Борис Зайцев
Борис Зайцев
Сергею Эрнсту.
* * *
* * *
* * *
——————————————————-
Конец Петрарки, Зайцев Борис Константинович, Год: 1954
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Помню с юношеских еще времен путь от Падуи на Болонью: равнина с полосами пшеницы, гирляндами виноградных лоз от яблони до яблони по межам, иногда ковры красных маков. Поезд, treno omnibus с поперечными отделениями в вагонах, не торопится. Третий класс, итальянские крестьяне с загорелыми лицами — глаза кажутся на них светлее. Нехитрая добродушная болтовня. Кудахтанье курицы в кошёлке, смех молоденьких черноглазых синьорин.
На станциях предлагают оплетенные фиасочки кианти.
— Ferrara, Ravenna, Rimini si cambia!
Так выкликали пересадку благодушные кондуктора под главенством capo della stazione, усатого начальника станции в красной фуражке, как у нас во времена чеховские.
Нам, по молодости лет и незнанию языка, казалось, что кроме Феррары и Римини есть еще и неведомый городок Сикамбия, куда тоже можно проехать (а это значит просто ‘пересадка’).
И вот в некое время появляются к югу от Падуи холмы — невысокие, но весьма приятные. Мягкие и изящные, в виноградниках, по ним небольшие селенья — дальше городок Монселиче, опять остановка, снова кианти и Сикамбия.
Дальняя тишина Альп, почти фантастических, это одно, таинственный надземный мир. Эти возвышенности свои, это часть здешнего пейзажа, здешней жизни: Евганейские холмы. Отсюда недалеко и до родины Вергилия. Здесь бродил некогда Уго Фосколо. Шелли упоминает о них. Эти края не могут не нравиться поэтам.
Недалеко от Монселиче, в стороне от дороги, выбрал себе Петрарка последнее пристанище: местечко Аркуа, конец страннической и одинокой его жизни.
‘Я был зачат в изгнании и родился в изгнании’, сказал он о себе. Биограф добавляет: ‘Он и остался изгнанником’.
Гражданские войны не с наших времен существуют. В век Данте и Петрарки были они чуть не общим правилом (в средней Италии). Одна половина горожан выгоняла другую, потом наоборот.
Собственно настоящим изгнанником был отец Петрарки, нотариус мессер Петракко из Ареццо, принимавший участие в междоусобице. Из-за нее ребенок Франческо, будущий поэт, и лишился родины, попал в Авиньон, где основалась вся семья. Там и вырос, прославился, в Воклюзе близ Авиньона провел лучшие годы и лишь пятидесяти лет, уже знаменитым, увидел Италию.
Изгнание его было не такое, как у Данте. Никто ему не угрожал, опасности он не подвергался. Напротив, был даже увенчан в Риме на Капитолии.
Переписывался с папой, королями и кардиналами, слава его была необычайна. Верхи ценили в нем, может быть, более эрудита, знатока древностей, итальянские же его стихи доходили (без книгопечатания) и до простых людей. Что мог знать о нем, кроме канцон о Лауре, слепой из городка Понтремоли? А вот именно он и отправился в дальнее странствие только затем, чтобы ‘услышать голос Петрарки и дышать тем же воздухом, что и он’. Или скромный ювелир — поклонник из Бергамо? У Петрарки было много почитателей.
Он любил славу, но глубоко чувствовал смерть и вечность, в зрелом возрасте вел жизнь полумонашескую, молился не только днем, но вставал и ночью, — всегда каялся и даже поклонение Лауре считал слабостью.
После разных скитаний по Италии поселился, наконец, в этом Аркуа, на Евганейских холмах, с дочерью и ее семьей.
Передо мной фотография дома Петрарки. В те времена строили основательно: дом простоял шестьсот лет — теперь в нем нечто вроде музея. Дом одноэтажный, простой, с черепичною крышей, лоджией — балконом в сад, густо разросшийся, где чувствую присутствие лавровых деревьев. Окна старинные, овальные. Со строгого бокового фасада смотрит балконная дверь — суховато смотрит, и только балкончик украшен лирообразной железной решеткой — очень изящно, мелочь, говорящая о стране искусств. Из-за угла крыши виден кусочек одного из тех Евганейских холмов, что нравились мне еще в молодости.
Петрарка был уже стар. Главная его радость теперь — книги, писание. Здесь написал он ‘Триумф Вечности’, заключительную часть ‘Триумфов’ — поэм видений. Каждый триумф поглощает предыдущий. Любовь господствует над всеми людьми, сам поэт был подвержен ей. Но Целомудрие, под видом Лауры, побеждает Любовь. Смерть торжествует над всем вообще, даже над добродетелью. Дальше идут Слава, переживающая Смерть, но Время одолевает и Славу. А все упокояется в Вечности, возводящей на небо к Богу.
Если всегда много думал о смерти — еще в Воклюзе, ложась спать не был уверен, встанет ли утром — то здесь конец жизни сильно придвинулся. Одолевали старческие немощи. Но он духом не падал. ‘Я живу, дорогой брат, без шума, без путешествий, без забот, всегда читаю и пишу, благодарю Бога и за счастье и за недуги мои, которые, если не ошибаюсь, не в наказание мне даны, а для постоянного испытания’. Просит у Бога ‘доброго конца’ и отпущения ‘грехов юности’.
И какой писатель в этом полумонахе! Сколь древний прародитель всего нашего сословия!
Друг его Боккаччио пишет ему из Чертальдо, вблизи Флоренции — его беспокоит, что Петрарка много работает. Но тот полагает, что так и надо. ‘Постоянный труд и прилежание — пища моей души. Если я прекращу и стану отдыхать, то скоро прекратится моя жизнь’ — правило, кажется, вековечное для преданных своему делу. И еще, тоже всегдашний завет для братии нашей: ‘Нет бремени легче, чем перо, и нет более приятного’.
Этим пером некогда были написаны, еще в Провансе, те сонеты и канцоны ‘На жизнь Мадонны Лауры’, ‘На смерть Мадонны Лауры’, которые обессмертили его имя. Он писал их по-итальянски и как будто стеснялся, что не по-латыни. В старости всю эту любовь к Лауре считал грехом и писал длинные латинские поэмы, вполне забытые.
И вот теперь, в скромно-прелестном Аркуа, стране отличного вина, средь виноградников, олив, с дальними видами на равнину в сребристой дымке в обрамлении Альп, он трудился, кроме ‘Триумфов’, и над ‘Жизнью Цезаря’.
В Цезаре заключалось некое душевное его изгнание. Он Италию обожал, но видел ее сквозь древний Рим, хотел ее ‘как великое государство’. Подобно Данте ждал какого-то императора, сильную власть, которая объединила бы и привела в порядок страну прекрасную, но раздираемую распрями. Как произошло с Данте, как бывало и с другими изгнанниками, надежды его на иностранцев не оправдались. Как и у Данте, политика не удалась, поэзия же осталась бессмертной.
В Аркуа, впрочем, политикой он уже не занимался. Кроме литературы привязан был к семье дочери, очень любил маленьких внуков. Смерть одного из них переживал, как великое горе.
Был еще один род литературы, которому он предавался здесь, как и в прежние времена, усиленно — письма. Его письма ставятся вообще высоко, в один ряд с цицероновыми, то есть в мировой ряд. Он любил эту форму, писал много, охотно отделывал и переписывал. До нас дошло пятьсот писем его. Они рано прославились, еще при его жизни.
В самом Аркуа жили тихо, с оттенком идиллии. Но вокруг не было покоя. Постоянно шли мелкие войны. Тут уже не грабители, а воинские заставы осматривали багаж проезжавших. Петрарка иногда нарочно не запечатывал писем — пусть прочитают, поучатся.
От последних месяцев жизни его здесь, в Аркуа, сохранились письма к Боккаччио в Чертальдо.
‘Что касается меня, то из следующего за этим письма ты увидишь, как я далек от твоих советов быть ленивым. Я не довольствуюсь своими огромными предприятиями, на которые не хватило бы моей жизни, если даже ее удвоить. Постоянно ищу новых и новых трудов, настолько ужасна для меня дремота и вялость праздности’…
…’Да, теперь-то мне и кажется, что я начинаю — что бы вы обо мне ни думали — ты и другие — вот мое мнение о себе самом. И если, среди всего этого, придет конец моей жизни, который, конечно, не может быть очень далек — я бы предпочел, не скрою, найти в конце жизни юность. Но как в моем положении это невозможно — я желаю, чтобы смерть застала меня за чтением, писанием, или еще лучше, если угодно Господу Иисусу, за молитвой, в слезах’.
После этого письма он написал Боккаччио еще одно, предсмертное. (Предыдущие пролежали у него два месяца: не находилось никого, кто мог бы доставить их в Чертальдо — очевидно, дороги были слишком опасны).
Это третье письмо показывает и трудничество последних его дней, и любовь а Боккаччио: он перевел на латинский язык и отправил другу перевод знаменитой заключительной его новеллы (из ‘Декамерона’) о Гризельде, прославление женского терпения и смирения. Боккаччио не всегда писал легкомысленное!
В Национальной Библиотеке есть экземпляр последнего произведения Петрарки ‘Жизнь Цезаря’. По нем видно, как надвигался на него недуг, как портился почерк и как упорно боролся Петрарка: начало каждого дня крепче, к вечеру он устает и рука слабеет. 20 июля 1374 года, в день своего рождения, (ему исполнилось семьдесят), Петрарка найден был за письменным столом без сознания. Не приходя в себя, скончался.
А некая страница ‘Жизни Цезаря’ так и остался недописанной. С первых строк ее рукопись обрывается на полуфразе. Это и была смерть, умер он воистину, как полагается писателю. С тем, что любил, в чем прожил жизнь.
В то, первое свое путешествие, я слишком мало знал о Петрарке и Евганейские холмы прошли просто изящными видениями.
Но позже, в той же Флоренции, куда мы тогда неторопливо пробирались (в Болонье тоже была сикамбия) — именно во Флоренции я и купил томик его стихов. Это случилось на одном из скромно-бессмертных мест мира, на небольшой площади церкви Сан Лоренцо. В церкви этой ‘Ночь’ и другие творения Микель Анджело, рядом библиотека Лауренциана, на площади старый кондотьер Джиованни делле Банде Нерее сидит на вросшем в землю пьедестале. Тут же рынок, торговали мылом, гребешками, висели красные шубы для извозчиков с собачьими воротниками, по тринадцати лир шуба. Стояли и ларьки с книгами. Оттуда родом мой Петрарка — нехитрое издание, но в переплете с корешком ослиной светлой кожи. Он уехал со мной в Россию, долго там жил. По нем я несколько и вошел в его мир. Книжка же с пергаментным переплетом погибла в России, в революцию. Но поэтический след остался — и в ранних моих писаниях, и в душе, в воспоминании о страшных годах. Такой спутник помогал тогда. (‘Звон светло-серебряный стиха Петрарки’).
И теперь, вдали от родины и от Италии, вновь донеслась о нем весть. Глядя на изображение его дома, дружеской рукой присланное из Аркуа, на листик из его сада (сентиментально, но неплохо), думаешь о том, что все-таки еще хотелось бы побывать в тех местах — порадоваться на Евганейские холмы, с маленькой станции съездить на деревенском автобусе или на извозчике в недалекое Аркуа. Побывать в доме и комнатах Петрарки, посмотреть на кресло, где он сидел. По улице спуститься вниз к церкви, где на деревенском кладбище упокоились его останки — могильный памятник розового мрамора увенчан небольшим бюстом Петрарки.
1954
Источник текста: Зайцев Б.К. Далекое. Воспоминания. — Washington: Inter-Language lit. accociates, 1965. — 202 с. : портр., 21 см.