Комическая история, Франс Анатоль, Год: 1902 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 126 минут(ы)

КОМИЧЕСКАЯ ИСТОРІЯ.

Романъ изъ театральнаго міра Анатоля Франса.

I.

Это происходило въ уборной артистки театра Одеонъ. Облитая свтомъ электрической лампы, Фелиси Нантёйль, съ напудренной головой, подведенными глазами, нарумяненными щеками и ушами, и набленными шеей и плечами, протягивала ногу костюмерш Мишонъ, обувавшей ее въ черные башмаки съ красными каблучками. Докторъ Трюблэ, театральный врачъ и другъ актрисъ, сидлъ, прислонившись лысою головой къ подушк дивана, сложивъ руки на живот и скрестивъ короткія ножки.

— Еще что скажете, дорогое дитя?

— Почемъ я знаю!… Удушья… головокруженія… Внезапные приступы тоски, словно вотъ-вотъ я умру. И это — самое мучительное.

— Бываютъ ли у васъ иногда приступы смха или слезъ безъ видимой причины, безъ повода?

— Этого не могу вамъ сказать, въ жизни такъ много поводовъ смяться и плакать!…

— Не подвержены ли вы головокруженіямъ?

— Нтъ… Но, вообразите, докторъ, ночью мн представляются подъ мебелью кошки, и он глядятъ на меня горящими, какъ уголья, глазами.

— Постарайтесь не видть впредь во сн кошекъ,— сказала госпожа Мишонъ,— это — дурная примта… Кошка означаетъ измну друзей и вроломство женщины.

— Но вдь я вижу кошку не во сн, а наяву!

Трюблэ, дежурство котораго въ театр Одеонъ приходилось не боле разу въ мсяцъ, посщалъ его однако по-сосдски почти каждый вечеръ. Онъ любилъ актрисъ, охотно болталъ съ ними и пользовался ихъ довріемъ со всею нжностью и деликатностью. Онъ пообщалъ написать Фелиси тотчасъ же рецептъ:

— Милое дитя мое, мы полчимъ желудокъ, и тогда вы не будете видть подъ стульями кошекъ.

Госпожа Мишонъ оправляла на Фелиси корсетъ. Докторъ мрачно смотрлъ, какъ она стягивала шнурки.

— Не хмурьте брови, докторъ,— сказала Фелиси — я никогда не затягиваюсь. Съ такою таліей, какъ у меня, это было бы съ моей стороны просто глупо.

И вспомнивъ свою лучшую товарку по театру, она прибавила:

— Это хорошо для Фажетъ, у нея нтъ ни плечъ, ни боковъ… Она какъ доска… Мишонъ, можешь стянуть еще немного… Я знаю, докторъ, что вы — врагъ корсета. Но не могу одваться, какъ одваются женщины-эстетки, въ какія-то пелены… Можете подсунуть руку, и увидите, что я не затягиваюсь.

Онъ защищался. Онъ осуждаетъ лишь слишкомъ узкіе корсеты. Онъ сожаллъ о томъ, что у женщинъ нтъ чувства гармоніи линій и что он видятъ грацію и красоту въ тонкой таліи, не понимая того, что красота вся заключается въ мягкихъ изгибахъ, которыми отъ пышно расцвтшей груди тло постепенно суживается, чтобы перейти въ плавную широту боковъ.

— Талія,— сказалъ онъ — если суждено уже употребить это ужасное слово, должна служить постепеннымъ, едва замтнымъ и мягкимъ переходомъ отъ груди къ животу женщины. А вы глупо ее стягиваете, сжимаете и этимъ разрушаете грудь, сдавливаете ложныя ребра и создаете глубокую борозду пониже пояса. Негритянки, которыя острятъ себ зубы и разскаютъ губы, съ цлью вставлять въ нихъ деревянные кружки, безобразятъ себя съ меньшимъ варварствомъ. Ибо, въ конц-концовъ, въ женщин, продвшей кольцо въ носовой хрящъ и вставившей въ губу кружочекъ краснаго дерева, величиною съ эту банку помады,— можно признать еще женскую красоту. Но разрушеніе — полное, если женщина производитъ опустошенія въ самомъ священномъ средоточіи своего существа.

Продолжая говорить на тему, близкую его сердцу, докторъ перебралъ по очереди вс поврежденія скелета и мускуловъ, причиняемыя корсетомъ: онъ описывалъ образно и точно рисовалъ мрачныя и каррикатурныя картины. Нантёйль слушала его и смялась. Будучи женщиной, она имла склонность смяться надъ физическимъ безобразіемъ, съ другой стороны, перенося все въ свой маленькій артистическій мірокъ, при каждомъ уродств, которое описывалъ докторъ, она вспоминала товарокъ по театру, и это уродство запечатлвалось въ ея мозгу въ вид каррикатуры, кром того, зная, что сама она была хорошо сложена, она радовалась своему молодому тлу, представляя себ вс эти безобразія. Смясь звонкимъ смхомъ, она подвигалась по уборной къ доктору, таща за собою госпожу Мишонъ, державшую шнурки отъ корсета, какъ вожжи, и имвшую видъ колдуньи, увлекаемой на шабашъ.

— Стойте же покойно!— сказала она.

Она возразила, что деревенскія женщины, не носящія корсета, губятъ свое здоровье еще хуже, чмъ горожанки.

Докторъ горько упрекалъ европейцевъ въ непониманіи и въ презрніи къ живой красот.

Трюблэ, родившись въ тни башенъ св. Сульниція, молодымъ врачомъ отправился практиковать въ Каиръ. Онъ привезъ оттуда небольшое количество денегъ, болзнь печени и знакомство съ разнобразными нравами людей. Въ зрломъ возраст, по возвращеніи на родину, онъ жилъ безвыздно въ старой улиц Сены и наслаждался жизнью, печалясь лишь при вид своихъ соотечественниковъ, до такой степени не умвшихъ найтись въ томъ грустномъ недоразумніи, которое уже девятнадцать вковъ разлучило людей и природу.

Въ дверь постучали, женскій голосъ крикнулъ изъ коридора:

— Это я!

Фелиси, надвая розовую юбку, попросила доктора отпереть дверь. Вошла госпожа Дульсъ, тяжелая, распустившая свое грузное тло, которое она такъ долго умла подтягивать на сцен, стремясь изображать величавую важность благородныхъ матерей.

— Здравствуй, крошка. Здравствуйте, докторъ… Ты знаешь, Фелиси, я не люблю говорить комплименты. Итакъ, я видла тебя третьяго дня, и увряю, что во второмъ акт ‘Матери-наперсницы’ ты создаешь много хорошаго, и это не легко.

Нантёйль улыбнулась глазами и, какъ всегда бываетъ, когда человкъ слышитъ похвалу, стала ожидать дальнйшей.

Госпожа Дульсъ, побуждаемая молчаніемъ Нантёйль, пробормотала еще нсколько новыхъ похвалъ:

—…много чудеснаго, совершенно личнаго.

— Вы находите, госпожа Дульсъ? Тмъ лучше! Я не чувствую хорошенько этой роли. А затмъ высокая Перрэнъ отнимаетъ у меня вс мои способности. Поистин, когда я сажусь на колни къ этой женщин, то мн кажется… Вы не знаете всхъ ужасовъ, которые она нашептываетъ мн на ухо, пока мы на сцен. Она бшеная… Я все понимаю, но есть вещи, внушающія мн отвращеніе…Мишонъ, нтъ ли морщинъ на лиф на спин, съ правой стороны?

— Милое дитя,— воскликнулъ восторженно Трюблэ,— вы сказали чудесныя слова.

— Какія?— спросила Нантёйль простодушно.

— Вы сказали: ‘Я все понимаю, но есть вещи, внушающія мн отвращеніе’. Вы все понимаете, дла и мысли людей кажутся вамъ частными случаями всемірной механики, вы не чувствуете къ нимъ ни гнва, ни ненависти. Но есть вещи, внушающія вамъ отвращеніе, вы чутки, и вполн справедливо то, что нравственность — дло вкуса. Я желалъ бы, дитя мое, чтобы въ академіи моральныхъ наукъ разсуждали столь же здраво, какъ вы. Да, вы правы. Въ инстинктахъ, которые вы приписываете вашей товарк, упрекать ее столь же тщетно, какъ и упрекать молочную кислоту въ томъ, что она даетъ смшанную реакцію.

— Что вы говорите?

— Я говорю, что мы не въ прав боле ни хвалить, ни порицать никакую мысль, никакой поступокъ человка, разъ необходимость этихъ поступковъ или мыслей доказана.

— Значитъ, вы оправдываете нравы высокой Перрэнъ, вы, кавалеръ ордена почетнаго легіона! Хорошо, нечего сказать!

Докторъ всталъ и промолвилъ:

— Дитя мое, окажите мн минуту вниманія. Я разскажу вамъ нчто поучительное:

‘Въ древнія, незапамятныя времена природа человка была иною, не похожею на то, чмъ она является теперь. Существовали не только мужчины и женщины, но и андрогины, то-есть существа, соединявшія въ себ оба пола. У всхъ этихъ трехъ породъ людей было по четыре руки, по четыре ноги, по два лица. Они были сильны и вращались быстро вокругъ себя, какъ колеса. Ихъ сила внушила инь дерзкую мысль бороться съ богами по примру титановъ. Юпитеръ не могъ перенести подобной дерзости…

— Мишонъ, не слишкомъ ли волочится юбка на лвой сторон?— спросила Нантёйль.

—…и ршилъ убавить въ нихъ силы и смлости. Каждаго человка онъ раздлилъ на дв части, такъ что у него осталось только дв руки, дв ноги и одна голова, и человческая порода стала тмъ, что она есть въ настоящее время. Итакъ, каждый изъ насъ — лишь половина человка, отдленная отъ цлаго, какъ длятъ на дв части рыбу. Эти половины вчно ищутъ своихъ половинъ. Любовь, питаемая нами другъ къ другу, не что иное, какъ сила, влекущая насъ къ соединенію обихъ половинокъ, къ возстановленію нашего прежняго совершенства. Мужчины, происходящіе отъ раздленія андрогинъ, любятъ женщинъ, женщины, такого же происхожденія, любятъ мужчинъ. Но женщины, происходящія отъ дленія на дв половины первобытныхъ женщинъ, не обращаютъ вниманія на мужчинъ и испытываютъ влеченіе къ женщинамъ. Итакъ, не удивляйтесь боле, когда вы увидите…

— Вы сами, докторъ, придумали эту исторію?— спросила Нантёйль, прикалывая розу къ корсажу.

Докторъ усердно защищался, говоря, что онъ ничего не выдумалъ въ этой исторіи. Наоборотъ, по его словамъ, онъ часть ея опустилъ.

— Тмъ лучше!— воскликнула Нантёйль.— Ибо скажу вамъ: тотъ, кто это придумалъ, былъ не очень хитеръ.

— Онъ умеръ,— сказалъ Трюблэ.

Нантёйль заговорила снова о томъ отвращеніи, которое внушала ей ея партнерша, но госпожа Дульсъ, бывшая осторожной и завтракавшая иногда у Жанны Перрэнъ, отклонила разговоръ.

— Словомъ, душечка, ты вполн овладла ролью Анжелики. Помни только о томъ, что я теб говорила: жесты должны быть строже и держаться надо пряме, жестче. Въ этомъ — тайна простушекъ. Не полагайся на твою очаровательную природную гибкость. Простушки современнаго репертуара должны быть немного куклами. Это отвчаетъ стилю. Этого требуетъ костюмъ. Видишь ли, Фелиси, что ты должна соблюдать всего боле, когда играешь въ ‘Матери-наперсниц’, это — очаровательная пьеса…

Фелиси прервала ее:

— По мн, какъ вы знаете, лишь бы у меня была хорошая роль, до пьесы же мн нтъ никакого дла. Затмъ, я не очень люблю Мариво… Высметесь, докторъ? Разв я провралась? Пьеса ‘Мать-наперсница’ написана не Мариво!

— Нтъ, врно, Мариво!

— Въ чемъ же тогда дло? Вы всегда стараетесь меня запутать! Я говорила, что роль Анжелики меня раздражаетъ… Мн хотлось бы чего-нибудь боле отдланнаго, мене здшняго… Сегодня эта роль внушаетъ мн особенный страхъ.

— Лишній поводъ думать, что ты сыграешь ее хорошо, крошка,— сказала госпожа Дульсъ.

— Мы никогда не играемъ ролей лучше,— прибавила она наставительно,— чмъ когда входимъ въ нихъ насильно и вопреки нашей вол. Я могла бы привести многочисленные примры. И сама я въ ‘Аустерлицкой маркитантк’ удивила всю залу выраженіемъ моей веселости въ ту минуту, когда мн пришли объявить, что мой бдный Дульсъ, великій артистъ и добрый мужъ, былъ сраженъ апоплексическимъ ударомъ, въ оркестр Большой оперы, въ ту самую минуту, какъ онъ брался за свой корнетъ а-пистопъ.

— Почему изъ меня хотятъ во что бы то ни стало сдлать простушку?— спросила Нантёйль, желавшая играть и любовницу, и кокетку, словомъ — вс роли.

— Это понятно,— упрямо продолжала госпожа Дульсъ,— Сценическое искусство есть искусство подражанія. А тому, чего не испытываешь, всего легче подражать.

— Не обманывайте себя, дитя мое,— сказалъ докторъ.— Если вы — простушка, то вы останетесь ею на всю жизнь. Женщина рождается Анжеликою или Дориною, Селименою, или госпожей Пэрнель. На сцен однимъ постоянно двадцать лтъ, другимъ — тридцать, третьимъ — всегда шестьдесятъ… Вамъ, мадемуазель Нантёйль, всегда будетъ восемнадцать, и вы будете всегда простушкой.

— Я очень довольна моимъ амплуа,— отвчала Нантёйль,— но вы не можете требовать, чтобы я съ одинаковымъ удовольствіемъ передавала роли всхъ простушекъ. Есть, напримръ, роль, которую мн страстно хотлось бы сыграть! Это — Агнеса въ ‘Школ женщинъ’.

При одномъ имени Агнесы восхищенный докторъ пробормоталъ изъ глубины диванныхъ подушекъ:

‘.Mes yeux ont-ils du mal pour en donner au monde?’

— Агнеса, вотъ поистин прекрасная роль!— воскликнула Нантёйль.— Я просила ее у Праделя.

Придель, директоръ театра, былъ старый актеръ, хитрый и добродушный, свободный отъ всякихъ иллюзій и не питавшій никакихъ высокихъ надеждъ. Онъ любилъ покой, книги и женщинъ. Нантёйль могла имъ только хвалиться и говорила о немъ безъ недоброжелательства, съ откровенною прямотою.

— Онъ былъ подлъ, отвратителенъ, низокъ, — проговорила она,— онъ отказалъ мн въ роли Агнесы и отдалъ ее Фалемпэнъ… Надо, впрочемъ, добавить, что я не попросила ея у него, какъ слдуетъ. Между тмъ Фалемпэнъ, о, она уметъ подъхать, увряю васъ. Но мн все равно: если Прадель не дастъ мн сыграть Агнесу, я пошлю его къ чорту вмст съ поганымъ его театромъ!

Госпожа Дульсъ продолжала расточать свои наставленія, которыхъ никто не слушалъ. Почтенная, но старая и изношенная актриса, которую никогда уже не приглашали, она давала совты начинающимъ, писала за нихъ письма и зарабатывала такимъ образомъ ту единственную трапезу, которую совершала почти ежедневно по утрамъ или вечерамъ.

Пока Мишонъ завязывала Фелиси вокругъ шеи черную бархатную ленту, она спросила у Трюблэ:

— Докторъ, вы говорите, что головокруженія происходятъ у меня отъ желудка: уврены ли вы въ этомъ?

Не усплъ еще отвтить Трюблэ, какъ госпожа Дульсъ воскликнула, что у нея головокруженія всегда происходятъ отъ желудка, и что она два-три часа спустя посл обда всегда испытываетъ нкоторое болзненное вздутіе живота. Затмъ она попросила лкарства у доктора.

Тмъ временемъ Фелиси размышляла, ибо была способна на размышленія. Вдругъ она сказала:

— Докторъ, мн необходимо предложить вамъ одинъ вопросъ, который вамъ покажется, быть можетъ, и страннымъ… Но мн хотлось бы знать, неужели вы никогда не стсняетесь въ присутствіи женщинъ, посл того, какъ вы знаете, все, что есть внутри тла, посл того, какъ вы видли все, что есть у насъ внутри? Мн кажется, мысль обо всемъ этомъ должна бы внушить вамъ отвращеніе.

Трюблэ изъ глубины подушекъ послалъ Фелиси воздушный поцлуй:

— Милое дитя, нтъ ткани, боле нжной, боле богатой и боле прекрасной, чмъ кожа женщины. Именно объ этомъ я сейчасъ и думалъ, созерцая вашу шею, и вы легко поймете, что подъ этимъ впечатлніемъ…

Она сдлала презрительную обезьянью гримасу.

— Разв это остроумно, говорить глупости въ отвтъ на серьезные вопросы?

— Извольте, сударыня, если вы этого требуете, я отвчу вамъ наставительно. Двадцать лтъ тому назадъ въ больниц св. Іосифа у насъ въ анатомическомъ театр служилъ сторожъ, старикъ и пьяница, котораго звали дядя Руссо, онъ ежедневно въ одиннадцать часовъ утра завтракалъ на краю стола, гд лежалъ трупъ. Онъ завтракалъ, потому что былъ голоденъ. Тому, кто голоденъ, ничто не мшаетъ сть, разъ только пища налицо. Дядя Руссо только говорилъ: ‘не знаю, зависитъ ли это отъ здшняго воздуха, но я могу сть только нчто очень свжее и вкусное’.

— Понимаю,— сказала Фелиси,— васъ тянетъ къ маленькимъ продавщицамъ цвтовъ… Однако вы сидите себ на диван, какъ турокъ, и до сихъ поръ не написали мн рецепта.

Она бросила на него вопросительный взглядъ:

— Въ какомъ собственно мст находится желудокъ?

Дверь оставалась полуоткрытой. Красивый, изящный молодой человкъ толкнулъ ее и, перешагнувъ порогъ уборной, спросилъ кротко, можетъ ли онъ войти.

— Вы?— сказала Нантёйль.

Она протянула ему руку, которую онъ поцловалъ съ удовольствіемъ, съ почтеніемъ и не безъ фатовства.

Къ госпож Дульсъ онъ отнесся безъ особыхъ церемоній и спросилъ:

— Какъ поживаете, докторъ Сократъ?

Такъ называли иногда Трюблэ за его курносое лицо и его остроуміе.

Трюблэ указалъ ему на Фелиси:

— Вотъ, господинъ де-Линьи, молодая особа, которая не знаетъ въ точности, есть ли у нея желудокъ. Вопросъ этотъ иметъ большую важность. Мы совтуемъ ей обратиться за отвтомъ къ маленькой двочк, которая объдалась вареньемъ. Мать сказала ей: ‘Ты разстроишь себ желудокъ’. А она отвчала: ‘Только у дамъ бываютъ желудки, у двочекъ ихъ не бываетъ’.

— Боже мой! До чего вы глупы, докторъ!— крикнула Нантёйль.

— Если бы ваши слова оказались истиной! Глупость — залогъ счастья. Она — высшее удовлетвореніе, первое изъ благъ въ просвщенномъ обществ.

— Вы говорите парадоксы, милый докторъ,— замтилъ де-Линьи,— Но я согласенъ съ вами, что лучше быть глупымъ, какъ вс, чмъ обладать умомъ, какъ никто изъ людей.

— Роберъ говоритъ истинную правду!— воскликнула Нантёйль искренне и проникновенно.

Мечтательнымъ тономъ добавила:

— Несомннно, по крайней мр, одно, докторъ. Глупость часто мшаетъ длать глуности. Мн приходилось много разъ замчать это. Женщины и мужчины, поступающіе глупо, не всегда бываютъ самыми глупыми людьми. Бываютъ умныя женщины, которыя ведутъ себя глупо съ мужчинами.

— Вы говорите о тхъ, которыя не могутъ обходиться безъ мужчинъ.

— Отъ тебя ничего не скроешь, мой маленькій Сократъ!

— Ахъ!— вздохнула госпожа Дульсъ,— какое ужасное рабство! Разъ женщина не является госпожею своихъ чувствъ, она потеряна для искусства.

Нантёйль пожала красивыми и еще юношески-острыми плечами:

— О, бабушка, не дурачьте насъ маленькихъ. Вотъ такъ понятія! Разв въ ваше время актрисы были госпожами своихъ… какъ вы это говорите? Полноте, пожалуйста! Он отнюдь не были госпожами.

Замтивъ, что Нантёйль начинаетъ сердиться, госпожа Дульсъ осторожно и съ достоинствомъ удалилась. Будучи уже въ коридор, она все-таки преподала еще наставленіе:

— Попомни, душечка, что Анжелику ты должна играть въ розовомъ. Этого требуетъ роль.

Нантёйль, разсерженная, не слушала.

— Въ самомъ дл,— сказала она, садясь передъ туалетомъ,— эта старуха Дульсъ бситъ меня своею моралью! Она воображаетъ, что ея исторіи забыты? Ошибается. Госпожа Рано разсказываетъ ихъ по шести разъ на недл. Вс знаютъ, какъ она своего мужа-музыканта довела до такого истощенія, что въ одинъ прекрасный вечеръ онъ свалился въ свой корнетъ-а-пистонъ. А любовниковъ своихъ, сильныхъ мужчинъ, спросите у Мишонъ, мене чмъ въ два года она превращала въ тней. Вотъ какою госпожею была она надъ своими… А если бы ей сказали въ то время, что она потеряна для искусства?…

Докторъ Трюблэ протянулъ по направленію къ Нантёйль об руки, словно желая ее остановить:

— Не возмущайтесь, дитя мое. Госпожа Дульсъ искренна. Прежде она любила мужчинъ, теперь она любитъ Бога. Человкъ любитъ то, что и какъ онъ можетъ. Она стала цломудренной и набожной, придя въ надлежащій возрастъ. Она соблюдаетъ вс обряды: ходитъ къ обдн по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ…

— Ну, такъ что же? Она въ прав ходить въ церковь,— заявила Нантёйль.— Мишонъ, зажги свчу, чтобы разогрть румяна. Мн прядется нарумянить заново губы… Разумется, она права, ходя къ обдн. Но религія не запрещаетъ имть любовника.

— Вы думаете?— спросилъ докторъ.

— Ахъ! мою религію я знаю лучше васъ, наврное!

Раздался зловщій звонокъ, и жалобный голосъ сценаріуса прозвучалъ въ коридор:

— Водевиль оконченъ!…

Нантёйль встала и повязала вокругъ руки бархатную ленту со стальнымъ медальономъ.

Стоя передъ нею на колняхъ, госпожа Мишонъ улаживала на розовомъ плать три складки Ватто, ротъ у нея былъ полонъ булавокъ, и она однимъ кончикомъ губъ выразила слдующую истину:

— Что въ старости хорошо, такъ это то, что мужчины не заставятъ васъ больше страдать.

Роберъ де-Линьи вынулъ папиросу изъ портъ-сигара:

— Вы позволите?…

И онъ нагнулся къ зажженной на туалет свч.

Нантёйль, не сводившая съ него глазъ, видла, какъ изъ-подъ горячихъ и легкихъ, какъ пламя, усовъ, губы его, освщенныя краснымъ свтомъ, вдохнули и выпустили дымъ. Она почувствовала, какъ кровь прилила къ ея ушамъ. Длая видъ, что разыскиваетъ на стол свои драгоцнности, она коснулась губами шеи де-Линьи и прошептала:

— Жди меня въ извозчик по окончаніи спектакля на углу улицы Турнонъ.

Въ эту минуту изъ коридора донесся шумъ голосовъ и чьи-то шаги. Актеры, игравшіе въ водевил, проходили въ свои уборныя.

— Докторъ, дайте мн вашу газету.

— Она скучна, сударыня.

— Все-таки передайте мн ее.

Она взяла ее и стала держать надъ головой въ вид абажура.

— У меня отъ свта болятъ глаза.

Въ самомъ дл, слишкомъ яркій свтъ причинялъ ей иногда мигрень. Но теперь она только что взглянула на себя въ зеркало. Голубоватыя вки, накрашенныя рсницы, нарумяненныя щеки, разрисованныя сердечкомъ губы — все это придавало ей, какъ ей казалось, видъ нарумяненнаго трупа со стеклянными глазами, и она не хотла, чтобы Линьи видлъ ее такою.

Пока она скрывала въ тни свое лицо, въ уборную, покачиваясь, вошелъ высокій, худощавый человкъ. Черные глаза его сидли глубоко надъ носомъ въ форм вороньяго клюва, на губахъ словно застылъ смхъ, Адамово яблоко на ше бросало длинную тнь на его воротникъ.

— Это вы, Шевалье? Здравствуйте, другъ мой,—весело сказалъ докторъ Трюблэ, любившій второстепенныхъ актеровъ и особенно благоволившій къ Шевалье.

— Вс тутъ!— воскликнула Нантёйль.— Это не уборная, а какая-то мельница!

— Привтъ, тмъ не мене, мельничих,— сказалъ Шевалье.— Представьте, въ зал куча идіотовъ. Вы не поврите?

— Это не даетъ, однако, повода входить не стуча,— отвчала Нантёйль угрюмо.

Докторъ замтилъ, что оставилъ дверь открытою де-Линьи. Тогда Нантёйль обратилась къ нему съ оттнкомъ нжнаго упрека:

— Въ самомъ дл, это сдлали вы?… Но обычно, входя, запираютъ дверь для другихъ: это первое правило.

Она закуталась въ блый фланелевый плащъ.

Сценаріусъ позвалъ актеровъ.

Она взяла руку, предложенную ей Линьи и, отыскавъ пальцами кисть его руки, вонзила ноготь въ то мсто, гд вблизи венъ кожа была особенно нжна. Затмъ исчезла въ темнот коридора.

II.

Шевалье, переодвшись въ городское платье, услся въ лож бенуара, рядомъ съ госпожей Дульсъ. Онъ смотрлъ на Фелиси, казавшуюся маленькой на далекой сцен. И, вспомнивъ, что держалъ ее въ своихъ объятіяхъ на мансард въ улиц Мучениковъ, онъ заплакалъ отъ боли и ярости.

Они встртились годъ тому назадъ на праздник, устроенномъ подъ покровительствомъ депутата Лекюрейля въ пользу недостаточныхъ артистовъ, жившихъ въ девятомъ округ. Шевалье бродилъ за нею, какъ тнь, нмой, голодный, съ пылавшимъ взоромъ. Дв недли преслдовалъ ее безъ отдыха. Она же, холодная и спокойная, повидимому, не замчала его, затмъ уступила ему сразу и такъ внезапно, что въ тотъ день, покидая ее, сіяющій и удивленный, онъ сказалъ ей глупость. ‘А я-то думалъ, что ты изъ фарфора!’ — сказалъ онъ. Въ теченіе цлыхъ трехъ мсяцевъ онъ вкушалъ радости, острыя, какъ боль. Затмъ Фелиси стала удаляться, сдлалась для него чужой, далекой. Теперь она его уже не любила. Онъ искалъ причинъ и не находилъ. Онъ страдалъ отъ того, что нелюбимъ, но еще боле страдалъ отъ ревности. Въ первые и лучшіе часы своей любви онъ, разумется, зналъ, что у Фелисй былъ любовникъ, Жирмандель, судебный приставъ изъ улицы Провансъ, и это длало его несчастнымъ. Но никогда не видя его, онъ составилъ себ о немъ столь смутное понятіе, что его ревность расплылась въ неопредленномъ. Фелиси говорила, что она никогда не любила Жирманделя и даже не пыталась притворяться передъ нимъ, онъ врилъ ей. Для него это было большимъ утшеніемъ. Она говорила ему еще, что давно уже, въ теченіе многихъ мсяцевъ Жирмандель былъ для нея только другомъ, и онъ врилъ ей. Наконецъ, онъ обманывалъ пристава, я это было ему пріятно. Онъ узналъ также, что Фелиси, кончавшая второй годъ въ консерваторіи, не могла отказать въ своей благосклонности профессору. Но боль, которую это причинило ему, смягчалась уваженіемъ къ освященному вками обычаю. Теперь Роберъ де-Линьи заставилъ его невыносимо страдать. Съ нкотораго времени онъ встрчалъ ихъ безпрестанно вмст. Въ томъ, что Фелиси любила Робера, онъ не сомнвался. И если онъ иногда думалъ, что она не принадлежитъ еще этому человку, то не имлъ къ этому никакого повода и пытался только время отъ времени облегчить этимъ путемъ свои страданія.

Постоянные аплодисменты раздавались въ глубин театра, а нсколько господъ, сидвшихъ въ оркестр, едва шевеля губами, медленно и беззвучно хлопали въ ладоши. Нантёйль только что подала послднюю реплику Жанн Перрэнъ.

— Браво! браво! Эта малютка восхитительна!— вздохнула госпожа Дульсъ.

Охваченный ревностью, Шевалье былъ дурнымъ товарищемъ. Онъ дотронулся пальцемъ до лба:

— Она играетъ вотъ этимъ.

Затмъ, положивъ руку на сердце, сказалъ:

— Играть слдуетъ этимъ!

— Спасибо, другъ, спасибо!— пробормотала госпожа Дульсъ, принимая эти истины за явную хвалу себ.

Она, дйствительно, говорила, что артистъ играетъ хорошо только, когда играетъ сердцемъ, она поучала тому, что для передачи страсти нужно ее испытать, необходимо пережить впечатлнія, которыя хочешь передать. Она охотно указывала, какъ на примръ, на себя. Когда она въ роли трагической королевы осушала на сцен кубокъ съ ядомъ, то у нея всю ночь огнемъ горли внутренности. Тмъ не мене она говорила: ‘Драматическое искусство есть искусство подражательное, а подражать чувству можно тмъ лучше, чмъ меньше его испытываешь’. Для иллюстраціи этой истины она также находила примры въ своей побдоносной карьер.

— Эта крошка чрезвычайно талантлива,— сказала она со вздохомъ.— Но приходится ее пожалть: она выступаетъ въ плохое время. Теперь нтъ ни публики, ни критики, ни пьесъ, ни театровъ, ни артистовъ. Мы живемъ въ эпоху упадка искусства.

Шевалье покачалъ головой:

— Ее нечего жалть: у нея будетъ все, чего только можно пожелать: и успхъ и состояніе. У нея нтъ сердца. Съ безсердечіемъ можно далеко уйти. А людямъ съ сердцемъ остается только навязать себ камень на шею и броситься въ рку. Но я пойду также далеко, поднимусь также высоко. Я буду тоже безсердечнымъ.

Онъ всталъ и вышелъ, не дожидаясь конца спектакля. Онъ не пошелъ въ уборную Фелиси изъ боязни встртить тамъ де-Линьи, вида котораго онъ не выносилъ, къ тому же такимъ образомъ онъ могъ воображать, что Линьи не придетъ туда.

Испытывая физическое страданіе уходя отъ нея, онъ пять или шесть разъ обошелъ темныя и пустыя галлереи Одеона, спустился по ступенькамъ навстрчу черной ночи и пошелъ по улиц Медичи. Кучера дремали на своихъ мстахъ, ожидая разъзда изъ театра, а надъ вершинами платановъ, въ облакахъ, быстро плыла луна. Цпляясь за остатокъ глупой, но сладкой надежды, онъ отправился въ этотъ вечеръ, какъ всегда, ожидать Фелиси у ея матери.

III.

Госпожа Нантёйль съ дочерью занимали маленькую квартирку въ пятомъ этаж одного изъ домовъ на бульвар С.-Мишель, окна ея выходили въ Люксембургскій садъ. Госпожа Нантёйль встртила Шевалье благосклонно, благоволя къ нему за то, что онъ любилъ Фелиси и нелюбимъ ею, и игнорируя изъ принципа, что онъ былъ любовникомъ дочери. Она усадила его возл себя въ столовой, гд въ камин пылалъ коксъ. На стн, освщенные лампой, блестли револьверы, сабли съ темляками и кистями, все это было расположено вокругъ женской кирасы съ кружками изъ блой жести на мст грудей, въ этомъ воинственномъ костюм Фелиси, бывшая въ то время еще воспитанницей консерваторіи, прошлую зиму на вечер у одной герцогини-спиритки изображала Іоанну Д’Аркъ. Вдова офицера и мать актрисы, госпожа Нантёйль, настоящее имя которой было Нанто, свято хранила эти трофеи.

— Фелиси еще не вернулась, господинъ Шевалье. Я жду ее не ране полуночи. Она занята до конца спектакля.

— Знаю: я игралъ въ первой пьес. Я ушелъ изъ театра посл перваго дйствія ‘Матери-наперсницы’.

— О! господинъ Шевалье, почему не остались вы до конца? Дочка была бы такъ рада! Когда играешь, то пріятно имть въ публик друзей.

Шевалье отвтилъ двусмысленно:

— О! въ друзьяхъ недостатка тамъ нтъ.

— Ошибаетесь, господинъ Шевалье: настоящіе друзья рдки. Госпожа Дульсъ безъ сомннія тамъ? Довольна ли она Фелиси?

И смиренно прибавила:

— Я была бы такъ счастлива, если бы Фелиси имла успхъ. Такъ трудно въ ея положеніи пробиться: одинокой, безъ поддержки, безъ протекціи! Ей такъ нуженъ успхъ, бдной двочк!

Шевалье не былъ расположенъ жалть Фелиси и сказалъ грубо, пожимая плечами:

— Ахъ! Бросьте тревожиться! Она будетъ имть успхъ. Она — актриса въ душ. Сцена у нея въ крови, въ ногахъ.

Госпожа Нантёйль мирно улыбнулась:

— Бдное дитя! Ноги у нея не толсты… Здоровье не плохое, но ей совсмъ нельзя утомляться. Она такъ часто страдаетъ головокруженьями и мигренями.

Вошла прислуга и поставила на столъ тарелку съ колбасой, бутылку и приборы.

Тмъ временемъ Шевалье искалъ способа предложить вопросъ, вертвшійся у него все время въ голов съ той самой минуты, какъ онъ поднимался на лстницу. Ему хотлось знать, бывала ли Фелиси у Жирманделя, о которомъ онъ давно ничего не зналъ. Мы сообразуемъ свои желанія съ нашимъ положеніемъ. Теперь, въ своемъ несчасть, въ печали своего сердца, Шевалье страстно желалъ, чтобы Фелиси, не любившая его, любила Жирманделя, вся его надежда была теперь на то, что Жирмандель спасетъ ее для него и, владя ею всецло, не дастъ ей сблизиться съ де-Линьи. Мысль о томъ, что двушка не порвала еще съ Жирманделемъ, успокаивала его, и онъ дрожалъ, думая, что она могла покинуть судебнаго пристава.

Разспрашивать мать о любовникахъ ея дочери никогда не будетъ возможно. Но можно было поговорить о Жирмандел съ госпожею Нантёйль, которая дружескія отношенія своей семьи къ чиновнику министерства, человку богатому, семейному и отцу двухъ очаровательныхъ дочерей, считала для себя большимъ почетомъ. Нужно было только изобрсти маленькую хитрость для того, чтобы въ разговор упомянуть имя пристава. Шевалье нашелъ способъ, показавшійся ему остроумнымъ.

— Кстати,— сказалъ онъ,— я встртилъ сейчасъ въ коляск Жирманделя.

Госпожа Нантёйль не отвчала.

— Онъ халъ по бульвару С. Мишель. Повидимому, я его узналъ. Я былъ бы удивленъ, если бы то былъ не онъ.

Госпожа Нантёйль ничего не отвтила.

— Блокурая бородка. Красное лицо… Жирманделя легко узнать.

Госпожа Нантёйль молчала.

— Вы и Фелиси были съ нимъ вдь очень хороши одно время. Видаетесь ли вы съ нимъ теперь?

Госпожа Нантёйль отвтила мягко:

— Съ господиномъ Жирмандель? Да, конечно, мы съ нимъ видаемся…

При этихъ словахъ Шевалье ощутилъ почти радость. Но она обманула его, она сказала ему неправду. Солгала изъ самолюбія и нежеланья разоблачать домашнюю тайну, которая не казалась ей лестною. Истина была въ томъ, что, увлеченная своею любовью къ де-Линьи, Фелиси послала Жирманделя къ чорту, и приставъ, хотя и былъ свтскимъ человкомъ, тотчасъ же пересталъ помогать имъ. Госпожа Нантёйль, не взирая на свой возрастъ, взяла себ любовника изъ любви къ дочери и для того, чтобы она не нуждалась. Она возобновила свою связь съ Тони Мейеромъ, торговцемъ картинъ въ улиц Клиши.

Шевалье, преслдовавшій свою мысль, спросилъ:

— Жирмандель вдь уже не молодъ?

— Онъ не старъ,— отвчала госпожа Нантёйль.— Нельзя считать старымъ мужчину въ сорокъ лтъ.

— Разв онъ не страдаетъ размягченіемъ мозга?

— Да нтъ же,— отвчала госпожа Нантёйль спокойно.

Шевалье смолкъ, погруженный въ свои думы. Госпожа Нантёйль вздремнула. Затмъ, выведенная изъ дремоты прислугой, внесшей графинъ и солонку, она спросила:

— А вы довольны, господинъ Шевалье?

Нтъ, онъ не доволенъ. Критики словно сговорились его уничтожить. Доказательствомъ того, что они составили противъ него заговоръ, можетъ служить обвиненіе, повторяемое ими единогласно: они твердили про него, что у него неблагодарная вншность.

— Неблагодарная вншность!— воскликнулъ онъ съ негодованьемъ.— Имъ слдовало бы сказать: роковая, предопредленная вншность… Я вамъ объясню, госпожа Нантёйль. Я придаю всему широту, величіе, размахъ: это-то мн и вредитъ. Такъ въ пьес ‘Ночь на 23-е октября’, которую репетируютъ въ настоящую минуту, я играю Флорантина: шесть репликъ всего, пустое мсто… Но эту роль я безгранично выдвинулъ. Дюрвиль въ ярости. Онъ старается лишить меня всхъ эффектныхъ мстъ.

Госпожа Нантёйль, ясная и благожелательная, нашла для него нсколько добрыхъ словъ. Бываютъ препятствія, но въ конц-концовъ человкъ ихъ преодолваетъ. Ея дочь наткнулась также на недоброжелательство критиковъ.

— Половина перваго!— сказалъ Шевалье хмуро.— Фелиси опаздываетъ.

Госпожа Нантёйль предположила, что она задержана госпожей Дульсъ.

— Госпожа Дульсъ привозитъ ее обычно домой, а вы знаете, что эта дама никогда не торопится.

Шевалье всталъ и хотлъ уйти, желая показать, что знаетъ приличія. Госпожа Нантёйль удержала его.

— Останьтесь еще: Фелиси тотчасъ придетъ. Она будетъ рада, если застанетъ васъ здсь. Вы съ нею поужинаете.

Госпожа Нантёйль снова заснула въ своемъ кресл. Шевалье молчалъ и не отрывалъ взора отъ часовъ, по мр того, какъ двигалась впередъ часовая стрлка, въ его груди росла и увеличивалась жгучая рана, каждый ударъ маятника задвалъ его за живое и усиливалъ ревность, отмчая т минуты, которыя Нантёйль проводила съ де-Линьи. Теперь для него не оставалось сомннія, что они вмст. Ночная тишина, прерываемая лишь глухимъ стукомъ экипажей, катившихся по бульвару, благопріятствовала тмъ образамъ и размышленіямъ, которые терзали Шевалье. Фелиси и Линьи словно стояли у него передъ глазами.

Разбуженная пньемъ, донесшимся вдругъ съ тротуара, старуха Нантёйль, съ просонокъ, продолжала развивать мысль, на которой заснула.

— Именно это я всегда говорю Фелиси: никогда не слдуетъ унывать. Бываютъ въ жизни дурныя минуты…

Шевалье сдлалъ знакъ согласія.

— Но т, которые страдаютъ,— сказалъ онъ,— заслужили свои страданья. Одинъ мигъ вдь можетъ уничтожить вс печали, не такъ ли?

Она согласилась: бываютъ, разумется, неожиданныя удачи, особенно въ театральной карьер.

Онъ продолжалъ глубокимъ, задушевнымъ тономъ:

— Неужели люди думаютъ, что я порчу себ кровь изъ-за сцены… На сцен я создамъ себ современенъ положеніе и положеніе прекрасное!… Но зачмъ быть великимъ артистомъ, если не обладаешь счастьемъ? Есть муки глупыя, но он ужасны. Боль эта сверлитъ виски правильными и мелкими ударами, словно тиканье часовъ, и она сводитъ человка съ ума.

Онъ остановился, темный взглядъ его глубокихъ глазъ былъ устремленъ на доспхи, висвшіе на стн. Затмъ онъ сказалъ:

— Если человкъ переноситъ эти глупыя муки, эту смшную боль черезчуръ долго, то только потому, что онъ подлъ.

Онъ нащупалъ футляръ револьвера, который постоянно носилъ въ карман.

Госпожа Нантёйль слушала его съ яснымъ спокойствіемъ и съ тмъ кроткимъ намреньемъ ничего не знать, которое составляло всю мудрость ея жизни.

— Ужасная тоже вещь,— сказала она,— кухня. Фелиси не хочетъ ничего сть. Не знаешь, что ей готовить.

Съ этой минуты разговоръ тянулся вяло, отдльными фразами, имвшими мало связи между собою. Госпожа Нантёйль, служанка, коксъ, горвшій въ камин, лампа на стол, блюдо съ колбасой — все это въ мрачной печали ждало Фелиси. Пробилъ часъ. Страданія Шевалье пріобрли теперь какое-то спокойствіе. Сомннія исчезли, онъ обладалъ увренностью. Рдкіе экипажи стучали звонче по мостовой. Стукъ одного изъ нихъ оборвался у дверей дома. Нсколько минутъ спустя Шевалье услыхалъ слабый звонъ ключа въ замк, стукъ двери и легкіе шаги въ прихожей.

Стнные часы показывали двадцать три минуты второго. Волненіе и надежда овладли имъ. То была Фелиси! Кто знаетъ, что она скажетъ? Быть можетъ, она объяснитъ свое опозданіе самымъ естественнымъ образомъ.

Фелиси вошла въ столовую. Волосы ея были въ безпорядк, глаза блестли, щеки были блдны, а губы горли, она казалась усталой, безразличной, была молчалива, счастлива и хороша собою, словно таила подъ плащомъ, которымъ крпко запахивалась обими руками, слды жаркаго счастья.

— Я начинала уже безпокоиться…— сказала мать.— Ты не раздваешься?

Она отвчала:

— Хочу сть.

Фелиси упала на стулъ передъ круглымъ столомъ. Откинувъ плащъ на спинку стула, она обнаружила свой тонкій станъ въ скромномъ черномъ платьиц консерваторки и, опершись лвой рукой на клеенку, покрывавшую столъ, стала подхватывать вилкой ломтики колбасы.

— Хорошо ли прошелъ сегодняшній вечеръ?— спросила госпожа Нантёйль.

— Очень хорошо.

— Видишь: господинъ Шевалье пришелъ посидть съ тобою. Это мило съ его стороны, не такъ ли?

— Ахъ, Шевалье… Такъ пусть онъ садится къ столу.

И не отвчая больше на вопросы матери, она ла съ очаровательной жадностью, какъ Церера, пришедшая къ старой женщин. Затмъ она оттолкнула тарелку и, откинувшись на спинку стула, опустивъ вки и полураскрывъ ротъ, улыбнулась улыбкой, походившей на поцлуй.

Госпожа Нантёйль, выпивъ стаканъ подогртаго вина, встала.

— Вы меня извините, господинъ Шевалье: мн еще нужно подвести счета за ныншній день.

Этими словами она заявляла обычно о своемъ отход ко сну.

Оставшись съ Фелиси, Шевалье сказалъ гнвно:

— Это глупо! Подло! Но люблю тебя до безумія… Слышишь, Фелиси?

— Конечно, слышу! Теб незачмъ говорить такъ громко.

— Это смшно, не правда ли?

— Нтъ, это не смшно, это…

Она не кончила.

Онъ подошелъ къ ней, держась за спинку стула.

— Ты пріхала въ двадцать пять минутъ второго. Я увренъ, что тебя провожалъ де-Линьи. Онъ привезъ тебя въ карет. Я слышалъ, какъ экипажъ остановился передъ домомъ.

Она не отвчала.

— Скажи, что это не такъ!

Она молчала. Онъ повторилъ измученнымъ, молящимъ голосомъ:

— Скажи: нтъ!…

Если бы она захотла, то однимъ словомъ, легкимъ движеніемъ головы и плечъ она могла бы сдлать его кроткимъ, почти счастливымъ. Но она хранила злобное молчаніе. Сжавъ губы, со взглядомъ, ушедшимъ вдаль, она казалась затерянною въ мечтахъ. Онъ испустилъ хриплый вздохъ:

— Какъ я былъ глупъ, что не подумалъ объ этомъ! Я говорилъ себ, что ты прідешь, какъ всегда, съгоспожеюДульсъ или одна… Ахъ! Если бы я зналъ, что ты позволишь себя проводить этому субъекту!…

— Ну, что же бы ты сдлалъ, если бы зналъ?

— Я похалъ бы за вами, чортъ возьми!

Она съ жесткимъ выраженіемъ остановила на немъ свои свтлые глаза:

— Это я теб безусловно запрещаю! Слышишь? Если я узнаю, что ты хоть разъ слдилъ за мною,— ты никогда больше меня не увидишь. Ты не имешь права слдить за мною! Я свободна длать все, что хочу!

Задыхаясь отъ изумленія и гнва, онъ пробормоталъ:

— Не имю права? Не имю права?… Ты говоришь, что я не имю права?…

— Нтъ, ты не имешь права!… А затмъ я не хочу этого!

На ея лиц выражалось отвращеніе:

— Это подлость — выслживать женщину. Если ты хоть разъ попробуешь узнать, куда я иду, я вышвырну тебя за дверь, и этимъ все кончится.

— А,— пробормоталъ онъ, пораженный,— мы ничего не значимъ другъ для друга… Я ничего не значу для тебя… Мы не жили вмст… Фелиси, вспомни же…

Но она прервала нетерпливо:

— Ахъ, Боже мой! Что ты хочешь, чтобы я помнила?…

— Фелиси, помни, что ты была моею!

— Не хочешь же ты однако, милый, чтобы я думала объ этомъ цлый день? Это было бы черезчуръ странно!

Онъ смотрлъ на нее нкоторое время скоре съ любопытствомъ, чмъ гнвно, и сказалъ ей вмст и горько и кротко:

— Поистин ты безсердечна!… Будь же такою, Фелиси! Будь такою, насколько у тебя хватитъ желанія! Что изъ того, если я тебя люблю? Ты — моя, и я беру тебя вновь, беру и удерживаю у себя. Пойми! Я не могу страдать вчно, какъ несчастное животное. Послушай, я все забуду. Наша любовь начнется сначала. И на этотъ разъ это будетъ очень хорошо. И ты будешь моею навсегда, и только моею. Я — благородный человкъ, ты знаешь. Ты можешь на меня положиться. Я женюсь на теб, какъ только составлю себ положеніе.

Фелиси взглянула на него съ презрительнымъ удивленіемъ. Онъ подумалъ, что она сомнвается въ его сценическомъ будущемъ и, чтобы разсять эти сомннія, сказалъ, вытянувшись во весь свой длинный ростъ:

— Ты не вришь въ мою звзду, Фелиси? Ты неправа. Я считаю себя способнымъ на великія созданія. Пусть мн дадутъ роль, и тогда увидятъ. У меня способности не только къ комедіи, но и къ драм, къ трагедіи… Да, къ трагедіи! Умю читать стихи. А это — талантъ, который въ настоящее время рдокъ… Не думай поэтому, Фелиси, что я наношу теб оскорбленіе, предлагая выйти за меня замужъ. Далеко нтъ!… Мы поженимся позже, когда это будетъ возможно и удобно. Некуда, конечно, спшить. Въ ожиданіи этого мы заживемъ снова, какъ жили въ улиц Мучениковъ… Помнишь, Фелиси: мы были такъ счастливы! У меня теперь дв прекрасныя комнаты въ улиц Монтань-Сентъ-Женевьевъ, позади церкви Сентъ-Этьенъ-дю-Монъ. На всхъ стнахъ висятъ твои портреты… Но выслушай меня хорошенько, я слишкомъ долго страдалъ, я не хочу больше страдать. Требую, чтобы ты была моею и только моею!

Пока онъ говорилъ, Фелиси взяла съ камина карты, въ которыя мать ея играла по вечерамъ и раскладывала ихъ на стол.

— Только моею… Слышишь, Фелиси?

— Оставь меня въ поко! Я раскладываю пасьянсъ…

— Слушай, Фелиси. Я требую, чтобы ты не принимала больше у себя въ уборной этого болвана…

Разсматривая карты, она пробормотала:

— Вс черныя сошли…

— Этого дурака, совершенно врно. Онъ — дипломатъ, а министерство иностранныхъ длъ въ настоящее время — убжище для бездарностей.

Онъ возвысилъ голосъ:

— Фелиси, ради тебя, какъ и ради меня, выслушай!

— Не кричи такъ: мама спитъ!

Онъ продолжалъ глухимъ голосомъ:

— Знай, что я не допущу, чтобы Линьи былъ твоимъ любовникомъ.

Она подняла свое злое личико:

— А если это уже есть?

Онъ шагнулъ по направленію къ ней, съ поднятымъ стуломъ, глядя на нее безумными глазами и, смясь, какъ помшанный, сказалъ:

— Если это есть, то это долго не будетъ.— И опустилъ стулъ.

Теперь ей стало страшно. Она попробовала улыбнуться.

— Ты видишь, что я шучу.

Безъ особаго труда удалось ей заставить его поврить въ то, что она говорила съ нимъ такимъ тономъ, желая лишь его наказать, потому что онъ становился невыносимъ. Онъ успокоился. Тогда она сказала, что она страшно утомлена, что падаетъ отъ усталости. Онъ ршилъ наконецъ уйти. На площадк онъ обернулся и сказалъ:

— Фелиси, чтобы избжать несчастія, совтую теб: не видайся больше съ Линьи.

Она крикнула ему въ полуоткрытую дверь:

— Постучи въ окошечко швейцару, чтобы онъ отперъ теб дверь!

IV.

Въ темномъ зрительномъ зал огромныя полотнища холста застилали амфитеатръ и ложи. Оркестръ былъ затянутъ гигантскимъ чехломъ, который, будучи откинутъ съ краевъ, давалъ мсто нсколькимъ человческимъ фигурамъ, блвшимъ въ этой тни, актерамъ, машинистамъ, костюмерамъ, пріятелямъ директора, матерямъ и возлюбленнымъ актрисъ. Въ черной глубин бенуаровъ тамъ и сямъ сверкали глаза.

Репетировали въ пятьдесятъ шестой разъ знаменитую драму Ночь на 23-е октября 1812 года, написанную двадцать лтъ тому назадъ и не игранную еще на сцен этого театра. Пьеса была разучена и на слдующій день была назначена послдняя репетиція, которую въ театрахъ мене чопорныхъ, чмъ Одеонъ, называютъ ‘репетиціей портнихъ’.

Нантёйль не играла въ пьес. Но у нея въ театр въ этотъ день были дла и, такъ какъ ей сказали, что Мари-Клэръ была отвратительна въ роли генеральши Малэ, то она пришла взглянуть и спряталась въ глубин одного изъ бенуаровъ.

Началась знаменитая сцена второго акта. Декораціи изображали чердачное помщеніе въ частной лчебниц, гд заговорщикъ содержался въ 1812 году. Дюрвиль, игравшій роль генерала Малэ, только что вошелъ. Онъ репетировалъ въ костюм: на немъ былъ синій сюртукъ съ воротникомъ выше ушей, и лосины. Онъ даже загримировался, сдлавъ себ бритое и воинственное лицо генераловъ первой имперіи съ бакенбардами, которыя отъ побдителей Аустерлица перешли къ ихъ сыновьямъ — мщанамъ іюльской монархіи. Закрывъ лобъ правой рукой и подперевъ лвой локоть правой, онъ стоялъ и весь дышалъ гордостью, начиная съ голоса и кончая обтянутыми штанами.

‘— Одинокому, безъ средствъ, изъ глубины заточенія, поднять руку на великана, командующаго милліономъ солдатъ, и заставляющаго дрожать вс народы и всхъ правителей Европы… Этотъ гигантъ рухнетъ’.

А изъ глубины сцены старикъ Мори, игравшій заговорщика Жакмона, подавалъ реплику:

‘— Рухнувъ, онъ можетъ раздавить насъ въ своемъ паденіи’.

Вдругъ изъ оркестра раздались жалобные и въ то же время яростные крики.

То бушевалъ авторъ, человкъ лтъ семидесяти, но кипвшій юностью.

— Что вижу я въ глубин? Это не актеръ, это каминъ. Надо позвать печниковъ, мраморщиковъ, чтобы его оттуда сдвинуть… Мори, да шевельнитесь же, чортъ возьми!

Мори началъ снова:

‘— Онъ можетъ, рухнувъ, раздавить насъ въ своемъ паденіи… Я признаю, что это будетъ не ваша вина, генералъ. Ваше воззваніе превосходно. Вы общаете имъ конституцію, свободу, равенство… Это маккіавелизмъ!’

Дюрвиль возразилъ:

‘— Самый чистый! Непримиримый родъ, они готовятся нарушить клятвы, которыя еще не даны, и оттого, что лгутъ, они считаютъ себя маккіавелями… Что бы вы сдлали изъ абсолютной власти, болваны?…’

Пронзительный голосъ автора проскрежеталъ:

— Вы не попадаете въ тонъ, Довиль.

— Я?— спросилъ Дюрвиль, изумленный.

— Да, вы, Довиль, вы ни слова не понимаете изъ того, что говорите.

Желая унизить комедіантовъ и сбить съ нихъ спсь, этотъ человкъ, ни разу въ жизни не забывшій имени молочницы или швейцара, считалъ для себя унизительнымъ помнить имена самыхъ извстныхъ артистовъ.

— Довиль, другъ мой, повторите-ка это мсто.

Онъ игралъ вс роли. Смотря по тому, когда онъ бывалъ веселъ, мраченъ, гнвенъ, нженъ, неукротимъ, ласковъ, голосъ его поперемнно длался то нжнымъ, то вкрадчивымъ, онъ вздыхалъ, ревлъ, смялся, плакалъ. Подобно герою народной сказки, онъ превращался въ пламя, въ рку, въ женщину, въ тигра.

За кулисами актеры перебрасывались между собою лишь незначительными и краткими словами. Свобода ихъ рчей, легкость ихъ нравовъ, фамильярность ихъ привычекъ не мшали имъ хранить ту долю лицемрія, которая необходима для того, чтобы люди могли смотрть другъ на друга безъ ужаса и отвращенія. Въ этой мастерской искусства на полномъ ходу, судя по вншности, царили даже согласіе и единеніе, чувство единодушія, создаваемаго высокою или мелкою мыслью автора, духъ порядка, превращавшій вс враждебныя чувства и вс злыя воли въ добрую волю и въ гармоническое содйствіе другъ другу.

Нантёйль, сидя въ своей лож, чувствовала себя дурно при мысли о томъ, что Шевалье былъ вблизи. Съ третьяго дня, съ той ночи, когда онъ высказалъ ей неопредленныя угрозы, она его не видла, и не могла отдлаться отъ того страха, который онъ ей внушилъ. ‘Фелиси, во избжаніе несчастія, совтую теб не видться боле съ Линьи’. Что это означало? Она серьезно раздумывала надъ этимъ. Юноша, который два дня тому назадъ казался ей незначительнымъ и банальнымъ, котораго она видла слишкомъ часто, котораго знала наизусть, представлялся ей теперь загадочнымъ и полнымъ тайны. Какъ ясно увидла она вдругъ, что не знаетъ его! На что онъ былъ способенъ? Она пыталась угадать это. Что онъ сдлаетъ? Ничего, разумется. Вс мужчины, которыхъ бросаютъ, грозятъ и ничего не длаютъ. Но былъ ли похожъ Шевалье на остальныхъ мужчинъ? Про него говорили, что онъ безумный. То была особая манера выражаться. Но она сама не знала, не было ли въ немъ небольшой доли безумія. Теперь она изучала его съ искреннимъ интересомъ. Будучи сама очень умной, она никогда не находила въ немъ особаго ума, но онъ не разъ изумлялъ ее упорствомъ своей воли. Она припоминала нкоторые изъ его поступковъ, говорившіе о дикой энергіи. Несмотря на всю его природную ревность, однако были вещи, которыя онъ понималъ. Онъ зналъ, къ чему бываетъ принуждена женщина, чтобы занять положеніе въ театр или имть туалеты, но онъ не хотлъ быть обманутымъ изъ любви. Походилъ ли онъ на человка, способнаго совершить преступленіе, причинить какое-нибудь несчастіе? Вотъ чего она не знала. Она припомнила его страсть къ оружію. Когда она приходила къ нему на свиданія, въ улицу Мучениковъ, она постоянно заставала его въ комнат, разряжавшимъ и чистившимъ старое ружье. Между тмъ онъ никогда не охотился. Онъ хвалился тмъ, что былъ превосходнымъ стрлкомъ, и носилъ при себ револьверъ. Но что это доказывало? Никогда еще не приходилось ей такъ много о немъ думать.

Такъ безпокоилась Нантёйль, сидя въ своемъ бенуар, когда въ ея ложу вошла Женни Фажетъ, тонкая и хрупкая, какъ настоящая муза Альфреда Мюссе, по ночамъ слпившая свои глаза цвта барвинка надъ редактированіемъ свтскихъ хроникъ и статей о модахъ. Незначительная актриса, но ловкая и дятельная женщина, она была лучшею подругою Нантёйль. Он признавали другъ въ друг большія качества, и притомъ отличныя отъ тхъ, которыя находили въ самихъ себ, и въ театр Одеонъ он дйствовали согласно, какъ дв могущественныя державы. Тмъ не мене Фажетъ употребляла вс усилія, чтобы отнять у подруги Линьи и не по влеченію, ибо была суха, какъ дерево, и презирала мужчинъ, но въ надежд на то, что связь съ дипломатомъ принесетъ ей нкоторыя выгоды, а главное, чтобы не утратить случая показать себя безсердечной. Нантёйль это знала. Она знала, что вс ея подруги, Элленъ Мили, Дювернэ, Гершель, Фалемпэнъ, Стелла, Мари-Клэръ,— вс хотли отнять у нея де-Линьи. Она видла, какъ Луиза Даль, одвавшаяся, словно учительница музыки, и имвшая видъ, будто она всегда спускается съ верхушки омнибуса, сохранившая даже въ самыя вызывающія минуты своей жизни видъ неисправимой честности,— преслдовала Линьи, бгая за нимъ на своихъ длинныхъ ногахъ и осаждая его своими взорами несчастной Пасифаи. Однажды она застала въ коридор старйшую изъ всхъ актрисъ, добрую тетку Рано, которая при приближеніи Линьи обнажала послдніе остатки былой красоты, великолпныя руки, славившіяся боле сорока лтъ кряду. Фажетъ съ отвращеніемъ указала Нантёйль кончикомъ пальца въ перчатк на сцену, гд въ эту минуту копошились Дюрвиль, старикъ Мори и Мари-Клэръ.

— Взгляни, пожалуйста, на этихъ людей. У нихъ такой видъ, словно они играютъ на глубин шестидесяти метровъ подъ водою.

— Это отъ того, что не зажжены канделябры,— замтила Нантёйль.

— Нтъ, нтъ. Этотъ театръ иметъ всегда видъ, словно онъ находится на дн морскомъ, когда подумаешь, что и я сейчасъ войду въ этотъ акваріумъ… Нантёйль, ты не должна оставаться въ этомъ театр больше года. Это все равно, что утопиться! Но взгляни же, взгляни на нихъ!

Дюрвиль въ эту минуту для большей важности и мужественности превратился въ чревовщателя:

‘— Миръ, уничтоженіе всхъ правъ, высокіе оклады войску, за недостаткомъ денегъ нсколько мандатовъ на банкъ, нсколько отличій, розданныхъ своевременно, вотъ врныя средства’.

Въ ложу вошла госпожа Дульсъ. Распахнувъ плащъ, трагически подбитый древними шкурками кроликовъ, она вытащила изъ-подъ него маленькую книжку съ оборванными углами.

— Это письма госпожи де-Севинье,— сказала она.— Вы знаете, что въ будущее воскресенье я читаю публично лучшія изъ писемъ госпожи де-Севинье.

— Гд?— спросила Фажетъ.

— Въ зал Ренаръ.

То была, повидимому, мало извстная и отдаленная зала. Нантёйль и Фажетъ ея не знали.

— Я устраиваю это чтеніе въ пользу трехъ сиротъ, оставшихся по смерти артиста Лакура, такъ печально скончавшагося отъ чахотки этою зимою. Милыя мои, разсчитываю на васъ въ дл распространенія билетовъ.

— Нтъ, Мари-Клэръ дйствительно смшна!— сказала Нантёйль.

Въ дверь бенуара постучали. То былъ Константинъ Маркъ, молодой авторъ пьесы ‘Ршетка’, которую Одеонъ собирался репетировать. Несмотря на то, что Константинъ Маркъ былъ сельскимъ жителемъ и обитателемъ лсовъ, онъ съ этихъ поръ могъ дышать только въ театр. Главную роль въ пьес должна была играть Нантёйль. Маркъ взиралъ на нее съ волненіемъ, какъ на драгоцнный сосудъ, предназначенный хранить въ себ его мысль.

Между тмъ Дюрвиль хриплъ:

‘— И если Франція можетъ быть спасена лишь цною нашей жизни и нашей чести, я скажу вмст съ людьми 93-го года: ‘Да погибнетъ память о насъ’.

Фажетъ указала пальцемъ на раздутую фигуру молодого человка, стоявшаго у оркестра, упиравшагося въ трость подбородкомъ.

— Разв это не баронъ Дейцъ? И ты еще спрашиваешь!— отвчала Нантёйль,— Элленъ Мили играетъ въ пьес. Ея выходъ въ четвертомъ акт. Баронъ Дейцъ пріхалъ показаться.

— Погодите минутку, дти мои, я хочу сказать словечко этому болвану, который встртилъ меня вчера на Площади Согласія и не поклонился.

— Баронъ Дейцъ?… Онъ тебя не видлъ!…

— Онъ отлично меня видлъ, но онъ былъ съ семьей. Я ему утру носъ, вы увидите, друзья мои.

Она позвала его тихо:

— Дейцъ! Дейцъ!

Баронъ подошелъ, довольный и улыбающійся, и оперся на барьеръ ложи.

— Скажите, господинъ Дейцъ, когда вы меня встртили вчера, вы, очевидно, были въ очень дурной компаніи, такъ какъ вы мн не поклонились?

Онъ взглянулъ на нее удивленный.

— Я? Я былъ съ сестрой.

— А!…

Между тмъ на сцен Мари-Клэръ восклицала, вися на ше Дюрвиля:

— Иди! Побждай или пади, въ счасть и въ несчасть слава твоя будетъ одинакова. И что бы ни случилось, я сумю показать себя женою героя.

— Уходите, мадамъ Мари-Клэръ!— сказалъ Прадэль.

Въ эту минуту вышелъ на сцену Шевалье, авторъ тотчасъ же сталъ рвать на себ волосы, и разразился проклятіями.

— Это не выходъ, это — обвалъ какой-то, катастрофа, катаклизмъ. Боже милостивый! Если бы на сцену упалъ болидъ, аэролитъ, кусокъ луны, это не было бы такъ ужасно… Я снимаю мою пьесу!… Шевалье, мой мальчикъ, начните сызнова вашъ выходъ!

Художникъ Мишель, рисовавшій костюмы, молодой, блокурый человкъ съ мистической бородкой, сидлъ у перваго промежутка, на ручк кресла. Онъ наклонился къ декоратору Рожэ:

— Не скажешь, что этотъ авторъ останавливаетъ Шевалье въ пятьдесятъ шестой разъ и все съ тою же неукротимостью!

— Ты знаешь, онъ дьявольски золъ, Шевалье,— отвчалъ Рожэ безъ колебаній.

— Дло не въ томъ, что онъ золъ,— отвчалъ Мишель снисходительно.— Но у него всегда такой видъ, словно онъ смется, а для актера ничего не можетъ быть хуже. Я зналъ его еще мальчикомъ на Монмартр. Въ школ учителя спрашивали его: ‘Чему вы сметесь?’ Онъ не смялся, онъ не хотлъ смяться: онъ цлый день получалъ оплеухи. Родители хотли, чтобы онъ пошелъ по химической части. Но онъ мечталъ о театр и проводилъ вс дни на Монмартр въ мастерской художника Монталанъ. Монталанъ въ то время работалъ день и ночь надъ своею огромной картиной ‘Смерть св. Людовика’, заказанной ему для карагенскаго собора. Однажды Монталанъ сказалъ ему…

— Тише!— раздался крикъ Прадэля.

— …сказалъ ему: ‘Шевалье, теб нечего длать, позируй для меня въ роли Филиппа Смлаго’. ‘Охотно’, сказалъ Шевалье. Монталанъ заставилъ его принять позу человка, удрученнаго горемъ. Боле того, онъ налпилъ ему на щеки дв слезы, величиною со стекло отъ очковъ. Монталанъ оканчиваетъ картину, посылаетъ ее въ Карагенъ и заказываетъ шесть бутылокъ шампанскаго. Три мсяца спустя онъ получаетъ отъ отца Корнемюзъ, главы французской миссіи въ Тунис, письмо, заявляющее ему, что его картин ‘Смерть св. Людовика’, посл того, какъ она была показана кардиналу-архіепископу, отказали въ пріем, причиною отказа послужило неприличное выраженіе лица у Филиппа Смлаго, со смхомъ глядвшаго на своего отца и святого короля, умиравшаго на солом. Монталанъ ничего не понималъ, онъ былъ въ ярости и хотлъ начать процессъ противъ кардинала-архіепископа. Получаетъ обратно картину, распаковываетъ ее, созерцаетъ въ мрачномъ молчаніи и вдругъ восклицаетъ: Филиппъ Смлый на самомъ дл смется. Я сдлалъ глупость. Я написалъ его лицо съ Шевалье, который всегда иметъ такой видъ, словно онъ смется, животное!’

— Замолчите же!— прорычалъ Прадэль.

А авторъ воскликнулъ:

— Прадэль, добрый другъ, вышвырните мн за дверь весь этотъ народъ!

Онъ неутомимо продолжалъ инсценировку:

— Нсколько назадъ и вглубь, Трувиль! Такъ… Шевалье, вы подходите къ столу, берете одна за другой бумаги и говорите: ‘Сенатское ршеніе… порядокъ дня… депеши изъ провинціи… воззваніе’… Понимаете?

— Да, учитель… ‘Сенатское ршеніе… порядокъ дня… депеши для провинцій… воззваніе…’

— Ну, Мари-Клэръ, дитя мое, двигайтесь же, чортъ возьми!… Такъ очень хорошо… Повторите еще разъ: очень хорошо, очень хорошо, смле!… Ахъ, негодная, она проваливаетъ все!…

Онъ позвалъ главнаго сценаріуса.

— Ромильи, прибавьте намъ немного свту! Ни зги не видно. Довиль, другъ мой, что вы длаете тамъ у будки суфлера? Вы отъ нея не отходите! Разъ навсегда зарубите себ, что вы не статуя генерала Малэ, что вы самъ — генералъ Малэ, и что моя пьеса не каталогъ восковыхъ фигуръ, а живая трагедія, вызывающая у зрителя слезы и…

Онъ не кончилъ и долго сморкался въ платокъ. Затмъ зарычалъ:

— Чортъ побери! Прадэль!… Ромильи!… гд Ромильи?… Ахъ, вотъ онъ, негодяй… Ромильи, я просилъ васъ придвинуть печку къ слуховому окну. Вы этого не сдлали. О чемъ вы думаете, другъ мой?

Возникло внезапно важное препятствіе. Шевалье, обладатель бумагъ, отъ которыхъ зависла участь имперіи, долженъ былъ убжать изъ арестнаго дома черезъ слуховое окно. Игра не была еще опредлена да и не могла быть раньше установки декорацій. Тутъ замтили, что произошла ошибка въ вычисленіяхъ, и что слуховымъ окномъ нельзя пользоваться.

Авторъ прыгнулъ на сцену.

— Ромильи, другъ мой, печка стоитъ не на мст. Какъ хотите вы, чтобы Шевалье вылзъ черезъ слуховое окно? Отодвиньте мн ее вправо.

— Охотно,— сказалъ Ромильи,— но этимъ мы загородимъ дверь.

— Загородимъ дверь?

— Совершенно.

Директоръ театра, главный сценаріусъ и машинисты разсматривали декораціи съ мрачнымъ вниманіемъ, авторъ молчалъ.

— Не безпокойтесь, учитель,— сказалъ Шевалье.— Не нужно ничего мнять: я ловко прыгну.

Взобравшись на печь, онъ достигъ слухового окна и поднялся на локтяхъ, что раньше не казалось выполнимымъ.

Ропотъ удивленія пронесся по сцен, за кулисами и въ зал. Шевалье далъ удивительное доказательство своей силы и ловкости.

— Очень хорошо!— воскликнулъ авторъ.— Шевалье, отлично, другъ мой… Этотъ каналья ловокъ, какъ обезьяна. Никто изъ васъ не отважился бы на такую штуку. Если бы вс роли были сыграны какъ Флорентэнъ, то пьеса имла бы огромный успхъ.

Нантейль, сидя въ своей лож, почти удивлялась ему. Одну минуту онъ казался ей боле чмъ человкомъ, человкомъ и гориллой, и тотъ страхъ, который онъ ей внушалъ, возросъ невроятно. Она не любила его, она никогда его не любила, давно прошло то время, когда ее тянуло къ нему, а въ послдніе дни она не представляла себ наслажденія ни съ кмъ, кром Линьи, но если бы она въ эту минуту осталась наедин съ Шевалье, то почувствовала бы себя безсильной и постаралась бы удовлетворить его своей покорностью, какъ ублажаютъ сверхъестественную силу.

На сцен, въ то время какъ сверху спускался салонъ въ стил имперіи, авторъ среди окружающаго движенія, среди паденія подвижныхъ стоекъ, держалъ въ рукахъ одновременно всю труппу и всхъ фигурантовъ, и въ одно и то же время подавалъ и совты, и примры.

— Разв вы, госпожа Рано, толстая, торговка пирожками, разв вы никогда не слыхали, какъ кричатъ въ Елисейскихъ поляхъ: ‘Угощайтесь! Вотъ угощеніе, сударыни!’ Это поютъ. Выучите мн къ завтраму эту псенку… А ты, барабанщикъ, передай-ка мн твой барабанъ, я выучу тебя, какъ выбиваютъ дробь, чортъ возьми! Фажетъ, дитя мое, какъ же ты приходишь на балъ къ министру полиціи, если у тебя нтъ чулокъ съ золотыми стрлками? Наднь-ка еще себ шерстяные вязаные чулки… Это положительно послдняя пьеса, которую я даю этому театру… Гд полковникъ десятой когорты? Это ты?… Такъ вотъ, другъ мой, твои солдаты дефилируютъ, какъ поросята… Госпожа Мари-Клэръ, подойдите ко мн, я научу васъ длать реверансъ.

У него была сотня глазъ, сотня ртовъ, безконечное количество рукъ.

Въ зрительномъ зал Ромильи пожималъ руку г. Гомбо, члену академіи моральныхъ наукъ, пришедшему въ качеств сосда.

— Говорите, что хотите, г. Гомбо, это неврно, быть можетъ, съ точки зрнія фактовъ, но вдь это театръ.

— Заговоръ Малэ,— отвчалъ г. Гомбо, остается и несомннно останется надолго еще историческою загадкой. Авторъ этой драмы воспользовался темными мстами и ввелъ въ нее драматическіе элементы. Для меня однако не подлежитъ никакому сомннію, что генералъ Малэ, хотя и принятый въ число роялистовъ, самъ былъ республиканецъ и работалъ надъ возстановленіемъ народнаго правительства. На допрос онъ сказалъ высокія и глубокія слова. Когда президентъ военнаго совта спросилъ у него: ‘Кто были ваши союзники?’ Малэ отвчалъ: ‘Вся Франція, и вы сами, если бы мн суждена была удача’.

Облокотясь на барьеръ ложи Нантёйль, старикъ скульпторъ, благородный и прекрасный, какъ античный сатиръ, влажнымъ взоромъ и улыбаясь созерцалъ взбаломученную въ эту минуту сцену.

— Довольны ли вы пьесой, учитель?— спросила его Нантейль.

А учитель, знавшій въ мір только кости, сухожилія и мускулы, отвчалъ:

— О, да, сударыня, о, да! Тамъ есть одна малютка — Мили, а у нея есть драгоцнная застежка, аграфъ…

Онъ нарисовалъ его большимъ пальцемъ. Слезы показались у него на глазахъ.

Шевалье спросилъ, можетъ ли онъ войти въ бенуаръ. Онъ мене радовался своему громадному успху, чмъ тому, что видлъ Фелиси. Въ своемъ безуміи онъ вообразилъ, что она пріхала ради него, что она его любитъ, что она снова его.

Она боялась его и, будучи трусливой, льстила ему:

— Мои поздравленія Шевалье. Ты былъ поразителенъ. Твой выходъ былъ изумителенъ. Можешь мн врить. Не я одна это говорю. Фажетъ также нашла тебя удивительнымъ.

— Въ самомъ дл?— спросилъ Шевалье.

Эта минута была одною изъ счастливйшихъ въ его жизни.

Рзкій голосъ, донесшійся изъ пустынныхъ высотъ третьяго яруса, пронесся по залу, словно свистокъ локомотива:

— Васъ совсмъ не слыхать, дти мои: говорите громче и выговаривайте отчетливе.

И авторъ показался, безконечно маленькій во мрак купола.

Тогда голоса актеровъ, стоявшихъ на авансцен, раздались отчетливе:

— Императоръ дастъ отдохнуть войску три недли въ Москв, затмъ, съ быстротою орла, онъ устремится на Петербургъ.

— Пики, трефы козыри, я записываю дв взятки.

— Тамъ мы проведемъ зиму, будущею весною проникнемъ въ Индію, пройдя черезъ Персію, и британскому могуществу настанетъ конецъ.

— Тридцать шесть на бубнахъ.

— Кстати, милостивые государи, что скажете вы объ императорскомъ указ, касательно парижскихъ артистовъ, подписанномъ въ Кремл? Этимъ кончаются ссоры госпожи Марсъ и госпожи Леверъ.

— Взгляните,— сказала Нантейль,— Фажетъ очень мила въ голубомъ плать Мари-Луизъ, обшитомъ шиншиллой.

Госпожа Дульсъ извлекла изъ-подъ своихъ мховъ пачку билетовъ, измятыхъ оттого, что ихъ уже черезчуръ много предлагали.

— Учитель,— сказала она Константину Маркъ,— знаете ли вы, что въ будущее воскресенье я чигаю лучшія письма госпожи де-Севинье въ пользу трехъ несчастныхъ сиротъ артиста Лакуръ, скончавшагося ныншнею зимою такимъ ужаснымъ образомъ.

— Былъ ли онъ талантливъ?— спросилъ Константинъ Маркъ.

— Нтъ,— отвчала Нантейль.

— Тогда чмъ же его смерть такъ ужасна?

— О!— вздохнула госпожа Дульсъ,— не длайте вида, что вы безчувственны.

— Я не стараюсь казаться безчувственнымъ. Но что меня удивляетъ, такъ это цнность, придаваемая нами жизнямъ, которыя насъ ничмъ не интересуютъ. Мы словно вримъ, что жизнь сама по себ есть нчто драгоцнное. А между тмъ природа достаточно учитъ насъ тому, что нтъ ничего боле низкаго и презрннаго. Было время, когда люди были меньше заражены сантиментальностью. Каждый считалъ свою жизнь безконечной, драгоцнной и не питалъ никакого уваженія къ жизни другого. Въ то время люди были ближе къ природ: мы приспособлены къ тому, чтобы сть другъ друга. Но наша слабая, нервная и лицемрная раса находитъ удовольствіе въ скрытомъ каннибализм. Не переставая пожирать другъ друга, мы въ то же время провозглашаемъ жизнь священной и не смемъ признаться, что жизнь — убійство.

— Жизнь — убійство,— задумчиво и не улавливая смысла повторилъ Шевалье.

Затмъ у него каскадомъ полились несвязныя мысли.

— Убійство и рзня, быть можетъ! Но забавная рзня и смшное убійство. Жизнь — смхотворная катастрофа, комизмъ, наводящій ужасъ, масляничная маска на окровавленномъ лиц. Вотъ что такое жизнь для актера на сцен и въ жизни.

Встревоженная Нантёйль старалась вникнуть въ смыслъ этихъ туманныхъ словъ.

Актеръ продолжалъ въ сильномъ возбужденіи:

— Жизнь еще нчто иное: это — цвтокъ и ножъ, сегодня красное, а завтра голубое, ненависть и любовь, восхитительная, чарующая ненависть и жестокая любовь.

— Господинъ Шевалье,— спросилъ Константинъ Маркъ самымъ спокойнымъ тономъ.— Не кажется ли вамъ естественнымъ быть убійцей, и не думаете ли вы, что только страхъ быть убитымъ мшаетъ намъ убивать?

Шевалье отвчалъ задумчиво и проникновенно:

— Конечно, нтъ! не страхъ быть убитымъ помшалъ бы мн убить. Я не боюсь смерти. Но я проникнутъ уваженіемъ къ чужой жизни. Я человкъ, и это сильне меня. Съ нкоторыхъ поръ я серьезно думалъ надъ тмъ вопросомъ, который вы мн предлагаете, господинъ Маркъ. Я думалъ объ этомъ дни и ночи. И теперь знаю, что не могъ бы никого убить.

При этихъ словахъ Нантёйль, торжествующая, бросила на него презрительный взглядъ. Она не боялась его боле, но не прощала ему того страха, который онъ заставилъ ее испытывать.

Она встала.

— Добрый вечеръ. У меня болитъ голова… До завтра, господинъ Константинъ Маркъ.

И она быстро вышла.

Шевалье пошелъ за нею по корридору, сбжалъ по лстниц, ведущей къ сцен, и догналъ ее вблизи швейцарской.

— Фелиси, пообдай со мною сегодня вечеромъ въ ресторан. Я буду такъ счастливъ! Хочешь?

— Нтъ! Этого недоставало!

— Почему ты не хочешь?

— Оставь меня въ поко. Ты мн надолъ.

Она хотла уйти. Онъ удержалъ ее.

— Я люблю тебя! Не мучай меня такъ.

Она приблизилась къ нему и, стиснувъ зубы, прошипла надъ его ухомъ:

— Все кончено! Все кончено! Кончено! Слышишь! Я по горло сыта тобою!

Тогда очень тихо, очень серьезно онъ сказалъ:

— Въ послдній разъ говоримъ съ тобою. Послушай, Фелиси, прежде чмъ случится несчастье, я долженъ тебя предупредить. Я не хочу заставить тебя любить меня. Но я не хочу, чтобы ты любила другого. Въ послдній разъ совтую теб не видться съ господиномъ Линьи. Я не позволю теб принадлежать ему.

— Ты мн не позволишь, ты? Несчастный!

Онъ отвтилъ еще тише:

— Я такъ хочу, я этого добьюсь. Можно добиться всего, чего хочешь. Нужно только умть хотть.

V.

Вернувшись домой, Фелиси разрыдалась. Передъ глазами у нея стоялъ Шевалье, умолявшій ее жалобнымъ голосомъ, какъ нищій. Она слыхала этотъ голосъ и видла это выраженіе лица у измученныхъ бродягъ на дорогахъ, когда мать, опасаясь за ея слабую грудь, увезла ее на зиму къ богатой тетк въ Антибъ. Она презирала Шевалье за его мягкость и спокойствіе. Но вспоминаніе объ этомъ лиц и этомъ голос причиняло ей боль. Она не могла сть. У нея сдлались удушья, къ вечеру ею овладла такая жестокая тоска, что она боялась умереть. Она думала, что испытываетъ такую нервность оттого, что два дня не видла Робера. Было девять часовъ. Она подумала, что застанетъ его еще дома, и надла шляпу.

— Мама, мн нужно сегодня вечеромъ быть въ театр. Я исчезаю.

Не желая тревожить мать, она пользовалась этимъ иносказательнымъ языкомъ.

— Иди, дитя мое, но не возвращайся черезчуръ поздно.

Линьи жилъ у родныхъ. Онъ занималъ на улиц Верне подъ самой крышей красиваго особняка небольшую квартиру, освщавшуюся круглыми окошками. Фелиси послала ему сказать, что его ждутъ въ экипаж у подъзда. Де-Линьи не любилъ, чтобы женщины часто являлись къ нему на домъ.

Отецъ его, дипломатъ съ большимъ будущимъ, всецло погруженный во вншнюю политику Франціи, пребывалъ въ полномъ невдніи относительно того, что происходило въ его собственной семь. Но госпожа де-Линьи тщательно слдила за приличіями въ дом. Ея сынъ также старался удовлетворить требованія, касавшіяся вншности, но никогда не проникавшія въ глубь вещей. Она предоставляла ему полную свободу любить, кого хочетъ, и лишь изрдка, намекомъ, въ серьезномъ разговор, давала ему понять, что молодымъ людямъ полезно общеніе съ великосвтскими дамами. Поэтому Роберъ всегда отклонялъ Фелиси отъ посщеній его въ улиц Верне. Онъ снялъ маленькій домикъ на бульвар Вилье, гд они могли видться свободно. На этотъ разъ посл двухъ дней, проведенныхъ безъ нея, онъ обрадовался ея неожиданному посщенію и тотчасъ же сбжалъ внизъ. Прижавшись другъ къ другу въ глубин извозчичьей кареты, они медленно прозжали по улицамъ и бульварамъ, окутаннымъ тьмою и снгомъ, и темная ночь покрыла собою ихъ любовь.

— До завтра,— сказалъ онъ, проводивъ ее до дому.

— До завтра, на бульвар Вилье. Прізжай пораньше.

Она оперлась на его руку, чтобы выйти изъ кареты. Вдругъ она вся откинулась назадъ.

— Тамъ, тамъ! За деревьями… Онъ насъ видлъ… Онъ за нами слдилъ!

— Кто?

— Какой-то незнакомый человкъ.

Она только что узнала Шевалье.

Она вышла изъ кареты, позвонила и, дрожа, ожидала, кутаясь въ шубу Робера, чтобы отворили дверь. Потомъ она стала его удерживать.

— Роберъ, взойди со мною наверхъ. Мн страшно.

Не безъ нкотораго нетерпнія онъ поднялся вслдъ за нею по лстниц.

Шевалье поджидалъ Фелиси до часу ночи въ маленькой столовой, сидя передъ доспхами Жанны д’Аркъ и въ обществ госпожи Нантёйль. Затмъ онъ спустился внизъ и сталъ ждать ее на улиц.

Увидвъ карету, остановившуюся передъ подъздомъ, онъ спрятался за деревомъ. Онъ зналъ наврное, что она вернется съ де-Линьи, но когда увидлъ ихъ вмст, то ему показалось, что подъ нимъ разверзлась земля, и чтобы не упасть, онъ ухватился за стволъ дерева. Онъ не двинулся съ мста, пока Линьи не вышелъ снова изъ дома, видлъ, какъ онъ, закутавшись въ шубу, направился къ карет, сдлалъ два шага, готовый броситься на него, но остановился и, крупно шагая, пошелъ внизъ по бульвару.

Дождь и втеръ гнали его. Ему было жарко и, снявъ шляпу, онъ испытывалъ удовольствіе отъ холодныхъ капель, падавшихъ на его лобъ. Онъ смутно сознавалъ, что по сторонамъ мимо него бжали дома, деревья, стны, огни, онъ шелъ, погруженный въ думы.

Не зная какъ, онъ очутился на мосту, который едва зналъ и посредин котораго возвышалась гигантская статуя женщины. Теперь онъ былъ спокоенъ. Онъ принялъ опредленное ршеніе. То была старая мысль, гвоздемъ засвшая на этотъ разъ въ его мозгу и проникавшая его насквозь. Онъ даже ее не анализировалъ больше. Онъ холодно обсуждалъ т способы, которыми можно было осуществить то, на что онъ ршился. Онъ шелъ впередъ наудачу, поглощенный своими мыслями, задумчивый и спокойный, какъ геометръ.

На Pont-des-Arts онъ замтилъ, что за нимъ идетъ собака. То былъ большой дворовый песъ, съ длинною шерстью, съ добрыми, полными муки глазами.

— У тебя нтъ ошейника,— сказалъ онъ, обращаясь къ собак.— Ты несчастлива. Бдный другъ, я ничмъ не могу теб помочь.

Въ четыре часа утра онъ очутился на Avenue de l’Observatoire. Узнавъ дома бульвара С.-Мишель, онъ ощутилъ такую боль, что быстро повернулъ назадъ къ обсерваторіи. Собака исчезла. У Бельфортскаго льва Шевалье остановился передъ глубокой канавой, которая перерзывала мостовую.

У насыпи, подъ брезентомъ, который поддерживали четыре столба, передъ костромъ сидлъ старикъ. Края его шапки изъ кроличьяго мха были спущены, его огромный носъ пылалъ. Онъ поднялъ голову, слезящіеся глаза его казались совсмъ блыми, безъ зрачковъ, обведенные воспаленными кругами. Онъ набилъ свою трубку нсколькими щепотками табаку, смшаннаго съ хлбными крошками, которыя и до половины не наполнили чубука коротенькой трубки.

— Не угодно ли табаку, старина?— спросилъ Шевалье, протягивая ему свой кисетъ.

Человкъ отвтилъ не сразу. Онъ соображалъ медленно, и вжливость его изумляла.

Наконецъ, онъ раскрылъ совершенно черный ротъ:

— Не откажусь,— сказалъ онъ. И онъ приподнялся. На одной ног у него былъ надтъ старый башмакъ, другая обмотана тряпками. Медленно, окоченлыми руками набивалъ онъ свою трубку. Падалъ мокрый снгъ.

— Вы позволите?— сказалъ Шевалье.

И онъ скользнулъ подъ брезентъ рядомъ со старикомъ. Время отъ времени они обмнивались словами.

— Скверная погода!

— Погода соотвтственная. Зима сурова. Лто лучше.

— Итакъ, вы сторожите по ночамъ лсной дворъ, добрый человкъ?

Старикъ охотно отвчалъ на вопросы. Когда онъ начиналъ говорить, въ его горл слышался тихій свистъ.

— Одинъ день длаю одно, другой — другое. Я безъ дла хожу.

— Вы не парижанинъ?

— Я родомъ изъ Крезы. Работалъ въ качеств землекопа въ Вогезахъ. Ушелъ оттуда въ тотъ годъ, когда прибыли пруссаки… Ихъ были тысячи… Нельзя было понять, откуда ихъ столько… Ты, быть можетъ, слышалъ разсказы объ этой прусской войн, мой мальчикъ?

Онъ долго молчалъ, затмъ промолвилъ:

— Такимъ образомъ ты на мели, мой мальчикъ. Не хочешь ли поступить на складъ?

— Я — драматическій артистъ,— отвтилъ Шевалье.

Старикъ не понялъ и спросилъ:

— А гд же твой складъ?

Шевалье захотлось удивить старика:

— Я играю комедію въ большомъ театр,— сказалъ онъ,— я одинъ изъ главныхъ актеровъ театра Одеонъ. Вы знаете Одеонъ?

Сторожъ покачалъ головой. Онъ не зналъ Одеона. Посл долгаго молчанія онъ снова открылъ свой черный ротъ:

— Такъ, мой мальчикъ, ты на мели. Ты не хочешь поступить на лсной складъ, не такъ ли?

Шевалье отвтилъ ему:

— Прочтите газету посл завтра. Тамъ вы найдете мое имя.

Старикъ попытался проникнуть въ смыслъ этихъ словъ, но это оказалось ему не по силамъ, и онъ снова вернулся къ своимъ мыслямъ.

— Когда настигнетъ тебя безработица, такъ иногда это на цлыя недли и мсяцы…

На разсвт Шевалье снова пустился въ путь. Небо было молочно-блое. Тяжелыя колеса то тамъ, то сямъ будили сонныя улицы. Въ свжемъ воздух звонко раздавались голоса. Снгъ пересталъ, Шевалье шелъ впередъ наудачу. При вид пробуждавшейся жизни онъ испытывалъ почти радость. На мосту Искусствъ онъ долго смотрлъ внизъ на теченіе Сены, затмъ снова пустился въ путь. На площади Гавра увидлъ открытую кофейню. Блдная заря обливала краснымъ свтомъ стекла фасада. Мальчики посыпали пескомъ плиты и разставляли столы. Онъ бросился на стулъ и крикнулъ:

— Стаканъ абсенту!

VI.

За линіей городскихъ укрпленій, гд тянулся пустынный бульваръ, Фелиси и Роберъ, тсно прижавшись другъ къ другу, хали въ извозчичьей карет.

— Ты не любишь свою Фелиси, скажи? Разв теб не льститъ, что теб принадлежитъ женщина, которую вс хвалятъ, вс одобряютъ и о которой пишутъ въ газетахъ?… Мама наклеиваетъ въ альбомъ вс статьи, въ которыхъ пишутъ обо мн. Альбомъ уже полонъ.

Онъ отвчалъ, что ему не нужно было ея успха, онъ и безъ этого находилъ ее очаровательной. Фактически любовь ихъ возникла, когда она неизвстной актрисой дебютировала въ Одеон въ пьес, которую никто не зналъ.

— Когда ты мн сказалъ, что любишь меня, я не заставила тебя ждать, не правда ли? И я была права? Ты слишкомъ уменъ, чтобы осуждать меня за то, что я не тянула дла. Увидавъ тебя въ первый разъ, я почувствовала, что буду твоею. Тогда не стоило уже откладывать. Я не жалю. А ты?

Кучеръ остановился вблизи укрпленій, у садовой ршетки.

Ршетка, съ облупившейся краской, была вдлана въ стну, покрытую мелкими камешками, и была низка и широка, такъ что дти могли садиться на нее. Она на половину была забрана полосой зубчатаго толя и поднимала не выше чмъ на три метра надъ землею свои заржавленныя острія. Въ середин, между двумя каменными столбами, увнчанными двумя чугунными вазами, ршетка эта представляла собою двустворчатыя ворота.

Они вышли изъ экипажа. Деревья бульвара четко вырисовывали въ туман свои легкіе остовы. Слышно было среди огромнаго молчанія, какъ стихалъ стукъ ихъ извозчика, подъзжавшаго къ застав, и топотъ лошадей, хавшихъ изъ Парижа.

— Какъ грустно за городомъ!— сказала она съ дрожью.

— Но, моя милая, бульваръ Вилье еще не за городомъ!

Онъ не могъ отпереть ршетку и замокъ скриплъ.

Разсерженная, она сказала:

— Отопри, пожалуйста: этотъ стукъ отдается у меня въ нервахъ.

Замтивъ, что извозчикъ, пріхавшій изъ Парижа, остановился вблизи ихъ дома, на разстояніи десятка деревьевъ отъ нихъ, она посмотрла на худую лошадь, отъ которой шелъ паръ, на грязнаго кучера и спросила:

— Что это за карета?

— Это извозчикъ, дорогая.

— Зачмъ онъ здсь остановился?

— Онъ остановился не здсь. Онъ остановился у сосдняго дома.

— Сосдняго дома нтъ, тамъ только пустырь.

— Ну, хорошо! онъ остановился передъ пустыремъ, чего ты отъ меня хочешь?…

— Я не вижу, чтобы кто-нибудь изъ него вышелъ.

— Кучеръ, быть можетъ, ждетъ сдока.

— Передъ пустыремъ?

— Конечно, дорогая… Этотъ замокъ заржавлъ.

Скрываясь за деревьями, она дошла до того мста, гд остановился извозчикъ, затмъ вернулась къ Линьи, которому въ это время удалось, наконецъ, отпереть калитку.

— Роберъ, сторы у него спущены.

— По всей вроятности, тамъ влюбленные.

— Разв ты не находишь этого извозчика страннымъ?

— Онъ некрасивъ. Но вс извозчики безобразны. Входи.

— А не можетъ быть, чтобы здсь за нами кто-нибудь слдилъ?

— Кому охота слдить за нами?

— Не знаю… Кому-нибудь изъ твоихъ возлюбленныхъ.

Она не хотла сказать того, что думала.

— Входи же, дорогая.

Войдя, она сказала:

— Запри хорошенько калитку, Роберъ.

Передъ ними разстилалась овальная лужайка. Въ глубин стоялъ домъ, съ крыльцомъ въ три ступени, съ цинковой маркизой, съ шестью окнами въ садъ и съ аспидной крышей.

Линьи снялъ его на годъ у стараго торговца, которому надоло, что бродяги воровали у него по ночамъ куръ и кроликовъ. По об стороны лужайки усыпанная пескомъ дорожка вела къ крыльцу. Они пошли по алле направо. Песокъ скриплъ подъ ногами.

— И сегодня,— сказалъ Линьи,— госпожа Симонно забыла закрыть ставни.

Госпожа Симонно приходила ежедневно изъ Нейльи для хозяйства.

Огромное Іудино дерево, склоненное и казавшееся мертвымъ, протягивало къ маркиз одну изъ своихъ круглыхъ, черныхъ втвей.

— Я не люблю этого дерева,— сказала Фелиси,— его втви напоминаютъ толстыхъ змй. Одна изъ нихъ почти входитъ въ нашу комнату.

Они поднялись по ступенькамъ крыльца. И пока онъ искалъ на связк ключъ отъ двери, она положила ему на плечо голову.

Раздваясь, Фелиси была гордо-спокойна, что придавало ей особое очарованіе. Она была такъ горда своей наготой, что сорочка ея, сброшенная ею и лежавшая у ея ногъ, казалась блымъ павлиномъ.

И когда Роберъ увидлъ ее, обнаженную и свтлую, какъ ручьи и звзды, онъ сказалъ:

— По крайней мр, ты не заставляешь себя упрашивать. Это замчательно: есть женщины, которыя длаютъ все, что только можно сдлать, безъ того даже, чтобы ихъ о томъ просили, и въ то же время не хотятъ показать хотя бы маленькаго кусочка кожи на своемъ тл.

— Почему?— спросила Фелиси, играя легкими нитями волосъ.

Роберъ де-Линьи былъ опытенъ въ сношеніяхъ съ женщинами. Однако онъ не понялъ, до какой степени этотъ вопросъ былъ коваренъ. Онъ слушалъ лекціи по нравственной философіи и, приготовляя отвтъ, вспомнилъ курсы профессоровъ.

— Причиной тому,— сказалъ онъ,— служитъ, безъ сомннія, воспитаніе, а также религіозные принципы и врожденное чувство стыдливости, которое сохраняется даже тогда…

Не такъ слдовало отвтить, ибо Фелиси, пожавъ плечами и проведя руками по гладкимъ бедрамъ своимъ, прервала его съ живостью:

— Глупъ ты. Это оттого, что он плохо сложены… Воспитаніе! Религія!… Такой вздоръ меня злитъ. Разв я хуже другихъ воспитана? Или религіознаго чувства во мн меньше?… Скажи, Роберъ, много ли видлъ ты женщинъ, которыя были бы хорошо сложены? Посчитай по пальцамъ… А сколько такихъ, что не захотятъ показать и плечи! Да вотъ — Фажетъ: она и женщинамъ себя не показываетъ. Когда она перемняетъ рубашку, старую держитъ въ зубахъ. Я бы то же самое длала, будь я такъ сложена, какъ она.

Она смолкла, затихла и, спокойная и гордая, проводила ладонями рукъ по бедрамъ. Горделиво она сказала:

— Лучше всего то, что все въ мру.

Она знала, что изящная худоба ея формъ придаетъ грацію ея красот.

Теперь ея закинутая голова купалась въ свтлыхъ волосахъ, лившихся отовсюду, ея худенькое тло, приподнятое подушкой, подложенной у стана, было простерто безъ движенія, нога, протянутая на край постели, блистала и заострялась у пальцевъ. Свтъ пылавшаго камина золотилъ кожу, разсыпалъ отблески и тни по недвижному тлу, окутывалъ его сіяніемъ и тайной, между тмъ какъ платы и блье, разбросанныя по мебели и ковру, терпливо ждали, словно послушное стадо.

Она приподнялась на локт и, подперевъ щеку рукою, сказала:

— Ты — первый. Я не лгу. Другіе — ихъ и не было вовсе.

Онъ не ревновалъ ея къ прошлому и не боялся сравненій.

— А другіе?— спросилъ онъ.

— Во-первыхъ, ихъ было всего двое: мой учитель (этотъ, понятно, не въ счетъ), и затмъ — тотъ, о комъ я теб говорила, человкъ солидный — его мн мать приказала…

— Еще не было?

— Клянусь.

— А Шевалье?

— Шевалье? Да нтъ же! Что съ тобой?… Не можетъ быть, чтобы ты…

— А тотъ солидный господинъ — тоже не въ счетъ?

— Увряю тебя — съ тобой я другая женщина. Правда! Ты — первый. Смшно даже, право: какъ тебя увидла, такъ и полюбила. Тотчасъ же полюбила. Я угадала. Почему? Я бы затруднилась сказать… О, я не разсуждала! Ты мн понравился съ твоими корректными, сухими и холодными манерами, съ твоимъ видомъ маленькаго наряженнаго волчонка, вотъ и все! Теперь я не смогла бы жить безъ тебя. О, нтъ, не могла бы!

Онъ говорилъ ей ласковыя и красивыя слова, которыя вс были уже не разъ сказаны раньше до него.

Она взяла его голову въ свои руки:

— Правда то, что у тебя волчьи зубы. Я думаю, что за твои зубы я съ перваго дня полюбила тебя. Укуси меня.

Онъ прижалъ ее къ себ и почувствовалъ, какъ ея гибкое и упругое тло отвчаетъ на его объятіе. Вдругъ она высвободилась.

— Разв ты не слышишь, какъ скрипитъ песокъ на дорожк?

— Нтъ.

— Слушай: я слышу въ алле шумъ шаговъ.

Она сла и насторожила уши.

Онъ былъ разочарованъ, раздраженъ, разсерженъ и, быть можетъ, нсколько оскорбленъ.

— Что съ тобою длается? Это глупо.

Она сухо крикнула ему:

— Да помолчи же!

Она прислушивалась къ легкому шуму вблизи, словно кто-то ломалъ втки.

Вдругъ она спрыгнула съ постели съ такою живостью инстинкта и такимъ быстрымъ движеніемъ молодого животнаго, что Линьи, не смотря на всю его малую начитанность въ литератур, пришла въ голову мысль о кошк, превращенной въ женщину.

— Ты съ ума сошла! Куда ты идешь?

Она приподняла край оконной занавски, протерла уголокъ запотвшаго стекла и посмотрла въ окно. Въ немъ видна была только ночь. Всякій шумъ стихъ.

Тмъ временемъ Линьи ворчалъ, мрачный:

— Какъ хочешь, но если схватишь простуду, тмъ хуже для тебя!

Она юркнула снова въ постель.

И когда они очнулись, то были удивлены тмъ, что часы показывали семь.

Онъ зажегъ керосиновую лампу въ вид колонки, съ резервуаромъ изъ хрусталя, въ которомъ крученый фитиль походилъ на солитера. Она одлась очень скоро. Имъ предстояло спуститься въ нижній этажъ по темной узкой деревянной лстниц. Онъ сошелъ первый, держа въ рук лампу, и остановился въ коридор.

— Выходи, дорогая, пока я не погасилъ огня.

Она распахнула дверь и въ ту же минуту откинулась назадъ, испустивъ пронзительный крикъ. Шевалье, съ распростертыми руками, длинною, черною тнью стоялъ передъ нею наподобіе креста. Въ рук у него былъ револьверъ. Оружіе не блестло. Тмъ не мене она видла его отчетливо.

— Что тамъ?— спросилъ Линьи, опускавшій фитиль у лампы.

— Слушайте и не подходите!— громко крикнулъ Шевалье.— Я кладу вамъ запретъ другъ на друга. Это моя послдняя воля. Прощай, Фелиси!

Онъ вставилъ себ въ ротъ дуло револьвера.

Прижавшись къ стн коридора, Фелиси закрыла глаза… Когда она ихъ открыла вновь, Шевалье лежалъ на боку поперекъ порога. Вки у него были широко открыты, словно смотрли и смялись. Струйка крови стекала изо рта на плиту крыльца. Судорожная дрожь потрясала руку. Затмъ онъ пересталъ двигаться. Согнутое тло его казалось гораздо меньше, чмъ при жизни.

На выстрлъ выбжалъ Линьи. Онъ поднялъ тло среди черной ночи. И тотчасъ же положивъ его обратно на каменную плиту, чиркнулъ спичку, которую втеръ тотчасъ же задулъ. Наконецъ, при свт онъ увидлъ, что пуля оторвала кусокъ черепа и что на пространств ладони былъ обнаруженъ мозгъ, срый и кровоточащій, очень неправильной формы, контуры котораго напоминали собою Африку, какъ ее изображаютъ въ учебныхъ атласахъ. Линьи былъ охваченъ внезапнымъ почтеніемъ къ мертвецу. Съ величайшими предосторожностями онъ взялъ его подмышки и втащилъ въ прихожую. Тамъ онъ покинулъ его и побжалъ по дому, разыскивая и клича Фелиси.

Нашелъ ее въ спальн, она спрятала голову подъ простыню, громко крича: ‘Мама! мама!’ и бормоча молитвы.

— Не оставайся здсь, Фелиси.

Она спустилась вмст съ нимъ по лстниц. Но въ коридор сказала:

— Ты вдь знаешь, что нельзя пройти!

Онъ выпустилъ ее черезъ кухню.

VII.

Оставшись одинъ въ молчаливомъ дом, Роберъ де-Линьи снова зажегъ лампу. Въ его душ раздавались какіе-то внушительные, даже нсколько торжественные голоса. Воспитанный съ дтства въ принципахъ нравственной отвтственности, онъ испытывалъ болзненную жалость, походившую на укоры совсти. При мысли, что онъ былъ причиною смерти этого человка, хотя и безъ желанія и безъ вдома съ его стороны, онъ не могъ чувствовать себя совсмъ невиннымъ. Всплывали обрывки философскаго и религіознаго воспитанія и смущали его совсть. Изреченія моралистовъ и проповдниковъ, заученныя еще въ коллеж и потонувшія въ памяти, вдругъ всплывали въ мозгу. Какой-то внутренній голосъ нашептывалъ ихъ. Изреченія эти, согласно какому-либо древнему священному оратору, гласили: ‘Предаваясь безчинствамъ, наимене предосудительнымъ съ точки зрнія общественнаго мннія, человкъ можетъ совершить поступки, заслуживающіе самаго строгаго осужденія!… Изъ ряда страшныхъ примровъ мы видимъ, что сладострастіе приводитъ къ преступленію’. Эти изреченія, надъ которыми онъ никогда не раздумывалъ, получали вдругъ въ его глазахъ опредленный и строгій смыслъ. Онъ серьезно задумался надъ ними. Но, не будучи глубоко религіознымъ въ душ, и не умя подолгу мучить себя преувеличенными укорами совсти, онъ извлекъ изъ нихъ лишь незначительное назиданіе, и къ тому же все уменьшавшееся. Весьма скоро онъ нашелъ укоры совсти натянутыми и непрможимыми къ его случаю.

‘Предаваясь безчинствамъ, наимене предосудительнымъ съ точки зрнія общественнаго мннія… Изъ ряда страшныхъ примровъ мы видимъ…’ Эти фразы, гремвшія только что въ его душ, какъ раскаты грома, облекались теперь въ его воображеніи въ гнусавый и картавый говоръ профессоровъ и священниковъ, внушавшихъ ему ихъ нкогда, и онъ находилъ ихъ смшными. Въ силу естественной ассоціаціи идей онъ припомнилъ одинъ эпизодъ изъ древней римской исторіи, прочитанный имъ во второмъ класс за урокомъ и поразившій его, то было нсколько строкъ по поводу женщины, уличенной въ прелюбодяніи и обвиненной въ поджог Рима. ‘Несомннно, говорилъ историкъ, что особа, нарушающая цломудріе, способна на всевозможныя преступленія’. При этомъ воспоминаніи онъ улыбнулся въ душ и подумалъ о томъ, что у моралистовъ тмъ не мене странные взгляды на жизнь.

Догоравшій фитиль разливалъ слабый свтъ. Роберъ не загасилъ лампу, и она заражала воздухъ отвратительнымъ запахомъ керосина. Раздумывая надъ авторомъ фразы о римской дам, онъ сказалъ себ:

‘Поистин тотъ человкъ былъ проницателенъ’.

Онъ успокоился относительно своей виновности. Легкіе укоры совсти разсялись окончательно, и онъ не понималъ, какъ могъ хотя одну минуту считать себя отвтственнымъ за смерть Шевалье. Тмъ не мене это дло было ему непріятно.

Вдругъ ему пришло въ голову:

— А что, если онъ еще живъ?

Недавно, въ теченіе секунды, при свт спички, погасшей тотчасъ же вслдъ за тмъ, какъ она была зажжена, онъ видлъ пробитый черепъ актера. Но если онъ ошибся? Если онъ за проломъ черепа и поврежденіе мозга принялъ простое пораненіе кожи? Разв человкъ можетъ судить правильно въ первыя минуты изумленія и ужаса? Рапа можетъ быть отвратительной, не будучи смертельною, ни даже очень опасною. Ему показалось, что человкъ умеръ. Но разв онъ врачъ, чтобы судить объ этомъ съ увренностью?

Его раздражалъ видъ фитиля, продолжавшаго чадить, и онъ пробормоталъ:

— Эта лампа заражаетъ воздухъ.

Затмъ, вспомнивъ обычную манеру выражаться доктора Сократа, источникъ которой былъ ему неизвстенъ, онъ повторилъ про себя:

— Эта лампа воняетъ, какъ тридцать шесть тысячъ повозокъ дьяволовъ.

Онъ припомнилъ нсколько неудачныхъ попытокъ самоубійствъ. Однажды онъ читалъ въ газет, что мужъ, убивъ свою жену, выстрлилъ себ въ ротъ, какъ Шевалье, и только раздробилъ челюсть, онъ припомнилъ, что въ клуб, гд онъ состоялъ членомъ, посл скандала за карточной игрой, извстный спортсменъ хотлъ выстрломъ изъ револьвера размозжить себ голову, но оторвалъ только ухо. Эти примры поразительно подходили къ случаю съ Шевалье.

Что, если онъ живъ?…

Онъ желалъ и вопреки всякой очевидности надялся, что несчастный еще дышитъ и что его можно спасти. Онъ подумалъ о необходимости достать бинты и сдлать первую перевязку. Желая взглянуть еще разъ на трупъ человка, распростертый въ прихожей, онъ рзкимъ движеніемъ поднялъ едва горвшую лампу, и она погасла.

Тогда, охваченный внезапнымъ мракомъ, онъ потерялъ терпніе и воскликнулъ:

— Проклятіе!

Зажигая ее вновь, онъ думалъ о томъ, что Шевалье будетъ перенесенъ въ госпиталь, очнется и останется живъ. Увидвъ его въ своемъ воображеніи стоящимъ, шагающимъ на длинныхъ ногахъ, кричащимъ, кашляющимъ, смющимся,— онъ уже съ меньшимъ жаромъ началъ желать ему выздоровленія, началъ даже не желать его вовсе, находить его ненужнымъ и непріятнымъ. Ощущая тягость, онъ спрашивалъ себя съ безпокойствомъ:

— За какимъ дломъ вернется въ міръ этотъ мрачный актеръ? Поступитъ ли онъ снова въ Одеонъ? Будетъ ли расхаживать по коридорамъ, съ огромнымъ шрамомъ на лиц? Будетъ ли опять ходить по пятамъ за Фелиси?

Онъ поднялъ надъ трупомъ лампу, и снова увидлъ багровую кровоточившую рану, неправильныя очертанія которой напоминали Африку школьныхъ картъ.

Смерть была, очевидно, мгновенная, и онъ не понималъ, какъ могъ хоть минуту въ этомъ сомнваться.

Онъ вышелъ изъ дому и началъ шагать по саду. Воспоминаніе о ран стояло у него передъ глазами, какъ впечатлніе слишкомъ яркаго свта. Она двигалась и увеличивалась, на темномъ неб она являлась словно блднымъ континентомъ, съ котораго сыпались вооруженные стрлами негритенки.

Онъ ршилъ, что прежде всего слдуетъ позвать госпожу Симоно, жившую неподалеку, на бульвар Вино, въ дом, гд помщалась кофейня. Тщательно заперевъ калитку, онъ отправился разыскивать прислугу. Очутившись на бульвар, онъ нсколько успокоился. Онъ примирился съ событіемъ. Онъ принялъ фактъ за совершившійся, но бранилъ судьбу за обстоятельства. Разъ была нужна смерть, онъ соглашался съ ея фактомъ, но предпочелъ бы видть мертвымъ кого-либо другого. Къ Шевалье онъ испытывалъ чувство отвращенія. Онъ говорилъ себ:

— Я допускаю самоубійство. Но къ чему самоубійство смшное и театральное? Разв онъ не могъ убить себя дома? Разв онъ не могъ, если ршеніе его было непоколебимо, исполнить его гордо и скромно? Такъ поступилъ бы на его мст джентльменъ. Къ его памяти вс отнеслись бы сочувственно и съ уваженіемъ.

Онъ припомнилъ въ точности слова, которыми обмнялся съ Фелиси въ спальн за часъ до трагедіи. Онъ спросилъ у нея, не принадлежала ли она когда-либо Шевалье, спросилъ не для того, чтобы знать, такъ какъ не сомнвался въ этомъ, но чтобы показать ей, что онъ знаетъ. Она отвтила съ негодованіемъ:

— Шевалье, ну, нтъ!… этого еще недоставало!…

Онъ не осуждалъ ея за ложь. Ему скоре нравилась та красивая легкость, съ которою она выкинула Шевалье изъ своего прошлаго. Но онъ сердился на нее за то, что она принадлежала мелкому актеру. Это оскорбляло его. Шевалье портилъ въ его глазахъ Фелиси. Зачмъ допускала она до себя подобныхъ людей? Значитъ, у нея не было вкуса? Значитъ, она не разбираетъ. Значитъ, она поступаетъ, какъ уличныя женщины? Значитъ, у нея нтъ чувства извстной опрятности, подсказывающаго женщин, что она можетъ и чего не должна длать? Она не уметъ вести себя? Хорошо же! Вотъ что случается, когда женщина не уметъ себя держать! Онъ свалилъ на нее отвтственность за случившееся несчастіе и этимъ снялъ съ себя большую тяжесть.

Госпожи Симоно не было дома. Де-Линьи разспросилъ о ней мальчика въ кафе, приказчиковъ въ мелочной лавк, прачекъ, полицейскихъ и почтальона. Наконецъ, по указанію сосдки, онъ засталъ ее за прикладываніемъ припарокъ одной старушк, такъ какъ она занималась также уходомъ за больными. Лицо ея было красно, и отъ нея несло водкой. Онъ приказалъ ей идти присмотрть за покойникомъ. Онъ веллъ ей накрыть его простыней и готовиться принять полицейскаго коммиссара и врача, которые придутъ удостоврить смерть. Она отвтила съ оскорбленнымъ видомъ, что, слава Богу, знаетъ какъ поступать, и, дйствительно, она знала. Госпожа Симоно родилась и выросла въ сред, благоговвшей передъ установленными властями и относившейся съ уваженіемъ къ покойникамъ. Но, узнавъ отъ де-Линьи, что онъ перетащилъ тло съ крыльца въ прихожую, она не могла скрыть, что этотъ образъ дйствій былъ неостороженъ и могъ причинить ему непріятности.

— Вы не должны были этого длать,— сказала она,— Когда человкъ себя убилъ — Боже сохрани его трогать, пока не придетъ полиція.

Затмъ де-Линьи отправился предупредить полицейскаго коммиссара. Первое волненіе стихло, и онъ не испытывалъ никакого изумленія. Событія, которыя издали могутъ показаться странными, совершаясь вблизи, обычно кажутся намъ естественными, каковыми они и являются на самомъ дл, они развиваются согласно общимъ законамъ, разлагаются на рядъ мелкихъ фактовъ и теряются въ бглой поверхностности жизни. Отъ трагической смерти злополучнаго юноши его отвлекли самыя обстоятельства этой смерти, та роль, которую онъ въ ней игралъ, и т хлопоты, которыя она ему доставляла. Отправляясь къ полицейскому коммиссару, онъ чувствовалъ себя уже спокойнымъ и свободнымъ, какъ отправляясь въ министерство разбирать депеши.

Въ девять часовъ вечера въ саду появились полицейскій коммиссаръ съ секретаремъ и городовой. Въ ту же минуту показался и участковый врачъ г. Гибри. Благодаря хлопотамъ госпожи Симоно, находившей всегда выгоду въ покупкахъ, весь домъ издавалъ уже сильный запахъ карболовой кислоты и горлъ зажженными свчами. Сама госпожа Симоно волновалась, торопясь достать для покойника распятіе и освященную буксовую вточку. При свт свчи докторъ осмотрлъ трупъ.

То былъ толстякъ, съ краснымъ лицомъ, страдавшій одышкою и только что пообдавшій.

— Пуля большого калибра, проникла черезъ нёбо,— сказалъ онъ,— прошла въ мозгъ и раздробила лвую теменную кость, причемъ увлекла за собою часть мозгового вещества и отколола кусокъ черепа. Смерть наступила мгновенно.

Онъ отдалъ свчу обратно госпож Симоно и продолжалъ:

— Осколки черепа были отброшены на извстное разстояніе. Ихъ можно отыскать въ саду. Я предполагаю, что пуля была круглая. Пуля коническая причинила бы меньшія поврежденія.

Между тмъ коммиссаръ Жоссъ Арбриссель, высокій и худой, съ длинными усами, казалось, ничего не видлъ и не слышалъ. За ршеткой выла собака.

— Направленіе раны,— сказалъ докторъ,— равно какъ и сжатые пальцы правой руки съ избыткомъ свидтельствуютъ о самоубійств.

Онъ зажегъ сигару.

— Свднія, полученныя нами, вполн удовлетворяютъ насъ,— сказалъ коммиссаръ.

— Я сожалю, милостивые государи, о томъ, что потревожилъ васъ,— сказалъ Роберъ де-Линьи,— благодарю за готовность, съ которой вы выполнили вашу обязанность.

Помощникъ коммиссара и полицейскій, предводимые госпожею Симоно, перенесли трупъ въ комнату перваго этажа.

Г. Жоссъ Арбриссель кусалъ ногти и смотрлъ въ пространство.

— Драма изъ ревности,— сказалъ онъ — дло у насъ обычное. Здсь, въ Нёльи, имется извстное среднее число самоубійствъ. Тридцать изъ ста являются въ результат игры. Остальные приходятся на безнадежную любовь, нищету и неизлчимыя болзни.

— Шевалье?— переспросилъ докторъ Гибри, бывшій большимъ театраломъ — Шевалье? Погодите, я вдь видлъ его… Я видлъ его на бенефис въ театр Варьетэ. Именно такъ. Онъ декламировалъ монологъ.

Собака продолжала выть за ршеткой сада.

— Трудно себ представить,— продолжалъ коммиссаръ — какія бдствія причиняетъ въ нашей общин тотализаторъ. Я не преувеличиваю: тридцать процентовъ самоубійствъ, которыя мн приходится констатировать, являются результатомъ игры. Здсь вс играютъ. Сколько парикмахерскихъ, столько и тайныхъ игорныхъ притоновъ. Не дале какъ на прошлой недл въ Булонскомъ лсу нашли повсившимся консьержа изъ улицы Руль. Еще рабочіе, прислуга, мелкіе чиновники, играющіе въ тотализаторъ, не убиваютъ себя обычно. Перезжаютъ въ другой кварталъ, скрываются. Но человкъ солидный, чиновникъ, разоренный тотализаторомъ, обремененный неотложными долгами, угрожаемый арестомъ и судебнымъ преслдованіемъ, не можетъ исчезнуть. Что прикажете ему длать?

— Припомнилъ!— воскликнулъ докторъ.— Онъ читалъ ‘Дуэль въ саванн’. Монологи нсколько устарли, но этотъ чрезвычайно смшонъ. Помните: ‘Угодно ли вамъ сударь сражаться на шпагахъ? Нтъ. На пистолетахъ? Нтъ, сударь. На сабляхъ, на ножахъ? Нтъ, сударь. Въ такомъ случа я знаю, чего вы хотите. Вы хотите ‘дуэли въ саванн’. Я согласенъ. Вмсто саванны у насъ будетъ пятиэтажный домъ, вамъ разршается скрыться въ древесной листв’. Шевалье очень комично читалъ ‘Дуэль въ саванн’. Онъ доставилъ мн огромное удовольствіе въ этотъ вечеръ. Правду сказать, я благодарный зритель. Я обожаю театръ.

Полицейскій коммиссаръ не слушалъ. Онъ былъ занятъ своею мыслью.

— Трудно вычислить, сколько состояній и жизней поглощаетъ ежегодно тотализаторъ. Онъ никогда не отпускаетъ своихъ жертвъ, когда у нихъ отнято все, то на немъ сосредоточивается ихъ послдняя надежда. Въ самомъ дл, какой остается еще путь къ надежд?

Онъ смолкъ, прислушиваясь къ отдаленному крику уличнаго разносчика, затмъ выскочилъ на улицу, преслдуя бгущую и кричащую тнь, подозвалъ ее, вырвалъ у нея изъ рукъ скаковую газету, развернулъ ее при свт газоваго рожка и сталъ отыскивать имена лошадей. Затмъ дрожащій, съ блуждающимъ взглядомъ, окаменлый и подавленный, онъ выронилъ газету изъ рукъ: его лошадь не выиграла.

А докторъ Гибри, наблюдая за нимъ издали, думалъ о томъ, что въ качеств врача, въ одинъ прекрасный день онъ можетъ быть приглашенъ для удостовренія самоубійства своего полицейскаго коммиссара, и онъ заране намревался дать заключеніе, по возможности, въ пользу случайной смерти.

Вдругъ, схвативъ свой зонтикъ, онъ воскликнулъ:

— Я долженъ бжать. У меня сегодня билетъ въ Комическую оперу. Будетъ жаль, если онъ пропадетъ.

Уходя изъ дома, де-Линьи спросилъ у госпожи Симоно:

— Куда вы его положили?

— На постель,— отвчала она.— Такъ приличне.

Онъ не возражалъ и поднявъ глаза на фасадъ дома, увидлъ въ окнахъ спальной, сквозь кисейныя занавски, свтъ, бросаемый двумя свчами, зажженными госпожею Симоно на ночномъ столик.

— Быть можетъ, слдовало бы пригласить монашенку,— сказалъ онъ.

— Не стоитъ,— отвчала госпожа Симоно, позвавшая сосдей и приказавшая принести себ вина и рагу,— не стоитъ, я сама буду бодрствовать надъ нимъ.

Линьи не настаивалъ.

Собака продолжала выть передъ ршеткой.

Идя пшкомъ къ застав, онъ увидлъ надъ Парижемъ красное зарево, охватившее все небо. На крышахъ домовъ поднимались уродливыя и черныя трубы надъ пылающимъ туманомъ и странно-привычно смотрли на таинственное сожженіе міра. Рдкіе прохожіе, встрченные имъ на бульвар, шли спокойно, не поднимая головы. Хотя онъ и зналъ, что въ городахъ влажный воздухъ по ночамъ часто отражаетъ огни и окрашивается ровнымъ, нетрепещущимъ свтомъ, но ему казалось, что передъ нимъ зарево огромнаго пожара. Онъ принималъ, не размышляя, что Парижъ былъ объятъ всеобщимъ пожаромъ, онъ находилъ естественнымъ, что личная катастрофа, къ которой онъ былъ примшанъ, совпала съ общественнымъ бдствіемъ, и что эта ночь будетъ роковою какъ для него, такъ и для цлаго народа.

Будучи голоденъ, онъ нанялъ у заставы извозчика и веллъ ему везти себя въ одинъ изъ ресторановъ на улиц Рояль. Въ ярко освщенной и теплой зал онъ ощутилъ довольство. Заказавъ кушанье, развернулъ вечернюю газету и въ отчет о засданіи палатъ прочелъ, что его министръ сказалъ рчь. Читая рчь, онъ едва могъ подавить смхъ, припомнилъ исторіи, которыя разсказывались въ министерств. Министръ иностранныхъ длъ былъ влюбленъ въ госпожу де-Нёйль, престарлую кокотку, произведенную народной молвой въ авантюристки и шпіонки Разсказывали, что онъ испытывалъ на ней впечатлніе рчей, которыя ему предстояло произносить въ парламент. Линьи, бывшій самъ нкогда въ теченіе короткаго временивъ близкихъ отношеніяхъ съгоспожей де-Нёйль, представлялъ себ государственнаго мужа, декламировавшаго передъ этой дамой тираду врод слдующей: ‘Я не могу, разумется, не считаться съ законною щекотливостью національнаго чувства. Твердо ршивъ не сходить съ мирнаго пути, но озабочиваясь поддержаніемъ чести Франціи, правительство суметъ и т. д.’ И эта мысль вызвала въ немъ веселость. Онъ перевернулъ страницу и на оборот прочелъ: ‘Завтра въ театр Одеонъ состоится первое представленіе пьесы: ‘Ночь на 23-е октября 1812 года’, съ участіемъ гг. Дюрвиля, Мори, Ромильи, Дестрэ, Викара, Вальроша, Амана и Шевалье’…

VIII.

На слдующій день въ фойэ театра происходила первая репетиція ‘Ршетки’. Тусклый свтъ еще умиралъ на срыхъ камняхъ свода, трибунъ и колоннъ. Въ угрюмомъ величіи этой блдной архитектуры, у подножія статуи Расина, главные артисты читали свои роли, которыхъ еще не знали, въ присутствіи директора театра Праделя, главнаго режиссера Ромильи и Константина Марка, автора пьесы, сидвшихъ втроемъ на красномъ бархатномъ диван. Со скамьи между колоннами несся ревнивый и полный ненависти шепотъ актрисъ, не получившихъ ролей. Первый любовникъ Поль Делажъ разбиралъ съ трудомъ свою реплику:

‘Я узнаю замокъ съ кирпичными стнами и грифельною кровлею, паркъ, въ которомъ я такъ часто вырзывалъ на кор деревьевъ сплетенные иниціалы, ея и мои, прудъ, спящія воды котораго…’

Фажетъ отвчала:

‘Бойтесь, Эмери, замокъ можетъ не узнать васъ, паркъ забылъ ваше имя, прудъ будетъ шептать: кто этотъ пришелецъ?’

У нея былъ насморкъ, и читала она по рукописи, полной ошибокъ.

— Не стойте здсь, Фажетъ, это — деревенская бесдка,— сказалъ Ромильи.

— Какъ же я могу это знать?

— Здсь нарочно поставленъ стулъ.

‘…прудъ будетъ шептать: кто этотъ пришелецъ?’

— Мадемуазель Нантёйль, вамъ… Гд же Нантёйль?… Нантёйль!

Нантёйль явилась, укутанная въ мха, держа въ рук сумочку и роль, блдная, какъ полотно, съ синевою подъ глазами, едва держась на ногахъ. Она провела ужасную ночь. Не засыпая ни на минуту, видла покойника, входящимъ къ ней въ комнату.

— Откуда я вхожу?— спросила она.

— Справа.

— Хорошо.

И она начала:

‘Я проснулась сегодня утромъ такая радостная, кузенъ. Не знаю причины. Быть можетъ, вы мн ее откроете?’

Делажъ читалъ реплику:

‘Это, Сесиль, можетъ быть, вслдствіе особой воли Провиднія или судьбы. Богъ, любящій васъ, даруетъ вамъ улыбку въ минуту слезъ и скрежета зубовъ’.

— Нантёйль, крошка, ты выходишь впередъ,— сказалъ Ромильи.— Делажъ, отойди немного въ сторону и пропусти ее.

Нантёйль выступила впередъ.

‘Ужасные дни, говорите вы, Эмери? Наши дни суть то, что мы изъ нихъ длаемъ. Они ужасны только для злыхъ’.

Ромильи прервалъ ее:

— Делажъ, отойди немного въ сторону, старайся не закрывать ее отъ зрителей… Начни еще разъ, Нантёйль.

Нантёйль начала:

‘Ужасные дни, говорите вы, Эмери? Наши дни суть то, что мы изъ нихъ длаемъ. Они ужасны только для злыхъ’.

Константинъ Маркъ не узнавалъ своей пьесы, не различалъ звука любимыхъ фразъ, которыя онъ такъ много разъ твердилъ себ среди лсовъ Виварэ. Изумленный и ошеломленный, онъ молчалъ.

Нантёйль скромно выступила впередъ и продолжала:

‘Вы сочтете меня, быть можетъ, сумасшедшей, Эмери, въ монастыр, гд я воспитывалась, мн часто хотлось стать жертвой’.

Делажъ подалъ реплику, но онъ перескочилъ черезъ страницу:

‘Погода превосходная. Приглашенные прогуливаются уже по саду’.

Пришлось начать все сызнова:

‘Ужасные дни, говорите вы, Эмери’…

И они продолжали, не заботясь о смысл, но внимательно слдя за движеніями, словно изучая фигуры какого-нибудь танца.

— Въ интересахъ пьесы придется сдлать въ ней купюры,— сказалъ Прадель, обращаясь къ пораженному ужасомъ автору.

Делажъ продолжалъ:

‘Не обвиняйте меня, Сесиль, я питалъ къ вамъ дтскую дружбу, ту братскую привязанность, которая часто переходитъ въ любовь, придавая ей тревожный оттнокъ кровосмшенія’.

— Кровосмшенія!— воскликнулъ Прадель.— Мы не можемъ оставить этого слова, господинъ Маркъ. У публики есть особая чувствительность, которой вы и не подозрваете. Надо еще измнить порядокъ двухъ репликъ, слдующихъ за этимъ. Этого требуетъ оптика сцены.

Репетиція была прервана. Ромильи сказалъ Дюрвилю, сидвшему на подоконник и разсказывавшему смшныя исторіи:

— Дюрвиль, вамъ можно уходить. Второй актъ сегодня не будемъ репетировать.

Передъ уходомъ старый актеръ захотлъ пожать руку Нантёйль. Считая приличнымъ случаю выразить ей свое соболзнованіе и свою симпатію, онъ закатилъ глаза, какъ сдлалъ бы на его мст всякій соболзнующій. Но онъ сдлалъ это особенно выразительно. Зрачки его плавали въ орбитахъ, словно луна среди облаковъ. Углы губъ были опущены внизъ двумя глубокими складками, удлинявшими ихъ до самаго края подбородка. Онъ дйствительно имлъ видъ человка, удрученнаго горемъ.

— Бдная крошка,— вздохнулъ онъ.— Я тебя жалю!… Видть человка, къ которому ты испытывалъ… извстное чувство… съ которымъ ты жилъ… въ тсной дружб… Видть его унесеннымъ изъ жизни такъ трагически… Тяжело… ужасно!…

Онъ протянулъ ей об руки въ знакъ соболзнованія.

Нантёйль разсерженная, комкая въ рукахъ крошечный носовой платокъ и рукопись, повернулась къ нему спиною и проскрежетала сквозь зубы:

— Старый дуракъ!

Фажетъ обняла ее за талію, отвела тихонько въ сторону къ подножью статуи Расина и шепнула на ухо:

— Слушай, милочка! Нужно во что бы то ни стало затушить эту исторію. Вс только о ней и говорятъ. Если ты не прекратишь эту болтовню, то изъ тебя сдлаютъ на всю жизнь вдову Шевалье.

И будучи весьма краснорчивой, она добавила:

— Я тебя знаю, я твой лучшій другъ. Я знаю теб цну. Но берегись, Фелиси: женщина цнится по той цн, которую она сама себ назначаетъ.

Нантёйль, съ пылающими щеками, едва удерживала слезы. Слишкомъ юная, чтобы обладать или даже желать той осторожности, которую пріобртаютъ знаменитыя актрисы, достигшія извстнаго возраста, когда он переходятъ въ свтскихъ женщинъ, она была необыкновенно самолюбива, а съ тхъ поръ, какъ она любила, у нея появилось страстное желаніе вычеркнуть изъ своего прошлаго все некрасивое, она чувствовала, что Шевалье, убивая себя изъ-за нея, поступилъ по отношенію къ ней съ тою фамильярностью, которая длала ее смшною. Не зная еще того, что все забывается и все тонетъ въ быстромъ бг часовъ, что наши поступки проплываютъ, какъ вода въ рк, между берегами забвенія, она размышляла, разстроенная и печальная, у подножія статуи Жана Расина, внимавшаго ея горю.

— Взгляни на нее,— сказала Мари-Поръ молодому Делажу.— Она чуть не плачетъ. Я ее понимаю. Одинъ человкъ убилъ себя однажды изъ-за меня. Это было мн страшно непріятно. Онъ былъ графъ.

— Начнемъ сызнова,— сказалъ Прадель.— Ну-ка, мадемуазель Нантёйль, давайте реплику!

Нантёйль начала:

‘Я проснулась сегодня утромъ такая радостная, кузенъ’…

Въ эту минуту появилась госпожа Дульсъ. Огромная и печальная, она уронила слдующія слова:

— Грустная новость: мстный священникъ отказывается отпвать покойника въ церкви.

У Шевалье не было родныхъ, за исключеніемъ сестры, работавшей въ Пантен, и госпожа Дульсъ взяла на себя заказать похороны за счетъ товарищей-актеровъ.

Ее окружили.

— Церковь его отвергаетъ. Это ужасно.

— За что?— спросилъ Ромильи.

Госпожа Дульсъ отвтила тихо и съ грустью:

— За то, что онъ убилъ себя.

— Это надо уладить,— сказалъ Прадель.

Ромильи выказалъ особое усердіе.

— Священникъ меня знаетъ,— сказалъ онъ.— Это — добрый человкъ. Я дойду до церкви Сентъ-Этьенъ-дю-Монъ и буду очень удивленъ, если…

Госпожа Дульсъ покачала печально головой.

— Безполезно.

— Однако, заупокойная обдня необходима,— сказалъ Ромильи съ авторитетомъ режиссера.

— Конечно,— отвчала госпожа Дульсъ.

Мари-Поръ волновалась и предполагала, что можно принудить силою священниковъ отслужить обдню.

— Будемъ спокойне,— сказалъ Прадель, поглаживая бороду.— При Людовик XVIII народъ выломалъ двери церкви Сенъ-Рокъ, затворенныя передъ гробомъ мадемуазель Рокуръ. Теперь иныя времена, иныя обстоятельства. Воспользуемся боле мягкими средствами.

Константинъ Маркъ, видя къ величайшему своему огорченію, что пьеса его покинута, подошелъ также къ госпож Дульсъ и спросилъ:

— Зачмъ вы добиваетесь, чтобы похороны Шевалье были благословлены церковью. Что касается меня, то я — католикъ. У меня не вра, а извстная система, я считаю своею обязанностью принимать участіе во всхъ вншнихъ отправленіяхъ культа. Я стою за вс власти, за судью, за солдата, за священника. Меня нельзя поэтому заподозрить въ покровительств гражданскимъ похоронамъ. Но я не понимаю, зачмъ вы настаиваете на томъ, чтобы священникъ Сентъ-Этьенъ-дю-Монъ принялъ въ церковь покойника, котораго онъ отвергаетъ? Зачмъ вы хотите, чтобы несчастный Шевалье былъ непремнно въ церкви?

— Зачмъ?— отвчала госпожа Дульсъ.— Для спасенія его души и потому, что такъ приличне.

— Приличне было бы,— отвчалъ Константинъ Маркъ,— повиноваться церковнымъ правиламъ, отлучающимъ самоубійцъ.

— Господинъ Константинъ Маркъ, читали ли вы ‘Вечера въ Нёльи’?— спросилъ Прадель, бывшій любителемъ книгъ.— Вы не читали ‘Вечера въ Нёльи’, сочиненіе г. Фонжере? Вы много потеряли. Это любопытная книга, вы можете иногда найти ее еще на набережной. Она украшена портретомъ Анри Монье, изображающимъ, неизвстно почему, въ каррикатурномъ вид Стендаля. Фонжере — литературный псевдонимъ двухъ либераловъ эпохи Реставраціи — Дитмера и Кавэ. Это произведеніе состоитъ изъ комедій и драмъ, которыя не могутъ быть поставлены на сцен, но содержатъ въ себ весьма интересныя картины нравовъ. Вы тамъ увидите, какъ въ царствованіе Карла X викарій одной изъ парижскихъ церквей, аббатъ Мушо, отказался хоронить благочестивую даму и хотлъ во что бы то ни стало похоронить безбожника. Госпожа Готфёйль была благочестива, но она владла національными богатствами. Она умерла, напутствуемая янсенистскимъ священникомъ. По этой причин посл ея смерти аббатъ Мушо отказалъ принять ее въ ту церковь, гд она провела всю свою жизнь. Одновременно съ госпожею Готфёйль въ томъ же приход умеръ богатый банкиръ Дюбургъ. Въ завщаніи своемъ онъ просилъ, чтобы его прямо снесли на кладбище. ‘Это — католикъ, ршилъ аббатъ Мушо, онъ принадлежитъ нашей церкви’. Тотчасъ же свернулъ энитрахиль и стихарь, побжалъ къ умиравшему, совершилъ надъ нимъ помазаніе и принялъ его въ церковь.

— Этотъ викарій,— сказалъ Константинъ Маркъ,— былъ превосходный политикъ. Неврующіе — не враги церкви. Они не противники ея. Они не могутъ воздвигнуть противъ нея новую церковь, да и не думаютъ объ этомъ. Во вс времена были неврующіе среди вождей и владыкъ церкви, и нкоторые изъ нихъ оказали папству важныя услуги. Наоборотъ, кто не подчиняется церковной дисциплин и порываетъ въ какомъ-нибудь пункт съ традиціей, кто противополагаетъ одну вру другой, одно мнніе, одинъ обрядъ общепризнанному мннію и общепринятымъ обрядамъ, тотъ является поводомъ для безпорядка, угрозою опасности и долженъ быть изгнанъ. Викарій Мушо это понялъ. Слдовало сдлать его епископомъ и кардиналомъ.

Госпожа Дульсъ имла способность не говорить всего сразу, она прибавила:

— Я не уступила передъ г. кюре. Я просила его, умоляла. Онъ отвтилъ мн: ‘Мы обязаны подчиненіемъ. Идите къ архіепископу. Я сдлаю, какъ прикажетъ его высокопреосвященство’. Остается только послдовать этому совту. Бгу къ архіепископу.

— Ну, давайте работать,— сказалъ Прадель.

Ромильи позвалъ Нантёйль.

— Нантёйль, начни-ка всю сцену сызнова.

И Нантёйль начала.’Я проснулась сегодня утромъ такая радостная’…

IX.

Переговоры представителей театра съ церковью всего боле затруднялись тмъ шумомъ, который былъ поднятъ газетами по поводу самоубійства на бульвар Вилье. Репортеры разгласили вс обстоятельства дла, и по словамъ аббата Мирабеля, второго викарія архіепископа, въ томъ вид, въ какомъ находилось дло, раскрыть передъ Шевалье двери приходской церкви значило всенародно признать право отлученныхъ на заступничество и молитвы церкви.

Впрочемъ, аббатъ Мирабель, обнаружившій въ этомъ дл много ума и осторожности, указалъ путь.

— Вы вдь понимаете,— сказалъ онъ госпож Дульсъ,— что мнніе газетъ насъ не можетъ задть. Оно для насъ глубоко безразлично, и мы нимало не обезпокоены тмъ, что говорятъ полсотни газетъ о злополучномъ молодомъ человк. Послужили ли журналисты правд или неправд, это ихъ дло, а не мое. Я не знаю и не хочу знать, что они писали. Но фактъ самоубійства налицо. Вы не можете его отрицать. Слдовало бы разсмотрть теперь подробне при свт научныхъ данныхъ т обстоятельства, среди которыхъ этотъ фактъ совершился. Не удивляйтесь тому, что я взываю къ наук. У нея нтъ лучшаго друга, чмъ религія. Здсь огромную услугу можетъ намъ оказать медицина. Церковь отлучаетъ отъ своего лона самоубійцъ, лишь поскольку самоубійство является актомъ отчаянія. Безумные, покушающіеся на свою жизнь — не отчаявшіеся, и церковь не отказывается молиться за нихъ: она молится за всхъ несчастныхъ. Если бы можно было установить, что несчастный юноша дйствовалъ въ пылу горячки или подъ вліяніемъ душевнаго разстройства, если бы врачъ могъ удостоврить, что несчастный былъ не въ своемъ ум, убивая себя собственными руками, — то отправленіе церковной службы не встртило бы никакихъ препятствій.

Выслушавъ аббата Мирабеля, госпожа Дульсъ побжала въ театръ. Репетиція ‘Ршетки’ только что кончилась. Праделя она застала въ кабинет, бесдующимъ съ двумя молоденькими актрисами, изъ которыхъ одна просила объ ангажемент, а другая — объ отпуск. Онъ отказывалъ обимъ, слдуя своему правилу не удовлетворять никогда просьбы, не отвергнувъ ее сначала. Такимъ образомъ онъ придавалъ значеніе тмъ мелочамъ, на которыя давалъ свое согласіе. Его блестящіе глаза и борода патріарха, его полувлюбленное, полуотеческое обхожденіе длали его похожимъ на Лота съ двумя дочерьми, какимъ его изображаютъ на картинахъ старыхъ мастеровъ. Амфора изъ золоченаго картона, поставленная на стол, усиливала еще боле иллюзію.

— Это невозможно,— говорилъ онъ каждой въ отдльности,— это поистин невозможно, дитя мое… Впрочемъ, зайдите завтра.

Отпустивъ ихъ, онъ спросилъ, подписывая письма:

— Итакъ, госпожа Дульсъ, какія новости?

Константинъ Маркъ, пришедшій вмст съ Нантёйль, стремительно крикнулъ:

— А мои декораціи, господинъ Прадель?

И онъ въ двадцатый разъ описалъ пейзажъ, надъ которымъ долженъ былъ подняться занавсъ.

— На первомъ план — старый паркъ. Стволы толстыхъ деревьевъ, съ сверной стороны покрытые зеленымъ мохомъ. Надо, чтобы зритель чувствовалъ сырость земли.

Директоръ отвчалъ:

— Будьте уврены, что сдлаютъ все возможное, и все будетъ прилично… Итакъ, госпожа Дульсъ, какія же новости?

— Есть лучъ надежды,— отвчала та.

— Въ глубин сцены — легкій туманъ,— продолжалъ авторъ — срые камни и грифельныя крыши аббатства…

— Совершенно врно. Садитесь же, мадамъ Дульсъ, я къ вашимъ услугамъ.

— Въ архіепископств я была принята наилучшимъ образомъ,— сказала госпожа Дульсъ.

— Господинъ Прадель, надо, чтобы стны аббатства казались глухими, глубокими и вмст съ тмъ словно воздушными, благодаря вечерней дымк тумана. Небо должно быть блднаго золота…

— Аббатъ Мирабель,— продолжала госпожа Дульсъ,— человкъ въ высшей степени почтенный…

— Господинъ Маркъ, разв вы очень стоите за ваше небо блднаго золота?— спросилъ директоръ.— Продолжайте, госпожа Дульсъ, я васъ слушаю…

—…и необыкновенно вжливый. Онъ деликатно намекнулъ на нескромность газетныхъ сообщеній…

Въ эту самую минуту въ кабинетъ директора ворвался Маршежэ, младшій режиссеръ. Зеленые глаза его метали искры, а рыжіе усы трепетали, какъ пламя. Онъ говорилъ торопливо:

— Начинается старая исторія!… Лидія, маленькая фигурантка, визжитъ, какъ хорекъ, на лстниц. Увряетъ, что Делажъ оскорбилъ ее. Десятый разъ въ этомъ мсяц устраиваетъ она эту сцену. Какое наказаніе!

— Это не можетъ быть терпимо въ нашемъ учрежденіи,— сказалъ Прадель,— оштрафуйте Делажа… Госпожа Дульсъ, продолжайте, пожалуйста!

— Господинъ аббатъ Мирабель объяснилъ мн съ полною ясностью, что самоубійство есть актъ отчаянія…

Константинъ Маркъ тмъ временемъ съ интересомъ разспрашивалъ Праделя, красива ли маленькая фигурантка Лидія.

— Вы видли ее, въ ‘Ночи на 23-е октября’, она играетъ тамъ женщину изъ народа, покупающую трубочки на площади Гренель у госпожи Рано.

— Мн помнится, что она — очень красивая двушка,— сказалъ Константинъ Маркъ.

— Безъ сомннія, — отвчалъ Прадель,— только она была бы еще красиве, если бы у нея ноги не были, какъ палки.

Константинъ Маркъ продолжалъ задумчиво:

— И Делажъ хотлъ поступить съ нею насильственно… Онъ врно понимаетъ любовь. Любовь — это нчто простое, первобытное. Любовь — борьба, ненависть. Насиліе въ ней необходимо. Любовь съ обоюднаго согласія есть не боле, какъ скучная и тяжелая обязанность.

Все боле и боле возбуждаясь, онъ воскликнулъ:

— Делажъ великолпенъ!

— Не увлекайтесь,— сказалъ Прадель.— Эта маленькая Лидія раздразнитъ всегда моихъ актеровъ у себя въ уборной, а потомъ начинаетъ вопить о насиліи, чтобы ей дали денегъ… Этой штук выучилъ ее ея любовникъ, и въ его карманъ идутъ и деньги… Итакъ, госпожа Дульсъ, вы говорите…

— Въ конц длинной и интересной рчи,— продолжала госпожа Дульсъ,— г. аббатъ Мирабель указалъ мн на возможность благопріятнаго исхода. Онъ далъ мн понять, что для устраненія затрудненій было бы достаточно, если бы кто-нибудь изъ врачей удостоврилъ, что Шевалье былъ не въ полномъ разсудк и не могъ отвчать за свои поступки.

— Но,— возразилъ Прадель,— Шевалье вдь не былъ сумасшедшимъ. Онъ былъ въ полномъ разум.

— Не намъ объ этомъ судить,— отвчала госпожа Дульсъ.— Что мы объ этомъ знаемъ?

— Нтъ,— сказала Нантёйль,— онъ не былъ въ своемъ ум.

Прадель пожалъ плечами:

— Въ конц-концовъ это возможно. Безуміе и разумъ — дло условное… Кого, дйствительно, можно бы попросить о свидтельств?

Госпожа Дульсъ и Прадель припомнили трехъ докторовъ, но адреса перваго не могли найти, у второго былъ дурной нравъ, а про третьяго узнали, что онъ недавно умеръ.

Нантёйль заявила, что надо обратиться къ доктору Трюбле.

— Это мысль!— воскликнулъ Прадель.— Пойдемъ за свидтельствомъ къ доктору Сократу… Какой сегодня день?… Пятница. У него по пятницамъ пріемъ. Мы застанемъ его.

Докторъ Трюбле жилъ въ старомъ дом на улиц Сены. Прадель уговорилъ пойти съ ними и Нантёйль въ надежд на то, что Сократъ не откажетъ въ просьб красивой дам.

Константинъ Маркъ, который не могъ разстаться въ Париж съ актерами, послдовалъ за ними. Исторія Шевалье начинала его занимать. Онъ находилъ ее также ‘комическою’, то-есть принадлежащею театру. Несмотря на то, что пріемъ уже кончился, гостиная доктора была полна людей, жаждавшихъ исцленія. Трюбле тотчасъ же отпустилъ ихъ и пригласилъ къ себ въ кабинетъ артистовъ. Онъ стоялъ у стола, заваленнаго книгами и бумагами. Возл окна виднлось раздвижное кресло для больныхъ, немощное и безстыдное. Директоръ Одеона изложилъ передъ докторомъ причину своего посщенія и подъ конецъ сказалъ:

— По Шевалье не отслужатъ заупокойной обдни въ церкви, если вы не напишете удостовренія въ томъ, что несчастный не былъ въ полномъ разум.

Докторъ Трюбле заявилъ, что Шевалье можетъ отлично обойтись безъ отпванія въ церкви.

— Адріенна Лекуврёръ, которая была не хуже его, обошлась безъ этого. По мадемуазель Монимъ также не служили обдни и, какъ вы знаете, ей было отказали въ ‘чести гнить на отвратительномъ кладбищ вмст со всми прохвостами квартала, въ которомъ она жила’. Хуже отъ этого ей не стало.

— Вы знаете, докторъ Сократъ,— отвчалъ Прадель,— что актеры — самый религіозный народъ. Наша труппа будетъ въ отчаяніи, если ей не придется отслужить заупокойную обдню по товарищу. Имъ уже общано участіе нсколькихъ оперныхъ пвцовъ, и пніе будетъ превосходное.

— Это — уважительная причина,— сказалъ Трюбле.— Не могу сказать ничего противъ. Шарль Монселэ былъ умный человкъ, за нсколько часовъ до смерти онъ думалъ о томъ, какую споютъ ему обдню. ‘У меня много знакомыхъ среди оперныхъ артистовъ,— стазалъ онъ,— и Ріе Jesu будетъ спто такъ, что пальчики оближешь’. Но если, что на этотъ разъ архіепископъ не разршаетъ духовнаго концерта, надо бы отложить его до другого случая.

— Что касается меня,— отвчалъ директоръ, то я — неврующій. Однако я считаю, что церковь и театръ — дв огромныя общественныя силы, и что имъ выгодно быть друзьями и союзниками. Я съ своей стороны никогда не упускаю случая укрпить этотъ союзъ. Ближайшимъ постомъ я намренъ заставить Дюрвиля прочесть проповдь Бурдалу. Я получаю казенное содержаніе: я долженъ быть сторонникомъ конкордата. И затмъ, что бы ни говорили, католицизмъ является наиболе пріемлемой формой религіознаго индиферентизма.

— Итакъ,— сказалъ Константинъ Маркъ,— если вы хотите выказать церкви уваженіе, то зачмъ навязывать ей силою или хитростью покойника, котораго она отказывается принять?

Докторъ высказался въ томъ же дух и закончилъ словами:

— Дорогой Прадель, бросьте это дло.

Въ эту минуту Нантёйль, съ горящими глазами и дрожащимъ голосомъ, сказала:

— Необходимо, чтобы его отпли въ церкви, докторъ, подпишите то, о чемъ васъ просятъ, засвидтельствуйте, что онъ былъ не въ своемъ ум. Умоляю васъ объ этомъ.

Въ просьб было еще нчто, кром религіи. Къ ней примшивалось какое-то внутреннее чувство, какія-то старыя врованія, плохо сознаваемыя ею самою. Фелиси надялась, что внесенный въ церковь, окропленный святою водою, Шевалье успокоится, сдлается добрымъ покойникомъ и перестанетъ мучить ее. Она боялась, что, напротивъ, лишенный благословенія и молитвъ, онъ постоянно будетъ приходить къ ней, проклиная и длая ей зло. Въ страх увидть его вновь, она желала, чтобы священники взяли на себя трудъ похоронить его, чтобы вс участвовали въ этомъ, чтобы онъ былъ похороненъ какъ можно лучше, прочне, навсегда. Губы у нея дрожали, она ломала сжатыя руки.

Трюбле смотрлъ на нее съ интересомъ. Онъ понималъ и любилъ женскую душу. Та, которая открывалась сейчасъ передъ нимъ, приводила его въ восхищеніе. Курносое лицо его сіяло удовольствіемъ.

— Будьте покойны, дитя мое,— сказалъ онъ.— Всегда найдутся способы столковаться съ церковью. То, чего вы отъ меня требуете, не въ моей власти, я — свтскій докторъ. Но теперь у насъ, слава Богу, есть духовные врачи, посылающіе больныхъ къ святымъ источникамъ и ставящіе себ спеціальною цлью констатировать чудесныя исцленія. Я знаю одного изъ нихъ, живущаго здсь по близости, сейчасъ сообщу вамъ его адресъ. Повидайтесь съ нимъ, ему архіепископъ ни въ чемъ не откажетъ. Онъ уладитъ вамъ дло.

— Нтъ,— сказалъ Прадель,— вы лчили несчастнаго Шевалье. Вамъ надлежитъ и выдать ему свидтельство.

— Очевидно, что такъ, докторъ,— подтвердилъ Ромильи.— Вы — театральный врачъ. Не слдуетъ выносить сора изъ избы.

Нантёйль подняла на Сократа молящій взоръ.

— Но,— спросилъ Трюбле,— что я о немъ скажу?

— Очень просто,— отвчалъ Прадель,— скажите, что онъ былъ до извстной степени невмняемъ.

— Вы желаете, чтобы я говорилъ, какъ судебный экспертъ. Это значитъ черезчуръ много отъ меня требовать.

— Итакъ, вы думаете, докторъ, что на Шевалье можно возложить полную и безусловную нравственную отвтственность.

— Я думаю, напротивъ, что онъ ни въ какой мр не могъ отвчать за свои поступки.

— Въ такомъ случа?…

— Но я думаю также, что онъ не отличался этимъ ни отъ васъ, ни отъ меня, ни отъ кого-либо ихъ людей. Собратья мои по судебной медицин различаютъ между степенями личной отвтственности. У нихъ есть особые способы узнавать, въ какомъ случа отвтственность полная и въ какомъ ей недостаетъ одной или нсколькихъ четвертей. Удивительно, впрочемъ, то, что для осужденія несчастнаго они всегда находятъ его безусловно вмняемымъ… Слдовало бы спросить, насколько вмняемы они сами?

И докторъ Сократъ передъ изумленными артистами развилъ цлую теорію мірового детерминизма. Онъ поднялся къ самымъ истокамъ жизни. И уподобляясь силену Виргилія, который, измазанный сокомъ ежевики, плъ передъ сицилійскими пастухами и передъ наядой Эглэ о начал міра, докторъ разсыпался въ безконечныхъ тирадахъ:

— Длать несчастнаго человка отвтственнымъ за его поступки!… Но когда солнечная система была не боле какъ блднымъ, туманнымъ пятномъ, составлявшимъ среди эира легкій внецъ, окружностью въ тысячу разъ превосходившій орбиту Нептуна,— уже въ т времена вс мы были предопредлены, безповоротно обречены, и ваша отвтственность, милое дитя, какъ и моя, какъ и отвтственность Шевалье и всхъ прочихъ людей была не только подорвана этимъ, но уже напередъ уничтожена. Вс наши движенія, которымъ предшествуютъ движенія матеріи, подчинены законамъ, управляющимъ космическими силами, и механизмъ человческій есть не боле, какъ частный случай механизма вселенной.

Онъ указалъ рукою на запертый шкафъ.

— Съ помощью содержимаго этихъ склянокъ можно преобразить, свести къ нулю или довести до высшаго напряженія волю полсотни тысячъ человкъ.

— Это немудрено,— сказалъ Прадель.

— Согласенъ, что это немудрено. Но эти вещества не являются продуктами исключительно лабораторіи. Лабораторія комбинируетъ, но не создаетъ. Вещества эти разсяны въ природ. Въ свободномъ состояніи, они окружаютъ, проникаютъ насъ, опредляютъ нашу волю: обусловливаютъ свободу воли, которая не что иное, какъ иллюзія, являющаяся въ результат невднія нами нашихъ судебъ.

— Что вы говорите?— спросилъ Прадель, ошеломленный.

— Я говорю, что наша воля есть иллюзія, вытекающая изъ незнанія нами тхъ причинъ, которыя заставляютъ насъ волить. То, что въ насъ волитъ, это не мы, а миріады клточекъ, одаренныя удивительною активностью, мы незнаемъ ихъ, он не знаютъ насъ, равно какъ не знаютъ и другъ друга, а между тмъ мы изъ нихъ состоимъ. Въ результат ихъ колебаній образуются безчисленныя теченія, которыя мы называемъ нашими страстями, мыслями, радостями, страданіями, желаніями, опасеніями, нашею волею. Мы думаемъ, что мы — господа надъ собою, а между тмъ одна капля алкоголя способна возбудить,— съ тмъ чтобы погрузить ихъ вслдъ за этимъ въ оцпенніе,— вс эти элементы, благодаря которымъ мы чувствуемъ и желаемъ.

Константинъ Маркъ прервалъ доктора:

— Извините, но разъ что вы заговорили о вліяніи алкоголя, я хотлъ бы узнать ваше мнніе по этому предмету. Я выпиваю рюмку арманьяку каждый разъ за обдомъ и ужиномъ. Это не слишкомъ много, скажите?

— Это слишкомъ много. Алкоголь — ядъ. Если у васъ есть дома бутылка водки, выбросьте ее за окошко.

Прадель былъ задумчивъ. Ему казалось, что докторъ Сократъ, уничтожая волю и отвтственность людей, наноситъ ему личное оскорбленіе.

— Говорите, что хотите. Но воля и отвтственность человка — не иллюзіи. Это — реальности. Я знаю, къ чему обязываетъ меня моя расходная книга, и я диктую мою волю моимъ служащимъ.

Съ горечью онъ прибавилъ:

— Я врю въ свободу воли, въ нравственную отвтственность человка, въ различеніе добра и зла. Конечно, по вашему, это нелпо…

— Несомннно,— отвчалъ докторъ,— эти идеи нелпы. Но он приличествуютъ намъ, ибо мы — зври. Люди всегда это забываютъ. Это нелпыя, святыя и полезныя идеи. Люди почувствовали, что безъ этихъ идей они вс сошли бы съ ума. Имъ оставался только выборъ между глупостью и безуміемъ. Они благоразумно избрали глупость. Таково происхожденіе идей о нравственности.

— Какой парадоксъ!— воскликнулъ Ромильи.

Докторъ продолжалъ говорить съ спокойствіемъ и ясностью:

— Различеніе добра отъ зла въ человческихъ обществахъ никогда не выходило за предлы самаго грубаго эмпиризма. Оно возникло съ исключительно практическою цлью и ради простого удобства. Насъ не заботятъ ни кристаллы, ни деревья. Мы практикуемъ моральный индиферентизмъ въ отношеніи животныхъ. Мы практикуемъ его и относительно дикарей. Это позволяетъ намъ истреблять ихъ безъ зазрнія совсти. Это то, что мы называемъ колоніальной политикой. Мы не видимъ также, чтобы врующіе требовали высокой нравственности отъ своего Бога. Въ современномъ обществ не допустили бы, чтобы онъ былъ распутенъ и компрометировалъ бы себя съ женщинами, но допускаютъ, чтобы онъ былъ мстителенъ и жестокъ. Нравственность есть обоюдное соглашеніе съ цлью охраны того, чмъ люди владютъ — земель, домовъ, утвари, женъ и человческой жизни. Въ томъ, кто ей слдуетъ, она не предполагаетъ никакого особаго усилія ума или воли. Она подчинена инстинктамъ и дика. Писаный законъ весьма близокъ къ ней и хорошо съ нею уживается. Поэтому мы и видимъ, что люди съ большою душой или съ прекраснымъ геніемъ были почти всегда обвиняемы въ безбожіи, и подобно Сократу, сыну Фенарета, и Бенуа Малону, преслдовались у себя на родин правосудіемъ. Можно сказать, что человкъ, ни разу не приговоренный по меньшей мр къ тюрьм, длаетъ мало чести своей родин.

— Есть исключенія,— сказалъ Прадель.

— Ихъ мало,— отвчалъ докторъ Трюблэ.

Нантёйль настаивала на своемъ:

— Милый Сократъ, вы можете же засвидтельствовать, что онъ былъ безумнымъ. Это правда. Онъ былъ не въ своемъ ум. Я-то ужъ это знаю.

— Конечно, онъ былъ сумасшедшимъ, милое дитя, но вопросъ заключается въ томъ, былъ ли онъ безумне другихъ людей. Вся исторія человчества, полная пытокъ, экстазовъ и убійствъ — не что иное, какъ исторія сумасшедшихъ и бшеныхъ.

— Докторъ,— сказалъ Константинъ Маркъ,— разв вы не преклоняетесь, напримръ, передъ войной? А между тмъ это превосходная вещь, если о ней подумать. Животныя пожираютъ другъ друга просто. Люди придумали убивать другъ друга въ красот. Они выучились уничтожать другъ друга въ блестящихъ кирасахъ, въ каскахъ, надъ которыми развваются перья и гривы, окрашенныя въ красный цвтъ. Путемъ примненія артиллеріи и фортификаціи, они привлекли къ длу разрушенія химію и математику. Это — верхъ способности изобртенія. А такъ какъ истребленіе людей на нашъ взглядъ есть какъ будто единственная цль жизни, то мудрость человка заключается въ томъ, что онъ это истребленіе превратилъ въ наслажденіе и въ красоту… Ибо, наконецъ, вы не можете докторъ, отрицать того, что убійство — законъ природы, и потому божественно.

Докторъ Сократъ отвтилъ на это:

— Мы не боле какъ жалкія животныя, а между тмъ мы являемся для самихъ себя и своимъ провидніемъ, и своими богами. Низшія животныя, царства которыхъ съ незапамятныхъ временъ предшествовали на нашей планет царству людей, преобразовали ее своимъ геніемъ, своимъ мужествомъ. Наскомыя проложили дороги, прорыли землю, выдолбили древесные пни и скалы, выстроили дома, заложили города и общины, измнили почву, воздухъ и воды. Самые ничтожные изъ нихъ, мадрепоры, создали острова и континенты. Всякое матеріальное измненіе влечетъ за собою измненіе морали, ибо нравы зависятъ отъ среды. Трансформація, которой подвергаетъ землю въ свою очередь человкъ, несомннно глубже и гармоничне преобразованій, выполнявшихся другими животными. Почему бы человчеству не добиться такого измненія природы, которое сдлаетъ ее мирною? Почему человчество,— какъ мелко оно ни было и ни будетъ,— не суметъ уничтожить или, по крайней мр, упорядочить когда-нибудь борьбу за существованіе? Почему не сможетъ оно уничтожить законъ убійства? Можно многаго ожидать отъ химіи. Тмъ не мене я ни за что не отвчаю. Возможно, что человчество будетъ углубляться въ меланхолію, въ бредъ, въ манію, въ безуміе и въ оцпенніе до жалкой гибели среди льда и мрака. Этотъ міръ, быть можетъ, непоправимо плохъ. Во всякомъ случа меня многое въ этомъ мір забавляло. Человкъ, живя въ немъ, наслаждается забавнымъ зрлищемъ, и я начинаю думать, что Шевалье былъ безумне другихъ людей, пожелавъ добровольно покинуть свое мсто.

Нантёйль взяла съ письменнаго стола перо и, обмакнувъ его въ чернила, подала доктору.

Онъ началъ писать:

‘Будучи не разъ приглашаемъ для подачи медицинской помощи…’

Тутъ онъ остановился и спросилъ какъ звали Шевалье?

— Эмэ,— отвчала Нантёйль.

‘…для подачи медицинской помощи Эмэ Шевалье, я имлъ случай констатировать въ его организм извстныя разстройства чувствительности, зрнія и движенія, являющіяся обычными симптомами…’

Онъ направился къ книжному шкафу и взялъ съ полки книгу.

— Будетъ весьма удивительно, если я не найду подкрпленія моего діагноза въ лекціяхъ профессора Балля о душевныхъ болзняхъ.

Онъ перелисталъ книгу.

— Смотрите, дорогой Ромильи, вотъ что я нахожу, лекція восемнадцатая, стр. 389, ‘много сумасшедшихъ встрчается среди актеровъ’. Это замчаніе профессора Балля напоминаетъ мн, что знаменитый Кабанисъ спросилъ однажды доктора Бланшъ, не является ли театръ одной изъ причинъ безумія.

— Въ самомъ дл?— сказалъ Ромильи, обезпокоенный.

— Не безпокойтесь,— отвчалъ Трюблэ.— Но послушайте, что на этой же страниц говоритъ профессоръ Баллы ‘Безспорно то, что врачи сильно предрасположены къ душевнымъ болзнямъ’. И ничего нтъ справедливе. Среди врачей особенно предрасположены невропатологи и психіатры. Часто бываетъ трудно ршить, кто сильне боленъ, сумасшедшій или его врачъ. Говорятъ также о томъ, что геніальные люди склонны къ безумію. Это несомннно. Во всякомъ случа, чтобы быть разумнымъ, недостаточно быть дуракомъ.

Онъ еще въ теченіе нсколькихъ минутъ перелистывалъ лекціи профессора Балля, затмъ началъ снова писать:

‘…обычными симптомами маніакальнаго возбужденія, и если принять въ соображеніе, что субъектъ обладалъ невропатическимъ темпераментомъ, то можно предположить, что его организація привела его къ сумасшествію, которое, согласно мннію самыхъ авторитетныхъ профессоровъ, есть не боле какъ преувеличенный обычный характеръ субъекта, и приписать ему полную нравственную отвтственность невозможно’.

Онъ подписалъ бумагу и подалъ ее Праделю:

— Это черезчуръ невинно и пусто для того, чтобы содержать въ себ малйшую ложь.

Прадель поднялся.

— Поврьте, дорогой докторъ, что мы не требовали отъ васъ лжи.

— Почему? Я — врачъ. Я торгую ложью. Облегчаю, утшаю. Можно ли утшать и облегчать, не прибгая ко лжи?

Затмъ, бросивъ сочувственный взглядъ на Нантёйль, онъ сказалъ:

— Только врачи да женщины знаютъ, насколько ложь необходима и благодтельна для людей.

Когда Прадель, Маркъ и Ромильи прощались, онъ сказалъ:

— Пройдите черезъ столовую. Я получилъ маленькій боченочекъ стараго арманьяку. Вы должны мн дать о немъ отзывъ.

Нантёйль осталась въ кабинет.

— Милый Сократъ, у меня была ужасная ночь. Я видла его…

— Во сн?

— Нтъ, на-яву.

— Вы уврены, что не спали?

— Я въ этомъ уврена.

Онъ хотлъ было спросить, говорило ли видніе. Но удержалъ вопросъ изъ боязни внушить столь чувствительному субъекту галлюцинаціи слуха, которыхъ, въ виду ихъ навязчиваго характера, онъ боялся еще больше, чмъ галлюцинацій зрнія. Онъ зналъ, съ какою покорностью больные повинуются приказаніямъ, даваемымъ имъ этими голосами. Не желая разспрашивать Фелиси, онъ попытался на всякій случай облегчить упреки совсти, которые могли ее мучить. Зная однако, что чувство моральной отвтственности у женщинъ обычно слабо, онъ не приложилъ къ этому особыхъ усилій и ограничился тмъ, что сказалъ мимоходомъ:

— Дорогое дитя, вы не должны считать себя отвтственной за смерть этого несчастнаго. Самоубійство по страсти есть роковое завершеніе патологическаго состоянія. Всякій субъектъ, кончающій самоубійствомъ, долженъ былъ къ нему придти. Вы являетесь лишь случайной причиной событія, весьма печальнаго, безъ сомннія, но не слдуетъ преувеличивать его значенія.

Онъ ршилъ, что этого было достаточно, и вслдъ за этимъ постарался разсять тотъ страхъ, въ которомъ она жила. Онъ сдлалъ усиліе убдить ее въ томъ, что она видла образы, лишенные реальности, чистое отраженіе ея собственныхъ мыслей. Желая иллюстрировать свои убжденія, онъ въ вид успокоенія разсказалъ ей слдующую исторію:

— Одинъ англійскій докторъ, — сказалъ онъ,— лчилъ даму, очень интеллигентную, какъ вы, которая, какъ и вы, видла подъ мебелью кошекъ, и къ которой являлись привиднія. Онъ убдилъ ее въ томъ, что эти виднія не соотвтствуютъ ничему реальному. Она поврила и перестала безпокоиться. Однажды, посл долгаго отсутствія, она появилась снова въ свт и, входя въ гостиную, увидла хозяйку дома, пододвигавшую ей кресло и приглашавшую ее ссть. На этомъ самомъ кресл она увидла также стараго джентльмена съ насмшливымъ лицомъ. Ршивъ, что одно изъ этихъ двухъ лицъ было несомннно воображаемымъ и что джентльменъ не существовалъ, она сла въ кресло. Коснувшись его спинки, она вздохнула. Начиная съ этого дня, она перестала видть привиднія — и людей, и животныхъ. Вмст со старымъ насмшливымъ господиномъ она придушила ихъ всхъ въ кресл.

Фелиси покачала головой:

— Это не иметъ никакого отношенія…

Она хотла сказать, что ея привидніе отнюдь не старый смшной господинъ, на котораго можно ссть, что это — ревнивый покойникъ, который приходитъ къ ней не безъ намренія. Но она боялась говорить объ этихъ вещахъ и, уронивъ руки на колни, смолкла.

Видя ее столь угнетенною и мрачною, онъ началъ доказывать ей, что эти разстройства зрнія нердки и неопасны, что они исчезаютъ быстро и безслдно.

— У меня также однажды было видніе,— прибавилъ онъ.

— У васъ?

— Да, лтъ двадцать тому назадъ, въ Египт.

Онъ замтилъ, что она глядла на него съ любопытствомъ, и началъ разсказъ про свою галлюцинацію, засвтивъ предварительно вс электрическія лампы, чтобы разсять призраки мрака.

— Въ т времена, когда я былъ врачомъ въ Каир, я ежегодно въ феврал мсяц поднимался вверхъ по Нилу до Луксора. И оттуда вмст съ друзьями отправлялся осматривать развалины могилъ и храмовъ въ пустын. Эти прогулки по пескамъ совершаются обычно верхомъ на ослахъ. Въ послдній разъ, когда я здилъ въ Луксоръ, я нанялъ молодого погонщика, его блый оселъ по имени Рамзесъ былъ сильне другихъ. Погонщика звали Селимъ, онъ также былъ стройне, красиве и сильне всхъ остальныхъ погонщиковъ. Ему было пятнадцать лтъ. Кроткіе и дикіе глаза его блестли изъ-подъ великолпнаго покрова длинныхъ черныхъ рсницъ, овалъ его бронзоваго лица былъ чистъ и твердъ. Онъ ходилъ по пустын босикомъ, шагами, напоминающими т пляски воиновъ, о которыхъ говорится въ Библіи. Вс его движенія отличались граціей, его веселость напоминала молодое животное и была очаровательна. Похлопывая концомъ палки по хребту Рамзеса, онъ бесдовалъ со мной короткими фразами, въ которыхъ перемшивались англійскія, французскія и арабскія слова, онъ охотно говорилъ о путешественникахъ, которымъ служилъ проводникомъ, и которыхъ считалъ принцами и принцессами, но когда я разспрашивалъ его о родныхъ и о товарищахъ, то онъ смолкалъ, съ видомъ безразличія и скуки. Когда онъ выпрашивалъ общаніе хорошаго вознагражденія, то носовые звуки его голоса смнялись необыкновенно вкрадчивыми интонаціями. Онъ придумывалъ мелкія хитрости и прибгалъ къ необыкновеннымъ мольбамъ, чтобы получить папироску. Замтивъ, что я любилъ, когда погонщики обращались съ животными мягко, онъ въ моемъ присутствіи цловалъ Рамзеса въ морду, а во время остановокъ бгалъ и танцовалъ съ нимъ. Въ своемъ стремленіи получить то, чего онъ желалъ, онъ бывалъ очень изобртательнымъ. Но у него нехватало предусмотрительности, чтобы выказать малйшую благодарность за полученное. Жадный до денегъ, онъ еще съ большимъ жаромъ бросался на мелкіе блестящіе предметы, которые легко спрятать,— на золотыя булавки, кольца, запонки, никелевыя огнива, при вид золотой цпи по его лицу пробгалъ лучъ сладострастія.

‘Слдовавшее за этимъ лто было самою тяжелою эпохою моей жизни. Въ Нижнемъ Египт разразилась эпидемія холеры. Я съ утра и до ночи бгалъ по городу по раскаленному воздуху. Лто въ Каир изнуряетъ европейцевъ. Мы переживали самыя жаркія недли, которыя я помню въ жизни. Въ одинъ прекрасный день я узналъ, что Селимъ, привлеченный мстнымъ судомъ, былъ приговоренъ къ смерти. Онъ убилъ дочь феллаха, девятилтнюю двочку, отнявъ у нея серьги въ вид колецъ, а затмъ бросилъ ее въ водоемъ. Кольца, запятнанныя кровью, были найдены подъ тяжелымъ камнемъ въ Долин Царей. То были украшенія дикарей, которыя бродячія нубійцы выдлываютъ изъ шиллинговъ и изъ монетъ въ сорокъ су. Мн сказали, что Селимъ будетъ наврное повшенъ, ибо мать двочки отказывалась отъ денегъ. Хедиву фактически не принадлежитъ право помилованія, и убійца, согласно мусульманскаго закона, можетъ выкупить свою жизнь только въ томъ случа, если родители жертвы примутъ отъ него въ вид выкупа извстную сумму денегъ. Я былъ слишкомъ занятъ, чтобы думать объ этомъ дл. Я легко представилъ себ, что Селимъ, хитрый, но безразсудный, вкрадчивый и безчувственный, игралъ съ двочкой, сорвалъ съ нея серьги, убилъ ее и спряталъ ея трупъ. Вскор я пересталъ объ этомъ думать. Изъ Стараго Каира эпидемія распространилась на европейскіе кварталы. Я посщалъ отъ тридцати до сорока больныхъ въ день и каждому изъ нихъ діалъ обильныя впрыскиванія въ вены. Я страдалъ разстройствомъ печени, меня подкашивало малокровіе, и я падалъ отъ усталости. Для сбереженія силъ мн необходимо было немного отдыхать въ полдень. Я растягивался посл завтрака на внутреннемъ дворик моего дома и на одинъ часъ погружался въ густую и свжую, какъ вода, африканскую тнь. Однажды, когда я лежалъ такимъ образомъ на диван, и въ ту самую минуту, когда я закуривалъ папиросу, я увидлъ приближавшагося ко мн Селима. Своей прекрасной бронзовой рукой онъ поднялъ полотнище у палатки и подошелъ ко мн, одтый въ голубое платье. Онъ молчалъ, но улыбался своей невинной улыбкой дикаря, а его темно-красныя губы открывали рядъ ослпительныхъ зубовъ. Глаза, подъ синею тнью рсницъ, съ жаднымъ блескомъ были устремлены на мои карманные часы, лежавшіе тутъ же на стол.

‘Я подумалъ, что онъ бжалъ. Я былъ этимъ удивленъ, не потому, что за заключенными былъ установленъ слишкомъ строгій надзоръ въ восточныхъ тюрьмахъ, гд мужчины, женщины, лошади и собаки смшиваются въ одну кучу, въ плохо запертыхъ дворахъ, подъ присмотромъ солдата, вооруженнаго палкою. Но мусульмане никогда не испытываютъ искушенія избжать своей участи. Селимъ сталъ на колни и приблизилъ свои губы къ моей рук, чтобы поцловать ее, согласно старому обычаю. Я не спалъ, и у меня есть доказательство. У меня есть доказательство и того, что явленіе было кратковременно. Когда Селимъ ушелъ, я замтилъ, что на моей папирос не было еще пепла’.

— Разв онъ былъ уже мертвъ въ ту минуту, когда вы его видли?— спросила Нантёйль.

— Нтъ еще,— отвчалъ докторъ.— Нсколько дней спустя я узналъ, что Селимъ въ тюрьм плелъ маленькія корзинки или же цлыми часами перебиралъ четки изъ стеклянныхъ шариковъ и, улыбаясь, выпрашивалъ піастры у постителей-европейцевъ, изумленныхъ вкрадчивой лаской его глазъ: правосудіе мусульманское медленно. Его повсили шесть мсяцевъ спустя. Никто, даже онъ самъ, не придалъ этому особаго значенія. Я былъ въ то время въ Европ.

— А съ тхъ поръ онъ не приходилъ къ вамъ?

— Никогда.

Нантёйль взглянула разочарованно.

— Я думала, что онъ приходилъ къ вамъ посл смерти. Но въ ту минуту, когда онъ былъ въ тюрьм, разумется вы не могли его видть у себя, и ясно, что это была игра вашего воображенія.

Докторъ, угадывая мысль Фелиси, поспшилъ отвтить:

— Маленькая Нантёйль, поврьте мн, призраки мертвыхъ обладаютъ не большею реальностью, чмъ призраки живыхъ.

Не обращая вниманія на то, что онъ ей говоритъ, она спросила, дйствительно ли онъ приписываетъ это видніе болзни печени. Онъ отвчалъ, что былъ предрасположенъ плохимъ состояніемъ пищеварительныхъ органовъ, общаго утомленія, наклонности къ приливамъ.

— Была, какъ я думаю, и непосредственная причина. Когда я лежалъ на диван, то голова моя была очень низко. Я поднялъ ее, чтобы зажечь папиросу, но тотчасъ же опустилъ снова. Такое положеніе особенно способствуетъ галлюцинаціямъ. Иногда бываетъ достаточно лечь и запрокинуть голову, чтобы увидть и услышать воображаемыя формы и звуки. Вотъ почему я совтую вамъ, дитя мое, спать на высокомъ изголовь и на большой подушк.

Она засмялась.

— Значитъ, какъ мама!… Величественно!

Затмъ, перескочивъ на другой предметъ:

— Скажите, Сократъ, отчего вы видли именно этого непріятнаго субъекта, а не кого-либо иного? Вы наняли у него осла и больше о немъ не думали. Онъ пришелъ. Это странно.

— Вы спрашиваете меня, почему я видлъ этого, а не другого. Я очень затрудняюсь отвтить вамъ на это. Часто наши виднія, связанныя съ сокровеннйшими мыслями, являются въ нашихъ глазахъ словно ихъ образами, иногда же они ничмъ съ ними не связаны и имютъ неожиданный видъ.

Онъ началъ снова умолять ее не пугаться призраковъ.

— Мертвецы не приходятъ. Если одинъ изъ нихъ явится вамъ, то будьте уврены, что это игра вашего ума.

Она спросила:

— Можете ли вы мн поручиться, что посл смерти ничего нтъ?

— Дитя мое, посл смерти нтъ ничего, что могло бы васъ испугать.

Она встала, взяла мшочекъ и рукопись и протянула доктору руку:

— Вы ни во что не врите, мой старый Сократъ…

Онъ задержалъ ее минуту въ прихожей, рекомендовалъ ей беречься, вести спокойную, освжающую жизнь, отдыхать.

— Вы думаете, что это возможно въ нашемъ дл!… Завтра у меня одна репетиція въ фойэ, одна на сцен, примрка платья, сегодня вечеромъ я играю. И такую жизнь веду вотъ уже боле года.

X.

Внизу огромнаго пустого пространства, оставленнаго высокими сводами для молитвъ врующихъ, толпилось пестрое стадо человческихъ существъ.

У подножія катафалка, залитаго свтомъ и утопавшаго въ цвтахъ, стояли вс: Дюрвиль, старикъ Мори, Делажъ, Викаръ, Дзстрэ, Климъ, Вальрошъ, Аманъ, Реньаръ, Прадель, Ромильи и Маршеже — младшій режиссеръ. Были тутъ и мадамъ Рано, и мадамъ Дульсъ, и Эленъ Мили, и Дювернэ, и Гершель, и Фалемпенъ, и Стелла, и МариКлэръ, и Луиза Даль, и Фажетъ, и Нантёйль — вс колнопреклоненныя и одтыя въ черное, напоминавшія собою элегіи. Передъ нкоторыми были раскрыты молитвенники. Иныя плакали. Вс явились ко гробу товарища съ заплаканными глазами и блдными отъ утренняго холода лицами. Журналисты, актеры, драматурги, семьи ремесленниковъ, живущихъ театромъ, и толпа любопытныхъ наполняли церковь.

Пвчіе испускали жалобные звуки Kyrie eleison, священникъ поцловалъ алтарь, повернулся къ народу и сказалъ:

— Dominus vobiscwm.

Ромильи, обведя глазами толпу, проговорилъ:

— У Шевалье полный залъ.

— Взгляни-ка на Луизу Даль,— сказала Фажетъ.— Чтобы придать себ видъ траура, она надла черный каучуковый ватерпруфъ.

Стоя нсколько позади, вмст съ Праделемъ и съ Константиномъ Маркъ, докторъ Трюбле, по обыкновенію, излагалъ вполголоса свои разсужденія о нравственности.

— Замтьте,— говорилъ онъ,— на алтар и вокругъ гроба подъ видомъ восковыхъ свчей горятъ маленькіе ночнички, и такимъ образомъ, вмсто двственнаго воска, Господу Богу преподносятъ ламповое масло. Благочестивые люди во вс времена были склонны обманывать подобными мелочами своего Бога. Это наблюденіе принадлежитъ не мн, оно, кажется, исходитъ отъ Ренана.

Священникъ по правую сторону алтаря читалъ вполголоса.

— Кто будетъ играть роль Флорантина?— спросилъ Дюрвиль у Ромильи.

— Реньаръ: онъ сыграетъ ее не хуже Шевалье.

Прадель потянулъ за рукавъ Трюблэ.

— Докторъ Сократъ,— прошу васъ, скажите мн, встрчаете ли вы, въ качеств ученаго и физіолога, серьезныя препятствія къ тому, чтобы душа была безсмертна?

Онъ спрашивалъ это съ видомъ длового, практическаго человка, лично заинтересованнаго въ разъясненіи.

— Вы, безъ сомннія, знаете, другъ мой,— отвчалъ Трюблэ,— что сказала по этому поводу птица Сирано. Однажды Сирано де Бержеракъ подслушалъ разговоръ двухъ птицъ на дерев. Одна говорила: ‘Душа птицъ безсмертна’.— ‘Это не подлежитъ сомннію’,— отвчала другая. ‘Но совершенно непонятно, какъ существа, не имющія ни клюва, ни перьевъ, ни крыльевъ, и ходящія на двухъ ногахъ, думаютъ, что у нихъ, какъ у птицъ, душа безсмертна’.

— Все равно,— сказалъ Прадель.— Когда я слушаю органъ, у меня являются набожныя мысли.

— Requiem aeternam dona eis, Domine.

Знаменитый авторъ ‘Ночи на 23 октября 1812 года’ появился въ церкви, и въ ту же минуту былъ повсюду, въ середин храма, на паперти и на амвон. Подобно Хромому Чорту, онъ словно леталъ верхомъ на костыл, надъ головами присутствующихъ, и переносился въ мгновеніе ока отъ депутата Морло, стоявшаго въ качеств свободомыслящаго на паперти, къ Мари-Клэръ, колнопреклоненной у самаго катафалка.

Въ то же время онъ шепталъ направо и налво всмъ на ухо:

— Прадель, понимаете ли вы этого малаго, который бросаетъ роль, роль превосходную, и застрливаетъ себя, какъ тыквенную бутылку? Убиваетъ себя за день до перваго представленія! Насъ заставляетъ хлопотать теперь о замн и запаздывать на цлую недлю. Какой идіотъ! Онъ былъ чертовски золъ. Но справедливость требуетъ сказать: онъ ловко прыгалъ, животное. Мой добрый Ромильи, мы сдлаемъ замну сегодня въ два часа. Послдите, чтобы у Реньарабыла списана роль и чтобы онъ умлъ лазить по крышамъ. Только бы и онъ не посадилъ насъ, какъ Шевалье! Если и этотъ вздумаетъ прибгнуть къ самоубійству! Не смйтесь! Надъ нкоторыми ролями тяготетъ рокъ. Въ моей пьес Марино Фальеро гондольеръ Сандро на генеральной репетиціи сломалъ себ руку. Мн даютъ другого. На первомъ представленіи онъ вывихнулъ себ ногу. Мн даютъ третьяго, онъ схватываетъ тифозную горячку… Малютка Нантёйль, я доврю теб созданіе чудной роли, когда ты будешь во ‘Французской Комедіи’. Но этому театру я поклялся всмъ богамъ не давать больше ни одной пьесы.

Почти въ ту же минуту подъ маленькою дверью, которая запираетъ клиросъ съ правой стороны алтаря, указывая своимъ собратьямъ на эпитафію Расина, вдланную въ стну, онъ, въ качеств парижанина, любящаго древности города, разсказывалъ исторію камня, онъ говорилъ, что поэтъ былъ погребенъ, согласно его желанія, въ Port-Royal des-Champs, и что по разрушеніи аббатства и бывшихъ въ немъ гробницъ, тло королевскаго секретаря мессира Жана Расина было безъ всякихъ почестей перенесено въ церковь Saint-Etienne du Mont. Онъ разсказывалъ, какъ надгробный камень, на которомъ подъ рыцарскихъ шлемомъ и щитомъ съ серебрянымъ лебедемъ была высчена надпись, сочиненная Буало и переведенная на латинскій языкъ Додаромъ, какъ этотъ камень служилъ плитой на клирос маленькой церкви Magny Lessari, гд его и нашли въ 1808 году.

— Вотъ онъ,— добавлялъ писатель,— онъ былъ разбитъ на шесть кусковъ, и имя Расина было стоптано крестьянскими башмаками. Теперь куски соединены вмст и недостающія буквы возстановлены.

На эту тему онъ распространялся съ обычною живостью и краснорчьемъ, извлекая изъ своей колоссальной памяти массу любопытныхъ фактовъ и занятныхъ воспоминаній, оживляя исторію и археологію. Его восторгъ и гнвъ слдовали бурно непосредственно другъ за другомъ среди торжественной тишины обстановки и пышности обряда.

— Я хотлъ бы знать, напримръ, какіе ослы вмазали этотъ камень въ стну. Hic jacei nobilis vir Iohannes Racine. Это неврно! Они заставляютъ лгать эпитафію честнаго Буало. Тло Расина лежитъ не въ этомъ мст. Оно покоилось въ третьей часовн налво отъ входа. Что за идіоты!

И вдругъ успокоившись, онъ показалъ надгробный камень Паскаля.

— Онъ взятъ изъ музея Petits Augustins. Нтъ похвалъ, достойныхъ Ленуара, который во время революціи отыскалъ и сохранилъ его…

Онъ импровизировалъ второй курсъ надгробной археологіи, еще боле блестящій, чмъ первый, превратилъ исторію Паскаля въ занимательную и потрясающую драму и затмъ исчезъ. Въ общемъ онъ пробылъ въ церкви не боле десяти минутъ.

Надъ головами людей, полными мірскихъ заботъ и свтскихъ желаній, какъ гроза гремлъ Dies irae…

— Скажите, Дютиль: какъ эта малютка Нантёйль, которая умна и красива, могла жить съ бездарнымъ актеришкой, какъ Шевалье?

— Ваше незнаніе женскаго сердца меня изумляетъ.

— Гершель была красиве, когда была черноволосой.

— Мн надо идти завтракать.

— Не знаете ли вы кого-нибудь, кто бы зналъ министра?

— Дюрвиль кончается: онъ задыхается, какъ тюлень.

— Устройте же мн маленькую замтку о Маріи Фалемпенъ. Она была очаровательна въ пьес ‘Trois Magots’, увряю васъ…

— Такъ это изъ-за Нантёйль онъ раздробилъ себ черепъ?

Священникъ смшалъ въ чаш воду съ виномъ и сказалъ:

— Deus qui humanae substantiae dignitatem mirabiliter condidisti…

— Правда ли, докторъ, что онъ застрлился, изъ-за того, что Нантёйль порвала съ нимъ?

— Онъ убилъ себя,— отвчалъ Трюблэ,— потому что она полюбила другого. Вызванные ревностью образы, преслдующіе человка, часто приводятъ къ меланхоліи и маніи.

— Вы не знаете актеровъ, докторъ Сократъ,— сказалъ Прадель.— Онъ убилъ себя ради эффекта и больше не ради чего.

— Не одни только актеры,— сказалъ Константинъ Маркъ,— испытываютъ неотступное желаніе привлекать къ себ во что бы то ни стало вниманіе. Въ прошломъ году у меня въ Сенъ-Бартоломэ во время молотьбы тринадцатилтній мальчикъ сунулъ въ зубчатыя колеса руку, которую и раздробило до плеча. Врачъ, которому пришлось ее отнимать, длая перевязку, спросилъ мальчика, зачмъ онъ такъ себя изуродовалъ. Ребенокъ признался, что его цлью было привлечь на себя вниманіе.

Между тмъ Нантёйль, съ сухими глазами и крпко стиснутыми губами, пристально смотрла на черное сукно, покрывавшее гробъ, и съ нетерпніемъ ожидала, когда надъ покойникомъ будетъ достаточно святой воды, восковыхъ свчей и латинскихъ молитвъ, чтобы онъ ушелъ добрымъ и покорнымъ. Она снова видла его въ эту ночь и думала, что онъ пришелъ къ ней потому, что священники не прочитали еще надъ нимъ словъ мира. Затмъ подумавъ, что она также когда-нибудь умретъ и будетъ лежать, какъ этотъ человкъ, въ гробу подъ чернымъ сукномъ, она вздрогнула отъ ужаса и закрыла глаза. Мысль о жизни была такъ могуча въ ней, что она представляла себ смерть, какъ ужасную жизнь. Она боялась умереть и стала молиться о томъ, чтобы прожить дольше. Стоя на колняхъ и склонивъ голову такъ, что роскошный пепелъ ея легкихъ волосъ падалъ ей на лобъ, она читала по молитвеннику слова, которыхъ не понимала, но которыя ее успокаивали:

‘Господь Іисусъ Христосъ, Царь Славы, спаси души всхъ упокоившихся врныхъ отъ мукъ ада и глубины бездны. Избавь ихъ отъ пасти львиной. Пусть адъ не поглотитъ ихъ и да не падутъ он во мракъ, но пусть святой архангелъ Михаилъ приведетъ ихъ къ свту, который общанъ Тобою Аврааму и его потомству’.

Въ минуту возношенія даровъ вс присутствующіе, проникнутые смутнымъ чувствомъ того, что таинство становится боле величественнымъ, прекратили разговоры и приняли видъ нкотораго сосредоточенія. Въ молчаніи органа, при звон колокольчиковъ, въ которые звонилъ ребенокъ, склонились вс головы. Затмъ, по прочтеніи послдняго евангелія, когда по окончаніи службы священникъ, вмст со своими сопутниками, подошелъ при пніи Libera къ катафалку, въ толп произошло движеніе, словно она была рада окончанію, слегка подталкивая другъ друга, люди спшили пройти передъ гробомъ. Женщины, набожность, печаль и сокрушеніе которыхъ были тсно связаны съ ихъ неподвижностью и колнопреклоненіемъ, тотчасъ же вернулись къ обычнымъ мыслямъ, благодаря движенію и встрчамъ въ процессіи. Он обмнивались между собою и съ мужчинами профессіональными разговорами.

— Знаешь,— сказала Эленъ Мили, обращаясь къ Фалемпенъ,— Нантёйль переходитъ въ Comdie Franaise!

— Невозможно!

— Контрактъ подписанъ.

— Какъ она этого добилась?

— Конечно, не тмъ, что играла на сцен,— отвчала Эленъ и начала разсказывать какую-то скандальную исторію.

— Будь осторожне,— сказала Фалемпенъ,— она позади тебя.

— Еще бы! Я ее вижу! Не правда ли, нужно имть мдный лобъ, чтобы придти сюда?

Мари-Клэръ сообщила на ухо Дюрвилю необыкновенную новость:

— Говорятъ, что онъ убилъ себя. Но это неправда. Онъ вовсе не самоубійца. И доказательство тому, что его отпваютъ въ церкви.

— Но какъ же тогда?— спросилъ Дюрвиль.

— Господинъ де-Линьи засталъ его съ Нантёйль и убилъ его.

— Полно, пожалуйста!

— Увряю тебя, я хорошо освдомлена.

Разговоры становились все живе, все фамильярне.

— А вотъ и вы!

— Сборы уже понижаются.

— Стелла запаслась протекціей семнадцати депутатовъ, изъ которыхъ девять въ бюджетной коммиссіи.

— А между тмъ я говорила Гершель: ‘молоденькій Боке вамъ не пара, вамъ нужно человка посолидне’.

Когда гробъ на рукахъ факельщиковъ проносили подъ порталомъ церкви, восхитительные лучи зимняго солнца освтили лица женщинъ и розы, покрывавшія крышку гроба. Выстроившись по сторонамъ паперти нсколько воспитанниковъ учебныхъ заведеній, искали въ толп знаменитостей, работницы сосднихъ мастерскихъ, обнявшись попарно, обсуждали туалеты актрисъ. Прислонясь къ портику и переступая своими больными ногами, двое бродягъ, привыкшихъ жить во всякую погоду подъ открытымъ небомъ, медленно обводили кругомъ мрачными взглядами, въ то время какъ гимназистъ съ упоеніемъ смотрлъ на узелъ горвшихъ, какъ пламя, волосъ на затылк Фажетъ.

Стоя передъ дверью, на верхней ступеньк, Фажетъ бесдовала съ Константиномъ Маркъ и нсколькими журналистами:

— Господинъ де-Линьи? Онъ былъ моимъ усерднымъ почитателемъ задолго до того, какъ узналъ Нантёйль. Цлыми часами бросалъ онъ на меня взоры, полные страсти, и не смлъ ничего сказать. Я охотно принимала его, такъ какъ онъ былъ очень приличенъ. Справедливость требуетъ сказать, что у него превосходныя манеры. Онъ былъ такъ остороженъ, какъ только возможно. Наконецъ, однажды онъ мн заявилъ, что влюбленъ въ меня до безумія. Я отвчала ему, что если онъ говоритъ серьезно, то я послдую его примру, я испытывала истинное страданіе, видя его въ такомъ состояніи, каждый разъ, когда нчто подобное случалось, это меня страшно разстраивало, я — серьезная женщина, моя жизнь уже сложилась, и я ничего не могу для него сдлать. Онъ былъ въ отчаяніи. Онъ заявилъ мн, что удетъ въ Константинополь и боле не вернется. Но долго не могъ ршиться ни остаться, ни ухать. Онъ заболлъ. Нантёйль, думавшая, что я люблю его и хочу его удержать, употребила вс усилія, чтобы его у меня отнять. Она длала безумные шаги ему навстрчу. Я находила ее временами смшною, но, какъ вы можете себ представить, не препятствовала ея проектамъ. Съ своей стороны и де-Линьи, не знаю, было ли это съ цлью вызвать во мн сожалніе, досаду, ревность,— отвчалъ на ея авансы. Вотъ при какихъ обстоятельствахъ они познакомились. Я была въ восторг отъ этого. Мы съ Нантёйль — лучшіе друзья въ мір.

Госпожа Дульсъ медленно спускалась со ступеней среди стнъ изъ любопытныхъ и предавалась иллюзіи, будто толпа вокругъ нея шепчетъ: ‘Вотъ она, Дульсъ!’

Она привлекла къ себ мимоходомъ Нантёйль, прижала ее къ сердцу и въ порыв христіанской любви запахнула ее своимъ плащомъ, бормоча среди рыданій:

— Попробуй молиться, дитя мое, и возьми эту медаль. Ее благословилъ папа. Мн ее далъ одинъ доминиканскій монахъ.

Госпожа Нантёйль-мать, хотя и страдавшая одышкой, но нсколько помолодвшая съ тхъ поръ, какъ переживала новую любовь, вышла послднею. Дюрвиль пожалъ ей руку.

— Бдняга Шевалье!— сказалъ онъ.

— У него не былъ злой характеръ,— отвчала госпожа Нантёйль.— Но ему нехватало такта. Свтскій человкъ не убьетъ себя такимъ образомъ. Этотъ юноша былъ плохо воспитанъ.

Траурная процессія двинулась въ путь изъ-подъ колоссальной тни Пантеона и спустилась затмъ внизъ по улиц Суффло, наполненной книжными магазинами. Товарищи Шевалье, театральные чиновники, директоръ, докторъ Сократъ, Константинъ Маркъ, нсколько журналистовъ и любопытныхъ слдовали за гробомъ. Духовенство и артистки размстились въ экипажахъ. Нантёйль, вопреки совту госпожи Дульсъ, вмст съ Фажетъ хала въ наемной карет.

Погода была великолпная. Шедшіе за траурной колесницей болтали запросто между собой.

— Кладбище вдь у чорта на куличкахъ!

— Кладбище Монпарнассъ? Не боле получаса пути.

— Ты знаешь, Нантёйль приглашена въ Comdie Franaise?

— Будетъ ли сегодня репетиція?— спросилъ Константинъ Маркъ у Ромильи.

— Разумется, въ три часа, въ фойэ. Мы будемъ репетировать до пяти. Сегодня вечеромъ я играю, завтра играю, въ воскресенье играю и днемъ, и вечеромъ. Намъ, артистамъ, нельзя останавливаться, надо постоянно начинать сызнова, постоянно отдавать себя.

Поэтъ Адольфъ Мене положилъ ему руку на плечо и спросилъ:

— Какъ живется, Ромильи?

— А вамъ, Мене? Все толкаешь Сизифовъ камень. Это было бы еще ничего. Но успхъ зависитъ не отъ насъ однихъ. Если пьеса плоха и проваливается, то все вложенное въ нее, нашъ трудъ, нашъ талантъ, кусокъ нашей жизни, рушится вмст съ нею… И сколько мн пришлось видть на моемъ вку этихъ крушеній! Сколько разъ пьеса проваливалась и увлекала меня съ собою! Ахъ! если бы мы отвчали только за свои ошибки!…

— Милый Ромильи,— сказалъ съ живостью Мене,— неужели вы думаете, что нашъ успхъ, успхъ драматурговъ, не зависитъ столько же отъ артистовъ, сколько и отъ насъ самихъ? Неужели вы думаете, что они никогда по неосторожности или по неумнью не проваливаютъ пьесу, которая вся стремилась ввысь? Разв и мы, подобно легіонеру Цезаря, не испытываемъ волненія и тоски при мысли, что наша судьба не обезпечена нашею собственною цнностью, а зависитъ отъ тхъ, кто идетъ въ бой вмст съ нами?

— Это — жизнь!— сказалъ Константинъ Маркъ,— Во всякомъ дл, повсюду и всегда мы расплачиваемся за ошибки другихъ.

— Это черезчуръ врно,— отвчалъ Мене, пережившій недавно провалъ своей лирической драмы ‘Пандольфъ и Кларимонда’.— Но эта несправедливость возмущаетъ насъ…

— Она отнюдь не должна возмущать васъ,— отвчалъ Константинъ Маркъ.— Есть священный законъ, управляющій міромъ, которому мы должны подчиняться, который мы должны обожать, это — несправедливость, великая, святая несправедливость. Ее благословляютъ повсюду подъ именемъ счастья, удачи, генія, красоты. Отрицать ее или называть ее ея настоящимъ именемъ есть слабость.

— Вы чудное что-то говорите!— сказалъ кроткій Мене.

— Подумайте,— продолжалъ Константинъ Маркъ.— Вы тоже за несправедливость, ибо жаждете почестей и хотите съ полнымъ основаніемъ задушить вашихъ соперниковъ, желаніе естественное, несправедливое и законное. Знаете ли вы что-нибудь глупе и отвратительне людей, требовавшихъ у насъ на глазахъ справедливости? Общественное мнніе, которое нельзя назвать очень разумнымъ, здравый смыслъ, который не является, однако, высшимъ разумомъ, почувствовалъ, что эти требованія идутъ вразрзъ съ природой, съ обществомъ, съ жизнью.

— Конечно,— сказалъ Мене,— но справедливость…

— Справедливость не боле, какъ мечта кучки глупцовъ. Несправедливость — это основная идея Бога. Ученія о первородномъ грх одного было бы достаточно, чтобы сдлать изъ меня христіанина, и ученіе о благодати содержитъ въ себ вс истины, человческія и божескія.

— Вы — врующій?— спросилъ съ почтеніемъ Ромильи.

— Я не врующій, но хотлъ бы врить. Считаю вру самымъ драгоцннымъ даромъ изо всхъ доступныхъ намъ въ этомъ мір. Въ Сенъ-Бартоломэ хожу къ обдн по воскресеньямъ и праздникамъ, и ни разу еще священникъ не началъ своей проповди, не сказавъ мн: ‘Я отдалъ бы все, что имю, домъ, поля, лса, за то, чтобы быть такимъ, какъ животное’.

Мишель, молодой художникъ съ мистической бородкой, говорилъ Рожеру, декоратору:

— У бдняги Шевалье бывали оригинальныя мысли. Но не всегда удачныя. Однажды вечеромъ онъ вошелъ въ пивную, сіяющій и преображенный, слъ около насъ и, судорожно комкая свою старую шляпу, воскликнулъ: ‘Я открылъ настоящій путь, какъ играть драму. Никто до сихъ поръ этого не умлъ, никто, слышите ли?’

Онъ разсказалъ намъ о своемъ открытіи:

— Я только что былъ въ палат. Меня заставили подняться въ амфитеатръ. Я видлъ, какъ внизу кишли депутаты, словно черныя наскомыя на дн колодца. Вдругъ на трибуну вошелъ человкъ небольшого роста, коренастый. Онъ словно несъ на спин мшокъ съ угольями. Двигалъ локтями и сжималъ кулаки. До чего же онъ былъ смшонъ! У него былъ южный акцентъ, и онъ длалъ ошибки въ произношеніи. Говорилъ о рабочихъ, о пролетаріяхъ, о соціальной справедливости. Это было превосходно, его голосъ, движенія переворачивали все нутро, залъ чуть не рухнулъ отъ аплодисментовъ. Я сказалъ себ: ‘То, что длаетъ онъ, я сдлаю на сцен, и сдлаю лучше. Я, комикъ, сыграю драму. Важнйшія роли въ драм, чтобы произвести впечатлніе, должны быть сыграны комикомъ, но комикомъ съ душой’. Бдный малый думалъ, что онъ проникъ въ какое-то новое искусство. ‘Вы увидите’, говорилъ онъ.

На углу бульвара Сенъ-Мишель къ Мене подошелъ журналистъ:

— Правда ли, что Роберъ де-Линьи безумно влюбленъ въ Фажетъ?

— Если онъ ее любитъ, то очень недавно. Дв недли тому назадъ въ театр онъ спрашивалъ у меня: ‘Кто такая эта молоденькая блондинка?’ И указывалъ на Фажетъ.

— Не знаю,— говорилъ хроникеръ вечерней газеты, обращаясь къ хроникеру утренней газеты,— откуда у насъ манія клеветать на человчество. Я изумленъ, наоборотъ, огромнымъ количествомъ прекрасныхъ людей, которыхъ встрчаю. Подумать только, что люди стыдятся добра, которое длаютъ, и скрываются, осуществляя поступки великодушія и самоотверженности… Не таково ли ваше мнніе?

— Я,— отвтилъ хроникеръ утренней гезеты,— каждый разъ, открывая дверь внезапно, говорю это въ буквальномъ и переносномъ смысл, находилъ за нею неожиданную подлость. Если бы общество вывернулось вдругъ наизнанку, какъ перчатка, мы вс упали бы въ обморокъ отъ ужаса и отвращенія.

— Въ былыя времена,— сказалъ Рожеръ, обращаясь къ художнику Мишелю,— я знавалъ на Монмартр дядю Шевалье, онъ былъ фотографъ, а по вншнему виду походилъ на астролога. То былъ полубезумный старикъ, посылавшій всегда своимъ кліентамъ не ихъ портреты. Кліенты предъявляли къ нему требованія… Не вс впрочемъ,— были и такіе, которые находили себя похожими.

— Что съ нимъ сталось?

— Онъ разорился и повсился.

Идя по бульвару Сенъ-Мишель рядомъ съ докторомъ Трюблэ, Прадель хотлъ воспользоваться случаемъ и извлечь свднія относительно безсмертія души и судебъ человка посл его кончины. Онъ не узналъ ничего, что показалось бы ему положительнымъ, и повторялъ:

— Я хотлъ бы знать.

На это докторъ Сократъ отвчалъ:

— Люди не созданы, чтобы знать, люди не созданы, чтобы понимать. Для этого у нихъ нехватаетъ необходимаго. Мозгъ человка больше и богаче извилинами, нежели мозгъ гориллы, но между тмъ и другимъ нтъ никакой существенной разницы. Самыя высокія наши мысли, самые широкіе планы будутъ всегда не боле какъ пышнымъ и великолпнымъ развитіемъ тхъ идей, которыя содержитъ въ себ голова обезьяны. То, что мы знаемъ о вселенной больше, чмъ собака, занимаетъ и льститъ намъ, но этого мало само по себ, и наши иллюзіи растутъ вмст съ нашими знаніями.

Прадель уже не слушалъ. Онъ мысленно произносилъ рчь, которую долженъ былъ сказать на могил Шевалье.

Когда процессія повернула къ зеленымъ лужайкамъ безъ цвтовъ, покрывающимъ аллею обсерваторіи, вагонъ трамвая остановился и уступилъ ей дорогу изъ уваженія къ смерти.

Трюбле отмтилъ это.

— Люди,— сказалъ онъ,— уважаютъ смерть, думая, что если умирать почтенно, то каждый можетъ быть увренъ, что будетъ почтеннымъ, по крайней мр, въ этомъ случа.

Артисты, взволнованные, толковали между собою о смерти Шевалье. Дюрвиль таинственно и глухимъ голосомъ разсказывалъ Драму:

— Это не самоубійство. Это преступленіе по страсти. Господинъ де-Линьи засталъ Шевалье съ Нантёйль. Онъ выпустилъ въ него семь пуль изъ револьвера. Дв пули попали въ голову и грудь нашего несчастнаго товарища, четыре пропали неизвстно куда, а пятая задла Нантёйль пониже лвой груди.

— Какъ, Нантёйль ранена?

— Неопасно.

— Господинъ де-Линьи будетъ преслдоваться судомъ?

— Дло это, по всей вроятности, затушатъ и будутъ правы. Но я освдомленъ вполн точно.

Сидя въ каретахъ, артистки занимались также распространеніемъ различныхъ слуховъ. Одн считали это убійствомъ, другія врили въ самоубійство.

— Онъ прострлилъ себ грудь,— увряла Фалемпенъ.— Онъ былъ только раненъ. Докторъ сказалъ: если бы ему во-время была подана помощь, его можно было бы спасти. Но они оставили его на полу, плавающимъ въ крови.

А госпожа Дульсъ говорила Элленъ Мили:

— Мн часто случалось подходить къ одру умершаго. Я становлюсь тогда на колни и молюсь. И чувствую, какъ тотчасъ же небесная ясность проникаетъ меня всю…

— Вы счастливы!— отвчала ей Элленъ Мили.

На углу улицы Campagne Premi&egrave,re, идя широкими срыми бульварами, вс почувствовали вдругъ длину и печаль пройденнаго пути. Вс почувствовали, что, идя за этимъ гробомъ, они перешли за предлы жизни и очутились уже среди мертвыхъ. Направо тянулись лавки мраморщиковъ и цвточницъ, выставки растеній въ горшкахъ и дешевая утварь могилъ, цинковыя корзины для цвтовъ, внки искусственныхъ иммортелей, алебастровые ангелы-хранители. Налво отъ нихъ изъ-за низкой ограды кладбища поднимались блые кресты, среди голыхъ вершинъ липовыхъ деревьевъ, и повсюду въ блдномъ воздух люди вдыхали въ себя смерть,— смерть пошлую, исправную, упорядоченную городомъ и государствомъ и убого украшенную благочестіемъ семейныхъ.

Вс прошли въ ворота между двумя каменными столбами съ изображеніемъ песочныхъ часовъ. Колесница медленно двигалась по гравію, скрипвшему среди тишины кладбища. Казалось, что она стала вдвое выше среди обиталищъ мертвецовъ. Люди, шедшіе за нею, занимались чтеніемъ на могилахъ извстныхъ именъ или разглядываніемъ молодой двушки, сидящей съ книгою въ рукахъ. Старикъ Мори разбиралъ на надгробныхъ надписяхъ возрастъ умершихъ. Жизни краткія, а еще боле жизни средней продолжительности огорчали его, словно дурное предсказаніе. Зато, встрчая могилы людей, отличавшихся своимъ долголтіемъ, онъ ощущалъ радостную надежду и возможную вроятность долгаго остатка жизни.

Колесница остановилась въ боковой алле. Духовенство и женщины вышли изъ каретъ. Делажъ, помогая сойти съ подножки доброй госпож Рано, длавшейся съ годами все боле грузной, принялъ ее почти въ объятья и внезапно полунасмшливо, полусерьезно шепнулъ ей что-то на ухо. Она была не молода, за нею было полвка сценической карьеры. Делажъ, при своихъ двадцатипяти годахъ, находилъ ее чудовищно старой. И, продолжая шептать ей на ухо, онъ все боле и боле возбуждался, длался упрямымъ, желалъ ее искренне, побуждаемый дурнымъ любопытствомъ и желаніемъ сдлать нчто необыкновенное и увренностью, что въ силахъ сдлать это, изъ инстинкта красиваго мужчины и наконецъ потому, что, попросивъ ее вначал о томъ, чего онъ не хотлъ, въ конц-концовъ онъ началъ желать того, о чемъ просилъ. Госпожа Рано ускользнула отъ него, негодующая и въ то же время польщенная.

А гробъ, на рукахъ людей, плылъ по узкой дорожк, обсаженной мелкими кипарисами, подъ тихое журчанье молитвъ:

In paradisum deducant te Angeli. in tuo adventu suscipiant te Martyres et perducant te in civitatem sanctam lerusalem, Chorus Angelorum te suscipiat et cum Lazaro, quondam paupere, aeternam habeas requiem…

Вскор тропинка исчезла. Приходилось, чтобы поспть за быстрымъ гробомъ, за священникомъ и за пвчими, разсыпаться по могиламъ, прыгать черезъ могильные камни и протискиваться среди высокихъ памятниковъ. Гробъ то исчезалъ изъ виду, то снова приближался. Нантёйль бжала за нимъ съ горячностью, съ безпокойствомъ, длая рзкія движенія, зажавъ въ рук молитвенникъ и одергивая юбку, цплявшуюся за ршетки и задвавшую сухіе внки, оставлявшіе на плать головки иммортелей. Наконецъ, люди, шедшіе впереди, почувствовали острый запахъ сырой земли и съ высоты сосднихъ плитъ увидли яму, въ которую спускали гробъ.

Артисты не поскупились на похороны, они устроили складчину для пріобртенія товарищу нужнаго количества земли — двухъ метровъ, срокомъ на пять лтъ. Ромильи отъ лица труппы Одеона уплатилъ администраціи 300 франковъ, ровно 301 франкъ 80 сантимовъ. Онъ набросалъ даже проектъ памятника, полуразрушенную колонну, съ висящими на ней комическими масками. Но по этому поводу ничего еще не было предпринято.

Священникъ благословилъ могилу. И онъ, и дти произносили поочередно:

— Requiem aeternam dona еі, Domine.

— Et lux perpetua luceat ei.

— Requiescat in pace.

— Amen.

— Anima ejus et animae omnium fidelium defunctorum, per misericordiam Dei, requiescant in pace.

— Amen.

— De profmidis…

Каждый присутствующій окропилъ гробъ святою водою. Нантейль соблюдала все въ точности, молилась, бросала горсти земли, кропила святою водою, затмъ, стоя на колнахъ вблизи могилы въ сторонк, съ жаромъ читала: ‘Отче нашъ, иже еси на небесхъ’.

Прадель подошелъ къ могил и началъ говорить. Онъ вовсе не намренъ сказать рчь. Но театръ Одеонъ не можетъ отпустить безъ прощальнаго слова одного изъ молодыхъ артистовъ, котораго вс любили.

— Итакъ, я повторю отъ имени большой и дружной театральной семьи т слова, которыя у всхъ въ сердцахъ…

Расположившись вокругъ оратора въ различныхъ позахъ, актеры слушали съ глубокимъ вниманіемъ. Они слушали дятельно, ушами, губами, взглядами, руками и ногами. Каждый изъ нихъ слушалъ согласно своей манер, своему амплуа, съ благородствомъ, съ наивностью, съ болью, или съ возмущеніемъ…

Нтъ, директоръ театра не можетъ отпустить безъ прощальнаго слова покинувшаго ихъ честнаго артиста, подававшаго въ теченіе своей короткой сценической карьеры большія надежды.

— Шевалье, пылкій, безпокойный сообщалъ создаваемымъ имъ ролямъ особый характеръ, отличительную физіономію. Всего нсколько дней, я могъ бы сказать всего нсколько часовъ тому назадъ, мы видли, какъ мощно онъ выдвинулъ одно эпизодическое лицо пьесы. Славный авторъ драмы былъ пораженъ. Шевалье ожидала слава. Въ немъ горлъ священный огонь. Многіе хотятъ узнать причину ужаснаго конца. Не спрашивайте. Шевалье умеръ отъ своего искусства: онъ умеръ отъ театральной горячки. Онъ умеръ, сжигаемый тмъ пламенемъ, на которомъ медленно сгораемъ мы вс. Увы, сцена, отъ которой публика привыкла получать лишь улыбки, и слезы, столь же сладкія, какъ улыбки, сцена — ревнивый хозяинъ, требующій отъ своихъ служителей полной преданности, самыхъ завтныхъ приношеній, а иногда и кровавыхъ жертвъ. Прости, Шевалье, отъ имени всхъ товарищей. Прости!

Кругомъ носовыми платками утирали слезы. Актеры плакали искренно, они плакали о себ.

Когда вс разошлись, докторъ Трюблэ, оставшись на кладбищ съ Константиномъ Маркомъ, окинулъ взглядомъ безконечное множество могилъ.

— Припоминаете,— сказалъ онъ,— одно разсужденіе Огюста Конта: ‘Человчество состоитъ изъ живыхъ и мертвыхъ. Мертвецы гораздо многочисленне живыхъ’? Разумется, мертвецы гораздо многочисленне. Въ силу своей численности, а также и мужества и величія, съ которымъ они выполняли свой трудъ, они являются нанаиболе могущественными. Правятъ всмъ они, мы имъ только повинуемся. Наши учителя вс — подъ этими камнями. Вотъ законодатель, создавшій законъ, которому я подчиняюсь до сихъ поръ, вотъ архитекторъ, построившій мой домъ, вотъ поэтъ, создавшій т иллюзіи, которыя до сихъ поръ еще волнуютъ насъ, вотъ ораторъ, убдившій насъ задолго еще до нашего рожденія. Вотъ зиждители нашихъ знаній, и истинныхъ, и ложныхъ, нашей мудрости, нашихъ безумствъ. Вс они здсь, непреклонные вожди, которыхъ нельзя ослушаться. Въ нихъ — сила, преемственность и безконечность. Что такое поколніе живыхъ въ сравненіи съ безчисленными поколніями мертвыхъ? Что значитъ наша однодневная воля на-ряду съ ихъ тысячевковой волей?… Можемъ ли мы возстать противъ нихъ? У насъ нехватитъ времени даже на то, чтобы ихъ ослушаться!

— Наконецъ-то вы пришли къ этому, докторъ Сократъ!— воскликнулъ Константинъ Маркъ,— вы отказываетесь отъ прогресса, отъ новой справедливости, отъ мира въ мір, отъ свободы мысли, вы отдаетесь традиціи… вы подаете руку старому заблужденію, доброму невднію, почтенной несправедливости нашихъ отцовъ. Вы возвращаетесь къ французской традиціи, подчиняетесь древнему обычаю, власти предковъ.

— Гд тутъ видите вы обычай и традиціи?— спросилъ Трюблэ,— гд тутъ власть? Существуютъ непримиримыя традиціи, различные обычаи, противоположныя власти. Мертвецы не налагаютъ на насъ одной какой-либо воли. Они подчиняютъ насъ волямъ противорчивымъ. Мннія прошлаго, тяготющія надъ нами, неопредленны и неясны. Давя на насъ, они уничтожаютъ другъ друга. Вс эти мертвецы жили, какъ живемъ мы, среди смуты и противорчій. Каждый изъ нихъ въ свое время и по-своему, въ любви или въ ненависти, создавалъ мечту своей жизни. Будемъ же создавать эту мечту и мы съ благожелательствомъ и съ радостью, если это возможно, и пойдемъ завтракать. Я поведу васъ въ маленькій погребокъ на улиц Вавэнъ, къ старух Клеманъ, которая уметъ готовить всего одно блюдо, но блюдо необыкновенное: ея cassoulet не слдуетъ смшивать съ cassoulet въ каркасонскомъ вкус, которое есть не что иное, какъ простое жаркое изъ бараньей ноги съ бобами. Ея cassoulet длается изъ маринованныхъ гусиныхъ лапокъ, бобовъ, отваренныхъ заране, свиного сала и тонкой колбаски. Чтобы быть вкуснымъ, это блюдо должно вариться долго на легкомъ огн. Cassoulet Клемансы варится двадцать лтъ. Она подкладываетъ въ котелокъ то гусятины, то свиного сала, то сосисокъ, то бобовъ, но это все то же кушанье. Основа его остается неизмнной, и именно эта старинная и драгоцнная основа сообщаетъ ему тотъ вкусъ, которымъ на картинахъ древнихъ венеціанскихъ мастеровъ отмчено янтарное тло женщинъ. Пойдемъ, я заставлю васъ отвдать cassoulet Клемансы…

XI.

Окончивъ молитву, Нантёйль, не слушая рчи Праделя, прыгнула въ карету, чтобы присоединиться къ Роберту де-Линьи, ждавшему ее на площади, у вокзала Монпарнассъ. Среди толпы прохожихъ они пожали руки и молча взглянули другъ на друга. Тсне чмъ когда-либо чувствовали они свою близость. Робертъ любилъ Фелиси.

Онъ любилъ ее, самъ того не подозрвая. Она была для него, казалось, лишь однимъ изъ безконечнаго ряда возможныхъ наслажденій. Но наслажденіе для него приняло образъ Фелиси, и если бы онъ хорошенько подумалъ о безчисленныхъ женщинахъ, которыя рисовались ему въ длинной перспектив его новой жизни, то долженъ бы былъ признать, что вс он походили на Фелиси. Онъ могъ бы, по крайней мр, замтить, что, безъ всякаго желанія оставаться ей врнымъ, ему и въ голову не приходило измнить ей, съ тхъ поръ, какъ она его любила, онъ не желалъ другой женщины. Онъ этого не замчалъ.

Въ этотъ день, однако, на шумной и будничной площади, видя ее не въ сладострастномъ мрак ночи, не въ мягкомъ свт алькова, придававшемъ ея обнаженнымъ формамъ очаровательную неопредленность млечнаго пути, а въ суровомъ свт блднаго дня, въ тоскливыхъ лучахъ солнца, безъ блеска и безъ тней, которое особенно выдавало подъ вуалью ея красныя отъ слезъ вки, ея блдныя щеки и помятыя губы, онъ почувствовалъ, что испытываетъ къ этому существу глубокую и необъяснимую любовь.

Онъ ее не разспрашивалъ. Они обмнялись нжными словами Она была голодна, и онъ повелъ ее завтракать въ извстное кафе, названіе котораго золотыми буквами блестло на одномъ изъ старыхъ домовъ площади. Они приказали подать себ завтракъ въ зимнемъ саду, скалы, бассейнъ и деревья котораго отражались во множеств обрамленныхъ зеленью зеркалъ. Сидя за столомъ, накрытомъ скатертью, и разсматривая меню, они болтали съ большею непринужденностью, чмъ до сихъ поръ. Онъ говорилъ, что волненія и безпокойства послднихъ трехъ дней разстроили ему нервы, но что онъ больше объ этомъ не думаетъ, и было бы безуміемъ продолжать заниматься этимъ дломъ. Она говорила о своемъ здоровь, жаловалась на то, что не можетъ спать и что ее мучатъ кошмары. Но она не говорила, что представлялось ей въ этихъ кошмарахъ, и избгала упоминать имя покойнаго. Онъ спросилъ, не былъ ли этотъ день утомительнымъ для нея, журилъ ее, зачмъ она похала на кладбище, что было совершенно лишнимъ.

Не будучи въ состояніи раскрыть передъ нимъ свою душу, преданную обрядамъ и молитвеннымъ церемоніямъ, она только покачала головой, словно говоря: ‘такъ надо было’.

Въ то время какъ завтракавшіе за сосдними столами оканчивали послднее блюдо, они все еще бесдовали вполголоса, ожидая, когда имъ подадутъ завтракъ.

Робертъ далъ себ общаніе, поклялся никогда не упрекать Фелиси въ томъ, что Шевалье былъ ея любовникомъ, и даже никогда не предлагать ей по этому поводу вопроса. А между тмъ, вслдствіе нахлынувшаго на него дурного настроенія, изъ любопытства, а также и потому, что онъ слишкомъ сильно любилъ ее, чтобы удержаться, онъ сказалъ ей съ горечью:

— А все-таки раньше ты принадлежала ему.

Она смолкла, не отрицала. Не потому, чтобы чувствовала всю безполезность дальнйшей лжи. Напротивъ, она привыкла отрицать очевидное и, конечно, черезчуръ хорошо знала мужчинъ, чтобы не понять, что въ любви нтъ достаточно грубой лжи, которой они не поврили бы, если имъ это пріятно. На этотъ однако разъ, вопреки своей привычк, она не лгала. Она боялась оскорбить покойнаго. Ей казалось, что отрицать его значитъ быть къ нему несправедливою, отнимать у него то, что ему принадлежитъ, раздражать его. Она замолкла, боясь снова увидть, какъ онъ подойдетъ къ столу, облокотится на него, съ застывшею улыбкой на лиц, съ прострленной головой, и скажетъ жалобнымъ голосомъ: ‘Фелиси, ты же не могла забыть нашей маленькой комнатки въ улиц Мучениковъ’.

Того, чмъ онъ сдлался для нея посл смерти, она не могла себ объяснить: настолько это было противно ея врованіямъ и ея разуму, настолько слова, въ которыя надо было это вылить, казались ей старыми, смшными и вышедшими изъ употребленія. Но, благодаря отдаленной наслдственности или скоре нкоторымъ разсказамъ, слышаннымъ ею въ дтств, она смутно чувствовала, что онъ принадлежалъ къ разряду мертвецовъ, мучившихъ въ былыя времена живыхъ людей и заклинаемыхъ священниками: ибо, думая о немъ, она инстинктивно начинала креститься и удерживалась только изъ боязни показаться смшною.

Линьи, видя ее печальною и взволнованною, упрекнулъ себя за сказанныя слова, жесткія и безцльныя, и въ ту же минуту прибавилъ къ нимъ еще столь же жесткія и столь же безцльныя слова:

— Ты однако мн сказала, что это была неправда!

Она отвтила съ жаромъ:

— Это потому, что я хотла, видишь ли, чтобы это была неправда.

И прибавила:

— Ахъ, милый, съ тхъ поръ какъ я — твоя, клянусь теб, что не принадлежала никому. Я не ставлю себ этого въ заслугу: это просто было бы для меня немыслимо.

Подобно молодымъ животнымъ, ей нужно было веселье. Вино, сверкавшее въ стакан, словно жидкій янтарь, радовало ея взглядъ, и она съ наслажденіемъ омочила въ немъ языкъ. Съ любопытствомъ разглядывала она блюда, которыя подавались, и особенное вниманіе ея возбудилъ жареный картофель, похожій на золотистые пузыри. Затмъ она наблюдала людей, завтракавшихъ въ зал за отдльными столиками, и забавлялась, приписывая имъ, судя по ихъ наружности, смшныя чувства или необычайныя страсти. Она замтила, какъ женщины бросали на нее недоброжелательные взгляды и какъ мужчины прилагали вс старанія, чтобы показаться красивыми и значительными. Она сдлала наблюденіе общаго характера:

— Робертъ, ты замтилъ, что люди никогда не бываютъ естественны? Они не говорятъ иной вещи, потому что думаютъ ее. Они иногда говорятъ извстныя вещи, такъ какъ думаютъ, что это слдовало сказать. Эта привычка длаетъ ихъ очень скучными. Чрезвычайно рдко встртишь простого, естественнаго человка. Ты — естествененъ.

— Дйствительно, я, кажется, не рисуюсь.

— Ты рисуешься, какъ и другіе. Но это у тебя отъ природы. Я отлично вижу, когда ты хочешь меня изумить.

Она говорила о немъ и, переходя по невольной ассоціаціи идей къ драм въ Нейльи, спросила,

— Твоя мать теб ничего не говорила?

— Нтъ.

— А между тмъ она вдь знала…

— Вроятно.

— Ты съ нею въ ладахъ?

— Конечно!

— Говорятъ, твоя мать еще очень хороша собой. Правда ли это?

Онъ не отвчалъ и старался перевести разговоръ на другой предметъ: онъ не любилъ, когда Фелиси говорила о его матери и занималась его семьей. Господинъ и госпожа де-Линьи пользовались самымъ высокимъ уваженіемъ въ парижскомъ обществ. Г. де-Линьи, дипломатъ по происхожденію и по профессіи, былъ человкъ весьма почтенный. Онъ былъ почтеннымъ человкомъ еще не родившись, благодаря дипломатическимъ услугамъ, оказаннымъ Франціи его предками. Праддъ его скрпилъ своею подписью уступку Пондишери англичанамъ. Госпожа де-Линьи жила съ мужемъ вполн корректно, но, не обладая состояніемъ, жила на широкую ногу, и ея туалеты славились по всей Франціи. Въ тсномъ домашнемъ кругу принимала она бывшаго посланника. Это лицо, его возрастъ, положеніе, взгляды, титулы и огромное состояніе придавали этой связи почтенный видъ. Госпожа де-Линьи держала въ почтительномъ отъ себя разстояніи дамъ республики, давая имъ время отъ времени уроки приличій. Ей нечего было бояться мннія избраннаго общества. Робертъ зналъ, что въ свт ее уважали. Но онъ всегда боялся, чтобы Фелиси, говоря о ней, не нарушила при этомъ необходимой осторожности. Онъ боялся, чтобы, не принадлежа къ свтскому обществу, она не сказала того, чего говорить не слдовало. Онъ былъ неправъ: Фелиси не знала интимной жизни госпожи де-Линьи, а если бы и знала, то не стала бы порицать ее. Эта барыня внушала ей наивное любопытство и удивленіе, смшанное со страхомъ. Видя, что ея возлюбленный не хочетъ говорить съ нею о матери, она въ этой осторожности находила аристократическую спесь и извстное неуваженіе, возмущавшее ея гордость свободной двушки и дочери народа. Съ горечью говорила она ему:

— Я думаю, что смю говорить о твоей матери.— Въ первый разъ она прибавила:— Моя не хуже ея.

Но замтила, что это было вульгарно, и больше этого не повторяла.

Теперь зала опустла.

Фелиси взглянула на часы и, увидвъ, что было три часа, сказала:

— Мн надо бжать. Сегодня посл полудня репетируютъ ‘Ршетку’. Константинъ Маркъ, должно быть, уже въ театр. Вотъ странный малый! Онъ разсказываетъ, что въ Виварэ кружилъ головы всмъ женщинамъ. А между тмъ онъ такъ робокъ, что почти не осмливается говорить съ Фажетъ и Фалемпенъ. Меня онъ просто боится. Это забавно.

Она была такъ утомлена, что у нея нехватало силъ подняться.

— Странная вещь! Повсюду говорятъ, что я приглашена въ Comdie Franaise. Это — неправда. Объ этомъ даже нтъ и рчи. Разумется, я не могу оставаться здсь вчно. Подъ конецъ можно здсь одурть. Но ничто меня не гонитъ. Мн поручена большая роль въ ‘Ршетк’. Затмъ видно будетъ. Всего же больше мн хотлось бы сыграть роль въ комедіи. У меня нтъ охоты поступать въ Comdie Franaise, чтобы сидть тамъ сложа руки.

Вдругъ, устремивъ передъ собою глаза, полные ужаса, она откинулась назадъ, поблднла и испустила дикій крикъ. Вки ея сомкнулись, и она пробормотала, что задыхается.

Робертъ разстегнулъ воротъ платья и смочилъ ей водою виски.

Она сказала:

— Священникъ! Я видла священника… На немъ былъ стихарь… Губы его шевелились, но не произносили ни звука… Онъ поглядлъ на меня…

Робертъ старался ее успокоить:

— Послушай, дорогая, какъ можетъ священникъ, да еще въ стихар, войти въ ресторанъ?

Она слушала, покорная, поддавалась его убжденіямъ.

— Ты правъ, ты правъ, я отлично понимаю это.

Въ ея маленькой головк иллюзіи разсивались быстро. Она родилась двсти тридцать лтъ спустя посл смерти Декарта, о которомъ никогда ничего не слыхала, но который тмъ не мене научилъ ее пользоваться разсудкомъ, какъ сказалъ бы докторъ Сократъ.

Въ шесть часовъ по окончаніи репетиціи Робертъ захалъ за нею къ аркадамъ театра и увезъ ее въ карет.

Она спросила:

— Куда мы демъ?

Онъ помедлилъ.

— Ты не хочешь вернуться туда, въ нашъ домъ?

— Ахъ, нтъ, ни за что! Никогда!— воскликнула она.

Онъ отвтилъ, что такъ и думалъ, что подыщетъ что-нибудь другое: маленькую квартирку въ первомъ этаж въ город, но въ ожиданіи этого сегодня придется довольствоваться случайнымъ помщеніемъ.

Она взглянула на него пристально, тяжелымъ взглядомъ, привлекла его къ себ и обожгла ему ухо и шею горячимъ дыханіемъ страсти. Затмъ руки ея разомкнулись, и, слабая и печальная, она откинулась на подушки кареты рядомъ съ нимъ.

Когда извозчикъ остановился, она сказала:

— Ты на меня не разсердишься, не правда ли, мой Робертъ, за то, что я теб скажу: не сегодня… завтра…

Она сочла нужнымъ принести эту жертву ревнивому покойнику.

XII.

На другой день онъ привезъ ее въ меблированную комнату, выбранную имъ, банальную, но веселую, въ первомъ этаж дома, выходившаго въ садикъ вблизи библіотеки. Посреди садика поднимался бассейнъ фонтана, поддерживаемый здоровыми нимфами. Окаймленныя лаврами и бересклетомъ аллеи были пустынны, а съ малолюдной площади доносился огромный и успокаивающій шумъ города. Репетиція кончилась поздно. Когда они вошли въ комнату, ночь, спускавшаяся въ это время года уже гораздо медленне, окутала стны мракомъ. Большія зеркала шкафа и надъ каминомъ были полны смутнаго свта и тней.

Фелиси сняла мховую кофточку, подошла къ окну, заглянула за занавски и сказала:

— Робертъ, ступеньки крыльца мокры.

Онъ отвтилъ, что крыльца нтъ, а есть тротуаръ и мостовая, затмъ еще тротуаръ и ршетка сквера.

— Ты, жительница Парижа, должна хорошо знать это мсто. Здсь посредин, скрытый въ деревьяхъ, стоитъ гигантскій фонтанъ, съ громадными женскими фигурами, у которыхъ тло далеко не такъ красиво, какъ твое.

Въ нетерпніи онъ кинулся помогать ей. Но не могъ найти застежекъ и укололъ пальцы булавками.

— Я неловокъ,— сказалъ онъ.

Она отвчала, смясь:

— Разумется, ты не такъ ловокъ, какъ госпожа Мишонъ!… Но ты не столько неловокъ, сколько боишься уколоться. Мужчины — трусы. Въ то время, какъ женщинамъ необходимо привыкать страдать… Врно! Женщина почти всю жизнь страдаетъ.

Онъ не замчалъ ея блдности, синихъ круговъ подъ глазами.

Онъ сказалъ ей:

— Женщины очень чувствительны къ боли, но он также чувствительны и къ наслажденію. Знаешь ли ты, кто такой Клодъ Бернаръ?

— Нтъ!

— Это былъ крупный ученый. Онъ сказалъ, что безъ колебаній признаетъ за женщиной превосходство въ области физической и моральной чувствительности.

Нантёйль отвтила:

— Если онъ хотлъ этимъ сказать, что вс женщины одинаково чувствительны, то онъ ужасно глупъ. Слдовало бы послать къ нему Фажетъ, и тогда онъ увидлъ бы, легко ли отъ нея получить что-либо въ области… какъ онъ это сказалъ?… Физической и моральной чувствительности.

И она прибавила съ покорною гордостью:

— Не заблуждайся, мой Робертъ, такихъ женщинъ, какъ я, не очень много.

Когда онъ обнялъ ее, она сказала:

— Ты мн мшаешь.— Затмъ, сидя нагнувшись и разстегивая башмаки, прибавила:— Знаешь? Докторъ Сократъ разсказывалъ мн на-дняхъ, что у него были виднія. Однажды онъ видлъ погонщика муловъ, убившаго двочку. Мн приснилась сегодня эта исторія, только въ моемъ сн я не могла узнать, былъ ли погонщикъ мужчина или женщина. До чего запутанъ былъ мой сонъ!… Что касается доктора Сократа, угадай, чей онъ любовникъ… той дамы, знаешь, которая содержитъ библіотеку въ улиц Мазаринъ. Она не молода уже, но очень умна. Думаешь ли ты, что онъ ее обманываетъ?

Затмъ, разсказавъ одну изъ театральныхъ исторій, она сказала:

— Я положительно думаю, что останусь недолго въ Одеон.

— Почему?

— Сейчасъ увидишь. Прадель сказалъ мн сегодня передъ репетиціей: ‘Моя маленькая Нантёйль, между мной и вами никогда ничего не было. Это смшно’. Онъ былъ вполн приличенъ, но далъ мн понять, что наше положеніе по отношенію другъ къ другу неправильно и не можетъ такъ продолжаться. Потому что, знаешь, Прадель установилъ правило. Прежде онъ выбиралъ среди своихъ ученицъ. У него были любимицы, на это жаловались. Теперь, въ видахъ наилучшаго управленія театромъ, онъ беретъ всхъ, даже тхъ, которыя ему не нравятся. Нтъ больше любимицъ. Все идетъ какъ по маслу. Ахъ, этотъ человкъ — настоящій директоръ.

Робертъ слушалъ молча, она подошла къ нему и встряхнула его за плечо.

— Теб, значитъ, все равно, если бы я сошлась съ Праделемъ?

— Нтъ, дорогая, нтъ. Это было бы мн не все равно. Но мои слова этому не помшаютъ.

Склонившись надъ нимъ, она разсыпала ему горячія ласки, въ вид угрозъ и наказаній, и говорила:

— Ты значитъ не любишь меня, если не ревнуешь? Я хочу, чтобы ты ревновалъ меня.

Затмъ внезапно она отошла отъ него и, остановившись передъ туалетомъ, спросила съ безпокойствомъ:

— Робертъ, ты ничего не привезъ сюда изъ той комнаты?

— Ничего.

Тихонько, робко она скользнула въ постель. Но едва улеглась, какъ, облокотись на подушку, вытянувъ шею и полураскрывъ ротъ, стала прислушиваться. Ей почудился тотъ же легкій скрипъ песка, который она слышала въ дом на бульвар Вилье. Она подбжала къ окну и увидла въ немъ Іудино дерево, лужайку, ршетку. Зная напередъ, что она увидитъ вслдъ за этимъ, она закрыла лицо руками. Но руки упали, и лицо Шевалье выплыло передъ нею.

XIII.

Фелиси вернулась домой въ мучительной лихорадк. Робертъ, пообдавъ съ родными, ушелъ къ себ наверхъ. Въ томъ состояніи, въ какомъ его покинула Нантёйль, онъ испытывалъ раздраженіе и дурное расположеніе духа.

Рубашка и платье, разложенныя на его постели лакеемъ, съ какою-то покорностью ожидали его. Его охватило нетерпливое желаніе куда-нибудь пойти. Онъ растворилъ слуховое окно, прислушался къ шуму города и увидлъ надъ крышами свтъ, которымъ Парижъ озарялъ небо. Ему показались желанными вс волнуемыя любовью женщины, собранныя въ эту зимнюю ночь въ театрахъ, въ кафе, въ кафе-концертахъ и ресторанахъ.

Раздраженный Фелиси, Робертъ ршилъ отправиться куда-нибудь въ другое мсто, и, не чувствуя никакого предпочтительнаго влеченія, думалъ, что затрудненъ лишь выборомъ, но вскор замтилъ, что не жаждетъ ни одной изъ женщинъ, которыхъ зналъ, не желаетъ и незнакомыхъ. Онъ заперъ окно и сдъ передъ каминомъ.

Въ камин горлъ коксъ. Госпожа де-Линьи, носившая манто въ двадцать пять тысячъ франковъ, экономила на стол и топлив: она не позволяла жечь въ комнатахъ дрова.

Робертъ раздумывалъ надъ своимъ положеніемъ, о которомъ до тхъ поръ мало заботился, о своей карьер, только что начатой имъ и еще темной. Министръ былъ большимъ другомъ его семьи. Уроженецъ Севеннскихъ горъ, вскормленный на каштанахъ, онъ конфузился на парадныхъ обдахъ. Впрочемъ, онъ былъ слишкомъ уменъ и ловокъ, чтобы не удержать надъ старинной аристократіей, принимавшей его у себя, всхъ выгодъ твердой воли и гордыхъ отказовъ. Линьи зналъ его и не ожидалъ отъ него никакихъ милостей. Въ этомъ онъ былъ проницательне матери, думавшей, что она иметъ нкоторую власть надъ этимъ маленькимъ чернымъ косматымъ человкомъ.

Робертъ считалъ его нелюбезнымъ. Кром того, между ними что-то произошло. Вслдствіе несчастнаго стеченія обстоятельствъ Робертъ оказался предшественникомъ своего министра въ близости съ одною особой, госпожей де-Нёйль, которую послдній любилъ до безумія. Линьи казалось, что маленькій косматый человкъ зналъ объ этомъ и смотрлъ на него за это косо. Наконецъ, въ министерств составилось мнніе, что министры не все могутъ и мало чего хотятъ. Онъ ничего, однако, не преувеличивалъ и считалъ возможнымъ, что его причислятъ къ кабинету министра. До сихъ поръ это было его желаніемъ. Ему очень не хотлось покидать Парижъ. Его мать, наоборотъ, предпочла бы, чтобы онъ халъ въ Гагу, гд освободилось мсто третьяго секретаря. Теперь его желанія склонились вдругъ на сторону Гаги. ‘Уду,— сказалъ онъ себ.— И чмъ скоре, тмъ лучше’. Принявъ это ршеніе, онъ взвсилъ его мотивы. Во-первыхъ, это было превосходно для его будущей карьеры. Затмъ, мсто въ Гаг было пріятно. Товарищъ Роберта, занимавшій его раньше, хвалилъ очаровательное лицемріе маленькой заснувшей столицы, гд все было придумано и подстроено для услады дипломатическаго корпуса. Роберту пришло даже въ голову, что Гага является священною колыбелью новаго международнаго права, и онъ даже подумалъ, что эта причина доставитъ удовольствіе его матери. Передумавъ все это, онъ замтилъ вдругъ, что хочетъ ухать только изъ-за Фелиси.

Онъ думалъ о ней неблагопріятно. Онъ зналъ, что она лгунья и трусиха, что она недобрая къ друзьямъ. Онъ имлъ доказательства того, что она любила ничтожныхъ комедіантовъ, или, по крайней мр, уживалась съ ними. Онъ не былъ увренъ въ томъ, что она не обманываетъ его, не потому, что онъ открылъ что-нибудь подозрительное въ ея жизни, но потому, что онъ не безъ основанія сомнвался во всхъ женщинахъ. Онъ представилъ себ все худое, что зналъ о ней, и убдилъ себя въ томъ, что она была безсердечная женщина, и, чувствуя, что любитъ ее, онъ подумалъ, что любитъ ее только за то, что она красива. Этотъ мотивъ показался ему убдительнымъ, но, вглядвшись въ него, Робертъ замтилъ, что онъ ничего не объясняетъ, и что онъ любитъ эту двушку не потому, что она красива, а потому, что она красива особымъ образомъ, по-своему, что любитъ ее за то, что въ ней есть рдкаго и несравненнаго, за то, что она, наконецъ, является чудесной носительницей искусства и сладострастія, живымъ перломъ, которому нтъ цны. Тогда, почувствовавъ себя слабымъ, онъ заплакалъ, онъ плакалъ о своей потерянной свобод, о своей плненной мысли, о плоти и крови своихъ, отданныхъ во власть маленькаго, слабаго и коварнаго существа.

Отъ того, что онъ смотрлъ на красный коксъ за ршеткой камина, у него заболли глаза. Онъ закрылъ ихъ отъ боли и подъ сомкнутыми вками увидлъ негровъ, скакавшихъ въ кровавомъ и грязномъ туман. Въ ту минуту, когда онъ старался припомнить, изъ какой книги путешествій, прочитанной имъ въ годы юности, встали передъ нимъ эти дикари, они начали вдругъ уменьшаться, расплываться еле замтными точками и исчезли въ красной Африк, которая мало-по-малу превратилась въ рану, освщенную слабымъ свтомъ спички въ ночь самоубійства. Онъ сказалъ:

— Несносный Шевалье! Я о немъ и не думалъ.

Вдругъ на фон крови и огня появилась стройная фигура Фелиси, и онъ почувствовалъ, какъ все его существо охватило жгучее, неумолимое желаніе.

XIV.

На другое утро Робертъ отправился къ ней въ маленькую квартирку на бульвар Сенъ-Мишель. Обычно онъ этого не длалъ. Онъ не любилъ встрчаться съ госпожею Нантёйль, которая была съ нимъ вжлива, даже назойлива, но которая ему надодала и стсняла его.

Въ маленькой гостиной его встртила госпожа Нантёйль. Поблагодарила за вниманіе, съ которымъ онъ относился къ здоровью Фелиси, сообщила, что бдная двочка весь вечеръ наканун была взволнована и больна, но теперь ей лучше.

— Она разучиваетъ въ своей комнат роль. Я предупрежу ее о томъ, что вы здсь. Она будетъ вамъ очень рада, господинъ де-Линьи. Она знаетъ, какъ вы къ ней расположены. А истинные друзья рдки, особенно въ театральномъ мір.

Робертъ разсматривалъ госпожу Нантёйль съ такимъ вниманіемъ, котораго онъ ей раньше никогда не оказывалъ. Онъ старался увидть въ ней дочь, когда та состарится. Онъ любилъ по лицамъ матерей предсказывать будущее ихъ дочерей. И на этотъ разъ онъ упорно разбирался въ чертахъ и формахъ этой дамы, какъ въ интересномъ пророчеств. Онъ не прочелъ въ нихъ ни дурныхъ, ни хорошихъ предзнаменованій. Госпожа Нантёйль, полная, со свжимъ цвтомъ лица, обладала пріятною вншностью. Но дочь совсмъ не походила на мать.

Видя ее спокойною и ясною, онъ сказалъ:

— Вы не нервны?

— Никогда не страдала. Дочь въ этомъ отношеніи на меня не похожа. Она — живой портретъ отца. Онъ былъ хрупокъ, не отличаясь плохимъ здоровьемъ. Онъ умеръ отъ паденія съ лошади… Вы откушаете чашку чая, г. де-Линьи?

Вошла Фелиси. Съ распущенными по плечамъ волосами, закутанная въ пеньюаръ изъ блой шерстяной ткани, свободно перехваченный у пояса толстымъ витымъ шнуркомъ, и шлепая красными ночными туфлями, она походила на ребенка. Другъ дома Тони Мейеръ, торговецъ картинами, видя ее въ этой одежд монашескаго покроя, называлъ ее братомъ Ангёломъ де-Шаролэ, такъ какъ находилъ въ ней сходство съ портретомъ Натье, изображавшимъ мадемуазель де-Шаролэ во францисканской одежд. Робертъ стоялъ удивленный и молчалъ передъ этой двочкой.

— Какъ мило съ вашей стороны,— сказала она,— придти узнать о моемъ здоровь. Благодарю васъ. Мн лучше.

— Она много работаетъ, черезчуръ много работаетъ. Ея роль въ ‘Ршетк’ ее утомляетъ.

— Да нтъ же, мама.

Заговорили о театр, разговоръ тянулся вяло.

Посл молчанія госпожа Нантёйль спросила у де-Линьи, продолжаетъ ли онъ свои поиски старинныхъ модныхъ гравюръ.

Фелиси и Робертъ взглянули на нее съ изумленіемъ. Они говорили ей когда-то о модныхъ картинкахъ, съ цлью объяснить ей свои свиданія, скрыть которыя они не могли. Но теперь они забыли о нихъ. Одна только госпожа Нантёйль, глубоко уважавшая вымыслы, вспомнила о нихъ:

— Моя дочь говорила мн, что у васъ много старинныхъ картинъ и что он вдохновляютъ ее въ дл созданія костюмовъ.

— Совершенно врно, сударыня.

— Пойдемте ко мн, господинъ де-Линьи,— сказала Фелиси.— Мн хочется показать вамъ проектъ костюма для Цециліи де-Рошморъ.

И она увлекла его въ свою комнату.

То была маленькая комнатка, со свтлыми обоями, съ зеркальнымъ шкафомъ, съ двумя мягкими стульями и желзною кроватью, покрытой блымъ стеганымъ одяломъ, надъ которою на стн была прибита кропильница и буксовая вточка.

Долгимъ поцлуемъ она впилась въ его губы.

— Я люблю тебя, знаешь!

— Въ самомъ дл?

— О, да! А ты?

— Я тоже тебя люблю. Я никогда не думалъ, что полюблю тебя такъ.

— Значитъ, это случилось потомъ?

— Это всегда случается потомъ.

— Правда, Робертъ. Раньше ничего не знаешь.

Она покачала головой.

— Я была очень больна вчера.

— Ты совтовалась съ Трюблэ? Что онъ сказалъ?

— Онъ сказалъ, что мн необходимъ отдыхъ, покой… Милый, намъ придется быть благоразумными еще недли дв. Теб это непріятно?

— Разумется.

— Мн также. Но что же длать?…

Онъ обошелъ два-три раза комнату, заглядывая во вс углы. Она слдила за нимъ съ безпокойствомъ, боясь, что онъ спроситъ что-нибудь по поводу ея скромныхъ драгоцнностей и бездлушекъ, происхожденіе которыхъ не всегда бываетъ можно объяснить. Можно говорить, конечно, что угодно, но можно причинить себ и непріятности, а въ самомъ дл этого слдуетъ избгать. Она постаралась отвлечь его вниманіе.

— Робертъ, открой мой ящикъ съ перчатками.

— Что въ твоемъ ящик съ перчатками?

— Фіалки, которыя ты мн подарилъ въ первый разъ. Милый мой, не бросай меня. Не уходи!… Когда я подумаю, что ты каждый день можешь ухать за границу, въ Лондонъ, въ Константинополь,— я схожу съ ума.

Онъ успокоилъ ее, сказалъ, что его собирались послать въ Гагу. Но онъ не подетъ, устроитъ такъ, чтобы его причислили къ кабинету министра.

— Ты мн общаешь это?

Онъ общалъ искренно. И она повеселла.

Указывая ему маленькій зеркальный шкафъ, она сказала:

— Видишь ли, милый, передъ нимъ я разучиваю мои роли. Когда ты пришелъ, я разбирала сцену четвертаго акта. Я пользуюсь одиночествомъ, чтобы отыскать врный тонъ. Я стараюсь выдвигать главное и общее. Если бы я слушала Ромильи, то отдлывала бы мелочи, и это было бы мщанствомъ. Я говорю въ этой пьес: ‘Я васъ не боюсь’. Это самое эффектное мсто. Знаешь, какъ требовалъ Ромильи, чтобы я говорила ‘я васъ не боюсь’? Я сейчасъ теб объясню. Я подношу руку къ носу, растопыриваю пальцы и говорю по словамъ, перебирая каждымъ пальцемъ отдльно, особымъ тономъ, съ особымъ выраженіемъ лица: ‘Я — васъ — не — боюсь’, словно я показываю маріонетокъ! Еще немного, и я надла бы на каждый палецъ по маленькой бумажной шапочк. Это остроумно, тонко, не правда ли?

Затмъ, откинувъ волосы со своего мужественнаго лба, она сказала:

— Я покажу теб, какъ длаю это я.

Внезапно преображенная и выросшая, она сказала, съ видомъ наивной гордости и спокойной невинности:

‘— Нтъ, сударь, я васъ не боюсь. Къ чему мн васъ бояться? Вы думали поймать меня въ свою ловушку, и вмсто этого отдали себя въ мои руки. Вы — честный человкъ. Теперь, когда я подъ вашимъ кровомъ, вы скажете мн то же, что вы сказали вашему врагу, кавалеру, Д’Амберръ, когда онъ переступилъ за эту ршетку. Вы скажете мн: ‘Вы у себя дома: приказывайте’.

Она обладала таинственнымъ даромъ мнять душу и вншность. Линьи былъ очарованъ прекраснымъ обманомъ.

— Ты — изумительна!

— Послушай меня, дружокъ. На голов у меня будетъ большой батистовый чепецъ, съ завязками, которыя этажами будутъ падать мн на щеки. По пьес, ты вдь знаешь, я двушка временъ Революціи. И я должна дать это почувствовать. Надо, чтобы Революція сидла во мн, понимаешь?

— Ты знаешь Революцію?

— Конечно!… Я не знаю, разумется, чиселъ, въ которыя происходили разныя событія. Но у меня есть чувство эпохи. Для меня революція — значитъ дышать всею грудью подъ завязанной крестъ-накрестъ косынкой, свободно двигаться въ своей полосатой юбк и чтобы на щекахъ игралъ легкій румянецъ. Вотъ и все!

Онъ началъ разспрашивать ее о пьес, и увидлъ, что она не знаетъ ея содержанія. Ей не нужно было знать его. Она угадывала, находила инстинктомъ все необходимое.

— Во время репетицій я и намека не длаю ни на одинъ изъ моихъ эффектовъ. Я все берегу для публики. Ромильи зеленетъ отъ злости… До чего вс они будутъ досадовать… Ахъ! милый мой, Фажетъ наврное заболетъ.

Она сла на плохонькій стульчикъ. Ея лобъ, бывшій сейчасъ бле мрамора, порозовлъ, снова она имла видъ мальчишки.

Онъ подошелъ къ ней, заглянулъ глубоко въ ея прекрасные срые глаза и, какъ наканун вечеромъ, передъ каминомъ, подумалъ о томъ, что она лгунья, трусиха, недобрая къ друзьямъ, но подумалъ объ этомъ снисходительно. Подумалъ, что она любитъ плохихъ комедіантовъ, или, по крайней мр, уживается съ ними, но объ этомъ подумалъ съ тихою жалостью, вспомнилъ все дурное, что зналъ о ней, но безъ горечи. Онъ почувствовалъ, что любитъ ее, и не столько за то, что она красива, сколько за то, что она красива посвоему, наконецъ, любитъ ее за то, что она — живая драгоцнность, несравненное орудіе искусства и наслажденія. Онъ заглянулъ въ ея чудные срые глаза, въ ея зрачки, гд подъ блестящей влагой словно плавали мелкіе астрологическіе знаки. Взглянулъ на нее такимъ глубокимъ взглядомъ, что она почувствовала, какъ онъ пронизалъ ее всю насквозь. И, зная, что онъ въ ней увидлъ, она сказала ему, глядя въ глаза и охвативъ его голову обими своими руками:

— Ну, и что же! Да, я знаю, что я ничтожная комедіантка, но я тебя люблю и плюю на деньги. А такихъ, какъ я, не много найдется. Ты это отлично знаешь.

XV.

Они встрчались ежедневно въ театр и гуляли вмст пшкомъ.

Нантёйль играла почти каждый вечеръ и усердно работала надъ ролью Цециліи. Мало-по-малу спокойствіе вернулось къ ней, она мене волновалась по ночамъ, не приказывала больше матери сидть около нея и держать ея руку, пока она не заснетъ, и не задыхалась боле отъ кошмаровъ. Такъ прошло недли дв. Затмъ, однажды утромъ, когда она сидла передъ туалетомъ и расчесывала волосы, въ пасмурную погоду, она наклонилась къ зеркалу и увидла въ немъ не себя, а покойника. Тонкая струйка крови стекала изъ угла его рта, онъ смялся и смотрлъ на нее.

Тогда она ршила сдлать то, что считала полезнымъ и нужнымъ. Наняла карету и отправилась къ нему. Прозжая по бульвару Сенъ-Мишель, купила у цвточницы букетъ розъ. Принесла ему эти розы. Стала на колни передъ маленькимъ чернымъ крестомъ, отмчавшимъ мсто, гд онъ былъ похороненъ. Говорила съ нимъ. Просила его быть благоразумнымъ, оставить ее въ поко. Просила у него прощенія за то, что нкогда обращалась съ нимъ жестко. Не всегда въ жизни люди понимаютъ другъ друга. Но теперь онъ долженъ понять ее и простить. Зачмъ ее мучить? Ея единственное желаніе — это сохранить о немъ добрую память. Время отъ времени она будетъ навщать его. Но онъ долженъ перестать ее пугать и преслдовать.

Она сдлала попытку польстить ему и успокоить его ласковыми словами:

— Я понимаю, что ты хотлъ отомстить за себя. Это естественно. Но ты не золъ отъ природы. Не сердись же на меня. Не пугай меня. Не приходи больше. Я же буду приходить, буду приходить часто. Буду приносить теб цвты.

У нея было несомннно желаніе его обмануть, усыпить его обманчивыми общаніями, сказать ему: ‘Лежи, не волнуйся, будь покоенъ, и я клянусь, что не сдлаю ничего, что бы теб не понравилось, общаю повиноваться твоей вол’. Но она не посмла лгать на могил и была уврена, что это безполезно, такъ какъ мертвецы знаютъ все.

Немного усталая, она продолжала еще въ теченіе нсколькихъ минутъ свои мольбы и уговоры, и замтила, что на этотъ разъ перестала испытывать тотъ ужасъ, который ей внушали могилы и этотъ мертвецъ. Она стала искать причину и открыла, что онъ не страшитъ ее потому, что его тамъ нтъ. Она подумала:

‘Его здсь нтъ, его здсь никогда не бываетъ, онъ — повсюду, за исключеніемъ того мста, гд его схоронили. Онъ — на улицахъ, въ домахъ, въ комнатахъ’.

И она поднялась съ могилы въ отчаяніи, убжденная теперь въ томъ, что будетъ встрчать его повсюду, исключая кладбища.

XVI.

Посл двухъ недль терпнія Линьи началъ настаивать, чтобъ Фелиси вернулась къ прежней жизни. Срокъ, поставленный ею, истекъ. Онъ не хотлъ боле ждать. Она страдала такъ же, какъ и онъ. Но боялась снова увидть покойника. Она измышляла неловкіе предлоги, чтобы откладывать свиданія, и наконецъ призналась, что боится. Онъ презиралъ ее за то, что она выказала такъ мало мужества и благоразумія. Онъ не чувствовалъ, что она его любитъ, и говорилъ ей жесткія слова. И онъ преслдовалъ ее непрерывно своимъ желаніемъ.

Тогда наступили трудные дни и неблагодарные часы. Она не смла боле находиться съ нимъ подъ одною кровлей, и они нанимали извозчика и, объхавъ вс предмстья, выходили и углублялись въ мрачныя аллеи, шагая подъ рзкимъ восточнымъ втромъ, словно погоняемые дыханіемъ невидимаго гнва.

Однажды день былъ такой мягкій, что они прониклись его нжностью. Плечо къ плечу, блуждали они по пустыннымъ аллеямъ Булонскаго лса. Почки, начинавшія разбухать по концамъ тонкихъ и черныхъ втвей, окрашивали верхушки деревьевъ, отдлявшіяся на розовомъ фон неба, въ лиловый цвтъ. Налво онъ нихъ разстилался лугъ, усянный обнаженными деревьями, и были видны дома Отейля. Медленно катились по дорог колясочки стариковъ, и няньки толкали передъ собою дтскія повозки. Тишину Булонскаго лса прервалъ грохотъ автомобиля.

— Ты любишь эти машины?— спросила Фелиси.

— Нахожу ихъ удобными, вотъ и все.

Правда, что онъ никогда не былъ шофферомъ. Его не тянуло ни къ какому спорту, онъ любилъ только женщинъ. Указывая на извозчика, хавшаго мимо, Фелиси сказала:

— Робертъ, ты видлъ?

— Нтъ.

— Внутри была Жанна Перренъ и еще какая-то дама.

Онъ былъ мирно невозмутимъ, и она сказала ему съ упрекомъ:

— Ты, какъ докторъ Сократъ: находишь это естественнымъ?

Ясное и спокойное озеро дремало среди черныхъ стнъ сосенъ. Они пошли направо по тропинк у самаго берега, у котораго блые гуси и лебеди чистятъ свои перья.

При ихъ приближеніи цлая стая утокъ, какъ живые челночки, вытянувъ шеи, быстро поплыла къ нимъ.

Фелиси сказала имъ съ сожалніемъ, что ей нечего имъ дать.

— Когда я была маленькой,— прибавила она,— отецъ водилъ меня по воскресеньямъ кормить зврей. Это было моей наградой, когда я всю недлю хорошо училась. Отецъ любилъ природу. Любилъ собакъ, лошадей, всхъ животныхъ. Онъ былъ очень добрый, очень умный. Много работалъ. Но офицеру безъ состоянія страшно трудно жить. Онъ страдалъ отъ того, что не могъ жить, какъ богатые офицеры, и кром того ссорился съ мамашей. Онъ не былъ счастливъ, бдный отецъ. Онъ часто бывалъ печаленъ. Онъ былъ молчаливъ, но, не говоря ни слова, мы съ нимъ понимали другъ друга. Онъ меня очень любилъ… Робертъ, позже, черезъ много, много лтъ, у меня будетъ домикъ въ деревн. И когда ты прідешь туда, мой милый, ты застанешь меня въ короткой юбк, кормящей куръ.

Онъ спросилъ ее, какъ ей пришла въ голову мысль сдлаться актрисой.

— Я хорошо знала, что не выйду замужъ, такъ какъ у меня не было приданаго. А поступать въ модный магазинъ или на телеграфъ, какъ многія изъ моихъ подругъ, меня не прельщало. Уже маленькой двочкой я находила, что быть актрисой очень хорошо. Въ пансіон я играла въ одной дтской пьес. Это мн понравилось. Учительница сказала, что я играла плохо, но это потому, что мамаша была должна ей за три мсяца. Начиная съ пятнадцати лтъ я стала серьезно думать о театр. Поступила въ консерваторію. Работала, много работала. Наше ремесло беретъ много силъ. Но когда имешь успхъ, оно даетъ удовлетвореніе.

Противъ маленькой хижинки на остров они застали паромъ, стоявшій у пристани. Робертъ прыгнулъ на него и увлекъ за собою Фелиси.

— Эти громадныя деревья прекрасны даже безъ листьевъ,— сказала она,— но я думала, что въ это время года хижинка бываетъ заперта.

Перевозчикъ отвтилъ, что въ хорошіе зимніе дни, гуляющіе любятъ здить на островъ, такъ какъ тамъ никто не безпокоитъ, и что недавно только онъ перевезъ туда двухъ дамъ.

Слуга, жившій на одинокомъ остров, подалъ имъ чай въ деревенскую комнату, въ которой стояли два стула, столъ, піанино и диванъ. Панели были покрыты плсенью, паркетъ разсохся. Фелиси взглянула въ окно на лугъ и на высокія деревья.

— Что это за темный шаръ на топол?— спросила она.

— Это омела, дорогая.

— Можно подумать, что животное обвилось вокругъ втки и гложетъ ее. Это непріятно видть.

Она положила голову на плечо своему другу и сказала ему томно:

— Я люблю тебя.

Онъ увлекъ ее на диванъ. Она чувствовала, какъ онъ, упавъ къ ея ногамъ, скользитъ по ней неловкими отъ нетерпнія руками, она не противилась, обезсиленная, неподвижная, зная, что это безполезно. Въ ушахъ у нея звенли колокольчики. Затмъ звонъ прекратился, и она услыхала справа, какъ чужой звучный и леденящій голосъ произнесъ: ‘Я кладу вамъ запретъ другъ на друга’. Ей почудилось, что голосъ говорилъ сверху, изъ свтлаго пространства, но она не осмлилась поднять голову. То былъ незнакомый голосъ. Невольно, сама того не желая, она старалась припомнить его голосъ и вдругъ замтила, что не вспомнитъ его никогда. Она подумала: ‘Быть можетъ, это тотъ голосъ, которымъ онъ говоритъ теперь’. Испуганная, она быстро оправила платье. Но удержала крикъ и не сказала, что она слышала, изъ страха, чтобы Робертъ не счелъ ея безумной, и потому, что она знала все-таки, что это не было реально.

Линьи отошелъ:

— Если ты не любишь меня боле, скажи откровенно. Я не хочу брать тебя силою.

Вся какъ-то сжавшись, она сказала:

— Пока мы въ толп, пока насъ окружаютъ люди, я стремлюсь къ теб, желаю тебя, а какъ только мы остаемся одни, я боюсь.

Онъ отвтилъ ей плоской и злой насмшкой:

— Ахъ, чтобы любить меня, теб нужна публика!…

Она встала и подошла къ окну. По щек ея текла слеза. Она долго плакала молча. Потомъ вдругъ позвала его съ живостью:

— Взгляни-ка!

И указала ему на Жанну Перренъ, гулявшую по лужайк съ молодою женщиной. Он шли обнявшись, давая другъ другу вдыхать ароматъ фіалокъ, и улыбались.

— Посмотри, эта женщина счастлива и покойна.

Жанна Перренъ шла довольная и спокойная.

Фелиси смотрла на нее съ любопытствомъ, въ которомъ не смла сама себ признаться, и завидовала ея спокойствію.

— Она вотъ не боится.

— Оставь ее въ поко. Она не длаетъ намъ зла.

И онъ съ силою охватилъ ея станъ.

Она высвободилась, вся дрожа. Въ конц-концовъ, разочарованный, обманутый, униженный, Робертъ разразился гнвомъ, обозвалъ ее дурой, клялся, что не потерпитъ дальше этихъ смшныхъ выходокъ.

Она не отвчала и принялась снова плакать.

Раздраженный ея слезами, онъ сказалъ ей жестоко:

— Такъ какъ ты меня боле не любишь, то безполезно намъ и видаться. Намъ не о чемъ больше говорить другъ съ другомъ. Я вижу отлично, что ты меня не любишь. Признайся, скажи же хоть разъ правду: ты никого никогда не любила, кром этого жалкаго комедіанта.

Она разразилась гнвомъ и застонала отъ отчаянія:

— Лгунъ, лгунъ! То, что ты говоришь, отвратительно! Ты видишь, что я плачу, и хочешь заставить страдать меня еще больше. Ты пользуешься тмъ, что я тебя люблю, чтобы сдлать меня несчастной. Это подло! Ну, хорошо же! Я тебя не люблю! Уйди! Я не хочу тебя видть! Уйди!… Но въ самомъ дл, что же это мы длаемъ? Разв мы будемъ всю жизнь смотрть такъ другъ на друга съ гнвомъ, съ отчаяніемъ, съ яростью? Это не моя вина… Не могу, не могу. Прости меня, милый, любовь моя. Люблю тебя, обожаю, хочу тебя. Но прогони же ты его! Ты мужчина, ты знаешь, что надо сдлать! Прогони его! Ты же его убилъ, а не я. Ты! Убей же его до конца… Я съ ума схожу, Боже мой! Я схожу съ ума…

На слдующій день Линьи подалъ прошеніе о командировк въ качеств третьяго секретаря въ Гагу. Черезъ недлю пришло назначеніе, и онъ ухалъ тотчасъ же, не простившись съ Фелиси.

XVII.

Госпожа Нантёйль только и думала, что о своей дочери. Ея связь съ Тони Мейеромъ, продавцомъ картинъ изъ улицы Клиши, оставляла ей много свободнаго времени и не занимала ея сердца. Она встртила въ театр г. Бондуа, фабриканта электрическихъ приборовъ, еще молодого человка, весьма состоятельнаго и отличавшагося необыкновенною вжливостью. Онъ былъ влюбчивъ и въ то же время робокъ отъ природы, молодыя и красивыя женщины его пугали, и онъ привыкъ мечтать только о другихъ. Госпожа Нантёйль была еще очень пріятна. Однажды вечеромъ, когда она была дурно одта и неинтересна, онъ сдлалъ ей предложеніе. Она приняла его съ цлью поддержать домъ и дать возможность дочери ни въ чемъ не нуждаться. Ея преданность дала ей счастье. Бондуа полюбилъ ее и окружилъ горячимъ вниманіемъ. Сначала удивленная этимъ, вскор она стала покойною и счастливою, ей показалось естественнымъ и справедливымъ быть любимой, и она не врила, что это время для нея прошло, когда дйствительность доказывала ей обратное.

Она всегда проявляла благосклонность, легкій уживчивый нравъ и ровное расположеніе духа. Но никогда еще она не наполняла домъ такимъ весельемъ и такими милыми выдумками. Мягкая въ обращеніи съ окружающими, съ улыбкой, несмотря на вс превратности жизни, открывавшей ея прекрасные зубы и углублявшей ямочки на ея полныхъ щекахъ, благодарная жизни за то, что она ей давала, расцвтшая, свжая, щедрая, она была радостью и молодостью дома.

Въ то время какъ госпожа Нантёйль видла во всемъ только свтъ и радость, Фелиси становилась мрачною, угрюмою и печальною. На ея хорошенькомъ личик пролегли морщины, голосъ сталъ хриплымъ. Она тотчасъ же догадалась о положеніи, занятомъ господиномъ Бондуа въ ея семь, и потому ли, что предпочитала, чтобы мать жила и дышала только ею, была ли оскорблена въ своей дочерней любви, принужденная меньше уважать мать, завидовала ли она, испытывала ли она то чувство тягости, которое причиняютъ намъ любовныя исторіи, когда он разыгрываются черезчуръ близко отъ насъ, нофелиси ежедневно и преимущественно за обдомъ въ цломъ ряд весьма ясныхъ намековъ и плохо скрытыхъ словъ горько упрекала госпожу Нантёйль за новаго друга дома, а встрчаясь съ самимъ Бондуа, выражала ему явное и постоянное отвращеніе. Госпожа Нантёйль относилась къ этому только съ легкимъ прискорбіемъ и прощала дочери, которую считала слишкомъ мало опытной въ жизни. А Бондуа, которому Фелиси внушала нечеловческій ужасъ, старался успокоить ее многочисленными подарками и знаками вниманія.

Ея злоба происходила отъ ея страданій. Письма, получаемыя ею изъ Гаги, раздражали ея любовь и длали ее мучительной. Она сохла, находясь во власти жгучихъ образовъ. Когда она слишкомъ ясно сознавала отсутствіе своего друга, то въ вискахъ у нея стучало, сердце колотилось, тяжелая тнь окутывала ея мозгъ, вся чувствительность ея нервовъ, весь жаръ ея крови, вс силы ея существа, собираясь вмст, превращались въ одно глубокое, неутолимое желаніе. Въ такія минуты она думала только о томъ, чтобы вновь увидть Линьи. Его одного она желала, и сама удивлялась тому отвращенію, которое испытывала ко всмъ, кром него. Далеко не всегда подчинялась она столь исключительному инстинкту. Она давала себ общаніе идти просить тотчасъ же денегъ у Бондуа и съ первымъ поздомъ хать въ Гагу. Но не длала этого. Ее останавливала не столько мысль разсердить своего любовника, который нашелъ бы это путешествіе безтактнымъ, сколько опасеніе разбудить уснувшій призракъ.

Со времени отъзда Линьи она его больше не видла. Но внутри и вокругъ нея все еще происходили какія-то тревожныя событія. На улиц за нею слдомъ шелъ пудель, появлявшійся и исчезавшій внезапно. Однажды утромъ, когда она лежала еще въ постели, мать сказала ей: ‘Я иду къ портних’, и ушла. Дв или три минуты спустя Фелиси увидла ее входящею въ комнату, словно она тамъ что-то забыла. Но призракъ двигался впередъ, не глядя, не говоря, безшумно и исчезъ, коснувшись кровати.

У нея бывали и боле тревожныя иллюзіи. Однажды, въ воскресенье, на утреннемъ спектакл она играла въ ‘Аталіи’ роль молодого Захарія. У нея были красивыя ноги, и поэтому мужская роль ей нравилась, она также была довольна показать, что уметъ читать стихи. Но она замтила, что въ оркестр сидлъ священникъ въ ряс. Не въ первый разъ на утреннемъ представленіи этой трагедіи, заимствованной изъ Писанія, присутствовало духовное лицо. Тмъ не мене это произвело на нее тягостное впечатлніе. Когда она вышла на сцену, она ясно видла, какъ Луиза Даль, съ тюрбаномъ на голов, передъ будкой суфлера заряжала револьверъ. Фелиси была достаточно тверда разсудкомъ и обнаружила столько присутствія духа, чтобы прогнать это глупое видніе, которое и исчезло. Но первые стихи свои она прочла едва слышнымъ голосомъ

Она чувствовала, какъ горло у нея все въ желудк. Страдала отъ удушій, иногда, безъ всякой причины, невыразимая тоска сковывала ея душу, сердце колотилось безумными толчками, и она боялась умереть.

Докторъ Трюблэ продолжалъ лчить ее съ внимательной осторожностью. Она часто видала его въ театр, а также ходила на консультацію въ старую квартиру на улиц Сены. Она не проходила черезъ пріемную, слуга проводилъ ее тотчасъ же въ маленькую столовую, гд въ темнот сверкалъ арабскій фаянсъ, и докторъ принималъ ее первою. Однажды Сократу удалось втолковать ей, какимъ способомъ образуются въ мозгу человка представленія, а также и то, что эти образы не всегда соотвтствуютъ вншнимъ предметамъ или, по крайней мр, не соотвтствуютъ имъ въ точности.

— Галлюцинаціи,— прибавилъ онъ,— всего чаще не что иное, какъ ложныя представленія. Человкъ видитъ, что есть, но видитъ это не совсмъ врно, и изъ плюмажа длаетъ взъерошенную голову, изъ красной гвоздики — пасть звря, изъ блой рубашки — призрака въ саван. Незначительныя заблужденія.

Въ этихъ доводахъ она почерпала силу для презрнія и для разсянія видній собакъ, кошекъ, живыхъ или близкихъ ей лицъ. Но боялась увидть снова покойника. И мистическій страхъ, гнздившійся въ темныхъ углахъ ея мозга, былъ сильне, чмъ доказательства врача. Сколько ей ни говорили, что мертвецы не возвращаются, она была убждена въ обратномъ.

Сократъ и на этотъ разъ порекомендовалъ ей разсяться, повидать друзей, и предпочтительно друзей пріятныхъ и, какъ злйшихъ враговъ своихъ, избгать темноты и одиночества.

И онъ прибавилъ слдующее предписаніе:

— Особенно старайтесь избгать тхъ лицъ и т вещи, которыя могутъ имть какое-либо отношеніе къ предмету вашихъ видній.

Онъ не замтилъ, что это было невозможно. Нантёйль тоже этого не замтила.

— Итакъ, вы меня вылчите, мои добрый Сократъ?— сказала она, поднимая на него свои красивые срые глаза, полные мольбы.

— Вы сами вылчитесь, дитя мое. Вы вылчитесь, потому что вы трудолюбивы, разсудительны и мужественны. Да, да, вы одновременно и трусливы, и мужественны. Вы страшитесь опасности, но имете мужество жить. Вы выздоровете, потому что вы не симпатизируете боли и страданію. Вы выздоровете, потому что вы хотите выздоровть.

— Вы думаете, что можно выздоровть, когда хочешь?

— Когда хочешь извстнымъ образомъ, внутренне, глубоко, когда этого хотятъ въ насъ клточки, когда этого хочетъ наше безсознательное, когда человкъ хочетъ всею силою слпой, обильной и полной воли, какъ могучее дерево, которое хочетъ зазеленть весною.

XVIII.

Въ эту ночь, не будучи въ состояніи уснуть, Фелиси ворочалась на постели и раскидывала одяла. Она чувствовала, что сонъ еще далеко, что онъ появится вмст съ первыми лучами, полными танцующихъ пылинокъ, которые утромъ прорвутся сквозь щели занавсокъ. Ночникъ, маленькое пылающее сердечко котораго свтилось сквозь его фарфоровое тло, былъ ея таинственнымъ и привычнымъ товарищемъ. Фелиси открыла вки и взглядомъ пила этотъ блый, молочный свтъ, который ее успокоивалъ. Потомъ, закрывъ снова глаза, она впала въ тревожную тоску безсонницы. Минутами ей приходила на память какая-нибудь фраза изъ ея роли, которой она не придавала никакого значенія, но которая ее преслдовала: ‘Наша жизнь есть то, что мы сами изъ нея длаемъ’, и ея умъ утомлялся, переворачивая безъ устали четыре или пять мыслей.

‘Завтра мн надо хать примрять платье къ мадамъ Роямонъ. Вчера я вмст съ Фажетъ вошла въ уборную Жанны Перренъ, которая одвалась. Она не безобразна, Жанна Перренъ, у нея даже красивое лицо, но мн не нравится его выраженіе. За что госпожа Кольберъ требуетъ съ меня тридцать два франка? Четырнадцать и три — семнадцать и девять — двадцать шесть. Я должна ей всего двадцать шесть франковъ. ‘Наша жизнь есть то, что мы сами изъ нея длаемъ’. Какъ жарко!’

Однимъ прыжкомъ гибкихъ бедеръ она перевернулась и раскинула свои обнаженныя руки, словно желая охватить воздухъ, какъ нжное и свжее тло.

— Мн кажется, что прошла вчность съ тхъ поръ, какъ ухалъ Робертъ. Это дурно съ его стороны оставлять меня такъ одну. Я тоскую по немъ.

И, свернувшись въ клубочекъ на постели, она въ мельчайшихъ подробностяхъ припоминала его объятія. Она звала его:

— Котенокъ мой! волченокъ мой!

И тотчасъ же мысли начинали снова мучительно путаться въ голов.

— ‘Наша жизнь есть то, что мы сами изъ нея длаемъ. Наша жизнь’… Четырнадцать и три — семнадцать и девять — двадцать шесть. Я отлично замтила, что Жанна Перренъ нарочно выставляетъ напоказъ свои длинныя мужскія ноги, покрытыя темными волосами. А правда ли, говорятъ, будто она платитъ деньги женщинамъ? Завтра, въ четыре часа, я должна идти мрять платье. Ужасно, какъ эта мадамъ Роямонъ никогда не уметъ вшить рукавовъ. Фу, какъ жарко! Сократъ — хорошій докторъ. Но иногда отъ его лченія можно совсмъ одурть.

Вдругъ она подумала о Шевалье, и ей показалось, что отовсюду, съ каждой стны на нея исходитъ его вліяніе. Ей даже почудилось, что отъ этого затмился свтъ ночника. Это вліяніе было неуловиме призрака, но вызывало тревогу. Внезапно ей блеснула мысль, что эти тонкія вянія шли отъ портретовъ покойнаго. Въ ея комнат ихъ не было, но въ квартир еще оставались неуничтоженными его фотографіи. Тщательно подсчитавъ, она уврилась, что ихъ должно было остаться три: первый портретъ, снятый въ ранней молодости, на облачномъ фон, другой, улыбающійся — въ вольной поз — верхомъ на стул, третій — въ роли донъ Сезара-де-Базана. Въ своемъ стремленіи ихъ уничтожить она соскочила съ постели, зажгла свчку и въ одной рубашк, шаркая туфлями, проскользнула въ гостиную къ столику изъ палисандроваго дерева, стоявшему подъ рдкимъ экземпляромъ пальмы, и, приподнявъ скатерть, обшарила ящикъ. Тамъ были жетоны, розетки, кусочки дерева, отломившіеся отъ мебели, два-три подвска отъ люстры и нсколько фотографій, среди которыхъ оказался только одинъ портретъ Шевалье, самый молодой,— на облачномъ фон.

Остальные она принялась искать въ шифоньерк, занимавшей простнокъ между окнами, на которой красовались дв китайскихъ лампы. Тамъ были сложены матовые шары отъ лампъ, абажуры, хрустальныя вазочки съ украшеніями изъ золоченой бронзы, фарфоровая расписная спичечница, съ изображеніемъ ребенка, уснувшаго подл собаки, прислонясь къ барабану, растрепанныя книги, пачки партитуръ, два сломанныхъ вера, флейта и незначительная пачка визитныхъ фотографическихъ карточекъ. Тутъ нашелся второй Шевалье — въ роли донъ Сезара-де-Базана. Но послдняго не было. Тщетно задавала она себ вопросъ, куда онъ могъ дваться. Тщетно перерыла коробки, вазы, корзины съ цвточными горшками, музыкальный ящикъ. И въ то время, какъ она страстно искала его, портретъ все увеличивался и опредлялся въ ея фантазіи, достигалъ человческихъ размровъ, принималъ насмшливое выраженіе и дразнилъ ее. Голова ея горла, а ноги оставались застывшими, и она чувствовала, что гд-то глубоко внутри ея закрадывается ужасъ. Въ ту минуту, когда она уже хотла отказаться отъ поисковъ и зарыться съ головой въ подушку, она вдругъ вспомнила, что мать ея прятала фотографіи въ зеркальный шкафъ. Къ ней вернулось мужество. Она тихонько вошла въ комнату спавшей госпожи Нантёйль, неслышными шагами подошла къ шкафу, отворила его медленно и безъ шума и осмотрла верхнюю полку, заставленную старыми коробками. Она перелистала альбомъ, существовавшій со временъ второй имперіи и двадцать лтъ не раскрывавшійся. Перебрала кучи писемъ, связки гербовыхъ бумагъ и квитанцій изъ городского ломбарда. Госпожа Нантёйль, разбуженная свтомъ свчи и глухимъ шорохомъ, спросила:

— Кто тамъ?

Но тотчасъ же увидла взобравшуюся на стулъ маленькую знакомую фигурку призрака, въ длинной ночной рубашк, съ толстой косой за плечами.

— А, это ты, Фелиси? Надюсь, ты не больна?… Что ты длаешь?

— Я ищу одну вещь.

— Въ моемъ шкафу?

— Да, мама.

— Ступай спать!Ты только простудишься… Скажи, по крайней мр, что ты ищешь. Если шоколадъ, то онъ на средней полк, рядомъ съ серебряной сахарницей.

Но Фелиси уже схватила пачку фотографій и быстро ихъ перебирала.

Подъ ея нетерпливыми пальцами проходили: госпожа Дульсъ, вся окутанная кружевомъ, блестящая Фажетъ съ выцвтшими волосами, Тони Мейеръ съ черезчуръ близко поставленными глазами и нависшимъ надъ губами носомъ, бородатый Прадель, лысый и курносый Трюблэ, господинъ Бондуа съ трусливымъ взглядомъ и крпкимъ носомъ надъ густыми усами. И, несмотря на то, что голова ея вовсе не была занята въ настоящую минуту господиномъ Бондуа, она все же мимоходомъ бросила ему враждебный взглядъ и нечаянно капнула ему на носъ воскомъ.

Госпожа Нантёйль, совсмъ проснувшаяся, спрашивала съ удивленіемъ:

— Фелиси, да что это ты роешься въ моемъ шкафу?

Но Фелиси, державшая уже въ рукахъ столь долго отыскиваемый портретъ, отвтила ей только дикимъ радостнымъ крикомъ и спрыгнула со стула, унося съ собой покойника, а вмст съ нимъ по ошибк и г. Бондуа.

Вернувшись въ гостиную, она присла передъ каминомъ, развела огонь съ помощью бумаги и бросила въ него три фотографіи Шевалье. Она глядла, какъ он пылали, и когда вс три карточки, почернвшія и покоробленныя, улетли безформенной массой, вздохнула съ облегченіемъ. На этотъ разъ она твердо врила, что лишила ревниваго покойника возможности его появленій и освободилась окончательно отъ наважденія.

Взявъ снова подсвчникъ, она замтила Бондуа, носъ котораго скрылся подъ блымъ кружечномъ воска. И не зная, куда его дть, она со смхомъ бросила и его въ пылавшій еще каминъ.

Войдя въ свою спальню, Фелиси стала передъ зеркаломъ и обтянула рубашку, чтобы формы ея тла лучше обозначались. На этотъ разъ она дольше обыкновеннаго остановилась мыслью на одномъ соображеніи, иногда приходившемъ ей въ голову. Она говорила себ:

— Почему человкъ сотворенъ именно такимъ,— съ головой, руками, ногами, кистями, ступнями, съ грудью и животомъ? Почему такъ, а не иначе? Это странно…

И въ эту минуту человческій обликъ представлялся ей произвольнымъ, страннымъ, чуждымъ. Но удивленіе ея быстро прошло, и, разглядывая себя, она нравилась себ. Она смотрла на себя съ глубокимъ и сильнымъ волненіемъ. Обнаживъ груди и осторожно придерживая ихъ ладонями, съ нжностью разсматривала ихъ въ зеркало, словно он не составляли части ея тла, а принадлежали ей какъ два одушевленныхъ существа, два живыхъ голубя.

Улыбнувшись имъ, она легла снова въ постель. Проснувшись поздно утромъ, на мгновеніе изумилась, что спала одна. Иногда во сн существо ея какъ бы раздваивалось и, ощущая свое тло, она грезила о получаемыхъ ею ласкахъ.

XIX.

Генеральная репетиція ‘Ршетки’ была назначена въ два часа. Уже съ часа докторъ Трюблэ занималъ свое обычное мсто въ уборной Нантёйль.

Фелиси, отдавъ себя въ распоряженіе госпожи Мишонъ, упрекала доктора въ томъ, что онъ ничего не говоритъ. На самомъ дл она, озабоченная, занятая мысленно ролью, которую ей предстояло играть, не слушала его. Она запретила пускать кого-либо въ свою уборную. И однако съ удовольствіемъ приняла Константина Марка, чувствуя къ нему взаимную симпатію.

Онъ былъ взволнованъ. И, чтобы скрыть смущеніе, преувеличенно болталъ о лсахъ Виварэ, начиналъ и не кончалъ анекдота изъ крестьянской или охотничьей жизни.

— Я здорово трушу,— сказала Нантёйль.— А вы, господинъ Маркъ, вроятно тоже чувствуете внутреннюю дрожь?

Но онъ уврялъ, что не испытываетъ ни малйшаго волненія. Она стояла на своемъ:

— Признайтесь все-таки, что вы желали бы, чтобы все было уже кончено.

— Ну да, разъ что вы настаиваете на этомъ, пожалуй, я предпочелъ бы, чтобы все было кончено.

На это докторъ Сократъ своимъ простымъ и спокойнымъ голосомъ предложилъ ему слдующій вопросъ:

— Не думаете ли вы, что то, что для насъ иметъ совершиться, на самомъ дл уже совершалось въ недавнемъ или очень отдаленномъ прошломъ?

И, не выжидая отвта, онъ прибавилъ:

— Если событія этого міра достигаютъ нашего сознанія послдовательно, то изъ этого не слдуетъ заключать, что они въ дйствительности имютъ эту послдовательность, еще мене основаній предполагать, что они совершаются въ тотъ моментъ, когда мы ихъ воспринимаемъ.

— Это понятно,— сказалъ Константинъ Маркъ, не слушавшій того, что говорилось.

— Вселенная,— продолжалъ докторъ, — представляется намъ какъ рядъ незавершенныхъ явленій, и намъ кажется, что заканчиваніе ихъ происходитъ непрерывно на нашихъ глазахъ. Такъ какъ явленія воспринимаются нами послдовательно, то мы думаемъ, что они и въ дйствительности слдуютъ другъ за другомъ. Мы воображаемъ, что т изъ нихъ, которыхъ мы больше не видимъ, находятся въ прошедшемъ, а т, которыхъ мы еще не видимъ,— въ будущемъ. Но можно представить себ существа, одаренныя способностью воспринимать одновременно то, что для насъ является настоящимъ и прошедшимъ. Можно задумать и такія, которыя будутъ воспринимать явленія въ обратномъ порядк, т.-е. развертывающимися отъ нашего будущаго къ нашему прошедшему. Животныя, пользующіяся пространствомъ совсмъ иначе, нежели мы, и способныя, напримръ, передвигаться скоре, нежели распространяется свтъ, получили бы совсмъ другое понятіе о послдовательности явленій, чмъ мы.

— Только бы сегодня Дюрвиль не надлалъ глупостей на сцен,— воскликнула Фелиси, пока госпожа Мишонъ натягивала ей чулки.

Константинъ Маркъ уврялъ, что Дюрвиль не думаетъ ни о чемъ подобномъ, и просилъ ее не безпокоиться.

Докторъ Сократъ опять вернулся къ своему повствованію.

— Когда мы свтлою ночью смотримъ на звзду, мерцающую на вершин тополя, то видимъ сразу, что было и что есть. И въ то же время, можно сказать, что видимъ и то, что есть, и то, что будетъ. Звзда въ томъ вид, какъ мы ее видимъ, является прошедшимъ по отношенію къ дереву, а дерево по отношенію къ звзд является будущимъ. А между тмъ звзда, которая изъ безконечной дали являетъ намъ свой маленькій огненный ликъ, и не настоящій, а тотъ, который она имла еще во времена нашей юности и, можетъ быть, до нашего рожденія, и тополь, молодые листочки котораго дрожатъ въ свжемъ вечернемъ воздух, соединяются для насъ въ одинъ моментъ времени и кажутся намъ оба явленіями одинаково настоящими. Мы относимъ данное явленіе къ настоящему только потому, что воспринимаемъ его ярко и точно. Мы относимъ его къ прошедшему, когда сохраняемъ о немъ смутное представленіе. Если же явленіе имло мсто милліоны лтъ тому назадъ, то мы сохраняемъ о немъ самое сильное впечатлніе, оно не будетъ для насъ прошедшимъ, а явится въ настоящемъ. Мы не знаемъ того порядка, въ силу котораго явленія проходятъ и исчезаютъ въ пропастяхъ вселенной. Мы знакомы только съ порядкомъ нашихъ воспріятій. Воображать, что будущаго не существуетъ, только потому, что мы его не знаемъ,— все равно, что предполагать неоконченной книгу, конца которой мы не дочитали.

Здсь докторъ на минуту остановился. Нантёйль, услыхавъ въ тишин біеніе своего сердца, воскликнула:

— Продолжайте, мой добрый Сократъ, продолжайте, прошу васъ. Еслибъ вы знали, какъ хорошо на меня дйствуетъ ваша бесда!… Я не могу вникать въ каждое слово. Но меня такъ развлекаетъ, когда я слышу, какъ вы говорите о вещахъ совсмъ постороннихъ, далекихъ, тогда я чувствую, что, кром моего сегодняшняго дебюта, въ жизни есть еще что-то, иначе у меня бываетъ ощущеніе, словно я проваливаюсь въ черную пропасть… Говорите что-нлбудь, только не останавливайтесь…

Мудрый Сократъ, предвидвшій конечно благотворное дйствіе своихъ рчей на артистку, продолжалъ свои разсужденія:

— Весь міръ вдь строится такимъ же непреложнымъ, роковымъ способомъ, какъ треугольникъ по двумъ даннымъ угламъ и одной сторон. Вс будущія событія уже предопредлены. Они какъ бы уже существуютъ. Они настолько даже уже и существуютъ, что отчасти мы ихъ уже знаемъ. И если эта извстная намъ часть очень ничтожна по отношенію къ ихъ громадному количеству, то все же она иметъ нкоторое значеніе наряду съ частью тхъ прошлыхъ явленій, которыя намъ извстны. Мы можемъ сказать, что для насъ будущее не мене темно, чмъ прошедшее. Мы знаемъ, что поколнія смнятъ поколнія, въ труд, въ радостяхъ и въ страданіяхъ. Я простираю мое провидніе дале періода длительности человческой расы. Я вижу, что созвздія на неб медленно мняютъ свои очертанія, которыя казались неподвижными, колесница покидаетъ свою античную упряжь, щитъ Оріона ломается, Сиріусъ гаснетъ. Но мы знаемъ, что солнце взойдетъ завтра и что оно еще долго будетъ вставать по утрамъ среди густыхъ облаковъ или легкихъ испареній.

Адольфъ Менье вошелъ осторожно, на цыпочкахъ.

Докторъ пожалъ ему руку:

— Здравствуйте, господинъ Менье… Мы видимъ также новолуніе будущаго мсяца. Оно для насъ не такъ ясно, какъ новолуніе этой ночи, потому что мы не знаемъ, на сромъ или на красномъ неб появится худое дно старой кастрюли надъ моей крышей, среди лса трубъ въ остроконечныхъ шапкахъ и романтическихъ чепцахъ, среди влюбленныхъ котовъ. Но если бы мы были столь знающими, что могли предвидть вс малйшія обстоятельства будущаго новолунія, мы такъ же точно знали бы эту будущую ночь, о которой я говорю, какъ и ныншнюю: и та и другая были бы для насъ въ настоящемъ. Наше знакомство съ фактами является единственнымъ основаніемъ нашей увренности въ ихъ реальности. Мы уврены въ неизбжности наступленія нкоторыхъ фактовъ. Слдовательно, мы должны ихъ считать реальными. А въ такомъ случа они уже осуществились. Итакъ, милйшій Константинъ Маркъ, вы можете считать, что ваша пьеса уже сыграна,— тысячу лтъ или всего полчаса тому назадъ, это уже неважно. Можно считать всхъ насъ уже давно умершими. Подумайте-ка объ этомъ, и вы перестанете волноваться.

Константинъ Маркъ, плохо слдившій за этими доводами, считая ихъ неумстными и безтактными, отвтилъ съ легкимъ раздраженіемъ, что все это можно прочесть у Боссюэта.

— У Боссюэта!— сдержанно воскликнулъ докторъ,— бьюсь объ закладъ, что тамъ нтъ ничего подобнаго. У Боссюэта совсмъ нтъ философіи!

Нантёйль обернулась къ доктору. на ней былъ большой батистовый чепецъ, высоко закругленный наверху и стянутый широкимъ голубымъ бантомъ, концы котораго, спускаясь ярусами, осняли ея лобъ и щеки. Сама она превратилась въ огненную блондинку. Рыжіе волосы разсыпались локонами по плечамъ. На груди косынка изъ легкой кисеи перекрещивалась подъ широкимъ лиловымъ поясомъ.

Ея блая съ розовыми полосками и нсколько высокой таліей юбка, плотно облегавшая станъ, придавала ей высокій ростъ. Она казалась какой-то сказочной фигурой.

— Делажъ также позволяетъ себ глупыя выходки,— сказала она.— Знаете, что онъ сдлалъ съ Мари-Клэръ? Они играли въ ‘Ученыхъ женщинахъ’. На сцен онъ положилъ ей въ руку яйцо. Она весь актъ не могла отъ него никакъ отдлаться.

На призывъ режиссера Фелиси вышла въ сопровожденіи Константина Марка. Они слышали гулъ залы, ревъ чудовища, и имъ казалось, что они вступаютъ въ горящую пасть апокалиптическаго звря.

‘Ршетка’ имла успхъ. Поставленная въ конц сезона, когда не разсчитывали, что она долго продержится на сцен, пьеса всмъ понравилась. Въ средин перваго акта въ ней уже нашли стиль, поэзію, тамъ и сямъ неясности. Съ этой минуты къ ней стали относиться съ уваженіемъ, длали видъ, что ею наслаждаются, что ее поняли. Ей простили недостатокъ драматическаго дйствія. Она была литературна, и на этотъ разъ этотъ родъ былъ допущенъ.

Константинъ Маркъ никого не зналъ еще въ Париж. Онъ вызвалъ въ театръ трехъ-четырехъ землевладльцевъ изъ Виварэ, которые выдлялись въ оркестр своими красными лицами, блыми галстуками, таращили глаза и не осмливались аплодировать. У Марка не было друзей, и поэтому никто не думалъ вредить его успху. Даже въ коридорахъ его провозгласили талантливымъ писателемъ въ пику остальнымъ. Взволнованный, несмотря на все это, онъ переходилъ изъ одной ложи въ другую или садился утомленный въ глубин директорской ложи на авансцен. Его безпокоила критика.

— Будьте покойны,— сказалъ Ромильи.— О вашей пьес критики скажутъ то хорошее или то дурное, что они думаютъ о Прадел. А въ эту минуту они думаютъ о немъ боле худа, чмъ добра.

Адольфъ Мене сообщилъ, что зрительный залъ относится къ нему благосклонно, и что критики находятъ пьесу тщательно отдланной. Взамнъ этого онъ ждалъ нсколько любезныхъ словъ о ‘Пандольф и Кларимонд’. Но Константинъ Маркъ и не подумалъ сказать ему что-либо подобное.

Ромильи покачалъ головой.

— Надо быть готовымъ къ нападкамъ. Господинъ Мене хорошо это знаетъ. Печать по отношенію къ нему вела себя съ дикою несправедливостью.

— Увы!— вздохнулъ Мене,— о насъ никогда не будутъ говорить столько худа, сколько говорили о Шекспир и о Мольер.

Нантёйль имла большой успхъ, который былъ отмченъ не столько шумными вызовами, сколько скромнымъ, но глубокимъ одобреніемъ тонкихъ знатоковъ. Она выказала качества, которыхъ за нею не знали: чистоту дикціи, благородство позъ, гордую и двственную красоту.

Въ послднемъ антракт на сцен она получила поздравленіе министра. Это былъ признакъ, что зала была расположена къ ней: ибо министры никогда не выражаютъ особаго мннія. За ректоромъ университета толпились чиновники, свтскіе люди и драматическіе писатели. Съ протянутыми къ ней руками, они вс наперерывъ старались выразить ей свое восхищеніе. А госпожа Дульсъ, подавленная ихъ количествомъ, оставляла на пуговицахъ мужскихъ сюртуковъ обрывки своихъ безконечныхъ бумажныхъ кружевъ.

Послдній актъ былъ истиннымъ торжествомъ Нантёйль. Публика наградила ее не криками и слезами. На нее были устремлены влажные взоры, къ ней неслись глубокіе и нмые вздохи изо всхъ грудей, которые способна вырвать изъ нихъ одна лишь красота.

Фелиси почувствовала, что она непомрно выросла въ одну минуту и, когда спустился занавсъ, прошептала:

— На этотъ разъ, наконецъ, это дйствительно успхъ!

Она раздвалась въ своей уборной, полной корзинъ съ орхидеями, букетами розъ и сноповъ сирени, когда ей подали телеграмму. Депеша изъ Гаги заключала слдующія слова:

‘Всею душой присоединяюсь къ несомннному успху.

Робертъ’.

Въ ту минуту, когда она дочитывала телеграмму, въ уборную вошелъ докторъ Трюблэ.

Фелиси охватила его шею горячими отъ утомленія и радости руками, привлекла его къ себ на грудь и напечатлла на лиц мечтательнаго Силена своими опьяненными устами крпкій поцлуй.

Сократъ, въ качеств мудреца, принялъ его какъ даръ судьбы, отлично понимая, что онъ предназначался не ему, но былъ посвященъ слав и любви.

Нантёйль сама замтила, что въ своемъ опьянніи она вложила, быть можетъ, черезчуръ много жара въ свои уста, такъ какъ, раскинувъ руки, сказала:

— Тмъ хуже! я такъ счастлива!

XX.

Къ Пасх ея радость еще возросла, благодаря важному событію. Она получила приглашеніе въ ‘Comdie Franaise’. Въ теченіе нкотораго времени она уже втихомолку хлопотала объ этомъ. Мать помогла ей въ этихъ хлопотахъ. Госпожа Нантёйль, съ тхъ поръ какъ ее любили, была очень пріятна и любезна. Она носила теперь прямые корсеты и у нея были такія юбки, которыя она могла показать повсюду. Она навдывалась въ канцеляріи министерства, и, по слухамъ, получивъ предложеніе одного изъ помощниковъ столоначальника въ министерств изящныхъ искусствъ, съ простою и легкою граціей уступила ему. По крайней мр, такъ утверждалъ Прадель.

Онъ восклицалъ радостно:

— Ее теперь совсмъ не узнаешь, мамашу Нантёйль! Она стала соблазнительна, и мн она лучше нравится, чмъ ея сухая дочка. У нея нравъ добре…

Какъ вс, Фелиси Нантёйль презирала, бранила и порицала ‘Французскую Комедію’. Подобно другимъ, она говорила: ‘У меня нтъ никакой охоты поступать въ этотъ домъ’. А когда она стала принадлежать къ этому дому, то сіяла радостью и гордостью. Особенно радовалась она тому, что должна была дебютировать въ ‘Школ женщинъ’. Она разучивала уже роль Агнесы подъ руководствомъ стараго малоизвстнаго профессора, котораго уважала за то, что онъ строго придерживался традицій. По вечерамъ она играла Цецилію въ ‘Ршетк’ и жила въ лихорадочной работ, какъ вдругъ получила письмо, въ которомъ Робертъ де-Линьи извщалъ ее, что возвращается въ Парижъ.

Во время своего пребыванія въ Гаг онъ имлъ нсколько опытовъ, доказавшихъ ему всю силу его любви къ Фелиси. Онъ обладалъ женщинами, считавшимися и красивыми и милыми. Но ни высокая и свжая Бумдернотъ изъ Брюсселя, ни сестры Ванъ-Крюйзенъ, модистки съ Вейвера, ни Сюзетта Берже изъ театра Фоли-Мариньи, совершавшая въ то время путешествіе по сверной Европ, не дали ему чувства полноты и счастья. На ряду съ ними онъ все время вспоминалъ Фелиси и открылъ, что изъ всхъ женщинъ любилъ и жаждалъ только ее. Безъ госпожи Бумдернотъ, сестеръ Ванъ-Крюйзенъ и Сюзетты Берже онъ никогда не узналъ бы всей силы чувства, которое внушала ему Фелиси Нантёйль. Если врить словамъ, то могутъ сказать, что онъ ее обманывалъ. Это точное выраженіе. Есть и другія, которыя сводятся къ тому же. Но если вникнуть, то онъ ея не обманывалъ. Онъ искалъ ее, искалъ за предлами ея самой, и узналъ, что найдетъ ее только въ ней. Въ своей ненужной мудрости онъ испытывалъ почти гнвъ и ужасъ при мысли вложить въ будущемъ вс свои многочисленныя желанія въ такое исключительное и хрупкое существо. И онъ тмъ боле любилъ Фелиси, что любилъ ее съ нкоторымъ безуміемъ и нкоторою ненавистью.

Въ самый день своего прізда онъ назначилъ ей свиданіе въ холостой квартир, которую одолжилъ ему богатый товарищъ по министерству иностранныхъ длъ. Квартира помщалась въ улиц Альма, въ нижнемъ этаж высокаго дома, и состояла изъ двухъ комнатъ, расписанныхъ подсолнечниками, у которыхъ средина была коричневая, а лепестки золотые, и которые поднимались по стнамъ ровные, спокойные, безъ тни. Блдно-зеленая мебель въ новомъ стил, украшенная вточками цвтовъ, напоминала контурами мягкіе изгибы лилейныхъ растеній и нжностью своею приближалась къ влажнымъ водорослямъ. Зеркало наклонялось въ рам изъ луковичныхъ растеній, съ мягкими формами, оканчивавшимися закрытыми чашечками, въ этой рам отъ зеркала вяло свжестью воды. Шкура благо медвдя была брошена на полъ у подножія кровати.

— Ты! ты!… Это ты!…

Больше она не могла ничего сказать.

Она видла его глаза, отуманенные страстью, и по мр того какъ она глядла въ нихъ, ея взглядъ также окутывало облако. Огонь ея крови, горячее дыханіе груди, пьянящій пылъ лба,— все слилось къ ея устамъ, и на губахъ своего возлюбленнаго она напечатлла поцлуй, полный огня и свжій какъ цвтокъ, покрытый росою.

Они спрашивали о двадцати вещахъ сразу, перебивая другъ друга.

— Ты скучалъ вдали отъ меня, Робертъ?

— Итакъ, ты дебютируешь въ Комедіи?

— Красивый ли городъ Гага?

— Да, маленькій мирный городокъ. Красные, срые и желтые домики, съ высокими крыльцами, съ зелеными ставнями и геранью на окнахъ.

— Что ты тамъ длалъ?

— Не многое… Гулялъ по Вейверу.

— Ты не ходилъ по крайней мр съ женщинами?

— Разумется, нтъ… Какъ ты хороша, дорогая моя! Ты теперь выздоровла?

— Да, да, я выздоровла.

И вдругъ молящимъ голосомъ она сказала:

— Робертъ, я люблю тебя. Не покидай меня. Если ты меня бросишь, то я не смогу уже полюбить другого. И тогда что со мною будетъ? Ты знаешь, что я не могу жить безъ любви.

Онъ грубо, жестко сказалъ ей, что любитъ ее черезчуръ сильно, что только о ней и думаетъ.

— Я глупю отъ этого.

Эта грубость привела ее въ восторгъ и успокоила ее скоре, чмъ успокоила бы мягкая нжность клятвъ и общаній. Она улыбнулась и великодушно начала раздваться.

— Когда твой дебютъ въ ‘Comdie Franaise’?

— Въ текущемъ мсяц.

Она раскрыла сумочку и достала оттуда вмст съ рисовою пудрой повстку, которую протянула Роберту. Она не могла достаточно налюбоваться названіемъ Французской Комедіи съ далекимъ, величественнымъ годомъ ея основанія, напечатаннымъ на листк.

— Видишь, я дебютирую въ роли Агнесы въ ‘Школ женщинъ’.

— Красивая роль.

— Еще бы!

И пока она снимала одежду, на память ей приходили стихи, и она бормотала:

— ‘Я ранила? кого?

— ‘Да, въ сердце,— говоритъ,— ты ранила плутовка

Того, кому ты кланялась вчера’.

— ‘Ахъ Боже мой! да какъ же это было?

Съ балкона что-нибудь я разв уронила?’

— Ты видишь, я не похудла…

— ‘Глазами ранила! Отъ нихъ не жди добра!’

— Я скоре пополнла, но не очень.

— ‘Глазами? Что же въ нихъ опаснаго такого?

Онъ слушалъ стихи съ удовольствіемъ. Если онъ не былъ глубокимъ знатокомъ древней словесности и французской традиціи, то у него было зато боле вкуса и любознательности, чмъ у его молодыхъ сверстниковъ. И, какъ вс французы, онъ любилъ Мольера, почиталъ его и глубоко чувствовалъ.

— Чудесно,— сказалъ онъ.— Теперь приди ко мн.

Но изъ желанія заставить себя ждать и изъ любви къ театру она стала декламировать весь разсказъ Агнесы…

‘Сижу я какъ-то на балкон,

Работаю. Какъ разъ передо мной

Проходитъ господинъ — красивый, молодой…

Онъ подозвалъ и привлекъ ее къ себ. Она выскользнула у него изъ рукъ и, подойдя къ трюмо, продолжала читать стихи и играть передъ зеркаломъ:

‘И кланяется… Что-жъ! дурного нтъ въ поклон…

Она согнула одно колно, сначала слегка, потомъ больше, затмъ, выставивъ лвую ногу впередъ и откинувъ назадъ правую, сдлала глубокій реверансъ…

‘Я кланяюсь въ отвтъ: не отвчать

Ужъ было-бъ вовсе неучтиво.

Онъ позвалъ ее снова, боле настойчиво. Но она сдлала второй реверансъ, вс движенія котораго подчеркнула съ особою точностью. Не переставая читала стихи и длала поклоны въ тхъ мстахъ, гд этого требовали текстъ или традиція.

‘Онъ мн вторично — я опять,

Онъ въ третій разъ — и я: все это быстро, живо…

Исполняла вс позы тщательно, серьезно, стараясь сдлать какъ можно лучше. Ея движенія были красивы и интересны, поскольку они обнаруживали въ молодомъ тл подъ нжной тканью упругіе мускулы, и открывали такія сочетанія и гармоніи, которыя не наблюдаются обычно.

Прикрывая свою наготу приличіемъ позъ и наивностью выраженія, она, благодаря своему капризу, осуществляла перлъ искусства, аллегорію Невинности во вкус Аллегрена или Клодіона. И изъ устъ этой оживленной фигурки звучно и красиво раздавался классическій стихъ. Робертъ, очарованный невольно, далъ дочитать ей сцену до конца. Всего боле занимало его то, что сцена изъ театральной пьесы, вещь, всего боле созданная для публики, разыгрывалась такъ, частнымъ образомъ, для него одного, тайно. И, наблюдая церемонные поклоны обнаженной двушки, онъ испытывалъ наслажденіе философа, открывающаго, какими средствами разыгрываются благородныя комедіи въ лучшемъ обществ…

Ушелъ. Вернулся. Взадъ, впередъ…

И каждый разъ какъ подойдетъ,—

Поклонъ. Я глазъ съ него, понятно, не спускаю.

И въ свой чередъ

На вс его поклоны отвчаю.

Тмъ временемъ она любовалась въ зеркал своею молодою грудью, тонкимъ станомъ, своими нсколько худощавыми руками, слегка округлыми и словно выточенными, своими тонкими ногами, съ прекрасными, блестящими колнами, и при мысли, что все это служило искусству, она оживлялась, возбуждалась, легкая краска, словно румяна, залила ея щеки…

Робертъ крикнулъ ей, любуясь ею, облокотившись на подушки:

— Теперь приди ко мн!

Возбужденная и разгорвшаяся, она сказала:

— А, ты, значитъ, думаешь, что я тебя не люблю!…

И упала рядомъ со своимъ другомъ. Гибкая, словно въ забытьи, она откинула назадъ голову, подставляя подъ поцлуи свои глаза, осненные густыми рсницами, и свой полураскрытый ротъ съ блествшими въ немъ искрами влаги.

Вдругъ она вскочила. Остановившійся взглядъ ея былъ полонъ несказаннаго ужаса. Изъ горла вырвался хриплый крикъ, за которымъ послдовала нжная и протяжная, какъ звукъ органа, жалоба. Отвернувъ голову, она указала пальцемъ на блую шкуру, растянутую на полу у постели.

— Здсь! здсь!… Онъ лежитъ здсь, съ прострленной головой… Онъ смотритъ на меня и смется… у него кровь въ углу рта…

Ея широко раскрытые глаза закатились. Тло напряглось дугою и, ставъ снова гибкимъ, упало какъ мертвое.

Онъ смочилъ ей виски холодною водою и вернулъ ее къ сознанію. Дтскимъ голосомъ она жаловалась на боль во всхъ суставахъ. Она взглянула на свои ладони и увидла, что кожа на нихъ была разорвана, и сочилась кровь.

Она сказала:

— Ногти мои впились въ ладони. Ногти мои полны крови, посмотри!

Нжно поблагодарила его за уходъ и мягко извинилась въ томъ, что причинила ему непріятность.

— Не для этого вдь ты сюда пріхалъ, а?

Она попробовала улыбнуться и посмотрла вокругъ.

— Красиво здсь!

Ея взглядъ упалъ на повстку, лежавшую на ночномъ столик, и она вздохнула:

— На что мн быть знаменитой артисткой, если я не буду счастлива?

Сама того не зная, она повторила слово въ слово то, что говорилъ Шевалье, когда она его оттолкнула.

Затмъ, приподнявъ тяжелую голову съ подушки, глубоко вдавленной ею, Фелиси устремила на друга печальный взглядъ и сказала съ покорностью:

— Мы очень любили другъ друга оба. Теперь кончено. Никогда боле не будемъ принадлежать другъ другу, никогда… Онъ этого не хочетъ!

Перевела Ал. Чеботаревская.

‘Русская Мысль’, кн. IV—VI, 1908

КОМИЧЕСКАЯ ИСТОРІЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

Читайте также: