Коллективизмъ, сверхъ-человчество и сверхъ-любовь.
Коллективизмъ, сверхъ-человчество и сверхъ-любовь.
ОЧЕРКЪ.
Евгеній Аничковъ.
‘Современникъ’, кн. XII, 1912
Коллективизм, сверх-человечество и сверх-любовь, Аничков Евгений Васильевич, Год: 1912
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Одинъ изъ крупныхъ успховъ въ нмецкой литератур послдняго времени выпалъ на долю трилогіи Генриха Мана ‘Богини, или три романа герцогини Асси’. Отдльные томы этой трилогіи носятъ заглавія: ‘Діана’, ‘Миневра’, ‘Венера’. Героиня романа — ‘молодая вдова-красавица, важная и богатая дама изъ какой-то фантастической славянской страны, расположенной на берегу Адріатическаго моря. Она проходитъ три серіи увлеченій, словно обращается послдовательно отъ культа одной богини къ другой. Сначала герцогиня — вдова-двственница, и тогда она подъ вліяніемъ адвоката-демагога Павица и гарибальдійца маркиза ди-Санъ Бокко, она отдается политик, мы видимъ ее во глав мстной революціи, тщетно стремившейся свергнуть угнетающую народъ нмецкую династію. Но (когда не удалась революція, и ея вожакамъ, въ томъ числ и герцогин Асси, приходится эмигрировать въ Италію, вдова-красавица подпадаетъ подъ новое обаяніе: искусство, ея дворецъ въ Венеціи полонъ созданій древней и новой красоты, около нея теперь художникъ Якобусъ и геніальная скульпторша Проперція. Эти увлеченія однако тоже не удовлетворяютъ герцогиню. Она стаyетъ Венерой, ‘милостиво прижимающей къ груди каждаго, кто ей преданъ’. Дйствіе послдней части развивается уже въ упоительномъ и развратномъ Неапол. Герцогиня Аосіи ненасытна, и ея красавецъ-любовникъ донъ-Саверіо Кукуру лишь одинъ чуть не изъ тысячи познавшихъ ея прелести.
Романъ этотъ полонъ недостатковъ. Описаніе революціи въ фантастической славянской стран карикатурно и поверхностно, вторая часть романа растянута, нестройна и запутана, только третья часть можетъ считаться интересной и даже сильной. Но самая послдовательность этихъ богинь, Діаны, Миневры и Венеры, несомннно заслуживаетъ вниманія. Разв не отвчаетъ она тому, что особенно рзко пережили за послднее десятилтіе мы, русскіе? Вдь въ самомъ дл. Разв революціонный набатъ не гремлъ въ нашей литератур до 1905 года? Вотъ въ 90-хъ годахъ заставилъ насъ задохнуться отъ скуки и стыти нашего національно-политическаго прозябанія нжный и вдумчивый Чеховъ, а весь послдній ужасъ нашего захолустья, захолустья какъ въ прямомъ, такъ и въ переносномъ, символическомъ смысл, развернулъ передъ нами Федоръ Сологубъ своей ‘передоновщиной’. И звали насъ прямо и косвенно чуть не на. баррикады Бальмонтъ въ стихахъ, а Горькій въ проз. Напрягались мускулы, просились въ дло, дрогнула вся великая Русь, и совершилось: мы пережили революцію, такъ долго, какъ вожделнное возрожденіе, ожидаемую всми горячими сердцами, а всми предусмотрительными людьми, какъ горькую неизбжность. Но еще не перестали бурлить и лниться революціонныя волны, чуть ли ни слдующій день посл 17 Октября охватила насъ новая, совсмъ неожиданная страсть, жажда красоты и искусства. Словно пиръ во время чумы, начались успхи разныхъ ‘вечеровъ новаго искусства’, успхи ‘салоновъ’ и выставокъ, обсужденія Художественнаго театра и поэзіи Валерія Брюсова, театра Коммисаржевской подъ руководствомъ Мейерхольда, новыхъ совершенствъ балета въ тхъ самыхъ кружкахъ, гд только что слышались революціонные призывы, голосами, все еще охрипшими отъ митинговыхъ рчей, часто пріемами совершенно той же риторики обсуждались самые осложненные вопросы художественнаго мастерства и эстетики. А потомъ? Потомъ читаютъ ‘Санина’ Арцыбашева, сыпятся о немъ статьи и публичныя лекціи. На очереди ‘вопросы пола’. Одни бичуютъ, а другіе привтствуютъ эротику Кузьмина и Анатолія Каменскаго. Разв это не послдовательное служеніе тремъ богинямъ Діаны-двственницы, воплощенной Леонидомъ Андреевымъ въ Марус изъ драмы ‘Къ Звздамъ’ и изъ ‘Семь повшенныхъ’, Миневры, декадентской поэтесс съ пре-рафаэлитской прической или причудницы изъ ‘Новьихъ Чаръ’ Сологуба, и наконецъ, Венер, явившейся въ образ обнаженной ‘Леды’ Анатолія Каменскаго?
Трилогія Генриха Мана показываетъ, какъ чередуются порывы всей европейской современности. Да то же, что у насъ, было всюду. Мы пережили эти три увлеченія съ такой головокружительной быстротой, такъ рзко и рьяно, въ такомъ опьяненіи страстей, лишь потому, что западъ готовилъ и посылалъ намъ подобные образы и мысли въ то время, когда душа паша была особенно воспріимчива, особенно взволнована въ эти трудные и кровавые годы. А. Генрихъ Манъ еще создатель нмецкаго Передопова, учителя Унрата изъ романа того же имени, который русскіе переводчики не удержались, чтобы не назвать ‘Мелкимъ Бсомъ’. Этотъ романъ нмецкаго автора какъ будто прибавляетъ еще одну часть, къ его трилогіи,— и такъ возникаютъ эти четыре этапа: старый режимъ или то же мщанство, доведенное до передоновщины, революція, эстетизмъ и вопросы пола.
Я предпочитаю однако эти боле конкретныя рубрики: коллективизмъ, сверхчеловчество сверхлюбовь, потому что именно эти стремленія, эти три принципа вели за собой образованное человчество, какъ только стало оно выбиваться изъ путъ, когда-то въ XVIII в. героическаго, а посл, хотя и побдившаго въ жизни по крайней мр, тамъ, на Запад, но одновременно побжденнаго своимъ собственнымъ разложеніемъ, ставшаго упадочнымъ мщанства.
Французская и англійская литературы XVIII в. восхваляли мораль третьяго сословія, противопоставляя ее неудержимому разгулу дворянства. Модные въ то время сатирическіе журналы — энциклопедія мщанской порядочности. На театральныхъ подмосткахъ излюбленной темой служило посрамленіе дворянина-вертопраха представителями низшихъ сословій, оказывающимися на высот нравственныхъ требованій. Въ періодъ ‘бури и натиска» буржуазія выставила даже плнительный идеалъ генія, непризнаннаго и опороченнаго, непонятаго обществомъ, преступившаго противъ его законовъ, носителя иной боле высокой морали. Эти герои тянутся отъ ‘Разбойниковъ’ Шиллера до самаго байронизма. Романтики какъ будто уже отворачиваются отъ мщанства, частью, какъ нмецкіе романтики, ради противоположенія низкой дйствительности святости идеала, частью, какъ романтики французскіе, ради эстетизма, провозгласившаго независимость искусства отъ мнній буржуазіи, художественно тупой, косной и непосвященной. Но разв мораль ‘Голубого цвтка’ Новалиса не мщанская мораль? Разв не мщанскіе идеалы и вкусы сказываются и въ драмахъ Виктора Гюго, а поздне въ его ‘Несчастныхъ’? Только съ сороковыхъ подовъ, можно даже сказать точне съ 1848 года, когда съ такой силой напалъ на буржуазію Герценъ въ своемъ горячемъ трактат ‘Съ того берега’, отъ Флобера до Чехова литература, не переставая и чмъ дальше, тмъ съ большей силой, все единодушне выводитъ на позорище мщанство чувствъ, мщанскую добродтель и мщанскіе пороки. Теперь демократическая литература уже больше не противопоставляетъ, добродтельныхъ буржуа распутнымъ дворянамъ. Нтъ. Только у отсталыхъ, у разныхъ театраловъ школы Александра Дюма-сына и Эдмонда Абу, у Жоржа Они или Буржэ встртится нчто подобное. Третье сословіе раскололось надвое, бывшіе соратники въ эпоху Великой Революціи: теперь — ‘мастера-фабриканты’ и съ. ними весь прочій дловой людъ съ одной стороны, а ‘мастера-рабочіе’ съ другой становятся противниками. Мсто добродтельнаго буржуа стараго режима, стародума и провинціала, займете, если не сразу рабочій, то во всякомъ случа интеллигентный пролетарій. Зола противопоставилъ въ ‘брюх Парижа’ ‘сытымъ’ — этимъ дльцамъ Центральнаго Рынка — такихъ ‘голодныхъ’ мечтателей, какъ Фроманъ. И вторятъ люди деревни: обрушивается на Разуваевыхъ и Колупаевыхъ всхъ странъ дворянинъ-народникъ Салтыковъ-Щедринъ, славословятъ ‘Народъ’ урбанизированныя дти деревни всхъ странъ отъ Жоржъ Санди до Розетгера, пока народъ въ смысл крестьянства еще не зачислятъ въ станъ буржуазіи. Литература второй половины XIX вка даже съ какимъ-то упорствомъ не перестаетъ ополчаться на мелкую, скучную, ничтожную въ своихъ порокахъ и недостаткахъ буржуазію маленькихъ городковъ. Провинціальное захолустье становится настоящимъ ‘mipiny boy’емъ’ романистовъ всхъ странъ. И вотъ тутъ первый поворотный пунктъ, тутъ начало переоцнки моральныхъ цнностей, хотя онъ и наступилъ не сразу. Еще мораль Зола — здоровая буржуазная мораль здравыхъ понятій и обыкновенной порядочности. Трагедію Франціи второй имперіи онъ продумалъ съ этой точки зрнія. Никакого дерзанія, никакихъ сомнній, по стоитъ только дождаться, пока появится на свтовомъ круг литературы ‘слишкомъ ухищрявшійся въ длахъ морали’ аббатъ Куоньяръ Анатоля Франса, чтобы увидть начало переоцнки. Вопросъ о соціализм въ художественной литератур появился какъ вопросъ морали. Художество всегда запаздываетъ, особенно реалистическое. Оттого отъ увлеченій соціализмомъ Жоржъ-Занда должно было пройти не одно десятилтіе. Не удовлетворяете мщанство. Цлые полвка, начиная съ 48 года, бичуютъ, осмиваютъ и изобличаютъ романисты всхъ направленій современное общество. Надо найти выходъ, но художественный міръ точно не ршается.
‘Къ концу прошлаго вка рзко, почти неожиданно, чуть ни вся европейская литература стала однако соціалистической. Зола говорилъ себ: ‘я всегда былъ республиканцемъ и все боле становился соціалистомъ’. Вс его наиболе выдающіеся современники, за исключеніемъ лишь весьма немногихъ, могли бы сказать о себ то же самое. ‘Жерминаль’ и ‘Парижъ’ Зола, ‘Ткачи’ Гауптмана, соціальные романы Рони, ‘Дурные пастыри’ Мирбо, вся серія романовъ Анатоля Франса, гд развертываются перипетіи дла Дрейфуса и разсуждаетъ о немъ неофитъ-коллективизма г-нъ Бержере, ‘ферментъ’ Эстонье и за ними много другихъ романовъ обозначаютъ моментъ, когда основная проблема нашего времени въ ея самомъ чистомъ вид — рабочій вопросъ, наконецъ развертывается въ художественныхъ образахъ. Художественное правдоподобіе признало коллективизмъ единственнымъ выходомъ. И тогда рядомъ съ трагедіей современности одинъ за другимъ появляются и утопическіе романы. Looking bockward Беллами указалъ путь. Тотчасъ же Беллами отвчаетъ своими ‘Извстіями ни откуда’ Вильямъ Морисъ. А дале серія ‘Три евангелія’ Эмиля Золя, ‘На бломъ камн’ Анатоля Франса, наконецъ, ‘Когда спящій проснется’ Уэльса. Тутъ будущее, совершившее переворотъ, человчество во всей крас, своей изобртательностью оно чаруетъ у Анатоля Франса и Уэльса, свое умнье покончить съ горестями современности оно расточаетъ надежды у Эмиля Золя, и такое разукрашенное высшими достиженіями эстетизма сверкаетъ оно богатствомъ красокъ у Вильяма Мориса. Однако при этомъ во всхъ этихъ утопическихъ романахъ вовсе не современный сознательный рабочій, не т, кто въ наше время бросаетъ въ избирательныя урны бюллетени съ именами депутатовъ-соціалистовъ, не т, кто служитъ соціальной революціи рчами, организаціей, пропагандой или бомбами, оказываются героями. Нтъ. Отъ идеализаціи временъ Жоржъ-Занда не осталось и помину. Въ своемъ ‘Жерминал’ Золя ничего не взялъ назадъ изъ того, что онъ говорилъ о рабочихъ въ Assomoir’. Братья Рони не только не скрываютъ пороковъ рабочаго класса, по даже сгущаютъ краски. А Вильямъ Моррисъ, тотъ прямо, высмиваетъ своихъ современныхъ товарищей по соціалистической пропаганд. Только какое-то сверхчеловчество будущаго допускаютъ эти авторы въ земной утопіи будущаго.
И вотъ тутъ — второй этапъ, точно на смну коллективизму, точно отвчая утопистамъ — новые свточи: Ницше и Ибсенъ. Я говорю: точно на смну, потому что вдь хронологически это не такъ. Съ какой-то мгновенностью произошла смна. Бокъ-о-бокъ нарождались коллективизмъ и сверхчеловчество.
До сихъ поръ остается загадочной проповдь Ницше. Кто онъ? Что онъ сказалъ? Нмецкій критикъ Лео Бергъ {‘Сверхчеловкъ въ современной литератур’. Русск. пер. Л. Горбуновой М. 1905.} уже довольно давно старался доказать, что ницшеанство по существу ‘проблема религіозная’. ‘Въ старой философіи, — пишетъ Лео Бергъ,— Богъ постепенно перерождается изъ личности въ безличную вселенную, а подъ конецъ, выродился въ понятіе, въ современной — какъ разъ наоборотъ, оно изъ простого понятія переходитъ сначала во вселенную, затмъ очеловчивается и подъ конецъ воплощается въ личность’. Подъ личностью въ данномъ случа и надо разумть человко-бога, т. е. сверхчеловка. Да, раньше когда-то, въ средніе вка, умственныя исканія человчества шли отъ схоластиковъ-реалистовъ съ ихъ твердою увренностью въ существованіе личнаго Бога, поломъ черезъ схоіластиковъ-номиналистовъ, уже занявшихся вопросомъ о Бог, какъ понятіи, а не какъ реальности, все ближе къ пантеизму Спинозы и наконецъ къ нмецкому идеализму въ лиц Фихте и неокантіанцевъ, закрывшихъ тлаза вообще на все то, что не понятіе, и отсюда не знавшихъ иного Бога, какъ Бога-разумность. Но началось другое теченіе уже въ XIX вк, отъ пантеизма Спинозы пошло оно искать отвтовъ — черезъ натурфилософію Шеллинга, черезъ философію духа Гегеля, черезъ эволюціонизмъ позитивистовъ. Богъчиселенная все боле теряетъ свой призрачный характеръ понятія и становится реальностью, и даже единственной реальностью, передъ которой человкъ — такъ думаютъ матеріалисты и Гербертъ Спенсеръ — лишь ничтожное и случайное существо, а не центръ міра, песчинка на той жалкой песчинк, что зовется земнымъ шаромъ. Окружаетъ человка ‘святое непризнаваемое, и его ничтожное, хотя и гордое своими пріобртеніями, знаніе во всякое мгновеніе можетъ превратиться въ ничто по первому толчку единственнаго Бога — вселенной. Но Фейербахъ объявилъ человка создателемъ бога и этимъ, въ моментъ, когда величайшее пріобртеніе человка — политическая свобода, т. е. избавленіе отъ чисто-земного божества, должно было впервые дружнымъ натисковъ наконецъ перейти за Рейнъ, эту первую преграду западничества, юнъ и возвелъ человка въ божество. Вновь народился реализмъ. Философія вновь, какъ въ классическую пору схоластики, ‘силится вырваться изъ силковъ понятій, категорій и принциповъ. Оттого новый богъ — богъ реальный. Человкъ не призракъ. Не надо быть прагматитистомъ, чтобы признать реальность самую принципіальную и непоколебимую — человка. Такъ возникаетъ человко-богъ.
Но Лео Бергъ при этомъ совершенно не ввелъ въ свою схему вопроса о человчеств. Онъ обошелъ соціализмъ и демократію, не оговорился ни словомъ о Карл Маркс. Отъ Фейербаха онъ прямо переходитъ въ Максу Штирнеру, а дальше эволюція сверхчеловческой доктрины идетъ, по его мннію, черезъ Сорена Киргетарда, Карлейля и Эмерсена къ аристократіи науки, т. е. къ Флоберу и Ренану, приблизившись тутъ вплоть къ проповди Заратустры и Раскольникова. Главная ошибка Лео Берга въ этомъ, тутъ самое распространенное заблужденіе о развитіи философскихъ и художественныхъ идей нашего времени, которое пора разрушить.
Нмецкій историкъ ХХ-го вка Людвигъ Штейнъ въ своей интересной книг ‘На рубеж столтія’ {An der Wende des Jahrhunderts. Lpz. 1899.} считаетъ, что умственное развитіе Европы нашего времени прошло послдовательно черезъ спенсеризмъ, марксизмъ и ницшеанство, при чемъ онъ ждетъ въ будущемъ примиренія между этими послдними двумя доктринами: демократія и сверхчеловчество, коллективизмъ и индивидуализмъ сочетаются въ грядущемъ міросозерцаніи. Онъ длаетъ этимъ шагъ впередъ противъ распространеннаго мннія, что демократизмъ и сверхчеловчество, соціализмъ и индивидуализмъ могутъ лишь исключать другъ друга. Да, ‘конечно, самъ Ницше вслдъ за Гейне смотрлъ на соціализмъ и вообще на демократію лишь какъ на новую форму христіанства, оттого опять, таки вслдъ за Гейне онъ называлъ соціалистовъ іудеями, глубоко презирая ихъ, какъ и подобаетъ эллину. Заратустра училъ: ‘мысли тхъ, кто смшивается съ чернью, лишь возвращаются къ праотцу, но вмст съ праотцомъ прекратились времена.. Такъ покинуто должно быть все прошлое, потому что можете случиться когда-нибудь, что чернь станетъ господиномъ, и потонутъ времена въ болотныхъ водахъ. Оттого, братья мои, нужна новая знатность, враждебная всему, что чернь и господство, и пусть заново напишетъ онъ слово ‘знатность’ на новыхъ скрижаляхъ’. И видя, что государство становится все боле послушнымъ руководству тхъ, кто ‘смшивается съ. чернью’, что все боле властвуетъ въ немъ ‘чернь’, Заратустра приказывалъ: ‘Туда, гд оканчивается государство, туда смотрите, братья мои’. Тамъ видлись ему ‘радуга и мостъ сверхчеловка’. Можно ли было не врить самому Заратустр? Могло ли его величайшее заблужденіе не стать заблужденіемъ его учениковъ? А вотъ еще Ибсенъ со времени ‘Доктора Штокмана’, Стриндбертъ со времени ‘Чандала’ и ‘На шхерахъ’, а за ними съ.самыхъ первыхъ шаговъ своихъ на литературномъ поприщ: Кнутъ Гамсунъ, д’Анніунціо, Генрихъ Манъ, вс отравленные сладкимъ медомъ Заратустры, будутъ говорить: настало новое время, и оно съ презрніемъ должно отвернуться отъ марксизма и демократіи, даже вообще отъ всякой политики и всякаго общенія съ рабочими клубами и революціонными затями. Однако, если Людвигъ Штейнъ мотъ усмотрлъ равнодйствующую между марксизмомъ и ницшеанствомъ въ будущемъ, правда ли, что по своему происхожденію они совсмъ чужіе, и нтъ между ними родства?
Марксъ и Энгельсъ выпили изъ того ‘самаго лваго гегельянства, воспринимающаго доставленія Фейербаха, что и Максъ Штирнеръ. Максъ Штирнеръ началъ свою писательскую дятельность сотрудникомъ ‘Новой Кельнской газеты’ въ 1848 г. Стоитъ только распознать въ богочеловчеств эти два начала — множественное и личное, чтобы признать: марксизмъ и ницшеанство, два побга отъ одного и того же корня. Только т, кто хочетъ судить о вещахъ исключительно по ихъ вншности, кого ни за что не заставить отъ этого умственнаго уюта post hoc сдлать хоть шагъ на трудную стезю propter hoc, не поймутъ этого. Когда обоготворенъ былъ человкъ, потому что не оставалось больше никакихъ другихъ боговъ, которые не были бы признаны только кумирами, созданными человко-богомъ, тогда было обоготворено вообще человчество. Вра въ пантеистическое божество была замнена врой въ человчество. Вотъ,— гд переходъ отъ натуралфилософіи, эволюціонизма и естествоиспытатель сжато взгляда на міръ къ соціальнымъ проблемамъ, т. е. къ соціализму. Человкъ вновь, какъ это было еще въ средніе вка,— сталъ центромъ цлаго, единственнымъ смысломъ мірозданія, но только на этотъ разъ уже не какъ любимое изъ твари Божіей, не какъ то избранное его созданіе, въ которое Онъ вдохнулъ живой духъ свой, а какъ человкоплоть, самодовлющая и автономная, какъ челювкобогъ, тварь надъ всею тварью, ставшая творцомъ. Провозглашенное идеологами XVIII вка равенство между людьми находило свое основаніе еще въ божественной природ человка. Люди вдь уже потребовали для себя равенства, какъ только они были признаны носителями духа Божія, а въ XVIII осуществили древнее стремленіе. Теперь изъ тхъ же религіозныхъ основъ, но лишь изъ новой религіи, вытекала, необходимость утверждать равенство, и борьба классовыхъ интересовъ, какъ основа историческаго процесса, осуществляла истинное служеніе человко-богу, освобожденіе его ютъ злой воли отдльныхъ, захватившихъ власть и собственность, не призвавшихъ божественное равенство падшихъ, потому что возставшихъ на человчество человко-боговъ. отсюда это: надо служить человчеству, надо сообразовывать свои интересы съ протестующимъ, т. е. возстановляющимъ равенство классомъ par excellense — пролетаріатомъ, надо встать на сторону народныхъ массъ и, прежде всего, пролетаріата, потому этотъ неимущій и не эксплуатирующій классъ не поклоняется кумирамъ, не привязанъ къ собственности и не палъ до того, что оспариваетъ божество и божественное начало, насилуя людей-ботовъ.
Альтруизмъ, политическая свобода, осуществленная различными формами народоправства, солидарность, патріотизмъ, вс эти качества, которыя холить и прославляетъ литература во вторую половину XIX вка — все это предписано религіей человко-бога. И все ясне, что религія этого человка истинную civitatem dei создаетъ лишь при помощи соціальнаго переворота. Человчество уже научилось жить въ будущемъ, и старая религія царство божіе общала тоже въ будущемъ, но старая религія знала и постоянное вчное, съ начала началъ существующее, потустороннее царствіе божіе одновременно и въ прошломъ, и въ настояніемъ, и въ будущемъ. Человческая, слишкомъ человческая новая вра и не могла знать никакого царства божія, кром только одного будущаго, и отлого эта новая религія должна была стать религіей прогресса. Итакъ, коллективизмъ, гуманность, политическій радикализмъ, требованіе общественныхъ увлеченій и общественнаго служенія, все то, что отвергли ницшеанцы, Ибсенъ’. Стриндбергъ и вс прочіе послдователи Макса Штирнера — все это созданіе того самаго положенія, что богъ умеръ, которое столько разъ, такъ красиво и краснорчиве всхъ другихъ высказывалъ. Ницше. ‘Умерли вс боги, такъ пусть будетъ жить сверхчеловкъ’, говорилъ Ницше. Это воочію Показываетъ, насколько марксизмъ и ницшеанство разныя секты одной и той же религіи, показываетъ именно настойчивое требованіе прогресса, творчества въ будущемъ, жертвы ради будущаго святого и свтлаго, этимъ нечестивымъ настоящимъ. ‘Пусть будущее и отдаленное,— училъ. Заратустра,— будетъ причиной твоего сегодня’. Онъ говорилъ: ‘Велико въ человк то, что онъ мостъ, а не цль’. Поистин мостомъ представляется человкъ и всякому марксисту. Когда спорятъ марксисты съ трэдъ-юніонистами, бернштейньянцами, поссибилистами, когда противополагаютъ они синдикалистамъ свою политическую программу, разв они не предпочитаютъ ‘дальняго’ ближнему, разв не противополагаютъ они ‘жалости’ святое созиданіе для будущаго?
И не надо говорить, что не о сверхчеловк, а о человк вообще заботы марксистовъ. Различіе между марксистами и ницшеанцами именно то, какое было указано, его лучше выразить теперь такъ: марксисты молятся сверхчеловѣ,честву, а ницшеанцы сверхчеловку. Только тутъ различіе. Какъ бы ни старался современный коллективизмъ избавиться отъ утопизма и стать научнымъ и практическимъ — цль его сверхчеловчесиво будущаго. Оттого-то всякій соціализмъ награждаетъ этотъ будущій строй будущаго всми совершенствами, какія онъ цните, и о самихъ людяхъ, чтоі заживутъ въ этомъ вожделнномъ стро, самаго лучшаго и высокаго мннія.
Сверхчеловкъ всталъ на мсто сверхчеловчества, оттснилъ его, заставилъ почти совсмъ о немъ забыть въ самомъ конц XIX столтія по совершенно такой же причин, почему и въ медовый мсяцъ соціализма, въ 1848 году, замкнутый и молчаливый Максъ Штирнеръ сказалъ себ: ‘посл того, какъ благодаря либерализму, освободился ‘человкъ’, я обращаю, овой взоръ опять на самого себя и откровенно признаю, что все, что достигнуто когда-либо человкомъ),— все это пріобрлъ М’. Одиноко сидлъ Максъ Штирнеръ каждый вечеръ въ погребк Гиппеля въ Берлин и слушалъ взволнованныя рчи общественниковъ 48 года. Здсь были постоянными постителями братья Бауеры и другіе критицисты, бывали тутъ поэтъ Гервегъ, Марксъ и Энгельсъ, залетали и русскіе соколы, Герценъ и Бакунинъ. Максъ Штирнеръ употребилъ выраженіе либерализмъ только по цензурнымъ соображеніямъ. Не либерализмъ увлекалъ постителей? погребка Гиппель, а радикализмъ и соціализмъ. Соціализмъ ж
Коллективизмъ, рверхъ-человчество и ов.-любовь. 151 разуметъ Максъ Штирнеръ. Онъ продумалъ т блага, что общали міру Марксъ, Герценъ, Бакунинъ, Гервегъ, Энгельсъ и другіе, но передумалъ не какъ руководитель или участникъ общественнаго коллектива., а какъ ‘единственный’. Тогда возникла проблема не ‘человчества’, а ‘человка’, не ‘мы’, а ‘я’, и даже не ‘человческаго я’, а Я, какъ тонко различаетъ Максъ Штирнеръ. Онъ призналъ, что общанія Маркса и Бакунина — благо для Я, но ‘Я есмь Я,— а не только человкъ’, и тогда возникло опасеніе, какъ бы не было ‘человчество послднимъ злымъ призракомъ’. Этой опасности Максъ Штирнеръ и противополагаетъ свое самое крайнее утвержденіе, какъ будто противорчащее признанію того, что пріобртенія человчества полезны и для Я: ‘Гибель народовъ и человчества послужитъ началомъ моего Я’. Совершенно также уже въ конц XIX в’ когда соціализмъ усвоенъ большинствомъ просвщенныхъ людей, когда онъ началъ сказываться въ политик уже не какъ мечта, а какъ вполн продуманная программа, имющая за собой милліоны голосовъ избирателей, новые Максы Штирнеры, новые ‘одинокіе’, наблюдатели и участники принципіальныхъ завоеваній соціализма вновь поставили ребромъ этотъ вопросъ: ‘а Я?’, и тогда то, созданный геніемъ Ницше образъ сверхчеловка, въ періодъ ‘бури и натиска’ грезившійся Гердеру и Гете, сталъ привлекать къ себ такъ неотразимо.
Ибсенъ, другой изъ названныхъ противниковъ великаго коллектива, началъ свое писательское поприще романтикомъ. Душа его полна самыхъ выспреннихъ и героическихъ увлеченій. Его манятъ образы ордисъ съ сильной душой и славнаго викинга Сигурда, изъ ‘Воителей въ Гельголанд’, короля Гакона и фру Ингоръ изъ ‘Претендентовъ на престолъ’. А отъ противоположнаго родятся ихъ антиподы, жалкіе соперники ихъ: Даніи, Гуннаръ, Скуле. Въ т далекія отъ насъ времена, въ 50-ые годы, вмст со всей молодежью Скандинавіи Ибсену грезилась возможность національнаго подвига сверныхъ народовъ, которые должны были спасти своихъ континентальныхъ соплеменниковъ. Скандинавское возрожденіе питалось воспоминаніями о древней героической эпопе, такъ это было и у нмцевъ въ начал вка, потомъ и у славянъ. Но вотъ оглянулся этотъ геніальный юноша, которому жизнь доставила только ученичество въ аптек и скромную будущность провизора, но который зналъ, что самъ онъ возведетъ себя въ Капитолій поэзіи и увнчаетъ себя лаврами великаго поэта: гд же Сигурды и Гаконы, нтъ даже аббатовъ Николаевъ! Мщанство! Мелочность ничтожныхъ городковъ, народъ, которому ничего не нужно, кром хорошаго улова сельдей… Какіе тамъ національные подвиги? Политика порождала ‘Союзы Молодежи’, разочаровывала въ ‘Столпахъ Общества’. Изъ стана радикализма, иногда кажущагося такимъ смлымъ и задорнымъ, если поприглядться поближе, выходятъ редакторы Аслаксены. Самъ радикализмъ гоношитъ, приспособляется, кривитъ душою. А мораль? Мщанство маленькихъ городковъ, скрывавшее свои маленькія слабости и свой боязливый развратъ, готово1 кричать: отечество въ опасности! по поводу выпитой лишней бутылки вина. Но вдь, когда ихъ выпьетъ десять истинно даровитый человкъ, и ничего это, потому что онъ даровитъ и значителенъ безъ сравненія: даже пьяный, онъ лучше самаго образцоваго трезвенника изъ числа дюжинныхъ людишекъ. Тогда начались сомннія въ душ Ибсена. Забило тревогу воображеніе, въ одиночеств своего добровольнаго изгнанія, увидвъ боле широкую жизнь паконтинент, гд не ‘слышно молчанія’, какъ на родин, передумалъ еще разъ Ибсенъ противорчія романтическихъ грезъ и дйствительности, выносилъ въ сердц своемъ трагедію Юліана Отступника, и родились эти близнецы-противники Брандъ и Пэръ Гюнтъ.
Да, ‘либо все, либо ничего’. Вотъ слова, которыя должны быть золотыми буквами начертаны на скрижаляхъ того, кто не хочетъ потерять уваженіе къ самому себ и потеряться въ толпахъ ничтожествъ, въ этой говорливой пустын посредственностей. Принципъ этотъ ведетъ къ гибели. Не съ нимъ проживешь хорошей жизнью. Какъ-нибудь, хоть что-нибудь, гораздо выгодне. Жизнь требуетъ лжи и приспособляемости, замалчиванія, иллюзій. ‘Все или ничего’ напротивъ опрокидываетъ иллюзіи, когда производите оцнку и узнаете, что достигнуто вовсе не ‘все’, когда узнаетъ, какъ далеко отстоитъ все отъ достигнутаго жизнью. Оттого принципъ ‘все или ничего’ жестокъ. Нтъ безжалостне его. Сыновнія и родительскія чувства, любимую женщину, даже само дло, которому служишь, всімъ этимъ приходится жертвовать, потому что для преуспянія въ жизни надо просто-на-просто довольствоваться малымъ, лгать, приспособляться. Страшенъ Брандъ, звавшій Ибсена на высоты героическихъ подвиговъ. А когда съ ихъ выси, онъ смотрлъ внизъ на море житейское, море голосовъ, обыкновенныхъ (посредственныхъ людей, тогда ‘оттуда изъ топи ничтожества выпрыгнулъ другой герой, герой скандинавскихъ сказокъ, о которомъ врутъ небылицы и самъ разсказчикъ небылицъ — Пэръ Гюнтъ. Пэръ Гюнтъ — посредственность, доведенная до совершенства. Никто лучше не лжетъ, никто лучше не приспособляется, никто лучше не довольствуется. Но оттого Пэръ Гюнтъ — никто, онъ безличенъ. Тутъ также противоположность Бранду, который сказалъ себ: ‘я буду самъ собою’. Брандъ требовательное — Я, Пэръ Гюнтъ только личность. И встали они другъ передъ другомъ: любовался ими умъ Ибсена: герой мщанства, сущность мщанства. Пэръ Гюнтъ. и тотъ, кто вовсе ни въ чемъ не мщанинъ, кто воплотилъ въ себ трагедію отрицанія всякаго мщанства — Брандъ.
Брандъ единственный сверхчеловкъ, удавшійся и удачный, какого только создала литература, онъ отвчаетъ всмъ требованіемъ сверхчеловка, кром разв того, что онъ не отвергнулъ христіанства. Но христіанство лишь форма проявленія сверхчеловчества Бранда, дло не въ немъ. Въ письм къ Брандесу Ибсенъ прямо заявляете, что могъ изобразить Бранда и позитивистомъ, и отъ этого ничего бы не измнилось въ его тип. Ницшеанство литературы нашихъ дней восходите’ не только къ самому Ницше, а черезъ него къ Максу Штирнеру, но и къ Ибсену, во всхъ своихъ дальнйшихъ драмахъ, уже въ 80-ыхъ годахъ оставшемуся врнымъ принципамъ и увлеченіямъ, впервые и всего ярче выраженнымъ какъ въ романтическихъ драмахъ юности, такъ особенно въ философскихъ трагедіяхъ: ‘Брандъ’ и ‘Пэръ Гюнтъ’.
Пока еще не забытъ былъ романтизмъ, еще можно, наскучивъ мщанствомъ, этимъ все’боле властвующимъ .грядущимъ хамомъ’, какъ назвалъ мщанство интересовъ Мережковскій, или ‘Мелкимъ Бсомъ’, какъ выразился Сологубъ.— искать отдохновенія въ боле или мене рыцарскихъ традиціяхъ дворянства. Такъ и поступали Бодлеръ тт Эдгаръ По. когда писали на своемъ знамени я э и дизмъ. У писателей старшаго поколнія еще сохранилась эта иллюзія. Ибсенъ сдлалъ свою Гедду Габлеръ дворянкой, Стриндбергъ настаивалъ на дворянств Борга. Но въ ваше время само дворянство учится истинному благородству у англійскихъ джентльменовъ. то есть у самаго облагороженнаго и изощреннаго, высшаго мщанства Европы, получившаго свой послдній чеканъ въ вкъ своихъ героическихъ подвиговъ, то есть въ XVIII в. Нтъ, теперь не у дворянства, надо искать противовса мщанству. Не дворянство даетъ и даетъ Брандовъ. Гд же они тогда? куда обратиться? гд искать примра и утшенія?
Шумный успхъ Горькаго объясняется тмъ, что въ романтической прикрас, не жаля чистаго золота, а если его не хватитъ, то не брезгуя и сусальнымъ, осуществилъ въ своихъ Челкашахъ. Коноваловыхъ, въ Петр изъ ‘Троихъ’, во Власахъ, Сатиныхъ и др. вожделнныя мечты и вожделнную ложь о возможности борьбы съ современнымъ мщанствомъ. То, отчего сжималось сердце Чехова и Ибсена, показалось превзойденнымъ разными бывшими людьми, свободными, независимыми отъ собственности и общественныхъ обязательствъ босяками-чапдала. Романтизмъ босячества вскружилъ головы. О, босяки, конечно, прирожденные враги всякаго мщанства! Никого такъ не презираете мщанинъ, по никто въ свою очередь такъ не смотритъ свысока на дрожащаго передъ нимъ мщанина. Одинъ изъ наиболе удачныхъ героевъ Горькаго, пвчій изъ .Мщанъ’, когда онъ заставляете дрожать доктора, кажется какой-то угрожающей и чарующей силой, способной сдлать жизнь яркой и бодрой, блещущей сверхчеловческимъ раздольемъ. Но прошли года. Измнился Горькій, поблекли его герои. Т же босяки оказались погромщиками и союзниками и встртились въ разныхъ ‘каморкахъ’ съ тми дэнди-дворянчиками, les camelotes du roi, которыми увлекались Бодлэръ и Эдгаръ. По, русскіе и западные босяки даже настолько подружились -съ золотой молодежью, что въ разгаръ всхъ послднихъ событій западной и восточной Европы вмст совершали пьяные набги на вождей демократіи. Романтизмъ всегда таитъ въ себ ‘ложь’ и ‘ложью’, врод ‘лжи’ доктора Реллипга Ибсена изъ ‘Дикой Утки’ и ‘Лжи’ старца Луки изъ ‘На дн’ Горькаго, затканы сверхчеловческія тни героевъ Горькаго.
Романтизмъ босячества сдлалъ имя Горькаго всемірноизвстнымъ, но то, что гораздо значительне въ его писательской дятельности, что умне и правдиве и потому роднить его съ цлымъ рядомъ европейскихъ писателей, это характеры, подобные Петру изъ ‘Троихъ’. Не онъ ли истинный герой нашего времени, истинный противникъ мщанства, хотя въ политик онъ ни за что не станетъ въ ряды соціалъ-демократіи? Ему, какъ и всмъ прочимъ героямъ нашихъ дней, нужна какая-то преображенная, боле практичная — и что главное,— перестроенная на началахъ сверхчеловческой морали новая соціалъ-демократія. Герои эти называются Конолли въ ‘Неразумномъ Брак’ Бернарда Шоу, Левишамъ въ ‘Любви г-на Левишама’ Уэльса, и то лицо, отъ имени котораго ведутся почти вс разсказы Кнута Гамсуна и особенно оганнесъ изъ его романа ‘Викторія’, герой ‘Ада’ Стриндберга, Гордонъ и Фалькъ Пшибышевскаго изъ романовъ ‘Дти Сатаны’ и ‘Homo Sapiens’, даже ихъ послдніе перепвы: Санинъ Арцыбашева и авіаторъ Паоло изъ ‘Можетъ быть да, а можетъ быть нтъ» д’Аннунціо. Чтобы именно такимъ героемъ сталъ ея сынъ, хотла когда-то г-жа Альвингъ, такимъ героемъ общалъ выйти на бой съ жизнью молодой Воркманъ Ибсена, студентъ Трофимовъ изъ ‘Вишневаго Сада’ Чехова. Современный герой можетъ быть пролетаріемъ, но можетъ и не быть имъ. Не въ этомъ дло. Его отличительная черта, это выходъ на борьбу за существованіе, не приспособляясь къ мщанскому укладу жизни. Онъ уметъ не дать раздавить себя. Онъ не станетъ рабомъ. Въ немъ горятъ сверхчеловческія страсти и сверхчеловческія потребности. Онъ хочетъ и требуетъ всего праздника жизни и не отказывается ни отъ одной возможности отвоевать его себ. Его неудачи — слдствіе гордости, его успхи — результатъ способностей, граничащихъ съ геніемъ, побдить жизнь значитъ для этого героя растолкать ничтожную толпу людишекъ и показать себя во весь ростъ. Какъ — это другое дло. Но главное, побдить въ какомъ-то безумномъ ратоборств. Коллективизмъ, сверхъ-человчество и ов.-любовь. 155 одного противъ всхъ. Организаціями, партіями, учрежденіями современный человкъ будетъ только пользоваться, онъ будетъ вліять на людей, но вся надежда на него самого. Словно современный огромный капиталистическій коллективъ сталъ вражескимъ станомъ, куда надо пробиваться, не жаля кулаковъ, проникнуть и побдить. Никогда не забывается вопросъ Макса Штирнера: ‘а Я?’, и всякое коллективное движеніе учитывается лишь съ этой точки зрнія.
Основной принципъ этого героя: ‘все или ничего’. ‘Все или ничего — въ революціи, въ жизненной борьб, въ искусств, наук, въ длахъ, въ любви.
Особенно, когда вчитываешься въ норвежскую и шведскую литературы, такъ отчетливо чувствуешь, что позади въ какой-то періодъ, предшествующій поразившему европейскаго читателя расцвту свернаго генія, между фіордами Атлантическаго океана и шхерами Балтійскаго моря совершилась какая-то дятельная, хотя и мирная революція. Тогда еще долу летли старые устои и старая религіозность, потряслись основы, возникали рабочіе союзы, и все боле демократическимъ становился составъ парламентовъ. Представитель революціонныхъ силъ, совершавшихъ переворотъ въ Норвегіи, Бьернсонъ. Его столкновеніе съ Ибсеномъ объясняется именно тмъ, что Бьернсонъ такъ и остался на томъ ‘славномъ посту’ вожака демократіи, какимъ онъ былъ раньше. Напротивъ, основную черту біографіи Стриндберга составляетъ то, что, начавши съ соціализма и проповди передовыхъ соціально-политическихъ идеаловъ, онъ какъ будто круто повернулъ по другому направленію. Революціонный періодъ Норвегіи отразился у Ибсена въ ‘Столпахъ Общества’ и въ ‘Союз Молодежи’. Въ ‘Розмерсхольм’ еще не закончена борьба молодой Скандинавіи съ старой. Но характерная особенность: учитель Розмера, старый радикалъ Ульрихъ Брендель — уже старикъ, это ветеранъ норвежскаго освободительнаго движенія, а редакторъ радикальной газеты Аслаксенъ, который появляется въ ‘Союз Молодежи’ и въ ‘Доктор Штокман’, въ этой послдней драм, уже усплъ обмщаниться, какъ усплъ стать маститымъ сановникомъ братъ Штокмана, городской голова, сильный тмъ, что когда-то его поддерживала молодая демократія. Какой то завтрашній день, совершались уже какія-то важныя событія. Портреты Розмерсхольма еще недавно сломили волю Розмера и Ребекки Вестъ, но они висятъ одиноко въ старомъ дом, за его стнами шумитъ новая жизнь. ‘Столпы Общества’ свергнуты разъ навсегда и теперь новые столпы — демократія.
Впечатлніе завтрашняго дня особенно ярко сказывается у Кнута Гамсуна, и можетъ быть оттого у насъ такъ привязались къ. этому писателю тоже на ‘слдующій день’, при настроеніи, діаметрально противоположномъ настроенію, опредляемому тургеневскимъ терминомъ: Наканун. Такъ показательна сцена изъ романа ‘Редакторъ Линде’, когда заходитъ въ газету членъ стортинга, радикалъ рабочій. Онъ еще боле старый и старомодный, чмъ Ульрихъ Брендель, онъ чиркаетъ спичку о штаны, чтобы зажечь трубку, и много надлалъ онъ себ полосъ, он какъ будто говорятъ о его старомъ, теперь никого не увлекающемъ омщанившемся радикализм. Да, перемнилось общество тамъ, на запад, то, что прежде было задоромъ, новшествомъ, показателемъ передовыхъ взглядовъ, вошло въ правы. Двушки свободно заходятъ къ своимъ возлюбленнымъ, и это кажется естественнымъ. Герой романа ‘Викторія’ крестьянскій сынъ, въ дтств смотрвшій на помщичьихъ дтей, какъ на высшія существа, когда онъ становится писателемъ, не только равноправный, но избалованный членъ высшаго круга. Никого не удивитъ, если одно и то же лицо мняетъ одну за другой такія профессіи, какъ сельско-хозяйственный родъ занятій, писатель, инженеръ-механикъ, какъ это представлено въ разсказ .Подъ осенними звздами’. Надо быть радикаломъ не потому, что этимъ осуществляется какое-то служеніе обществу, радикализмъ просто способъ сдлать себ карьеру. Отъ молодого философа Корено его учитель-профессоръ требуетъ, чтобы онъ высказывался какъ позитивистъ и демократъ. Тогда только онъ и получите кафедру, пройдете въ члены Стортинга, вообще будете признанъ, когда выставитъ свою кандидатуру опять-таки какъ радикалъ. Вс стрлы встревоженнаго и возбужденнаго остроумія Нагеля изъ ‘Мистерій’ летятъ противъ ораторовъ рабочихъ собраній, противъ свободомыслящихъ. Феминистокъ, народниковъ, демократовъ, политическихъ лидеровъ, противъ Виктора Гюго и противъ Карла Маркса. Значитъ, теперь новое уже не въ томъ, чтобы разрушать старые устои: это. сдлало, новое, напротивъ, въ ка комъ-то своеобразномъ играніи политическимъ индифферентизмомъ и всми тми парадоксами, какими пестрить новая поэзія.
Замнило устарвшіе протесты прежняго режима противъ духовенства и ‘столповъ общества’ именно то. что можно назвать стихіей Миневры: высшее знаніе и искусство. Представитель знанія ‘врагъ народа’ — докторъ Штокманъ. Ученый противополагается низкому и ничтожному Чандала въ роман Стриндберга этого имени, и тутъ съ особой силой высказаны антидемократическіе и анти-революціонные взгляды. Ученый — герой и другого романа Стриндберга ‘На шхерахъ’ — Бортъ, котораго авторъ характеризуетъ въ такихъ выраженіяхъ: ‘обладая физической силой и мужествомъ военнаго, знаніями ученаго, осторожностью мыслителя, спокойствіемъ экономически обезпеченнаго, достоинствомъ и самоуваженіемъ честнаго человка, онъ представляетъ собою типичный образецъ высшаго порядка, въ которомъ красота и разумъ вступили въ связь, явившую въ результат цльную гармоническую личность’. Чего могла бы требовать югъ своего ревнителя Паллада-Аина? А Боргъ, конечно, еще артистъ. Разв онъ не творите красоту, когда по прихоти Маріаны создаетъ на дикой скал Балтійскаго моря знойный пейзажъ съ фантастическимъ дворцомъ, окруженнымъ тропическими растеніями. Нагель изъ ‘Мистерій’ Кнута Гамсупа — знаменитый скрипачъ, Ему нравится сбивать съ толку мало образованныхъ жителей незначительнаго городка, если удалось ему взбаломутить это застойное болото, то потому, что ласкова и добра къ небу Минерва. Истинный любимецъ Минервы — Конолли Бернарда Шоу, совершившій мезальянсъ тмъ, что женился на двушк т. наз. хорошаго круга. Разв она могла понять ‘настоящую музыку?’ Только онъ демократъ-индивидуалистъ, совсмъ новый человкъ, истинный артистъ-ясновидецъ.
Но вс мученія Нагеля и Борга, какъ мученія и другихъ героевъ Стриндберга, Кнута Гамсуна, Бернарда Шоу: Глава изъ романа ‘Панъ’, разсказчика изъ ‘Исповдь Глупца’ и ‘Ада’, Конолли, происходятъ отъ даровъ другой богини, которой они молятся еще несравненно боле набожно, чмъ Минерв. Любить, любить досыта хотятъ вс эти ученые и артисты, вс ‘гармоническія личности’, и он то бичуютъ, то превозносятъ до небесъ женщинъ, потому что горятъ ихъ сердца, и не знаютъ усталости влюбленныя желанія.
И если все-таки разсудочно и холодно любятъ сверяне, если не превозмочь имъ врожденнаго цломудрія, взлеляннаго тремя вками евангелизма, несмотря на вс дерзанія и на попытки пріучить себя къ распущенности, то итальянецъ д’Аннунціо заставитъ поблднть вс краски, расписавшія похожденія герцогини Асси Генриха Мана. У д’Аннунціо нтъ только послдовательности между стихіями Минервы и Венеры, нтъ чередованія. Въ роман ‘Можетъ быть — да, а можетъ — нтъ’ Изабелла Инграми одновременно осуществляетъ оба достиженія герцогини Аеси. Она возродившаяся Изабелла, герцогиня Маінтуанокая, львица эпохи Возрожденія, для которой работали Чезаре-ди-Сесто и Леонардо-да-Винчи, пвшая псни трувера Тибо, графа Шампань и Бенъ Джонсона, украсившая свой дворецъ всми причудами самаго изощреннаго искусства и, среди этой роскоши и красоты, дерзнувшая признать себя богиней, вышедшей изъ гроба, чтобы вновь покланялись люди тлесной ея прелести. Какъ нкогда львица Возрожденія, она вновь любите, до боли и изнеможенія, любитъ изступленно и преступно, служитъ Венер такъ молитвенно, что подобно древнимъ ея жрицамъ становится гетерой, эта опасная, какъ смертный грхъ, и упоительная, какъ итальянская теплая ночь, Изабелла Инграіми. Она въ сущности главная, единственная героиня д’Анунціо. Вс его: героини такія же поклонницы, одновременно Минервы и Венеры, хватающія съ порывистостью менады дары Минервы, чтобы достойно отпраздновать свои Pervigilia Veneris, жажду души. Дочь Горіо и Джіоконда каждая по своему встницы Изабеллы Инграми. Надо любить, нельзя не любить, нтъ для любви ничего запретнаго — стонетъ геній д’Анунціо и, съ жестокостью изступленнаго, безрукой длаетъ онъ самоотверженную жену художника Лючіо Сеттала, Сильвію, за то, что она хотла спасти произведеніе искусства отъ изступленности неистовой Джіоконды. Джіоконда должна была побдить. Ея побда даже въ самомъ искусств, потому что статуя съ поломанными руками, отдавившая руки и Сильвіи, когда боролись об соперницы, показалась еще прекрасне. Amor, vincit omnia! Какъ въ прежней строгости устоять стихіи Минервы, когда настала пора Рожденной изъ Пны?!
Сходство и различіе, сродство и противоположность всхъ трехъ разбираемыхъ нами теченій: марксизма, ницшеанства и имморализма лучше, чмъ какое-нибудь другое произведеніе нашего времени показываетъ утопія Уэльса ‘Когда спящій проснется’. Какъ далеко ушелъ авторъ этого романа отъ Беллами, Вильяма Морриса, Зола и Анатоля Франса и въ то же время, какъ поучительно, что вновь явилась потребность продумать утопію, что берется за это соціалистъ, и стремится онъ въ своемъ прозрніи все-таки туда же, въ обтованную пору осуществленія коллективизма!
Различіе прежде всего въ полномъ отсутствіи оптимизма. И у Уэльса онъ въ сущности не осуществляется вовсе, романъ заканчивается лишь описаніемъ самаго послдняго акта соціальной борьбы. Но важно не это. Главное различіе въ изображеніи морали будущаго. Будущіе люди Вильяма Морриса — эстеты, они красивы и долго молоды, современный человкъ среди нихъ кажется измученнымъ и несчастнымъ, разбитымъ старикомъ. Но счастье каждаго отдльнаго человка есть только песчинка отъ единаго огромнаго счастья человчества, облагодтельствованнаго коммунистическимъ строемъ. И герои Вильяма Морриса чувствуютъ это. Они воспитаны въ особой религіи счастья, которая есть общественное благо. Дти проходятъ особую школу служенія человчеству, когда они, исполняя обязанности приказчиковъ въ общественныхъ лавкахъ, учатся угождать вкусамъ и привычкамъ взрослыхъ. О разврат, о восторг страстей, о правил, властвовавшемъ въ ‘Телем’ возрожденія, какъ ее описалъ Рабле, fais ce que voldra, не сказано ни слова. Иначе у Уэльса. Воспитавшееся на имморализм Ницше, сознаніе Уэльса новую Телему, какъ это и подлежитъ ницшеанцу, строитъ по образцу морали возрожденія.
Fais ce que voldra — правило и для людей будущаго. Оттого приставленный къ человку, спавшему 200 лтъ, и оттого оставшемуся ‘единственнымъ собственникомъ’ Грэхаму, японецъ Асано говоритъ: ‘воздержаніе, умренность, серьезная мысль, безкорыстіе — необходимы въ періодъ варварства, когда жизнь полна опасностей. Суровость — дань человка непобжденной природ. Теперь человкъ покорилъ природу, подчинилъ ее своимъ потребностямъ… и политику длаютъ мастера врод Астрага, съ ихъ негритянской полиціей… и жизнь радостна…’ Что подобные взгляды отзвуки ницшеанства, протянувшіеся на долгіе вка въ будущее, видно изъ отвта Грэхама: ‘уже въ мое время стоики и -пуритане исчезли. Въ старину человкъ былъ вооруженъ противъ страданія, теперь онъ жаждетъ Наслажденія. Въ этомъ различіе. Цивилизація освободила отъ страданій и опасностей — зажиточныхъ людей. А вдь только зажиточные люди идутъ теперь въ счетъ…’
Да, въ утопіи Уэльса, пока развертывается дйствіе, въ счетъ идутъ только зажиточные люди. Экономическое развитіе представлено на схем очень близкой къ схем марксистовъ. Все дальше складывается капиталистическій строй общества. Акціонерныя компанія и тресты управляютъ міромъ, и, пока спалъ свои двсти лтъ Грэхамъ, онъ сталъ почти единственнымъ собственникомъ недвижимости. Осуществился законъ все большаго сосредоточенія собственности въ немногихъ рукахъ, кром, повидимому, акцій различныхъ компаній и трестовъ. Люди, воспитавшіеся въ имморализм, перестали разсуждать о соціальномъ вопрос. Они убдились въ существованіи господъ и рабовъ, несмотря на давнее исчезновеніе рабства. Завершилось окончательное порабощеніе рабочихъ. Они особый классъ, одтый въ сровато-голубую дерюгу. Имъ нтъ выхода изъ своего положенія. Но и они могутъ по своему наслаждаться. Никто не мшаетъ. Общество воздержанія и вообще всякихъ усилій моральнаго оздоровленія давно никто не длаетъ. Получай на свое счастье. И нтъ матерей и отцовъ, а есть только пляшущіе въ порывахъ изступленія. Существуютъ ‘(пріятная смерть’, и ‘мста наслажденій’. Угрожаютъ другъ другу злоба ‘тарантула’, какъ называлъ Ницше соціалистовъ, и ‘воля къ власти’ управителя Астрога. Борются два послдніе класса, дворянство и крестьяне давно исчезли. Борются два класса за право на наслажденіе, и только одинъ человкъ беретъ сторону слабыхъ, только одинъ альтруистъ, только одинъ соціалистъ въ старомъ етическоімъ смысл, это — ‘единственный собственникъ’, самъ Грэхамъ, унаслдовавшій ‘отъ XIX вка отсталые взгляды. Онъ беретъ сторону рабовъ, и тогда рабы побждаютъ. Кончилась распря двухъ послднихъ классовъ. И что же? Теперь ‘мста для наслажденій’ откроются рабочимъ.
Такъ ни о какомъ ‘сверхчеловчеств’, либо отвлеченномъ, либо конкретномъ, какъ будто не идетъ даже и рчи. Уэльсъ договаривается, однако, въ другомъ роман ‘Пища боговъ’. Да, тутъ нарожденіе сверхлюдей. Это гиганты — результатъ научныхъ открытій ученаго Редвуда. Не коллективизмъ создаетъ сверхчеловчество. Вслдъ за Вильямомъ Моррисомъ Уэльсъ не видитъ въ одномъ коллективизм выходъ изъ ничтожества человческой юдоліи. Сверхчловчество должно быть обществомъ сверхлюдей. И вотъ грезятся Уэльсу эти гиганты-ницшеанцы, наростающіе вмст съ гигантскими растеніями и гигантскими животными. ‘Расти согласно вол Божіей есть вчный законъ жизни! Вырости изъ этихъ щелей и трещинъ, вырваться изъ этого мрака на просторъ и свтъ всей вселенной — вотъ задача жизни!’ Такъ говоритъ одинъ изъ гигантовъ, когда маленькіе обыкновенные люди, уже истребивъ многихъ изъ нихъ, осадили, гигантовъ въ ихъ послдней крпости. Кто же побдитъ въ послдней борьб: люди-пигмеи или сверхлюди-гиганты?
Теперь можно осмыслить и эту ‘встрчу’, какъ говорилъ Ницше, ‘самую счастливую въ его жизни’, между человкомъ, восточной Европы, Достоевскимъ, и Ницше, какъ этотъ консерваторъ даже у себя на родин, Достоевскій оказался косвеннымъ учителемъ передового человчества? Неужели Россія предвосхитили, умственныя достиженія Запада?
Выразитель сокровенныхъ чаяній русскаго народа, воспитавшійся въ кружк Петрашевскаго, Достоевскій былъ народникомъ въ самомъ чистомъ вид. Инымъ не могъ быть идеологъ этой самой восточной, до сихъ поръ всего мене урбанизованной Россіи. Но совершенію такъ же, какъ и Левъ Толстой, Достоевскій не былъ и не могъ быть народникомъ-позитивистомъ. Оба, и Достоевскій и Толстой, не могли выйти изъ круга христіанскихъ идей, потому что, именно, тутъ-то разрывъ съ народомъ. Достоевскій тоже порвалъ бы, быть можетъ, съ церковностью, какъ поздне Левъ Толстой, если бы онъ увидлъ, что къ этому идетъ въ самомъ народ. Въ. послдніе года онъ уже оговаривается о сектантскомъ движеніи, какъ событіи первой важности. Однако, христіанство не есть церковность, и именно христіанство всегда было и, разумется, навсегда осталось бы для Достоевскаго самымъ дорогимъ. И вотъ что важно: въ сознаніи народника-христіанина, Достоевскаго, не могло вовсе /возникнуть никакой государственной теоріи. Консерватизмъ Достоевскаго это — крикъ отчаянія ума, неспособнаго усвоить себ никакихъ принциповъ государственности, которые хоть сколько-нибудь соотвтствовали бы внутреннимъ запросамъ. Тутъ вновь схожденіе со Львомъ Толстымъ. Когда Достоевскій задумывался о свтской государственности, онъ отворачивался съ отвращеніемъ. Ему слышался тутъ запахъ гніенія, западнаго, городского, мщанскаго. Свтская государственность съ ея конституціонализмомъ, чиновничествомъ, республиками или просвщеннымъ абсолютизмомъ — это гніющій Западъ. Не лучше и церковная государственность. То — Римъ, то папство, — говорилъ Достоевскій. Лишь на склон лтъ, посл долгаго и упорнаго стремленія доказать себ и другимъ непоколебимость царизма, устами старца Зосимы Достоевскій намчаетъ идеалъ государства, — христіанскій и народническій, такой опасный для всякихъ, властей предержащихъ, что никакому самому воспаленному воображенію жандармовъ онъ и не снился. Соціализмъ для Достоевскаго, это точно какая-то отсталая доктрина, достойная быть названной благонамренной рядомъ съ теоріей старца Зосимы, которую теперь, посл того, какъ Левъ Толстой продумалъ ее до конца и провелъ вполн послдовательно, мы уже умемъ опредлить этимъ терминомъ: христіанскій анархизмъ. Именно на восток Европы, въ этой самой народнической стран, христіанство воспринявшей изъ Византіи, въ стран, не знавшей папизма, всего боле умстно было возникнуть чему-либо подобному. Достоевскій былъ настоящій іудей по терминологіи Гейне и Ницше. Демократизмъ въ его душ былъ -связанъ самымъ прямымъ непосредственнымъ образомъ съ христіанствомъ. Въ конституціонныхъ и протестантскихъ странахъ, гд христіанство стало совсмъ инымъ, тамъ анти-христіанскія теченія создали соціализмъ, въ самодержавной и православной Россіи народничество вело къ анархизму, увнчанному мистическимъ главенствомъ царя — первосвященника.
Но каковы же тогда взаимныя отношенія личности и общества, человка и человчества? Не ясно ли, что можетъ быть лишь одинъ двойственный отвта, только одно: или — или. Либо независимая личность, не признающая никакой власти, никакого Бога, а отнюдь и никакихъ обязательствъ и относительно людей, спрашивающая совершенно такъ, какъ Максъ Штирнеръ: ‘а Я?’, Наполеонъ’, самовчный герой, автономной, по отношенію ко всмъ законамъ людей и Бога, либо не смющій тронуть даже ‘ноши’ человческой, припавшій къ земл,— отдавшійся людямъ беззавтно, утрачивающій самую личность, подвижникъ земного царствія Божія, не нуждающійся ни въ какихъ законоположеніяхъ и ни въ какихъ правахъ. Иначе говоря, — либо человко-божество, признаніе себя богомъ, либо богочеловчество, служеніе богу черезъ посредство людей. Съ одной стороны Раскольниковъ или Бтавроіинъ, съ другой ‘идіотъ’ — князь Мышкинъ или Шатовъ. Либо сверхчеловкъ, либо святой. Анархистъ Достоевскій, такимъ образомъ, миновалъ западную стадію религіи человчества и прямо дошелъ до религіи человка. Вдь религія человчества могла бы имть для Достоевскаго смыслъ лишь въ томъ случа, если бы Богъ не любилъ людей, и тогда служеніе человчеству значило что-либо другое, чмъ служеніе Богу, если бы (страданія людей были бы его страданіями. Это послднее сумасшедшее предположеніе Достоіевскій считалъ возможнымъ лишь на гніющемъ Запад, и оттого-то подобное сомнніе и высказываетъ западникъ — Иванъ Карамазовъ.
Достоевскій заставилъ своего сверхчеловка, Наполеона-Раскольникова, склониться передъ людьми и цловать землю. Онъ провелъ Раскольникова черезъ трагедію искушенія только за то, что онъ поднялъ руку на ‘вошь’, на ничтожную старушенку-ростовщицу. Но образъ мысли и чувства богоборца и человко-бога продолжали горть въ сознаніи Достоевскаго, и посл того, какъ, узнали у насъ Ницше, цлый рядъ критиковъ: Шестовъ, Мережковскій, Розановъ стали сомнваться въ томъ, не ближе-ли, не родне ли Достоевскому т образы, мысли и чувства, что онъ стремился перебороть своимъ народническимъ христіанствомъ. Оттого продолжалась работа. Не могли изсякнуть сомннія.
Народникъ не станетъ эстетомъ. Нельзя искать эстетизма у Достоевскаго. Вопросъ объ эстетизм будетъ мучить лишь Льва Толстого, продолжателя всхъ самыхъ затаенныхъ сомнній, идеаловъ и чаяній Достоевскаго. И Левъ Толстой развнчиваетъ эстетизмъ въ своей книг объ искусств и своемъ очерк о Шекспир, какъ Достоевскій развнчалъ въ лиц Раскольникова сверхчеловка. Сверхчеловчество Достоевскаго оттого не пройдетъ черезъ, поклоненіе Минерв. Но вотъ черезъ вс перипетіи трагедіи ‘Братьевъ Карамазовыхъ’ и ихъ отца слышится одинъ одержанный, изступленный шопотъ: ‘Содомъ или Мадонна’. Въ самихъсвятыхъ чертахъ Богоматери видитъ воспаленное и встревоженное ‘горячее сердце’ ‘ликъ Венеры’. Для Раскольниковыхъ, до ихъ раскаянія, для Ставрогина, — конечно, пть и не можетъ бытъ ничего, кром тлесной красоты: Венеры, даже не Венеры, а именно Содома Свидригайлова и Карамазова-отца. Карамазовъ — ничтожество, онъ жалкій развратный старикашка, шутъ, не погнушавшійся нищенкой, грязной и смердящей, онъ ничтоженъ даже передъ сыномъ своимъ Смердяковымъ. Что народилось на пажитяхъ человческой мысли, то должно давно непремнно и распуститься, и разростись, и отцвсть, когда т тайные помыслы Достоевскаго, что такъ тщетно онъ бичевалъ и развнчивалъ, унижая ихъ передъ своимъ народническимъ идеаломъ, черезъ Ницше, раскустятся цлыми зарослями тамъ, на Запад, а потомъ на свер, чтобы достигнуть и до славянъ и русскихъ, тогда явятся герои и героини сверхчеловческихъ и сверхлюбовныхъ разноплеменныхъ, современныхъ романовъ, эти Карамазовы, не только не стыдящіеся карамазовщины, по возводящіе ее въ принципъ и въ идеалъ. Свята карамазовщина, она настоящая правда, настоящая радость, настоящій дятель жизни, провозглашаетъ современность.
Ницшеанство, широко разлившееся въ современной литератур, разнообразится, пестритъ, щеголяетъ задоромъ и въ своихъ низахъ оно такъ крикливо и надодливо. Хуже всего въ немъ забвеніе о своей родословной. Забывается связь съ Ницше и Максомъ Штирнеромъ, забывается то, откуда и зачмъ это царящее въ ней правило fais ce que voldra. Этотъ звавшій къ себ когда то, словно революціонный призывъ, образъ сверхчеловка переносится изъ будущаго въ настоящее. Кажется, что уже теперь стоитъ захотть, и всякій осуществитъ сверхчеловчество, разршивъ себ порвать съ обыденной моралью. Особенно, когда только что заговорили о ницшеанств, нсколько писателей и произвели этотъ художественный опытъ, набросали черты современныхъ сверхлюдей: старый Поль Гейзе въ ‘Надо всми вершинами’, Гофманъ въ ‘Желзномъ Ротмистр’, Леонидъ Андреевъ въ ‘Мысли’, Бьернсонъ въ ‘Выше силъ’. Сверхчеловки оказались тогда развнчанными. Развнчиваетъ сверхчеловка и Гауптманъ въ ‘Потонувшемъ Колокол’. Что такое сверхъ-люди? Либо просто-напросто, какъ министръ маленькаго государства въ роман Гейзе, безпринципные властители, держатели устарвшихъ цнностей, либо самые мелкіе людишки, просто дурные люди, съ которыми самъ Ницше просилъ не смшивать своего сверхчеловка, когда въ ‘Сумеркахъ боговъ’, иронически благодарилъ одного швейцарскаго критика за то, что тотъ увидлъ въ ‘По ту сторону добра и зла’ призывъ ‘упразднить вс порядочныя чувства’. Ницше говорилъ, что попытайся современные люди подражать эпох возрожденія, казавшейся Ницше нормативной для его идеала, они только ‘уморили бы со смху современниковъ Цезаря Борджія’. Да, часто смшна современная сверхъ-мораль, когда она хочетъ водвориться въ наше жалкое безвременье. Однако, если не бросать безсмысленно палками въ смнившихъ Діану богинь, влюбленную въ вещи Минерву и въ страсти Венеру современной литературы, если не затуманить себя прежней завдомо неудавшейся моралью, давно развнчанной, сквозь весь крикливый задоръ ницшеанства и имморализма послышится скорбный и страшный вопль Достоевскаго: ‘Содомъ или Мадонна’.