Когда начальство ушло…
Когда начальство ушло…
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
В. Розанов
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
КОГДА НАЧАЛЬСТВО УШЛО…
Когда начальство ушло…, Розанов Василий Васильевич, Год: 1905
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Розанов Василий Васильевич. Собрание сочинений. Когда начальство ушло…
М.: Республика, 1997.
…прекрасно, прекрасно, я не спорю, что начальство необходимо, как дымовая труба в доме и самые ‘нужные’ в ней места и комнаты… не спорю…
И все-таки…
Какая наступала восхитительная минута, когда, бывало, надзиратель отойдет от стеклянной двери нашего класса (‘пошел к другим классам’), а учитель еще в нее не вошел… Электричество, что-то лучше и быстрее электричества, пробегало по нашим спинам и плечам, и ‘Ал- гебра Давидова’ летит через две парты и попадает туда, куда ей нужно — в затылок склонившегося над Кюнером толстого и ленивого ученика. Он вздрогнул, размахнулся и, может быть, ударил бы ни в чем неповинного соседа: но ‘несправедливость’ предупреждена тем, что кто-то схватил его за волосы и пригнул к задней парте… Теперь он парализован, бессилен и вращает глазами, как Патрокл, поверженный Гектором. В другом углу борются ‘врукопашную’, — по возможности без шума, летят стрелы в потолок, с мокрою массою на конце их, чтобы повиснуть там, кафедра учителя старательно обмазывается чернилами, а стул посыпается мелом… Кто-то ‘учит слова’, если его сейчас спросят: но благоразумнейшие пришпиливают ‘слова’ к спине товарища, впереди сидящего, дабы ‘провести за нос’ учителя, всепонятно ‘болвана’, и ответить урок на ‘3-‘, зная его на ‘1 + ‘…
Счастливые минуты: их одни я помню из поры ученья. Все остальное было скучно, бездарно, не нужно, антипедагогично. Но эта минута ‘без начальства’, когда мы оставались одни… Она была коротка и гениальна. Я ее дурно описал: не всегда было именно то, что я передал. Бывало иначе. Но безусловно всегда пробегало бесконечное оживление по классу: а, ведь, добрый читатель и всякий человек, не есть ли ‘величайшее оживление’, без более тесных определений, что-то самое лучшее, самое счастливое, наконец даже самое добродетельное изо всего, что вообще случается в истории и происходит в жизни? Ибо оно есть именно жизнь, тоже ‘без более тесных определений’: и естественно, что самая высшая точка ее напряжения как ‘суммы движений в одном моменте’ — и есть ‘главная добродетель всего’…
Всего на земле, в царствах, городах, везде, везде…
Ну, а какое же ‘начальство’ даст оживление, ‘позволит’ оживиться… особенно в ‘бесконечность’-то?..
Поэтому, я думаю, все люди притворяются, когда говорят, или даже кто-нибудь один про себя говорит, что он ‘почитает начальство’…
— Ну там кухня, ну — дымовая труба…
— Необходимо! неизбежно!..
— Стройте, черт с ним!..
Но — не более. Врождено человеку давать не более pietat’a ‘начальству’, вообще всякому, от столоначальника и…
Но мир устроен ‘с начальством’: даже Солнце есть начальник солнечной системы своей — планет, спутников…
Склоняю голову, плачу… И говорю: даже в солнечной системе это есть какой-то ‘первородный грех’.
А кометы? Те ‘залетают’ в солнечную систему, пролетают ее и, не связанные, улетают куда-то ‘в глубь мира’ уже решительно без всякого ‘начальства’…
Вот пример. Это тоже природа. Уголок мира создан вовсе без ‘начальства’.
И это — человечно.
Солнечная система все-таки бесчеловечна, уже ‘павшая’… Кометы одни в мире безгрешны и, от этого, так редко показываются в наш грешный солнечный и земной мир.
Человечность — это всегда одиночество и братство. Одиночество не затвора, не темницы, не кельи с уставом, а просто ‘так’, чтобы вокруг меня был некий пояс свободной земли, свободной воды, свободного воздуха… И братство в смысле том, что, никем не теснимый, я никому и не враг, а всем друг. В конце концов ‘свободны и человечны’ были патриархи человечества в Месопотамии и Ханаане, да ‘аввы’-отшельники Верхнего Египта (раннее христианство). Вот — ‘кометы’, каждая со своим путем. Все остальное ‘по грехопадению’ слагалось ‘в системы’ и строило себе начальство…
Черт бы его побрал.
Человечность — братство, одиночество… И как условие этого — благородство и невинность.
Люди, — знаете ли вы единственный и исключительный корень того, что вы все, без исключения все, рабы? Только один: в том, что вы все неблагородны.
Мы все неблагбродны.
Мы все не невинны.
Отсюда ‘кухня’ и ‘дымовые трубы’.
Ничего об этом не умею сказать, кроме глубокого вздоха.
Для меня несомненно, что исчезновение ‘начальства’, таяние его как снега перед солнцем… вернее — перед весною… начинается и всегда начнется по мере возрождения в человеке благородства, чистоты и невинности. Это — тот огонь, в котором плавятся все оковы.
И только в нем!
Только в нем!
Запомни это хорошо, человечество, дабы не маниться ложными призраками.
Не надеяться ложно.
Не верить ложно.
Благородство — это деликатность человека к человеку. Ясность души, покой ее. Правда уст и поступков. Мужество.
Но душа всего этого — деликатность: вытекающая из какого-то глубокого довольства собою, счастья в себе… неоскорбленности: в силу чего ‘не оскорбленный человек’ не дерет по спине другого, соседа, дальнего, кого-нибудь — словами, поступками, деяниями.
Но ужас истории и величайшее ее несчастье, ‘первородный грех’ всего, заключается в том, что человек ужасно оскорблен…
Все мы…
Всякие…
И не можем этого забыть… Изгладить… И скрежещем зубами, и томимся, и ползаем…
И вот ‘выбираем себе начальство’.
— Я не могу укусить соседа. Но если соединюсь с другими и мы все выберем себе начальника, с дубиной и циклопа, — то я ближнему раскрою голову.
Мотив всех государств. Начиная еще от Киаксара Мидийского…
Боже, если бы мы могли забыть обиду… Но мы никогда ее не забудем и не станем свободными.
Когда, лет шесть назад, я впервые плыл по Женевскому озеру, мимо закрытых синей дымкой Кларанса и Монтре… было часов 9 утра, и море, небо и вот этот воздух над озером — все было сине, влажно и мягко… у меня шевельнулась мысль:
— Боже, какие дураки швейцарцы: нужно же соединить в ‘кантон Женева’ (знал по географии) такое огромное вместилище берегов!! Второй час плаваем, Женева давно скрылась за горизонтом: а все еще тянется ‘штат Женева’. И эти Clarence, и Veveu, и Montreux, такие восхитительные, до того восхитительные, составляют части какого-то ‘кантона Женевы’… Возмутительно: да они — не ‘части’, а прекраснейшее целое… Вот как я… или я со своей семьей (я плыл с семьей): и на кой черт им составлять ‘кантон Женеву’, все равно как бы нашей семье лезть на спину соседних, сидящих на пароходе, буржуа… Боже, до чего глупо!
И я сказал себе как бы канон:
‘Слияние в систему (солнце и планеты) не должно простираться далее, чем насколько охватывает глаз с самого высокого места данного пункта, города, села и проч.’.
Я думал по-русски: ‘с колокольни или каланчи’.
Сверх этого, дальше этого — грех. ‘От лукавого’ и вообще ‘история грехопадения’.
Все большее — ‘неблагородство’. Ни один Пифагор или Мафусаил мне не докажет, что ‘нужно больше’. Иначе, чем пунктами ‘грехопадения’:
1) Что нужно соседу дать больше в морду.
2) Что кулак тогда будет величиной с дом.
Но это явно ‘неблагородство’… Мотивы ‘от зла’ могут быть, ‘от добра’ — никакого мотива.
Кому мне посвятить эту книгу?
Чиновники на нее обозлятся.
‘Граждане’ скажут: ‘Наивно!’
И едва ли не все:
— Даже нелитературно… Черт знает, что: мечта, безумие.
Поэтому я посвящу ее могилам… Не всем, но тех, кто в 1905 году думал: ‘от колокольни до колокольни — не дальше’.
Тем, кто, по моему убеждению, и были одни гражданами будущего века’…
Невинным, юным и чистым.
Спб., 19 февраля, 1910 г.
1901 г
В публикуемых текстах сохраняются особенности авторской лексики. Написание собственных имен не унифицируется и не приводится в соответствие с ныне принятым (пояснения вынесены в аннотированный указатель имен). Цитирование чужих текстов отличается у Розанова неточностями, что в комментариях обычно не оговаривается.
Печатается по изданию: Розанов В. Когда начальство ушло… 1905—1906 гг. Спб.: Тип. А. С. Суворина, 1910. В Содержании книги автором обозначены заголовки: ‘Предисловие’, ‘Вместо заключения’, которые отсутствуют в тексте.
Книга Розанова вызвала немало весьма критических рецензий (в ‘Вестнике Европы’, ‘ Историческом вестнике’, ‘Современном мире’ и др. периодических изданиях). И все же в ‘Русской мысли’ в ноябре 1910 г., где была напечатана непримиримо резкая статья о Розанове П. Б. Струве ‘Большой писатель с органическим пороком’, в том же номере появилась проницательная рецензия Андрея Белого о розановской книге. Приводим этот никогда не переиздававшийся с тех пор отзыв целиком:
‘Странная, неожиданная книга, как странен, неожиданен сам Розанов, он странен по выбору своих стратем, начнет описывать черные полосы еврейского таллеса, и от описания одежды перескочит к всемирно-историческому вопросу о судьбах еврейства и христианства, или обратно: начнет углублять непонятные тексты ‘Апокалипсиса’, а кончит тончайшими психологическими черточками, характеризующими быт супружеских отношений. От описания костюма — к концу всемирной истории, от конца всемирной истории — к Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне. В углублении любой житейской мелочи до ее вечного символического смысла видит он свою миссию: таблица из ‘Изумрудной скрижали’ — ‘все, что вверху, то и внизу’ — превращается у Розанова в парадокс: в мельчайшем крупнейшее, в конкретнейшем абстрактнейшее, и он весь рассыпается в конкретнейшее, поверхность его писания просто собрание слов, черточек лица, предметов, жестов, цитат, и может показаться, что у него нет мыслей, но у него есть во всяком случае одна мысль, мысль Тота-Гермеса, мысль ‘Изумрудной скрижали’: ‘Все, что вверху, то и внизу’. Эта мысль есть мысль практического оккультизма всех времен и народов: из мужского семени строится мир, история, судьбы народов, деторождение равно мирозданию, половой акт равен творческому слову, быт вытекает из семьи, история — из быта. Розанов наиболее бытийственный писатель нашего времени, философские, социальные и эстетические задачи нашего времени ставит он в зависимость от быта, быт — от семьи, как условия деторождения, а семью — от пола, вот почему в мелких черточках, характеризующих супружескую жизнь, видит он магию религиозного, бытового и исторического творчества, у него одна мысль, он ее многократно, многообразно доказывал, а последние годы он уже только показывает на фактах справедливость своей мысли: вот почему не словами, не мыслями, не идеологией он входит нам в душу, он опрокидывает на нас поток мелких бытовых черточек, так или иначе подобранных, его мысль тонет в потоке черточек, сверкает миллионами живых проявлений, как бесплодный солнечный луч, она сверкает в тысячах живых капельках росы, в этом умении бесконечно вариировать свою тему — все богатство Розанова-публициста.
В последней книге Розанова ‘Когда начальство ушло’ — еще одна вариация на старую тему оправдания революции, но какова новая вариация! Мы привыкли оправдывать освободительное движение наше отвлеченно: этическими, религиозными, политическими и социально-экономическими принципами, мы привыкли видеть правду освободительного движения, высказанную в отвлеченных принципах, наоборот, условия быта казались нам часто элементами консервативными по отношению к отвлеченным лозунгам наших стремлений, и певец быта, Розанов, в силу одной своей темы нам казался певцом отживающего прошлого, не мог не казаться им, да и сам заявлял многократно, многообразно о своем равнодушии к отвлеченным принципам общественности. Мистика Розанова часто казалась мистикой традиции, как чудился подозрительный, недобрый взор Розанова, брошенный в сторону отвлеченных утопий.
И вот сказал Розанов свое слово о том, что мы все пережили, он сказал это слово так, как никто, кроме него, не мог его сказать, но сказал он то, чего многие от него не могли вовсе и ожидать.
Ласково улыбнулся Розанов там, где ждали от него угрюмого взора непонимания, в реально происходивших событиях прошлого он прочел жизнь и правду, в тысячах людей, с его точки зрения оторванных от быта, он увидел плоть и кровь этого быта, в ‘безбожниках’ увидел ‘ангелов’. ‘Явились, как будто ‘безбожники’, а работают, как ангелы, посланные Богом’ (стр. 14).
‘Явились, как будто безбожники, а работают, как ангелы, посланные Богом’, — удивляется Розанов и, как всегда, не доказывает отвлеченно правоты своего удивления, а зарисовывает недавнее прошлое в художественных картинах: вот митинг, Дума, Родичев, вот — кадеты, а вот — трудовики, — ряд великолепно исполненных фотографий с натуры, лишь слегка ретушированных лейтмотивов всей книги: ‘Явились, как будто безбожники, а работают, как ангелы’. И эта ретушь превращает живые фотографии в художественные образы.
Книга Розанова — живая запись истории, это — документ, и вместе с тем это — характеристика событий 1905—1906 года с исключительно редкой точки зрения. Недоставало лишь этой точки зрения на события недавнего прошлого, и Розанов пополнил пробел: сделал то, что только он один мог сделать.
Но наиболее ценен мягкий пафос гуманизма, дышащий с каждой страницы и редкий у Розанова, писателя скорее жестокого, чем мягкого.
‘Были ли они религиозны? Нет. Но, может быть, они были нерелигиозны? Опять нет. Международны, интернациональны? Снова — нет и нет. И как сестра милосердия на вопрос об этом ответила бы только: ‘Я стесняюсь ответом. Я училась перевязывать раны’ (стр. 23).
В событиях недавнего прошлого Розанову открылся прежде неведомый религиозный пафос неведомой прежде религии. И как изображенная им интеллигентка, стесняющаяся ответить на религиозные темы Розанова, сам Розанов лишь зарисовывает поразившие его вопреки ожиданию картины, как бы говоря нам: ‘Я не стесняюсь ответить’. И далее:
‘Я согласен, что ‘кадеты’ почти революционеры: но — с культурою, за которую держатся’… ‘Вот вещь, которую нужно держать в уме раньше, чем осудить за что-нибудь кадетов’ (стр. 273). ‘Эстетика, эта проклятая эстетика, которою отравились русские… — я видел, что она одна управляет суждениями и этих милых (консервативно настроенных) и так глубоко мною чтимых девушек…’ (стр. 303). И далее важное признание певца быта: ‘Сгорели в пожаре Феникса отечества религия, быт, социальные связи, сословия, философия, поэзия. Человек наг опять. Но чего мы не можем оспорить, что бессильны оспорить все стороны, это — что он добр, благ, прекрасен’. Это ли не оправдание революции?’
Все сочинения Розанова — мучительный поиск истины, — поиск ее сначала в среде консервативной журналистики (‘Русский вестник’, ‘Русское обозрение’), а в годы после революции 1905 года — в новых веяниях, которые охватили общество и смели плесень старых предрассудков, прежних догм. Розанов всегда был в поиске — религиозном, нравственном, утверждая семейно-родовое начало, о котором он писал в своих ‘мимолетных’ записях столь откровенно и необычно, как никто в его время не смел и не решался даже думать.
Активизация антирусских, антипатриотических настроений в годы, предшествовавшие первой мировой войне, которые он связывал с национально окрашенными чертами развития капитализма в России, заставили Розанова вновь, но уже по-иному продолжить вечный поиск истины, смысла и сущности русской идеи. И поиск этот, отражающий надежды и мечты людей того времени, исключительно остро воспринимается ныне, сквозь призму того, что совершается в России конца XX столетия.
С. 9. Когда лет шесть назад… — летом 1905 г. Розанов с семьей путешествовал по Германии и Швейцарии.