П. А. Вяземскій
Князь Василій Андреевичъ Долгоруковъ.
1868.
Князь Василий Андреевич Долгоруков, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1868
Время на прочтение: 8 минут(ы)
ПСС, т. 7, СПб, 1882
OCR Бычков М. Н.
Всть о смерти знакомаго намъ человка всегда иметъ для насъ что-то разительное и какъ-будто что-то неожиданное и необычайное. Человкъ боле или мене готовъ ко всякому событію, которое можетъ постигнуть его. Онъ смолоду свыкается съ мыслью, что жизнь подвергнута разнымъ измненіямъ, превратностямъ и ударамъ. Но съ мыслью объ измненіи самомъ неизбжномъ, но съ мыслью о смерти смертный свыкнуться не можетъ. Особенно всть о скоропостижной смерти поражаетъ насъ, какъ ударъ грома, разразившійся съ неба безоблачнаго и совершенно яснаго. А между тмъ сей громъ и въ свтлый день, и въ пасмурный всегда таится надъ каждымъ изъ насъ. Вчера видли мы человка въ полнот жизни, силы, дятельности. Сегодня думаемъ съ нимъ встртиться снова: и съ первымъ шагомъ на томъ мст, гд мы полагали съ нимъ сойдтись, узнаемъ, что его уже нтъ, что онъ уже не нашъ, что мы не его, что вс земныя сношенія съ нимъ навсегда прекратились, что оборвалась та нить, которая казалась намъ надежною и крпкою связью. Тутъ какъ-будто въ первый разъ догадываемся и постигаемъ, что на земл жизнь есть случайность, явленіе скоропроходящее, а что смерть одна есть законная и неизмнная принадлежность всего земнаго.
Такое глубоко потрясающее впечатлніе встртило съхавшихся во Дворецъ къ слушанію литургіи въ день Богоявленія Господня. Тутъ разнеслось извстіе, что въ ночь скоропостижно скончался князь Василій Андреевичъ Долгоруковъ. Изумленіе и скорбь были всеобщія. Князь принадлежалъ къ малому числу набранныхъ, которые умли снискать и заслужить любовь и уваженіе всхъ знавшихъ его. А знали его вс. Кто по личнымъ и короткимъ сношеніямъ съ нимъ, кто по служебнымъ и оффиціальнымъ, кто по общей молв, которая можетъ временно ошибаться въ частностяхъ и скорыхъ своихъ оцнкахъ людей и событій, но которой окончательный приговоръ всегда утверждается на суд безпристрастномъ и правомъ. Человка боле благороднаго, боле честнаго и благонамреннаго найдти было невозможно. Въ этомъ отношеніи смерть его есть утрата общественная и государственная. Въ послдніе годы, посл долголтней дятельности въ высшихъ слояхъ управленія, онъ уже не занималъ мста, связаннаго съ непрерывными занятіями на высотахъ государственнаго поприща. Но самое присутствіе его въ обществ, въ государственномъ совт, особенно при лиц Государя, который отличалъ его испытанною на дл и высокою довренностію и, можно сказать, сердечною пріязнью, все это придавало личности и жизни его особенное и благотворное значеніе. Нравственное вліяніе человка благодушнаго не всегда можетъ быть исчислено и измрено видимыми послдствіями и, такъ сказать, приведено въ наличный итогъ. Но не мене того какимъ-то внутреннимъ и врнымъ сознаніемъ оно чувствуется и зарождаетъ въ душ успокоительное и отрадное впечатлніе. Присутствіе подобныхъ людей при Двор есть благое знаменіе, по которому и со стороны можно угадывать состояніе господствую-щей атмосферы.
Этому знаменію вруешь и радуешься.
О заслугахъ государственныхъ дятелей современники не всегда врные судьи: именно потому, что они смотрятъ на нихъ вблизи. Судъ надъ ними для безошибочности своей требуетъ нкоторой отдаленности отъ мста дйствія, требуетъ совершенія нсколькихъ законныхъ давностей, которыя переходятъ въ область исторіи и потомства. Этотъ судъ похожъ на судъ присяжныхъ, которые съ мста преній и битвы удаляются въ особое отдленіе: тамъ, сосредоточившись въ тишин совсти, они произносятъ свой окончательный и ршительный приговоръ. Современные приговоры часто сбиваются на неосновательные слухи, на догадки, на пристрастныя предубжденія, которые приводили въ ошибочнымъ заключеніямъ.
Оффиціальная государственная жизнь князя Долгорукова не подлежитъ, въ этой стать, ни нашей поврк, ни нашему суду. Мы до нея только мимоходомъ и коснемся. Но въ каждомъ оффищіальномъ лиц есть еще другое лицо — самобытное, такъ сказать, перворожденное. Это послднее проглядываетъ сквозь вншнюю оффиціальную обстановку. О немъ съ полнымъ правомъ могутъ судить современники. Ихъ сужденіемъ пополняется и олицетворяется тотъ образъ, который поздне выставляется предъ глаза исторіи.
Въ княз Долгорукомъ доступъ къ человку, вооруженному властью, былъ всегда облегчаемъ вжливыми и доброжелательными пріемами человка частнаго. Въ этомъ отношеніи отзывы подчиненныхъ и сослуживцевъ его и всхъ тхъ, которые къ нему прибгали, сливаются въ одинъ голосъ уваженія, признательности и преданности. Самое сочувствіе и почести, оказанныя отшедшему, служатъ тому убдительнымъ доказательствомъ. Бывшіе его въ разныя времена адъютанты добровольно и по взаимному сердечному влеченію чередовались день и ночь при гроб его въ эти послдніе дни. Онъ былъ ко всмъ внимателенъ, предупредителенъ и вжливъ. Учтивость его возрастала вмст съ постепеннымъ возвышеніемъ его положенія. Вжливость его была не изъ тхъ, которыя бьютъ свысока, обрызгиваютъ холодомъ, и отъ которой, или, врне, подъ которой бываетъ неловко и досадно. Его вжливость носила на себ печать обязанности, которую онъ возлагалъ на себя — именно потому, что онъ былъ выше многихъ: вмст съ тмъ отзывалась она свжимъ изліяніемъ доброжелательства, котораго источникъ былъ въ душ его. Какое-то вншнее, ненарушимое спокойствіе, какая-то безоблачная, улыбчивая ясность на лиц, въ движеніяхъ, въ рчи были примтами и неизмнными свойствами его. Не знавшіе его коротко могли признать ихъ вывсками равнодушія, но находившіеся съ нимъ въ ближайшихъ сношеніяхъ знали, что онъ не былъ холоднымъ эгоистомъ. Природныя наклонности, складъ ума, можетъ быть обстоятельства жизни, не совсмъ намъ извстныя, пріучили его въ нкоторой сдержанности, въ какому-то стройному, невозмутимому спокойствію, въ строгому уравновшиванію всхъ вншнихъ выраженій его нравственнаго бытія: все это обратилось въ привычку и образовало характеръ его. Онъ всегда спокойно выслушивалъ и спокойно отвчалъ — даже, когда противорчилъ. Самая мягкость голоса его, и плавность, и стройность рчи его имли въ себ что-то примирительное. Можно угадывать и угадывать наврно, что свойство примирительности было особенною принадлежностію убжденій его, правилъ и дйствій. Эта благозвучная струна отзывалась въ немъ какъ въ жизни частной, такъ и общественной. Онъ не увлекался противоположными крайностями вопросовъ, подлежащихъ сужденію и совщанію его. Онъ искалъ въ противоположныхъ мнніяхъ и вопросахъ точекъ ихъ сближенія и соприкосновенія, и отъ нихъ уже шелъ онъ въ предназначенной цли. Какъ другіе ищутъ пререканій и спора, онъ искалъ согласія и умиротворенія. И тутъ стройное направленіе способностей его изыскивало равновсія требованій и разршенія ихъ. Онъ чувствовалъ, онъ былъ убжденъ въ томъ, что въ стройномъ равновсіи нтъ мста враждебнымъ столкновеніямъ и произволу страстей. Есть времена, когда многіе щекотливые и жгучіе вопросы на очереди. Сіи вопросы неминуемо рождаютъ противорчіе и раздражительность мнній и страстныхъ увлеченій. Бъ эти времена то, что мы назвали бы ‘пассивныя силы’, нужно и благодтельно. Съ перваго взгляда не подглядишь ихъ внутренняго дйствія, но оно есть, и какъ всякое благое начало, отзывается въ послдствіяхъ. Даже и, тогда, когда побда остается не за ними, все же участіе ихъ въ разработк вопросовъ приноситъ свою пользу. Кажется, князь Долгоруковъ былъ чистйшее и лучшее выраженіе подобныхъ силъ. Впрочемъ, пассивная натура его не мшала ему, особенно въ отношеніи къ себ и къ положенію своему, дйствовать въ данную минуту съ твердостію и ршимостью. Есть тому извстные примры. И въ этихъ случаяхъ побужденіемъ служили ему не суетные разсчеты, личности, но глубокая добросовстность, возвышенное смиреніе и безкорыстіе, достигавшее до самоотверженія. Князь былъ самый строгій исполнитель всхъ своихъ обязанностей, хотлось бы сказать — до мелочей, если бы каждая обязанность не имла своей доли важности въ глазахъ честнаго и добросовстнаго человка и тмъ самымъ не была бы обязательна. Въ другомъ такая строгость, можно было бы сказать, доходила до педантизма: въ немъ, должно сказать, доходила она до рыцарства. Святое слово, святое значеніе ‘долгъ’, въ какомъ бы вид оно ни выражалось, было для него руководствомъ, совстью и закономъ. Долгъ былъ для него высокое и честное знамя, которому онъ во всю жизнь свою служилъ врой и правдой. Съ этимъ безусловнымъ подчиненіемъ долгу имлъ онъ еще способность и любить его.
Врноподданническія чувства его озарены были и согрты теплою, независимою любовью. Здсь можно сказать, что сердце сердцу всть подавало. Самая любовь его ничего не имла суетливаго. Онъ и при Двор, во глав царедворцевъ, былъ также стройно спокоенъ, какъ въ отношеніяхъ съ равными себ, какъ у себя дома. Ничего не старался онъ выказывать, ничего не искалъ и ни въ чемъ и ни при комъ не было у него ни задней мысли, ни себялюбивой цли.
Онъ былъ нжнымъ, примрнымъ родственникомъ, врнымъ пріятелемъ, любезнымъ собесдникомъ. При всей его безстрастной и пластической постановк, казалось, чуждой всякой впечатлительности, въ немъ не было ни сухости, ни холодности.
По роду службы, которая нкогда была на него возложена, онъ зналъ темныя стороны многаго и многихъ: но это печальное всевдніе не озлобило и не заволокло его чистой и мягкосердечной натуры. Онъ все еще врилъ въ добро и не отчаявался въ средствахъ осуществить его. При этомъ должно замтить, что никогда неосторожное, не только не доброжелательное, слово, никогда двусмысленный намекъ ни на какое лицо не выдавали тайны, которая въ груди и памяти его была неприкосновенно застрахована. Умъ его былъ, можетъ быть, и памятливъ, но въ отношеніи къ злу сердце его было забывчиво. Могъ ли онъ имть враговъ, то есть недоброжелателей? Не думаю. Завистниковъ? И того нтъ. Тмъ же спокойствіемъ и тмъ же благодушіемъ, которыя отличали его, онъ долженъ былъ обезоруживать и всякую мнительную зависть. Онъ никому не перегораживалъ дороги, ни на какую чужую дорогу не кидался, никого перегонять не хотлъ.
Человкъ вполн служебный и свтскій, онъ доступенъ былъ всмъ свжимъ и молодымъ впечатлніямъ жизни. Онъ любилъ природу и способенъ былъ любоваться красотами ея. Я бывалъ съ нимъ лтомъ за городомъ и на южномъ берегу Крыма и всегда съ сочувствіемъ замчалъ, что многотрудная служба, недавнія заботы и, вроятно, неразлучныя съ ними, часто тяжкія, испытанія, оставили въ немъ еще много простора и свободы для тихихъ и созерцательныхъ наслажденій. Онъ любилъ заниматься, много читалъ, постоянно и внимательно слдилъ за движеніями Русской литтературы. Онъ велъ обширную переписку на Русскомъ и Французскомъ языкахъ, на которыхъ равно правильно изъяснялся. По разнообразію служебныхъ его обязанностей, по отношеніямъ къ разнымъ лицамъ въ разныя времена, переписка его можетъ со временемъ служить богатымъ и врнымъ матеріаломъ для исторіи. Въ самомъ разгар дятельности и длъ онъ никогда не казался ими обремененнымъ. Со стороны нельзя было и догадаться, что за тяжкая ноша лежитъ на плечахъ его. Какъ графъ Канкринъ, при всей своей обшарной дятельности, находилъ время читать романы и играть на скрипк, такъ князь Долгоруковъ находилъ время быть въ обществ и не отрекался отъ свтскихъ удовольствій. Всею жизнью его правилъ точный и неизмнный порядокъ. Время его было математически измрено. Все это облегчало ему занятія и давало средства и силу съ ними справляться.
До конца жизни ничто не было ему ни чуждо, ни постыло. Ни въ чемъ не зналъ онъ ни алчности, ни пресыщенія. Онъ вполн любилъ жизнь и умлъ ею пользоваться и наслаждаться. Жизнь — во всемъ, что есть въ ней благопривтливаго, ласковаго и чистаго — такъ была въ немъ воплощена, что при немъ мысль о смерти, мысль о разрушеніи этой стройной и ясной полноты къ нему и прикоснуться не смла и не могла. Никакіе тусклые и зловщіе признаки старости не отражались на немъ. Казалось, что онъ долженъ пережить своихъ сверстниковъ и многихъ младшихъ. А смерть уже близко и настойчиво въ нему приступала. Въ день кончины своей онъ провелъ день, какъ обыкновенно, хотя чувствовалъ себя не совершенно здоровымъ. Многіе видли его, и никто изъ нихъ не могъ помыслить, что видитъ его въ послдній разъ. Вечеромъ отправился онъ во Дворецъ къ слушанію всенощной, но долженъ былъ возвратиться домой, ощущая нкоторое стсненіе въ груди. Дома читалъ онъ газеты. За нсколько часовъ до смерти, написалъ онъ своимъ красивымъ и стройнымъ почеркомъ, стройнымъ какъ вся внутренняя и вншняя жизнь его, записку къ генералъ-адъютанту Тимашеву, въ которой просилъ его о благосклонномъ вниманіи къ одному чиновнику. Поздне сдлалось ему хуже, и конецъ его былъ такъ неожиданъ и скоропостиженъ, что ни врачи, ни родные, ни пріятели его не могли поспть вовремя. Время, это слово было для него уже чуждое и неумстное: оно непримтно для него самого и для другихъ слилось со словомъ: вчность.
Въ настоящей стать своей не имли мы, разумется, ни времени, ни повода, ни даже права опредлить полную характеристиву князя Долгорукова и собрать біографическіе матеріалы для будущаго историка нашего времени. А князь вполн ему принадлежитъ. Служебная дятельность его въ теченіе трехъ царствованій заране вписала его въ число дйствовавшихъ лицъ.
Мы только хотли выразить собственныя свои чувства и впечатлнія, и вмст съ тмъ быть отголоскомъ отзывовъ и сужденій, которые всюду слышатся: они могутъ быть лучшимъ прощальнымъ и надгробнымъ словомъ тому, о комъ единодушно вс жалютъ, кого вс сердечно и сознательно оплакиваютъ.
Наканун наступившаго года отборное и многолюдное общество провожало у него на бал старый годъ и встрчало новорожденный. Всмъ было пріятно и радостно быть на этихъ проводахъ и на этой встрч у радушнаго и вжливаго хозяина. Онъ намревался въ теченіе зимы еще не одинъ разъ собирать у себя гостей, всегда готовыхъ являться на дружескій призывъ его. Вечеромъ 6-го января почти тоже общество собралось въ томъ же дом, въ которомъ за нсколько дней оно веселилось и праздновало. Но это общество, смущенное и печальное, собралось въ этотъ день, чтобы отдать послдній братскій, христіанскій долгъ хозяину, уже въ послдній разъ гостепріимному. Гробъ его стоялъ въ бальной зал и живо и язвительно напоминалъ стихи Державина:
‘Гд столъ былъ яствъ, тамъ гробъ стоитъ,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И блдна смерть на всхъ глядить!..’