Князь Петр Андреевич Вяземский и его польские отношения и знакомства, Спасович Владимир Данилович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

Князь Петръ Андреевичъ Вяземскій и его польскія отношенія и знакомства.

Лицо, которому посвящена настоящая статья, не принадлежало къ числу перворазрядныхъ и самыхъ крупныхъ дятелей своего времени, но оно всегда пользовалось большимъ почетомъ и имя его отмчено на самыхъ разнообразныхъ поприщахъ дятельности литературной и гражданской’. Оно блистало не особенно ярко, но всегда замтно и въ отличнйшей компаніи, въ теченіе почти всей первой половины XIX вка, среди наиболе красивыхъ созвздій. Легкимъ успхамъ, на всхъ поприщахъ, князя Петра Андреевича Вяземскаго содйствовала, конечно, его счастливая родовая и общественная обстановка. Родился онъ, какъ говоритъ пословица, не красенъ, а счасенъ, путь его былъ съ малолтства ровенъ и усянъ цвтами. Аристократъ родомъ отъ Рюриковичей, сынъ нижегородскаго намстника екатерининскихъ временъ, потомъ московскаго сенатора, князь Вяземскій изъ чиновника могъ прямо пройти въ государственные люди, если же таковымъ не сдлался, хотя занималъ при Император Никола довольно видныя мста (былъ вице-директоромъ департамента вншней торговли, потомъ директоромъ государственнаго заемнаго банка, наконецъ, товарищемъ министра народнаго просвщенія), то потому, что чувствовалъ къ государственной дятельности мало призванія и охоты. Подъ конецъ жизни, въ автобіографическомъ введеніи къ затянному друзьями изданію сочиненій, еще неполному, хотя насчитывающему (1878—1889) уже 11 увсистыхъ томовъ, Вяземскій такъ опредляетъ свою служебную дятельность: ‘пора спуститься съ временнаго подножья человка полуполитическаго, куда попалъ я, на смиренный участокъ, которымъ надленъ я въ области литературной’ (I, XLI). В своемъ литературномъ талант Вяземскій имлъ весьма высокое понятіе, которое росло съ годами, по мр того, какъ онъ старился, терялъ сверстниковъ и, переживъ себя и свое время, становился одинокимъ среди совершенно чуждыхъ ему послдующихъ поколній. До послдней минуты своей 86-ти лтней жизни (родился 12 іюля 1792 г., умеръ въ Баденъ-Баден 10 ноября 1878 г.), князь Вяземскій остался вренъ стихамъ, написаннымъ имъ въ 1854 г.:

‘Изъ колыбели я ужь вышелъ римоплетомъ.

(Сравн. у Вольтера: Au sortir du bereau je bgayais des vers).

Безвыходно больной, въ безвыходномъ бреду,

Отъ римы къ рим я до старости бреду.

Признаки если не дарованія, то большой стихотворной сноровки видны даже въ послднихъ стихахъ, въ Моей легенд (1877 г.), въ которой отходящій князь, съ гейневскимъ почти юморомъ, передразниваетъ самого себя:

‘Вы теперь — чмъ быть вамъ должно,

Старикомъ, какъ есть старикъ,

То-есть гадкій и подложный

Быта прежняго двойникъ.

Допотопный зврь, что молча

Въ храмин наукъ стоитъ,

На котораго за гривну

Въ балаганахъ чернь глядитъ.

Петра Перваго обноски,

Не полтавскіе-ль штаны?

Ихъ и васъ ужь моль изъла,

Васъ — останки старины!

Такъ прощайте-жь, Петръ Андреичъ,

Нашъ разрывъ необходимъ, /

Пшій коннымъ не товарищъ —

Мертвый не ходокъ къ живымъ’

(Русскій Архивъ 1879 г., т. I, стр. 134).

Полное отчужденіе отъ міра сего и непониманіе новыхъ теченій общественной жизни начались въ княз Вяземскомъ со смертью Императора Николая, то-есть съ самаго начала либеральныхъ реформъ слдующаго царствованія. Самъ себя называя, конечно, иронически: ‘А я анахронизмъ, поросшій мхомъ и прахомъ’ (XI, 363), Вяземскій уврялъ, что противъ него устроенъ заговоръ молчанія, что его заживо похоронили, разжаловали, не потрудились даже выставить надгробную надпись (I,XLV): ‘…Плаксинъ и Галаховъ, Браковщики живыхъ и судьи славныхъ праховъ, Съ оглядкою меня выводятъ на показъ, Не расточая мн своихъ хвалебныхъ фразъ’ (XI, 166). Порою Вяземскій становился открыто ретроградомъ (XI, 345, 1860 г.): ‘Не вижу разницы большой Между холопствомъ либеральнымъ И всякой барщиной другой’ и въ своемъ качеств литератора преслдуетъ, гд можетъ и какъ можетъ, съ удивительнымъ остервенніемъ Блинскаго его послдователей-критиковъ, уже значительно опережаемыхъ новйшей формаціи писателями антиэстетиками и утилитаріанцами: ‘приверженецъ и поклонникъ Блинскаго, въ моихъ глазахъ, человкъ отптый и, просто сказать, птый дуракъ’. (Письмо къ Погодину, 1869 г., х, 266):

‘Вольно-жь вамъ рекрутамъ его подъ ладъ воинскій,

При имени его на вытяжк стаять…

Вы мыслятъ и писать затяли впервые

Съ Блинскимъ, до него жъ вамъ былъ дремучій мракъ.

Прекрасно! у меня-жь учителя другіе,

И до него я мыслилъ кое-какъ.

Вотъ тутъ и весь вопросъ, со справкой и посылкой.

Пожалуй, скажете, что я искусствамъ врагъ,

Когда не дорожу малярною мазилкой

И уличнымъ смычкомъ скрипичныхъ побродягъ’.

Хотя въ своей Литературной исповди 1854 г. (XI, 169) Вяземскій не назвалъ Блинскаго, но, очевидно, онъ его подразумваетъ, когда говорить о ‘гені съ бльмомъ’, о ‘родоначальник литературной черни’, то-есть тхъ критиковъ — пророковъ и жрецовъ ‘Какихъ-то не въ домекъ сороковыхъ годовъ’, или, иначе, тхъ лягушекъ, которыя ‘всплывая въ часъ вечерній, себя даютъ намъ знать изъ плсени болотъ’. Конечно, Вяземскому, привыкшему къ щеголеватости и къ изысканной утонченности пріемовъ, весьма была противна, не очень опрятная обличительная литература шестидесятыхъ годовъ.

‘А намъ далось жизнь разобрать до нитки

И добрались до будочниковъ мы…

Мы, Тациты управы благочинія,

И въ мелочахъ мы ищемъ глубины.

Съ Невы по Днпръ, за Дономъ, за Курмышемъ

Съ полиціей взялись мы счеты свесть,

Мы на нее и ей доносы пишемъ,

А разбирай, кому охота есть’ (XI, 428, 1862 г.).

Князь Вяземскій просто на-просто не понималъ новйшихъ великихъ романистовъ, мастеровъ психологическаго анализа: ‘У Тургенева, у Толстаго (Война и миръ),— пишетъ онъ,— есть, безъ сомннія, богатое дарованіе, но нтъ хозяина въ дом’ (X, 266). Такъ какъ князь Вяземскій самъ участвовалъ въ Бородинскомъ бою, причемъ подъ нимъ убиты дв лошади,— слдовательно, кое-что наблюдалъ въ войн 1812 г. собственными физическими глазами,— то онъ считаетъ уже себя вправ судить, какъ клеветника и унижателя исторіи, того художника, который возсоздалъ великую войну только силою своего дивнаго воображенія и изобразилъ ее реальне и гораздо правдиве, правдою поэтической, нежели ее намъ передаютъ въ совокупности взятые разсказы всхъ очевидцевъ, участвовавшихъ понемногу въ этихъ событіяхъ лично и непосредственно и описавшихъ съ точностью мертвыя подробности, составляющія вншность событій, но не духъ и не чувства всего пережитаго историческаго момента. У Льва Толстаго, поэта-мистика, настоящій герой — самъ народъ или, лучше сказать, чувства, двигавшія народныя массы и дйствовавшія почти стихійнымъ образомъ подъ кажущимся руководствомъ наимене ими, въ сущности, управлявшихъ вождей и начальниковъ. Толстаго можно упрекнуть только въ односторонности, но его произведеніе есть наибольшая идеализація самаго народа, его заслугъ, его одушевленія, причемъ сильно мельчаетъ роль его руководителей. Съ удивительною близорукостью и, можно сказать, съ ослпленіемъ князь Вяземскій усматриваетъ въ произведеніи Толстаго протестъ противъ 1812 г., уже не скептицизмъ, а матеріализмъ, родъ раскола толка нтовщины, заключающагося въ томъ, что сектанты отрубали послдовательно другъ у друга головы. Толстой и уличается въ такомъ усканіи головъ у командующихъ и генераловъ, а Вяземскій отстаиваетъ этихъ генераловъ, въ которыхъ усматриваетъ и славитъ настоящихъ виновниковъ побды надъ Наполеономъ и Западною Европой.

II.

Если бы мы захотли выдлить изъ весьма объемистаго собранія сочиненій князя Петра Андреевича только то, что представляетъ его въ наилучшемъ вид и въ наилучшую пору, когда онъ былъ въ самомъ цвту своего дарованія, то мы бы должны были опустить въ литературную Лету и его патріотическія воинственныя произведенія временъ крымской войны. Lettres d’un veteran russe de l‘anne 1812 t. sur la question d‘Orient par P. d’Ostafievo (Lausanne, 1855 г.), и множество стиховъ либо въ возвышенномъ, либо въ простонародномъ, площадномъ стил, коими онъ, вспоминая свою старину, напутствовалъ русскихъ солдатъ на бой съ иноземцами. Онъ хлопоталъ о помщеніи этихъ стиховъ въ Русскомъ Инвалид (X, 94, 102) и былъ вполн увренъ, что, для блага Россіи, ихъ бы слдовало разсылать во вс армейскіе штабы и всмъ губернскимъ предводителямъ и узднымъ исправникамъ {Примры: 1853 г. (XI, 88, 41, 108, 118). ‘Со льдовъ Двины до береговъ Дуная, Съ Алтайскихъ горъ за рубежи Днпра (?) Да грянетъ кличъ по гласу Николая: Ребята, въ строй, къ ружью, ура!… Закипи святая сча, Грянь нашъ кликъ — побдъ предтеча: Русскій Богъ и Русскій царь!… Какъ трехгранной кочергой, чисто тульскаго издлья, Жаръ сгребали на убой, Имъ на баню Новоселья… Такъ училъ насъ подъ огнемъ Славный баньщикъ нашъ Суворовъ… Зададимъ вамъ пиръ, А тебя — вампиръ, Адмиралъ Непиръ, ждетъ у насъ не пиръ…’}.

Вполн вря искренности патріотизма князя Вяземскаго, мы отрицаемъ въ этихъ виршахъ всякое искусство, всякую поэзію. Въ нихъ, прежде всего, нтъ правды. Вяземскій является продолжателемъ оффиціальнаго пснопвца россійскихъ побдъ — Державина, онъ служитъ службу и государственную, и народную, онъ сочиняетъ стихи по условному, почти казенному шаблону, судитъ прямолинейно съ удивительнымъ и неоправдываемымъ событіями самохвальствомъ. Любопытно было бы сопоставить эти грубый издлія, сработанныя не перомъ, а мазилкою ad usum populi съ другимъ произведеніемъ молодаго поэта, остроумнйшимъ и популярнйшимъ, вылившимся, вроятно, экспромтомъ въ счастливую минуту въ 1827 году, подъ заглавіемъ Русскій Богъ: ‘Богъ ухабовъ, Богъ мятелей, Богъ проселочныхъ дорогъ, Богъ ночлеговъ безъ постелей, Вотъ онъ, вотъ онъ Русскій Богъ!… Богъ холодныхъ, Богъ голодныхъ — Нищихъ вдоль и поперекъ, Богъ имній бездоходныхъ… Богъ всхъ съ Анною на ше, Богъ лакеевъ безъ сапогъ… Богъ пришельцевъ иноземцевъ, Богъ въ особенности нмцевъ, Вотъ онъ, вотъ онъ Русскій Богъ’ (III, 452). Одно изъ этихъ двухъ изображеній настоящее, а другое очевидно, что маска. Снимите позднйшее полуоффиціальное, тогда за нимъ покажется настоящее лицо остряка XVIII в., насмшника и вольтеріанца, который писалъ о себ: ‘мой умъ былъ воспитанъ и образованъ во французской школ’ (I, XVIII) и который унаслдовалъ этотъ складъ ума отъ отца: ‘Отецъ мой свтлый умъ Вольтеровской эпохи Ее полагалъ, что вс поэты — скоморохи’. Съ раннихъ лтъ этотъ человкъ имлъ страсть къ писанію, писалъ только легкія вещи, но писалъ много и скоро. ‘Жизнь ноя сама по себ,— писалъ онъ,— выходила скоропечатными листами, я себя расточалъ, оглядываться и собираться не думалъ, собственно я никогда не писалъ для публики, когда я съ перомъ въ рук, она мн и въ голову не приходила’ (I, XLIII). Никогда не былъ онъ доволенъ своими произведеніями: ‘Въ моей судьб ничего полнаго не совершается, все недоноски, недодлки. Ни въ чемъ я себя вполн не выразилъ, никакой цли не достигъ, вертлся около многаго, а ничего обими руками не схватилъ, начиная отъ литературной моей дятельности до служебной и до страннической’ (IX, 281). Въ періодъ наибольшихъ успховъ князя Вяземскаго, въ самыхъ похвалахъ ему людей, которыхъ мннія о себ онъ тщательно записывалъ, заключается, если ихъ брать сит grano salis, отрицаніе поэтическаго таланта и признаніе только полемическихъ способностей. ‘Mary Beck disait, пишетъ онъ, qu’elle me trouvait trop profond et qu’elle prferait Joukoffsky. Покорнйше благодарю, вы въ стихахъ любите что въ нихъ надобно любить: звуки, краски, простоту. Этого у меня мало, а у Жуковскаго много. Только въ моихъ стихахъ не тотъ порокъ, который изволите имъ приписывать. Я часто въ стихахъ умничаю и вслдствіе того сбиваюсь съ прямаго поэтическаго пути, что и принимаютъ за глубокомысленность’ (X, 43). Вотъ слова Гоголя: ‘У князя Вяземскаго бездна мыслей. Стихъ употребленъ какъ первое попавшееся орудіе, никакой наружной отдлки нтъ, никакого также сосредоточенія и округленія мысли. Онъ не художникъ и не заботится объ этомъ. Его стихотворенія — импровизаціи, хотя для такихъ импровизацій нужно имть слишкомъ много всякихъ даровъ и, главное, приготовленную голову. Онъ не поэтъ по образованію. Судьба надлила его всми дарами, дала ему какъ бы въ придачу талантъ поэта, затмъ, чтобы составить изъ него что-то полное’ (I, LXII). Самъ о себ Вяземскій пишетъ: ‘Пушкинъ и Мицкевичъ увряли, что я рожденъ памфлетеромъ, открылось бы только поприще… Когда я молодъ былъ — и кровь кипла въ жилахъ. Я этотъ кипятокъ любилъ черпать въ чернилахъ. Журнальныхъ схватокъ пылъ, тревогъ журнальныхъ шумъ, Какъ хмлемъ подстрекали заносчивый мой умъ. Въ журнальный циркъ не разъ задорный литераторъ На драку выходилъ, какъ уличный гладіаторъ. Бояринъ богатырь, оставивъ блескъ двора, Кидался сгоряча, почуявъ запахъ крови, Въ народную толпу, чтобъ испытать въ бою Свой жилистый кулакъ и мощь и прыть свою… Ни былъ, сознаюсь, бойцомъ кулачнымъ, Но, журналовъ перешедъ волнуемое поле, Сталъ мене прытокъ и жалостливъ сталъ бол’ (1851 г. XI, 167. Литер. исповдь). Это сравненіе себя съ гладіаторомъ не совсмъ врно. Для возбужденія гладіатора необходимъ гулъ публики, занимающей ступени цирка вокругъ сцены, между тмъ какъ Вяземскій къ этому-то Гулу не былъ особенно чутокъ, но, обртаясь въ блистательной компаніи, на самой вершин россійскаго Парнасса, писалъ только для этихъ полубоговъ и дорожилъ только ихъ мнніями, когда же эти свтила одно за другимъ закатились, то Вяземскій и очутился точно въ пустомъ пространств. ‘Не могу бжать къ Батюшкову, Чуковскому, Пушкину, чтобы подлиться съ ними свжимъ, только что созрвшимъ, только что сорваннымъ съ втки плодомъ моей мысли. Оцнка ихъ была бы моею окончательною оцнкой’ (I, XLVII).

Намъ нын трудно опредлить, чмъ восхищались Пушкинъ и Жуковскій въ стихотвореніяхъ Вяземскаго Первый снгъ ‘Древній дубъ, пугалище Дріадъ, пріютъ крикливыхъ врановъ’. 1817 г.) или Уныніе (1820 г. ‘Единый другъ обманутой души…’ О вольнодумной пьес Сравненіе Петербурга съ Москвой’ за которую чуть не поплатился авторъ въ конц царствованія Александра I, мы судить не можемъ, потому что одно только заглавіе ея помщено въ 3-мъ том, стр. 289, полнаго собранія его сочиненій. Въ Негодованіи (1818 г., III, 164) князь Вяземскій не безъ натугъ взобрался на ходули классической сатиры и ораторствуетъ, заигрывая на струнахъ гражданскаго чувства:

‘Ищу я искреннихъ жрецовъ

Свободы—славныхъ душъ кумира.

Обширная темница міра

‘Являетъ мн однихъ рабовъ…

Я зрлъ изгнанницей поруганную честь

Доступнымъ торжищемъ — святыню правосудья,

Служенье истин — коварства торжествомъ,

Законы правоты — священныя орудья —

Щитомъ могучему и слабому ярмомъ.

Зрлъ промышляющихъ спасительнымъ глаголомъ,

Ханжей, торгующихъ ученіемъ святымъ

Въ забвеніи Бога,— душъ, однимъ земнымъ престоламъ

Кадящихъ трепетно, однимъ богамъ земнымъ…’

Конечно, не съ этимъ грузнымъ и неудобочитаемымъ нын багажомъ можетъ перейти имя Вяземскаго въ исторію литературы. Уцлютъ немногія удачныя вещи въ боле легкомъ род. Останутся памятными счастливые стихи:

‘Дай Богъ поболе журналовъ,

Плодятъ читателей они…

Гд грамота — тамъ просвщенье,

Гд просвщенье — тамъ добро’.

Уцлетъ отмченная Пушкинымъ характеристика современнаго ему человка въ посланіи Вяземскаго къ американцу Толстому (1818 г):

‘Подъ бурей рока твердый камень,

Въ волненьяхъ страсти легкій листъ’.

Скорбные стихи на память убитому Пушкину свжи донын, столь сильно они прочувствованы (IV, 257). Эти мелочи, Русскій Богъ, десятокъ эпиграммъ — вотъ и все, что, по нашему мннію, спасетъ Вяземскаго отъ совершеннаго забвенія, въ которомъ онъ, повидимому, очутился уже въ средин пятидесятыхъ годовъ. Тутъ не было никакого воображаемаго Вяземскимъ ‘заговора молчанія’ со стороны молодаго поколнія. Причины полнаго отъ него отчужденія молодыхъ литераторовъ лежали глубже, чмъ ему самому казалось, и заключались въ томъ, что князь Вяземскій не былъ собственно сверстникъ ни Пушкину, ни его поэтической плеяд, что всю свою жизнь, вплоть до гробовой доски, былъ онъ полный классикъ стараго покроя, между тмъ какъ кругомъ его умственная атмосфера общества радикальнйшимъ образомъ измнилась вслдствіе новыхъ вяній, вслдствіе теченія, извстнаго подъ именемъ романтизма. Намъ придется остановиться на этой коренной черт писательства кн. Вяземскаго.

III.

Хотя князь Вяземскій провозглашалъ себя романтикомъ (1822 г., I, 74) сообща съ лучшими поэтами своего времени, хотя онъ, вмст съ ‘романтическою вольнице’й’, поклонялся Байрону, имя, однако, не совсмъ ясное и довольно сбивчивое представленіе о содержаніи его поэзіи (1827 г., III, 426: ‘Гробъ сей — Иракловъ столбъ — одинъ былъ грань твоя, И жизнь твоя гласитъ, разбившись на могил, Чмъ смертный можетъ быть и чмъ онъ быть не въ сил’), наконецъ, хотя Вяземскій перевелъ и посвятилъ Пушкину любимый обоими романъ Бэнжамена Констана Адольфъ, какъ прототипъ Чайльдъ Гарольда, какъ романъ вка сего, въ которомъ выразился недугъ сердца современнаго человка, его эгоистическій субъективизмъ, безмрно раздутый и составляющій самую суть романтизма, но собственно эти чувства были напускныя и это поклоненіе романтизму не боле, какъ налетъ, подъ этимъ же налетомъ лежала нетронутая и никогда не измнявшаяся подкладка: боготвореніе Карамзина, какъ первоучителя, какъ законодателя литературы въ Письмахъ русскаго путешественника и въ Исторіи. Не бда, что Карамзинъ заимствовалъ отъ Руссо и внесъ къ намъ сантиментализмъ или слезливость, Вяземскій полагаетъ, что и чувствительность не приторна, когда она не лжива (X, 177). Карамзинъ дорогъ Вяземскому потому, что, въ противность Шишкову и его староврамъ, и мыслившимъ, и писавшимъ двуперстно, онъ былъ въ язык новаторъ, а въ историческомъ и государственномъ отношеніи консерваторъ (X, 288, 1876 г.). Вся молодость князя (до 34 лтъ, т.-е. до смерти Карамзина) прошла подъ сильнымъ личнымъ, почти отеческимъ вліяніемъ противника идей Сперанскаго и польской конституціи, повствователя, сочинявшаго эпосъ московскаго самодержавія, шествующаго путемъ, указываемымъ ему Провидніемъ. Карамзина побаивался Вяземскій, будучи еще ребенкомъ, когда у отца засиживался далеко за полночь monsieur minuit et demi (I, XXXI). Нсколько томовъ Исторіи написаны Карамзинымъ у самого Петра Андреевича въ гостяхъ, въ его подмосковномъ Остафьев. Князь былъ постояннымъ постителемъ Карамзина въ его крошечномъ царскосельскомъ домик, гд писалась Записка о Польш, былъ почти свидтелемъ его прогулокъ съ Александромъ I, посвященныхъ интимнымъ бесдамъ о государственномъ стро въ ‘зеленомъ кабинет’, то-есть по тнистымъ аллеямъ царскосельскаго парка. Онъ присутствовалъ при отъзд Карамзина, по вол Александра I, съ Аракчеевымъ для посщенія военныхъ поселеній. Изъ этой поздки Карамзинъ вернулся если не обращеннымъ въ аракчеевскую вру, То, во всякомъ случа, съ нкоторыми впечатлніями, выгодными для Аракчеева, для его государственнаго ума (VII, 455). Всякій классицизмъ, а въ томъ числ и тотъ, который былъ въ Россіи самымъ послднимъ и самымъ утонченнымъ,— классицизмъ Карамзинскій, былъ строгъ по отношенію къ формамъ, держался обими руками авторитета, вносилъ въ литературу дисциплину, начало государственности и нкоторыя, такъ сказать, полицейскія привычки, которыя непріятно поражаютъ насъ и въ самомъ княз Вяземскомъ. ‘Что ни говори,— писалъ юнъ въ 1847 году (II, 366), — а въ республик письменъ нужна глава, нуженъ президентъ. Въ литературномъ мір ниспроверженіе законовъ ума и вкуса, возмущеніе анархическаго своевольства противъ нравственныхъ и умственныхъ властей бываютъ также введеніемъ къ лжецарствію невжества’ (II, 147). Нетерпимость свойственна была классикамъ везд, не только въ Россіи, но и въ Западной Европ. О ней написано въ журнал Гонкуровъ (1861’г., I, 393): ‘En art et en littrature les opinions consacres sont sacres et peut tre au XIX si&egrave,cle est il moins dangereux de marcher sur un crucifix que sur les beauts de la tragdie’. Эта нетерпимость сживалась въ Вяземскомъ самымъ страннымъ образомъ съ его либерализмомъ въ дух тридцатыхъ годовъ и съ его ненавистью къ цензур, которая внушила ему въ его Исповди въ 1829 г. слдующія строки: ‘Ты не знаешь, до какой степени цензура наша давитъ все, что не словарь, а подобіе мысли. Дай намъ не полную, а умренную свободу печатанія — и въ годъ словесность наша преобразуется’. Вяземскій былъ до жестокости строгъ ко всмъ писателямъ по исторіи, которые осмливались имть свои идеи, не совпадающія съ идеями Карамзина, онъ преслдовалъ Н. Полеваго, а въ письм къ министру народнаго просвщенія Уварову 1836 г. (11, 211) написалъ нчто врод доноса на вольнодумство Устрялова. Одно мсто въ этомъ письм покоробило Пушкина: ’14 декабря не было ли впослдствіи времени, такъ сказать, критика вооруженною рукой на мнніе, исповдуемое Исторіей Государства Россійскаго Карамзина?’ Изъ того же источника истекало обвиненіе и Льва Толстаго въ нтовщин, въ созданіи школы отрицанія и униженія исторіи подъ видомъ новой оцнки, разувренія въ народныхъ врованіяхъ. Послднее обвиненіе уже по характеру времени, въ которомъ оно было сдлано (1868 г.), не было столь опасное, какъ первое.

Въ аристократической республик письменъ, вмщающей въ себ отборный кружокъ немногихъ отличныхъ людей, Вяземскій стоялъ всегда за сосредоточеніе власти въ одномъ лиц. ‘Нердко намъ,— кто-жъ не слыхалъ (?),— пеняли, Что мы кружкомъ средь арзамаскихъ стнъ Олигархически себя держали, Какъ говорятъ, въ республик письменъ’ (XI, 393). Литературное первенство въ этой олигархіи обозначалось для Вяземскаго до самой смерти Карамзина (22 мая 1826 г.) въ лиц Карамзина: ‘Онъ былъ лучезарнымъ средоточіемъ круга нашего, всего очечества. Три смерти оставили посл себя такую бездну пустоты, которую и завалить не придется: Наполеона, Байрона и Карамзина. При каждой изъ нихъ у меня будто отпало отъ нравственнаго бытія моего’ (IX, 90). Посл Карамзина литературное главенство олицетворялось для Вяземскаго не долгое время въ лиц Пушкина. Посл Пушкина верховное мсто осталось празднымъ (II, 357). Лермонтова Вяземскій не признавалъ, что можно заключить изъ слдующаго отрывка (II, 358): ‘Лермонтовъ не шелъ впередъ, лира его не звучала новыми струнами. Поэтическій горизонтъ его не расширялся. Онъ остался русскимъ и слабымъ осколкомъ Байрона. Бури Пушкина были бури внутреннія, бури Лермонтова боле вншнія (?), театральныя, заказныя, то-есть онъ ихъ заказывалъ самъ себ. Въ созданіяхъ Лермонтова красуется предъ вами міръ театральный со своими кулисами и суфлеромъ, который сидитъ въ будк и подсказываетъ рчь, увлекательно повторяемую мастерскимъ художникомъ’. Настоящее мало интересуетъ Вяземскаго, подъ старость онъ былъ въ немъ какъ не свой. Послдній человкъ, съ которымъ онъ могъ бесдовать о длахъ минувшихъ дней, Плетневъ, умеръ въ 1866 г. (VII, 130). Одиночествуя и роясь въ воспоминаніяхъ давно минувшихъ лтъ, Вяземскій все чаще и чаще переносится мыслью, минуя Пушкина и Жуковскаго, къ Карамзину. Научившись отъ Пушкина писать картины русскаго сельскаго быта, русской природы, князь Вяземскій, при всей любви къ Карамзину, не чувствовалъ никогда никакого влеченія къ живописанію воскрешаемой Карамзинымъ, сказать мимоходомъ, немного прихорашиваемой имъ старины, къ архаизму, къ воспроизведенію прошлаго съ его типическими чертами и даже уродливостями. Онъ былъ слишкомъ европеецъ, слишкомъ классикъ, а потому, даже сознавая, что въ Россіи господствуетъ чужемысліе и чужеязычіе, что никто въ ней не старается дать поэзіи направленіе народное (мы бы сказали: народническое), онъ прямо заявляетъ, что онъ небольшой и небезусловный приверженецъ и поклонникъ литературной національности, потому что ни литературная, ни политическая національность, принятыя въ смысл ограниченномъ, ни до чего хорошаго довести не могутъ (I, 183 — 185). Національности нтъ у Горація въ піитик, она есть въ его твореніяхъ, не въ правилахъ, а въ чувствахъ (I, 169). Она чувство врожденное, захотть же вложить это чувство въ систему, въ законъ, это то же, что задушить его. Боже мой, до какихъ гнусностей можетъ довести патріотизмъ, то-есть патріотизмъ, который зарождается въ нкоторыхъ головахъ, совершенно особо устроенныхъ, которыя хотли бы, напримръ, чтобы каждая басня Крылова носила свое русское тавро, чтобы баснописецъ былъ именно русскій гуртовщикъ, русскій разнощикъ русскихъ пвчихъ птицъ, а отнюдь не канареекъ и иныхъ заморскихъ пернатыхъ (I, 184). Эти разсужденія прекрасны, они особенно пригодны для настоящаго времени, въ которомъ излишества національнаго направленія ведутъ нердко къ одичанію и къ явному регрессу. Но чрезвычайно любопытенъ примръ у Вяземскаго, показывающій, какъ мало было чутья у людей тридцатыхъ годовъ, у Вяземскаго и у самого Крылова, для эстетической оцнки красотъ средневковаго быта, допетровской старины. Пушкинъ читалъ въ С.-Петербург у Алекся Перовскаго своего Бориса Годунова въ рукописи. Посл чтенія онъ подходитъ къ Крылову и, добродушно смясь, говоритъ: ‘Признайтесь, Иванъ Андреевичъ, что моя трагедія вамъ не нравится и на глаза ваши нехороша’.— ‘Почему же нехороша?— отвчалъ Крыловъ.— А вотъ что я вамъ скажу. Проповдникъ восхвалялъ Божій мір и говорилъ: все такъ создано, что лучше и созданнымъ быть не можетъ. Посл проповди подходитъ къ нему горбатый и пеняетъ: не гршно ли вамъ насмхаться надо мною и уврять при мн, что въ Божьемъ созданіи все прекрасно?— Такъ что же?— возражаетъ проповдникъ,— для горбатаго и ты очень хорошъ’. Пушкинъ расхохотался и обнялъ Крылова. Вяземскій стоялъ тутъ же, подл Крылова, и, повидимому, сочувствовалъ ему, то-есть находилъ, что архаическое, хотя бы и архинаціональное, составляетъ нкоторымъ образомъ видъ поэзіи горбатой.

IV.

Какъ литераторъ, князь Петръ Андреевичъ долженъ бы быть причисленъ только къ третьестепеннымъ писателямъ, но онъ любилъ переписываться съ другими даже ради собственнаго удовольствія и записывалъ всякую всячину въ свои записныя книжки, которыхъ накопилось числомъ 32 (томы 7, 8 и 9 Полн. Собр. Соч.). Эта переписка и эти книжки составляютъ нын весьма цнные историческіе документы, ярко освщающіе вкъ князя Вяземскаго и его современниковъ. Князь Вяземскій не велъ систематическихъ дневниковъ для фиксированія психологическихъ самонаблюденій. Онъ безъ большого разбора заносилъ туда слухи, остроты, анекдоты,— словомъ, все виднное, пойманное на лету или пережитое. Онъ вполн сознавалъ, что онъ отличный письмописецъ: ‘Письма въ жизни другихъ — эпизодъ, у меня они — исторія моей жизни (II, 92). Мои письма ничто иное, какъ памфлеты. De n’ai pas la repartie prompte, ни того, что называютъ le trait. У меня много острыхъ словъ пропадающихъ, и, странное дло, я не слыву острякомъ. Надобно лишь отобрать свои письма у моихъ корреспондентовъ,— тутъ я весь налицо’ (IX, 121). Особенно живой историческій интересъ возбуждаютъ т части переписки и записныхъ отмтокъ князя Вяюжскаго, которыя касаются польско-русскихъ отношеній посл внскаго мира въ царствованіе Александра I и Николая. Вяземскій провелъ многіе годы въ Варшав, отлично зналъ польскіе языкъ и литературу, помогъ успху Мицкевича въ Москв и Петербург, наконецъ, посл вспыхнувшаго въ 1831 году мятежа, готовился полемизировать съ Пушкинымъ по поводу его Бородинской годовщины и Къ клеветникамъ Россіи. Вяземскій былъ до мозга костей русскій человкъ по складу ума, имлъ неуклюжую, нсколько грузную фигуру, типическое, но весьма некрасивое лицо, надъ безобразіемъ котораго онъ самъ трунилъ (‘Надо помянуть… и Петра Андреевича князя Вяземскаго курносова’ (IV, 168), ‘хоть носъ мой, знаете вы сами, совсмъ бурбонскимъ не родня’ (IV, 373). По характеру онъ былъ крайне добродушенъ, легко сживался съ чужестранцами, умлъ по своей гуманности симпатизировать полякамъ, понимая ихъ стремленія. Онъ обладалъ по тому времени всми качествами на то, чтобы быть хорошимъ международнымъ посредникомъ въ семейномъ спор двухъ по крови близкихъ, но съ большимъ трудомъ примиряющихся народностей. Тяжба еще далеко не Кончена, а такъ какъ по этому процессу князь Петръ Андреевичъ одинъ изъ капитальнйшихъ свидтелей, то его необходимо внимательно выслушать и разспросить, что я и намренъ сдлать. Прежде всего, надо прослдить вс точки его соприкосновенія съ польско-русскими отношеніями и личную его роль въ этихъ отношеніяхъ.

Ополченецъ 1812 г._, князь Вяземскій остался посл распущенія ополченія въ служб — не въ служб, въ отставк — не въ отставк, чиновникомъ, вновь причисленнымъ къ межевой канцеляріи или, лучше сказать, не отчисленнымъ отъ нея, и проживалъ съ 1817 г. въ Москв, куда прибылъ на отдыхъ и близкій другъ его отца, генералъ М. М. Бороздинъ. Сей послдній сталъ журить Вяземскаго за тунеядство, за битье баклушъ, а такъ какъ онъ былъ друженъ съ пріхавшимъ въ Москву И. Н. Новосильцевымъ, то познакомилъ съ нимъ Вяземскаго и сдалъ, такъ сказать, на руки Вяземскаго Новосильцеву, бывшему тогда императорскимъ коммиссаромъ при правительств вновь учрежденнаго Царства Польскаго. Бывъ опредленъ въ канцелярію Новосильцева, Вяземскій сталъ сразу близкимъ къ нему и домашнимъ человкомъ (I, XXXIX). Опредленіе на службу состоялось въ весьма важный историческій моментъ, къ которому готовились и Александръ I, и польскій народъ — съ открытіемъ (15—17 марта 1818 г.) перваго конституціоннаго сейма въ Варшав. Свита государя была многочисленна и блистательна, вс пріхавшіе были боле или мене доброжелательными и вжливыми гостьми, даже и не совершенно сочувствующіе возрожденію Польши. Они увлекались, говоритъ Вяземскій, новостью и блестящею обстановкой зрлища. Предъ ними, какъ и передъ всми, ставилась и разыгрывалась новая драма (I, XLI). Вяземскій, уже женатый, халъ въ Варшаву съ семьей, на пути онъ захворалъ. Уже въ предлахъ Царства Польскаго его обогналъ государь, узналъ и предупредилъ Новосильцева, что новый чиновникъ детъ къ нему больной. Въ Варшав Вяземскій сталъ главнымъ дйствующимъ лицомъ по редакціонной русской части. Сеймовыя пренія происходили на польскомъ язык, правительственныя сообщенія длались на французскомъ.

По французской части состоялъ при канцеляріи юристъ и публицистъ французъ Deschamps, которому Новосильцевъ передавалъ свои мысли, а онъ писалъ, что слдовало, прямо на-бло, переливка же этихъ работъ въ русскія формы возлагалась на Вяземскаго. Вскор Вяземскому пришлось перевести на скорую руку самоважнйшій изъ документовъ, оглашенныхъ на сейм, а именно тронную рчь государя, открывшую этотъ сеймъ. Рчь была написана государемъ и лишь въ незначительной степени смягчена по замчаніямъ далеко не раздлявшаго взглядовъ государя министра иностранныхъ длъ графа Каподистрія. Именемъ Россіи государь заявлялъ объ искреннемъ забвеніи имъ прошлаго и объяснялъ возстановленіе національнаго существованія Польши дйствіемъ одной только личной своей воли г убжденія (d’ai obi une conviction intrieure puissamant seconde par les vnements, j’ai rempli un devoir prescrit par elle seule). Въ рчи не упоминалась Литва, но содержались слдующія предположенія, касающіяся имперіи и распространенія на нее уже дарованныхъ такъ называемому конгрессовому Царству Польскому либеральныхъ или, какъ они названы въ перевод, ‘законносвободныхъ’ учрежденій (institutions librales qui n’ont cess de faire l’objet de ща sollicitude et dont j’esp&egrave,re avec l’aide de Dieu tendre l’influence salutaire sur toutes les contres que la Providence а confi mes soins. Vous m’ avez ainsi offert les moyens de montrer ma patrie ce que je prepare pour elle des longtemps et ce qu’elle obtiendra lorsque les lments d’une oevre aussi importante auront atteint le dveloppement ncessaire). Содержаніе тронной рчи было встрчено въ Россіи вообще не сочувственно, но князь Вяземскій, ршительно отходя въ этомъ пункт отъ Карамзина, былъ отъ нея въ упоеніи, въ восторг. Онъ вполн былъ убжденъ, согласно словамъ рчи, que les institutions librales, dont on pretend confondre les principes sacrs avec les doctrines jamais subversives, qui ont menac de nos jours le syst&egrave,me social d’une catastrophe pouvantable ne sont point une prestige dangereux, mais que ralises avec une bonne foi et diriges surtout avec puret d’intention vers un but conservateur et utile l’humanit elles s’allient parfaitement avec l’ordre et produisent d’un commun accord la prosprit vritable des nations. Вопреки Карамзину, князь Вяземскій плавалъ, можно сказать, въ либерализм, сочинялъ въ Варшав свое гражданскимъ чувствомъ одушевленное Негодованіе и былъ вполн сторонникомъ идеи уже совершившагося возстановленія Польши. За свой переводъ тронной рчи Вяземскій удостоился августйшаго благоволенія, выраженнаго ему лично государемъ на обд у намстника Заіончека. За нововведенія въ язык перевода досталось ему порядкомъ отъ Карамзина, который въ письм къ И. И. Дмитріеву совтовалъ выдрать Вяземскому уши за эти неологизмы, хотя не вс они проистекали отъ самого Вяземскаго, а главные изъ нихъ: constitution — ‘государственное уложеніе’ и libral — ‘законносвободный’ принадлежали лично государю. ‘Варшава,— пишетъ Вяземскій (I, XXX VIII),— не только мирная, но и празднующая перерожденіе свое, повяла на меня незнакомымъ новымъ воздухомъ. Я скоро и легко акклиматизировался’. Вяземскій былъ доволенъ всми — и поляками, и русскими. ‘Въ Новосильцев нашелъ я начальника, чуждаго всякаго начальствованія. Я былъ въ пріязненныхъ отношеніяхъ и съ либералами, и съ консерваторами, съ старыми поляками, не покидавшими кунтуша, и съ молодежью, подчиняющеюся мод и лозунгу изъ Парижа, и съ сановниками, и съ средними слоями ученыхъ, художниковъ и актеровъ’. Въ числ ближайшихъ его знакомыхъ находились сподвижникъ Косцюшки и товарищъ его въ плну и въ заключеніи въ Петербург, поэтъ Юліанъ Пнцевичъ (ничего озлобленнаго, непримиримаго, революціоннаго въ немъ не было), и отъявленный классикъ, профессоръ университета и директоръ театра Осинскій. Театръ и газеты быстро ознакомили Вяземскаго съ польскою литературой. ‘Мои литературныя наклонности встрчали въ русскомъ обществ,— писалъ онъ,— мене дятельныхъ сочувствій, нежели въ польскомъ. Наши земляки, за весьма незначительными исключеніями, были вовсе но литературнаго и даже не грамотнаго настроенія. Я былъ изъ числа весьма немногихъ, съ которыми образованные поляки могли имть кое-какое сближеніе. Я всегда удивлялся равнодушію нашего правительства въ выбор людей на-показъ передъ чужими. Безъ сомннія, надежнйшая порука наша есть дубинка Петра В., выглядывающая изъ-за головъ представителей нашихъ у европейской политики, но нравственное достоинство оскорбляется синъ отреченіемъ отъ народной гордости. Самая палица Алкида была принадлежностью полубога’.

Русская колонія въ Варшав не соотвтствовала пословиц, что товаръ лицомъ продается. Въ числ чиновниковъ не было лицъ обольстительныхъ, а потому польское общество не могло обрусть. Частныя лица не соотвтствовали мрамъ правительства и общежитіе не довершало дла, начатаго политикой, что должно было имть пагубныя послдствія (II, 90). ‘Я былъ любимъ поляками,— сообщаетъ Вяземскій,— и принимаемъ въ ихъ Юма на пріятельской ног, но ласки отличнйшихъ изъ нихъ я покупалъ не потворствомъ, не отсутствіемъ національной гордости. Напротивъ, въ вопросахъ, гд отдлялась русская польза отъ польской, я всегда крпко стоялъ за первую и вынесъ не одинъ жаркій споръ по предмету возстановленія старой Польши и отсченія отъ Россіи областей, запечатлнныхъ кровью нашихъ отцовъ. Дло въ томъ, что, живя въ Польш, я не ржавлъ въ запоздалыхъ воспоминаніяхъ о полякахъ въ Кремл и русскихъ въ Праг (уколъ по адресу Жуковскаго и Пушкина), а былъ среди соплеменныхъ современниковъ, съ умомъ и душою, открытыми впечатлніямъ настоящей эпохи’. Вяземскій объясняетъ, что его влекло къ знакомству съ поляками: ‘изящное салонное барство, основанное на наслдственной образованности, сохраняющіеся преданія, обычаи и поврья, а, пожалуй, и суеврія золотаго вка европейскаго общежитія’. Въ медовые мсяцы брачнаго сожительства варшавской Польши и русскаго правительства сношенія завоеванныхъ съ завоевателями были не только миролюбивы, но и дружелюбны со стороны первыхъ, была сдержанность, была нкоторая терпимость и только потомъ обнаружилась incompatibilit d’humeur. Даже Новосильцевъ былъ нкоторое время, что называется, l’homme de la situation, онъ не поддавался полякамъ, но и не унижалъ, не дразнилъ ихъ (IX, 355).

Приведенныя выписки изъ записныхъ книжекъ князя Вяземскаго показываютъ въ немъ хорошаго, гуманнаго и доброжелательнаго человка, представляющаго съ честью свой народъ. Его симпатіи къ польскому салонному барству не мшаютъ ему отстаивать весьма неуступчиво права Россіи на Польшу съ русской точки зрнія и видть ясно больныя мста польскаго аристократическаго общественнаго строя. Въ своей поздк въ Браковъ въ 1818 г. онъ отмчаетъ съ негодованіемъ, какъ на земл свободы онъ видлъ на жатв жнецовъ, подгоняемыхъ къ работ плетью надзирающаго за ними смотрителя, какъ страждутъ въ Литв крестьяне, какъ маршалъ Пусловскій и другіе ‘лимоножатели’ кровью крестьянъ нажили милліоны, какъ сама предлагаемая панами свобода можетъ быть уловкою для еще большаго рабства (IX, 52—64). По этотъ прямой и хитрить неумющій человкъ, глядвшій постоянно въ даль, не замчалъ того, что происходитъ, такъ сказать, подъ его носомъ, не предполагалъ зыбкости почвы, на которой стоялъ, пустоты програмныхъ фразъ, всей изнанки конституціонализма, шаткости и измнчивости людей, стоящихъ надъ нимъ, и ехидства людей, стоящихъ въ одномъ съ нимъ ряду, наконецъ, онъ не догадывался, что онъ неподходящій къ этой компаніи человкъ, которому при первомъ случа подставятъ ножку, чтобы его спихнуть, чтобы онъ не мшалъ дружному хоровому пнію остальныхъ. Съ Вяземскимъ случилась катастрофа, онъ попалъ въ опалу, тщетно старался додуматься до причинъ этой опалы и, въ конц-концовъ, долженъ былъ признать, что почти собственными руками онъ выкопалъ себ ту яму, въ которой потомъ очутился. Поучительна исторія о томъ, какъ была на нкоторое время разбита его служебная карьера.

VI.

Вяземскій заимствуетъ изъ Courrier Franais 1825 г. (IX, 79) слдующую характеристику Александра I: il а t entran d’enthousiasme en enthousiasme et de culte en culte (culte de Napoleon, culte des principes libraux, culte du pouvoir et de la Sainte Alliance). Онъ имлъ при длахъ приближенными людьми рзко выдающіяся національныя личности: Чарторыскаго и Каподистрію. Ни одинъ изъ нихъ не измнялъ Россіи. Чарторыскій не лукавилъ, но у него въ служб Россіи былъ умыселъ другой,— везд онъ говорилъ, что иметъ въ виду Польшу. Къ этимъ двумъ личностямъ Вяземскій причисляетъ третью — не національную, а либеральную — Сперанскаго, указывая, что вс три были вывсками и что всхъ трехъ Александръ удалилъ отъ себя на полдорог (X, 151). Въ промежутк между польскими сеймами первымъ (1818 г.) и вторымъ (1820 г.) Александръ I былъ еще въ полномъ культ либеральныхъ принциповъ. Новосильцеву поручено было сочиненіе проекта конституціи для Россіи, примняясь къ обимъ хартіямъ польской 1815 г. и французской. Главнымъ сочинителемъ былъ тотъ же французъ Deschamps, переводчикомъ — князь Вяземскій (II, 87). Лтомъ 1819 г. Вяземскій отпросился въ Петербургъ и Москву, былъ принятъ государемъ въ его кабинет во дворц на Каменномъ Острову, былъ разспрашиваемъ о своей поздк въ Краковъ и о проект редакціи русской конституціи. Въ словахъ государя о его неизмнившихся видахъ насчетъ Польши и ея національности сквозили, какъ казалось Вяземскому, маленькіе, но понятные намеки на противуположныя идеи Карамзина: quelques uns pensent que les desordres dont nous sommes parfois tmoins sraient comme inhrents aux ides librales, tandis qu’ils ne sont que des abus de ces ides et de ces principes (I, XXXVI, и IX, 106). ‘Предоставляю судить,— присовокупляетъ Вяземскій,— какими сменами должны были подобныя слова оплодотворить сердце, уже раскрывшееся политическимъ надеждамъ, которыя освятились самою державною властью. Все вмст дало живйшее направленіе моему образу мыслей, преданныхъ началамъ законной свободы и конституціоннаго монархическаго правленія, которое я всегда почиталъ надежнйшимъ залогомъ благоденствія общаго и частнаго, надежнйшимъ кормиломъ царей и народовъ’.

Прибавимъ, что въ это же время (лтомъ 1819 г.) государю подана была записка за подписями Воронцова, Меншикова, Вяземскаго и другихъ объ освобожденіи русскихъ крестьянъ отъ крпостной зависимости.

Между тмъ, въ колеблющейся, недоврчивой и никогда не предающейся всецло одному направленію душ Александра I уже совершалась въ этотъ моментъ незамтно перемна, ознаменовавшая конецъ его царствованія. Цлая масса причинъ располагала его къ этой перемн: Меттернихъ и ‘го система, состоявшая въ застращиваніи европейскихъ государей всесвтною революціей, колеблющею вс алтари и престолы, неудовольствіе, вызываемое въ русскихъ людяхъ привилегированнымъ положеніемъ конституціонной Польши. Примръ Финляндіи показываетъ, что об роли — ‘конституціоннаго монарха въ преддверіяхъ государства и самодержавнаго’ у себя дома не безусловно несогласимы, но, конечно, соединеніе обоихъ качествъ мыслимо только при предположеніи недоступности преддверія враждебнымъ извн вліяніямъ. Между тмъ, уже по географическому положенію Польши, съ этими враждебными вліяніями приходилось считаться, противу поставляя имъ въ длаемой автономною націи особую русскую партію, посредствомъ которой можно было бы управлять страною. Матеріалъ для такой партіи несомннно существовалъ, чему доказательствами служатъ политика рода Чарторыскихъ, потомъ имена князя Любецкаго и маркиза Влёпольскаго. Но посл внскаго мира Адамъ Чарторыскій былъ уже для Александра I поконченный человкъ, намстникомъ онъ не сдланъ, оставленъ только попечителемъ виленскаго учебнаго округа, пока его не смнитъ на этомъ посту бывшій нкогда близкій пріятель, но посл 1815 года смертельный врагъ — Новосильцевъ. Намстникомъ поставленъ никакимъ вліяніемъ не пользующійся генералъ Заіончекъ, нкогда якобинецъ, теперь считаемый сервилистомъ. Главнымъ довреннымъ лицомъ государя въ Варшав былъ Новосильцевъ, никогда не любившій поляковъ, а теперь раздувающій неудовольствія, преувеличивающій опасенія и совтующій крутыя мры. Постоянное пребываніе въ Варшав в. к. Цесаревича Константина Павловича обостряло отношенія. Хотя оффиціально онъ былъ только командующимъ войсками, но онъ вмшивался въ дла управленія и мало стснялся существующими законами. Открытый 1 (13) сентября 1820 г. второй сеймъ уже не былъ, по словамъ Вяземскаго, празднествомъ для Польши, ни торжествомъ для государя. Въ тронной рчи слышались предостереженія (c’est la vrit que je vous demande, vous la chercherez dans les choses et non dans les vaines abstractions… En excitant le besoin d’une servile imitation le gnie du mal plane sur une partie de l’Europe, dj il y accumule les forfaits et les catastrophes). Въ заключительной рчи ‘огласилась и разнеслась по Европ размолвка, которая всегда радуетъ иностранцевъ, какъ завистливые мелкопомстные дворяне радуются разстройству въ хозяйств богатаго и могучаго сосда’ (interrogez votre conscience et vous saurez si dans le cours de vos discussions vous avez rendu la Pologne tous les services qu’elle attendait de votre sagesse… si vous n’ avez pas retard dans ses progr&egrave,s l’oeuvre de la restauration de votre patrie). Размолвка съ годами все больше и больше увеличивалась, такъ что передъ третьимъ и послднимъ сеймомъ, по указу 3 февраля 1825 года, закрыты были для публики вс дловыя съ преніями засданія сейма.

Изъ Варшавы государь отправился на троппаускій конгрессъ (октябрь 1820 г.), откуда возвратился перемнившимся и отказавшимся отъ прежнихъ своихъ мыслей. По разнымъ признакамъ, Вяземскій, не удостоившійся получить въ Варшав отъ государя ни одного милостиваго слова, чувствовалъ, ‘что собственная его судьба потускнла вмст съ судьбою Польши’, и, увидвъ, что ‘ни умъ его, ни совсть не могутъ подчиниться начальнику, имъ избранному (т.-е. Новосильцеву), напрашивался въ чиновники къ графу Каподистрія съ тмъ, чтобы похать на конгрессъ, но начальство его туда не отпустило (II, 90). Вмсто поздки въ Троппау, онъ отпросился въ отпускъ въ Москву, не подозрвая, что надъ нимъ учреждается особый полицейскій надзоръ. Когда, собравшись хать въ Варшаву къ жен и дтямъ, онъ прибылъ въ Петербургъ, то получилъ здсь собственноручное письмо отъ Новосильцева, сообщающее ему о гнв на него государя влдствіе устной на него жалобы в. князя Цесаревича и о воспрещеніи ему возвращаться въ Варшаву. Въ минуту перваго волненія Вяземскій подалъ прошеніе объ увольненіи его отъ званія камеръ-юнкера. Этотъ крутой разрывъ со службою запечатллъ еще боле въ глазахъ многихъ лицъ его политическое своеволіе. За него вступился Карамзинъ и просилъ у государя помилованія и объясненія причинъ постигшей его непріятности. Государь разршилъ Вяземскому вступить опять на службу въ любое мсто, соотвтствующее чину, за исключеніемъ Варшавы, но Вяземскій упорствовалъ вопреки совтамъ Карамзина. ‘Симъ кончилось,— говоритъ онъ (II, 94),— мое служебное поприще и началось мое опальное. Изъ рядовъ правительства очутился я, не тронувшись съ мста, въ ряду противниковъ его: дло въ томъ, что правительство перешло на другую сторону, съ моей же стороны обнаружился, — признаю охотно,— можетъ быть, излишній фанатизмъ страдальчества за гонимое исповданіе… Бда моя въ томъ, что у меня слишкомъ много ртути въ термометр и что мой термометръ не привилегированный’ (II, 107).

Вяземскій удаленъ былъ со службы подъ двумя предлогами: одинъ, чисто-этикетальный, заключался въ томъ, что, отправляясь изъ Варшавы въ отпускъ, онъ не раскланялся передъ великимъ княземъ. Онъ полагалъ, что ему и не слдовало раскланиваться, такъ какъ онъ состоялъ на служб не при особ в. князя, а въ канцеляріи императорскаго коммиссара — Новосильцева. Другой предлогъ былъ посущественне. На Вяземскаго донесли, что, служа въ Польш, онъ восхвалялъ мннія въ рчахъ въ парижской палат депутатовъ оппозиціонныхъ членовъ палаты, генерала Фоа, Бенжамена Констана, Казиніра Пэрье, ‘мннія же чиновниковъ, употребляемыхъ правительствомъ, не должны быть въ противорчіи съ нимъ’ (II, XVIII). Князь Вяземскій, ни тломъ, ни душою не виноватый, ‘одною гимнастикою языка, притомъ въ совершенно частныхъ разговорахъ’, прослылъ за революціонера и карбонара. Такому обороту дла нехотя содйствовалъ закадычный другъ Вяземскаго, графъ Нессельроде, близкій родственникъ канцлера и адъютантъ в. князя. Нессельроде былъ частью обрусвшій, а частью ополячившійся нмецъ, которому Вяземскій помогъ сблизиться съ хорошею пріятельницей Вяземскаго — полькою. Нессельроде на ней женился, но черезъ годъ супруги разъхались. Плодомъ ихъ кратковременнаго сожительства была дочь, столь извстная въ варшавскомъ обществ временъ князя Паскевича подъ именемъ госпожи Калерджи (по второму браку Мухаяова), красавица, музыкантша, страстная, увлекательная женщина, освободившая своцми вліяніями въ правительственныхъ сферахъ весьма многихъ лицъ, подвергавшихся преслдованіямъ политическимъ. Вяземскій полюбилъ Нессельроде за его прямой и рыцарскій характеръ, они жить одинъ безъ другаго не могли, но вчно спорили, распинаясь: Вяземскій — за либеральную оппозицію, а Нессельроде — за легитимистовъ. Однажды ночью Нессельроде ворвался къ спящему Вяземскому, чтобы поразить его извстіемъ, что австрійскія войска вошли въ Неаполь, возстановляя самодержавіе короля Фердинанда (24 марта 1820 года). ‘Наши поединки,— пишетъ Вяземскій,— имли огласку въ город и въ ушахъ бдительнаго начальства получали важность’, то есть раздражали начальство. Разумется, что всякую выходку и остроту подымали тотчасъ и распространяли раздуватели, изъ числа коихъ Вяземскій указываетъ (IX, 106) пряно на Байкова, старшаго чиновника при Новосильцев, забавлявшаго и овладвшаго симъ послднимъ. Впрочемъ, не одинъ бритвенный языкъ Вяземскаго былъ его врагомъ, другой его врагъ было его же перо. Зная, что варшавскія письма подвергаются перлюстраціи, Вяземскій посылалъ, несмотря на то, съ курьеромъ въ Петербургъ письма, въ которыхъ рзко и откровенно передавалъ, что длается въ оффиціальномъ мір въ Варшав. Конечно, эта оживленная переписка доказывала бы, что у Вяземскаго былъ неудержимый свербежъ руки, если бы онъ не признался самъ (II, 105) пренаивнйшимъ образомъ, что тутъ была и ‘умышленная’ неосторожность. ‘Въ припадкахъ патріотической желчи, при мрахъ правительства, несогласныхъ ни съ государственною пользой, ни съ достоинствомъ русскаго народа, при назначеніи на важныя мста людей недостойныхъ, я часто съ намреніемъ передавалъ животрепещущее соболзнованіе моего сердца, писалъ въ надежд, что правительство узнаетъ чрезъ перехваченныя письма, что среди глубокаго молчанія на равнин нашего общежитія есть укорительный представитель мннія общаго. Чмъ я виноватъ, что Богъ назначилъ меня быть грамотнымъ, что потребность сообщать, выдавать себя посредствомъ дара слова, или, правильне, дара письменнаго, пала мн на удлъ въ числ немногихъ изъ русскихъ? Меня должно держать какъ комнатный термометръ, онъ не можетъ нагрть, ни освтить покоя, но никто скоре и врне не почувствуетъ настоящей температуры’.

Отставленный отъ службы, Вяземскій поселился въ Москв и предался всецло литератур, у правительства онъ состоялъ на дурномъ счету я его положеніе стало еще тягостне при послдующемъ царствованіи, потому что хотя слдствіе надъ декабристами не обнаружило ни малйшей: его прикосновенности къ заговору, но солидаренъ онъ былъ съ декабристами во многомъ по образу мыслей и не скрывалъ ни своего къ нимъ состраданія, ни своего негодованія къ дятельности арзамасца Блудова, котораго, впрочемъ, никогда не любилъ. ‘Странная и незавидная,— пишетъ онъ (IX, 153),— участь Блудова: имя авторское дарованіе, онъ до сорока лтъ и боле не могъ ршиться ничего написать, тутъ вдругъ получилъ литературную извстность прологами своими къ дйствію палачей’. Вяземскій объясняетъ, что онъ не попалъ въ тайное общество по двумъ причинамъ: потому, что, по его мннію, принадлежность къ тайному обществу есть порабощеніе личной воли своей волею вожаковъ, и потому, что, какъ узналъ онъ впослдствіи, откомандированные въ Москву, чтобы его ощупать и испытать, Якубовичъ и Александръ Бестужевъ, нашли, что онъ: недостаточно ненавидитъ нмцевъ. Разговоръ коснулся нмцевъ, и Вяземскій на-отрзъ сказалъ, что онъ не раздляетъ lieux communs, которое у насъ въ ходу (II, 107). Въ оффиціальной своей оправдательной записк 1829 г., озаглавленной Моя исповдь (II), Вяземскій, касаясь этого предмета, говорить: ‘Имя мое, характеръ, способность могли придать нкоторую цну завербованію въ ряды недовольныхъ, а отсутствіе мое между ними не могло быть случайнымъ, но по странному противорчію преубжденіе противъ меня не ослабло и мн извстно слдующее заключеніе обо мн: отсутствіе имени его доказываетъ только, что онъ былъ умне и осторожне другихъ’. Надзоръ за княземъ П. А. не ослабвалъ и послдствія его бывали порою весьма непріятны. Въ 1828 году, во время вспыхнувшей турецкой войны, и Пушкинъ, и Вяземскій просились опредлить ихъ въ дйствующую армію. Обоимъ было отказано, по докладамъ Бенкендорфа: Вяземскому — спеціально потому, ‘что отнюдь вс мста въ арміи заняты’ (IX, 98). Затмъ 3 іюня послдовало объявленное графомъ П. А. Толстымъ высочайшее воспрещеніе Вяземскому издавать Утреннюю Газету, якобы имъ подъ чужимъ именемъ затянную, потому что государю извстно бывшее его поведеніе и развратная жизнь его, недостойная образованнаго человка. Распоряженіе послдовало, очевидно, по доносу, доносъ могъ исходить отъ опасающихся конкурренціи журналистовъ, и Вяземскій заподозрилъ одного изъ трехъ: либо Булгарина, либо Греча, либо Воейкова. Самая идея издательства газеты существовала только въ досужемъ воображеніи доносчиковъ,— не только Вяземскій, но никто другой объ изданіи подобной газеты не хлопоталъ. По мннію Пушкина, обвиненіе въ развратной жизни не иначе можно было вывести, какъ изъ вечеринки, продолжавшейся до утра въ С.-Петербург въ какомъ-то захолусть у Филимонова, на которой были Пушкинъ, Жуковскій, Вяземскій и другіе. Полиціи донесено было, вроятно, на основаніи невзрачной и подозрительной наружности дома, что Вяземскій провелъ ночь у двокъ. Мра терпнія Вяземскаго переполнилась и ползъ онъ, такъ сказать, на стну. ‘Si je n’obtiens pas une justification honorable,— писалъ онъ князю B. Д. Голицыну,— il ne me reste qu’ m’expatrier au risque du compromettre par cette demarche l’avenir de mes enfants’. Энергическая записка Вяземскаго (Моя исповдь) дошла до государя и была имъ препровождена къ в. к. Цесаревичу. Убдившись, что Вяземскій не столь черенъ, какъ его представляютъ, великій князь пожелалъ имть отъ него просительное письмо, по полученіи котораго онъ самъ писалъ къ государю о возвращеніи Вяземскаго на службу. Вяземскій поступилъ къ Панкрину по министерству финансовъ, а 1 августа 1833 г. произведенъ въ статскіе совтники, причемъ дло о немъ по высочайшему повелнію сочтено конченнымъ. Таковъ былъ конецъ продолжительной опалы, увнчанный возвращеніемъ князя Вяземскаго, безъ малйшаго ущерба его достоинству и безъ перемны его убжденій, на государственную службу, которую онъ, по своимъ дворянскимъ преданіямъ, считалъ прямою своею обязанностью.

VI.

Остановимся нсколько подольше на этомъ опальномъ період, въ продолженіи котораго Вяземскій будировалъ и относился и къ служб, и къ государственнымъ дламъ до извстной степени сатирически, что и сказывается въ слдующемъ отрывк письма его 1821 г. къ ‘милому Рейну’, то-есть къ одному изъ благороднйшихъ арзамасцевъ, генералу Михаилу Орлову (II, 109): ‘Служба отечеству — священное дло, но не надо пускаться въ излишнія отвлеченности. Между нами и государствомъ есть лица — какъ между смертными и Богомъ папы и попы. Вруй въ Бога, служи ему какъ хочешь, но при людяхъ у однихъ цлуй туфлю, а у другихъ руки, которыя иногда и туфли грязне’. Къ этому-то періоду опальнаго времени относится одинъ эпизодъ изъ жизни Вяземскаго, сдлавшій его на нкоторое время звеномъ, соединившимъ дв литературы, русскую и польскую, среди совпадавшаго по времени разцвта обихъ. Вяземскій заинтересовался отправленнымъ во внутреннюю Россію на службу Мицкевичемъ, приласкалъ его, перезнакомилъ съ московскими и петербургскими литераторами, перевелъ прозой сонеты Мицкевича (1827 г.) и выразилъ въ заключеніе этого перевода надежду, что Пушкинъ, Баратынскій и другіе первоклассные поэты однутъ волшебными красками голое его очертаніе и освятятъ своими именами желаемую дружбу между русскими и польскими музами (I, 348). Онъ былъ одинъ изъ немногихъ способныхъ оцнить прелесть стиховъ Мицкевича въ подлинник. ‘Изящное произведеніе,— пишетъ онъ,— вышло въ Москв, а въ Москв можетъ быть нтъ и десяти читателей. Оно поступило въ продажу incognito, безъ почестей журнальныхъ. Москва для польскаго поэта почти то же, что необитаемый островъ, но онъ свой міръ носитъ съ собою и населилъ имъ пустыню’. Не только словами, но и дломъ содйствовалъ Вяземскій благой цли и исполненію сознаваемой имъ обязанности изготовить предварительныя мры сближенія. ‘Есть высшіе умственные слои,— думалъ онъ (VII, 306),— куда не должны достигать неистовыя страсти семейныхъ междоусобій. Тутъ не существуютъ условныя перегородки приходскихъ національностей. Мы пользуемся повсемстными плодами земнаго шара, не справляясь, какою почвой они были возращены, дружескою или непріязненною. Политика есть сила разъединяющая, а поэзія должна быть всегда примиряющею и скрпляющею силой’. Самъ собою Мицкевичъ былъ человкъ привлекательный, очаровательный не только какъ поэтъ. Умный, одушевительный, онъ держался просто, безъ признаковъ ни заносчивости, ни обрядной унизительности, которыя Вяземскій подмтилъ у нкоторыхъ поляковъ. При оттнк меланхолическаго выраженія въ лиц, онъ былъ веселаго склада, скоръ на мткія и удачныя слова, наконецъ, онъ вдохновенно импровизировалъ для своихъ земляковъ римоватою рчью, а для русскихъ по-французски прозою, но съ лицомъ, озареннымъ пламенемъ вдохновенія, въ которомъ было что-то тревожное и прорицательное. Жуковскій и Пушкинъ, глубоко потрясенные этимъ огнедышащимъ изверженіемъ поэзіи, были въ восторг. Увлеченію Вяземскаго Мицкевичемъ не мшало то, что Вяземскій усматривалъ въ его поэзіи байроновскія черты. Оставаясь, въ сущности, классикомъ, Вяземскій вмст съ своими современниками признавалъ фактъ непререкаемаго царенія Байрона въ тогдашней поэзіи романтической. Вяземскій усматривалъ въ поэзіи Мицкевича не подраженіе, а возвышенную стачку геніевъ, которые вс подвластны духу времени и движимы имъ въ силу какихъ-то мстныхъ и срочныхъ законовъ. Тогдашнее поколніе требовало байроновской поэзіи не по мод и прихоти, но по глубоко въ сердц заронившимся потребностямъ вка, по состройств въ запросахъ. Байронъ избранъ былъ только въ то время толмачомъ человка съ самимъ собою. Онъ переложилъ на музыку псню поколнія, ввелъ новыя буквы, которыя напечатлли понятія и чувства, таящіяся подъ спудомъ за недостаткомъ знаковъ выразительныхъ (I, 331).

Лтъ за пять до смерти (1873 г.), возвращаясь въ своихъ воспоминаніяхъ къ давно умершему Мицкевичу, ‘блудному брату, но, все-таки, брату’, Вяземскій опредляетъ такимъ образомъ существовавшія до 1830 г. междунаціональныя отношенія (VII, 306). Мицкевичъ оставался кровнымъ полякомъ, но озлобленія въ немъ не было. Только поздне и заднимъ числомъ заподозрна его поэма Валленродъ, но была ли она написана не подъ однимъ поэтическимъ, а и подъ макіавелическимъ вдохновеніемъ, каковой смыслъ придали ей послдующія событія, о томъ не берется судить Вяземскій. То время,— говоритъ онъ,— было не столько вопросительно, какъ наше, польскаго же вопроса еще не было. Польшу знали мало, что было нехорошо, теперь знаютъ не лучше, но говорятъ о ней больше, что еще хуже. Государственные люди и нкоторые мыслители стовали тогда о привилегированномъ положеніи возсозданнаго царства польскаго, но и тутъ была не племенная вражда, а одно политическое соображеніе съ государственно-русской точки зрнія, притомъ, это привилегированное положеніе было только временное въ виду общей системы государственнаго преобразованія, которое готовилъ государь (VII, 326). Мало ли кого ссылаетъ у насъ администрація? Въ Мицкевич видли подпавшаго дйствію административной мры, но мало заботились о повод, вызвавшемъ эту мру. Мицкевичъ часто гостилъ у Вяземскихъ въ Остафьев, сочинялъ тамъ стихи, до конца жизни хранилъ, какъ одно изъ самыхъ дорогихъ воспоминаній, любезное письмо къ нему княгини Вры Вяземской (P. Chmilowski: ‘Mickiewicz’, I, 383). ‘Потомъ, посл многолтняго перерыва письменныхъ сношеній, мы сошлись съ Мицкевичемъ въ Париж, — пишетъ Вяземскій,— и сошлись, разумется, старыми пріятелями. Я не видалъ въ немъ поляка, онъ не видалъ во мн москаля, а разв просто москвича. Онъ показался мн много и преждевременно постарвшимъ. Волненія, скорбь вырзали слды свои на лиц, уже и прежде осненномъ меланхолическимъ выраженіемъ. Особенно при второй встрч въ Париж (1850 г.) замтны были еще боле на немъ признаки усталости и разочарованія. Если Мицкевичъ увлекся политическимъ движеніемъ и былъ политическимъ противникомъ Россіи, онъ не былъ революціонеромъ, онъ остался навсегда честнымъ и нравственнымъ человкомъ и сочувственною личностью’ (VII, 332).

VII.

И такъ, личныя отношенія Вяземскаго и Мицкевича, установившіяся до возникновенія польскаго вопроса или, лучше сказать, до обостренія его въ 1831 г., не измнялись посл этого событія. Спрашивается, измнили ли событія 1831 г. благожелательное расположеніе Вяземскаго къ самой польской націи, которую онъ зналъ, можетъ быть, лучше, нежели кто-либо другой изъ современныхъ русскихъ людей? Отвтомъ на этотъ вопросъ можетъ служить любопытный документъ, занесенный въ записную книжку Вяземскаго,— набросокъ письма его къ Пушкину, не отправленнаго, но весьма характернаго, разборомъ котораго мы и заключаемъ нашъ этюдъ о Вяземскомъ. Громадное преимущество Вяземскаго по польско-русскому вопросу передъ современными ему публицистами и поэтами, такими, какъ Жуковскій и Пушкинъ, заключалось въ томъ, что онъ отлично зналъ этотъ вопросъ и съ его лицевой, и съ оборотной стороны. Никто не сознавалъ такъ хорошо, какъ онъ самъ, что на варшавскихъ сеймахъ становилась и разыгрывалась новая драма съ загадочною и, можетъ быть, не желаемою, но трагическою развязкой. Изумительное безпристрастіе и объективность его взгляда отразились всего врне въ краткой отмтк записной книжки отъ 4 августа 1819 г., въ строкахъ, подобныя которымъ едва ли бы написалъ кто-либо другой изъ русскихъ (IX, 28). ‘Я вчера халъ одинъ изъ Багатели, чрезъ сумрачную рощу Лазенки (дворецъ Станислава Августа Понятовскаго). Сей одинокій, не освщенный замокъ, сіе опустніе въ рзкой картин явили мн судьбу сей разжалованной земли, сего разжалованнаго народа. Злополучія Польши всегда говорили уму моему языкомъ политической необходимости. Тутъ въ первый разъ Польша сказалась мн голосомъ поэзіи. Я ужаснулся и готовъ былъ воскликнуть: ‘Государь, возставь Польшу! ты поступишь въ смысл голоса природы, но если слпое самолюбіе ставитъ тебя на степень возстановителя народа, оставь это дло. Человческое несовершенство проглянетъ въ семъ подвиг божественномъ и ты вынесешь негодованіе Россіи и открытый листъ на осужденіе потомства’.

Когда Вяземскій писалъ эти отроки, онъ уже зналъ о весьма малой пригодности лицъ, представляющихъ русскую политику въ Варшав, въ исполненію задачъ, которыя ставились, и несоотвтствіе принимаемыхъ мръ къ цлямъ, которыя провозглашались. Вскор затмъ онъ на себ самомъ испыталъ, какъ мало соотвтствовала дйствительность идеалу. Въ 1829 г. онъ не безъ основанія былъ встревоженъ положеніемъ Польши (IX, 116): ‘Одно коренное зло — излишнее число войскъ. Что такое польское войско? Польш, отдльно взятой, войска не надобно. Войско — ограда независимости: польская независимость опирается на Россію… тло, однако, поражено недугомъ — искать язву внутри: гд она кроется?’

4 декабря 1830 года записано въ дневныхъ отмткахъ, что Вяземскій (еще не поступившій на службу) получилъ извстіе о польскихъ событіяхъ (мятежъ ¹⁷/₂₉ ноября 1830 г.). Онъ ничего не понялъ: ‘Подпрапорщики не длаютъ революціи, они только бунтуютъ. Зачмъ врныя войска выступили изъ Варшавы? Добро еще русскія, для избжанія поклеповъ, но зачмъ выступили польскія? На что держать вооруженную силу, если не на то, чтобы хранить порядокъ и усмирять буйство? Какъ бросить столицу на жертву нсколькимъ головорзамъ? Что вышло бы, если бы государь 14 декабря выступилъ изъ Петербурга съ врными войсками? Я увренъ, что все это происшествіе — вспышка нсколькихъ головорзовъ, которую можно и должно было унять тотчасъ. Дло запуталось потому, что его запутали. Воры грабятъ домъ, а полиція, чмъ унимать, отходитъ прочь, чтобы не сказали, что грабежъ начатъ ею. Варшавская передряга не будетъ шекспировскою драмой, а классическою французскою трагедіей съ соблюденіемъ единства и времени, такъ чтобы въ два часа быть развязк’.

Вяземскій былъ совершенно правъ насчетъ полной неумлости мстныхъ органовъ правительства въ дл подавленія мятежа, но онъ ошибся насчетъ скорости послдованія развязки. Великій князь сознательно бездйствовалъ, въ совтъ управленія проникли, революціонные, усилившіе его элементы, собрался безъ законнаго созыва и сеймъ, въ распрряженіи революціи оказались и войска. Положеніе становилось серьезнымъ, въ русскомъ народ пробуждалось безпокойство, шевелилось національное чувство, которое нашло себ откликъ и выраженіе уже посл сдачи Варшавы (7 сентября 1831 г.), сначала въ журналахъ, а потомъ въ сборник патріотическихъ стиховъ, изданныхъ сообща Жуковскимъ и Пушкинымъ, подъ заглавіемъ: На взятіе Варшавы (Старая псня на новый ладъ Жуковскаго, Клеветникамъ Россіи и Бородинская годовщина Пушкина. Капитальное возраженіе съ этической стороны, которое можно бы сдлать противъ этого сборника, заключалось въ несвоевременности его появленія, посл одержанной побды, вопреки правилу: лежачаго не бьютъ. Пушкинъ чувствовалъ эту неловкость, а потому онъ, главнымъ образомъ, нападалъ на западно-европейскихъ Клеветниковъ Россіи, отказывая имъ въ прав вступаться въ домашній споръ славянъ между собою, въ семейную вражду, на что находилъ прекрасный отвтъ у кн. Вяземскаго. ‘Пушкинъ кажетъ клеветникамъ Россіи шишъ изъ кармана, онъ знаетъ, что они не прочтутъ его стиховъ,— слдовательно, и отвчать не будутъ на вопросы, на которые отвчать легко бы было и самому Пушкину’.

До Вяземскаго въ Москв дошли, прежде всего, стихи Жуковскаго 14 сентября 1831 г. Онъ написалъ сгоряча письмо къ Пушкину, котораго заразъ хотлъ тоже ‘оцарапнуть’, такъ какъ и о стихахъ Пушкина ходили уже слухи, но письма этого не отправилъ, ‘не отъ нравственной вжливости, но чтобы не сдлать хлопотъ, вслдствіе распечатаннаго письма на почт’ (IX, 156). Была тутъ, можетъ быть, и другая причина: стихи обоихъ поэтовъ понравились публик, сдлались весьма популярны. Старикъ И. И. Дмитріевъ благодарилъ за нихъ Жуковскаго (‘Взыграй же духъ, Жуковскій, дай мн руку, пускай съ пвцомъ воскликнетъ патріотъ…’ Соч. Жуковскаго, 8 изд., III, 473). Въ Вяземскомъ съ каждымъ днемъ усиливалось то чувство, что ‘я боле и боле уединяюсь, обособляюсь въ своемъ образ мыслей’. Онъ и не захотлъ идти противъ теченія, но не могъ переварить этихъ Поэтическихъ произведеній и только о нихъ и думалъ восемь дней (14, 15 до 22 сентября). Передаемъ сущность не лишенныхъ горечи замчаній, направленныхъ противъ каждаго изъ поэтовъ, въ сборник.

Онъ наиболе недоволенъ Жуковскимъ и пишетъ: ‘Стихи Жуковскаго une question de vie et de mort между нами. Для меня они такая пакость, что я предпочелъ бы имъ смерть. Прислалъ бы Жуковскій какую-либо новую сказку. Охота ему было писать шинельные стихи (стихотворцы, ходящіе въ Москв въ шинеляхъ съ поздравительными одами). Не совстно ли сравнивать ныншнее событіе съ Бородинымъ? Тамъ мы бились 1 противъ 10, а здсь 10 противъ 1. Дло весьма важно въ государственномъ отношеніи, но тутъ поэзіи нтъ ни на грошъ. Какъ можно поэзію видть въ бомбахъ, въ палисадахъ? (у Жуковскаго написано: ‘Чу, какъ пламенныя тромбы, Поднялися и летятъ Наши мстительныя бомбы На кипящій бунтомъ градъ!… Что намъ ваши палисады?’ и т. д. Замтимъ, что Варшава не бомбардировалась, а сдана на капитуляцію генераломъ Круковецкимъ). Мало ли что политика можетъ и должна длать? Ей нужны палачи, но разв ихъ будете пть? Мы ужасные самохвалы и грустно, что въ нашемъ самохвальств есть какой-то холопскій отсдъ. Мы похожи на дворню, которая поздравляетъ барина съ именинами, съ пожалованіемъ чина и проч. Воспвайте (взятіе Варшавы), если у васъ колни чешутся и непремнно надобно вамъ ползать съ лирою въ рукахъ. Одн псни 12-го года могли быть нсколько на другой ладъ и потому Жуковскому стыдно запть иначе’.

Не мене Жуковскаго досталось и Пушкину за географическія фанфаронады: отъ Перми до Тавриды и проч. ‘Что же тутъ хорошаго, что мы такъ лежимъ въ растяжку, что у насъ отъ мысли до мысли 5,000 верстъ? Неужели Пушкинъ не понимаетъ, что намъ съ Европою воевать была бы смерть? Зачмъ взбивать слова, заметать глаза пною? Когда ршишься быть поэтомъ событій, а не соображеній, то нечего робть и жеманиться,— пой да и только. Смшно, когда Пушкинъ говоритъ, что мы не сожжемъ Варшавы ихъ. И встимо, потому что потомъ намъ бы пришлось и застроить ее. Вы такъ сбились съ пахвей въ патріотическомъ восторг, что не знаете на чемъ ршиться — то у васъ Варшава непріятельскій городъ, то нашъ посадъ’.

VIII.

Конечно, Вяземскій хватилъ черезъ край, когда спрашивалъ, какая можетъ быть поэзія въ бомбахъ и палисадахъ? По этому вопросу не судья эстетика, его ршаютъ только совсть, благопристойность и этика. Самъ Вяземскій впослдствіи (1877 г.) признавалъ, что есть поэзія въ жажд крови, съ которою относятся другъ къ другу сербы и турки (поэзія свирпая, но поэзія, есть что-то въ этомъ род въ поэм Мицкевича Валленродъ. X, 293). Самъ онъ воспвалъ въ крымскую войну русскій штыкъ и кровопролитіе всякаго рода стихами, безконечно уступающими по таланту стихамъ Пушкина, правда, что онъ слагалъ эти стихи не посл окончательнаго одолнія противниковъ, а въ пылу боя и въ моментъ, который считалъ весьма похожимъ на 12-й годъ. Торжествовать побду надъ сраженнымъ и подавленнымъ непріятелемъ претило ему по его рыцарскому чувству: ‘курамъ на смхъ, быть вн себя отъ изумленія, что льву удалось, наконецъ, положить лапу на мышь’. Но и среди тяжелой борьбы Россіи съ европейскою коалиціей въ боевыхъ пснопніяхъ Вяземскаго никогда не звучала струна племенная, не общечеловческая, но специфически-русская, т.-е. собственно великороссійская и московская. Поразительно, какимъ антиславистомъ является онъ въ восточную войну. Увлеченіе въ пользу славянъ считалъ онъ, въ письм къ графу Шереметеву 1876 года (гл. VII, 467), судорогами, пляскою св. Вита. Вс упиваются патріотическою сивухой на славянскомъ насто и закусываютъ бленою. Вяземскій ненавидитъ генерала Черняева: ‘Этотъ Аннибалъ, этотъ Вашингтонъ христарадничаетъ у Россіи крови ея, денегъ, офицеровъ, сапоговъ и корпіи. Этотъ полководецъ не усплъ даже и корпіи заготовить…’ Наша главная погршность, если врить Вяземскому, что мы считаемъ себя боле славянами, чмъ русскими, русская кровь на главномъ план, а впереди славянолюбіе, между тмъ какъ для насъ лучше имть съ боку слабую, дряхлую Турцію, нежели молодую, сильную, демократическую Славянію, которая опасаться насъ будетъ, но любить не будетъ. И когда намъ были въ пользу славяне? Россія для нихъ дойная корова, и только, а вс сочувствія ихъ уклоняютъ къ Западу. Сохраните письмо: хочу, чтобы потомство удостоврилось, что въ пьяной Россіи раздавались кое-какіе трезвые голоса!’ Князь Вяземскій несомннно патріотъ, и весьма горячій, но онъ не патріотъ-націоналистъ, а патріотъ-государственникъ, сродни тмъ Репнинымъ, Штакельбергамъ и другимъ, которые распоряжались судьбами падающей Польши при корол. Понятовскомъ, весьма порою плохо владя русскимъ языкомъ, представляя изъ себя свтскихъ европейцевъ и мирясь съ тмъ, что представляемое ими государство по наружности разношерстно, что оно похоже на пышный узорчатый восточный коверъ, а не окрашено въ однообразное, хотя бы и ярко-алое сукно. Вяземскій почти признаетъ за истину, не особенно возмущаясь, то шуточное опредленіе Россіи, которое онъ занесъ въ 1830 г. въ свою записную книжку (гл. IX, 153): ‘Россія — нкогда варяжская колонія, теперь нмецкая, главные города — Петербургъ и Сарепта, дла въ ней длаются по-нмецки, въ высшихъ званіяхъ говорится по-французски, но деньги употребляются русскія, русскій же языкъ и русскія руки служатъ только для черныхъ работъ’. Всегда спокойный и въ сужденіяхъ своихъ безстрастный, князь Вяземскій не видлъ большой бды въ квасномъ патріотизм, но везд преслдовалъ сивушный, помрачающій разсудокъ и ожесточающій сердце (VIII, 139). На нервы его дйствовали, раздражая ихъ, литературно-варварскія выраженія: ‘полякующій’, ‘располяченіе’. ‘Не щадите поляковъ,— писалъ онъ,— но пощадите, по крайней мр, русскій языкъ, политическія страсти своими уклонительными или ругательными кличками никогда языка не обогащали, а только позорили его и опошляли’ (VII, 239). Самъ онъ не могъ бы быть на званъ полякующимъ, потому что даже когда записывалъ въ 1819 году при веденныя нами слова: ‘Государь, возставь Польшу!’ — то и тогда имлъ онъ о Польш весьма ограниченное и точно опредленное представленіе. Польша была для него одно конгрессовое Царство Польское, а не Волынь, не Литва и не наслдіе Богдана. Собственно для пользы Россіи, какъ государства, Вяземскій предпочиталъ бы это царство совсмъ ‘отсчь, бросить его (писалъ онъ еще въ 1831 году, VII, 156), какъ даемъ мы отпускную негодяю, котораго ни держать у себя не можемъ, ни отдать въ рекруты. Пускай Польша выбираетъ себ родъ жизни, до побды нельзя было такъ поступать, но по побд очень возможно. Какая выгода Россіи быть внутреннею стражей Польши? Гораздо легче при случа имть ее явнымъ врагомъ, но такая мысль слишкомъ широка для головы какого-нибудь Нессельроде и она въ ней не умстится’.

Разъ Россія не ршилась выдлить изъ себя Польшу, то тмъ самыммъ польскій вопросъ сталъ вопросомъ внутреннимъ, и только внутреннимъ. Неизбжнымъ соціологическимъ послдствіемъ такой его постановки являлась необходимость считаться съ польскимъ элементомъ въ государств, какъ съ составною частью и членомъ своего собственнаго организма, такъ что его нельзя ни отрзать, ни выправить, ни атрофировать, а необходимо для пользы цлаго установить нормальное, правильное кровеобращеніе между этимъ членомъ и совокупностью всхъ другихъ. Этотъ взглядъ, правильный, трезвый и предвосхищенный у соціологіи, дошедшей до него лишь впослдствіи, Вяземскій проводитъ постоянное въ томъ его высокая заслуга. ‘Насъ выгнали изъ Варшавы за то, что мы не умли владть ею. Посл нсколько-мсячныхъ маршевъ и контръ-маршевъ, мы опять вступили въ этотъ городокъ. Грустны могли быть неудачи наши, но ничего нтъ возвышеннаго въ удач, тмъ боле, что она никакъ нравственно не искупаетъ ихъ. Польское дло — болзнь, которая показала намъ порокъ нашего сложенія. Мы не умли заставить поляковъ полюбить нашу власть. Эта причина теперь еще сильне и ядовите. На время можно будетъ придавить ее, но разв правительства могутъ созидать на одинъ день, говорить: вкъ мой — день мой?… При первой войн, при первомъ движеніи въ Европ, Польша возстанетъ на насъ, или должно будетъ имть русскаго часоваго при каждомъ поляк. Можно ли управлять людьми, имющими нкоторую степень образованности, не заслуживъ довренности и любви ихъ? Многіе изъ насъ думаютъ, что достаточно матеріальной силы для преобладанія въ чужой сторон. Оно не всегда такъ. Сила силою, и пренебрегать ею нельзя, но не худо имть и нравственную указку для благонадежнаго и окончательнаго преподаванія. Многіе изъ насъ того мннія, что правительственныя лица въ области чужой должны, если они хорошіе патріоты, ненавидть людей, подчиненныхъ ихъ власти, и равномрно быть ими ненавидимы. Не дай, Боже, чтобы администраторъ полюбилъ находящихся въ управленіи его и они полюбили его: тутъ тотчасъ наши публицисты заподозрятъ измну’. Вяземскій держится совсмъ противнаго и въ этомъ случа, конечно, боле христіанскаго мннія, что вражда одну вражду и родить способна (VIII, 357). Мягкость этихъ сужденій, запечатлнныхъ кротостью, терпимостью и гуманностью, была въ противорчіи съ суровыми началами политики Николая Павловича. Она находится въ еще большемъ противорчіи съ русско-польскими отношеніями, сильно обострившимися и получившими сильную примсь страстности посл несвоевременно сдланныхъ, запоздалыхъ уступокъ 1861 и 1862 гг., съ которыми связано имя маркиза Влёпольскаго и посл роковаго для поляковъ 1863 года. Весьма ошибочно было бы приписывать мягкость въ сужденіяхъ Вяземскаго низкопоклонничеству передъ превосходствомъ польской культуры. Если бы мннія Вяземскаго, разбросанныя во множеств по листамъ его записныхъ книжекъ, были имъ въ свое время при жизни оглашены въ печати, то отъ сатирическихъ выходокъ его и отъ дкихъ опредленій свойствъ польскаго ума и. характера пришли бы, вроятно, въ негодованіе многіе его знакомые и друзья-поляки и, можетъ быть, предпочли бы открытую, къ насилію клонящуюся вражду презрительно-снисходительному отношенію къ развнчанной націи, съ которымъ Вяземскій обращался съ нею какъ съ народомъ больныхъ, людей втреныхъ, дтски-легкомысленныхъ, съ которыми что хочешь сдлаешь, только не острасткою, а тонкою лестью и умною лаской. Приведемъ нсколько обращиковъ отзывовъ Вяземскаго, въ которыхъ поляки нисколько не пощажены.

IX.

Г-жа Сталь сказала о полякахъ: ‘въ нихъ есть блескъ, но ничего нтъ основательнаго, я ихъ скоро доканчиваю, мн ихъ нужно, по крайней мр, двухъ или трехъ на недлю’ (IX, 23). Г-жа Свчина, въ проздъ черезъ Варшаву, говорила, ‘что все здсь, и даже бытіе народа, кажется ей обманчивымъ, условленнымъ и театральнымъ’ (VIII, 51). ‘Не благотворите имъ на дл, — совтуетъ Вяземскій, а говорите имъ о благодяніи. Они такъ дорожатъ слыть благородными и доблестными, что отъ словъ о благородств и доблести ползутъ на стну. И добродтели ихъ вс театральныя, не твердыя правила, а только хорошее направленіе. Они всегда промняютъ солнце на фейерверкъ. Рчь государя на сейм дороже имъ всхъ его благодяній. Бей ихъ дома, какъ хочешь, только при гостяхъ будь съ ними учтивъ. Они политическіе Донъ-Кихоты’ (X, 18). ‘Съ поляками должно имть мягкость въ пріемахъ и твердость въ исполненіи. Подавайте руку поляку вжливо и ласково, но, вмст съ тмъ, прижмите ее такъ, чтобы онъ могъ догадываться о сил вашей. Имъ некогда быть благодарными, они легко падаютъ духомъ или увлекаются энтузіазмомъ. Главное дло — ихъ заговорить и охмлить. Такъ поступалъ съ ними и Наполеонъ. Онъ никогда не думалъ возвратить имъ независимость, но только обольщалъ ихъ, а они лзли за нимъ въ огонь и тысячами погибали’ (VIII, 51). ‘Поляку сродно дли бситься, или наслаждаться жизнью, унывать онъ неспособенъ! Польское общество имло большую жизненную силу. Оно падаетъ, разбивается въ кровь и опять возстаетъ, какъ будто бы ни въ чемъ не бывало^ Этимъ свойствомъ оно сближается съ французскимъ, къ которому притягиваетъ его какая-то роковая и зловщая сила. Польскій народъ не иметъ сдержанности, необходимой для самосохраненія и здраваго воззрнія на свое настоящее и будущее. Можно ли посл того сердиться и негодовать на поляковъ? Не скоре ли должно жалть о нихъ? Должно противодйствовать ихъ политическимъ мечтаніямъ, но, вмст съ тмъ, слдуя здравой, а не страстной политик, длать имъ добро, даже противъ собственъ ной ихъ воли’ (VII, 240).

У Вяземскаго есть своя философія польской исторіи, очень похожа въ окончательныхъ выводахъ на ту, къ которой приходитъ нын и новйшая польская исторіографія: ‘вншнія тяготнія ослабили и ампутировали Польшу, но Польша и сама собою дятельно работала въ смысл окончательнаго разложенія своего, къ тому же, и географическія ея условія отвратительныя. Паскевича спрашивали: ‘почему поляки всегда раболпствуютъ и бунтуютъ?’ — ‘Такова уже у нихъ географія’,— отвчалъ намстникъ (VIII, 105). Если эти соображенія могли бы быть признаны разршающими вопросъ о политической самобытности, то они нисколько не разршаютъ вопроса о національной жизнеспособности, то_:есть о возможности оздоровть, какъ нація, и приспособиться къ своему подвластному въ политическомъ отношеніи состоянію, но этотъ послдній вопросъ не обсуждается даже у Вяземскаго, хотя если бы онъ былъ поставленъ, то Вяземскій, вроятно, ршилъ бы его отрицательно, то-есть призналъ бы, что поляки нація милая, но не умная и неизлечимо больная. ‘Польская политика,— замчаетъ онъ, — всегда сбивается на фантазію. Романтической литературы еще и помину не было, а уже была, благодаря полякамъ, романтическая политика, пренебрегающая условіями времени, мста и дйствія. У нихъ нтъ классическаго воззрнія на вещи и событія. Ихъ не пугаетъ несообразность надеждъ, ихъ не пробуждаетъ отъ сновиднія вся историческая, политическая и русско-народная невозможность (желаемаго) событія. Они не признаютъ роковой силы слова: необходимость. Государственной политик должно, при такихъ періодическихъ увлеченіяхъ и припадкахъ, быть всегда насторобж’ (VIII, 111).

Анализируя, съ юморомъ и сатирически, недостатки польской націи, Вяземскій начертилъ, въ вид бглыхъ набросковъ, въ своихъ записныхъкнижкахъ множество портретовъ своихъ польскихъ знакомыхъ. Эти портреты нарисованы зло, тонко и, вроятно, сходны съ оригиналами, какъ сходна всякая ловкая каррикатура, передающая съ преувеличеніями основныя черты подлинника. Эти замтки — большой кладъ для будущихъ историковъ нравовъ. Тутъ есть и вельможи, и паразиты, и великосвтскія даны, есть графъ Генрихъ Ржевускій, щирый, преданный ойчизн душой, но съ ложными клерикальными и историческими предубжденіями, безъ всякихъ, притомъ, мечтательскихъ надеждъ, кончившій свое поприще въ роли чиновника при княз Паскевич, держимаго затмъ, чтобы въ бесдахъ за столомъ, далеко за полночь, давать князю реплику, какъ говорится на театральномъ язык. Въ нсколькихъ мстахъ изображенъ и въ профиль, и en face другой, боле крупный по тому времени человкъ, генералъ Винцентъ Красинскій, солдатъ наполеоновскихъ войнъ, пожинавшій лавры въ Испаніи, потомъ приведшій остатки польско французскихъ войскъ въ уже обрусвшую Варшаву, ласкаемый въ Петербург за сильно уже померкшіе наполеоновскіе лучи. Красинскій дожилъ до того, что, по смерти Паскевича, ему, по старшинству чина, пришлось временно исправлять должность намстника. Въ польскомъ обществ онъ гораздо боле памятенъ, какъ отецъ одного изъ величайшихъ польскихъ поэтовъ, Сигизмунда Красинскаго (le pote anonyme de la Pologne), одного изъ непримиримйшихъ. У Вяземскаго графъ Винцентъ Красинскій изображенъ какъ вдохновеннйшій враль, сродни легендарному Карлу Радзивилу (Panie коchanku) или нмецкому барону Мюнхгаузену. ‘Бываютъ лгуны добросовстные, они запинаются и краснютъ: эти никуда не годятся. Дв пріятельницы,— разсказываетъ графъ Красинскій,— встртились неожиданно на улиц, та и другая хали въ каретахъ. Одна, не замтивъ, что стекло поднято, кинулась къ нему, пробила его головой, но такъ, что стекло перерзало ей горло и голова ея скатилась на мостовую передъ каретой ея пріятельницы’. Красинскій разсказывалъ еще, какъ посл одного удачнаго нападенія его на непріятеля прискакалъ Наполеонъ и, со словами: ‘Vincent, je te dois la couronne’, снялъ съ себя и надлъ на него звзду почетнаго легіона. ‘Какъ же вы никогда не носите этой звзды?’ — ‘Я ее возвратилъ императору, потому что не признавалъ дйствія моего достойнымъ такой награды’. Однажды, не зная, какъ выпутаться въ разсказ, графъ сослался на свидтельство своего адъютанта, но сей послдній нашелся и замтилъ: ‘Вы, графъ, вроятно, забыли, что я былъ убитъ при начал сраженія!’ (VIII, 147, IX, 128, X, 57). ‘Пустъ онъ, но не пустотупъ, какъ наши, il a de la verve,— зимчаетъ князь Вяземскій.— Въ немъ есть какая-то смлость, разумется, нсколько пьяная. Его въ Польш не уважаютъ, популярность его выдохлась въ Бельведер (дворецъ в. к. Цесаревича) и въ особенности въ сенат, по послднимъ дламъ государственнаго суда. Впрочемъ, у насъ не знаешь, чмъ понравишься. Можетъ быть, въ немъ то и полюбили, что нація отворотилась отъ него’.

Съ виду снисходительное, а, въ сущности, довольно высокомрное отношеніе Вяземскаго къ польской націи можетъ быть объяснено тмъ, что, чувствуя себя вполн русскимъ человкомъ, онъ за русскимъ народомъ признавалъ призваніе государствовать, нчто врод того, что у Виргилія выражено въ стих: ‘Tu regere imperio populos Romane memento’. Онъ писалъ (X, 20): ‘Русская тонкость, лукавство и смтливость сами собою изъ каждаго умнаго русскаго длаютъ дипломата, а мы отказываемся отъ своей полу азіатской природы и дипломатизируемъ на французскій и англійскій ладъ’. Властвовать, по его понятіямъ, не значитъ вытравлять и уничтожать не вполн русскіе элементы въ государств, растирая силой на порошокъ цнныя зерна ихъ вками накопившихся культуръ, но, бережливо пользуясь этими зернами, употреблять ихъ для достиженія цлей высшихъ, нежели т, которыя могутъ быть у отдльныхъ составныхъ частей цлаго, цлей обще государственныхъ. Въ насиліи Вяземскій видлъ, прежде всего, зло, несправедливость, а потому онъ и былъ открытымъ врагомъ принудителедьной русификаціи. ‘Руссификація,— писалъ онъ,— о которой говорятъ и витійствуютъ наши бумагопотребители, дло очень легкое, но едва ли благонадежное, я до нея не охотникъ. Вы мтите въ одну цль, а попадаете въ другую, ей совершенно противную. Того и гляди, вы будете ставить въ вину окраинамъ вашимъ, что у нихъ ростутъ тополи и каштаны и для вящаго однообразія захотите приневолить ихъ разсаживать у себя побольше ельника и ветлы’ (VIII, 319).

Въ лиц князя Петра Андреевича Вяземскаго сошелъ со сцены весьма еще недавно и на нашихъ глазахъ послдній русскій классикъ и въ литератур, и въ политик, чистый государственникъ, безъ малйшей примси романтическаго народническаго элемента, замтный въ сред значительно позднйшихъ поколній, между которыми онъ очутился подъ старость, и по своему сословно-дворянскому оттнку, и по своему европейскому лоску, и по своей французской манер мыслить и разсуждать,— однимъ словомъ, по качествамъ, которыя были у него общія съ образованнйшими дятелями временъ Екатерины II и Александра I. По русско-польскому вопросу, къ которому онъ непосредственно прикасался какъ общественный дятель съ совершенно опредленнымъ образомъ мыслей, у насъ не имется теперь никакихъ уцлвшихъ традицій. Не только отставлена и схоронена та политика, которую Вяземскій проповдывалъ, называя ее классическою, и которая предоставляла соединенной въ 1815 г. на Висл расположенной Польш, въ виду ея сплошь польскаго сверху до низу населенія, извстную обособленность и автономію, но теперь можно сказать, что сдана въ архивъ и забыта программа другой политики, уже вполн романтической, то-есть на сильно-народнической подкладк Николая Алексевича Милютина и его сподвижниковъ, — программа демократическая, пытавшаяся создать новую крестьянскую Польшу и противупоставить ее прежней клерикально-шляхетской, но, все-таки, Польшу не древне-историческую, а этнографическую. Въ настоящее время одержала верхъ и осуществляется система, на видъ несравненно боле простая, которую князь Вяземскій считалъ легкою, но не надежною,— система обруснія. Она нын господствуетъ и представляетъ изъ себя нкоторымъ образомъ Колумба, когда онъ, по преданію, сдлалъ то, что никому изъ собесдниковъ не удавалось, а именно поставилъ стоймя, разбивъ его, правда, яйцо.

Если мы вникнемъ въ совокупность тсно связующихся взглядовъ Вяземскаго на русско-польскій вопросъ, то мы должны будемъ признать въ этихъ взглядахъ и явные недостатки, и заблужденія. Вяземскій напрасно отрицаетъ и даже является врагомъ идеи славянскаго міра, единенія и братства народовъ славянскаго племени. Обозначившійся уже страшный перевсъ и напоръ на Востокъ германскаго племени не можетъ не вызвать дружнаго противодйствія со стороны славянства. Идею славянскаго міра не выдумали московскіе славянофилы, она родилась естественно изъ склада обстоятельствъ и ей принадлежитъ, вроятно, будущее. Донын она находится въ зачаточномъ состояніи, ее эксплуатировали эгоистически т или другіе славянскіе народы, либо для усиленія себя помощью извн, либо для распространенія вн себя своего господства. Въ будущемъ она должна для значительной части Европы, для ея Востока, сдлаться исходною точкой и путеводною звздой политическихъ соображеній, весьма далеко идущихъ. Во всякомъ же случа, только она можетъ послужить ключомъ для открытія русско-польскаго вопроса, для улаженія вковаго раздора и установленія безобиднаго сожитія съ сильнйшими славянскими народностями слабйшихъ, не ршающихся отречься отъ своей вры и своего языка. То, что представлялось для Вяземскаго желательнымъ посл мятежа 1831 года, а именно отсченіе Царства Польскаго, съ предоставленіемъ его собственной судьб, немыслимо теперь посл того, какъ Царство Польское подведено подъ одинъ знаменатель съ коренными частями имперіи и какъ небольшая Пруссія усилилась и стада во глав первенствующей по своей боевой готовности европейской державы. Размежеваться этнографически съ польскимъ и другими разноплеменными элементами, отъ которыхъ пестрютъ западныя окраины, стадо трудне, чмъ когда нибудь. Историческія судьбы такъ перемшали эти племена, столько здсь наслоеній и оазисовъ, что разводъ немыслимъ, а вроятны только два пути: либо установленіе на началахъ терпимости сожитія подъ общимъ закономъ и на началахъ равноправности, либо принудительное денаціолизированіе боле слабыхъ численно или культурно племенъ боле сильнымъ и господствующимъ при помощи государственныхъ средствъ, т.-е. при мрахъ и законахъ исключительныхъ. Послднее князь Вяземскій считалъ не только не легкимъ дломъ, но и прямо невозможнымъ, если и допустить, что оно возможно, та нельзя не признать, что оно дло страшно-продолжительное, портящее систему законодательства исключительными законами, мшающее нормальному отправленію правосудія, крайне вредное экономически вслдствіе задерживанія имъ развитія производительныхъ силъ страны и достигающее весьма нескоро довольно бдныхъ, не соотвтствующихъ потерямъ и затратамъ результатовъ.

Что касается перваго изъ указанныхъ выше способовъ, то трудно сказать, оправдался ли бы на дл методъ Вяземскаго, предлагавшаго управлять поляками, какъ дтьми, пользуясь ихъ втренностью и легкомысліемъ и заигрывая на ихъ національномъ самолюбіи.

Допустимъ, что легкомысліе и преувеличенное чувство національной чести были бросающимися въ глаза характерными чертами общества польскаго, которое онъ наблюдалъ, но онъ могъ проглядть, и, вроятно, проглядлъ, другія, боле солидныя качества. Притомъ, народный характеръ, преображается постоянно, онъ теряетъ одни качества и пріобртаетъ другія, иногда весьма противуположныя, такъ что изъ наблюденій въ одинъ историческій моментъ нельзя составить понятія, которое бы годилось для другихъ, слдующихъ за тмъ моментовъ. Польское общество за послднія сто лтъ Представляетъ примръ такого чрезвычайно быстраго измненія основныхъ чертъ народнаго характера. Оно было въ конецъ развращенное и до-нельзя продажное въ половин XVIII вка. Когда посл перваго раздла Польши въ 1772 году наступилъ сильный кризисъ, ознаменованный перерожденіемъ умственнымъ, а затмъ реформами, и заключенный именемъ Косцюшки, то кризисъ этотъ хотя государства не спасъ, но пробудилъ патріотическій духъ, не унывающій и питающійся надеждами политической реставраціи. Ея искали поляки, выслуживаясь и у Наполеонами у Александра I, а затмъ принимали участіе во всхъ сумятицахъ и революціяхъ европейскихъ, чмъ и стяжали себ репутацію людей неисправимо-безпокойныхъ. ‘Фантомъ Польши’, о которомъ не разъ говоритъ Вяземскій, дйствительно показывался и толкался въ двери европейскихъ кабинетовъ, но онъ безповоротно исчезъ въ 1863 году. Съ тхъ поръ прошло четверть столтія, нація не похожа ни на ту, какую знавалъ Вяземскій, ни даже на ту, съ которою имлъ дло Милютинъ. Она, видимо, присмирла, отршилась отъ притязаній на политическую самобытность, но продолжаетъ давать несомннные признаки жизни, ведя борьбу за свое существованіе на почв экономической и въ области умственнаго труда. Живучесть націи, которая удивляла князя Вяземскаго, есть извстная нравственная сила, не подчиняющаяся вншнимъ мрамъ чисто-механическимъ. Съ нею нельзя не считаться. Можно вншними мрами сжимать неудобный элементъ и уплотнить его, превративъ почти въ хрусталикъ, можно также отмною ограничительныхъ мръ содйствовать свободному его существованію и даже распространенію его по всему организму. Каждому вопросу политики соотвтствуетъ извстное, наиболе удобное для разршенія его время, когда его легко ршить, не бывъ развлекаемымъ никакими. посторонними помхами или осложненіями, но нельзя никакъ избавиться отъ разршенія задачи закрытіемъ на нее глазъ и утвержденіемъ, что самъ вопросъ вовсе не существуетъ.

Князь Вяземскій всю свою жизнь твердилъ, что надобно взять польскій вопросъ въ свои руки и ршить его по возможности снисходительно и наиболе льготно для поляковъ. Его сочиненія даютъ несомннное свидтельство того, что въ Россіи даже и въ самомъ разгар до страсти возбужденнаго націонализма раздавались противные крайностямъ трезвые и разумные голоса.

В. Спасовичъ.

‘Русская Мысль’, кн.I, 1890

Князь Петръ Андреевичъ Вяземскій и его польскія отношенія и знакомства.

Читайте также: