Княгиня Лиговская, Лермонтов Михаил Юрьевич, Год: 1838
Время на прочтение: 66 минут(ы)
РОМАН
—————————————————————————
OCR Pirat, июль 2004 г.
—————————————————————————
Поди! — поди! раздался крик!
Пушкин.
В 1833 году, декабря 21-го дня в 4 часа пополудни по Вознесенской
улице, как обыкновенно, валила толпа народу, и между прочим шел один
молодой чиновник, заметьте день и час, потому что в этот день и в этот час
случилось событие, от которого тянется цепь различных приключений,
постигших всех моих героев и героинь, историю которых я обещался передать
потомству, если потомство станет читать романы, — итак, по Вознесенской шел
один молодой чиновник, и шел он из департамента, утомленный однообразной
работой, и мечтая о награде и вкусном обеде — ибо все чиновники мечтают! —
на нем был картуз неопределенной формы и синяя ваточная шинель с старым
бобровым воротником, черты лица его различить было трудно: причиною тому
козырек, воротник, — и сумерки, — казалось, он не торопился домой, а
наслаждался чистым воздухом морозного вечера, разливавшего сквозь зимнюю
мглу розовые лучи свои по кровлям домов, — соблазнительным блистаньем
магазинов и кондитерских, порою подняв глаза кверху с истинно-поэтическим
110
умиленьем, сталкивался он с какой-нибудь розовой шляпкой и смутившись
извинялся, коварная розовая шляпка сердилась, — потом заглядывала ему под
картуз и, пройдя несколько шагов, оборачивалась, как будто ожидая
вторичного извинения, — напрасно! молодой чиновник был совершенно
недогадлив!.. но еще чаще он останавливался, чтоб поглазеть сквозь цельные
окна магазина или кондитерской, блистающей чудными огнями и великолепной
позолотою. Долго, пристально, с завистью разглядывал различные предметы, —
и, опомнившись, с глубоким вздохом и стоическою твердостью продолжал свой
путь, — самые же ужасные мучители его были извозчики, — и он ненавидел
извозчиков, ‘барин! куда изволите? — прикажите подавать? — подавать-с!’ —
это была пытка Тантала, и он в душе глубоко ненавидел извозчиков.
Спустясь с Вознесенского моста и собираясь поворотить направо по
канаве, вдруг слышит он крик: ‘берегись, поди!..’ — прямо на него летел
гнедой рысак, из-за кучера мелькал белый султан, и развевался воротник
серой шинели. Едва он успел поднять глаза, уж одна оглобля была против его
груди, и пар, вылетавший клубами из ноздрей бегуна, обдал ему лицо,
машинально он ухватился руками за оглоблю и в тот же миг сильным порывом
лошади был отброшен несколько шагов в сторону на тротуар,…
раздалось кругом: ‘задавил, задавил’, извозчики погнались за нарушителем
порядка, — но белый султан только мелькнул у них перед глазами и был таков.
Когда чиновник очнулся, боли он нигде не чувствовал, но колена у него
тряслись еще от страха, он встал, облокотился на перилы канавы, стараясь
прийти в себя, горькие думы овладели его сердцем, и с этой минуты перенес
он всю ненависть, к какой его душа только была способна, с извозчиков на
гнедых рысаков и белые султаны, —
Между тем белый султан и гнедой рысак пронеслись вдоль по каналу,
поворотили на Невский, с Невского на Караванную, оттуда на Симионовский
мост, потом направо по Фонтанке, — и тут остановились у богатого подъезда,
с навесом и стеклянными дверьми, с медной блестящею обделкой,
— Ну, сударь, — сказал кучер, широкоплечий мужик с окладистой рыжей
бородой, — Васька нынче показал себя! —
111
Надобно заметить, что у кучеров любимая их лошадь называется всегда
Ваською, даже вопреки желанию господ, наделяющих ее громкими именами Ахила,
Гектора… она всё-таки будет для кучера не Ахел и не Нектор, — а
Васька.
Офицер слез, потрепал дымящегося рысака по крутой шее, улыбнулся ему
признательно и взошел на блестящую лестницу, — об раздавленном чиновнике не
было и помину… Теперь, когда он снял шинель, закиданную снегом, и
взошел в свой кабинет, мы свободно можем пойти за ним и описать его
наружность — к несчастию вовсе не привлекательную, он был небольшого роста,
широк в плечах, вообще нескладен, и казался сильного сложения, неспособного
к чувствительности и раздражению, походка его была несколько осторожна для
кавалериста, жесты его были отрывисты, хотя часто они выказывали лень и
беззаботное равнодушие, которое теперь в моде и в духе века — если это не
плеоназм. Но сквозь эту холодную кору прорывалась часто настоящая природа
человека, видно было, что он следовал не всеобщей моде, а сжимал свои
чувства и мысли из недоверчивости или из гордости. Звуки его голоса были то
густы, то резки, смотря по влиянию текущей минуты, когда он хотел говорить
приятно, то начинал запинаться, и вдруг оканчивал едкой шуткой, чтоб скрыть
собственное смущение, — и в свете утверждали, что язык его зол и
опасен… ибо свет не терпит в кругу своем ничего сильного, потрясающего,
ничего, что бы могло обличить характер и волю: — свету нужны французские
водевили и русская покорность чуждому мнению.
Лицо его смуглое, неправильное, но полное выразительности, было бы
любопытно для Лафатера и его последователей: они прочли бы на нем глубокие
следы прошедшего и чудные обещания будущности… толпа же говорила,
что в его улыбке, в его странно блестящих глазах есть что-то…
В заключение портрета скажу, что он назывался Григорий Александрович
Печорин, а между родными просто Жорж, на французский лад, и что притом ему
было двадцать три года, — и что у родителей его было 3 тысячи душ в
Саратовской, Воронежской и Калужской губернии, — последнее я прибавляю,
чтоб немного скрасить его наружность, во мнении строгих читателей! —
виноват, забыл включить, что Жорж был единственный
112
сын, не считая сестры, 16-тилетней девочки, которая была очень недурна
собою и по словам маменьки (папеньки уж не было на свете) не нуждалась в
приданом и могла занять высокую степень в обществе, с помощию божией и
хорошенького личика и блестящего воспитания.
Григорий Александрович, войдя в свой кабинет, повалился в широкие
кресла, лакей взошел и доложил ему, что, дескать, барыня изволила уехать
обедать в гости, а сестра изволила уж откушать… — ‘Я обедать не буду,
был ответ: я завтракал!..’ Потом взошел мальчик лет тринадцати в красной
казачьей куртке, быстроглазый, беленький, и с виду большой плут, — и подал,
не говоря ни слова, визитную карточку: Печорин небрежно положил ее на стол
и спросил, кто принес:
— Сюда нынче приезжали молодая барыня с мужем, — отвечал Федька, — и
велели эту карточку подать Татьяне Петровне (так называлась мать
Печорина)…
— Что ж ты принес ее ко мне.
— Да я думал, что это всё равно-с!.. может быть, вам угодно
прочесть.
— То есть, тебе хочется узнать, что тут написано.
— Да-с, — эти господа никогда еще у нас не были.
— Я тебя слишком избаловал, — сказал Печорин строгим голосом… —
набей мне трубку. —
Но эта визитная карточка, видно, имела свойство возбуждать
любопытство… Долго Жорж не решался переменить удобного положения на
широких креслах и протянуть руку к столу… притом в комнате не было
свеч — она озарялась красноватым пламенем камина, а велеть подать огню и
расстроить очаровательный эффект каминного освещения ему также не
хотелось. — Но любопытство превозмогло, — он встал, взял карточку и с
каким-то непонятным волнением ожидания поднес ее к решетке камина,… на
ней было напечатано готическими буквами: князь Степан Степаныч Лиговской, с
княгиней. Он побледнел вздрогнул, глаза его сверкнули, и карточка полетела
в камин. — Минуты три он ходил взад и вперед по комнате, делая разные
странные движения рукою, разные восклицания, — то улыбаясь, то хмуря брови,
наконец он остановился, схватил щипцы и бросился вытаскивать карточку из
огня: — увы! одна ее половина
113
превратилась в прах, а другая свернулась, почернела, — и на ней едва
только можно было разобрать Степан Степ… Печорин положил эти бренные
остатки на стол, сел опять в свои креслы и закрыл лицо руками — и хотя я
очень хорошо читаю побуждения души на физиономиях, но по этой именно
причине не могу никак рассказать вам его мыслей. В таком положении сидел он
четверть часа, и вдруг ему послышался шорох, подобный легким шагам, шуму
платья, или движению листа бумаги… Хотя он не верил
привидениям… но вздрогнул, быстро поднял голову — и увидел перед собою в
сумраке что-то белое и, казалось, воздушное… с минуту он не знал, на
что подумать, так далеко были его мысли… если не от мира, то по крайней
мере от этой комнаты…
— Кто это? — спросил он.
— Я! — отвечал принужденный контральто — и раздался звонкий женский
хохот. —
— Варенька! — какая ты шалунья.
— А ты спал!.. ужасно весело!..
— Я бы желал спать. — Оно покойнее!..
— Это стыд! — отчего нам на балах, в обществах так скушно!.. вы все
ищете спокойствия… какие любезные молодые люди…
— А позвольте спросить, — возразил Жорж зевая, — из каких благ мы
обязаны забавлять вас…
— Оттого, что мы дамы.
— Поздравляю. Но ведь нам без вас не скушно…
— Я почему знаю!.. .. и что мы станем говорить между собою,
— Моды, новости… разве мало, поверяйте друг другу ваши тайны…
— Какие тайны? — у меня нет тайн… все молодые люди так
несносны…
— Большая часть из них не привыкли к женскому обществу!
— Пускай привыкают — они и этого не хотят попробовать!..
Жорж важно встал и поклонился с насмешливой улыбкой:
— Варвара Александровна, я замечаю, что вы идете большими шагами в
храм просвещения.
114
Варенька покраснела и надула розовые губки… а брат ее преспокойно
опять опустился в свои кресла. — Между тем подали свеч, и пока Варенька
сердится и стучит пальчиком в окно, я опишу вам комнату, в которой мы
находимся. — Она была вместе и кабинет и гостиная, и соединялась коридором
с другой частью дома, светло-голубые французские обои покрывали ее стены…
лоснящиеся дубовые двери с модными ручками и дубовые рамы окон показывали в
хозяине человека порядочного. — Драпировка над окнами была в китайском
вкусе, а вечером или когда солнце ударяло в стеклы, опускались пунцовые
шторы, — противоположность резкая с цветом горницы, но показывающая
какую-то любовь к странному, оригинальному. — Против окна стоял письменный
стол, покрытый кипою картинок, бумаг, книг, разных видов чернильниц и
модных мелочей, — по одну его сторону стоял высокий трельяж, увитый
непроницаемою сеткой зеленого плюща, по другую кресла, на которых теперь
сидел Жорж… — на полу под ним разостлан был широкий ковер, разрисованный
пестрыми арабесками, — другой персидский ковер висел на стене, находящейся
против окон, и на нем развешаны были пистолеты, два турецкие ружья,
черкесские шашки и кинжалы, подарки сослуживцев, погулявших когда-то за
Балканом… на мраморном камине стояли три алебастровые карикатурки
Паганини, Иванова и Россини… остальные стены были голые, кругом и
вдоль по ним стояли широкие диваны, обитые шерстяным штофом пунцового
цвета, — одна единственная картина привлекала взоры, она висела над
дверьми, ведущими в спальню, она изображала неизвестное мужское лицо,
писанное неизвестным русским художником, человеком, не знавшим своего
гения, и которому никто об нем не позаботился намекнуть. — Картина эта была
фантазия, глубокая, мрачная. — Лицо это было написано прямо безо всякого
искусственного наклонения или оборота, свет падал сверху, платье было
набросано грубо, темно и безотчетливо, — казалось, вся мысль художника
сосредоточилась в глазах и улыбке… Голова была больше натуральной
величины, волосы гладко упадали по обеим сторонам лба, который кругло? и
сильно выдавался и, казалось, имел в устройстве своем что-то
необыкновенное, глаза, устремленные вперед, блистали тем страшным блеском,
115
которым иногда блещут живые глаза сквозь прорези черной маски,
испытующий и укоризненный луч их, казалось, следовал за вами во все углы
комнаты, и улыбка, растягивая узкие и сжатые губы, была более
презрительная, чем насмешливая, всякий раз, когда Жорж смотрел на эту
голову, он видел в ней новое выражение, — она сделалась его собеседником в
минуты одиночества и мечтания — и он, как партизан Байрона, назвал ее
портретом Лары. — Товарищи, которым он ее с восторгом показывал, называли
ее порядочной картинкой. —
Между тем, покуда я описывал кабинет, Варенька постепенно придвигалась
к столу, потом подошла ближе к брату и села против него на стул, в ее
голубых глазах незаметно было ни даже искры минутного гнева, но она не
знала, чем возобновить разговор. Ей попалась под руки полусгоревшая
визитная карточка.
— Что это такое? — Степан Степ… А! это, верно, у нас нынче был
князь Лиговской!.. как бы я желала видеть Верочку! замужем, — она была
такая добрая… я вчера слышала, что они приехали из Москвы!.. кто же
сжег эту карточку… её бы надо подать маменьке!..
— Кажется, я, — отвечал Жорж, — раскуривая трубку!..
— Прекрасно! я бы желала, чтоб Верочка это узнала… — ей
было бы очень приятно!.. . так-то, сударь, ваше сердце изменчиво!.. я
ей скажу, скажу — непременно!.. впрочем, нет… теперь ей должно быть
всё равно!.. она ведь замужем!..
— Ты судишь очень здраво для твоих лет!.. — отвечал ей брат и зевнул,
не зная, что прибавить…
— Для моих лет! что я за ребенок! — маменька говорит, что девушка в 17
лет так же благоразумна, как мужчина в 25.
— Ты очень хорошо делаешь, что слушаешься маменьки. —
Эта фраза, по-видимому похожая на похвалу, показалась насмешкой, таким
образом согласие опять расстроилось, и они замолчали… Мальчик
взошел и принес записку: — приглашение на бал к барону Р***.-
— Какая тоска! — воскликнул Жорж. — Надо ехать.
— Там будет mademoiselle Negouroff!.. — возразила ироническим тоном