КНИГУ УКРАЛИ
КНИГУ УКРАЛИ
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Книгу украли, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1919
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Аверченко А.Т. Собрание сочинений: В 14 т. Т. 11. Салат из булавок
М.: Изд-во ‘Дмитрий Сечин’, 2015
В доме, в котором побывали воры и грабители, хозяин дома не сразу открывает все пропажи. Сначала заметит отсутствие самого большого, самого громоздкого, прежде всего бросающегося в глаза, а уже потом, когда пройдет много времени, вдруг однажды выдвинет ящик, где лежала любимая заветная вещь — и за голову схватится:
— И это украли!
Россию обокрали со всех сторон — всё унесли, всё свели со двора — и корову, и лошадь, и откормленную доморощенную свинью, а пропажи чего-то дорогого, чего-то заветного пока никто не замечает:
— У нас украли книгу.
Еще так недавно книга у нас, в России, цвела пышным цветом: издательский рынок бурлил роскошной плодотворной жизнью, сотни тысяч книг ежемесячно выбрасывались на прилавок — и все всасывал, все поглощал ненасытный читатель.
В столице человек опрятный физически и духовно каждый день брал ванну и каждую неделю обязательно отправлялся, как в некую духовную баню, к Вольфу, или Мелье, или к Попову, или к Сытину — много в столице было книжных магазинов…
Большие прилавки, отдельные столы… И на них грудами, целыми колоннами навалены свеженькие, еще пахнущие незабвенным запахом типографской краски, только что полученные из брошюровочной — книги.
Какое сладкое очарование в книге, даже независимо от ее содержания!
Так приятно было перебирать все эти груды, касаться опытными пальцами свежих обложек — будто чужой творческий мозг перещупываешь, разглядываешь, взвешиваешь.
И каждую неделю чудовищный по своей производительности рынок выбрасывал на широкие прилавки все самое новое, все, сотворенное только вчера… Вот цветистый альманах ‘Земли’, на обложке имена Куприна, Сергеева-Ценского, Чирикова, вот скромная книжка московского товарищества писателей — Шмелев, Тренев, Никандров, вот нарядные, будто ‘раздушенные’ изыски Игоря Северянина и рядом — смеющаяся, бодрящая обложка ‘Сатириконского’ издания.
И чувствовался на этом молчаливом прилавке такой веселый птичий гомон, такая любовь к жизни, такая свежесть, такая радостная толчея, что подошедший невольно заражался ею: лихорадочно перелистывал альманах, откладывал, хватался за Северянина — откладывал, увенчивал все это веселой книжкой Тэффи и, удовлетворенный, утаскивал всю эту еженедельную добычу в свою берлогу…
Ведь у нас только в последние десять лет стали интересоваться книгой и покупать ее не из-за золоченного переплета, только недавно к прилавкам хлынул массовый покупатель и читатель: офицер, коммерсант, светская дама, скромный приказчик и веснущатый гимназист.
Только что начала расцветать и разрастаться книга, и вот — на тебе!
Пришли всероссийские грабители, забрали все: от мешка пшеницы, куска ситца и последней паршивой лошаденки — до книги… все ограбили.
Ведь поймите, что сейчас, сию минуту это еще не так заметно, потому что мы живем старыми запасами: донашиваем старый ситец, дочитываем прежнюю, до революции выпущенную книгу.
Доносим, дочитаем и — впереди пустыня, мрак: голый, обросший волосами дикарь догрызает оторванную в последней борьбе руку брата своего…
Книга тихо, незаметно уходит. Книги нет.
Новых никто не печатает, старые постепенно ветшают, корешки от усердного употребления ломаются — и уже на наших глазах дошлый торговец орехами клеит из этой разлезшейся макулатуры — бумажные пакеты для своего неприхотливого товара.
Бродили ли вы сейчас по книжным магазинам? Разрывали ли груды наваленного на прилавках ‘товара’?
Дорогой Маврикий Осипович Вольф! Многоуважаемый Адольф Маркс! Досточтимый Алексей Сергеич Суворин!.. Сколько раз вы повернетесь в гробах ваших, если донесется до вас весть — во что превратился столь любимый вами, столь лелеемый русский книжный рынок?..
Остановитесь у витрины любого книжного магазина. Чем торгуешь, человече?
Когда начинается океанский отлив, то на обнажившемся песчаном берегу остается весь сор, все отбросы океана, дохлая рыба, водоросли, обломок кормы погибшего корабля, несъедобные ракушки и студенистые, тающие медузы.
И в витрине книжного магазина мы видим то же самое: все, что раньше не покупалось, все, что было порождено писательской бездарностью, пошлостью и издательским легкомыслием — все это выброшено теперь на пустынный песчаный берег.
На самом верху стоит Н. Пружанский. Бедный, унылый коллега… Не обижайся на меня, но ведь никогда и никто тебя не читал, и годами ты пылился и коробился в темных подвалах, а вот теперь и ты понадобился, и тебя вытащили, и ты Фома — дворянин на книжном безлюдье.
А около тебя, Н. Пружанский, стоит граф Амори — — и даже не один граф Амори, а три графа Амори: ‘Послесловие к Яме’, ‘Окончание Ключей счастье’ и ‘В омуте разврата’…
Ты, старик Н. Пружанский, был хотя и бесцветен, но честен. Ты, Н. Пружанский, честно блюл добрые писательские традиции, а вот твой сиятельный коллега всегда почитался мародером и литературным разбойником — и вот выполз теперь этот разбойник в наше разбойничье время на самое видное место…
Немного пониже — ‘Розовые облака’ — стихотворная лирика Ирины Кичкасовой.
Кто ты такая? Какой безумец-издатель выпустил в свет тебя, Ирину Кичкасову, тебя, рифмующую ‘отблеск’ и ‘воздух’, ‘рыданья’ и ‘ресторан я’, ‘девушка’ и ‘тарелочка’…
Или никакого издателя и не было, а сама ты, заложив браслетку — подарок мужа — выкинула на терпеливый рынок это уродливое детище своей хромоногой музы…
А на Ирину Кичкасову бойко напирает какой-то свирепо раскрашенный ‘Клуб червонных валетов’, пониже скромно чернеет ‘Самоучитель бальных танцев с приложением светских разговоров’, а там еще ниже пошла писать дичь и чушь нестерпимая: ‘Дневник фармацевта’, ‘Московская Нана’, ‘Положение о земских начальниках’, ‘Жоржик и Фирочка’, ‘Отчет Пироговского съезда за 1909 год’, ‘Вам такие сцены не знакомы?’, ‘Безубойное питание’, ‘С левой ноги’, ‘Тайна графа Личина’ и вдруг — тут же ароматный, как обрызганная росой сирень, ‘Поединок’ Куприна.
Что такое? Не может этого быть!
Почему эта книга здесь в таком обществе? Захожу в магазин:
— Покажите ‘Поединок’ Куприна!
Ну, конечно, все понятно. После 16-й страницы сразу 49-я.
— Это ничего, — успокаивает торговец. — Самое неинтересное и вырвано. Купите. Только 15 рубликов.
Брожу я по этому голому, обнаженному песчаному берегу, среди выброшенных отливом графом Амори и Кичкасовых — и угрюмая мысль заползает в голову:
— А не конец ли это всему? А не броситься ли сразу вниз головой в пенистую воду, пока океан не ушел еще дальше?
Плохая наша жизнь.
Впервые: Юг, 1919, 15 ноября, No 92. Печатается впервые по тексту газеты.
…к Вольфу, или Мелье, или к Попову, или к Сытину… — Фамилии крупнейших дореволюционных издателей.
На самом верху стоит Н. Пружанский. — Пружанский Николай Осипович (наст. фам. Линовский, 1844 —?) — русско-еврейский писатель, автор преимущественно повестей и рассказов из еврейской жизни.
…не один граф Амори, а три графа Амори: ‘Послесловие к Яме’, ‘Окончание Ключей счастье’ и ‘В омуте разврата’… — Граф Амори — псевдоним Рапгофа Ипполита Павловича (1860-1918?), предпринимателя, бульварного писателя. Имел репутацию литературного авантюриста, т.к. выпускал продолжения романов известных писателей, о чем и пишет Аверченко.