Н. Астыревъ.
Н. Астыревъ.
‘Книга жизни’.
‘Книга жизни’.
Разсказъ.
Изданіе
Вятскаго Товарищества.
1904.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
‘Книга жизни’, Астырев Николай Михайлович, Год: 1904
Время на прочтение: 24 минут(ы)
— Э, послушайте!.. Подайте вотъ этого, номеръ двадцать пятый!
Согнувшись подъ прямымъ угломъ, фрачный лакей впился глазами въ прейсъ-курантъ, который Иванъ Петровичъ держалъ въ рукахъ.
— Я думаю, душа моя, дорожному человку (кажется, такое есть народное выраженіе?) не воспрещается посл обда стаканъ легкаго вина?
Лакей, очень усердствовавшій около своихъ немногочисленныхъ первоклассныхъ пассажировъ, подумалъ, что настало время оказать барину существенную услугу:
— Осмлюсь доложить, сударь: двадцать-пятый номеръ будетъ ‘секъ’, а вотъ двадцать-третій — очень легкое и пріятное-съ!
Но за услугу баринъ заплатилъ совсмъ неожиданнымъ образомъ:
— Вы глупы, любезный! Вашего совта не спрашиваютъ!.. Такъ что же ты мн скажешь, душа моя?— обратился Иванъ Петровичъ опять къ супруг.
Анна Константиновна нсколько презрительно сжала губы и опустила углы рта. Ей уже успло надость полусуточное путешествіе на пароход, а предстояло такое время препровожденіе сутокъ на восемь или на десять. Конечно, она могла бы отказаться отъ удовольствія столько времени созерцать скучные волжскіе берега или стны неуютной каюты, но ссоры изъ-за пустяковъ не входятъ въ ея разсчеты: надо и уступить когда нибудь, чтобъ въ важныхъ случаяхъ имть возможность упоминать о своей вчной уступчивости и о жертвахъ, которыя она непрерывно приноситъ фантазіямъ своего супруга. Ни чмъ инымъ, какъ любовью къ оригинальничанью, нельзя объяснить его послднюю фантазію: онъ случайно прочелъ книжку ‘О польз рчныхъ путешествій’, восхищался ею нсколько вечеровъ подъ рядъ въ разговорахъ между двумя роберами, самъ себя пришпоривалъ въ этомъ восхищеніи и кончилъ тмъ, что взялъ экстренный двухъ-недльный отпускъ (безъ внесенія его въ формуляръ) и повезъ всю семью — испытать ‘укрпляющее дйствіе рчного воздуха’. хали, разумется, и дти: гимназистъ, перешедшій въ пятый классъ, и институтка, двумя годами старше брата. Относительно ихъ Иванъ Петровичъ преслдовалъ также особые виды: имъ въ высшей степени полезно будетъ заглянуть въ ‘книгу жизни’, о содержаніи которой они знаютъ пока только съ чужихъ словъ. Разв можетъ сравниться вся эта печатная премудрость, вс эти классные уроки и внклассныя чтенія съ непосредственнымъ наблюденіемъ надъ природой и людьми, надъ взаимными ихъ отношеніями, надъ народнымъ бытомъ (это словечко опять стало съ нкотораго времени въ большомъ ходу въ сферахъ, около которыхъ толокся Иванъ Петровичъ)? Конечно, тутъ и сравненія не можетъ быть никакого!.. Между тмъ до сихъ поръ дти видли и изучали только подстоличныя дачи, да одинъ разъ, года три назадъ, здили съ матерью въ Кисловодскъ,— ну, о жизни по этимъ ‘минерашкамъ’ Иванъ Петровичъ достаточно наслышался!.. Итакъ, тронулись въ путь цлой семьей. Подростки, особенно гимназистъ, находившіеся подъ сильнымъ вліяніемъ своихъ заведеній и потому мало слившіеся съ духомъ своей чиновнически комильфотной семьи, были искренно рады на время ‘удрать’ отъ скучнаго дачнаго режима, папаша держалъ себя бодро и шумно, какъ и слдуетъ человку, приводящему одинъ изъ своихъ геніальныхъ проектовъ въ исполненіе, Анн Константиновн осталась на долю роль страдательнаго лица.
Она терпливо выжидала ухода сконфуженнаго лакея и отвтила мужу особенно ровнымъ голосомъ, слушая который онъ иной разъ восклицалъ, когда бывалъ въ дурномъ расположеніи духа: ‘да не тяни, ты душу мою, Христа ради!’
— Вамъ пора бы знать мои взгляды на этотъ предметъ, Иванъ Петровичъ. Я не нахожу достаточныхъ основаній длать на пароход то, что считаю дурнымъ и непозволительнымъ длать на суш.
— Но позволь, Анета, разв условія и обстановка…
— Таково мое убжденіе. Вдь вы, надюсь, не станете насиловать мои убжденія?
— Что ты, что ты, Богъ съ тобой!
— И теперь, когда я приняла отвтственный постъ въ нашемъ Обществ…
— Да разв я это могу забыть хоть на одну минуту?..
Въ послднемъ, весеннемъ засданіи третьяго Общества трезвости Анна Константиновна была единогласно избрана вице-предсдательницей этого Общества, и ей еще не успло надость это новое званіе, поэтому Иванъ Петровичъ имлъ удовольствіе раза по три на дню получать напоминаніе, съ кмъ собственно онъ иметъ дло. А такъ какъ, по выраженію той же Анны Константиновны, у него ‘ничего не было святого въ душ’, то ему эти напоминанія стали уже казаться нсколько излишни, на суш, впрочемъ, онъ не смлъ коснуться этого деликатнаго обстоятельства, на пароход, гд ‘условія и обстановка’ способствуютъ нкоторой вольности мыслей, ршился — и чуть не раскаялся.
— Вы кажется, насмхаетесь!.. Ничего, продолжайте,— я къ этому привыкла за семнадцатилтнюю страдальческую жизнь съ вами. Но даже у гробовой доски я буду громко исповдывать свои убжденія и никогда не позволю…
Но тутъ, на счастье Ивана Петровича, вбжалъ по винтовой лстниц лакей съ подносомъ и бутылкой. Дти, уже давно до-сыта наслушавшіяся родительскихъ репликъ, воспользовались этимъ естественнымъ перерывомъ и отодвинули свои стулья.
— Можно встать, мама?— спросила Ната, цлуя ей руку.
— И ты, уходишь, Сергй?— обратился отецъ къ сыну, за отсутствіемъ другихъ собесдниковъ мужскаго пола.— А полъ-рюмочку винца, а?
— Иванъ Петровичъ, зачмъ же ребенка…
— Ну, онъ ужъ не ребенокъ, а мужчина! Да и въ Общество трезвости еще не вступалъ, а?
Стоя у стула отца и съ аппетитомъ глядя на соблазнительную рюмку, мальчикъ краснлъ и мялся, потому что чувствовалъ на себ взоры четырехъ паръ глазъ: четвертымъ былъ лакей, изъ своего угла наблюдавшій за курьезной сценой.
— Я ничьихъ убжденій не насилую,— говорилъ Иванъ Петровичъ, обращаясь къ пятикласснику, но несомннно по адресу Анны Константиновны:— если ты пить не хочешь изъ принципа — не пей, но если ты ничего не имешь противъ, то выпей капельку, потому что кром пользы ничего теб отъ этого, не сдлается. Вино создано на потребу человку, такъ же, какъ и вс прочіе продукты, да!
Мальчикъ сдлалъ неопредленное движеніе рукой, онъ и самъ не сознавалъ, что длаетъ: отказывается ли отъ рюмки, которую отецъ продолжалъ держать въ нсколькихъ вершкахъ отъ его рта, или принимаетъ ее. Въ этотъ моментъ Ната, принявшая его движеніе за отказъ, хихикнула. Сережа тотчасъ вспомнилъ бывшій у нихъ до обда споръ о томъ, кто изъ нихъ двухъ боле самостоятеленъ и свободенъ въ своихъ дйствіяхъ: сестра указывала на свое старшинство годами, братъ гордо называлъ себя мужчиной, а ее — двченкой. Теперь оказывалась возможность подтвердить слова дломъ: онъ схватилъ рюмку, торопливо отхлебнулъ изъ нея, закашлялся и убжалъ на балконъ.
— Что-жъ, перейдемъ и мы на балконъ, Анета?— улыбаясь, спросилъ Иванъ Петровичъ, чувствуя въ то же время, что тему о вин, ради собственной безопасности, надо оставить въ поко.— Человкъ! перенести это туда!
Анна Константиновна встала и сосредоточенно перекрестилась нсколько разъ на чуть замтный маленькій образъ, висвшій въ углу рубки, Ната перекрестилась наскоро раза два, а Иванъ Петровичъ, мелькомъ взглянувъ на проходившаго въ это время черезъ рубку офицера въ бломъ кител, нагнулся и дольше, чмъ нужно, доставалъ упавшую на полъ салфетку: въ другую минуту онъ едва удостоилъ бы отшвырнуть ее ногою.
На балкон, хотя и въ тни, было немногимъ разв свже, чмъ въ рубк. Цлый день солнце палило самымъ невыносимымъ образомъ, а теперь, подъ вечеръ, вся сумма тепла, полученнаго землею за день, какъ будто сосредоточилась надъ ослпительно блествшей поверхностью Волги: рка, казалось, находилась въ послдней степени томленія, тщетно ожидая наступленія вечерней прохлады или свжаго втра.
— Ната, принеси сюда мою вышивку! И себ возьми что нибудь: нельзя же такъ сидть!
Супруги не обмолвились ни однимъ словомъ за время отсутствія дочери: она — меланхолично смотрла, на прибрежные кусты, онъ — тщательно обрзывалъ, и закуривалъ сигару.
— Мама! а Лиза лежитъ и не обдала: говоритъ, что очень болитъ голова!
— Вотъ наказанье, право, съ такой горничной!… Непремнно надо будетъ ей отказать, какъ только вернемся… съ этой прогулки. Или служить, или болть!
— Но это у ней, мама, вдь во второй только разъ за цлый мсяцъ!…
— Ахъ, Ната, не мшайся не въ свое дло!… Возьми книгу и читай.
Двушка стала нехотя отыскивать страницу какое ужь тутъ чтеніе, когда такъ жарко и, вмст съ тмъ, такъ хорошо,— и когда колеса парохода такъ быстро и бодро стучатъ, а волна изъ подъ его носа шипитъ и злится, что не можетъ задержать его быстраго бга?…
— Ты что это читаешь, Ната?— спросилъ отецъ.
— ‘Марію Стюартъ’, папа. Только что начала.
— ‘Марію Стюартъ’?… Да, да,— хорошая вещь. Читай, читай, двочка! Усвоить въ молодые годы вс эти классическія произведенія, отъ которыхъ ветъ, такъ сказать, античнымъ духомъ, очень полезно, да.
— А когда это классическое произведеніе написано, папа, не знаешь ли?
Она хотла-было спросить ‘кмъ написано?’ — но пожалла отца, съ которымъ была, вообще, въ ладахъ. Это, однако, не мшало ей изрдка съ женскою смтливостью ставить его въ неловкое положеніе и лукаво наблюдать, какъ онъ неуклюже выпутывался изъ бды, стараясь все-же-таки сохранить ‘аппарансы’.
— Не… не помню, душа моя. Разные историческіе и біографическіе факты надо звать лишь постольку, дружокъ, чтобы имть ясное представленіе объ общемъ, такъ сказать, теченіи жизни человчества, а относительно мелочей, если нужно, всегда можно справиться въ надлежащихъ инстанціяхъ, ха, ха!… Вотъ, вамъ, въ молодые годы, дйствительно надо упражнять память заучиваніемъ наизустъ… разныхъ вещей, а у насъ, людей дла, многое-множество текущихъ заботъ, и бднымъ намъ…
Онъ чуть-было не сказалъ — ‘не до Шекспира и его драмъ’, но во-время остановился: хотя двустишіе было удачно, но маленькое сомнніе относительно авторства Шекспира заставило пожертвовать случайнымъ удачнымъ словомъ. Чтобы приличне прервать щекотливый разговоръ, удобне всего было знаменательно махнуть рукой и глубоко задуматься. Но о чемъ задуматься,— вотъ вопросъ?… Разв вотъ объ этомъ путешествіи?… Станетъ оно недешево, рублей въ триста пятьдесятъ, и то благодаря новымъ ‘обратнымъ’ билетамъ со скидкой, а удовольствій что-то немного сулитъ впереди! Да какое — удовольствій! Если такъ будетъ впередъ дло идти, такъ тутъ со скуки, пожалуй, съ ума сойдешь!… Даже для винта партнеровъ что-то не видно… Вотъ, разв этого попа да офицера пригласить, а они еще кого-нибудь найдутъ?… Да наврядъ согласятся,— или ужь по какой-нибудь двухсотой разв… Совсмъ порядочной публики на этомъ проклятомъ пароход нтъ!’
Однако надо же предпринимать что-нибудь!… Давно ли это было?… Да, въ пятницу, онъ передалъ (и выдумалъ же: въ тяжелый день!) свое отдленіе старшему столоначальнику и безобидно шутилъ надъ нимъ: ‘Бдный вы, бдный! Въ этакую духоту — и днемъ писать проекты о преуспяніи, а вечеромъ неизбжный винтъ съ дачными сосдями, ха, ха!… Вотъ я такъ отряхнусь, по крайней мр, отъ этой мертвящей рутины и наберусь силы, чтобы дотягивать лямку до осени, ну, таііт, ужь лучше пойдетъ!…’ А тотъ тонко улыбался, старый плутъ, и говорилъ: ‘ Соскучимся мы безъ васъ, Иванъ Петровичъ, а вы насъ забудете!’ Какъ будто напередъ зналъ, злодй, кто изъ нихъ двухъ раньше соскучится!… ‘Пройдтись разв по балкону? Авось, съ кмъ-нибудь и сговоримся?…’
— Ната, а гд Сергй? ты не видала?… Пойдемъ, пройдемся, кстати, посмотримъ, гд онъ.
Иванъ Петровичъ любилъ гулять съ Натой: рука объ руку съ тоненькой, хорошенькой двушкой, только-что вышедшей изъ двочекъ, онъ самъ чувствовалъ себя бодре и жизнерадостно поглядывалъ на проходящихъ, мужчинъ и женщинъ,— на послднихъ, если они были милы,— съ особеннымъ удовольствіемъ, однако такъ, чтобы Ната не замчала. Но она очень хорошо все замчала!
— А какъ же классическую ‘Марію Стюартъ’, папа?— спросила она, улыбаясь.
— Ну, ну, успешь! еще много времени впереди у тебя.
— Ты думаешь, папа?…
Высокій и тучный священникъ дремалъ, сложа руки на живот, офицеръ съ увлеченіемъ читалъ номеръ Стрекозы. Ни съ тмъ, ни съ другимъ не представилось случая заговорить. Разв заглянуть во второй классъ? Вонъ виднется нсколько тоскующихъ, кажется, фигуръ.
Сережа стоялъ на носовой части балкона, опершись на перила, и внимательно къ чему-то приглядывался и прислушивался.
— Ты тутъ что длаешь, Сергй?— спросилъ отецъ.
— Да вотъ, внизу…
На самомъ носу парохода, гд уже не было ни боковыхъ стнокъ, ни навса, гд свободно продувало втеркомъ, собралась цлая кучка третьеклассныхъ пассажировъ. У нихъ шелъ какой-то оживленный разговоръ, изрдка прерываемый грохотомъ здоровыхъ глотокъ.
— Изучаешь ‘книгу жизни’, дружокъ? Это хорошо. Мы живемъ въ такое время, когда особенно хорошо надо знать людей, понимать и угадывать ихъ думы, стремленія, симпатіи и недовольства… Безъ этого теперь не проживешь!… Послушай, Ната, и ты. Женщины въ настоящее время также призваны… да!
Неопредленный жестъ рукою закончилъ недававшуюся фразу. Они вс трое облокотились на перила и стали смотрть внизъ.
— Оттого и нтъ ничего, что разбаловались оченно, лодырничаютъ!…
— Лодырничаемъ? Балуемся? Н-тъ, господинъ купецъ, ваше высокостепенство,— ты бы съ наше побаловался-то: авось отощалъ бы малость, а то тебя — вишь, какъ расперло, каку муку принимаешь, инда вчуж жалко становится!…
Кругомъ поднялся оглушительный хохотъ. Даже купецъ сконфуженно улыбался, хотя старался казаться серьезнымъ.
— Наша, парень, работа невидная и не твоего ума дло цнить ее. А вотъ вашу — такъ сразу видать: тяпъ-ляпъ, ну и выходитъ Богъ знаетъ что!.. Чья же вина-то?
— Поштенный! Да вдь и допрежъ такъ-то тяпали, а кормились, вдь,— замтилъ новый собесдникъ, крестьянинъ поплотне и поосновательне главнаго оппонента купца.
— Долго ли Ему терпть-то, Батюшк, ваше окаянство?… Вотъ, и наказывать сталъ!
— Это вы врно-съ! Однако надо сказать и такъ, что необразованность ихъ тутъ также большую ролю иметъ. Мы хоть и въ город живемъ-съ, а тоже понимать это дло можемъ! Промежъ господъ однихъ сколько теперь этихъ разговоровъ идетъ!… Очень даже необразованъ народъ и пользы своей ни вотъ на сколько не понимаетъ!
Неопредленная личность въ пиджак, пившая чай за столикомъ, энергично стукнула при этихъ словахъ пятерней но чайнику и побдоносно оглядлась кругомъ.
— Вдь третій годъ, третій годъ подъ рядъ, милостивецъ!… Животы вс подвело, скотивенка какая осталась и та дохнуть стала, у ребятенокъ брюха стали пухнуть, да и большіе, вотъ, помирать ужъ зачали…
Это проговорилъ неторопясь, укоризненно и горестно, сидвшій въ сторон на свитомъ канат оборванный мужиченко въ синей петрядинной рубах, въ стоптанныхъ лаптяхъ. До этого онъ держалъ все время голову понуро и изрдка шмыгалъ заскорузлой ладонью подъ носомъ и по жидкой бород. При звук его надтреснутаго и негромкаго голоса вс замолчали и съ вниманіемъ на него посмотрли.
— Теперича вотъ приходитъ въ артель нашъ деревенскій…
— А ты кто будешь, что работаешь?— спросилъ купецъ.
— Мы по земляной части, артелью въ город, значитъ, работаемъ…
Въ этотъ моментъ позади Ивана Петровича прошелъ, подбрякивая шпорами, намченный партнеръ, Иванъ Петровичъ оглянулся и, торопливо замтивъ по адресу дтей: ‘Да, да, бдность ужасная!… Ну, вы тутъ постоите?… А я схожу… сейчасъ!’ — быстрыми шагами пошелъ догонять офицера. Ната, не разслышавъ нсколькихъ словъ мужика, нетерпливо передернула плечами. Гимназистъ при замчаніи отца о ‘бдности’ вспомнилъ о шестидесяти копйкахъ, бывшихъ у него въ карман: онъ покупалъ, по порученію матери, передъ отъздомъ на пароходъ, конфекты мармеладъ и пастилу къ чаю, а сдачу забылъ отдать. Щеки у него вспыхнули, когда онъ ощупалъ пальцами эти три двугривенныхъ, не вынимая ихъ изъ кармана.
— Я туда пойду, Ната: лучше слышно будетъ.
Но она пропустила его слова мимо ушей, занятая разсказомъ изъ ‘книги жизни’.
— …Мишутка-то твой, гритъ, померши на прошлой недл, а едосья — это жена — на смертной постел лежитъ и наказываетъ теб долго жить… (Онъ опять шмыгнулъ рукою по рдкимъ, блесоватымъ усамъ). Не жилица я, гритъ, на бломъ свт: пущай онъ — это я-то,— поторопится, авось еще живую застанетъ. А не застанетъ, такъ по крайности по-хрестьянски похоронитъ. Вотъ я и собрался, работу бросилъ, три цлковыхъ выпросилъ у артели въ за-будущее… Семь съ полтиной теперь долгу на мн, въ артель-то!…
— Съ чего жъ это она, хозяйка твоя, помирать стала?
— Богъ ее знаетъ,— отвтилъ мужиченко и высморкался въ подолъ рубахи.
— Отъ легкой жисти, господинъ купецъ, должно быть! Не иначе какъ этакимъ манеромъ, ась?…
Купецъ сердито взглянулъ на своего ехиднаго спорщика, отвернулся и сталъ барабанить пальцами о бортъ парохода.
— Вотъ, теперь ужь недалеко!— замтилъ оживившійся мужиченко.— Вотъ, какъ эту деревню продемъ, всего пять верстъ останется до нашей-то. Надо идти капихтана просить, чтобъ спустилъ съ парохода. Авось ишшо живой застану, хозяйку-то!…
— Богъ милостивъ, застанешь!… Все отъ Бога!— послышались сочувственные отклики…
— Ишь, лодка какая-то отваливаетъ: къ намъ, должно, съ пассажирами?— замтилъ кто-то.
— Какое, съ пассажиромъ! За подаяніемъ. Къ каждому пароходу вызжаютъ, почитай, изъ всхъ деревень въ этомъ вотъ мст: верстъ на сто полоса идетъ.
Сказавшій это матросъ оглядлъ компанію: извстіе оказалось новостью для большинства слушателей. Только все тотъ-же мужиченко услыхалъ, должно быть, знакомую вещь.
— Это врно, что по милостыньку вызжаютъ. Только это не здшніе, а такъ — понашло народу разнаго: татаръ этихъ, чувашъ, сть-то имъ нечего стало, такъ вотъ они и повылзли сюда,— тутъ все-жъ будто посытне около рки-то, ну, и кормятся. Лодки имъ здшніе даютъ,— не препятствуютъ.
— Что-жъ, и подаютъ когда?
— Неспособно,— отвтилъ матросъ.— Иные пассажиры, кои успютъ, булки имъ въ рку бросаютъ, да все пустое дло. Много ль набросаютъ, пока пароходъ мимо лодки пробжитъ?
— Ишь, загодя кланяются… Шапки поскидали ребятенки…
Женщина съ сбившимся на голов платкомъ усиленно гребла, на корм сидлъ подростокъ-мальчикъ и кормовымъ весломъ помогалъ изо всхъ силъ, посреди лодки стояла на колняхъ другая женщина и низко кланялась по направленію къ грозно надвигавшемуся на нихъ пароходу, за нее держался ребенокъ въ одной рубашенк,— судя по стриженымъ волосамъ на открытой голов — мальчикъ.
— Должно, даромъ эти выдутъ!— тономъ посторонняго наблюдателя сказалъ матросъ.
— Извстно,— нужда придетъ, за все хвататься будешь…
Купецъ медленно отвернулъ полу своего длиннаго сюртука и подол, рубахи навыпускъ: его рука нершительно ползла въ карманъ.— ‘А може, не успютъ дохать?’ — размышлялъ онъ: ‘да и какъ имъ потрафишь въ лодку-то? Такъ, только зря пятакъ загубишь!’…
Ната почувствовала, что у ней что-то перехватило въ горл и что глаза у ней полны слезъ. Она нервно провела рукой по лицу и по ше и зацпила обшлагомъ рукава за брошку. Это была очень миленькая брошка. Когда Ната, сдавъ послдній экзаменъ, пріхала на каникулы домой, папа тотчасъ повелъ ее въ кондитерскую выбирать конфекты по ея вкусу. По дорог они, болтая о томъ о семъ и весело смясь, остановились у окна ювелирнаго магазина, между массой разныхъ блестящихъ вещей тамъ была выставлена прелестная брошка: вточка коралла, оправленная въ тонкую золотую сть.
— Теб очень нравится коралликъ?— спросилъ папа.— Ну, хотя и не въ моихъ принципахъ такимъ молоденькимъ двочкамъ дарить золотыя вещи и пріучать ихъ къ роскоши, но — зайдемъ: я теб куплю ее въ память сегодняшняго счастливаго дня. Береги ее: состаришься — пріятно будетъ, глядя на нее, вспоминать о своей молодости и о первомъ золотомъ папиномъ подарк.
Она такъ была растрогана тогда, счастливая Ната, что съ жаромъ разцловала папу тутъ же въ магазин. И онъ хорошо себя чувствовалъ,— разв онъ злой человкъ? И только вотъ — хозяина-француза и прикащика нсколько стснялся и потому говорил Нат: ‘будетъ, довольно, перестань!’ Брошь стоила недорого, всего восемнадцать рублей, такъ что и строгая мама не сильно журила ихъ за поступокъ не согласовывавшійся съ ея убжденіями, но все-жъ таки сдлала нсколько отрезвляющихъ замечаній по адресу дочери….
— Ты вдь и носить не умешь украшеній…
— Научусь, мама!
— Прыгаешь все и наврно потеряешь на второй же день…
— Нтъ, мама, милая,— никогда, никогда не потеряю! Всю жизнь хранить буду!
И вотъ теперь рукавъ Наты зацпился о драгоцнный кораллъ. Почему именно теперь, когда прежде этого никогда, кажется, не случалось?.. Вс женщины, большія и маленькія, немного суеврны. Ну, хоть не суеврны, а все-жъ таки настроены на нсколько мистическій ладъ, и притомъ — восторженны… А собственаго кошелька Ната еще не заводила и денегъ при ней не было.
Въ своемъ быстромъ бг Ната слегка споткнулась о протянутыя ноги все еще дремавшаго посл трапезы священника, онъ испуганно очнулся и съ неудовольствіемъ посмотрлъ вслдъ ‘сумасшедшей двчонк’. Лодка была уже у кормы парохода, когда Ната добжала до задняго балкончика втораго класса. Что-то блое въ род связаннаго въ узелокъ носоваго платка мелькнуло въ воздух и упало саженяхъ въ пяти отъ лодки. Одна женщина торопливо отгребалась отъ пароходной струи, другая, стоявшая на колняхъ, успокоивала ребенка, со страхомъ уцпившагося за ея юбки. Видли-ли они Натину первую душевную милостыню? Конечно, видли и слдятъ за ней, жадными, да жадными отъ голода глазами. Но дойдетъ ли она до нихъ, успютъ ли они догрести до блеющагося на гребн волны пятнышка, прежде чмъ оно скроется въ желтоватыхъ струяхъ Волги, равнодушно поглотившей на своемъ вку цлые горы сокровищъ, въ сравненіи съ которыми Натина золотая блестка — ни что?.. О, Волга-матушка, родная,— не зарься на этотъ бдный коралликъ: отдай его имъ, голоднымъ и плачущимъ!..
Тутъ слдовало бы сказать пару словъ объ отношеніи стоявшихъ близь Наты пассажировъ втораго класса къ ея безразсудному поступку. Только совершивъ его, двушка вспомнила о страшномъ ‘что скажутъ?’ Она сильно покраснла и оглянулась кругомъ, но, встретивъ только рядъ деревянныхъ лицъ и любопытныхъ взглядовъ, круто повернулась на мст и опять ушла на носъ парохода. Надо быть крупнымъ психологомъ, чтобы умть догадываться о чувствахъ толпы нашей средней, такъ называемой, чистой публики: она одинаково сдержанно смотритъ на уличный скандалъ и на трупъ раздавленнаго поездомъ человка, на хожденіе по канату внизъ головой и на толпу нищихъ (при условіи, чтобы они стояли не слишкомъ близко), она одинаково надуто держитъ себя на иллюминаціяхъ и на похоронахъ. Странная это публика!.. Многіе десятки поколній ‘лучшихъ людей’ надо было воспитать въ правилахъ отчужденія однихъ людей отъ другихъ, убивать у нихъ всякую охоту громко высказывать свои мннія, съ молокомъ матерей передавать отъ одного поколнія другому все крпчавшій экстрактъ житейской мудрости, заключенный въ изреченіяхъ въ род: ‘моя хата съ краю’, ‘не нашего ума дло’ и т. п., чтобы достигнуть такихъ блестящихъ результатовъ относительно поколнія современнаго!.. И вотъ почему второклассные пассажиры отнеслись къ поступку Наты совершенно такъ же, какъ если бы она бросила въ воду арбузную корку: можетъ быть, каждый изъ нихъ и подумалъ въ это время что нибудь, можетъ быть — почувствовалъ даже потребность сказать или сдлать что- нибудь по этому поводу, но такъ какъ среди мужчинъ пьяныхъ не было, а дамы не перезнакомились еще настолько, чтобы начать сплетничать и откровенничать,— то никто не выразилъ ни словомъ, ни движеніемъ того, что думалъ и чувствовалъ. А, не видя съ ихъ стороны поступковъ, длать боле или мене остроумныя догадки относительно того, что они думали и чувствовали, не слишкомъ-то благодарная задача…
Между тмъ на носу парохода событія текли своимъ чередомъ. Мужиченка вернулся отъ помощника капитана, къ. которому ходилъ, еще боле растеряннымъ. Его встртили вопросами: ‘ну, что, какъ дла?’ Но онъ стоялъ, продолжая держать шапку въ рукахъ, молчалъ и безсмысленно глядлъ въ бороду ближайшему изъ вопрошавшихъ, и только когда тотъ дернулъ его за рукавъ, отвтилъ:
— Что-жъ тутъ, братцы, таперича длать?.. Вдъ не пущаетъ помощникъ-то: правовъ, гритъ, твоихъ нту тутъ на берегъ сходить!..
— Какихъ-такихъ правовъ нту? Вдь, самъ общалъ?
— Самъ, самъ,— о ту пору, какъ билетъ мн брать.
— Ну, вотъ! Значитъ, должонъ онъ исполнять общаніе, аль нтъ?.. Это рази порядокъ будетъ — обвщать, обнадежить, да и обмануть потомъ?..— горячились собесдники.
— Да ты толкомъ-ли просилъ, дурья голова?.. Онъ хоша помощникъ-то, и крутенекъ, а все-жъ говорилъ-ли, что хозяйка помирать собралась?— допытывался дежурный матросъ.
— Какъ не говорилъ: все обсказалъ, какъ и что…
— Нтъ, этакъ нельзя! Это разв порядокъ? Мы законы сами знаемъ!… Можно потребовать, чтобъ все по форм было, и протокольчикъ составить можно будетъ!.. Я отстою тебя!— кричалъ неизвстнаго званія человкъ въ пиджак.— Эй, матросъ, зови сюда помощника!.. Я съ нимъ поговорррю?
Матросъ охотно пошелъ. Мужиченка кланялся въ поясъ энергичному защитнику, тотъ билъ себя въ грудь и громче, чмъ требовалось обстоятельствами, давалъ общанія не потерпть, отстоять, наставить…
— Что тутъ за шумъ?.. Это все ты, каналья, народъ мутишь?!. Сказано было теб, идолу, что нельзя останаливатъ парохода? Сказано теб, что по росписанію идемъ, а опозданія уже сорокъ минутъ есть?.. Бестолочь ты этакая!..
— Батюшка, кормилецъ, ваше благородіе! Да вдь жена помирать собралась!..
— Да я-то виноватъ, что-ли, что она собралась?.. На пристани, въ Козлиномъ броду, сойдеш.
— Кормилецъ, четырнаднать вдь, верстъ оттеда, а наша деревня — вотъ она!
Изъ-за мыса показалась небольшая деревушка, глубоко спрятавшаяся между двумя откосами прибрежныхъ холмовъ.
— Вотъ она самая, наша Ракитовка, и есть! Рукой достать!.. Подать ежели свистокъ, сейчасъ лодка будетъ… батюшка!
Мужичонка прибгъ къ сильншей аргументаціи изъ тхъ, на которыя былъ способенъ: бухнулся помощнику въ ноги. Кругомъ послышался ропотъ. Изъ неяснаго говора выдвинулся голосъ неизвстнаго защитника.
— Этакъ будетъ не по закону!.. Мы этакъ и заявленіе съумем подать, коли что, на счетъ притсненія безвиннаго человка…
Помощникъ оглянулся кругомъ и наскочилъ на говорившаго.
— Что вы мн тычете закономъ? Какое вы имете, право давать мн указы? (Тутъ онъ увидлъ, что противникъ его далеко не страшенъ). Глупе я тебя, что-ли? Вдь слышалъ — русскимъ, кажется, языкомъ говорилъ — что мы по росписанію идти должны: законъ, значитъ, соблюдать должны, или нтъ,— по твоему какъ будетъ?.. А опозданія сорокъ минутъ!.. Мы, что-ли, этихъ мелей понасажали на каждой верст, а? Такъ-то!.. А ты народъ у меня не мути — смотри, какъ бы самому не попало!
Помощникъ согрозилъ въ заключеніе пальцемъ и ушелъ, но невдалек, у лоцманской каюты, остановился, наблюдая, что будетъ дальше. Мужичонка, все время стоявшій на колняхъ, перевалился теперь на бокъ и уткнулъ лицо въ груду канатовъ, оттуда слышались рдкія всхлипыванья. Публика потеряла почву, подъ ногами и не понимала, можно-ли и надо-ли ей длать, что-нибудь при такой оказіи, и если надо, то что же именно?
— А, вдь, взаправду недалеко до берегу-то! Живымъ манеромъ-бы лодку подали!
— Что толковать!.. Придирка одна, раздуй его горой!
— А ты малый, не реви: чего народъ зря нудить?— говорилъ прежній матросъ, слегка тыкая мужиченку подъ бокъ носкомъ сапога.— Вдь кабы, законъ дозволялъ, а то — слыхалъ вдь — по росписанію идемъ!.. Твоихъ правовъ,, выходитъ, и нту. Кабы права были,— а, то, нечего зря и начальство утруждать!
Сережа стоялъ все это время у самой двери, ведшей и подъ крытую палубу, не обращая на себя ничьего вниманія! Случайно раскрытая имъ страница ‘книги жизни’ оказалась интереснй Майнъ-Рида и Фенимора Купера, которыми онъ зачитывался на дач. Онъ забылъ даже, зачмъ именно сюда пришелъ, забылъ о трехъ двугривенныхъ въ карман, и только легкая дрожь, изрдка пробгая по его спин и ногамъ, заставляла, его пожиматься.
Вдругъ мужичевка поднялся, слъ на канаты и сталъ торопливо разуваться. Бросивъ на полъ послднюю портянку, онъ, безтолково махая руками, обратился къ присутствовавшимъ:
— Братцы, православные, будьте свидтели, коли что приключится неладное!.. А одежонку на пристани сдайте,— опосля возьму… Простите, Христа ради!
И поклонился въ поясъ. Секунду продолжалось молчаніе, потомъ раздался взрывъ голосовъ:
— Никакъ мужикъ съ ума спятилъ, братцы!
— Аль утонуть захотлъ? Держи его!.. Сдурлъ ты, что-ль, пропащая головушка?
— Однако, это не модель будетъ, такъ-то!— замтилъ купецъ и для чего-то всталъ.
— Почтенные! Давай помощника звать! Тащи его сюда!.. Что-жъ, человку такъ и погибать дарма?..— звонко крикнулъ кто-то и двинулся къ двери, за нимъ еще нсколько человкъ.
Повинуясь безмолвному приказанію толпы, Сережа также обернулся и увидлъ въ нсколькихъ шагахъ отъ себя помощника капитана, стоявшаго у лоцманской каюты.
Сереж показалось, что тотъ думаетъ спрятаться: въ немъ сразу вспыхнули инстинкты охотника, завидвшаго вдали травимаго звря.
— Вотъ онъ! Держи его!..— крикнулъ мальчикъ, съ визгомъ кинулся къ помощнику и схватилъ его за бортъ пиджака.— Вы… вы не смете!.. Онъ хочетъ въ воду броситься!..
Помощникъ отороплъ отъ неожиданнаго нападенія. Въ ту же минуту носовая публика окружила его и, энергично махая руками, кричала въ десять голосовъ.
— Душегубы!.. Бить ихъ надо!.. Братцы, ползай наверхъ, останови машину!.. Въ воду его самого, подлеца!
Толпа росла, потому-что прибывали новые пассажиры съ кормовой части и, хотя активнаго участія въ бунт не принимали, не зная причинъ его, но поддерживали своимъ присутствіемъ энергію вожаковъ. Сережа продолжалъ цпляться за бортъ пиджака: вдь, если разнять пальцы, то что же длать дальше?
— Да что вы, господа, что вы!… Это-жъ его зналъ, что онъ такой полоумный! Я сейчасъ остановлю!.. Да пустите же меня, чортъ возьми, что это за мальчишка такой!.. Эй, матросы, матросы!
Подбжавшіе два или три матроса протолкались въ центръ начинавшей нсколько затихать толпы, не безъ труда оторвали пальцы Сережи отъ пиджака и прочистили растерявшемуся начальству дорогу. Черезъ минуту послышались свистки, и пароходъ остановился. Деревня уже далеко осталась назади, и надлавшаго переполохъ мужиченку пришлось высаживать на пароходной лодк. Собираясь сходить въ нее, онъ кланялся на об стороны и говорилъ:
— Спасибо, братцы! Дай Богъ вамъ, что отстояли! Кабы не вы…
— Ну, ну, разговаривай еще! Шевелись!.. торопили его матросы.
— Ишь, вдь,— всего и дла-то — пять минутъ, а чуть человкъ не погибъ!..— говорили въ толп третьеклассныхъ пассажировъ, все еще не могшихъ вполн успокоиться посл момента случайнаго подъема духа.
— Дай имъ волю-то, такъ они тебя такъ осдлаютъ, что любо-два!
— По росписанью, говоритъ, нельзя, а до дла дошло — такъ оказалось очень даже просто, ха, ха!..
— Нтъ, братцы, парнишко-то,— барченокъ, что-ль, откуда ни взялся — хвать помощника за пельки: не попущу, гритъ!..
— Ну-жъ, и шутъ его дери: ловко онъ помощника притиснулъ, хо, хо!.. Будетъ помнить кузкину мать!..
А помощникъ наверху, на мостик, свирпствовалъ, ругаясь направо и налво, и лишь только пароходъ опять пошелъ полнымъ ходомъ, онъ спустился внизъ и сталъ справляться въ буфет и у лакеевъ, чей это мальчикъ въ коломянковой блуз и въ гимназической фуражк? Получивъ нужныя указанія, помощникъ пошелъ къ самому капитану доложить о происшедшемъ ‘бунт на пароход’, капитанъ хотя и спалъ, но дло было такое важное, что можно было рискнуть его разбудить.
Тмъ временемъ Сережа со страха забился въ уголъ каюты, которую занималъ съ отцемъ, уткнулся лицомъ въ подушку и сталъ думать мучительную думу о томъ, что теперь ему длать и что съ нимъ будетъ: ‘Скажутъ или не скажутъ?.. Будутъ или не будутъ жаловаться директору?.. Исключатъ за это, или папа не допуститъ и отстоитъ?..
Иванъ Петровичъ почти наткнулся на офицера, когда тотъ сдлалъ внезапный поворотъ налво кругомъ.
— Извините!..
Иванъ Петровичъ любезно улыбнулся, обрадовавшись случаю заговорить.
— На долго мы съ вами попутчики?
— Въ Казань ду, изъ отпуска. Погулялъ меринъ, и въ хомутъ, ха, ха, ха!.. А вы?
Отъ офицера, когда онъ хохоталъ, несло специфическимъ запахомъ винной бочки, тмъ не мене Иванъ Петровичъ мило разсмялся острот и поспшилъ отвтить, что ‘детъ съ семействомъ подышать свжимъ рчнымъ воздухомъ и набраться здоровыхъ, знаете, впечатлній, не городскихъ, искусственныхъ, а, такъ сказать, позаимствованныхъ непосредственно отъ природы и отъ стоящаго возл нея честнаго труженника-пахаря’. ‘Это очень гигіеничная будетъ прогулка и для дтей во всхъ смыслахъ полезная’,— закончилъ Иванъ Петровичъ тираду.
— Такъ вы съ семьей?— замтилъ офицеръ.— Ну, не завидую, ха, ха!.. А я такъ вотъ — свободный казакъ! Оно — какъ говоритъ Чижиковъ… поручикъ у насъ такой есть: и спокойне, и пріятне, хе, хе!..
Иванъ Петровичъ разсыпался дробнымъ смшкомъ, чтобы доказать, что и онъ не совсмъ еще окаплунился, и воскликнулъ: ‘о, да вы — бдовый!’ А теперь, заплативъ дань остроумію и молодечеству штабсъ-капитана, можно было и къ длу перейдти:
— А въ винтишко вы, конечно, играете… Не составимъ-ли партію?
— Да вотъ,— только-только отоспался посл восемнадцати робберовъ: дулись до шести часовъ утра сегодня, едва на пароходъ попалъ… Да и за галстукъ, какъ у насъ говорится, ловко залито было, ха, ха!.. Остроумно вдь придумано: ‘за галстукъ’? а?..
Иванъ Петровичъ уклончиво замтилъ, что остроумныя замчанія очень оживляютъ бесду, и перевелъ ее опять на практическую почву.
— Кого бы еще пригласить изъ пассажировъ, не знаете?
— Порядочныхъ людей совсмъ не видать, все шушера какая то!… А не зайдемъ-ли въ буфетъ, по маленькой, а?..
Но отъ буфета Иванъ Петровичъ нашелъ возможнымъ отказаться, сославшись на недавній обдъ, офицеръ же ‘хватилъ для храбрости малость коньячку’. Затмъ они отправились ‘уловлять людей’, но клевало плохо, потому-что одна партія уже составилась во второмъ класс, а остальные, годные съ виду, субъекты отказывались подъ тмъ или инымъ предлогомъ.
— Чортъ знаетъ, что такое!— ругался про себя Иванъ Петровичъ,— кажется, это животное только распугиваетъ отъ меня публику!.. Вдь говорилъ Ан раньше обдать,— такъ нтъ: надо прежняго режима держаться, вредно измнять. А вотъ теперь и не найдешь никого!
Наконецъ, нашли: это былъ господинъ юркій, безпокойный и довольно потертый, но носовой платокъ употреблявшій, а для партнерскаго ценза большаго вдь не требуется. Стали искать втроемъ четвертаго, но таковаго не находилось, а золотое время безвозвратно все уплывало и уплывало вдаль.
— Можно пулечку втроемъ составить-съ?.. Такъ, маленькую, хе, хе?..— предложилъ потертый господинъ.
Дйствительно, ничего не оставалось длать, какъ составить пулечку. Хоть скучно,— да чтожъ, если судьба-злодйка не благопріятствуетъ!
Услись въ рубк перваго класса. Юркій господинъ быстро сдавалъ и тасовалъ, писалъ грязно, ломая млки и безпрестанно стирая записи, при чемъ пускалъ пыль въ глаза партнерамъ — не метафорически, а на самомъ дл. Офицеръ тотчасъ же спросилъ себ чаю и коньяку, но чай оставался въ пренебреженіи, за то коньяку онъ выпивалъ ‘по маленькой’ посл каждой своей сдачи, ‘чтобы не ошибиться въ счет’. Вскор онъ пришелъ въ восторженное состояніе духа и по этому случаю сказалъ свою двадцатую остроту, что ‘не тотъ пьянъ, кто пьянъ, а тотъ — кто больше пить не можетъ’. Иванъ Петровичъ, привыкшій къ чинному винту съ приличными шуточками и объективными спорами по поводу выхода съ трефъ, когда на до было выходить съ бубенъ,— игралъ безъ всякаго вкуса, морщился и брезгливо посматривалъ на обоихъ партнеровъ, проклиная день и часъ, когда онъ слъ на этотъ проклятый пароходъ, но нельзя же бросать пульку!.. А тутъ еще эти безконечные анекдоты изъ военнаго быта,— одинъ глупе другаго…
— Вамъ объявлять!— напоминаетъ раздражительно Иванъ Петровичъ, офицеру.
— .. Батальонный командиръ и говоритъ: пор-р-рядочному человку нельзя…
— Вы — пассъ, или назначите?..
— Да что вы меня понукаете! Дайте карты разобрать!
— Позволю себ замтить, что вы очень затягиваете игру. А у меня, къ сожалнію, начинаетъ голова болть!— со злостью лжетъ Иванъ Петровичъ.
— Не пьете-съ, поэтому и болитъ! А вотъ у нихъ — такъ никогда не болитъ, потому — крпкая голова-съ, хе, хе!— неосторожно шутитъ юркій господинъ и игриво подмигиваетъ Ивану Петровичу. Офицеръ приходитъ въ мрачное состояніе духа и, назначивъ высокую игру, угрюмо молчитъ. Поставленный имъ крупный ремизъ подливаетъ масла въ огонь. Глаза юркаго господина хищно блестятъ при вид большой записи. Иванъ Петровичъ замчаетъ все это, сидитъ какъ на иголкахъ и торопится доиграть пульку, но выходитъ хуже: не ршаясь затронуть Ивана Петровича, штабсъ-капитанъ начинаетъ придираться къ потертому господину.
— Это что у васъ за мной — 878? А было 678, а?.. Это почему, а?..
— Да вдь вы же изволили обремизиться…
— Толкуй тамъ,— это дло прошлое!.. Не согласенъ!
— Какъ вамъ будетъ угодно!.. Можете проврить.
— Какого чорта я буду поврять? Вы тутъ поприписывали, да и стерли все!.. Не желаю!
Юркій господинъ бросаетъ карты и вскакиваетъ со стула.
— Что-съ, что вы сказали?.. Повторите-съ!… Я не позволю всякому…
— Господа, господа!— пытается вмшаться Иванъ Петровичъ.
— Я — шуллеръ? Я — шуллеръ?…— черезъ секунду уже кричитъ юркій господинъ.— Я самъ чиновный человкъ, я секретаремъ въ полиціи служу и не позволю себя оскорблять!.. Прошу васъ быть свидтелемъ!.. Протоколъ!..
— Эка важность,— полицейская шушера!.. Испугался я очень!.. Не такихъ обламывали!
— Я требую сюда капитана! Позвать капитана!..— кричалъ секретарь, отчаянно надавливая пуговицу звонка.
— А я тебя и съ капитаномъ твоимъ… Да вы-то чего ко мн лзете? Какого вамъ дьявола отъ меня нужно!— наступалъ офицеръ уже на Ивана Петровича. Въ окна рубки стали заглядывать изумленныя лица пассажировъ. Положеніе становилось гнуснымъ…
Въ самый критическій моментъ, когда офицеръ уже брался за спинку стула, въ рубку вошли капитанъ и его помощникъ, разыскивавшіе Ивана Петровича, чтобы пожаловаться ему на юнаго предводителя мятежной черни, но изъ готовившихся къ наступленію они сразу очутились въ положеніи осажденныхъ. Офицеръ для чего-то потрясалъ кулакомъ у самаго лица толстаго помощника, полицейскій секретарь наскакивалъ на тощаго капитана, прижимая его къ стн, а въ арьергард производилъ эволюціи Иванъ Петровичъ,— махая десятирублевой ассигнаціей и требуя, чтобы пароходное начальство взяло ее и разочлось за него съ партнерами,— ‘а онъ съ ними не желаетъ имть никакого дла!’.
Начальство приняло энергичныя мры: второкласснаго пассажира, безъ разршенія проникшаго въ рубку перваго класса, водворили на мсто жительства, офицеру же подали сельтерской воды и приставили къ нему для наблюденія лакея. Иванъ Петровичъ усплъ тмъ временемъ ускользнуть и только-что хотлъ скрыться за двери своей каюты и вступить въ лоно семьи, какъ былъ задержанъ догнавшимъ его капитаномъ парохода.
— Къ вамъ есть особое дло! Я за этимъ и шелъ-съ…
…А Сережа плылъ на корабл по бушующему морю… ‘Громъ и молнія! мы догоняемъ рабовладльческое судно!’ На абордажъ!.. Револьверъ ко лбу презрннаго капитана: ‘стой, ни съ мста! Вязать его!’… Вокругъ Сережи кричатъ ‘ура’… Изъ трюма выходятъ негры въ оковахъ и цлуютъ ему руки… Вдругъ откуда-то появился злой предводитель комапчей, Орлиный Глазъ: онъ кидается на Сережу, хватаетъ его за плечо, неистово трясетъ…
— Зачмъ притворяешься, каналья!— говоритъ надъ нимъ сердитый голосъ.— Вдь не спишь,— вставай сейчасъ!.. Ты что это выдумалъ длать, а?.. Порки захотлъ, мальчишка негодный?… Я покажу теб!.. Будешь впередъ съ мужиками возиться!..
Мальчикъ съ ужасомъ глядитъ на незнакомую обстановку, на стоящихъ вокругъ него людей, и вдругъ изъ его горла начинаютъ вылетать отрывистые, дикіе звуки, похожіе на собачій лай. Иванъ Петровичъ въ недоумніи отступаетъ отъ него на шагъ назадъ…
Ната, вся запыхавшись, вбжала въ каюту матери.
— Мама, мама, что я теб разскажу! Тамъ, у одного мужика жена больна, умираетъ, а его не пускали съ парохода, и онъ хотлъ броситься въ воду. Тутъ вс закричали и…
— Ахъ, оставь, Ната, меня въ поко!.. Вроятно, ты у этихъ мужиковъ научилась такъ кричать?.. Не видишь,— у меня мигрень!
— Прости, мамочка, я не знала!.. Только мн этого мужика такъ было жаль…
— Ну, довольно, довольно!.. Ахъ, я не могу больше!.. Лиза, подайте мн другой платокъ!
Горничная, сидвшая въ углу каюты, испуганно вздрогнула и вопросительно посмотрла на барыню.
— Что вы, глухая? Или служить не хотите?.. Платокъ — я сказала!.
Ната бросилась къ одному изъ сакъвояжей и отстранила рукой подошедшую туда-же горничную.
— Идите, идите, Лиза: я подамъ мам, что нужно,— сказала она шепотомъ.
— Барышня-голубушка, нельзя: разсердятся, хуже будетъ!.. Да что-жъ длать-то: до страсти въ вискахъ стучитъ, а въ глазахъ даже круги зеленые ходятъ…
— Ступайте, говорю, пройдитесь на воздух: я все сдлаю.
Горничная тихонько вышла изъ каюты. Ната подала матери платокъ. Отъ долгаго напряженія нервы Анны Константиновны утомились: она почувствовала внезапный приливъ доброты.
— Ты, моя умница!.. А эта несносная Лиза все меня раздражаетъ: сонная какая-то, мало ей еще спать!.. Нагнись, я тебя поцлую. Сядь около меня, вотъ такъ!.. Ну, что же ты мн стала разсказывать?..
— Да я, мама, не видала, какъ они тамъ шумли, только слышала, но вдругъ…
— Постой, постой! А гд же твоя брошка?..
Вотъ она — расплата за необдуманный и неприличный поступокъ!… Ната почувствовала, что щеки у нея горятъ. Да разв она ужъ такъ виновата?… А если не виновата,— зачмъ же краснть?… Но щеки становились все боле и боле пурпуровыми… Ужъ не солгать ли, что потеряла коралликъ, или что уронила его въ воду?… Нтъ, сй!
— Мама, тамъ нищіе подъзжали къ пароходу на лодк просить милостыню,— у нихъ хлба нтъ, а у меня денегъ не было, и я имъ бросила…
— Бросила брошку?!.. Да какое-же ты имла право?… Разв это твоя брошка?
— Мама, не сердись!…
Но нервы Анны Константиновны опять разъигрались. Ахъ, эти злосчастные нервы!
— Твоя она разв, я спрашиваю? Теб ее подарили, чтобы ты ее носила, а не для того, чтобы ты ее вышвырнула попрошайкамъ…
— Я думала… Некогда было бжать…
— Нищимъ какимъ-то!… Да откуда это ты выдумала? Разв прилично молодой двушк?… Ахъ, я несчастная!… Уйди, уйди отъ меня, дурная дочь!… Лиза, Лиза! Да гд-жь она?
— Я ее опустила: у ней…
Анна Константиновна вскочила, забывъ даже что она больна и что ей вредны порывистыя движенія.
— Да какъ ты смла? Ты забываешься!… Сейчасъ позови ее сюда, гадкая двченка!
Прибжала испуганная Лиза, сама едва-едва перемогавшаяся. У барыни сдлался новый припадокъ мигрени. Пущены были въ ходъ компрессы, соли, порошки, ментоловые карандаши, растираніе висковъ.
— Я не хочу больше,хать на этомъ дурацкомъ пароход, не хочу! Позовите сюда Ивана Петровича. Я не хочу! Гд онъ?…
— Баринъ въ карты играютъ,— сказала Лиза, поправляя подушки подъ головой барыни. Ея отвтъ, очень обыкновенный для другого времени, въ эту минуту оказался каплей, переполнившей чашу и окончательно вывелъ Анну Константиновну изъ себя: какъ, она тутъ по его вин — вдь онъ выдумалъ это дурацкое путешествіе — такъ мучается, а онъ хоть бы капельку побезпокоился о ней?!…
— Ахъ, оставьте, не трогайте меня!— крикнула она и сильно оттолкнула Лизу. И безъ того едва стоявшая на ногахъ горничная покачнулась, зацпилась обо что-то ногой и упала навзничь, крпко ударившись затылкомъ о край стула, это оказалось выше слабыхъ силъ двушки: она потеряла сознаніе.
Ната ахнула и бросилась къ ней. Анна Константиновна сначала глядла съ недоумніемъ на неподвижно лежавшее на полу тло,— не комедія-ли? Но недоумніе постепенно переходило въ ужасъ, одна дикая мысль начинала брать верхъ надъ всми другими, и вдругъ вопль: ‘а-ай, помогите!’ — раздался въ чинной кают перваго класса. Ната, приведенная всми этими событіями также въ нервное состояніе, отвтила на крикъ матери еще боле громкими криками и выскочила въ корридоръ.
Иванъ Петровичъ только-что началъ было разбирать, что лай, вылетавшій изъ Сережинаго горла, есть истерическій плачъ, какъ вдругъ что-то влетло въ каюту, съ визгомъ кинулось къ нему и повисло у него на ше.
— Папа, папа, мама убила Лизу!…
Иванъ Петровичъ схватился за голову: ему казалось, что онъ сходитъ съ ума…
У капитана должны были быть аптечныя принадлежности: Иванъ Петровичъ отлично помнилъ даже номеръ того циркуляра, которымъ строжайше предписывалось имть на каждомъ пассажирскомъ пароход маленькую аптечку съ необходимйшими медикаментами, и поэтому онъ настоятельно требовалъ, чтобы сію-же минуту принесли все, что есть. ‘Я — статскій совтникъ, я — начальникъ отдленія!’ — кричалъ онъ громко, не зная, чмъ другимъ поддержать свое падавшее достоинство, хотя чувствовалъ, что несмотря, на вс свой старанія становится все боле и боле смшнымъ. Но пока разыскивали аптеку, при чемъ капитанъ говорилъ, что она у помощника, а помощникъ — что она въ касс, все начало постепенно принимать лучшій оборотъ: Ната, выпивъ воды, успокоилась первая и приголубливала все еще слабо всхлипывавшаго Сережу, горничная Лиза очнулась посл того, какъ ей вылили на голову цлый графинъ воды, Анна Константиновна зарылась въ подушки и умренно плакала, говоря сквозь слезы сидвшему на ея постели Ивану Петровичу ‘сейчасъ же вернемся, сейчасъ-же!’ Такимъ образомъ, когда принесли аптечный ящикъ и въ немъ оказалось двадцать гранъ хины, склянка кастороваго масла, старая спринцовка и какая-то ветошь — все вещи, не вполн подходившія къ данному случаю,— то особеннаго взрыва праведнаго негодованія со стороны Ивана Петровича не послдовало и онъ ограничился только однимъ краткимъ замчаніемъ: ‘болваны! Вотъ, всегда такъ-то!’ Но имло-ли это восклицаніе какую-нибудь связь съ упомянутымъ выше циркуляромъ, или съ чмъ-либо другимъ — осталось для окружающихъ невыясненнымъ.
Было около одиннадцати часовъ вечера, когда семейство Ивана Петровича, при помощи десятка матросовъ, стало перебираться съ злосчастнаго парохода на первую очередную пристань, это былъ городокъ X., давно уже погруженный въ глубокій сонъ. О ‘бунт’, поднятомъ Сережей, не было и рчи: пароходное начальство съ великою радостью сбывало съ рукъ ‘благодатную семейку’, какъ оно ее называло въ своихъ приватныхъ разговорахъ, и охотно сдлало на возвратныхъ билетахъ надписи о прекращеніи путешествія ‘по независвшимъ’ отъ Ивана Петровича ‘обстоятельствамъ’. О погибшемъ кораллик Анна Константиновна также не заводила рчи и даже не велла безпокоить Лизу, тотчасъ же заснувшую по сход на пристань. Все приняло мирный характеръ. Пароходъ какъ-то особенно весело свистнулъ и отвалилъ, словно радуясь благополучному исходу передряги. Ната и Сергй, чувствуя за собой нкоторыя провинности, старались быть тише воды: они сидли, прижавшись другъ къ другу, на скамеечк снаружи и подъ тихій плескъ рки, окутанной въ вечернюю мглу, обмнивались своими впечатлніями.
— Знаешь, Ната, вдь если бъ не я, то мужикъ бы утонулъ,— какъ ты думаешь?..
— Ну, что ты говоришь, Сережа: другіе разв пустили бы его?… А вотъ, скажи, какъ ты думаешь: имла я право отдать свою брошку, или нтъ?
— Какая ты глупая!.. Есть что спрашивать: конечно, имла!
Въ другое время Сережа крикнулъ бы по-мужски: ‘ну, что за телячьи нжности!’, но теперь онъ почему-то съ удовольствіемъ почувствовалъ у себя на губахъ крпкій поцлуй сестры.
Иванъ Петровичъ, уложивъ Анну Константиновну на диван въ дамской кают, съ облегченіемъ вздохнулъ и взглянулъ на часы: до обратнаго парохода оставалось еще около трехъ часовъ времени. Что теперь длать? Разв тоже прилечь, да выкурить сигару?
Какъ, однако, все это глупо устроилось!.. Вотъ теб и путешествіе съ гигіеническою цлью! Въ кои-то вки собрались сдлать настоящую поздку, не съ дачнымъ поздомъ, а какъ слдуетъ быть поздку, не пожаллъ четырехсотъ рублей и — срамъ одинъ! Что теперь отвчать сослуживцамъ и дачнымъ сосдямъ на ихъ злорадные вопросы: какъ и почему? И что имъ разсказывать изъ этой поздки?.. Разв посмотрть этотъ вотъ городишка, чтобы имть лишнюю тему въ запас?.. Да нтъ, нарвешься и еще на какое-нибудь удовольствіе: ограбятъ, пожалуй, на этомъ лон природы, и побьютъ, вдобавокъ ко всему! Ну его къ чорту и городишка этотъ, и вс эти проклятыя ‘раціоналистическія прогулки’, и эту идіотскую ‘книгу жизни’!.. А я-то еще такъ расхваливалъ ее дтямъ. Хорошаго же съигралъ дурака: все равно, что въ пяти безъ пяти остаться. Однако, Сергя не мшаетъ немножко и подтянуть, а то онъ того — съ душкомъ, еще въ бду попадетъ съ его характеромъ… Ахъ, дти, дти!.. А-а-ах-а!..
Сладко звнувъ, Иванъ Петровичъ повернулся на другой бокъ, обхватилъ подушку обими руками и заснулъ сномъ слегка огорченной невинности.