КЛУБЫ.
РАЗСКАЗЪ.
КЛУБЫ.
РАЗСКАЗЪ.
Б. КРУТОРОЖИНЪ.
‘Отечественныя Записки’, No 3, 1863
Клубы, Круторожин Б., Год: 1863
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Да-съ, доложу вашей милости, что это было хотя и не такъ давно, а жили мы дйствительно на распашку: въ пол, бывало, цлымъ обществомъ вызжали, палатки разставимъ, чаекъ попиваемъ, пуншъ смакуемъ, за стаканами думаемъ, водочку потягиваемъ — прелесть какъ весело! а про дружбу сердечную — и говорить нечего. Бывало, съдется временная коммисія на слдствіе, каждый съ мнніемъ другаго ужь непремнно согласенъ, и законы одинакіе подводятъ, не читая подписываютъ… Бывало, по мсяцу на слдствіи живутъ, всякой живностію продовольствуются, а другъ друга не упрекнутъ — все общее… Исправникъ, душа общества, весельчакъ такой былъ, возьметъ, бывало, на слдствіи, выпачкаетъ сажей съ саломъ носъ и щоки письмоводителю, а засдатель, Лукневскій, и ну припвать свою любимую:
дятъ меня мухи,
Мухи-комары,
Комары — да мухи,
Мухи-комары!
Припваетъ и рукой тактъ выводитъ, исправникъ ногой прихлопываетъ, а письмоводитель пляшетъ, веселитъ общество и ни разу не только начальству не жаловался, роднымъ даже худаго слова про исправника не говорилъ — благодтелемъ звалъ, вотъ оно время-то какое было! Жилось, пилось и лось, и сердце пло птухомъ, да какъ вдругъ пахнуло къ намъ изъ губернскаго города современностію, и разжизли мы… Вс снуютъ, кричатъ, проекты пишутъ, на щелчки берутъ, начальство охуждаютъ и дичь такую несутъ, что — боже упаси!
Начальство охуждать — а? да это все равно, что солнышко грязнить, свтъ у него оспаривать, теплоту отрицать! У насъ, бывало, на судью какъ на благолпіе смотрли, улыбк его радовались, а ныньче и послдній писецъ о е.то безграмотности безъ всякаго уваженія отзывается. Бывало, Францъ Францычъ за угломъ еще покашливаетъ, а на гауптвахт солдаты въ ружь стоятъ и на-караулъ держатъ, а ныньче онъ и мимо гауптвахты идетъ, а солдаты въ окно смотрятъ, смются, кряхтуномъ Францъ Францыча величаютъ. Бывало, городничій, какъ орелъ по поднебесью, на пожарныхъ лошадяхъ по городу носится, и казакъ въ присядку верхомъ его сопровождаетъ, давитъ, бьетъ, и прекословить никто не сметъ, а ныньче мщане передъ домомъ городничаго и шапки не ломаютъ, и городничій присмирлъ, и лошади въ стойл стоятъ, и овесъ имъ отпускается. Бывало, чиновникамъ и названія-то стрекулистъ только было, а ныньче всякій писецъ Иванычемъ величается, столоначальнику руку жметъ, засдателю ‘мое почтеніе’ говоритъ — панибратство, чистое панибратство стало! У насъ, бывало, и секретарь писцовъ тачальщиками звалъ, да приказывалъ, а ныньче и самъ судья ‘покорнйше’ проситъ, да еще мягкимъ голосомъ говоритъ — страмъ! Ни страху, ни трепету въ подчиненныхъ нтъ, какое-то равенство, нахальство, свобода въ манер, во взгляд, въ поступи,— и рчь безъ запинаній, безъ душевнаго волненія передъ начальствомъ — просто, безъ ножа нашего брата, стараго служаку, ржутъ. Бивало, чиновникъ, не съ сокрушенной физіономіей за вреднаго члена для службы считался, а ныньче чуть носъ опустилъ, задумался, пріунылъ, начальникъ ужь въ тревожное состояніе духа приходитъ: доноса боится, душевнаго спокойствія лишается, а у насъ, бывало, осмлься-ка выскочить кто — донеси, попробуй — такъ всмъ дружелюбіемъ цлаго общества въ бараній рогъ согнутъ, въ тмо превратятъ, въ зубной порошокъ измелютъ, изотрутъ и по міру пустятъ, да еще и милостыни не подадутъ. У насъ, бывало, только и споръ о томъ начинался, если кто въ картахъ ходъ не такъ сдлаетъ, а ныньче и о непримнимости многихъ пунктовъ закона вслухъ толкуютъ, собственныя мннія гласно высказываютъ, все глазно за-живое задваютъ, въ нравственности только тмъ развращаются. У насъ, бывало, барыни кром чувствительныхъ повстей и въ руки ничего не брали, а теперь и двицы о политик въ разсужденія пускаются, собственныхъ правъ доискиваются, одвались, бывало, въ узкія платьица, экономію соблюдали, женскую скромность за закрытыми лифчиками до горлышка хранили, а ныньче — и плечи наружу, и шея на лицо, а подолъ на аршинъ таскается, улицы мететъ, да карманы мужей вывтриваетъ. У насъ, бивало, на женахъ ситцевыя блузки въ праздники носились, а ныньче и отъ горничной разными парфюмерами несетъ, втеркомъ подуваетъ, шелкъ шелеститъ. Бывало, съ женами только въ свободное время забавлялся, а ныньче и жены свободу оспариваютъ. Ну, да все бы это — еще не бда, а то вдь и пріятельство-то измнило, а ужь на что, кажется, крпко было! Утонешь, бывало, по длу — со дна вытащутъ, отъ тины очистятъ, цлковый возьмутъ — не побрезгаютъ, а ужь сердечное спокойствіе доставятъ… Да-съ, жили мы чинно, всякій сверчокъ зналъ свой шестокъ, рука руку мыла и общественное благоденствіе подъ покровомъ сильныхъ цвло. А теперь?… Эхъ, лучше бы не доживать до такихъ тяжкихъ временъ, до горькихъ опытовъ! Все кончено! И родной городокъ словно нахмурился на насъ, старожиловъ, словно и ему стало жаль прошлаго, зо.тотаго времячка. Да, миновались они, дни радости, и не знавать и не видать ужь намъ дней счастія! Душа кипитъ, сердце ноетъ, слезы выступаютъ, по лицу даже катятся, жаль, больно жаль прошлаго, а чмъ его вернешь, чмъ рай-то потерянный замнишь? все стало ужь не то. Вотъ, хоть бы Семенъ Семенычъ: какой душевный былъ, о чемъ его ни попроси — радъ-радшенекъ другу услужить: и фунтомъ чаю не побрезгуетъ, изъ грязи брилліанты отшлифуетъ, а теперь о бездлиц кланяйся: ‘нельзя, говоритъ, незаконно, не могу. Ныньче, говоритъ, времена — не прежнія, человкъ признанъ въ своихъ правахъ въ лиц даже и послдняго просителя — такъ извините’.
А какое — извините? Просто современности нанюхался, такъ бездлицу-то взять и не хочется, съ человческимъ достоинствомъ несообразно. Знаемъ мы! несовременно…
Ну, да ужь Семенъ-то Семенычу блажь эту и простить, пожалуй, можно: человкъ онъ образованный, первымъ въ уздномъ училищ курсъ кончилъ, фохтеромъ въ конной артиллеріи долго состоялъ, а то и Иванъ-то Иванычъ — и тотъ туда же лзетъ! А вдь — что? и чинъ-то коллежскій потому только получилъ, что на губернаторской воспитанниц изъ пріюта женатъ былъ, а ершится тоже… да еще что? ‘Я, говоритъ — не поршка какая нибудь старого времени: за беліонъ душой не покривлю’, а намедни съ мщанки за законную справку на табакъ двугривенный взялъ. Вотъ поди и узнавай людей-то! А тоже вдь носъ къ верху деретъ, стеклышко въ глазу носитъ, волоса до плечъ отростилъ, рядъ на середин головы пробираетъ, глаза прищуриваетъ, вотъ они — прогресисты-то, и раскусывай ихъ, кровь только въ просител холодятъ, ужимками съ толку сбиваютъ.
Нтъ, въ наше время было не такъ. Идешь ли въ судъ, къ судь ли на домъ, къ городничему ли, въ городническое ли правленіе, просто — ужь и вдаешь напередъ, что томить тебя не будутъ, а скажутъ прямо: ‘столько-то давай’, и ужь никакого сомннія насчетъ чести ихъ ты не имешь.
Да и начальство-то самое, начальство-то какое было: взглядъ, осанка, самая рчь ужь не нонечная. Вотъ хоть бы засдатель узднаго суда куда какъ простоватъ былъ, христосъ съ нимъ, и мсто-то только потому занималъ, что сестру хорошенькую имлъ, а предводитель былъ человкъ неженатый, ну — и натянулъ на выборъ, опредлили засдателемъ, да и то, бывало, самъ столоначальникъ не подойдетъ къ нему съ разстегнутымъ бортомъ, да съ взъерошеннымъ чубомъ, слюнками волоса примажетъ, а ужь всегда въ надлежащемъ благообразіи, да и то — на цыпочкахъ, чтобы мышленію не помшать, соображенія засдательскаго не перепутать, несмотря на то, что засдатель только тмъ и занимался въ суд, что ногти стригъ, да заусенцы обгрызывалъ. А ныньче, Боже мой, и приказнишка какой нибудь идетъ къ самому судь, а каблуками такъ и стучитъ, словно въ подушечку на вечерки играетъ, грудь — полая, волоса точно грива у почтовой лошади всклочены, перепутаны, до плечъ висятся — срамъ и только! Взялъ бы за чубъ, потрясъ, потаскалъ, да на барабан бы еще остричь веллъ — знай-де субординацію, не безобразь чиновничей физіономи. Эхъ, да что и говорить! Само ужь начальство-то стало точно овсяный кисель. Смотрятъ не поразительно и не приказываютъ, а все покорнйше просятъ, а у насъ, бывало, секретарь писцовъ тачалщиками звалъ, и тотъ повелвалъ, а ужь и въ помыслахъ чиновникъ не имй, чтобы секретарь съ писцомъ за руку при всхъ поздоровался, а ныньче — и старшій и младшій, вс стали точно равны и съ улыбками здороваются, и руки жмутъ. У насъ, бывало, коли начальникъ подастъ теб руку по какому нибудь случаю, такъ весь городъ цлую недлю только и толкуетъ о томъ, и самъ-то ужь ты на вершокъ повыше ходишь и цлую жизнь о чести такой въ компаніи разсказываешь. Да ужъ и дворянство-то стало не то! Ни барской величественности, ни столбоваго сознанія не стало въ нихъ. Бывало, Ватрухинъ только и твердитъ одно: ‘какъ зачешется, говоритъ, рука, прошелся по личности лакея, и зудъ — какъ небывалъ’, а ныньче и Ватрухинъ притихъ: выпьетъ, созоветъ дворню: ‘голубки, говоритъ, вы мои, сударики, дружечки…’ да и ну — обниматься… цалуется, просто звонъ раздается.— Что, молъ, это вы, Петръ Петровичъ, съ мужичьмъ лобызаніе производите, дворянское ли, молъ, это дло? разсудите сами.— Мы, знаете ли, какъ бы его же на путь направить, а онъ насъ хуже грязи поставитъ: татарщиной обзоветъ, и — что же?
— Цевелизація — такъ цевелизація, говоритъ, и должна быть.
— Да что же, молъ, это за цевелизація такая?
— Это, говоритъ, значитъ: если я тебя въ ухо, такъ и ты меня тоже, а потому и выходитъ — колотить не смй!
‘Ну, думаемъ, Ватрухинъ съ-ума спятилъ’, а тутъ и случись, что сами едва ума не лишились.
И случилось-то все это вдругъ, неожиданно. Вздумалось Францу Францычу изъ памяти къ покойной супруг на другой жениться. Вотъ онъ и похалъ въ губернскій городъ, выбралъ жену и снова явился къ намъ. Смотримъ — барыня хоть немолодая, но осанка — осанка выкупала ея годы и увядшую молодость. Поступь плавная, парадная, взглядъ пронзительный и строгій, рчь хоть кроткая, но звонкая, во всей фигур величественность, въ манерахъ мягкость, но мягкость — не пряничная, не приторная, а обаяющая. Наши жены смотрятъ на молодую и губки покусываютъ: зависть беретъ, а духу не хватаетъ важничать. Посмотрли, позавидовали и злословить Клариссу Ивановну стали. Дошли эти слухи до Клариссы Ивановны, она поморщилась, подулась и знакомство съ нашими дамами завела. Смотримъ: и двухъ мсяцевъ не прошло, а ужъ многое стало не то, что прежде. Бывало, жены въ глаза намъ глядли, всякія дырочки зашиваіи, заплаточки клали, а какъ сдружились съ Клариссой Ивановной, все имъ стало некогда, да недосугъ, а просто не хотли: эмансипацію провдали, о женскихъ правахъ отъ Клариссы Ивановны наслушались, ну, и боялись пуговку къ рубашк мужа пришить, чтобы собственнаго достоинства не уронить, слугою не показаться. Обращеніе у дамъ стало щепетильное: просто, зря слюнки съ губки не сплюнутъ, а прежде, бывало, душа въ душу жили, а если и побранивались иногда, покаловались задушевными секретцами, такъ это потому боле, что времени празднаго много было — ну, и препровождали его. А ныньче? нтъ, лучше бы и не доживать до такихъ ужасовъ. Вс словно балалайки настроенныя стали: прикоснуться боязно, задлъ — и задребезжатъ… Просто — уши затыкай, да въ степи аравійскія бги!
Горько стало намъ, и говоримъ мы жонамъ:
— Что это, молъ, васъ вдругъ таі,ая передряга обуяла?
Такъ — и, Боже мой! какъ надуютъ губки, напыжутся, напыжутся, да какъ дождевые пузырики и лопнутъ такою бранью, что просто ушамъ не вришь, глаза столбенютъ!
— Мы, говорятъ — не рабы ваши, а такіе-же члены общества, какъ и вы, съ такою же волею, съ такими же правами, съ такимъ же сознаніемъ — и, Господи! откуда что и берется: сознаніе вдругъ явилось! А спросите: иметъ ли, молъ, человкъ право незнаніемъ закона отзываться? ‘Конечно, говорятъ, не иметъ: законы только для чиновниковъ писаны’ — вотъ вамъ и сознаніе! Между тмъ, Кларисса-то Ивановна подливаетъ да подливаетъ въ дамъ современнаго яду. ‘Главное, говоритъ, мн бы въ дамахъ искру самосознанія раздуть, а то и все вспыхнетъ! Невжество уничтожится само собою, вс сознаютъ свои заблужденія, увидятъ, что он не жили, а спали здсь, не мыслили, не дйствовали, а двигались, и этотъ свтлый взглядъ на жизнь, на самихъ себя, на свои обязанности будетъ раскрытъ мною, моимъ согласіемъ на жизнь въ захолусть, среди узднаго общества, отъ котораго такъ разительно несетъ лукомъ да рдькой!’ Честитъ, знаете ли, насъ на чемъ свтъ стоитъ, а сама въ обращеніи съ вами просто горошкомъ разсыпается.
— Такъ, говоритъ, жить, какъ прежде мы жили, только для самихъ себя — неизвинительно, несовременно. Мы должны руководить нашихъ меньшихъ братій къ просвщенію, облегчать ихъ нужды, жертвовать нашими средствами не отдльно, не частно, не на-показъ только собственнаго я, а всмъ обществомъ.
Слушаемъ мы Клариссу Ивановну да и думаемъ: ‘Какъ же это всмъ обществомъ-то жертвовать мы будемъ? не съ кружкою же вдь по домамъ ходить намъ!’ И представьте — Кларисса Ивановна точно угадывала наше недоразумніе, точно тайникъ нашихъ думъ былъ для нея какъ голубятня: каждая мысль наша была очевидна Кларисс Ивановн, и что же? вдь не смялась она надъ неумніемъ о способ общественной благотворительности, и взглянетъ на наши вопросительныя лица, умильно улыбается и глазки подъ-лобъ закатитъ.
— Общественная благотворительность, говоритъ, есть въ настоящее время главная цль образованнаго общества и цль въ высшей степени гуманная! Согласитесь, не пріятно ли благотворить безъ самохвальства?
А Никита Никитичъ и отвчаетъ:
— Я, говоритъ, сударыня, когда подаю нищему хлба ли кусокъ, деньги ли, всегда отвертываюсь: вотъ-де, скотъ, прими, а меня въ лицо не знай.
Никита Никитичъ хотлъ, знаете ли, срзать Клариссу Ивановну: ‘что не вс, дескать, милостынею похваляются’, а она и докончить ему не дала.
— Все это, говоритъ, прекрасно, но не лучше ли жертвовать не отдльно, а соединяя полезное съ пріятнымъ, мы можемъ устраивать лотереи въ пользу бдныхъ. Неправда ли, это будетъ и возвышенне и великодушне мелкихъ подаяній?
‘Вотъ, молъ, что придумала! Шутка сказать — лотереи: вдь и вещи-то мы же должны для лотереи жертвовать, да мы же должны и билеты разбирать, да это — раззоръ, да какъ еще доведется за свою хорошую вещь подвязку вышитую выиграть — вдь это, просто, мна кукушки на ястреба’. Нтъ, не понравилось намъ предложеніе Клариссы Ивановны. Мы пожались и промолчали, а Кларисса Ивановна и бровькой не шевельнула: она знала, откуда атаку начать, и говоритъ нашимъ жонамъ:
— Ныньче всми благоразумными дамами окончательно сознано, что мы — не куклы для забавы мужей, но имемъ удлъ, какъ существа нжныя, симпатичныя — внушать еще мужчинамъ состраданіе, любовь къ ближнему. Мужчины — честолюбцы, деспоты, они затемняли свтлыя преимущества нашей природы, насиловали нашу самопроизвольность, ржавили наши свойства, но, благодаря Бога, такой деспотизмъ уменьшается и въ нисшихъ слояхъ общества, а въ кругу образованныхъ его и слда нтъ.
Кольнули эти слова самолюбіе нашихъ дамъ: вс он были образованныя, умли читать, съумли и понять, что если ужь ршено о правахъ женщины, то и он не уступятъ своихъ правъ намъ, мужьямъ — и давай жертвоприношенія въ пользу бдныхъ къ Кларисс Ивановн сносить. Да еще какъ? Просто на щегольство пошли. Кларисса Ивановна составила лотерейный планъ и похала изъ дома въ домъ: ‘Подпишите, говоритъ, билетикъ.’ Морщимся, пыхтимъ, а длать нечего — подписываемъ, глядишь — рубля два какъ не бывало, да билетъ-то билетомъ — шутъ бы съ нимъ! а то неприлично же вдь не напоить Клариссу Ивановну кофеемъ, къ кофею сухариковъ подадутъ — вотъ пожертвованіе-то и въдетъ въ шишку! Къ тому же, доведется въ гости выхать: хвать — одного нтъ, другаго — тоже, на лотерею отдано — и новая бда.
А, вотъ, молъ, думаемъ, не очнутся ли отъ общественнаго угара, и говоримъ женамъ:
— То-то вотъ и есть: чины слишкомъ стали, а вы бы, если ужь не хочется отсталыми казаться, жертвовали бы на лотереи что похуже, а безъ чего нельзя — дома бы берегли.
— Какъ? Не кухонное ли тряпье прикажете жертвовать? Вдь мы — не мщанки, наша обязанность просвщать ихъ, быть для нихъ примромъ, а не подражать имъ изъ-за вашего сребролюбія, изъ-за вашей алчности, изъ-за вашей грубости… И пойдутъ, и пойдутъ, и отдашь, бывало, послднія денежки, чтобы только содому коморскаго избавиться.
Умные люди смотрли у насъ на Клариссу Ивановну какъ на кару божію, какъ на предвстіе скорой кончины міра, а Никита Никитычъ, встрчая ее, въ тартаръ желалъ ей провалиться.
— Помяните, говоритъ, мое слово: нечестивая — да погибнетъ. И въ самомъ дл, не нарушеніе ли общественнаго благоденствія вздумала Кларисса Ивановна своими лотереями. Правда, лотереи не были намъ въ диковинку: супруга Захаръ Григорьевича, какъ только поизноситъ, бывало, какое платьеце — такъ и разъигрывать его, рублей, бывало, по шестидесяти собирала, да тамъ и стовать намъ не по что было: вечеромъ, въ день лотереи, Захаръ Григорьевичъ длалъ такую сытную закуску, что многіе едва до своихъ квартиръ добирались, а тутъ, въ выдумк Клариссы Ивановны, исключительно только до нашихъ кармановъ добирались. Ну, законно ли это?
Положимъ, лотереи Клариссы Ивановны имли благотворительную цль, да разв безъ этой цли хуже было бднымъ, разв безъ лотерей не умли длать мы добро, не благотворили? Благотворили — да еще какъ! Бывало, барыни намняютъ копеечекъ на гривну, да въ воскресный день и раздаютъ нищимъ на паперти: ‘Прими, Христа-ради, говорятъ, да за здоровье или за упокой Марьи или Сидора помолись.’ Такъ вотъ она, истинная-то благотворительность какая была: вс ее видли, вс про нее говорили, вс умилялись передъ ней. А то лотереи — жертвуешь много, существенное, можно сказать, отдаешь, а ни одинъ нищій и поклономъ земнымъ поблагодарить тебя не хочетъ, какъ будто и знать ему не слдъ, что ты изъ за него по милости Клариссы Ивановны семейнаго благополучія лишился, сердечное спокойствіе потерялъ. Досадно, ужасно досадно стало намъ, и Кларисса Ивановна, должно быть, угадала это, потому что новый способъ благотворительности объявила.
‘Лотереи, говоритъ, хотя и осуществляютъ нашу общую цль: даютъ намъ средства къ облеченію страждущаго человчества, но сами но себ лотереи очень скучны, а главное — безъ всякаго высокаго впечатлнія на насъ, а потому, говоритъ, я придумала устроить благородные спектакли’.
Ну, вотъ молъ теб еще новость! для пользы бдныхъ фиглярить доводится. Господи, Господи! сердце, какъ у пойманнаго голубя, такъ и трепещетъ, такъ и хочетъ выскочить, высказаться… Высказаться! легко это подумать, а выскажись-ка — просто соки выжмутъ, насущнаго куска навки лишатъ, вдь службой только живемъ, ею и дышемъ, а Кларисса Ивановна хоть и не начальникъ лично, но сочетавшись съ начальникомъ, вдь не курица же она. Ну-ка, сунься высказаться, такъ самого мигомъ сунутъ и третьимъ пунктомъ прикроютъ, такъ что сколько ни кричи, а въ изорванныхъ сапогахъ ходить непремнно будешь. Вотъ мы и молчали, да спасибо Захаръ Григорьевичъ заговорилъ:
— Едва ли могутъ устроиться у насъ спектакли, Кларисса Ивановна, дло новое и трудное, мн кажется, да и безъ привычки… Не знаю, не знаю!… Ну, думаемъ, урезонитъ, непремнно урезонитъ, а Кларисса Ивановна и кончить не дала. Отвчаетъ:
— Согласна съ вами: дло нелегкое, но привычка, извините меня, нужна человку неразвитому, непроникнутому сознаніемъ, странствующему актеру, это — такъ: онъ бьется изъ за куска хлба, разучиваетъ роль по горькой нужд, тутъ дйствительно необходимо пріучить себя, но наша цль — цль иная, высокая цль, намъ потому необходимо желаніе, а въ дарованіяхъ, вроятно, никто изъ насъ не упрекнетъ природу за немилость, не правда ли?
Вотъ вдь какъ подъхала, какъ врно угадала! Точно: у насъ и жены иныя судейскій порядокъ знаютъ, на обух рожь изъ просителя вымолачиваютъ, длами мужей заправляютъ, а это ли еще не дарованіе?— грхъ жаловаться, дйствительно грхъ — и мы промолчали.
— Я ручаюсь головой, заговорила Кларисса Ивановна снова:— что мы съиграемъ самыя трудныя роли.
— И это правда: на роли мы вс мастера. Вотъ вдь Семенъ Семенычъ, какъ говоритъ, такъ просто умиляешься передъ нимъ, какъ на святаго на него смотришь, и жену въ гостяхъ такъ ублажаетъ, точно и дохнуть на нее боится, просто — праведный человкъ, образцовый мужъ, изъ чувства и любви составленный, а на дл — вдь чистйшій подлецъ и съ женой дома дерется.
При словахъ Клариссы Ивановны мы какъ-то инстинктивно вглянули на Семена Семеныча: не скажетъ ли, молъ, онъ въ опроверженіе чего нибудь Кларисс Ивановн, а Семенъ Семенычъ только за усъ взялся, потеребливаетъ его, знаете, и щоки надуваетъ, а Кларисса Ивановна и снова заговорила:
— А какое высокое значеніе имютъ спектакли въ преуспяніи общества на пути къ просвщенію? Какъ незамтно, никого не оскорбляя, цивилизируютъ они взглядъ на жизнь, облагороживаютъ чувства, возрождаютъ духовный міръ, это, можно сказать — нравственныя школы безъ натянутыхъ, безъ скучныхъ педагоговъ, это…
Но гд уже боле противостоятъ намъ было? Убжденія были точны, польза ясна, и мы попросили Клариссу Ивановну принять на себя хлопоты о спектакляхъ. И дло закипло.
При ревностномъ, яромъ, можно сказать, стараніи Клариссы Ивановны, дамы и двицы просто наперебой на роли напрашивались, а дня черезъ четыре и роли были разучены, и костюмы приготовлены, просто какъ къ инспекторскому смотру, все — на чику: и башмачки лоснятся, и костюмы — точно съ иголочки, несмотря на то, что на другомъ и дырочки только что позашиты были, да галунъ и разныя украшенія сглаживали эти недостатки, какъ новые красные воротники сглаживаютъ на смотру потертые мундиры.
Видя плодъ свой зрющимъ, Кларисса Ивановна души не чуетъ: ушки на макушк, губки обсасываетъ.
— Видите ли, видите ли, какъ много значитъ искреннее желаніе, какъ быстро Формируетъ оно всякое дло? Теперь у насъ, недостаетъ только одного — декорацій. Не знаете ли, Марья Карповна, кому бы заказать ихъ? говоритъ Кларисса Ивановна весело, съ трелями, какъ поющій жаворонокъ.
Вопросъ затруднилъ Марью Карповну. Спросите ее о томъ: на какіе сроки и какія вещи отпускаются солдату — она опредлитъ вамъ съ математическою точностью, потому что люди Марьи Карповны одвались въ солдатское же сукно, половики выкраивали изъ него же, попоны на лошадей — также, изъ него же былъ и источникъ расходовъ по туалету Марьи Карповны, но это — дло хозяйственное, а по хозяйству она была спеціалистъ: у Марьи Карповны одной курицы на два дня доставало, горшки съ молокомъ подъ NN числились, вопросъ же Клариссы Ивановны касался предмета объ искусств, а потому Марья Карповна поневол должна была сообразить, кому отдать преимущество: маляру или дворянину Тараканникову? Выборъ палъ на Тараканникова.
— Э, полноте, какой онъ живописецъ? возразила двица Лепушкина.— Я въ прошломъ году попросила его портретъ съ меня снять. ‘Извольте’, говоритъ. Смотрю, идетъ на другой день, и портретъ подъ мышкой. ‘Вотъ портретъ, говоритъ, готовъ’, меня, знаете ли, ужасно это удивило, прошу показать, вынимаетъ — и что же бы вы думали?— Скопировалъ модную картинку, и все сходство со мной заключалось только въ фасон платья съ моимъ, въ какомъ я была на вечер у Губкиныхъ. Преуморительный!
Марья Карповна молчала, она знала, что Тараканниковъ занимался живописью только чрезъ оконное стекло, но Тараканниковъ подарилъ когда-то ей брошку въ коробочк съ картинкою и уврилъ, что картинка рисована имъ, а потому Марья Карповна не имла повода сомнваться и желала зарекомендовать Тараканникова и Кларисс Ивановн.
— Не знаю, не знаю, говорила она, когда Лепушкиной уже не было:— я этой Лепушкиной что-то не совсмъ, Кларисса Ивановна, довряю: она сердита на Тараканникова за то, что тотъ далъ ей названіе суслика, а Тараканниковъ — прекрасный человкъ!
И ршено было попросить Тараканникова, но онъ оказался подъ наитіемъ художественнаго вдохновенія и едва только шевелилъ языкомъ.
Запой художника не отмнилъ назначеннаго дня для репетиціи, которая назначалась въ дом Семена Семеныча.
Кларисса Ивановна пригласила насъ, человка четыре, въ зрители. Пріхали мы. Смотримъ: стеариновыя свчи горятъ, зало постельной занавсью городничихи перегорожено, стулья выровнены, и музыканты изъ кабинета выглядываютъ — ну, словомъ, все какъ быть въ театр, какъ будто и атмосфера-то въ зал Семена Семеныча не та: онъ, знаете ли, плосъ гончихъ держалъ, да настойки разныя длалъ, такъ и пахло-то чмъ-то смшаннымъ, а въ тотъ вечеръ, кром уксуса, ничего не было слышно. Сли мы, а Иванъ Иванычъ и шепчетъ:
— Господа! Если на сцен покажется судьиха, такъ — какъ носъ на сцену, сейчасъ же — аплодисментъ.
Отчего же своему брату-чиновнику не уважить: у него есть дло въ суд, четыре года лежитъ не шелохнется, а фора судьих наврное расшевелитъ судью, и дло подвинется, а рукъ не жалко: хлопать — не то, что денегъ пріятелю давать — неубыточно, а человка еще поощряешь. Согласились и руки на готов держимъ, а Иванъ Иванычъ прокрякивается, чтобы сильне, знаете ли, фора-то крикнуть, ждемъ. Отдернули занавсъ, Иванъ Иванычъ и ротъ было-разинулъ, да Захаръ Григорьевичъ какъ ткнетъ его въ бокъ: ‘что ты’, говоритъ. Иванъ Иванычъ вскочилъ со стула и, какъ ошаллъ, смотритъ на насъ, а дло-то было ясно: на сцену вышла двица Губкина, сирота, такъ и фора кричать не къ чему было. Вышла Губкина, подошла къ окну, сла, раскрыла книгу какую-то (нарочно, должно быть, въ руки дали, а то, не зная, куда съ руками дваться, Губкина весь носокъ, бывало, исковыряетъ ими). Посидла она минуты съ три — молчитъ, и мы молчимъ, а Клариссу Ивановну такъ передергиваетъ — вотъ и она на сцену. ‘Смле, смле!’ говорить Губкиной, а голосъ у Клариссы Ивановны дрожитъ, и ручки потрясываются. Губкина встала, начала что-то въ род: ‘Ахъ, скажите!’ Но тотчасъ же смшалась, покраснла и вдругъ какъ будто кто ее кузнечными клещами за горло хватилъ, помертвла вся, глаза стали мутные, дикіе такіе, и книжка изъ рукъ выпала. Мы перепугались, а Кларисса Ивановна и пульсъ-то у Губкиной щупать, и щоки давить что бы на языкъ взглянуть — и корсетъ было-распустить хотла, да не могла шнурка развязать — просто растерялась.
‘Вотъ, думаемъ, бда-то!’ мы — и сюда, то и другое-то, а Губкина стоитъ не шелохнется, только грудь колыхается, да ноздри раздуваются.
— Ножичекъ, ради-бога, ножичекъ! кричитъ Кларисса Ивановна. А гд его взять? будь бы Петръ Иванычъ — дло другое: онъ всегда перочинный ножичекъ съ собою иметъ.
‘Безъ него, говоритъ, нельзя: схватятъ лошадь мышки — ну, гд тутъ шила ждать? а есть ножичекъ, кольнулъ — и только!’
Да, слава-богу, дло и безъ ножичка обошлось: Губкина очнулась, взглянула на насъ такъ томно, томно, взглянула на Клариссу Ивановну и сказала: ‘Я не могу играть: я не актриса, не сбродъ!’ Занавсъ задернули. Кларисса Ивановна какъ въ лихорадк трепетала отъ досады, грудь отъ злости надрывалась у ней — да еще мало! Не будь Губкина сирота — досталось бы Кларисс Ивановн такъ, что и мужу бы дома почесалось — и подломъ! Не выбирай для благороднаго спектакля пьесы съ лакейскими ролями, а то уговорила Губкину играть роль горничной — ну, не униженіе ли это? И спектакль не состоялся. Роль Губкиной не хотла взять на себя даже и Дубровская, которая умла съ отличнымъ произношеніемъ выражаться нетолько по-лакейски, но и по-кучрски.
И къ чему только, подумаешь, спектакли затяла Кларисса Ивановна? Представляли же упасъ солдаты ‘Царя Максимиліана’! Хоть неблагородно, да смшно, а главное — даромъ, такъ — нтъ, мало еще было! Эхъ, времена безтолковыя! не женское бы это дло — фиглярствомъ заниматься. Мало ли у женщины есть занятій: домъ, хозяйство, дти, такъ это скучно, на волю эманцйпація просится…. Ну, вотъ и поршили мы, было, за взглядъ такой Клариссу Иванавну оставить. Да гд устоишь? ужь извстно: чего не сдлаетъ чортъ, то смастеритъ женщина, а Кларисса Ивановна была женщина современная, такъ, пожалуй, и самому чорту въ носъ бросится. Такъ и случилось.
Черезъ недльку, этакъ, смотримъ, Кларисса Ивановна записочки съ приглашеніемъ на розовой бумажк намъ прислала. Что бы, молъ, такое это значило? а только — не даромъ. Прізжаемъ мы къ Кларисс Ивановн, такая радушная, любезная — просто маслянымъ блиномъ въ ротъ лзетъ. Слушаемъ мы ее, а сердце у каждаго такъ и каетъ: непремнно, молъ, затя, вотъ посмотрите — затя! Ждемъ — нтъ, рчь идетъ все о современныхъ вопросахъ, а предложенія современнаго способа благотворительности Кларисса Ивановна не предлагаетъ. Вотъ и кофей подали. Чашечки — крохотныя, сухарики — тощіе, сливки — жидкія: ужь сейчасъ видно, что хозяйка пресовременная женщина. Выпили мы по чашечк и по другой бы не отказались, да напрашиваться совстно, а хозяйка не поподчивала, ну, по усу-то текло, а въ ротъ, выходитъ, не попало, ничего: лишь бы снова спектаклей не затяли, а сыты будемъ. Послушали мы Клариссу Ивановну, поглотали голодной слюны и за шапки было, а хозяйка и заговорила:
— Мн душевно жаль, что спектакли наши не состоялись. Что длать, что длать!.. Да такъ тяжело вздохнула, такъ грустно взглянула на насъ, что и богъ-всть отчего намъ и совстно стало. А, можетъ быть, и потому, что сильно очень негодовали мы за спектакли на Клариссу Ивановну и цлую недлю втихомолку ей кости перемывали, а у Зиновьи Власьевны такъ мозоль на язык набилась, пришепетывать стала, да на куриный типунъ ссылалась, а, право — отъ пересудъ!
Посматриваемъ мы другъ на друга, и многимъ въ голову пришло, что Кларисса Ивановна въ утшеніе своей скорби и нашего гнва — непремнно хочетъ балъ задать, утшить, развеселить иначе и рчь сожалніемъ нечего было начинать. При этой мысли стало у насъ на душ какъ-то легче, и смле взглянули мы въ лицо Кларисс Ивановн. Въ глазахъ ея блестла какая-то радость, уста что-то шептали, а вотъ и слова слышутся:
— На пути общественнаго стремленія неудачи не останавливаютъ ршительныхъ людей, а я имю слишкомъ много доказательствъ, чтобъ врить въ искренность готовности нашего общества на доброе дло не изъ подражанія только, а по глубокому сознанію прекрасной цли такого дла, не правда ли? и Кларисса Ивановна обвела глазами всхъ гостей, поворачивая голову какъ солдаты при встрч начальника во фронт, но, увы! наши физіономіи были слишкомъ форменны, и улыбка застыла на губахъ Кіариссы Ивановны. Она ждала, быть можетъ, возгласа, признанія, а мы умли понимать только то, что приказывается. Политикой мы не занимались, а если и политичничали, такъ все боле на основаніи законовъ по суднымъ да исковымъ дламъ, а въ обществ играли въ карты, а слдовательно утонченности гостинной не учились — ну, слова-то Клариссы Ивановны и показались намъ золотой, но китайской буквой.
— Я говорю, продолжала Кларисса Ивановна, вглядываясь въ наши неподвижныя физіономіи:— что если не удался спектакль, такъ не значитъ еще, что мы должны отказаться отъ способа общественной благотворительности.
Ну, вотъ это понятно, и насъ покоробило. ‘Какой же это способъ еще?’ думаемъ.
— Мы, говоритъ Кларисса Ивановна, устроемъ клубы, дамы будутъ вызжать запросто, пожалуй и съ работой, по домашнему, мужчинамъ будутъ карты, закуска и… и… и намъ будетъ превесело.
Мы и одуматься хорошенько не могли, жены ужаснулись даже мысли, какъ можно при гостяхъ быть запросто, по домашнему, а Кларисса Ивановна обратилась къ Марь Карповн и говоритъ ей:
— Мы съ вами составимъ разсчетъ, сколько придется съ семейства въ зиму, пообдумаемъ правила, вдь клубъ нашъ будетъ въ род веселой акціонерной компаніи: онъ составится изъ пожертвованій всего общества, а дивидендомъ будетъ для насъ служить то, что, соблюдая строгую экономію, остающіяся деньги за расходомъ отъ клубовъ раздадимъ бднымъ. Что вы на это скажете?
Спрашиваетъ вдругъ, что мы скажемъ, а? Ужели же мы такіе дураки, что такъ и скажемъ, что думаемъ: извстно — поклонились да и подумали: ‘згинуть бы теб, раззорительница!’
Понуривъ головы, мы торопливо стали выходить, а Кларисса Ивановна и заговорила вдругъ:
— Захаръ Григорьевичъ, Захаръ Григорьевичъ! Для общаго дла потрудитесь създить къ Овчинникову и заключите съ нимъ условіе о найм его дома для клубовъ. Пожалуйста, Захаръ Григорьевичъ! и… и, быть можетъ, онъ уступитъ домъ и безъ платы, тогда деньги, опредленныя на квартиру, мы можемъ отдать Настась Кузьминишн: она въ такой нужд, что помочь ей — наша святая обязанность. Вотъ теб и рчь! Настасья Кузьминишна въ современныя пансіонерки попала! Бдная! Настасья Кузминишна — бдная? Да у ней старыхъ платьевъ, да разныхъ горшковъ на два рынка хватитъ. Да еще что? полтинники съ нашихъ барышенъ обираетъ, отъ женъ муку получаетъ, говядиной пользуется, ‘любезнйшей’ за разныя сплетни зовется, для Настасьи Кузьминишны и кофей у нашихъ женъ всегда готовъ, а у ней для барышенъ любовныя записочки всегда имются. Вдь наши барышни куда какъ падки до любовныхъ записочекъ: ‘Что, говорятъ, та и за двица, у которой въ воспоминаніе молодости записочекъ не сохранится’, и получаютъ и берегутъ, а прапорщикъ Казанковъ былъ у насъ такой сердечный, что, просто, задушитъ, бывало, любовными объясненіями изъ письмовника Курганова ту двицу, которая приметъ хотя одну записочку, а это вдь доставляло доходъ Настась Кузьминишн, а Казанковъ не оставлялъ ея: только скажи она, что барышни отъ слога писемъ въ восторгъ приходятъ — ну, и жилось Настась Кузьминишн, а стонать и охать — она, положимъ, и стонала, но кто не тянетъ за душу, когда алчность одолваетъ, поживы хочется? Лягавыя собаки, дйствительно, когда сыты, такъ не виляютъ хвостомъ, не сверкаютъ глазами, выпрашивая кусокъ у хозяина, а Настасья Кузьминишна какъ плотно ни пообдаетъ, а все таскается къ благодтельницамъ и душу добрую ихъ чуть не до седьмыхъ небесъ рчью льстивою возноситъ. Впрочемъ, какъ человкъ, и Настасья Кузьминишна сожалнія заслуживала — сожалнія за ея страждущее сердце объ Амбросиньк — врно, что заслуживала! Придетъ, бывало, мужъ съ рыбалки: умается, загрязнится, потъ сыплетъ градомъ, глаза посоловютъ, еле ноги передвигаетъ, да какъ затянется ‘тютюномъ’ и дыханіе едва переводитъ, а Настасья Кузьминишна и пристаетъ къ нему съ вопросами:
— Другъ мой, Амбросинька, ты боленъ: грудь сдавило, голова кружится, а, а?
— Нтъ, такъ, матушка, съ устатку.
— Не врю, не врю — и заголоситъ, и къ лекарю какъ сумасшедшая и побжитъ.
— Ефимъ Трофимычъ, благодтель! голубчикъ мой, помогите, помогите! О-о-охъ! Вдь мужъ умираетъ!
Лекарь и пойдетъ, бывало: въ одномъ карман ланцетъ, а въ другомъ рвотное.
— Гд же вашъ больной?
— А вотъ, здсь, здсь! Лекарь войдетъ въ спальню, а Амбросинька сидитъ да щи за об щоки такъ усердно убираетъ, что только зубы поскрипываютъ! Лекарь посмется, посмотритъ на Настасью Кузьминишну и головой покачиваетъ, а она чуть на колни передъ нимъ не становится, умоляетъ кровь мужу пустить или мушку поставить, и такія сцены повторялись чуть не каждый день, и вотъ для этой-то страдалицы, Захаръ Григорьевичъ долженъ былъ упрашивать Овчинникова о дом. Овчинниковъ имлъ съ Захаромъ Григорьевичемъ дла о поставк мяса по справочнымъ цнамъ и безъ всякихъ цнъ отпускать для дворни Захара Григорьевича гусаки и рубцы. При такихъ близкихъ отношеніяхъ Захаръ Григорьевичъ былъ убжденъ, что Овчинниковъ и слова не скажетъ о даровой уступк дома для клубовъ.
— Я, Еремей Панутьичъ, къ вамъ.
— Тэк-съ… съ чуствіемъ благодарствуемъ — и Овчинниковъ пошелъ было-распорядиться о закуск. Захаръ Григорьевичъ, желая скоре поршить дло, остановилъ его.
— Я къ вамъ вдь по длу.
Овчинниковъ сначала кашлянулъ, потомъ позвнулъ и почесалъ затылокъ.
— За остаточкомъ, что ль?
— Нтъ, цны еще не утверждены, то — другой разсчетъ!
Овчинниковъ потеръ бока, какъ будто у него отлегло, но не отъ сердца, а отъ боковъ.
— Аль, гусаковъ отпустить прикажешь, свжйющіе имются!
— Какое, братецъ, гусаковъ? Отъ Клариссы Ивановны — кланяется теб.
— Съ сердечной благодарностью благодарствуемъ.
Захаръ Григорьевичъ и ну ему объяснять сначала о томъ, что ныньче все усвояется, все продюсируется, сближается, и потомъ уже сказалъ, зачмъ именно онъ пришелъ къ Овчинникову.
— Такъ — такъ-то, братецъ, заключилъ Захаръ Григорьевичъ:— уступишь, что ли? Все общество благодарно будетъ, да вдь и самъ знаешь: Кларисса-та Ивановна пригодится, уступи только, а?
— Уступить — почему не уступить, да ты въ разумъ-то только толковый возьми: христіанское ли это дло, чтобъ я для утхъ въ свой домъ пустилъ, бсовскій плясъ въ хоромахъ допустить, гд не басурманы, а самъ знаешь, Захаръ Григорьевичъ, христіанскія души Богу молятся? Нтъ, сколь ты ни толкуй, а грха на душу не возьму, тшьтесь въ другомъ дом, а мой — вамъ не кабакъ!
Захаръ Григорьевичъ и то и с въ резонъ ему представляетъ, увряетъ, что въ дом у него и курить не будутъ, а будутъ на крыльцо выходить — нтъ! ничего не беретъ: одеревенлъ человкъ, что и кулакомъ его не урезонишь, и остаться бы намъ безъ дароваго дома, да случай выручилъ. Въ ту зиму роту солдатъ къ намъ квартировать поставили. Кларисса Ивановна и ухватись за это обстоятельство обими руками, квартирная коммиссія Овчинникову человкъ 25-ть и навязала.
— Вотъ, говорятъ, экзекуція теб: за прошлыя времена недоимки есть, пои, корми солдатъ, да смотри, чтобы отъ нихъ жалобъ не было, довольствуй! Солдатамъ по четверти фунта табаку партіонный ихъ подарилъ, и они завели такое курево въ дом Овчинникова, какъ зажженныя кучи навоза отъ скотскаго падежа въ деревняхъ. Овчинниковъ жаловаться было-хотлъ, да секретарь повидался съ Клариссой Ивановной, и его такъ запутали, что едва въ острогъ не засадили. Дулся, пыхтлъ мужикъ и уступилъ-таки домъ даромъ. Такъ вотъ оно что значитъ, современное-то стремленіе: даже и тамъ, гд не убждаются люди въ принципахъ современниковъ, не раздляютъ ихъ взглядовъ, не содйствуютъ имъ, тамъ является случай, покровитель прогреса, и ломитъ закоренлое невжество. ‘Случай, случай!’ твердили мы, когда Овчинниковъ уступилъ домъ, случай же послалъ намъ Клариссу Ивановну, какъ женщину современную, не очевидно ли посл всего, что случай — отличный, сильный протеж современности, и мы — съ даровымъ домомъ, съ клубами!
Покончивъ такъ счастливо съ Овчинниковымъ, Кларисса Ивановна составила правила для клубовъ. По этимъ правиламъ, разъ въ мсяцъ должны были баллотироваться: дамами — распорядительница клуба, а мужчинами — дежурный. Правила эти Кларисса Ивановна вручила для объявленія намъ Мар Кондратьевн, той самой, которая посщала всхъ роженицъ въ город, поила ихъ чаброю, а новорожденныхъ — ромашкою и колганнымъ настоемъ, и такъ интересовалась беременностью каждой женщины, какъ будто самой ей предстояло подарить наслдникомъ Григорія Петровича, котораго она называла ‘маня’, и который въ теченіе двнадцатилтняго супружества каждонедльно поилъ жену настоемъ изъ околвшихъ пчелиныхъ матокъ по совту какой-то знахарки, которая увряла, что ‘пусть только изопьетъ — безпремнно во чревіи зачуствуетъ’. Однако, несмотря на неутомимые и аккуратные опыты, Мара Кондратьевна была такъ же въ фигур плоска, какъ тонко рзала она ломтики чернаго хлба, на милостыню нищимъ, и желаннаго чада не являлось.
При такомъ рвеніи на благо общее Мара Кондратьевна пользовалась большимъ почтеніемъ у насъ, и хотя Дмитрій Васильевичъ далъ ей названіе ‘медикамента’, но постоянный запахъ отъ Мары Кондратьевны ромашкою и колганомъ не отталкивалъ отъ нея общественнаго расположенія, и Кларисса Ивановна полагалась на нее боле чмъ на другихъ.
— Такъ вотъ я какія составила правила, говорила Кларисса Ивановна, приславъ ихъ Мар Кондратьевн.
— Безподобно, прелесть!
Затмъ Мара Кондратьевна получила листокъ и съ нимъ явилась къ намъ. Прідетъ Мара Кондратьевна въ одинъ домъ, прідетъ въ другой, а всмъ и везд только и твердитъ одно:
— Вкъ-то, вкъ-то какъ совершенствуется, а? Скажите на милость, чтобы у насъ, въ захолусть, можно сказать, клубы, общественные клубы были? Ну, помышляли ли мы когда нибудь, чтобы за 12 рублей можно было веселиться цлую зиму, и главное — что? отдалъ деньги — и заботъ не знай, прізжай, танцуй: просто — прелесть!
— Оно, пожалуй, и положимъ, что такъ! Да кто же кассой-то завдывать будетъ? Вдь деньги — не щепки, сударыня, замтилъ бухгалтеръ. Такъ поврите ли, Мару Кондратьевну словно устрицу отъ уксусу покоробило, какъ береста на огн вспыхнула.
— Что же, говоритъ, не угодно ли вамъ ревизіонную коммисссію надъ Клариссой Ивановной назначить — а? Какъ вы думаете? А сама прищурила глазки, да такъ и хочетъ пронзить бухгалтера, такъ и хочетъ, а бухгалтеръ только языкомъ переворачиваетъ, ороблъ чиновникъ и слова сказать не можетъ. Мара Кондратьевна и приссть не хотла, хлопнула дверью и денегъ не взяла, ухала, жена и напусти на мужа.
— Эхъ, ты, говоритъ, блужина этакая. Теб бы только пироги съ калиной были, а жену срамить и не постыдится! Тьфу!… и пнная влага съ звономъ ударилась объ косякъ, а бухгалтеръ только брызги съ лица отираетъ, да какъ-то тупо-страдальчески глядитъ на жену…
На другой день Мара Кондратьевна съ собранными деньгами да съ отчетомъ похала, къ Кларисс Ивановн. Кларисса Ивановна въ переднюю выскочила гостью встрчать: и крючокъ у салона разстегиваетъ, и муфту беретъ, и руку такъ крпко жметъ, словно масло выжать чаетъ.
— Ну, что, моя почтеннйшая Мара Кондратьевна? какъ наши дла, моя душечка?
— Вс согласны, вс въ восхищеніи, вотъ и деньги — и богъ-всть отчего пріятельницы поцаловались.
Пересчитывая деньги и передавая ихъ Кларисс Ивановн, Мара Кондратьевна сообщила о вопрос бухгалтера. У Клариссы Ивановны сначала ноздри шевельнулись, потомъ она улыбнулась, какъ будто кто кольнулъ ее и больно было ей, а показать не хотлось.
— Камчадалъ онъ этакій! И прекрасно, что такая мужичья натура не будетъ въ нашемъ клуб. Онъ, пожалуй, и высморкаться на полъ въ клуб вздумаетъ.
— И не говорите, Кларисса Ивановна — такой невжа, даже за него совстно, тогда какъ здшній торговецъ табакомъ, нмецъ, и тотъ больше чиновника развитъ, боле сознателенъ: приходилъ ко мн и самъ просилъ, чтобы записать его въ члены клуба.
— И вы, уже ли отказали?
— Да! Я не знала, понравится ли это обществу: нмецъ ужасно любитъ кутнуть и, что главное — вдь онъ мщанинъ.
— Я не думаю, чтобы общество на пути къ сознательной жизни было такъ мелочно, стало бы входить въ сословныя права, отвчала Кларисса Ивановна такимъ голосомъ, который печатнымъ словомъ ложился на сердце и убжденіе.
— Если такъ, то можно записать и Абдрахманова?
— Кто это такой?
У Мары Кондратьевны что-то заговорило въ душ.
— Это — здшній купецъ, татаринъ, страшный богачъ, отвчала Мара Кондратьевна, покрываясь легкою краской.
— Какъ, и онъ желаетъ быть въ нашемъ клуб?
— Убдительно просилъ меня, но его костюмъ не слишкомъ ли воленъ будетъ для клубовъ?
— Помилуйте, Мара Кондратьевна! щепетильность въ нашъ вкъ смшна. Это — роскошь стараго времени, доблесть фальшивыхъ женщинъ, намъ нужна личность, одна личность иметъ всъ и цну въ глазахъ современнаго общества… нтъ, нтъ, запишите Абдрахманова.
Пріятельницы замолчали, и Мара Кондратьевна собралась хать. Уже въ передней Кларисса Ивановна спросила гостью, что молодъ ли Абдрахмановъ?
— Нтъ! ему лтъ около шестидесяти, но каждый годъ у него по тысяч, вроятно, въ запас есть.
Пріятельницы разстались, поршивъ записать въ члены клуба и табачнаго торговца-нмца, и богатаго татарина.
Кларисса Ивановна, сосчитавъ наедин еще разъ деньги, собранныя на клубъ по подписк, о чемъ-то задумалась. Между тмъ Мара Кондратьевна бесдовала съ Абдрахмановымъ, передъ которымъ на стол стоялъ графинъ съ водкою, а рядомъ, на стул, лежалъ кусокъ бухарскаго канаусу.
Дня черезъ два вс съхались къ Кларисс Ивановн просить, чтобы должность распорядительницы клуба она приняла на себя въ теченіе цлой зимы.
Должно полагать, что Кларисса Ивановна ожидала этой просьбы, потому что у ней и закуска была подана, а прежде ея для насъ никогда не приготовляли. Мене, всего ожидалъ избранія въ дежурные Егоръ Егоровичъ Корхалевъ, но онъ любилъ угощать насъ, и, придерживаясь стараго правила — не забывать при случа того, кто поитъ и кормитъ — мы, какъ противники прогреса, въ личныя права не вмшивались, и выборъ палъ на Корхалева. Получивъ записку о выбаллотированіи въ дежурные, Корхалевъ такъ обрадовался, что чуть потолка лбомъ не досталъ.
— Эй, жена, жена! или сюда, кричалъ Корхалевъ, припрыгивая.
Супруга Егора Егоровича была слишкомъ игриваго характера и отличалась слишкомъ сухимъ обращеніемъ съ мужемъ, несмотря на то, что вышла замужъ по любви къ длинному носу и высокому росту Корхалева.
— Ну, что еще оршь, горлохватъ этакій? отвчала супруга на призывъ Егора Егоровича.
— Смотри-ка, смотри-ка… подступая къ жен, какъ ординарецъ, говорилъ Корхалевъ: — это видишь, это видишь? и онъ махалъ запискою передъ носомъ жены, какъ шафка хвостомъ передъ подачкою.
— Да покажи, ошаллъ, что ли? Что же такое?
— Смотри, и виждь! трагически произнесъ Корхалевъ, подавая извстіе о выбаллотированіи его въ дежурные клуба.
— Понимаешь ли ты: выбранъ я! а понимаешь — такъ держи ухо остро, ходи козыремъ, и Егоръ Егоровичъ заплъ:
Васька, хамово отродье,
Отнялъ Грушу у меня:
Пусть владетъ на здоровье!
На другой женюся я!!!
— Эхъ, чортъ побери! хоть бы и одну-то скачать, а то зажилъ бы припваючи —
И сталъ бы жизнью наслаждаться
Не такъ, какъ вкъ теперь тяну.
А досыта ужь напиваться,
Все вспоминаючи жену…
а теперь я — чортъ знаетъ что такое. Не мужъ, а бабій волосникъ. Да-съ.— Вы — дурандасъ, Егоръ Егорычъ, и, сфигурившись въ ферта, Корхалевъ взглянулъ въ зеркало, плюнулъ на него, махнулъ рукой и подошелъ къ шкапу. Сопроводивъ свой монологъ двумя рюмками водки, Корхалевъ легъ на дырявый диванъ и засвисталъ маршъ.
Между тмъ жена Корхалева хлопотала въ другой комнат около кринолина, обходя и осматривая его кругомъ, какъ воздухоплаватель около аэростата, на которомъ онъ сбирается летть.— Кукоркина собиралась въ клубъ, который назначался въ слдующій день. И, Боже мой! сколько хлопотъ, сколько суеты надлало объявленіе о клуб. Дамы, точно угорлыя, такъ другъ друга въ лавкахъ и сшибаютъ съ ногъ. Другія, сроду мужа дуракомъ называвшія, грязной кишкой величать ихъ стали, изъ-за денегъ брань поднялась такая, что чортъ только и знай — гршныя души въ адскую книгу записывай. Всмъ хочется одться получше, перещегольнуть, затмить, и откуда что взялось? Бывало, соберутся на имянины, навздваютъ все, что подороже изъ французской бронзы имется — и дутъ, просто цлые магазины везутъ, а тутъ вдругъ утонченность вкуса явилась: вс знати, кто и какъ одтъ будетъ. Только одна Катерина Николаевна и не выдала секрета. Кто ни прідетъ къ ней, кто ни заведетъ съ ней разговора о туатет — одно твердитъ, что и сама не знаетъ, что надть, а какое не знаетъ: просто фуроръ произвести хотла, въ институт обучаюсь — ну, и любила сюрпризы, да вдь Марья Карповна не мытьемъ, такъ катаньемъ ршилась провдать секретъ и шлетъ за горничной Катерины Николаевны.
— Что прикажете? говоритъ горничная.
Марья Карповна похвалила горничную, что она — большая мастерица шить, чаю прежде подала ей, а потомъ и проситъ перешить буфы. Горничная взяла, поправила платье — и дла-то всего на минуту было — поправила и подаетъ, а Марья Карповна рубль серебромъ и суетъ ей въ руки.
‘Что это такое съ Марьей Карповной приключилось?’ думаетъ горничная: ‘намедни блузу сшила и то четвертакъ дата, а сама же за полтинникъ рядилась, а придралась — четвертакъ зажилила, а теперь — вотъ-какъ и поди — знай нашихъ’.
Горничная поблагодарила и идти было-хотла, а Марья Карповна и говоритъ ей:
— Ну, скажи, моя милая, нравится ли теб мое платье?
— Какъ же можно-съ! прелестное-съ, можно сказать.
— А Катерина-то Николавна что наднетъ? говоритъ Марья Карповна, и голосокъ у ней дрожитъ, и на горничную она не смотритъ.
— Они наднутъ-съ — горничная-то и проговори секретъ-то! Такъ вотъ какая женщина Марья Карповна: тонкая, политичная была женщина, она даже и домашнюю-то жизнь каждаго наперечетъ знала, а Катерина Николаевна еще фуроръ произвести хотла — туда же!
— Нтъ, ехидна эдакая, кокетка размалеванная! не удастся, не удастся теб, твердила Марья Карповна по уход горничной.— Прежде всхъ въ клубъ пріду, всмъ разскажу не только про твою затю, и про то скажу,— что и платье-то ты сшила на взятку съ гуртовщика — да, да! непремнно разскажу: не модничай, не скрытничай! Марья Карповна до того разгорячилась, что даже и про дружбу свою съ Катериной Николаевной забыла. А вдь дружны-то какъ были: по три раза въ день видлись и, здороваясь, звонко цаловались.
Несмотря на то, что Марья Карповна хотла первою въ клубъ пріхать, а пріхавши, она нашла тамъ и Клариссу Ивановну, и Егора Егоровича. Кларисса Ивановна по залу ходитъ, а за нею два лакея съ мокрыми полотенцами приказаній ждутъ. Егоръ Егоровичъ стулья ранжируетъ, да паутину шпагой изъ угловъ снимаетъ. Въ зал уксусомъ съ одеколономъ накурено, дв лампы на стнахъ горятъ, свтло, тепло, чисто, опрятно — ну, просто — обтованная земля, да и только! Вотъ и съзжаться стали. Дамы, точно имянинницы, съ улыбочками, точно дти наивныя, такъ смотрятъ привтливо, говорятъ такъ сердечно, просто, благодать на земл воплощенную представляютъ. А разодты какъ! идутъ — такъ отъ нихъ втеркомъ и наноситъ, завтное выглядываетъ, просто смотрть обаятельно: плечики наружу, возбудительной тнью оттушеваны… ручки по локоть открыты: просто глаза даже мутились, глядючи на нихъ, а у Абдрахманова слюна даже по губ бжитъ, какъ у тетерева на току — такъ и пнится, такъ и пнится… Кларисса Ивановна просто колокольчикомъ позваниваетъ: одному — привтствіе, другому — любезность, всхъ такъ и маслитъ, такъ и подмазываетъ, кажется — не только обворожить, души расплавить хочетъ, Абдрахманова — итого даже не забыла.
— Что, говоритъ, любезнйшій Абдрахмановичъ, нравится ли вамъ нашъ клубъ?
— А-яй! бульно, бульна хуруша! Хай, хай, хай!— сказать нельзя даже, какъ! и Абдрахмановъ языкомъ даже прищелкнулъ.
Отвтъ Абдрахманова, должно быть, понравился Кларисс Ивановн, потому что она улыбнулась такъ конфектно, что Абдрахмановъ тюбитейкой затрясъ и заприсядалъ, какъ сальныя свчи макаютъ, и лицо стало у него какъ лакированный сапогъ. Кларисса Ивановна еще разъ улыбнулась и отошла, а Егоръ Егоровичъ махнулъ рукой — и музыканты, солдаты изъ жидовъ, вальсъ заиграли.
Въ первой пар пошли Кларисса Ивановна съ лекаремъ, а за ними пустились и вс, и точно вихрь поднялся, такъ что хоть пой:
Вдоль по улиц мятелица мететъ,
За мятелицей мой миленькій идетъ…
Мы, старики, смотримъ — не налюбуемся, а насъ такъ и подмываетъ, а надзиратель и говоритъ:
— Не тряхнуть ли стариной, не вспомнить ли молодость?…
— И, впрямь! утшь-ка, молъ, Лука Лукичъ!
— За мной, господа, дло не станетъ: и не такія колнца выкидывали, да какъ бы дамы не обидлись!
— Ничего! Вдь мы не въ чужомъ обществ.
Лука Лукичъ поддернулъ немного брюки и до колнъ руками прошелся, да музыканты играть перестали, Лука-то Лукичъ среди зала, какъ вкопанный, и остановился.
Переконфузился старикашка, да судьба выручила. Когда онъ остановился среди зала, не зная куда не только руки но и самому дваться, Кларисса Ивановна и подвернись тутъ.
— Я васъ, Кларисса Ивановна, на первую кадриль просить было-шелъ, заговорилъ Лука Лукичъ, не зная и самъ, что говоритъ, да на счастіе Кларисса-то Ивановна отпрошена была, а то бы довелось Лук Лукичу старыя кости потрясти.
— Ну, говоритъ Лука Лукичъ:— выпутался братцы, а то — хоть караулъ кричи, слава-богу, что не пошла, а то бы я надлалъ имъ такихъ фигуръ, что хоть винигретъ готовь.
Мы смемся, а дамы подъ ручки взялись да по залу разгуливать стали, платочками помахиваютъ, вспотвшія личики прохлаждаютъ, а Козанковъ финтитъ передъ ними, усъ пощипываетъ, а сказать-то, должно быть, ничего безъ кургановскаго письмовника не придумаетъ, пофнититъ, да и подходитъ къ намъ.
— Ф-у-у-у… Батюшки мои, какъ умаялся!
А Емельянъ Панфилычъ, провіантскій чиновникъ изъ даточныхъ, и пристань къ Козанкову.
— Чмъ же это умаялись-то вы, а?
— Какъ — чмъ? вдь со всмъ поломъ польку протанцовалъ.
— Большая штука — ваша полька: сорочій галопъ, вотъ что! А пройдитесь-ка кружковъ десять казакъ-вальца, да камаринскаго въ обмочку отхватите — ну, можно сказать, усталъ, а то — какъ гуськи по морозцу, на носочки вытягиваются, а про усталь тоже говорятъ! Эхъ, вы, бальзамничики эдакіе!
Козанкову обидно, знаете-ли, показалось, онъ тряхнулъ головой, избоченился, да съ усмшкой и говоритъ:
— Потанцуйте, а мы посмотримъ…
— А что вы думаете, не показалъ бы разв, батенька? показалъ бы — чемерицой въ носъ бросится да спервочка, въ благородномъ заведеніи неловко, а вотъ, пооглядимся — покажу и сапоги со скрипомъ надну.
Тутъ подошла къ намъ Кларисса Ивановна и по праву распорядительницы клуба закусить пригласила. Выпили мы по рюмочк, да колбаской закусываемъ, чавкаемъ около стола, какъ голодная стая, а сами посматриваемъ: ужъ не уберутъ ли, молъ, по современной мод и графиновъ-то со стола? Нтъ, не убрали, прошлись мы по другой, а какъ къ столу-то подходили вс разомъ, на перебой, такъ другой изъ-за руки и по дв пропорціонально пропустилъ. Такъ, или иначе, только скоро и графины опустли, и на тарелк вмсто закуски кожица только колбасы осталась, да что за бда!— въ гостяхъ — не до посланнаго: закусить можно и языкомъ, лишь бы выпивка была, подумали мы, а Кларисса Ивановна точно на часахъ въ голов при мысли стояла, и графины снова налить велла, и селедка, точно раздавленная лягушка, головой съ тарелки на насъ поглядываетъ. Смлость города беретъ, и мы сдлали ршительный приступъ — и графины опустли снова, и рчь пошла у насъ быстрй, и мысли сдлались поживе, и, ужь не сосредоточиваясь въ самихъ себя, не замыкая сердечной искренности, стали высказываться мы и, какъ родные братья, другъ на друга смотрли, и поцалуи слышаться стали…
— А что, господа, сказалъ Семенъ Семеновичъ:— вдь за клубы-то поневол скажешь большое спасибо учредительниц?
‘Еще-бы!’ подумали мы: ‘вдь у нашихъ женъ предурная манера была: въ гостяхъ ли запросто сидишь, на имянинахъ ли бываешь — только за рюмочку, а жена непремнно астрономически наблюдаетъ и бровки хмуритъ, и молніеносный взглядъ кидаетъ, ну, поневол и не допьешь, немоготой отзываешься, умренность показываешь, а тутъ, въ клуб-то, хоть и поджигаетъ нашихъ женъ — да какъ ршиться на манеру? клубъ — дло новое, такъ старыя-то привычки и выказывать, быть можетъ, неприлично, сами еще не знаютъ, а намъ — и на лапу: тяни, коль льтся… Ну, какъ же клубъ — не раздолье, какъ Клариссу Ивановну не благодарить? и удовольствіе доставляетъ, и отъ опеки избавляетъ, да еще отъ какой опеки — отъ самой близкой, а извстно: подъ опекой жены не приведи Богъ и сирот-горемык быть.
— Истинное спасибо, говоримъ мы на слова Семена Семеновича:— чудное дло — клубы, спасибо! и отъ клубовъ рчь дале о современныхъ вопросахъ ведемъ. И — странное дло! Мы да точно не мы, въ этотъ вечеръ были. Одинъ кричитъ цивилизація, другой — прогресъ, шумъ, споръ, умъ просто клубкомъ нитокъ развивается, вс говорятъ и никто не слушаетъ, вдругъ вс просвтлли, сердечнымъ огнемъ любви къ современности воспылали, одинъ объясняетъ, что цивилизація значитъ анонимъ и что подъ словомъ ‘цивилизація’ должно разумть рчь: ‘цли-визитъ-лица’, что въ совокупности означаетъ: ‘признавай и почитай личность’, другой оспариваетъ, что слово ‘цивилизація’ въ переводномъ смысл означаетъ: ‘цлая нація’, а потому современный человкъ долженъ стараться всесильно о сближеніи съ массою народа, а въ силу-то этихъ убжденій, мы ршили: отпустить бороды, какъ первый знакъ сліянія съ народомъ.
— Бороды отпустить — прекрасно, возразилъ исправникъ: — тутъ и свои преимущества есть первое, и народъ будетъ смотрть на насъ съ любовію, и на базар, но ошибк за своего брата, мужичокъ подешевле возьметъ, и на улиц, при случа прикинуть у забора придется — такъ по бород тебя за чиновника не сочтутъ, а слдовательно — и на счетъ приличій съ бородой свободне, и экономія тутъ предвидится для того, кого цырульникъ бретъ — все безподобно, да — вотъ что: вдь служащимъ по гражданской законъ бородъ носить не полагаетъ?
— Эхъ, говоримъ мы, законникъ ты эдакій! Ты бы, пожалуй, и о форм физіономій уложеніе написалъ, а того и не подумаешь, что законъ-то вдь для народа же писанъ: такъ чмъ же мы законъ-то нарушимъ, если изъ сообщенія съ народомъ бороды носить станемъ?— ни чмъ, и положили не слушать исправника и за подбородки похватывать стали, какъ будто и сами были ужь въ такихъ бородахъ, за которыя такъ любили крестьянъ таскать, барышникамъ за неотпускъ въ долгъ говядины такъ щедро плевали. Поврите ли? въ тотъ вечеръ такъ много въ насъ сожалнія явилось, что изъ подражанія самымъ передовымъ прогресистамъ и ногти, какъ у нихъ на рукахъ, по вершку отростить хотли, да какъ многимъ изъ насъ, за неимніемъ горничныхъ, доводилось самимъ корсеты стягивать, воротнички заправлять, такъ и подумали: отрости, молъ, а тамъ, какъ нечаянно шейку или что оцарапаешь — такъ, пожалуй, и искры изъ глазъ посыплются — ну, по этому случаю и ногти по старому оставили, да про эманципацію еще не говорили. Пожалуй, молъ, направь барынь на столбовую дорогу женскихъ правъ, дай свободу — такъ и принадлежностями бараньей головы украсишься… Найдутся, молъ, и такія мастерицы, что сусальнымъ золотомъ рожки разукрасятъ — что и невдомекъ будетъ… и удивительно, просто непостижимо, какъ истинное-то желаніе просвщенія сердце веселитъ: несмотря на то, что и въ карты въ этотъ вечеръ не садились, никто ни разу не звнулъ, только Лука Лукичъ, ради черезчуръ излишняго рвенія къ закуск, забрался въ буфетъ, да на рундук всхрапнулъ немного. Впрочемъ, что грха таить?— закуска и намъ глаза помутила. Водка-то, знаете-ли, отъ Клариссы Ивановны была, а она два ведра отъ откупа получала, а кто не знаетъ, что благодарственная — не продажной чета, хоть и не Луку Лукича, такъ и того свалитъ. Вотъ нмецъ, на что ужь крпокъ былъ: четвертушку, бивало, одинъ усидитъ — и то разв только жену немного поколотитъ, а тутъ и нмецъ совсмъ одурлъ. Слышимъ мы въ буфет словно кто цпами хлбъ молотитъ, стукъ такъ и раздается. Вотъ и идемъ мы къ буфету, смотримъ — двери затворены, мы отворили немного дверь, а нмецъ обнялъ половую щетку, да какъ угорлый, такъ изъ угла въ уголъ и мечется съ ней. Эйнъ, цвей, дрей! эйнъ, цвей, дрей! Подпваетъ, знаете ли, въ тактъ и каблуками прихлопываетъ, и голову взодралъ, оретъ — того и гляди глотка лопнетъ. Лакейство стоитъ, на нмца любуется и животы поджало, хохочетъ, смемся мы, а Егоръ Егоровичъ отдернулъ вдругъ дверь, да какъ зыкнетъ:
— Эй, вы, халдейщина!
Лакеи оторопли, засуетились, лица въ аршинъ вытянулись, и отвчаютъ:
— Эвто-съ Францъ Андреичъ нмецкій валецъ намъ представляли, а не мы-съ…
Нмецъ бросилъ щетку и — ну, кулакомъ да рукавомъ потъ вытирать, а бока такъ и раздуваются.
— Что же, говоримъ мы нмцу, ты въ зало танцовать пойдешь?
Нмецъ и слова выговорить не можетъ, глядитъ на насъ да ухмыляется, а Семенъ Семеновичъ и говоритъ:
— Что? Ему въ зал танцовать? Да сунься-ка онъ мою Катеньку на кадриль попросить, такъ я его нмецкой личности весь бастіонъ сворочу…
— Да вы, говоритъ, Григорій Захарычъ, сейчасъ только цивилизацію разбирали?
— А что жь такое? ну — разбирать, да мщанину съ моей женой танцовать не позволю.
И впрямь, молъ, вдь правду говоритъ Семенъ Семеновичъ. Взять въ долгъ у нмца — почему не взять, по пріятельски можно, но допустить, чтобы неблагородныя руки благородныхъ талій касались — дико, воля ваша — дико: вдь рука будетъ тла касаться…
Задумались мы надъ словами Семена Семеновича, и что-то сердце щемить стало, да какъ закусили еще — и отлегло, и прелесть какъ весь вечеръ весело было! Разъхались мы по домамъ уже на разсвт, да и дома-то еще долго про клубы толковали, и во сн вс одинъ только сонъ и видли. Видлось намъ, что нмецъ, съ сверкающими глазами, обнявшись съ половою щеткою, гд-то высоко-высоко носится, а Семенъ. Семеновичъ съ сжатыми кулаками за нимъ гоняется да зубами скрежещетъ, а изъ-за двери Абдрахмановъ Семена Семеновича языкомъ дразнитъ, физіономія у Абдрахманова — словно новая сковорода, блиннымъ подмазкомъ смазанная, такъ и лоснится, и присдаетъ онъ предъ Клариссою Ивановною и тюбитейкой трясетъ, а новая миткалевая рубашка такъ на Абдрахманов и отдувается, такъ и ветъ, и халатъ нараспашку, и брюхо — на лицо, и вся конструкція сквозитъ — чудо, что за прелестные видлись намъ сны! Такъ что поутру многіе и къ должности не ходили: свжія впечатлнія нужно было уложить и разыгравшуюся фантазію успокоить, вдь сами посудите — мы къ прогресу шагъ отмахнули, невжеству фигу показали, въ слитіе съ меньшой братіей вошли, бороды отпустить ршили, ну — не торжество ли это, не побда ли, не праздникъ ли, не пораженіе ли старому времени, имяниннымъ вечерамъ — клубами нанесли?— ну, и опохмлялись: не до занятій было. А если бы знали, такъ лучше весь вкъ въ похмліи бы были, а въ клубъ другой разъ не похали бы: хоть бы воспоминаніе пріятное отъ перваго клуба осталось, а теперь — что?— Эхъ, ужь не быть бы лучше второму клубу!
Правду, ей-ей, правду говорилъ Дмитрій Васильевичъ:
— Какіе, говоритъ, мы цивилизаторы? Разв это въ насъ сердце говоритъ, умъ руководствуетъ, созшшіе дйствуетъ? Просто бсенята чувствами забавляются только, зависть беретъ, духъ подражанія тормошитъ, мода увлекаетъ, вотъ и кричимъ мы звонко, сладко, плавно, а какъ дойдетъ до дла — посмотрите: и носы повсили, распустились, проквасились, осоловли и приняться не знаемъ какъ: куриная слпота одолваетъ.
— Да почему же, говоримъ, это?
— А потому, что не доросли — а ужь созрли, и выходитъ дло — дрянь!
— Эхъ, ты, молъ, Дмитрій Васильичъ! Отсталой ты, отсталой, ома неврующій, воронъ зловщій, брешишь, молъ, ты все, другъ сердечный — вотъ что!
Смемся, знаете ли, мы надъ Дмитріемъ Васильевичемъ, а онъ — все свое ‘и въ клубъ другой разъ не поду’, говоритъ.
— Ну, молъ, исчезай въ невжеств, а, намъ въ клуб бывать никто не запретитъ, и съхались мы въ первое же воскресенье, но съхались не робко, не но прежнему, не нершительно, а просто — смло, съ отвагой, какъ въ гостинницу или на почтовую станцію, когда хочешь себя показать, на деньщиковъ покрикиваешь, отчего фонарь не зажженъ спрашиваешь — знайде нашихъ! Съхались, и карты и закуски сами ужь потребовали.
— Карты, отвчаетъ буфетчикъ:— не у меня, а Марья Карповна въ коммод ихъ имютъ и ключъ у себя держатъ. Послали мы къ Марь Карповн и ждемъ, а она и сама къ намъ летитъ, карты въ правой ручк держитъ, и коробочка съ мелкими у ней же. Подаетъ карты Семенъ Семенычу и говоритъ ему:
— Желаю вамъ выиграть, а теб, Маня, вотъ… и чмокъ мужа въ лобъ.— Вотъ, молъ, теб и разъ, что такая женщина, какъ Марья Карповна, чужому, а не своему мужу выигрыша пожелала, а штука-то въ томъ только вся и заключается, что Кларисса Ивановна говорила, современныя женщины не должны казаться корыстолюбивыми — такъ Марья-то Карповна и удержалась такъ, что и руки мужу на счастіе не подала, а бывало, мужъ только за карты, а она ужь и тутъ за стуломъ стоитъ да ремизы проглядываетъ, выигрышъ смекаетъ, да только мужа отъ закуски останавливаетъ, а какъ современное-то приличіе ввела Кларисса Ивановна, и свободно стало Захару Григорьевичу, и прежде всхъ и громче всхъ сталъ онъ про цивилизацію кричать.
— Цивилизація, говоритъ, это — просто свтъ въ окошки: все облагороживаетъ, всему иную жизнь даетъ.
Взялъ Семенъ Семенъшь карты, распечаталъ, и мста мы выбрали, Егоръ Егоровичъ сдалъ и игру объявляетъ семь бубенъ и выходъ сдланъ — вдругъ, слышимъ что-то шелеститъ, оглянулись — а это Марья Карповна съ ножки на ножку, порхъ-порхъ, къ намъ и говоритъ:
— Я забыла сказать вамъ, господа, что за карты, въ пользу клуба постановлено брать не полтора, а три рубли: рубль на освщеніе, а полтинникъ — въ пользу бдныхъ. Насъ такъ и покоробило! Знали — такъ лучше бы и за карты не садились, однако молчимъ: взялся за гужъ, такъ будь дюжъ… кто покрякиваетъ, кто носомъ трели выдлываетъ, боясь дать волю языку, и ничего, такъ бы себ прошло, да Семенъ Семеныча и дерни за языкъ нелегкая.
— Что это, говоритъ, за поборщина такая на наши карманы напущена? Это — просто срамъ.
Мы въ карты уткнулись, а на Захаръ Григорьевич просто лица не стало, и горло колышется.
— Вамъ ходить, Захаръ Григорьичъ, говорятъ ему, а онъ и не слышитъ и какъ будто не чувствуетъ, только вки моргаютъ, да нижняя губа шевелится… насилу опомнился, положилъ карты на столъ и къ Семенъ Семенычу обратился:
— Такъ вы мою жену срамницей называете, а?
— Что вы, Захаръ Григорьичъ, блены что ли обкушались? съ чего вы берете?
— Съ чего я беру? да разв не вашъ языкъ сказалъ это?
— Я сказалъ не въ отношеніи вашей жены, а просто такъ.
— Нтъ, не такъ! такъ и куры не кудахтаютъ, а вы это мою жену обозвали!
— Отвяжитесь, пожалуйста, вы съ вашей женой…
— Нтъ, лучше вы съ вашей развяжитесь, чтобы вамъ умне быть.
Ну, смотримъ, и у Семенъ Семеныча, какъ вода въ пожарной труб, въ горл захырчало…
— Какъ — такъ? я — дуракъ, дуракъ? закричалъ онъ.— Ахъ вы, пиголица эдакая, помыкало бабье.
— Врете вы, болтушка, вы сами — десятый гвоздь въ подбор у вашей жены…
— Такъ я вру! Такъ я вру!… У Семенъ Семеныча и руки задрожали, и щоки надулись, и глаза запрыгали.— Я не вру, но если вамъ хочется, ваша жена — дйствительно срамница: она бьетъ горничныхъ, сплетничаетъ, встовщичаетъ, васъ какъ мокрую тряпку для подтирки держитъ…
— А ваша жена съ лекаремъ дуеты поетъ, а васъ фигами кормитъ — вотъ что!
Тутъ Семенъ Семеновичъ и схвати Захара Григорьевича за воротъ… Оба какъ волки изъ-за падали остервенились и зубами скрипятъ, и еле дыханіе переводятъ… Мы бросили карты, да руками только разводимъ, а тутъ и барыни на шумъ прибжали: ‘Что такое, что такое?’ спрашиваютъ, знаете ли — а Егоръ Егорычъ и разскажи все! и, Боже мой! какъ бросится Марья Карповна на Клариссу Ивановну.
— Вотъ ваши-то плоды, ваши-то благотворительныя цли до чего довели насъ: насъ поносятъ, срамятъ, а это — все вы: по вашей милости о трехъ рубляхъ объявила я, злая вы, низкая женщина! я отомщу вамъ, да, да! отомщу вамъ! и Марья Карповна готова была пріятельниц своей глаза выцарапать: вдь она хрустальной нравственности была — ну, такъ поневол такая обида взорветъ, а разсерженная женщина, извстно — все равно, что нападающая пчела: не отмахивайся, а то жало всадитъ, умретъ, а не отлетитъ — натура ужь такая!
Клариссу Ивановну просто какъ варомъ обдало: побагровла отъ гнву, голосокъ, какъ дребезжащій колокольчикъ разбитый, такъ и задыхается, прерывается.
— Вы, вв-ы, вы, Марья Карповна, опомнитесь, что говорите! Ваши дйствія по служебнымъ дламъ мужа и казенное дло у меня наперечет… да я васъ! Да я васъ!.. Захаръ Григорьевичъ какъ только прослышалъ про казенное сукно, и изъ рукъ было Семенъ Семеновича порываться сталъ, и тутъ поднялась такая булга, просто — клубъ въ жидовскую свадьбу превратился: дамы взвизгиваютъ, суетятся, мечутся, вс другъ-друга толкаютъ, въ переднюю бгутъ, стукотокъ идетъ, пальто не по принадлежности хватаютъ, домой бгутъ, а Анюта Шанникова такъ и вовсе безъ салопа убжала, а платье-то было декольте — простудилась, бдненькая, и душа тло гршное оставила — черезъ недлю умерла! Козанковъ просто пораженъ былъ смертью Анюты: все сватать ее сбирался, да бумаги съ виньетками долго не высылали, а написать предложеніе на лист безъ украшеній Козанковъ считалъ малозначущимъ, а Анюта-то и скончалась, сокрушался, сердечный, глаза даже хрномъ теръ, а отецъ Анюты просто убивался, и проводить ее на кладбище не могъ: съ горя ужь больно напился. А все вдь Кларисса Ивановна! Вздумала насъ, рожденныхъ для имянинныхъ праздниковъ да лнивыхъ щей, клубами просвщать, а что вышло?— Перессорились мы вс до едина, дамы при встрч съ подругами только губками шевелятъ, другъ на друга и не глядятъ, а мы не здороваемся, въ присутствіи сходясь, а мычимъ, да носы уткнувши, и дла не длаемъ, и пріятельской бесды не ведемъ, радъ-радшенекъ, какъ бы изъ суда домой скорй, а прежде, бывало, въ судъ какъ на биржу идешь: непремнно новенькое услышишь, какою нибудь житейскою штукою умудришься. Поврите-ли, такая тоска напала на насъ, что и животами подобрались, скука такъ молотомъ и молотитъ, въ гости ходить другъ къ другу перестали, выйти прогуляться — тоже боязно, какъ бы съ пріятелемъ не встртиться, да на чистомъ воздух въ прежнее сердечіе не взойти. Вотъ и спишь все праздное время, или брань жены слушаешь, или самъ къ кучеру придерешься, разгорячишься, въ забвеніе взойдешь и създишь разъ-другой нечаянно — ну, какъ будто немного и просвтлетъ на душ… А стараго-то времени все-таки ужь не вернешь, нанюхались мы современности-то, такъ нескоро ее блажь выбьешь, ужь таковы мы и есть: когда спимъ, такъ и на другой бокъ перевернуться не хочется, а поднялся вдругъ — и не уложишь, ужь непремнно глупостей надлаемъ, а клубы такъ расшевелили, что не только спокойствія лишили, а просто чувства, мысли, взглядъ и дружбу взбудоражили, а когда внутри бунтъ — и наружу будетъ плохо, поврьте — такъ, а все вдь клубы! Что бы имъ пусто было!…
Уфа.