Кладбище
Кладбище
(Из Декады.)
——
Кладбище, Неизвестные_французы, Год: 1804
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Печальный день, в который совершают горестный обряд поминовения вкусивших чашу смерти, исчез во мгле паров туманных, шумный звук погребательной меди умолк, и ночь покрыла мрачным крылом своим обиталище живых и область мертвых. Чувствительный Лорензо, продолжавший еще льститься надеждой увидеть тень своей любезной, пришел на кладбище, пришел ждать минуты, в которую обитатели тверди, рассеясь по воздуху, торжествуют между собой день, им посвященный. Воспаленное воображение его начало уже предаваться живейшему нетерпению, как вдруг тихий голос, подобный журчанию ручейка в долине, произнес сие слова, часто прерываемые болезненными вздохами: ‘О прелестнейший, любезнейший из смертных! Милый Роземонд! Уже ли я навеки тебя лишилась? Уже ли небо никогда не сжалится над моими страданиями?.. Ах! когда бы оно дозволило мне увидеть хотя образ твой!… Или боготворимая тень твоя не наслаждается дарованным всем другим преимуществом, носиться на облаках в таинственных недрах воздуха? Неужели мне одной отказано в горестном удовольствии, которое вкушают все злополучные смертные, в удовольствии беседовать иногда с тенями оплакиваемых милых? Но может ли быть, чтоб существо, бодрствующее над судьбой смертных, не вняло наконец моим обетам, горестным моим стенаниям? И если слезы имеют хотя малейшее право на его сострадание, то пока останется оных хотя капля в глазах моих, я и ту приду пролить на камень, тебя покрывающий’.
Живо тронутый звуком голоса, который толь чувствительно описывал состояние, подобное его собственному, Лорензо приближается и говорит с чувством нежнейшего соболезнования: ‘О ты, которую ревнивый мрак скрывает от моего зрения! Ты, которую по одному голосу равняю я в красоте со светилом ночи, когда светозарное лицо его освобождается от влажных своих покровов, конечно и ты лишилась бытия, милого сердцу твоему, бытия драгоценного памяти твоей? И, подобно мне, пришла сюда в безмолвии ночи, требовать его от богов, владычествующих над тенями? О! если сострадание душ чувствительных может услаждать скорби наши, заклинаю тебя, поведай мне свои злополучия и будь уверена в нежнейшем соучастии…’. — Так, великодушный незнакомец, выслушай повесть моих бедствий, да смешаются слезы твои с моими и да облегчат, если можно, бремя страданий моих!
Увы! я была любима совершеннейшим из смертных и была тогда счастливейшей из женщин, но судьба не захотела, чтоб блаженство мое было продолжительно, и с того времени я стала злополучнейшей изо всех созданий, подверженных слепым ее прихотям. С той минуты, в которую сей боготворимый смертный предстал в первый раз глазам моим, началось бытие мое. Кто не вкушал удовольствия любить и быть любимым, кто не ведает сладкой прелести нежной страсти, тот не знает цены существования… Рок положил сначала жестокую между нами преграду. Гонимая лютыми родственниками или, лучше сказать, тиранами, долго не имела я иного удовольствия, кроме того, чтобы видеть издали человека, овладевшего всеми чувствами моими, и слышать гармонические звуки его лютни, его пленительного голоса. О! как сладостен показался мне голос сей, когда в первый раз заговорил он со мной языком любви! Как живо почувствовала я тогда горесть быть разлученной с милым, с жизнью! Увы! неимущий, который, обладая величайшим сокровищем, не мог бы почерпать из него для своих необходимых потребностей, меньше меня претерпевал бы мучения. ‘Боготворимый смертный! твердила я ему беспрестанно: почто не дозволено мне вечно быть с тобой?’… О жизнь моя! ответствовал он мне: для чего не могу я, подобно сердцу, подобно душе моей, быть прикован к оспам твоим! Для чего не могу впивать из уст твоих ароматического твоего дыхания!’… Но что может противиться могуществу влюбленных, любви всесильной? Любовник мой был предприимчив, пылок, я споспешествовала намерениям его, и власть натуры одержала наконец верх над уставами несправедливых родственников… Я прикоснулась к милому, обняла его, прижала к пламенной груди своей… сердце его билось о мое… Минуты небесных наслаждений! Блаженство неизъяснимое! Надлежит испытать вас, чтобы познать, но выразить вас не могут и самые те, которые вас вкусили. Увы! для чего небо допустило, чтобы лютейшие несчастья следовали за вами? Слушай, человек чувствительный! И да содрогнется душа твоя от участи злополучнейшей любовницы.
Одоар был человек сильный. Он обладал несметными сокровищами, но менее имел богатства, нежели черноты и злобы в сердце. Пленяясь красотой моею, просил он руки моей. Родственники мои немедленно дали свое согласие, но мог ли он получить мое? Ах! как люто отомстил он мне за отказ мой и презрение! В один вечер рассталась я с милым, с половиной бытия моего, еще с живейшей обыкновенной горестью, и душа моя, руководимая встревоженным зрением, следовала далеко в поле за сим толь любезным предметом. Луна, сквозь паров сгущенных, сквозь быстро носящихся облаков, едва проливала на землю унылый, бледный свет. Вдруг яркий блеск, подобно молнии, сверкнул вдали, и скоро слух мой был поражен звуком убийственной стали. Странное предчувствие быстро овладело мною, сердце мое стеснилось: я затрепетала и уклонилась под тяжким скипетром смерти. Ах! почто не сделалась я совершенно ее жертвой? Увы! теперь не пресмыкалась бы я по земле между гробами, не рыдала бы на могиле милого, но, соединяясь с ним в жилище теней, вкушала бы утехи чистые, наслаждения бессмертные. Я пребыла во сне смертном до первых лучей восходящего солнца… День ужасный, в который звон роковой меди, поразив слух мой, низвергнул меня в бездну тоски и отчаяния! Трепещущая, терзаемая адским мучением, кинула я вдаль устрашенный взор и увидела снаряд смерти, увидела печальных братьев, родственников, друзей милого моего, услышала жалобный стон их, и любезное имя его пренеслось к ушам моим… О земля! Ты отреклась поглотить меня!.. Смотри, смотри, великодушный незнакомец! Вот она!.. вот его могила! Туда они его положили… туда, туда, под этот хладный камень… Но скажи, не слыхал ли ты, подобно мне, движения в воздухе, нас окружающем? Не он ли это? Не его ли тень пролетела мимо нас? Мне кажется, что она прикоснулась к лицу моему эфирными своими крылами, и потрясенный воздух еще вокруг меня колеблется… Ах! удали, прошу тебя, эту кровожаждущую руку, удали этот губительный нож, готовый поразить его!.. Изверг! Эта рана кажется ему не довольно глубокой, он повторяет удары, повторяет!.. Великий Боже! Или чаша страданий моих еще не исполнилась?..
Лорензо, пораженный сим плачевным повествованием и удручаемый собственной горестью, погрузился в глубочайшую задумчивость и почти в забвение смертное. Уже давно перестал он внимать жалобным стенаниям несчастной любовницы, давно перестал слышать ропот ее, подобный пустынному зефиру, шумящему на вершинах слезных кипарисов, как, выйдя наконец из сего тяжкого усыпления, взглянул с содроганием к ногам своим и потом в поле, но утренний свет появился: он рассеял тени с остатком паров, рожденных влажным дыханием ночи, и едва мог увидеть вдали любовницу злосчастного Роземонда, которая исчезала в пространстве, подобно ночным призракам от первых лучей солнца.
Кладбище: [Рассказ]: (Из Декады) // Вестн. Европы. — 1804. — Ч.16, N 16. — С.291-298.