Георгий Яблочков
Георгий Яблочков
Клад
Клад
I.
I.
II.
II.
III.
III.
* * *
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
Клад, Яблочков Георгий Алексеевич, Год: 1912
Время на прочтение: 73 минут(ы)
— Я, братцы, там уже все выходил, все осмотрел, почитай, носом всю землю вынюхал! — с увлечением говорил Степан. — И есть, братцы мои, есть! Должно быть! И грива эта, где у них изба стояла, и речка, что из озера бежит, и болото тут же влево — все, как на планте указано, так там и есть.
— Да ведь копали уже там не раз, — сказала, высокий мужик с кудрявыми волосами и русой бородкой. Его звали Макар. — И ничего не нашли. Знаю я это место: все оно ровно свиньями изрыто. Да только нет там ничего.
— Да не там, не там рыли-то! На Казанской гриве — вот где рыли. Там точно, что вся земля в яминах. Туда все мужики ходили. И старики ходили, все туда ходили. Про то я тебе ничего не говорю, — может, там есть, а может, и нет, не знаю я. А я тебе про Подборную гриву толкую.
— Это верно. — отозвался третий мужик, огромного роста, широкий, весь, как кустарником, заросший бородой. — Степан правду говорит. Про Казанскую гриву все толковали. Там и рыли. А Подборная грива совсем другое — верст оттудова 12 будет. Влево от мельницы взять нужно. Про ту я, почитай, ничего не слыхал.
— Ну-ка, где у тебя план-от? — сказал, подумав, Макар и наклонил лицо над разостланным на траве листом старой синей бумаги.
Разговор происходил в овраге, на маленькой лужайке, окруженной кустами можжевельника. Дальше, спускаясь по крутим бокам широкого оврага, густо росли ели и сосны. По самому дну, журча в зеленой осоке, бежал ручеек, пробираясь к реке, на берег которой широким раструбом выходил овраг.
Разговаривали трое мужиков из соседней деревни Кузьмина. Двое из них, Макар и лесник Алексей, лежали на животах, головами вместе, а третий, Степан, по прозвищу Колоколец, сидел перед ними на пятках, от живости и волнения ежесекундно меняя положение.
Это он, пользуясь праздничным, днем, созвал своих приятелей в уединенный овраг, подальше от зорких глаз деревни, и убеждал их отправиться с ним добывать клад, зарытый за рекой в лесу.
— Да ты на планту-то ничего не увидишь! — говорил он Макару, вертясь, как юла. — И тебе говорю, все как есть сходится. Только одному туда и подступиться нечего — хворосту да валежнику страшная сила. Надо там хорошо поработать! Потому-то я и говорю: айда, ребята! Что найдем — все вместе. На всех хватит. Поработать стоит.
— Так! — сосредоточенно сказал Макар, поднимая бледное лицо. — А к тебе-то это как попало? Откуда ты-то бумагу достал?
— Ко мне-то? — ответил Колоколец. — И это тебе могу сказать. Она у меня, бумага-то эта, уже два с половиной года в голбце лежит. А попала она ко мне вот каким родом: как хотели мы у Голубева дачу отобрать, так я тогда, помнишь, по всем деревням сходки скликал. И тут, втепоры, в Бернихе после, схода мужичок один и говорит мне: ‘Есть у меня, говорит, бумага одна, давно она сохраняется, еще отец мой, говорит, как амбар ломать стал, так в стене ее нашел, а что там написано — но знаю, потому я неграмотный. Так вот, мол, посмотрел бы ты. Степан, может, там, насчет Голубовской дачи что есть’. А мы тогда не хотели у Голубева дачу силом брать, а искали документ, потому что говорили старики, что должен такой документ быть. Ну, взял я эти бумаги, пришел домой, посмотрел, вижу, что написано совсем про другое, я их в голбец на полку и засунул. А мужичок тот вскорости помер. А тут пошла эта разборка, прятался я целую зиму от урядника в подвале, да горевал, да унывал, да так про бумагу и позабыл. А на той неделе, братец ты мой, пошел я в голбец сапоги новые взять, — в город хотел собраться, — вижу, лежит на полке связочка. Взял ее, посмотрел, почитал да так и ахнул! Вот оно счастье-то наше где! Даже про город втепоры забыл — целый день как шальной ходил. Вот как.
— Так! — сказал Макар. — Так мужичок-то этот, говоришь, помер?
— Помер. Как стали мы Голубовскую дачу силом рубить, так тут его стражники в первую голову и пришибли. Дмитрии Сазонов, — слыхал, чать?
— Слыхал, слыхал, — повторил Макар. — Так в стене, говоришь, бумагу-то нашли?
— В стене. Как стали амбар разваливать, так она из тайника и выпала. А дед-то мужика не из Бернихи был, а из Дыхалихи. Теперь и деревни-то такой нет. А прежде, сказывают старики, была такая деревня в лесу, и знались там мужики шибко с разбойниками. А в Берниху он потом перешел жить.
— Ну-ка! А прочитай-ко еще разок, что там в бумаге-то?
Сдвинулись, приготовившись слушать, и Степан, сидя на корточках, торжественным голосом начал читать:
— Так вот! ‘Сказываю тебе, моему внучку: повыше Рассолихи, вверх по Крякше версты три, есть Подборная грива. А от Подборной гривы за Казанским болотом есть озеро Диково, не очень велико, продолистое, один конец в летний восход солнца, а другой на полдень. За озером лес, рамень. На озере грива высокая, а на гриве изба пятистенная, и вкопано три ряда в землю, а от избы шагов сорок погреб дубовый’. — Понял? Раз дубовый, так, стало быть, дуб в земле не гниет. Найти его всегда можно.
— Ну, валяй, валяй!
— ‘В том погребу, — продолжал Степан, — два винные перереза серебра, ларь меди, котел крестовых полтинников, два сундука золота, медная пудовина мерять деньги. Две доли тому, кто вынет, долю отмерить и половину раздать нищим, а на другую половину построить семипрестольную церковь!’ — Махинищу такую поднять! Сколько же там должно быть денег? А?
— Ну, ну, читай! — говорил Макар, — церкви все одно ставить не будем. Еще-то что-нибудь есть?
— Есть! Много еще есть. Вот слушай! ‘А за избой в зимний закат солнца схоронен атаман Савелий, в головах у его могилы котел серебра и сундук в панчах засмоленых, положен шагов двадцать от озера. А есть еще в озере семь ступеней, под первой ступенью двести целковых. Кто найдет озеро, бежит из него речка Медянка в летний закат солнца в Крякшу, верста или полторы. Под пятой ступенью трехведерный бочонок серебра и золота’.
— Все?
— Скоро все. Вот про Дыхалиху-то я говорил: ‘Выходили мы на Дыхалиху, до нее будет верст восемнадцать или двадцать. Где мы ходили, там нет тропы. У нас стояла липа пол-третья обхвата. В липе положена шкатулка десять тысяч золотом и еще три турки заряженных’. Все.
— А про липу я тоже слышал, — снова отозвался Алексей-лесник. — Там в этой самой липе Григорий Артемов, Ивана Григорьева отец, должно быть, свои деньги-то и нашел.
— А и верно, братцы! — с увлечением воскликнул Степан. — Помню я теперь! Еще когда я мальчишкой был, так рассказывали про это. Давно только это было. Лет семьдесят, а то и боле.
— Пожалуй, не мене, — подтвердил Алексей. — Григорий-то Артемов тут по Крякше покос косил. Ну, и нашел деньги-то. Так и говорили — в липовом дупле, мол, нашел. Спрятал их, а лет через пять и стал богатеть. Теперь Ивану Григорьеву, поди-ка, что денег оставил.
— Так как же, братцы? — говорил, сверкая глазами Степан. — Айда, что ли? Попробуем нашего счастья? А?
— Да что же!.. — ответил Макар. — Попробовать надо. Отчего не попробовать. Может, и выйдет что. Только когда?
Июньское солнце лило горячие лучи на спины тесно сдвинувшихся мужиков. Темные ели задумались, побелев от жары, стволы сосен вверху пылали, как красные свечи, прозрачным золотом отливали листья нагнувшейся над ручейком молодой ольхи. В сонной тишине чуть слышно журчала вода, в глубине оврага уютно позванивали бубенцы пасущихся лошадей, и в рдеющей под солнцем траве деловито пилили кузнечики.
Через полчаса трое мужиков, покончив разговор, выбрались из оврага и разными дорогами направились по домам.
Степан поднялся из оврага в поле и быстро пошел по тропинке через ржаное поле. Шел он, размахивая руками, весь подавшись вперед, и уже по походке можно было видеть, что это человек пылкий, увлекающийся и нервный. Колокольцем его прозвали во время революции, когда, выставив вперед тощую бороденку, бледный и со сверкающими глазами, он носился по всем окрестным деревням, без умолку сыпля словами. Его голос подходил к прозвищу — высокий и однотонный, так что от него звенело в ушах.
Алексей пошел в другую сторону — в соседнюю деревню Косливое, проведать выданную туда замуж сестру, а Макар остался один. Прямо перед ним лежала на большой дороге деревня Кузьмино. Щетинясь соломенными крышами, скирдами и овинами, она улиткой ползла к реке и кончалась часовней, выстроенной на обрыве, на самом берегу.
Сами собой глаза Макара отыскивали то место, где стояла изба Лаптевых. Ее можно было узнать по самой высокой в деревне березе. Мысли о кладе сразу точно ветром выдуло из головы, и медленными шагами, как человек, которому нечего ждать впереди, Макар побрел по тропинке через паровое поле вдоль крутого берега реки.
Неподалеку от деревни была усадьба — большой двор с крепкими службами по бокам, и в глубине серый, с зеленой крышей дом. Посредине двора, на кресле с колесиками, сидел как раз сам барин, помещик Голубев, о котором говорил Степан. Во время революции его разбил паралич, и с тех пор его возили в кресле, из которого важно торчала круглая, как тыква, голова. Рядом с креслом стояли старая барыня, дочка-барышня с двумя собачками, управляющий, кухарка Авдотья, горничная и кучер. Все с почтением смотрели, как барин чесал палкой за ушами двум толстым заграничным свиньям, которые похрюкивали над корытом. Когда проходил Макар, барин выжидательно и строго повернул к нему свои седые усы.
Но Макар не поклонился. Отвернув голову, он ускорил шаги и за садом, протянувшимся между усадьбой и часовней, спустился по крутой тропинке вниз, прямо к землянке перевозчика. Еще сверху услышал он громкие голоса и узнал один из них: разговаривал Михайла Лаптев, отец Гришки, мужа Варвары. А голос у него был такой, что его можно было слышать с той стороны реки.
Макару не хотелось встречаться с Михайлой. Обогнув сзади избушку, прямо по косогору он вышел к берегу и взял вправо по большой дороге, спускавшейся оврагом из деревни. Голоса замолкли, и Макар оглянулся назад. На лавочке перед землянкой сидели Михайла Лаптев, его сын Гришка, известный в деревне под прозвищем ‘сопляк’, работник Яков из усадьбы, сам перевозчик Матвей и еще один мужичок, пьяница и милый человек, которого в деревне называли просто Вася. Все упорно глядели Макару вслед, — разговор шел как раз о нем.
С неприятным чувством Макар поднялся по дороге вверх до своей кузницы, миновав ее, взошел совсем на гору и сел на бревне около часовни. Наискосок сзади него, направо самая крайняя по тому порядку, который раструбом побежал по высокому берегу реки, стояла его изба. Но Макар даже не оглянулся на нее, а понурившись, смотрел на реку.
Направо от перевоза купались ребятишки, быстро плавали блестящие головы, слышались визг и шлепки по воде. На том берегу, скучно жарясь на солнце, желтели пески, дальше за гривой прохладно сверкало осочистое озерко, по берегу которого бежала большая дорога, а направо и налево к самой воде подступал лес. Он начинался ольшаником и ивняком, переходил в осинник и березняк и, то расступаясь перед полянками и лугами, то надвигаясь на самые пески, зубцами поднимался к горизонту.
В этом лесу, влево, может быть, как раз там, где темная синева переходила в голубой туман, лежало озеро, около которого был закопан клад. Макар неожиданно вспомнил о нем. Золото, переливаясь, блеснуло перед его глазами, и ему стало сразу легче на душе.
— Макарушка! — окликнул его голос, и на бревно опустился Вася, которого он видел внизу. — Что, словно ворона на сухару расселся да смотришь? Аль тоска заела?
— Так, — уклончиво ответил Макар. — Дело праздничное. Сижу да на реку гляжу.
— Верно, друг, праздничное! — весело говорил Вася. — Только плохие нам с тобой праздники. Одно, видно, у нас горе, хоть и наоборот выходит. Ты бабу бьешь, а меня баба бьет… Слушай, друг, одолжи гривенник. Смерть выпить хочется. Завтра, ей-ей, отдам.
Макар молча вытащил из кармана кисет, отгреб табак и вынул из завязанного узла гривенник.
— Вот спасибо, милая душа! — обрадовался Вася. — Уж такое ли-то спасибо, что и сказать нельзя. Сейчас, значит, прямым манером к Фекле и — шкалик. А то думал-думал, что бы у Хамы скрасть, ничего не вышло. Хотел было платок у стервы стянуть, да увидала, чуть кочергой не убила.
— О чем внизу говорили? — небрежно спросил Макар, свертывая себе крючок.
— Внизу? — остановился Вася. — Вот, брат, чуть-чуть не забыл. Нарочно и пошел-то к тебе, чтобы сказать, а вдруг из башки выскочило. О тебе, Макар, говорили. Так-то на тебя Михайла Лаптев зол, что и сказать нельзя. С Яковом говорили, с работником. Ребра, говорят, ему переломать надо. Из-за Варвары там, не разобрал только я. Шел берегом, вижу — сидят, подсел, а всего не понял. Шибко, брат, серчают. Видели тебя будто с Варварой где-то. Погоди, друг, после скажу. Вон Хамка-стерва сюда валит. Не иначе, как меня ищет.
Вася быстро отпрыгнул от бревна и, согнувшись, побежал к часовне, чтобы оттуда сквозь крапиву, лебеду и мусор спуститься прямиком снова к реке, а Макар поднялся и повернул к деревне.
— Видели, стало быть, с Варварой!..
По улице навстречу ему шла огромная, грязная баба с рябым лицом и с оскаленным, как у злой собаки, ртом. Это была Марья, жена Васи, которую за сварливость и необыкновенную способность ругаться вся деревня прозывала странным именем Хамы. Поравнявшись с Макаром, она сиплым басом крикнула ему:
— Где пьяница-то мой? Ушел, что ли?
— Не знаю, — коротко ответил Макар и направился к избе Степана, стоявшей на другом конце деревни.
— Знаю я вас, сволочей, потатчиков, пьяниц! Погибели на вас, анафем, нету! — гремел сзади него сердитый голос, но Макар даже не слышал этого. Так захватили его снова мысли о кладе.
С самого утра Елена, жена Макара, была в сильном гневе. Она так отшлепала своего любимца, трехлетнего Васютку, что тот зашелся от рева, и когда варила обед, то сковородки и ухваты так и сыпались кругом.
Вчера вечером кума ее Авдотья, кухарка из усадьбы, забежала к ней на минутку сообщить весточку: девчонка Настюшка пасла в обед индюшек и видела около барской риги Макара вместе с Варварой. Опять, стало быть, начал, пес!
Всего больше гневило Елену, что Макар не обращал на ее сердце никакого внимания. С утра — и горюшка мало — возился себе на дворе, облаживая телегу, молчком пообедал и потом, когда зашел к нему Алексей-лесник, ушел с ним, не сказавшись, куда. Еще утром Елена успела сбегать к Лаптевым и там изругала и осрамила свою дочку Варвару, выданную замуж за Гришку: но этого было ей мало: надо было коршуном налететь и на Макара и отчитать его, пса, чтоб помнил долго.
Согласия в доме не было уже давно. Мучиться Елене пришлось чуть ли не с самой свадьбы. Восемь лет тому назад живший у нее в работниках Макар, двадцатилетний парень, красавец и ухарь, женился на ней после смерти первого мужа, оставившего ее вдовой с двенадцатилетней дочкой Варварой. Уже через месяц Макар пьянствовал и колотил жену, а через год его хорошо знали все солдатки в окрестных деревнях. Из любви к нему Елена терпела все.
Но чтобы Макар начал таскаться за ее же собственной дочкой, которую нарочно, чтоб не было соперницы в доме, она выдала замуж, этого Елена не могла перенести.
Когда, досыта наговорившись со Степаном, Макар подошел наконец к своей избе, ему стало так противно, что он едва не повернул назад. Да некуда было больше идти. Разувшись в сенях, он сел в избе на лавку и, понурившись, искоса поглядывал, как Елена, простоволосая, тощая и злая, ставила у печки самовар. Чувствовал он, что надо бы ему сказать хоть одно слово, но не мог пересилить себя: до того ненавистна была ему Елена, что, кажется, так бы и зашиб ее, как гада, ногой.
— Что смотришь-то, словно съесть хочешь? — первая обернулась она к нему.
Не отвечая, Макар взял с полки каравай хлеба, отрезал большой ломоть и, густо посолив, принялся его жевать.
— Что молчишь-то, ровно язык проглотил? — не выдержала наконец Елена. — Или милой своей все рассказал, так больше и слов нету?
Макар с угрозой поглядел на нее. Но Елена уже сорвалась.
— Чего глаза-то свои бесстыжие пялишь? — захлебнулась она от ярости. — Боюсь, думаешь? Не испугаешь! Не на таковскую напал. Не знают, думаешь, где ты по вечерам ходишь, какими делами занимаешься? С маткой нажился, так тебе дочку еще надо?
— Ну! — сказал Макар, положив ломоть на стол.
— Нечего нукать! На саврасого нукай! Я тебя не повезу. С кем ты вчера у господских риг видался? С кем в обнимку стоял? Да как глаза твои бесстыжие смотреть могут? Как Бог тебя, анафему, не покарает, гром не разразит, огонь не сожжет, пес, ненасытный бык!
— Ну! — крикнул Макар, стукнув кулаком по столу.
— Нечего ну! Чей ты муж? Кто тебя в люди вывел? Кто тебя, беспорточного, хозяином сделал? Чего тебе от Варвары нужно, чего ты у нее ищешь? Говори, чего?
Макар поднялся и с размаху ударил ее по лицу.
— Убил!.. — крикнула Елена и опрокинулась навзничь на пол.
Макар пнул ее ногой, поволок за жидкую косицу к порогу, поднял, как щенка, вверх и хотел ударить головой об стену. Но что-то удержало его, и, швырнув ее на пол, он быстро пошел.
В сенях, прижавшись рядышком, дрожали Анютка, Сенька и трехлетний Васютка, и на крыльце с неодобрительным видом сидел работник Никифор. Макар, отвернувшись, прошел мимо, спустился вниз по дороге к перевозу, взял направо, дошел берегом до оврага, впадавшего и с этой стороны в реку, и забрался в самую чащу.
Лежа лицом вниз на маленькой лужайке, он долго думал несвязные мысли, смотрел на букашек, бегавших по траве, и не заметил, как заснул.
Когда он проснулся, уже спускался вечер. Пройдя краем оврага до тропинки, Макар поднялся по ней до жердяного забора, остановился в нерешительности и стал смотреть. Отделенное одним только овсяным полем, перед ним лежало Кузьмино, и прямо по тропинке виднелась самая высокая в деревне лаптевская береза. Солнце красным шаром садилось позади. Небо сияло там, как раззолоченный иконостас, и алым багрянцем отливала притаившаяся за горбиной поля деревня Кулемиха. Впереди же, там, где лежало Кузьмино, было сумрачно-тихо, и из заречных лесов подходила мирная ночь. По избам уже вспыхивали кое-где огоньки.
— Эх! — подгнившая жердь, за которую держался Макар, с треском разлетелась пополам, и, перепрыгнув через изгородь, он решительно зашагал вперед.
У лаптевских овинов Макар повернул направо и мимо гумна и прошлогодних скирд соломы прокрался к огороду. Около самой изгороди, разделяющей две дворины, стояла развесистая яблоня, густо обросшая крапивой и лебедой. Под нею Макар лег. Бог даст, Варвара выйдет за чем-нибудь в огород, тогда можно ее окликнуть
Опускалась ночь, деревья чернели, на небе одна по одной зажигались звезды. По дворам скрипели ворота, слышались голоса, блеяли овцы и мычали коровы. Макар лежал и, не спуская глаз, смотрел на калитку, ведущую с лаптевского двора в огород…
Через полчаса с легким стуком открылась калитка, и в ней показалась неясная фигура. Сердце Макара застучало так, что перед глазами завертелись огненные круги: Варвара. Она подошла к колодцу, поставила на землю ведро и взялась за бадью, привешенную к журавлю.
— Варя! — шепотом крикнул Макар.
Она не слыхала.
— Варя! — крикнул он громче и кинул комок сухой земли.
Варвара вздрогнула, пугливо оглянулась и сделала несколько шагов. Макар поднялся из-за огорода и, махнув рукой, пошел назад к потемневшим гумнам.
Около кучи жердей, наваленных близ изгороди рядом с овином, он остановился и слушал, как скрипел колодезный журавль. Минут через десять из слепой полутьмы вынырнуло темное пятно.
Макар прислонился грудью к забору, так что жерди треснули и подались. Неслышно ступая босыми ногами, Варвара подошла и остановилась в двух шагах. Она стояла, опустив руки и потупив голову, и оба они смотрели друг на друга и не знали, что сказать. Только что сейчас у Макара было на душе столько, что говорить хватило бы, кажется, на целую ночь, — теперь исчезло все. Судорога перехватила горло, и на глазах закипали слезы. Он сказал только:
— Варя! — и стиснул руками жердь.
Опускалась темнота, сливая в черное дворы, бани, деревья и кусты, вдалеке скрипели калитки, мычали коровы, переговаривались голоса, и около овина, где стоял мрак, два измученных голоса вели тихий разговор.
— Зачем пришли, Макар Васильич? Не надо!.. — говорил, прерываясь от волнения, женский голос.
— Не стерпел я, Варя… Надо было повидать.
— Не нужно этого, — шепотом говорил женский голос. — Грех.
— В чем грех-то? Что люблю-то тебя? Нет тут никакого греха. Подойди, Варя, ближе!
Треснула и подалась изгородь. Из темноты смотрели два глаза, и точно сила какая-то шла от них и тянула Варвару, так что подкашивались колени, и вихрь гнал ее вперед. Она ступила шаг и перехватила руки.
— Елену избил. Совсем было зашибить хотел. Да остановился. Вспомнил, что мать она тебе. Видели нас с тобой. Знают, будто. А что знать-то? Что меж нас было?
— Матушка утресь приходила к нам. Шибко бранилась. Свекрови все рассказала, срамила меня. Григорию бить меня велели, да не посмел. Из усадьбы девчонка видела нас с вами.
Треснула и рассыпалась в темноте гнилая жердь.
— Разлучены мы с тобою, Варя, как два цветочка с одного стебелька. Растоптаны оба. Не жить нам друга без друга… Подойди, люба, ближе. Дай на тебя взглянуть.
— Не надо этого, Макар Васильич! — весь пронизанный светом, отвечал женский голос. — Грех эти мысли.
— Что ты затвердила: грех да грех! Никакого греха нету. Старые бабы брешут да дураков пугают. Подойди, Варя!..
Что-то стукнуло вдали у дворов. Варвара вздрогнула и оглянулась:
— Пойду я…
— Подойди ближе, Варя! Не бойся. Хочу сказать тебе что-то. Да подойди же!
Колеблясь, Варвара ступила шаг. Перегнувшись, Макар схватил ее за руки, притянул и зашептал:
— Дело одно мы затеваем, Варя. Может, денег достану. Уедем тогда с тобой!
— Какое дело-то?
— Долго говорить. И верю я сам и не верю. Клад один. Записка есть у Степки-Колокольца. И место и все. Все как есть указано.
— Брехун ведь он, Колоколец-то!
— Нет, тут не брешет. Все как есть правильно. Может, и выйдет. Накопаем золота, уедем мы с тобой, Варя! Подойди, люба, ближе.
Варвара высвободилась из его рук и шепотом сказала:
— Невозможно это, Макар Васильич.
— Что ты мне все одно твердишь! Что невозможно? Так и будешь с сопляком своим всю жизнь мучиться?
— В монастырь пойду…
— Да будет! — крикнул Макар и, неожиданно перескочив через изгородь, обеими руками схватил Варвару. Охнув, она вся прильнула к нему, но сейчас же, изогнувшись дугой, толкнула его в грудь и с криком забилась в судорогах на земле.
А у Макара снопом брызнули из глаз искры, и он едва не свалился с ног. От нового удара он встал на четвереньки, но повернулся, ударил кого-то ногой так, что тот крякнул, вскочил, вырвал из забора жердь и переломил ее на чьем-то боку. А в следующий миг птицей перелетел через забор и пустился бежать. Он слышал за собой ругань и топот ног, и в темноте блеснуло, ударило и, раскатившись по полям, гулко отдалось за рекой.
У себя на дворе Макар отдышался, вытащил из колодца бадью с водой и намочил разбитый затылок. На него напали Гришка, Варварин муж, и Михайла. Третьего он не успел заметить. ‘Должно быть, Яшка из усадьбы. Елена подстроила! — мелькнуло у него в голове. — Не иначе, как она. Ну, погоди!.. — Но сейчас же все его мысли вернулись к Варваре. — Что с ней? Отчего ее бросило на землю и стало ломать? Будут ее бить или не будут?’.
Макар уселся на бревне в углу двора, чтобы его не заметила Елена. Боль волнами ударяла в затылок, и вместе с нею вставало отчаяние:
‘Срам-то какой! По всей деревне пойдет… Эх, взял бы Варю на руки, как птичку, ушел бы на край света и пестовал там!’ — И сам собой из отчаяния поднимался косматый зверь и гнал прочь робость и страх.
Макар сидел на бревне, опустив голову, уронив руки с колен, глядел в темноту и делался страшен самому себе.
Через полчаса он встал, поднялся в сени, выдернул из стены топор, заткнул его за пояс и пошел. Решительными шагами завернул на главный порядок, дошел до избы Лаптевых и остановился под окном.
В оконцах горел свет, и изнутри слышался сильный шум: сразу кричало и ругалось несколько мужских и женских голосов. Макар прислушался напряженно, раскрыл калитку, вошел в сени и распахнул дверь. Косматый зверь поднялся в нем на дыбы.
На лавке прямо против двери сидела Варвара. Платок с головы у ней сбился, волосы были растрепаны, и на белом лице ее горели огромные глаза. На нее с визгом наскакивала рыхлая Арина и толкала за плечо растерянного Гришку. А рядом, внушительно говоря громовым голосом, стоял с вожжами в руках бородатый Михайла. У стола злобно голосила рябая Марья. На лавке невозмутимо сидел, набивая трубку, рабочий Яков.
Все оглянулись разом на открывшуюся дверь и застыли на своих местах. Варвара крикнула дико и забилась на лавке. А Макар дошел до середины избы и, сам пугаясь себя, закричал:
— Эй, дядя Михайла, и ты, Гришка, слушайте! Если кто хоть пальцем тронет Варвару — убью! Я человек решеный! Так и знайте: убью!
Все молча смотрели. Макар посмотрел кругом и, вытащив из-за пояса топор, снова сказал:
— Так и знайте. Убью! Варвара ни в чем неповинна.
Повернулся и пошел в сени, во двор и на улицу. Пройдя шагов тридцать, снова вернулся, стукнул в окно, крикнул: — Так и говорю: кто хоть пальцем тронет Варвару убью! — и снова пошел. В избе заревело, с треском распахнулась калитка, и трое мужиков выскочили на улицу, крича: — Сволочь! Варнак! Каторга тебя дожидается! Погоди!
Макар дал им подбежать совсем близко, неожиданно повернулся, нагнул голову, сказал: — Ну! — и вытащил из-за пояса топор. Мужики остановились, как вкопанные, постояли, ругаясь так, что отдавалось за рекой, повернули и медленно пошли назад.
Но обеим сторонам улицы хлопали окна, и в темноту высовывались любопытные головы. Макар подождал немного и тоже пошел.
Дня через три, на рассвете, Макар, Степан и Алексей сошлись за рекой около землянки, стоявшей на гриве версты за полторы от берега. Летом там не было никого: перевозчики жили в ней только весной, когда пологий берег далеко затоплялся разлившейся рекой.
Понемногу, чтобы не обращать внимания деревни, товарищи перетащили туда лопаты, топоры, железный щуп, нарочно выкованный Макаром у себя в кузнице, и теперь, вынув инструменты из-под почерневшей соломы, сваленной в углу, спорой развалистой походкой дружно зашагали вперед.
Надо было пройти восемь верст по большой дороге. Шли, держась около самого края, чтобы при первой же встрече свернуть в лес. На девятой версте взяли влево по лесной тропинке, дошли по ней до крутого берега лесной речки Крякши и по плотине около шумевшей мельницы перешли на ту сторону.
Больше молчали. Дома уже было переговорено обо всем. Впереди нетерпеливо бежал Степан. Макар, мрачно понурив голову, шагал позади. С той самой ночи он так и не видел Варвары и не знал, что сталось с нею. Вся деревня только и делала, что судачила о Лаптевых, о Варваре и о нем. Было противно и стыдно показаться на улицу.
Макару плохо верилось в клад. И в то же время верилось невольно: клад был последним выходом. Сорвется это, что будет тогда? Но что-то должно быть — это он знал: чувствовал, что жизнь переламывается пополам.
И все-таки, чем дальше шли в лес, тем легче делалось на душе. Точно легким ветерком выдувало из нее залежавшуюся печаль. Иногда Макар даже забывал, куда и зачем они идут, а просто шагал, всей грудью вдыхая лесной воздух и оглядываясь кругом.
Был все лес. Сначала вдоль дороги росло мелкое чернолесье, дальше шла ель, изредка прерываемая березняком, уставленным поленницами серебряных дров, еще дальше земля поднялась, стала рассыпчатой и желтой, покрылась серым мхом, и пошел сосновый бор. Куда ни хватал глаз, везде, сплетаясь вершинами, поднимались тонкие красные стволы, и в чистой, опрятной глубине стояла церковная тишина. В одном месте бор отступил от дороги, отодвинулся будто нарочно, и, как малые дети, весело выбежала вперед мелкая поросль ольшаника, осинника и березняка, густо заросшая у самой дороги чащей шиповника, сплошь засыпанного розовым цветом.
Солнце уже взошло, на тропе алмазами сверкала роса, и воздух был полон тонким запахом диких роз.
— Благодать! — воскликнул наконец, не удержавшись, Степан, натряс себе полный картуз нежных лепестков и уткнул в них лицо. — Нет, братцы! — заговорил он. — Лучше наших мест во всем свете нет! Никуда от наших мест не пойду. Хотел было плюнуть на все сгоряча да с неудачи да податься в Сибирь, а нет, не пойду! Больно уж у нас хорошо!
Алексей сочувственно тряхнул волосатой головой. Он был вполне лесной человек, любил лес крепкой любовью, мало занимался землей и целую зиму, весну и осень бродил по лесам.
— Река наша матушка! — восклицал болтливый Степан. — Выйдешь на угор, посмотришь — оторваться нельзя! А лес! А озера! А речки лесные! Да я вам скажу, братцы, такого воздуху, как у нас, во всем мире нету. И все ведь наше! Мужицкое! Нашими ноженьками исхожено, нашими глазами пересмотрено. Эх! Не вышло, не взяла наша, не удалось землю отбить, а совсем было бы тогда хорошо. Ну, да ничего! Погодим немного! По-го-дим!
— Годи, годи! — с насмешкой перебил его Макар. — Зазвонил колоколец: тень-тень-тень — благо язык болтается да рот медный. Слушать тебя надоело.
В другое время Макар, трезвый и едкий ум которого не терпел неосновательных надежд, не замедлил бы вступить со Степаном в спор, по теперь ему было не до того. И он прибавил только:
— Далеко ли до места-то? Вот что лучше скажи!
— Близко, — коротко ответил Степан. — Версты две, не боле.
Они шли теперь узкой, едва заметной, тропинкой по густой еловой рамени, то и дело перелезая через обомшелые, осклизлые колоды. Деревья сходились иногда так близко, что надо было жмурить глаза, чтобы их не ушибли жесткие лапы. Через полчаса тропинка круто завернула вправо, и впереди сквозь деревья открылся просвет.
— Теперь совсем недалече, — понизив голос, сказал Степан. — Вот оно, Казанское болото. А тут сейчас и озеро будет.
Противоположный крутой берег Крякши отошел далеко влево и образовал заросшую ивняком и низкорослыми соснами низину, шириной версты в две и длиной версты в четыре. Это и было Казанское болото, по которому, разбившись на заводи и бочаги, образовав непроходимые трясины, с трудом пробиралась речка Крякша.
— Вот тут еще с полверсты — и будет озеро, — еще тише сказал Степан.
Они снова взяли вправо и краем гривы по едва заметной грибной тропинке стали пробираться вперед. Когда прошли так с четверть версты, впереди что-то блеснуло.
— Озеро, — совсем тихо прошептал Степан.
Через малое время очутились на берегу озера и потихоньку подвигались вперед, внимательно разглядывая его.
Это было странное лесное озеро. Продолговатое, почти совсем прямое, закругленное на концах, длиной с полверсты и шириной сажень пятьдесят, с высокими берегами, круто спускающимися в самую воду. Только с одной стороны, с той, которая смотрела к болоту, берега понижались и сходили понемногу на нет. В этом месте из озера вытекала маленькая речка, почти ручеек, и, теряясь в ивняке, текла к болоту
Густой лес стеной рос по берегам над неподвижной, черной водой, в которой даже около берега не видно было ни осоки, ни балаболок с широкими листьями. Там и сям тяжелые, мшистые стволы, обрушившись с берега, упали вершинами в озеро, и вода в этих местах глядела еще чернее, бездоннее и страшнее. Холодом и страхом веяло даже теперь, в ясное утро, от этой щели воды, выступившей точно из самой средины земли, и почудилось невольно всем трем мужикам, что вот-вот из бездонного омута медленно вынырнет и взглянет на них невидимое чудище.
— Вот, братцы, и озеро, — прошептал Колоколец. Лицо его было бледно, и глаза беспокойно блестели.
— Диково озеро оно прозывается, — тоже шепотом проговорил, оглядываясь кругом, Алексей. — Вода в нем, как сажа. На нем весной и по осеням лебеди живут.
Подавшись еще немного вперед, передохнули. Солнце стояло еще низко и не успело высушить росы, — было, вероятно, часов восемь. Отдыхали недолго: не сиделось от нетерпенья. Съели по большому ломтю хлеба с солью, выхлебали наскоро ложками котелок с чаем и поднялись.
— Айда, братцы! — сказал Степан. — Господи, благослови!
Первой задачей было найти место, где могла стоять изба атамана Савелия.
— Я, ребята, здесь уже раз с пять был, — взволнованно говорил Степан, ведя товарищей по берегу. — Все исходил. Как на планте сказано, все так и есть. Перво-наперво: была у них изба и, стало быть, немалая. Потом погреб. Потом, может, хлев. Потом еще какая ни на есть постройка. Одним словом, усадьба. Скажем, было все в лесу. Так ведь где изба-то и двор-то были, там лесу быть не должно. Стало быть, думаю, должна быть в лесу большая прогалина. Сколько этому лет было? Ну, 70, 80, ну, все 100. Так ведь кругом там лес старый был, да земля убита была, да изба еще после них, поди, сколько лет стояла. Не должно это место совсем зарасти. Должно оно еще быть видно. Подумал так, обошел озеро и гляди: есть такая полянка. Так, словно по писаному, все и вышло.
Перелезая через огромные, седые от мха, колоды, дошли действительно до поляны. Лес редел, деревья становились тоньше и моложе, наконец шла мелкая поросль, а в середине было порожнее место, сплошь поросшее высоким, густым папоротником.
— Ну? — с торжеством спрашивал Колоколец. — Правду я говорил, или нет? Вот, робя, здесь у них и изба стояла. Обойдете кругом все озеро, другого такого места нигде нету. Везде рамень густейшая. А здесь жилье было.
— Правильно, — сказал Макар, осматриваясь кругом. — Здесь, надо быть, народ жил. А ну-ка, где же тут изба стояла?
Пригнувшись к земле, все трое начали кругами ходить по полянке, внимательно глядя себе под ноги. Может быть, с полчаса они кружили так, залезая в молодую поросль и раздвигая кусты папоротника, как вдруг Макар саженях в десяти от крутого ската в озеро, зайдя в густую чащу молодых елок, ткнулся лаптем обо что-то твердое. Нагнувшись, он вытащил из земли почерневший кусок старого кирпича. Ему сразу ударило в голову, и среди закружившихся мыслей огненным столбом вспыхнуло:
‘Есть! Стало быть, не брехня!..’
— Братцы! — крикнул он сорвавшимся голосом. — Айда-те сюда! Что-то есть!..
Когда елки были срублены и место расчищено, на земле оказалось много обломков рассыпавшихся, проросших травой кирпичей, а дальше, кругом, немало древней трухи от бревенчатых стен.
— А что? — кричал Степан. — Не говорил я? Братцы! Погреб тут должен быть! Тут же поблизости где-нибудь! Ребятушки!..
Он кинулся к своей котомке, вынул из нее заветную бумагу, поцеловал ее от восторга и, осторожно развернув, начал читать:
— ‘А от избы шагов сорок есть погреб дубовый. В том погребу два винных перереза серебра, ларь меди, котел крестовых полтинников, два сундука золота’. — Два сундука, ребятушки!..
— От избы, говоришь, сорок шагов? — крикнул Макар. — Это мы сейчас разыщем. Валяй, братцы, — меряй каждый в свою сторону по сорок шагов!
Они отошли каждый на сорок шагов и начали обходить кругом того места, где стояла изба. Приходилось попадать то в густой папоротник, то в мелкий ельник, то в самую чащу леса. По нескольку раз обошли вокруг избы, то суживая, то расширяя круги, разглядывая каждый кустик, пробуя ногами землю, и на этот раз подал голос молчаливый лесник Алексей.
— Э-гой! — крикнул он. — Ну-ка-те сюда!
Он стоял в чаще молодняка, пышно разросшегося на опушке старых деревьев, и бил лопатой по куче хвороста, лежащей на земле.
— Тут, надо-быть, что-то есть. Нога проваливается, и лопата уходит, — говорил он спокойно. — Опять же и ящериц сила.
Не говоря ни слова, заработали топорами, расчистили место и увидели: под грудой хвороста и валежника, из-под которого то и дело шныряли зеленые ящерицы, было какое-то углубление вроде краев большой ямы. Стали копать в нескольких местах землю, и железные лопаты зазвенели о твердое. Макар стал рубить топором и выворотил из земли черный кусок.
— Дуб! — тихо сказал он, показывая его товарищам, и все взглянули друг на друга сумасшедшими глазами.
— Дуб! — повторил громче Макар, и Степан, сдернув с головы картуз, с размаху ударил им о землю:
— Братцы! Милые вы мои!.. — и кинулся разбрасывать наваленный на яму хворост.
— Нет, стой, ребята, погоди! — решительно сказал Макар. — Сперва отдохнем. Теперь уже около полдень есть. Вот закусим, попьем чайку, и тогда уже сразу и за работу.
Разложили на берегу костер, и быстрый Степан, схватив котелок, побежал к озеру, чтобы зачерпнуть воды. Но берег спускался так круто, что добраться до воды было невозможно. Выискивая более пологое место, он пробирался вдоль по озеру и, заметив обрушившееся дерево, направился было к нему, но едва не скатился вниз. Ругнув торопливо озеро, он начал внимательно оглядываться кругом и шагах в десяти дальше увидел овражек, полого спускавшийся к самой воде. И не успел сделать несколько шагов, как у него вырвался изумленный крик:
— Макар! Алеха! Сюда! Скорее сюда!..
И прибежавшие товарищи нашли его в странном виде: лежа на животе у самого края озера, Степан внимательно смотрел вниз, в черную воду.
— Ступеньки!.. — говорил он, не поднимаясь. — Все, как по писаному. Вот они, ступеньки!
Посреди овражка, так на сажень или на полторы от озера, явственно выделялись углубления вроде ступенек. Их было четыре или пять на спуске, и еще одну Степан видел под водой. На ней можно было различить пару широких досок.
— Все как есть… — шептал Степан. — Тут разбойнички по воду ходили и тут же и золото свое схоронили.
С трудом оторвали Степана от ступенек и пошли пить чай. Говорить не могли. Казалось так, что все, что было прежде — и Кузьмино и вся жизнь — провалилось, исчезло и потухло, впереди же вместо этого восходило громадное новое солнце. Молча ели хлеб, хлебали ложками чай и поглядывали на озеро.
А оно лежало мрачное и жуткое, точно узкая щель между высоких деревьев, и вода в нем, хотя и светило ярко солнце, была зловеще черна.
Передохнув, набросились на работу. Крыша погреба, обрушившись вниз, завалила яму, и сверху разрослась по пей густейшая поросль. Пришлось сначала вырубить ее, скопать лопатами землю и потом только через силу вытаскивать тяжелые, окаменевшие брусья и бревна. Работали молча, обливаясь потом, и само собой вышло так, что распоряжался всем Макар. Он коротко, вполголоса говорил, что нужно делать, и его слушались. Когда, измучившись, передыхали немножко, тогда с удивлением, но тоже молча, смотрели друг на друга: каждому казалось, что рядом с ним не знакомые с детства мужики с одной деревни, а совсем чужие люди. Такие у всех были бледные лица и блестящие глаза. Это делало золото. Чувствовалось, как оно позванивает, переливаясь грудами, тут же, сейчас, всего на два — на три аршина под землей.
Выволокли бревна, раскопали погреб, очистили с боков дубовые стены. Передохнув, снова принялись за работу. Яма погреба была сажени две в длину, сажени полторы в ширину и, должно быть, не меньше сажени в глубину. Большой был погреб. Все трое стояли на дне и расчищали лопатами боковой настил, отчасти выкидывая землю наверх, отчасти сгребая ее в одну кучу.
Когда очистили стены с одного бока и принялись скапывать землю с другой стороны, лопата Макара звякнула обо что-то. Мигом, в три секунды, раскидали все и увидели черную вещь. Что-то в роде котелка с дужкой, обросшего со всех сторон черной накипью.
— Здесь! здесь! Братцы!.. — захлебнулся Степан. — Медная пудовина мерять деньги!..
Кинулись рыть тут же, где лежал котелок, но не нашли ничего. Стали рыть рядом, потом немного дальше — тоже ничего не оказалось. Решили тогда вынуть из погреба всю землю. Лесник Алексей вылез и стал на краю, Макар и Степан сгребали землю в зипун и подавали ее наверх. Работали часа полтора. Расчистили с одной стороны окончательно, откопали дубовые стены, нашли обломки лестницы, в одном углу наткнулись на две старых кадки, в которых что-то было, может быть, капуста, а может быть, огурцы. Больше не хватило сил. Да и внизу было уже совсем темно, ничего нельзя было рассмотреть.
— Шабаш, робя! — устало сказал Макар. — Ничего не поделаешь. Видно, уж до завтра.
Вылезли из ямы и, шатаясь, как пьяные, пошли на берег озера, на то место, где утром варили чай. Там легли.
Солнце садилось за деревьями, и небо горело закатом. С той стороны, куда смотрел лесистый конец озера, надвигалась угрюмая жуть. Вода была там еще страшнее и чернее, чем всегда, и грозной стеной поднимался потемневший лес. С того места, где берега озера, понижаясь, сливались с болотом, дышало холодом, и полосой полз белый, как молоко, туман. Стояла тишина.
Молча полежали на берегу. Все были разбиты, каждая косточка болела и ныла. Не говорилось. Никто, даже Степан-Колоколец, не хотел выдавать своих тайных дум.
— Ну, ребята! — сказал потом Макар, — айда-те! Надо пожевать, да подкур, что ли, сделаем. А не то здесь, я чай, холодно будет. Кто за водой пойдет?
Пошел Степан. Макар с Алексеем развели костер и принялись готовить подкур. Надо было обрубить у большой ели снизу на человеческий рост лапы, вбить в землю четыре кола, приладить к ним четыре перекладины, наложить на них тонких жердей и сверху наслать еловых лап. Внизу должен был гореть костер, чтобы давать тепло и отгонять дымом комаров, которые под вечер начали тучами налетать с болота. Сверху на случай дождя, как шатер, защищали ветки ели.
Алексей рубил и обчищал для жердей молодые елочки, Макар заострял и прилаживал колья. Оба работали молча. Солнце уже село за лес, вода на озере почернела, как сажа. Еще глубже стала тишина, только позвякивали легонько топоры. Как вдруг от ужаса у обоих перехватило дыханье, и дыбом встали волосы: с той стороны, куда ушел Степан, закричало и завыло так, как будто там драл человека медведь.
Кинувшись сквозь чащу, столкнулись со Степаном. Он, как слепой, бежал прямо на них. Только у костра он отдышался, пришел в себя и смог говорить. Отправившись к тому месту, где были ступеньки, он опустился честь-честью к озеру, зачерпнул себе в котелок воды, и стало ему почему-то страшно. Пошел поскорее назад, а наверху овражка — ему надо было повернуть направо — стоит вдруг слева человек с палкой в руке и говорит:
— Так-то я вам свои деньги и отдам!
Как густой дым отовсюду — из земли, из темного леса, с почерневшего озера — поднялся и пополз ужас. Все молчали. Никто не сказал, но каждый понял: ‘атаман Савелий’. У всех зашевелились волосы, заныли ноги, и захотелось вскочить, пуститься без оглядки бежать.
За водой так и не пошли. Молча порешили остаться без чаю. Держась вместе и оглядываясь, нарубили дров, чтобы хватило на ночь, и молча стали жевать сухой хлеб.
Костер горел, и хотя вдали было еще светло, но от огня кругом стояло темнота. Сквозь дым выступали на небе нежные звезды, придвигался и пугал страшный лес.
Потом стало легче. Первый ужас прошел. Атаман Савелий не приходил. Но никто из мужиков и не думал теперь о том, чтобы спать. Сон бежал совсем. Сидели молча у костра, пекли в золе картошку, которую захватил с собой запасливый Алексей. Дули на нее, перекидывая на ладонях, снимали кожуру и понемногу ели, как лакомство.
Первый заговорил лесник Алексей.
— Потревожили… — задумчиво произнес он.
— А? — пугливо откликнулся Степан.
— Потревожили, говорю… Вот он теперь ходит.
— Кто?
— Да атаман-от… Сколько годов лежал себе спокойно, а тут, на-ка-сь, мы пришли. Он из-за денег-то из-за этих душу загубил, а мы их взять хотим. Он и тревожится.
— Да будет тебе! — с сердцем сказал Макар. — Кого там еще потревожили! Померещилось Степану, — ну, человек и перепугался. А то потревожили!..
Ни Макар, ни Степан, как большинство молодых мужиков, не верили ни в Бога, ни в черта, не ходили в церковь и не любили попов. Алексей же был религиозен и верил во все.
— Нет, брат Макарушка, этого ты не говори! — снова задумчиво продолжал он. — Так это и быть должно. Не померещилось это. Он теперь будет кругом ходить да нас пугать. Только сделать ничего не сможет. А пугать будет. Бояться только не надо. Супротив молитвы ему ничего не поделать.
Всегда словоохотливый Степан-Колоколец молчал. Он до сих пор еще не мог прийти в себя. Подумав немного, Алексей сказал:
— Он, может, сейчас уже тут за кустом где-нибудь стоит. Только подпускать его близко не надо.
— Да будет тебе! — с сердцем крикнул Макар, но Алексей спокойно встал и пошел вокруг костра, быстро окрещивая каждый вершок земли. Сделав полный круг, он снова сел.
— Теперь он к нам и близко не подойдет. А издали пугать будет. Это, быть может.
Алексей говорил обо всем этом очень просто: в лесной жизни ему приходилось встречаться со всякими чудесами, но и Степану все более становилось не по себе.
— Только бояться не надо, — продолжал он. — Твори себе молитву — и ничего он тебе не сделает. Я, ребята, один раз с лешим повстречался, и то ничего. Шел из Карпихи в Графское, иду себе лесом, зимой дело было. Луна это светит, на небе облачки, а он через дорогу и переходит. Закрестился я, прочитал молитву — он и прошел. Не тронул.
— Видел его, что ли, ты? — насмешливо спросил Макар.
— Как не видеть, видел. Человек, как человек, только ростом выше лесу. Только тогда, брат, я постоял-постоял, да все-таки в Карпиху опять воротился. Дальше лес больно густой, так побоялся.
— Да ты, может, и самого черта видел? — снова насмешливо спросил Макар.
Алексей тихонько засмеялся:
— Черта, братец ты мой, я один раз поймал, не то что видел. Лесником я тогда был у Титова. А знаешь, там в даче-то у них озеро Издергино, огромаднейшее? Так поставил я там в исток морду — рыба там хорошо ловится, выезжаю это утром, по рассвету, на лодчонке, вынимаю, понимаешь, морду, а он там и сидит. Я его скорей крестить. Закрестил, закрестил, да в пестер. Визжал — страсть! Только маленький чертенок-от, — неважный, должно быть, зеленый такой, да склизкий, в пол аршина, не боле. Принес его потом домой, говорю жене: — Настасья, мол, черта я сегодня поймал! — Да в баню его с пестером-то и бросил. Так что же ты думаешь? В ту же ночь баня-то сгорела. И изба чуть-чуть не занялась…
Стало совсем темно. Озеро невидимо лежало сзади. Стояла полная тишина. Поднималась сырость, и если вглядеться хорошенько, то можно было видеть, как там, где было болото, колыхалось белое. Подбросили дров в костер. Страх постепенно проходил. Атаман Савелий не являлся, мысли сами собой возвращались к кладу.
— А завтра, братцы, — сказал Макар, — надо правый угол в погребу-то очистить. Там, должно быть, у них схоронено все и было. А то, может, они и поглубже зарыли. Ну, да завтра все раскопаем. Коли есть, так найдем.
Потрескивал костер. Алексей, опустив голову и покачиваясь, начал посвистывать носом.
— А что, ребята, спать-то будем, что ли? — спросил, позевывая, Макар. — Утром работу надо рано начинать.
— А? — переспросил проснувшийся Алексей. — Спать? Поспать надо бы. Вот навалим около костра лап, да и поспим. Теперь спокойно будет.
Он встал, подбросил в костер дров, зевнул и пошел к тому месту, где лежали срубленные лапы. В озере, в том конце, что-то сильно всплеснуло. Макар со Степаном вздрогнули и обернулись. Прошло несколько времени — может быть, много, может быть, мало — и снова плеснуло, сильнее и ближе, словно что-то большое выскочило из воды.
— Рыбина, — хрипло сказал Степан.
— Рыбы в этом озере быть не должно, — что-то соображая, ответил Алексей.
Плеснуло в третий раз, у самого берега, совсем близко, так что слышно было, как, закипев, побежала к земле волна. Алексей начал быстро креститься. Снова была тишина, делалось в ней что-то, и подходил несказанный ужас. И вдруг издалека, из самой глубины озера, тихо ударил колокол. Подождал немного, снова ударил и запел ясно и нежно. И точно только и ждали этого звона — сейчас же, где-то справа, оттуда, где был разрыт погреб, из страшной тьмы деревьев, ответил протяжный стон. Замолчал, подождал и застонал опять. Еще прошло время — и залился, всхлипывая, горьким плачем и жалобой человеческий голос.
— Свят, свят, свят!.. — громко говорил, часто крестясь, Алексей. — Неспокойно здесь, братцы. Кладите крестное знамение. Свят, свят, свят!..
Черная птица шарахнулась, налетев на самый костер, и с писком закружилась в отблеске пламени.
— Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф!.. — щелкая зубами, громко твердил Алексей. Вдали, в темной глубине, слева поднялся гул и, треща деревьями, быстро покатился по лесу.
Все вскочили и стояли. Грохот и треск ураганом мелькнул мимо костра, брызнул в лица сучьями и землей и с гулом обрушился с крутого берега в воду. Кто-то отчаянно, как младенец, кричал тонким голосом, и мужики со вздыбившимися волосами неслись по лесу. Их хватало, за ними кричало, плакало и хохотало, они кувыркались через поваленные колоды, и у каждого была только одна мысль: не отстать от товарищей и не остаться одному.
Через час они опомнились, каким-то чудом попав в вырубленный березняк, верстах в двух от той самой мельничной плотины, по которой перебрались на эту сторону.
Там отдышались и развели костер.
— Ну вас и с вашим кладом совсем!.. — сказал Алексей и, свернувшись около огня, молча улегся спать.