Винцентъ Косякевичъ.
Кладъ.
Винцентъ Косякевичъ.
Кладъ.
В. Л.
‘Русская Мысль’, кн. XI, 1889
Клад, Косякевич Винцент, Год: 1889
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Сила богачей, мечта бдняковъ, самая прозаическая вещь среди жизненной прозы — деньги! Какія-какія легенды ни сложила о нихъ простая, и, вмст съ тмъ, богатая народная фантазія!…
Тихою лтнею ночью, усвшись вокругъ костра, на которомъ кипитъ котелокъ съ картофелемъ, похищеннымъ съ сосдняго поля, пастухи разсказываютъ другъ другу исторію о цвтк папоротника.
Это цвтокъ не простой… Цвтетъ онъ всего какихъ-нибудь два часа, да и то только въ ночь подъ Ивана-Купалу. Кто увидитъ этотъ цвтокъ и сорветъ его, тотъ становится обладателемъ огромныхъ, неисчерпаемыхъ богатствъ, для него черная земля становится прозрачной, какъ стекло, и открываетъ взору счастливца зарытыя въ ней сокровища. Благодаря маленькому цвтку, всякій простой мужикъ въ одну минуту, безъ труда и усилій, можетъ сдлаться богаче всхъ вельможъ и царей, бросить тяжелую соху и купить себ что угодно… хоть полміра.
Но за то не легко и добыть этотъ цвтокъ.
Ревниво слдитъ за нимъ всю Иванову ночь рой духовъ, враждебныхъ человческому счастію, нападаютъ эти духи на смльчака, слдящаго за развертываніемъ цвтка. Одни входятъ въ кости этого человка и разслабляютъ все его тло, другіе отягощаютъ его вки, третьи напваютъ ему въ уши снотворныя мелодіи. Нтъ силъ ни остеречься отъ нихъ, ни отогнать ихъ! Духи эти и не добрые, которыхъ можно было бы смягчить просьбою, и не злые, которыхъ можно отогнать святою молитвой. Хочешь, не хочешь, а задремлешь на одну минуту! На одну минуту!… И въ эту-то минуту папоротникъ успетъ разцвсти и отцвсть. И когда проснешься,— все пропало: и счастье, и сокровища… и никогда не сбросить теб съ плечъ убогой сермяги и своей тяжелой мужицкой доли…
Впрочемъ, былъ, говорятъ, одинъ парень, который не смежилъ очей во всю Иванову ночь и ровно въ двнадцать часовъ протянулъ руку къ кусту папоротника, который точно кто-то вдругъ осыпалъ маленькими блыми цвточками. И, о чудо! въ ту же минуту видитъ парень, чуть у себя не подъ ногами, закопанный въ земл горшокъ съ дукатами, немного дальше бжитъ золотая жила, дальше свтится серебряная, а тамъ блестятъ разсыпанные на глиняномъ лож брилліанты… И сколько всего этого! и въ вкъ не сосчитаешь… Внуки, правнуки на цлый свтъ прогремятъ своими богатствами, у всхъ пановъ и вельможъ всю землю скупятъ.
И бжитъ счастливый парень домой, но едва добжалъ до дороги, ведущей въ деревню, какъ вдругъ на глаза его точно пелена какая темная спустилась. Ослпъ онъ, что ли?— нтъ, только взоръ его уже не проникаетъ въ глубину земли… Что же случилось? А то, глупый парень, что цвтъ папоротника отцвлъ въ твоей рук, а ты не сдлалъ никакого знака на мст глубоко лежащихъ сокровищъ. Вотъ теб и богатства, вотъ теб и счастливая доля твоихъ внуковъ и правнуковъ!
А кладовъ много въ земл закопано. Объ этомъ говорятъ и старые, опытные люди. Блуждающіе огоньки, въ большинств случаевъ, обозначаютъ именно такія мста. Нужно только подойти и толкнуть его правою ногой — онъ тотчасъ же разсыплется золотомъ,— разставляй полу и насыпай сколько хочешь.
Но и при такихъ случаяхъ можно страшно нарваться. Часто подъ видомъ блуждающихъ огоньковъ перебгаютъ и скачутъ по полю души обреченныхъ на такое скаканіе за неврное межеваніе земли. Съ такимъ огонькомъ ничего не подлаешь. Душа осуждена на вкъ, терять ей нечего, она готова на что угодно, хоть шею свернуть смльчаку.
Гораздо безопаснй искать клады днемъ. Много людей разбогатло такимъ образомъ. Въ прежнее время, какъ говорятъ старики, когда еще не было бумажекъ, которыхъ можно уложить въ карманъ камзола на сколько угодно тысячъ, проходили черезъ нашъ край французы. Паны, что побогаче, не мало горшковъ съ золотовъ позакопали тогда въ землю. Время стояло военное, кого убили, кто умеръ вдали отъ родины,— не одинъ горшокъ такъ и остался въ земл.
Находятъ ихъ иногда случайно, не мало ихъ и осталось, но едва ли кто и до сихъ поръ разыскалъ кладъ, зарытый въ десяти шагахъ отъ одинокой груши, стоящей на пол Блажея Собони.
О клад этомъ не знаетъ ни Блажей, мужикъ работящій (о, еслибъ зналъ, то не сталъ бы такъ думать ни о податяхъ, ни объ урожа!), не знаетъ ни жена его, хотя суетъ носъ повсюду, ни братъ Блажея, Франекъ, поденщикъ, живущій на квартир у чужихъ людей.
На всемъ свт о горшк съ золотомъ знаетъ только одно человческое существо: мать Собони, старушка, сгорбившаяся отъ лтъ и неустанной работы, со сморщеннымъ и желтымъ, какъ шафранъ, лицомъ. Этого она не знала въ теченіе долгихъ лтъ, пока зеиля была ея собственностью, а узнала только недавно, уже въ то время, когда ея сынъ законно владлъ уступленною ему землей.
Дло было такъ.
На самомъ конц деревни жила старая бобылка, по имени Уршула. Женщина она была работящая, притомъ, скупая и крайне жадная на деньги. Говорили, что у нея кое-что припрятано. Однажды осенью она расхворалась, позвала ксёндза, причастилась, затмъ выслала всхъ сосдокъ изъ дому и пожелала остаться съ Нартой, матерью Блажея Собони. Старухи остались одн, и Уршуіа разсказала свою великую тайну.
— Послушайте, Марта… меня Богъ къ себ призываетъ… я чувствую это…Я вамъ скажу то, за что вы меня до смерти своей благословлять будете. Слушайте внимательно. Мой отецъ былъ садовникомъ у пана, которому принадлежала наша деревня. Вотъ когда подошла война, панъ съ моимъ отцомъ зарыли въ землю два горшка,— одинъ, побольше, съ серебряными деньгами, другой, поменьше, съ золотыми. Эти деньги и до сихъ поръ лежатъ въ нашей земл.
У Марты глаза заискрились, какъ уголья на втру.
— Что съ паномъ сталось, неизвстно. Должно быть, умеръ гд-нибудь въ чужихъ краяхъ. Мой отецъ тоже скоро умеръ, но передъ смертью разсказалъ мн все. Деньги лежатъ глубоко, да, къ тону же, завалены каменьями, значитъ, въ одну ночь ихъ выкопать нельзя… Оставалось одно — купить землю. А тутъ этотъ участокъ достался вашему отцу по надлу… Вы знаете, какъ я работала всю жизнь, грошъ къ грошу прикладывала. Вы бы землю продали, земля не важная, да за восемь морговъ мн нужно было бы заплатить вамъ, на худой конецъ, пять тысячъ злотыхъ. Я ни на минуту отдыха не знала, въ лишнемъ куск хлба себ отказывала и еле-еле набрала дв тысячи. Длать нечего. Деньги я отдала на костёлъ, пусть молятся за мою душу гршную, а вамъ про зарытый кладъ говорю, и вы за меня тоже помолитесь. Деньги можете взять себ,— панъ наслдниковъ не оставилъ… А теперь слушайте повнимательнй!
Марта вся обратилась въ слухъ.
— Деньги зарыты въ земл на два аршина, въ-девяти шагахъ на восходъ отъ старой груши, что стоитъ на вашемъ пол.
Съ тхъ поръ Марта помолодла на нсколько лтъ и каждый погожій день тащилась въ поле посидть и отдохнуть подъ грушей.
Блажей, завидвъ мать, не могъ воздержаться отъ замчанія:
— О, о! Гулять-то вы умете, а за лошадью присматривать не хочется, вамъ только и дло, что сть да гулять, словно шляхтянк какой-нибудь.
Ужь и сынокъ же былъ этотъ Блажей! Такимъ добрымъ и услужливымъ казался, прежде чмъ не выманилъ дарственной записи, которою мать обидла меньшаго сына, Франека. Чего-чего онъ ни общалъ тогда! А невстка?— такая добрая, такая ласковая, словно дочь родная!… А потомъ, какъ только вернулись отъ нотаріуса, вс нжности какъ рукой сняло. И Блажей, и его жена отказывали старух во всемъ, разв только бранныхъ словъ не жалли, требовали, чтобы она пасла гусей или выводила лошадь въ ночное, да и то въ чужое поле. Но и это только сначала, а потомъ пошли попреки каждымъ кускомъ хлба, унизительные, горькіе.
— Даромъ только вы хлбъ дите, пора бы вамъ и на кладбище, если вы намъ ни въ чемъ помогать не можете.
Стоило только старух прилечь когда-нибудь отдохнуть, какъ невстка тотчасъ же замчала:
— Это, наврное, отъ обжорства… Вы всегда такъ много дите.
А сынъ спрашивалъ:
— Можетъ быть, послать за ксёндзомъ?
Франекъ, возвратившись со службы, ругался самымъ отчаяннымъ образомъ и призывалъ на голову своихъ родственниковъ всевозможныя несчастія, но немного погодя остывалъ,— все равно, ничего не подлаешь! Онъ даже отъ времени до времени заходилъ къ брату и издвался надъ старухой-матерью, надъ ея дырявымъ платьемъ.
— Ишь, какъ васъ Бляжекъ нарядилъ! Въ шелкахъ теперь щеголяете, да въ бархат.
Когда старуха жаловалась, сынъ слушалъ ее со злобною усмшкой на лиц.
— А не бьетъ онъ васъ, нтъ? Ну, погодите, скоро и бить начнемъ.
Но старая злоба, не смягченная годами, опять вспыхивала въ его груди и онъ прибавлялъ:
— И подломъ вамъ, подломъ! Кайтесь за то, что жили-жили, а ума не нажили!
Март и пожаловаться было некому, не передъ кмъ излить свое горе. Даже внуки, два парня-подростка, ставили ее ни во что. Марта давно сдлала бы такъ, какъ другія старухи, пошла бы по-міру, а ноги не слушаются,— за цлый день двухъ деревень не обойдешь. И вотъ бдная старуха стала просить у Бога смерти, но смерть не приходитъ, а жизнь становится невыносимою.
Попробовала она пожаловаться пробощу {Протопопу. Прим. перев.} Пробощъ призвалъ къ себ Блажея и слегка побранилъ его. Мужикъ слушалъ ксёндза молча, но, возвратившись домой, перетащилъ постель матери въ темный, холодный чуланъ и пригрозилъ, что заморитъ старуху голодомъ. Съ тхъ поръ Марта перестала даже и жаловаться, боялась перекинуться словомъ съ сосдками,— такъ ее пугали угрозы сына и кулаки, которые онъ сжималъ въ сердитыя минуты. Несмотря на все это, умъ старухи сохранилъ всю первоначальную ясность. Неблагодарность сына огорчала ее страшно, но длать было нечего.
Въ тотъ самый день, когда Уршула выдала свою тайну, Марта почувствовала себя гораздо легче. Она могла считать себя богатой, сильной, почти всемогущей. Она жаждала спокойствія и хоть какихъ-нибудь, самыхъ ничтожныхъ удобствъ, и въ первую минуту хотла купить все это зарытыми деньгами. Она хотла возвратить себ уваженіе сыновей и невстки, видть, какъ они упадутъ ей въ ноги, когда она скажетъ имъ:
— Вы обижали вашу мать, а она вамъ и пригодится, можетъ быть, на что-нибудь. Идите къ груш, отчитайте девять шаговъ на восходъ…
Но Марта воздержалась. Нсколько дней думала она и, наконецъ, ршила: ‘нтъ, нтъ!’
Это ршеніе принесло ей большое облегченіе. Она была богата не деньгами, а местью. Горькія обиды, издвательства и эгоизмъ, свойственный старости, изсушили послднюю каплю ея привязанности къ дтямъ. Марта даже ненавидла ихъ,— и это было ея послднее человческое чувство.
Съ момента ршенія силы старухи окрпли. Она почти не чувствовала оскорбленій, на которыя не скупились ея родственники. Ея узкія, ввалившіяся губы были всегда крпко сжаты. Она молчала, и это была месть, которая скрашивала послдніе годы ея жизни. Даже ноги не такъ стали подгибаться. Она могла совершать свои любимыя прогулки подъ грушу и просиживала цлые часы, грясь на солнц, съ лицомъ, обращеннымъ на восходъ.
Она сдлалась необыкновенно молчаливой. Блажей, слдящій, какъ мало-по-малу угасала жизнь матери, съ удовольствіемъ замтилъ:
— Старуха-то ужь почти не говоритъ.
Да, она почти ничего не говорила. Жалкая, сгорбленная, покрытая грязными лохмотьями, она сидла на маленькой скамеечк у порога чулана, безсмысленными глазами уставясь въ окно. Но это не мшало ей слышать, что говорится въ хат. Блажею приходилось туго. Лошадь у него пала, нсколько неурожайныхъ годовъ заставили прибгнуть къ ростовщику. Долги увеличивались, какъ снжный комъ, катящійся съ горы. Осенью Блажей бился, какъ рыба объ ледъ, чтобы набрать денегъ на подати, злился, пьянствовалъ и немилосердно билъ жену. На подати ему, все-таки, набрать не удалось,— приходилось вести корову на ярмарку. Привязалъ Блажей корову за рога и погналъ ее палкой. Жена его стояла у печки и утирала глаза фартукомъ. Старуха сидла неподвижно на своей скамеечк.
И Франекъ въ свою очередь не переставалъ отравлять ея жизнь. Привыкнувъ во время солдатчины къ бездлью, онъ бралъ топоръ въ руки съ отвращеніемъ. Для него не было ничего противнй работы, безъ которой, однако, онъ могъ бы умереть съ голоду у порога дома ‘богатаго брата’. Франекъ поневол долженъ былъ работать, и зарабатывалъ если не на хлбъ, то на полкварты водки, за которой опять набирался гонору, важно толковалъ о политик и ухаживалъ за двками.
Оба были одинаково хороши… Марта смотрла на ихъ нужду. Ея потухшіе глаза часто говорили имъ голосомъ, котораго они,— увы!— не понимали:
— Если бы вы были не такіе, я бы васъ золотомъ и серебромъ осыпала. Ты могъ бы себ хоть цлую деревню купить, ты прожилъ бы всю жизнь, сложивши руки… Но не будетъ этого никогда! Никогда не будетъ!
Марта чувствовала себя счастливою въ своихъ лишеніяхъ сознаніемъ силы, о которой никто не догадывался, и осталась такою до конца.
Однажды она не встала утромъ съ постели, пролежала три дня, на четвертый попросила привести кого-нибудь, кто заговорилъ бы ея болзнь.
— О!— сказалъ Блажей,— вы хотли бы жить цлый вкъ.
Марта не отвтила ничего. Она, все-таки, надялась выйти изъ хаты и въ полголоса шептала о томъ, какъ поплетется подъ знакомую грушу. Но болзнь все усиливалась и, наконецъ, Марта поняла, что умираетъ. Еще разъ ей пришлось перенести борьбу — и ненависть побдила послднюю искру самосохраненія. Скажи она одно слово,— сейчасъ бы явилось пять бабъ заговаривать ея болзнь, Блажей бы привезъ врача изъ города. Но Марта предпочитала умереть съ упорствомъ и твердостью старой крестьянки. Наконецъ, она впала въ забытье, и только тогда начала бормотать что-то несвязное о зарытомъ клад.
Но словъ ея никто и слушать не хотлъ.
Что интереснаго можетъ сказать старуха въ предсмертномъ бреду? Когда она умерла, Блажей и жена его почувствовали, что словно камень свалился съ ихъ плечъ.
Старуха умерла вмст съ своею тайной.
Два котла, одинъ — съ серебряными, другой — съ золотыми деньгами, до сихъ поръ покоятся въ земл подъ грушей.