Кисэна, Сыромятников Сергей Николаевич, Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПУШКИНСКІЙ СБОРНИКЪ
(въ память столтія дня рожденія поэта)

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1899

Сигма (С. Сыромятниковъ).

КИСЭНА.

(разсказъ).

Даже самая ничтожная рыбка волнуетъ ндра океана.
Корейская пословица.

Матовый утренній свтъ слегка пріоткрывалъ вершины огромныхъ елей и завернутые въ коричневые лохмотья сухой листвы задумчивые вковчные дубы. Справа, въ прогалину, виднлась вершина горы, сумрачная, еще не проснувшаяся. А слва, въ лощин, журчалъ горный ручей, по блосоватымъ камнямъ. Гибкая лоза винограда, невдомые тонкіе кусты, и стройные клены съ обжогами красной листвы, и нжныя ивы, и хваченное морозомъ чортово дерево, съ коричневыми листьями въ род гусиныхъ лапъ, безпомощно свсившимися съ колючихъ палокъ ствола,— наклонялись надъ журчащей водой. Тысячи звриныхъ тропъ шли къ ручью, и легкіе слды соболя, и крестовидные отпечатки ластки, и тяжелый слдъ тигра, точно шапка упала на топь и пять пальцевъ сдлали оттискъ вокругъ ея.

Лсъ молчалъ. Здсь, на тысяч футовъ надъ моремъ, было еще тепло въ начал ноября, но безжизненно, могильно, какъ эти вчно зеленые тисы съ красными шаршавыми стволами. Тамъ, назади, высоко за переваломъ, осталась блая окостенвшая зима, здсь — тяжелое умиранье еще не остывшаго трупа природы.

По узкой тропинк, вившейся по ручью и огибавшей огромные корни и павшіе стволы лсныхъ великановъ, шелъ далеко растянувшійся караванъ, первый караванъ европейцевъ, который видли когда нибудь эти огромные ели и кедры, и тисы. Желзныя кольца позвякивали на уздахъ лошадей, копыта били о камни, вьюки терлись и издавали скрипъ, погонщики мурлыкали грустную, гортанную псню. За ними хали двое русскихъ, запасные солдаты въ вольномъ. Позади медленно шелъ начальникъ каравана и два корейца вели за нимъ верховыхъ лошадей.

Онъ шелъ, не замчая, что длается вокругъ, уйдя глазами въ прошлое, и машинально шагая черезъ камни и рытвины. Его кожаная желтая куртка задвала за хвою и втви и онъ нагайкой сбивалъ колючія палки чортова дерева, которыя стояли на пути. До его слуха долеталъ разговоръ солдатъ, вполголоса, точно изъ другого міра, а сзади слышалась носовая рчь корейцевъ, переводчиковъ.

— Онъ чудной, говорилъ маленькій бритый солдатъ, хохолъ въ полушубк и смушковой шапк, широкому рыжему бородатому товарищу.— Чудной, потому что кричитъ, а злобы въ немъ настоящей нтъ. Были мы безъ тебя въ одномъ город, какъ его тамъ, дождь пошелъ — страсть, а я одяло забылъ на ночлег. Хвать одяла, нтъ. Я ему и говорю, что одяла нтъ.

— А онъ, что же, побилъ?

— Нтъ, сказалъ — ‘мерзавецъ’, и послалъ меня съ переводчикомъ назадъ. Рка разлилась, едва не потопли, тридцать верстъ за одяломъ хали, однако нашли.

— Кабы у насъ во флот,— побилъ бы.

— Однако не побилъ, а потомъ въ Капсан, когда я простудился, такъ даже смшно было: лчилъ и къ себ въ комнату положилъ спать. Самъ по ночамъ порошки давалъ. Чудной! Но всякое опасное мсто норовитъ залзть. Съ моста летли съ лошадью. Я его поднимать, а онъ оретъ: ‘какъ ты смешь бросать свою лошадь, я тебя не звалъ’. Страсть любитъ опасное.

— Тоже — опасное! Фигуряетъ… У насъ, во Владивосток, такъ на Семеновскомъ покос, тамъ опасно. Какъ это французскаго офицера убили, небось слыхалъ… Тамъ бглые съ Сахалина… А здсь что? Даромъ винчестеръ тащишь. Говорили — тигры. Нтъ! Говорили — фунфузы {Хунхузы — китайцы разбойники.}. А что-то не видать…

А ‘чудной’ начальникъ шелъ задумавшись, и разговоры людей, и крики погонщиковъ проносились мимо, не задвая его. Онъ придерживалъ сумку съ инструментами и глядлъ внутрь себя, въ полное загадокъ и сомнніи прошлое.

Картины, то легкія какъ дымка, то яркія, какъ блескъ раскаленнаго желза возникали у него въ мозгу и онъ говорилъ съ собой самимъ отрывистыми фразами. ‘Хорошо, я проведу ихъ къ морю, до Пхеньяна 500 верстъ, и посажу на пароходъ и возвращусь въ Петербургъ, а потомъ что? Опять болото, тина и работа, и борьба, и горечь, и рубли… И та же тоска, и тотъ же сумракъ. А здсь? Здсь я одинъ и мн такъ легко и такъ страшно. Смерть глядитъ изъ-подъ каждаго камня, съ каждаго карниза скалы, изъ глубины каждой рки, которую переходишь въ бродъ. То же, что Монте-Карло или война. Войны нтъ. Рулетка требуетъ огромныхъ денегъ. А тутъ — игра на жизнь, ежеминутный va banque, который захватываетъ дыханье’.

‘Печоринъ конца вка, засмялся онъ.— Какъ однако разширилась Россія. Пушкинъ и Лермонтовъ и Грибодовъ шли на Кавказъ, я — въ Корею. Корейскій Печоринъ’…

И картины, блеклыя, какъ старые гобелены, снова задвигались въ его воображеніи. Вотъ парижскій салонъ декадентовъ начала восьмидесятыхъ, вотъ завтраки моднаго петербургскаго журналиста начала девятидесятыхъ годовъ. И кулисы театровъ, и будуары, и безплодное остроуміе ‘общества’. И потомъ эта женщина въ Париж, въ которой конецъ вка отразился такъ безжалостно, такъ жестоко для него и для нея самой. Въ ихъ отношеніяхъ было такъ много дланнаго и фальшиваго. И нервы безъ конца, борьба обманутаго чувства и обманывавшей чувственности, борьба жгучей потребности въ идеал съ холодной потребностью къ слав и реклам, для которой талантливая голова дороже живого сердца. Эта женщина за кулисами Gymnase отрезвила его отъ культуры, такъ мучительно она восприняла въ себя всю истеричную манерность fin de si&egrave,cle’а.

‘Вы ужалены женщиной’, вспомнились ему слова одного одичавшаго француза, съ которымъ онъ подружился, бродя по отрогамъ Сіера-Мадрэ, далеко, по ту сторону Тихаго Океана, гд гремучія зми вскакиваютъ, какъ хлыстъ, изъ травы. И какіе-то отрывки старыхъ стиховъ: ‘змя съ полузакрытыми глазами’ скользнули по его памяти… и какія то-полинялыя строки:

Ma pense ivre, avec ses retours obsdants

S’affole et tombe ainsi qu’nne danseuse sole,

Et je sens plus amer, regarder la foule

Le dgot d’exister qui me remonte aux dents…

‘А вдь меня спасъ вице-губернаторъ, добрый, толстый, степной вице-губернаторъ. Гд-то онъ теперь? улыбнулся онъ.— Это было такъ глупо, чуть-чуть не пошло, какъ въ мелодрам’.

Крахъ идеала и мысль о самоубійств и этотъ толстый, старый другъ, который прочувствовалъ кризисъ и пріхалъ и увезъ его, и каталъ по островамъ, какъ ребенка, и приставилъ къ нему студента съ срыми, невинными глазами, чтобы тотъ его успокаивалъ.

Потомъ смерть матери, Кіевскій соборъ и полотна Васнецова, и Востокъ, и струя чего-то живого, и сильнаго и здороваго, чего онъ еще не могъ понять сквозь обрывки сбившагося съ рельсъ декадентства. Это была мечта о Россіи, боле великой, greater Russia, и обострившееся національное самолюбіе.

‘Она натолкнула меня на народъ, на политику, на самопожертвованіе, сказалъ онъ вслухъ,— потому что, она — смерть, самоотрицаніе эгоизма, она вырожденіе…’

Онъ пріостановился и почувствовалъ, точно передъ нимъ открылся кіотъ съ образами, и ему сдлалось хорошо и сладко. Онъ увидлъ блокурую головку и глаза чистые, какъ горное озеро, онъ снова почувствовалъ простую загадку хорошей русской двушки. Какъ онъ собиралъ для нея въ деревн цвты яблони и незабудки передъ отъздомъ сюда. И какъ, нахмурившись, она сказала ему серьезно, дловымъ тономъ, какъ говорятъ дти со взрослыми, когда не понимаютъ сами того, что говорятъ.

‘Хорошо, я васъ подожду’.

И не подождала… И онъ припомнилъ разговоръ въ одной каютъ-компаніи во Владивосток, гд его пріятели перебирали новости о петербургскихъ знакомыхъ и сказали, что такой-то женился на такой-то. Какъ больно кольнула его эта случайно услышанная фраза и какой большой стаканъ коньяку онъ выпилъ на радость пріятелей, чтобы заглушить отвратительное чувство тоски, злобы и ревности, которое прилило къ сердцу. Онъ выдумалъ себ опасную экспедицію въ неизвстныя самимъ туземцамъ горы, одинъ, безъ русскихъ, почти безъ припасовъ.

‘Если я возвращусь, значитъ она меня ждетъ, если свалюсь или замерзну, значитъ она вышла замужъ’, загадалъ онъ, и возвратился разбитый, голодный, но полный надеждъ, увидвъ синій загадочный океанъ и желтыя поля рису съ вершины дикой и безмолвно-обледенлой скалы.

‘Ну что-жъ, что вышла замужъ? говорилъ онъ себ:— он вс выходятъ на-черно, и потомъ разводятся. Разъ она мн нужна, я возьму ее и у ея мужа…’

И онъ почувствовалъ, что онъ говоритъ глупость, и что ему дороги эти срые чистые глаза, на которыхъ нтъ грязнаго опыта жизни, что ему дорого это блдное, едва выходящее изъ тумана лицо, на которомъ нтъ жилокъ злобнаго сладострастья, вибрировавшихъ у его прежнихъ привязанностей.

— Ждетъ, какъ бы не такъ, прислушался онъ къ разговору солдатъ.— Такъ и станетъ тебя ждать два года. Двки, братъ, извстно, лакомки, говорилъ Алексевъ.

— У насъ, въ Новороссійск, двки хорошія, у насъ завсегда подождетъ, я письмо писалъ, защищалъ свою героиню Маргачъ.— У насъ двка красная, твердая, какъ груша. дятъ хорошо. Не то, что здсь.

Онъ замчалъ постоянно, что его спутники говорили о томъ же, о чемъ онъ думалъ. Они сжились и мыслями и чувствомъ за три мсяца мути по дебрямъ, отрзанные отъ всего міра. Это его разсердило: ‘Лакомки, дятъ хорошо’, возмутился онъ и рзко сказалъ:

— Маргачъ, чего ты зваешь, погоняй ихъ. (Онъ нервно посмотрлъ на часы и на подометръ). Въ два часа шесть верстъ вмсто восьми. Что вы, гулять что ли вышли, чортъ васъ возьми!

— Ты дай загребному въ зубы, посовтывалъ Алексевъ Маргачу, который началъ бить свою лошадь огромными ичигами, чтобы проскакать впередъ къ проводнику каравана.

— Самъ бей, отвчалъ тотъ, обидясь: — что онъ, собака что ли. То же человкъ.

— Пакъ, обратился Поморцевъ къ переводчику,— спроси, сколько осталось до Кангэ.

— Семьдесятъ ли {Ли равняется полуверст.}, ваше благородіе, отвчалъ тотъ, ведя лошадей, а его товарищъ, корейскій чиновникъ, подтвердилъ:— Кангэ семъ десяти ли, мало ходилъ, два десяти ли ходилъ, дорога мало-мало худа есть.

— А видно Тоньнбонъ, спросилъ путешественникъ переводчика.

— Видно, вонъ тутъ, направо.

И забывъ вс эти далекія мечты, весь горькій отвкусъ задерганнаго сердца, Поморцевъ вынулъ буссоль, отыскалъ между вершинами деревьевъ далекую гору, взялъ азимутъ и записалъ въ книжк: ‘6 верстъ, обратно, Тоньнбонъ 158^о‘.

— Чмъ бы дитя не тшилось, проговорилъ онъ сквозь зубы и бережно положилъ буссоль въ кожаный, висвшій черезъ плечо, чехолъ.

Подгоняемый Маргачемъ, караванъ скрылся за деревьями и звонъ желзныхъ колецъ, стукъ подковъ, скрипъ вьюковъ и гортанные крики погонщиковъ стали все глуше и глуше.

И Поморцевъ зашагалъ опять по тропинк, спускавшейся внизъ крутыми ступенями.

— Тутъ не въ буссоли дло и не въ записываньи паденія барометра, говорилъ онъ вслухъ, не стсняемый боле присутствіемъ солдатъ, тутъ дло въ подвиг. Бабушка ходила по святымъ мстамъ, какъ я хожу по Сверной Коре, потому что у ней была потребность быть одной съ природой, съ Богомъ. Здсь живъ великій Панъ, котораго выгнали изъ городовъ. Что нужды, что бабушка врила въ трехъ китовъ, а я бесдую съ англійскими политиками такъ же свободно, какъ съ русскими пріятелями. Мн, какъ и ей, подвигъ облегчаетъ душу. Тепер я понялъ, что политика вырабатывается не въ бесдахъ съ редакторами и литераторами, а въ бесдахъ съ солдатами и мужиками. Меня научилъ русской политик Васнецовъ, старые русскіе столбцы, иконы, юридическіе акты, московская старина. И эти люди знаютъ, что я ихъ веду туда, куда повелъ бы ихъ Ермакъ, и Кольцо, и Дежневъ, и Пахтусовъ, куда имъ назначено итти всмъ нашимъ историческимъ укладомъ. Въ Канаду я ихъ не поведу. Оттого они и идутъ за мной…

Его разбудилъ топотъ лошади. Скакалъ Маргачъ съ берданкой въ рукахъ, и сказалъ тихо:

— Тамъ, у ручья, въ кустахъ, скрываются три манзы.

Поморцеву стало непріятно, что его вырвали изъ міра грзъ, онъ сказалъ:

— Ну, и пусть ихъ, — велико дло!

И лниво слъ на лошадь, которая подъ нимъ изогнулась и рванулась впередъ. Онъ долго разбиралъ поводья и разстегивалъ кобуру револьвера.

‘Если они будутъ стрлять, значитъ она не подождала, значить она, какъ вс’, сказалъ онъ себ, и хлестнувъ лошадь нагайкой, поскакалъ къ каравану. Корейцы-погонщики тревожно жались къ лошадямъ. Впереди стоялъ за лошадью Алексевъ, положивъ на сдло винчестеръ со взведеннымъ куркомъ, который онъ направилъ въ кусты. Маргачъ держалъ ружье на готов. Сзади боязливо халъ переводчикъ, съ большимъ офицерскимъ револьверомъ.

Поморцевъ поворотилъ лошадь въ прогалину, и спросилъ: — А гд Овсянкинъ?

Овсянкинъ былъ кореецъ-работникъ, покупавшій овесъ для каравана и потому получившій это прозвище. Онъ долго жилъ съ китайцами и хорошо говорилъ по-манзовски.

У скалы, за сваленнымъ огромнымъ деревомъ, прижавшись другъ къ другу, какъ травленые волки, сидли на корточкахъ три китайца съ оскаленными зубами и блестящими злыми глазами. Ихъ синія кофты были въ лохмотьяхъ, большія лисьи шапки съ наушниками были надвинуты на лобъ. У нихъ не было, повидимому, оружія.

Поморцевъ подъхалъ къ нимъ вплотную, вынулъ револьверъ и опросилъ.

— Ни да н’али лайди? Откуда вы.

— Работники изъ Гирина, перевелъ кореецъ отвтъ, который старшій китаецъ далъ сквозь зубы.

— Врутъ, они пантовщики {Охотники за оленьими рогами.}, а то просто хунхузы, обыщи ихъ.

Кореецъ боязливо подошелъ къ одному изъ нихъ, сталъ его ощупывать подъ кофтой. Онъ вынулъ ножъ, кисетъ съ табакомъ, трутъ, огниво, корешки жень-шеня и нсколько серебряныхъ мелкихъ монетъ. У другого нашлись въ сумк сушоное мясо и какія-то снадобья, лкарства, какъ объяснилъ переводчикъ, у третьяго, здороваго дтины съ разсченной губой, кореецъ долго рылся въ кисет и вынулъ три маузеровскихъ патрона съ распиленными на-крестъ пулями.

Китаецъ нервно задвигался, когда кореецъ подавалъ Поморцеву патроны.

— Патрони, сказалъ онъ,— худой есть манза, капитанъ, его убивай надо.

Поморцевъ взялъ пули и сталъ ихъ задумчиво осматривать.

— Повсить ихъ, Николай Михайловичъ, предложилъ Алексевъ.— Они снарядъ и оружіе въ кусты спрятали.

— Какъ ихъ вшать, нершительно возразилъ Маргачъ.— Тоже люди, не собаки. Жизни не воротишь.

— Вотъ они теб эту самую пиленую пулю закатятъ въ сипну изъ-за куста, такъ и будешь мямлить, проворчалъ Алексевъ.

— Да вдь они не стрляли, значитъ мичманъ все перепуталъ, сказалъ Поморцевъ и спряталъ револьверъ. Алексевъ удивленно посмотрлъ на него, думая, что онъ рехпулся и сказалъ:

— Какъ прикажете, только у насъ въ тайг если манза русскаго настигъ, безпремнно застрлитъ, а если русскій манзу перехитрилъ, манз пощады не даетъ.

— Вотъ что, Алексевъ, сказалъ Поморцевъ, ты ихъ гони впереди каравана и подешь за ними съ Маргачемъ. Будутъ бжать, стрляй. Мы ихъ прогонимъ такъ верстъ десять, до привала. А тамъ выпустимъ, чтобы они неуспли взять оружіе и возвратиться.

— Ихъ бы попытать, ваше благородіе, сказалъ расхрабрившійся переводчикъ,— они бы сказали, куда спрятали ружья.

— Не твое дло, оборвалъ его Поморцевъ съ гадливостью и крикнулъ китайцевъ.— Ванъ цянь дзоуба. Идите впередъ.

— Если даже у нихъ есть товарищи, сказалъ онъ солдатамъ,— они на насъ не нападутъ. Какъ выстрлъ въ лсу, такъ стрляй въ этихъ мерзавцевъ, только первый разъ въ воздухъ.

— Какъ же, такъ и выстрлилъ въ воздухъ, ворчалъ Алексевъ, подгоняя китайцевъ.— Небось они въ воздухъ стрлять не будутъ, а норовятъ въ сппну или въ затылокъ. То же, начальникъ — чудной… Болтаетъ зря, фигурантъ…

И караванъ двинулся впередъ по извилистой дорожк, среди вковчныхъ дубовъ, одтыхъ въ тигровую рубашку сухого листа.

II.

Въ большой корейской комнат съ раздвижными бумажными окнами-дверями, въ которыя вставлены маленькіе куски стекла, сидли на ковр Поморцевъ и губернаторъ, куншю большой провинціи. Куншю былъ полный человкъ, съ живыми черными глазами, черными жесткими усами и небольшой бородой. Его черная шляпа изъ тончайшаго волоса блестла лакомъ, его халатъ изъ роскошнаго голубого шелка и аквамариноваго цвта исподнее платье свидтельствовали не только о богатств, но и объ изяществ важнаго чиновника. Изъ уваженія къ русскому, онъ снялъ круглые срые очки изъ горнаго хрусталя и передалъ ихъ и свой веръ красивому молодому слуг, который стоялъ у него за спиной. По сторонамъ начальниковъ стояла свита и слуги. Справа — выбранный изъ мстныхъ жителей помощникъ губернатора, за нимъ — носитель печати, хранитель трубки и толпа корейцевъ въ блыхъ одеждахъ. Они пожирали глазами русскаго. Слва около Поморцева стояли его переводчики и люди, которые лукаво перемигивались и обмнивались шопотомъ замчаніями на счетъ губернатора. Въ дверяхъ толпились сосди, громко сравнивавшіе своего губернатора съ иностранцемъ, который, по ихъ мннію, долженъ бы быть рыжимъ и бритымъ, какъ вс черти. Но этотъ иностранецъ, говорили они, самъ похожъ на корейца. И они мысленно спрашивали себя, можно ли бы было приложить къ нему древній законъ: ‘Если ты встртишь чужеземца — убей его, тотъ, кто отпуститъ его живымъ, измнитъ родин’.

— Начальникъ говоритъ, началъ переводчикъ, выслушавъ длинную изящную рчь куншю,— что онъ очень счастливъ, что пріхалъ русскій баринъ, ученый и красивый, въ его худой городъ. Онъ говоритъ, что теплые втры и хорошая погода предвщали ему эту радость. Начальникъ спрашиваетъ, какъ совершили вы вашъ путь по ту сторону перевала, гд снгъ, холодъ и лсъ, зври и худые манзы (китайцы). Начальникъ говоритъ, что радуется за васъ, что окончились ваши страданія благополучно.

— Скажи куншю, что путь въ его городъ былъ для меня гладокъ, что идя сюда, я чувствовалъ себя такъ же хорошо, какъ въ Сеул, а усталость прошла, когда я увидлъ такого ученаго начальника. Скажи, что я вижу, что философы Конгъ (Конфуцій) и Мэнгъ (Менцзы) рдко имли лучшихъ учениковъ, чмъ онъ. Скажи, что я вижу, что законъ гармоній, ‘н’, управляетъ всми дйствіями ученаго губернатора.

Два переводчика передали корейцу содержаніе этого привтствія, онъ улыбнулся и, нарушивъ законъ гармоніи, взялъ Поморцева за плечо.

— Благородный ямбань наврное тоже ученикъ Конга и Мэнга, сказалъ куншю,— и я вижу, что небо послало мн друга. Онъ не похожъ на иностранца, у него нтъ отвратительной большой бороды и длинныхъ усовъ. Онъ кореецъ, только въ кожаномъ плать. Сколько гіероглифовъ знаетъ русскій ямбань?

— Очень мало, но я читалъ Конфуція и Менція въ переводахъ.

— Разв дворяне въ Россіи тоже изучаютъ Конфуція въ школахъ?

— Да, у насъ есть одна школа, въ которой изучаютъ Конфуція, но мы — христіане.

— Это ничего, что вы христіане. И христіане могутъ изучать Конфуція. Хуже всего — американская вра. Народъ не хочетъ американской вры, потому что ея учители похожи на тигровъ.

— Каждый вруетъ по своему, сказалъ Поморцевъ.— Я радъ, что вы такой умный. Я хочу выпить съ вами. Онъ налилъ изъ фляжки большой стаканъ коньяку и, отпивъ, передалъ его куншю, говоря:

— Мэкшо, Ароса суль — выпей, русское вино.

Начальникъ трижды отказался, потомъ выпилъ два глотка, обтерся шелковымъ рукавомъ и сказалъ: ‘очень, очень хорошо’. Помолчавъ нсколько времени, онъ провелъ но животу руками и дважды офиціально икнулъ. Потомъ онъ степенно передалъ стаканъ своему помощнику, тотъ — правителю канцеляріи, и черезъ десять минутъ стаканъ возвратился пустымъ изъ угла комнаты, отъ учителя мстной школы, который сказалъ съ поклономъ Поморцеву, что онъ еще не могъ узнать, насколько хорошо русское вино.

— Маргачъ, угости ихъ, сказалъ на это Поморцевъ и разговоръ между нимъ и куншю возобновился.

Они говорили о политик, о здоровь короля, о корейскомъ Париж — Сеул, этомъ законодател корейскихъ модъ и идей, разбирали привезенныя русскимъ карты и книги. Русскій путешественникъ и корейскій сановникъ почувствовали между собою странную связь, связь эта была книга, литература, классики. Что нужды, что куншю былъ увренъ, что затменіе солнца происходитъ отъ дракона, а затменіе луны — отъ собаки? Онъ и его предки тысячи лтъ жили въ этихъ горахъ, удаленные отъ міра, все время смотря внутрь себя, изучая психологію, китайскихъ классиковъ, и гармонію поведенія, и они, по своему, были образованы и культурны.

— Я не знаю, сказалъ губернаторъ,— сдлаетъ ли мн честь высокій гость, но я хотлъ бы устроить ему пиръ сейчасъ же въ бесдк Инпунну, откуда чудесный видъ. Но мои повара готовятъ худую пищу.

— Я люблю корейскую пищу, отвтилъ Поморцевъ,— и очень радъ буду пообдать у губернатора.

Черезъ нсколько минутъ были принесены вторыя носилки, покрытыя тигровой шкурой и слуги понесли губернатора и его русскаго гостя въ бесдку, расталкивая шумную толпу мальчишекъ и звакъ, и громко крича: ‘дорогу губернатору, дорогу великому’. За носилками двигалась толпа горожанъ, еле сдерживаемая солдатами въ черныхъ халатахъ и въ круглыхъ черныхъ войлочныхъ шляпахъ съ красными султанами на боку.

III.

Осеннее солнце не жгло, а ласкало природу и въ большой, открытой бесдк, на толстыхъ красныхъ столбахъ, подъ причудливой китайской крышей, было прохладно и мирно. Она стояла надъ глубокимъ обрывомъ, на мысу, при сліяніи двухъ ркъ. Справа широкій и быстрый Сепьнъ-катъ втягивался въ узкое голубое ущелье, въ него изъ длинной тснины вливался свтлый ручей. Кругомъ стояли причудливыя горы, воздушныя и загадочныя, стояли странными милыми призраками томныхъ, точно полусмытыхъ, цвтовъ, отъ фіалочно-сраго до нжно-голубого. Тамъ черныя черепичныя крыши города и коричневыя пятны ямуновъ и храмовъ. За ними, на гор, зеленые вера южныхъ сосенъ. Внизу желтыя поля сжатаго рису и кофейнаго цвта фанзы деревни. И все это было залито нжнымъ янтарнымъ свтомъ и все окутано дымкой мистическаго покоя и сна.

Окруженные тысячной толпой горожанъ, впереди которыхъ двигалась стая ребятъ, любопытныхъ и бойкихъ, съ большими черными глазами, — губернаторъ и Поморцевъ, ожидая обда, осматривали бесдку, подъ крышей которой были повшены черныя доски съ блыми надписями, сонеты мстныхъ поэтовъ, воспвавшіе красоту природы.

Поморцевъ былъ въ восторг. Онъ снималъ фотографіи съ окрестностей, съ куншю, съ толпы медлительныхъ блыхъ, лебедеподобныхъ корейцевъ, и съ бойкихъ мальчишекъ, которые громко критиковали его манеры и наружность. Кунппо суетился, насколько можетъ суетиться человкъ, воспитанный въ величавой гармоніи движеній, и то и дло посылалъ куда-то своихъ многочисленныхъ слугъ.

— Какъ долго не приходятъ мои пвицы, сказалъ онъ Номорцеву.— Прихорашиваются, когда узнали, что у меня русскій гость.

— А сколько у васъ кисэнъ, спросилъ Поморцевъ.

— По старому штату ихъ полагалось восемьдесятъ при здшнемъ ямун, а теперь ихъ мало, всего восемь. Но он хорошо поютъ, лучше чмъ во всхъ другихъ городахъ, кром Ихнъяна и Сеула. Если вы любите хорошую псню, вы будете много пить у меня. Вино легко пьется подъ хорошую псню.

Толпа, стоявшая при вход въ бесдку, раздвинулась, и одна за другой по широкимъ каменнымъ ступенямъ медленно стали входить въ бесдку пвицы, молодыя двушки въ красивыхъ шелковыхъ платьяхъ нжныхъ цвтовъ, съ волосами, заколотыми на затылки въ тяжелый блестящій узелъ. Он улыбались направо и налво, и подойдя съ куншю, длали ему земные поклоны. Но въ ихъ манерахъ было много игривой насмшки. Он чувствовали себя госпожами этого веселаго сановника и этой толпы, которая радостно привтствовала ихъ приходъ. Проданныя въ присутственныя мста за долги родителей или рожденныя отъ преступниковъ и преступницъ, он держали себя какъ повелительницы. Глядя на ихъ отношеніе къ толп, Поморцеву вспомнились гетеры древней Греціи.

Пока кисэны переходили отъ группы къ групп, улыбаясь молодежи и кокетничая со старыми чиновниками, слуги осторожно внесли большой коверъ, столъ, уставленный закрытыми блюдами, чашками и кувшинами, чугунный горшокъ, полный горящихъ углей, чугунную сковороду и ршетку. Все это было разставлено передъ креслами, покрытыми тигровыми шкурами, на которыхъ сидли куншю и его гость, обмниваясь изысканными любезностями.

— Я прошу высокаго гостя ссть за столъ, сказалъ куншю, поднимаясь съ креселъ и садясь на корточки передъ столомъ. Поморцевъ слъ рядомъ съ нимъ, неловко вытянувъ ноги въ тяжелыхъ сапогахъ и рейтузахъ. Сзади размстились слуги и переводчики, передъ столомъ сли кисэны, поджавъ подъ себя ноги и кокетливо поправляя юбки. Одной изъ нихъ принесли длинный, тонкій барабанъ, другой цитру. Третья поставила сковороду на уголья, и стала по очереди открывать блюда, въ которыхъ было рубленое мясо съ приправами и тонкіе кусочки свинины, вымоченные въ насто краснаго перца. Она брала сырые припасы, раскладывала ихъ на раскаленную сковороду, зажаривала и клала въ маленькія чашечки, изъ которыхъ куншю и русскій ли тонкими деревянными палочками, запивая крпкимъ виномъ, — смсью просяного спирта съ медомъ и душистыми травами. Прелесть этого корейскаго пира заключалась въ томъ, что кушанья готовились пвицами рядомъ съ пирующими.

— Отчего он не поютъ? спросилъ Поморцевъ губернатора, улыбаясь кисэнамъ, которыя смотрли на него, точно на заморскаго звря, своими выпуклыми глазами съ блками, какъ старая слоновая кость. Он поминутно зажигали японскія папиросы и, сильно затянувшись дымомъ, одна передавала папиросу другой.

— Еще не пришла главная кисэна, отвтилъ куншю.— Я прикажу бить палками всхъ ея братьевъ и мать.— Она всегда опаздываетъ.

Поморцеву стало весело. ‘Такъ въ старину живали у насъ помщики, подумалъ онъ.— Такая же толпа дворни, и кругомъ ‘подданные’, только эти корейцы посмле тогдашнихъ нашихъ. Все-таки здсь чувствуется основное правило конфуціанства, что богъ выражаетъ свою волю черезъ народъ, все-таки чувствуется, что этотъ куншю только для декораціи, и что ему могутъ сказать во всякое время: ‘кланяемся теб, уходи отъ насъ, а не уйдешь, такъ запасись второй головой…’

Ходъ его мыслей былъ прерванъ громкимъ возгласомъ куншю, шумомъ толпы, которая раздвинулась, чтобы дать дорогу. Къ куншю подошла высокая, стройная двушка и сдлала земной поклонъ. Поморцевъ взглянулъ на нее и ему сдлалось страшно, точно онъ увидлъ привидніе. Это была она, та, которую онъ оставилъ въ Петербург, которую онъ любилъ и ненавидлъ и передъ образомъ которой умилялся и къ которой были направлены вс его помыслы въ этой дикой стран. Она — только сожженная южнымъ солнцемъ. То же дтское лицо съ мягкими линіями, точно выходящее изъ тумана. Т же загадочные, не проснувшіеся глаза, которые бжали куда-то мимо. Т же неловкія манеры монастырской служки, полныя милой, прикрытой граціи. Только волосы были темные, съ рыжеватымъ оттнкомъ. Она, скромно сла, и молча выслушала брань куншю, который говорилъ ей, что за постоянное непослушаніе онъ прикажетъ бить палками ея родню. А она смотрла куда-то вдаль и поправляла свою нжно-розовую шелковую кофточку и юбку, точно она пришла сюда въ сомнабулизм изъ другого міра. Потомъ она сказала что-то другой кисэн, у которой былъ барабанъ и запла:

Инкань нипэръ маиса тупэ,

Токшу конгпангъ тэокъ шльта,

Пунмульпо подыръ самко.

Хансумро прыръ сама,

Одонгчуя кинкипъ намъ-э,

Тэнтенъ-панцыкъ пуль мэрота,

Чупхунгъ нагнъ шосырхан,

Нимсенгаги тоокъ нанда….

Она пла, что изъ всхъ разлукъ среди людей на свт, самая тяжкая разлука влюбленныхъ. Тогда друзьями длаются слезы, занятіемъ становятся вздохи. Осенней долгой ночью не спится, ворочаешься на постели. Осенній втеръ шумитъ въ опавшихъ листьяхъ, тоска по миломъ становится еще сильнй. Въ груди огонь растопилъ каменное сердце. Вздохъ выросъ въ вихрь, что тайфунъ въ желтомъ мор, слезы текутъ ливнемъ, какъ девятилтній потопъ. Ожидая его и недождавшись я превращусь въ каменную статую. Отъ тоски по немъ разорвалося сердце и кровью залило грудь. Этой кровью я напишу его портретъ, повшу у себя на стн и буду любоваться имъ ночью и днемъ.

Она пла горломъ. Звуки дрожали въ ея груди и выходили рыданіями, какъ плачъ горлицы, какъ шумъ далекаго потока. Она смотрла вдаль своими странными глазами, еще боле грустная, чмъ ея псни. А другая кисэна мрно ударяла тактъ въ барабанъ, звучавшій далекимъ похороннымъ колоколомъ. Поморцевъ поставилъ стаканъ и смотрлъ на нее, не отрываясь. ‘Откуда она? думалъ онъ.— И что это значитъ? Можетъ быть и та также грустна теперь, какъ и эта’. И ему сдлалось страшно, точно его окружили призраки.

— Адыръ, сынъ мой, выпей съ отцомъ, закричалъ опьянвшій куншю, фамильярно хлопнувъ его по плечу.— Я полюбилъ тебя, какъ сына. Ну, какъ она поетъ? Не хуже чмъ въ Сеул?

— Пусть она поетъ еще, скажи ей, повернулся Поморцевъ къ переводчику,— скажи, чтобъ она пла.— Куншю, и этотъ столъ съ соей, мочеными грушами и кувшинами вина сдлались ему отвратительны. Онъ не обращалъ больше вниманія на куншю. ‘Что же тамъ, въ Петербург, думалъ онъ.— А что, если мичманъ правъ и она вышла замужъ. А что если она больна?..’ И онъ упорно всматривался въ эту странную кисэну, какъ въ птицу несчастья, ожидая отъ нея отвта.

А она, не обращая ни на кого вниманія и устремивъ глаза внутрь самое себя, поправила свою волосы и начала другую псню:

Марынъ качаго нэкупуръ чинатэ,

Нимунъ цапконю накну ханда,

Нананъ канда, нананъ канда.

Норырь, туго, нананъ канда…

‘Конь торопится въ путь, перебираетъ ногами, она не выпускаетъ его руки, падаютъ слезы.

‘Я ду, я ду, тебя оставляю, я ду’.— Нтъ не удешь, нтъ не удешь, не оставишь меня, не удешь.— ‘Хоть узжаю, не совсмъ я уду. Совсмъ я уду — тебя никогда не забуду. Не плачь, не плачь, обо мн ты не плачь. Придетъ новая весна, все зазеленетъ, тогда мы увидимся снова…’

Переводчикъ, наклонившись надъ Поморцевымъ, переводилъ каждое слово псни. Дикая, печальная музыка наболвшей души наполнила этотъ огромный сарай чмъ-то старымъ, знакомымъ и близкимъ, тми звуками, красками, образами, которые онъ принесъ съ собою съ далекой родины, куда можетъ быть никогда не вернется. И подъ эту псню проходили, одна за другой, туманныя картины прошлаго, и картины эти прерывались болзненнымъ вопросомъ: ‘что съ ней и зачмъ явился ея двойникъ?..’

Кисэна кончила псню, подошла къ столу и, наливъ чашку вина, подала ее съ поклономъ Поморцеву. Тотъ отпилъ и возвратилъ ей чашку, прося допить остальное. Она смотрла на него грустно и, казалось, понимала, что съ нимъ длается. Потомъ сказала: ‘я пропою веселую псню’.

— Не надо, отвтилъ Поморцевъ и сказа.ть купило:— Благодарю отца, выпью за его здоровье и поду домой. Я утомился дорогой, мн надо отдохнуть. Позволь мн раздать твоимъ кисэнамъ эти деньги.

Кисэны весело раскланивались съ нимъ и улыбались, когда онъ раздавалъ имъ деньги, только та посмотрла на него беззвучно и отвернулась.

— Какая изъ кисэнъ нравятся теб больше всхъ? спросилъ куншю.

Поморцевъ показалъ ему рукой, направляясь къ выходу.

— Сынъ въ отца, и мн она нравится больше другихъ, смясь отвтилъ ему губернаторъ.— Радъ буду видть тебя завтра и пришлю узнать о твоемъ здоровь.

IV.

Когда четыре здоровыхъ корейца поставили на двор гостинницы носилки, въ которыхъ сидлъ Поморцевъ, онъ выскочилъ изъ нихъ блдный и злой, и бросивъ монету носильщикамъ, набросился на своихъ людей: вьюки были не такъ сложены, сдло не повшено на перекладину, потникъ не провтренъ, лошади не вычищены.

— Ну, пошелъ гремть, ворчалъ Маргачъ,— видно плохо накормили.

Алексевъ, сильно хлебнувшій въ отсутствіи начальника, слушалъ разносъ съ снисходительнымъ спокойствіемъ. А кореецъ-конюхъ, извстный подъ именемъ Поликарпа или Кролика, хотя его звали Тимъ-хи-Сони, стремглавъ бжалъ къ лошадямъ со скребницеи, шлепая веревочными лаптями по жирному навозу двора.

— Приготовить мн постель, закрыть ставни, запереть ворота и никого не пускать! закричалъ Поморцевъ, входя въ комнату.— Надо послать нарочнаго въ Ычжу на телеграфъ, думалъ онъ вслухъ, не замчая присутствія Маргача. Но до ближайшаго телеграфа десять дней пути. Мы скоре додемъ чмъ нарочный, еще гд нибудь застрянетъ. Просто случайность! Но зачмъ такая случайность! Господи, неужели она больна? Помоги ей! И онъ безпомощно заходилъ по комнат, задвая ногами за низкіе столики, и ища, на комъ бы сорвать мучительное сознаніе своей безпомощности передъ чмъ-то страшнымъ, вншнимъ, непонятнымъ, которое можетъ разбить однимъ ударомъ вс его надежды, вс его мечты…

Маргачъ не усплъ еще развернуть постельный вьюкъ, какъ онъ бросился на полъ и закричалъ ему истерическимъ голосомъ:

— Да уходи же, что ты тутъ вертиться, кто тебя звалъ? Я хочу спать!

Маргачъ, подавивъ улыбку, вышелъ на дворъ и сказалъ Алексеву и переводчику:

— Чудной, а все бабы да двки. Побунтуешь — побунтуешь, да и осядешь. Скачи-ка на телеграфъ, попробуй. Небойсь, передъ двкой не покричишь. Она тебя скрутитъ. А добрый, только чудной.

— Однако фигуряетъ, саркастически отвтилъ Алексевъ и лниво звнулъ.

Была ночь, когда Поморцевъ вздрогнулъ и проснулся. Кто-то тихо отодвигалъ дверь. Онъ ощупалъ револьверъ на столик и ждалъ. Въ комнат было темно. Въ раскрытую дверь ворвались чьи-то всхлипыванія и сдержанный ропотъ толпы и свтъ бумажныхъ фонарей. Поморцевъ вскочилъ, зажегъ спичку и увидлъ переводчика, который тихо входилъ съ веранды въ комнату. Его сопровождали два солдата, молодой кореецъ въ бломъ и женщина, закутанная въ зеленое покрывало. Переводчикъ старательно задвинулъ дверь.

— Что это такое? Кто эти люди? спросилъ Поморцевъ.

— Куншю прислалъ вамъ карточку, справиться о здоровь и двку, которая вамъ понравилась, отвчалъ переводчикъ съ лукавой улыбкой и сдернулъ съ женщины покрывало.

Это была та грустная кисэна, которая его такъ испугала. Лицо ея было заплакано. Она глухо рыдала, прикладывая руки то къ лицу, то къ груди. Потомъ она кинулась къ молодому корейцу, въ которомъ Поморцевъ узналъ слугу губернатора, обвила ему шею руками и безпомощно прилегла лицомъ къ плечу. А тотъ гладилъ ее по голов и тихо говорилъ ей:

— Пръ опсо, пръ опсо, ничего, ничего.

— Это ея братъ, — сказалъ переводчикъ.— Прикажете дать солдатамъ карточку для куншю и на чай?

Поморцевъ стоялъ, не понимая, что отъ него хотятъ. Рыдающая женщина въ объятіяхъ брата, два солдата въ шапкахь съ глупыми красными помпонами и наглая улыбка переводчика, все это перепуталось у него въ глазахъ. Потомъ онъ понялъ.

— Мерзавцы! закричалъ онъ, такъ они притащили ее ко мн? Пошли вонъ! крикнулъ онъ солдатамъ и посмотрлъ на нихъ такъ страшно, что т быстро отодвинули дверь и выскочили на веранду.— Скажи ей, чтобы она успокоилась, что она можетъ итти. Нтъ, скажи, что русскіе никогда не оскорбляютъ женщинъ,— слышишь? никогда! нтъ, скажи, чтобы она отдала матери вотъ этотъ мшочекъ.

Онъ схватилъ со стола мшочекъ съ деньгами и протянулъ его ей. Она повернула къ нему голову пока онъ говорилъ, но когда почувствовала у себя въ рук кошелекъ, отскочила съ гадливостью и кошелекъ упалъ на полъ. Кореецъ поднялъ его и почтительно подалъ Поморцеву.

Ему сдлалось такъ грустно и пусто, точно кто нибудь панесъ ему несмываемую обиду. Онъ смотрлъ молча на двухъ этихъ людей, которые слушали объясненія переводчика. Свча, стоявшая у самаго пола на низенькомъ столик, мигала и освщала снизу ихъ фигуры, страннымъ красноватымъ свтомъ блуждающихъ огней. Тяжелая драма висла въ воздух. Рабство, насиліе, любовь, разлука, горе,— вс эти чувства наполняли полутемную комнату корейской гостинницы, связывая въ одинъ болзненный узелъ разныя полюсы человчества, объединяя ихъ и обнажая ихъ одинаково болящія души…

А переводчикъ все говорилъ и слуга сочувственно наклонялъ голову. Кисэна слушала блдная, съ грустными глазами и отрицательно кивала головой. Потомъ она отошла съ братомъ въ уголъ и что-то ему говорила, а онъ испуганно отмахивался руками.

Потомъ они оба подошли къ Поморцеву и стали ему говорить. Куншю возвратился изъ бесдки и веллъ солдатамъ привести ее ночью къ русскому. Она бросилась къ брату, но братъ, зная, что куншю давно золъ на нее и называлъ русскаго сыномъ, сказалъ, что она должна итти и что нечего даромъ плакать. Теперь она увидла, что русскій ямбань добрый, что онъ не хочетъ ей зла. Но она не можетъ взять денегъ. Куншю все равно отберетъ ихъ, да еще накажетъ, когда узнаетъ, что она не хотла исполнить его приказанія и разсердила русскаго ямбаня.

— Я скажу куншю, что я тебя отпустилъ, сказалъ ей Поморцевъ, — что я его не просилъ присылать тебя, а про деньги онъ ничего не узнаетъ, солдаты ушли, а переводчикъ не сметъ никому сказать. Возьми ихъ отъ меня на память. Я знаю, что у тебя есть большое горе, но у меня тоже есть свое горе, какъ и у тебя. Можетъ быть, эти деньги принесутъ теб счастье. А теперь возвращайся домой.

Онъ протянулъ ей кошелекъ, который она взяла нершительно и отошелъ въ сторону, чтобы не видть ея лица. Онъ стоялъ долго, пока не зашуршала дверь, и увидвъ, что въ комнат больше никого не было, безпомощно упалъ на постель.

‘Господи, везд горе, одно только горе, стоналъ онъ,— и здсь… и здсь я не убжалъ отъ себя самого…’

На слдующее утро, Поморцевъ послалъ къ куншю предупредить, что онъ сейчасъ придетъ къ нему съ визитомъ и что желаетъ размнять въ казначейств сто серебряныхъ японскихъ іенъ на корейскую мдную монету.

Когда онъ подходилъ къ высокимъ воротамъ ямуна, среднія, двери были уже открыты настежъ и куншю ждалъ его съ своею свитой на веранд дворца. Но онъ встртилъ Поморцева холодно и подозрительно всматривался въ его лицо.

Посл обычныхъ привтствій и длового разговора о размн денегъ, о дн отъзда, о жалкомъ угощеніи куншю, о великолпіи серебрянаго стакана, который подарилъ ему Поморцевъ, куншю спросилъ съ злобною усмшкой:

— Хорошо ли русскій ямбань провелъ ночь?

— Очень скверно, отвчалъ Поморцевъ. Только что я заснулъ, какъ твои солдаты привели въ мой домъ какую-то женщину, которой мн не было нужно и разбудили меня. Я разсердился и выгналъ и солдатъ, и женщину, но потомъ долго не могъ заснуть.

— Посл одной дурной ночи, мой сынъ проведетъ много хорошихъ ночей, обидчиво сказалъ куншю.— Русскій баринъ отнялъ у меня мою лучшую пвицу.

— Какъ отнялъ? Что это значитъ?

— Она не возвращалась боле домой, она скрылась вмст съ братомъ и матерью. Солдаты искали ихъ по всему городу и не нашли. Они, вроятно, убжали къ морю, чтобы тамъ встртиться съ русскимъ ямбанемъ. Впрочемъ, твоя воля — для меня законъ.

— Что ты тамъ лжешь! вскиплъ Поморцевъ.— Переведи ему, что онъ лжетъ, скажи, что русскіе не крадутъ женщинъ и не прячутъ ихъ. Кисэна убжала, потому что его солдаты тащили ее насильно къ иностранцу, потому что онъ мерзавецъ. Скажи ему, что онъ долженъ сейчасъ же извиниться передо мной за свою дерзость, не то…

Но куншю, уже по тону гостя понялъ, что его предположенія были неврны и что онъ сдлалъ большой промахъ противъ этикета. Онъ прижалъ сложенныя руки къ груди и сталъ усиленно кланяться, бормоча:

— Прости меня! мой сынъ, прости глупаго отца.— Я не хотлъ оскорбить тебя. Негодница давно хотла выйти замужъ за какого-то мужика около Чанджу. Я пошлю туда солдатъ и они ее приведутъ. Я ее накажу примрно, подлую. Прости меня и выпей со мною вина и останься у меня пировать.

— Слушай! сказалъ ему Поморцевъ, почти вплотную прижимая свое лицо къ испуганному лицу губернатора.— Ты долженъ забыть объ этой женщин. Я не просилъ тебя, чтобы ты мн ее присылалъ, но теперь она подъ моимъ покровительствомъ. Я узнаю, если ты пошлешь ее искать, я узнаю, если ты сдлаешь ей какую нибудь обиду. Еще другіе русскіе пройдутъ черезъ этотъ городъ, и послдняя партія, которой будетъ сообщено, что ты тронулъ женщину, находящуюся подъ покровительствомъ русскаго, повситъ тебя на воротахъ твоего ямуна. Я теб общаю это. И поврь мн, у меня одно слово и одно дло. Увряю тебя вотъ этимъ. И Поморцевъ нервно ударилъ по кабур револьвера.

— Прости меня, прости меня, бормоталъ куншю.— Я клянусь теб, я клянусь могилой предковъ, что не трону той, которая подъ твоимъ высокимъ покровительствомъ. Пропали мои деньги. Я заплаталъ за нее сто лянъ, когда она была двчонкой, проклятая.

— Ты получилъ отъ меня больше, когда я подарилъ теб большой серебряный стаканъ. Я пришлю теб еще другой и бутылку крпкаго русскаго вина. Но помни уговоръ. Если нарушишь клятву, будешь висть на воротахъ. А теперь скажи казначею, чтобы онъ взялъ отъ переводчика деньги и прислалъ мн чоховъ. Я узжаю сегодня посл обда.

И Поморцевъ быстро всталъ и вышелъ, оставивъ испуганнаго куншю и его канцелярію объясняться съ переводчикомъ относительно того, нельзя ли какъ нибудь умилостивить непонятный для нихъ гнвъ русскаго.

Прошло дв недли. Наступили холода, потомъ пошелъ снгъ. Очарованіе янтарнаго солнца и голубыхъ горъ разсялось. Поморцевъ халъ въ маляріи по крутому лвому берегу Амнока по карнизу, вырубленному въ мягкой скал, пронизанной корнями невдомыхъ деревьевъ и дрожащихъ отъ холода оголенныхъ кустовъ. Внизу шумла широкая зеленая рка, бросившаяся подъ скалу по каменистому перекату отъ тяжелыхъ темныхъ горъ противоположнаго берега. Впереди висла безконечная ткань сраго тумана, медленно двигавшаяся сверху внизъ мокрыми нитями осенняго спта. Лошадь понуро ступала по скользкой тропинк. Ея грива была усажена блестящими капельками, снгъ медленно таялъ на мохнатой бурк и стекалъ узкими струйками. Мокрая пелена снга стирала настоящее съ этой дикой страны, оставляя одинъ міръ грзъ. А въ проблескахъ рки, за перекатомъ, переливались очертанія сумрачныхъ горъ.

Онъ халъ грустный, больной и усталый, разбитый слишкомъ порывистыми ударами сердца и сознаніемъ полной безпомощности, и будущее глядло на него блыми туманными глазами изъ-за сумрачныхъ горъ, изъ-за странныхъ, безлиственныхъ деревьевъ, изъ-за красныхъ, какъ жилы кустовъ, стальными щупальцами вцпившихся въ старчески слабую скалу.

‘Зачмъ привязываться душой къ этимъ бгучимъ формамъ, думалъ онъ, — когда изъ-за завсы провидится вчное. Эти люди въ блыхъ одеждахъ жрецовъ, эти могилы, отнявшія у живыхъ лучшія мста по склонамъ горъ, — все это говоритъ о переход ‘туда’. И мы силимся проникнуть туда, въ этомъ гнусномъ и тяжеломъ, и гршномъ вид. Дисциплина требуетъ, чтобы умть убивать людей, но человчество не хочетъ стерпть дисциплины, когда дло идетъ о вчной жизни. Поди, очистись, вотъ что надо сказать намъ, героямъ современнаго ничтожества. Одинъ неврный шагъ лошади, одинъ камень надъ моей головой, подточенный стрункой воды и соскользнувшій съ вкового ложа, и я ‘тамъ’, за предлами этихъ горъ. Отчего же т, что ускоряютъ процессъ нашего одухотворенія, такъ противны нашему жизненному чувству. Оттого ли, что самоубійцы не умютъ ждать? Оттого ли, что они выскочки въ жизненномъ процесс…’ И онъ продолжалъ говорить вслухъ, не обращая вниманія ни на обрывы, ни на крутые подъемы и спуски дороги. Мысль развертывалась за мыслью помимо его воля, голова горла, а сердце ныло какимъ-то предчувствіемъ, которое онъ хотлъ заглушить разговоромъ съ самимъ собою. Лошадь знала, что жизнь ихъ обоихъ зависитъ отъ одного ея неврнаго шага и осторожно переставляла ноги, точно ощупывая дорогу. Когда онъ говорилъ самъ съ собою, она удваивала осторожность, точно не желая рзкимъ движеніемъ прервать его безконечные разговоры, къ которымъ она внимательно прислушивалась.

Налво, въ овраг, у рки мокла подъ тающимъ снгомъ маленькая бдная деревушка. Когда Поморцевъ прозжалъ ее, собаки не бросились на него съ громкимъ лаемъ и дти не выскочили изъ фанзъ, чтобы подивиться на заморскаго чорта. Все было мертво, только группа китайцевъ-дровосковъ, направлявшихся съ мшками припасовъ на Пейшанское плоскогорье, сидла на заваленк подъ навсомъ. Поморцевъ прохалъ деревню и спустился къ рк по низкому намыву, по которому проходила теперь дорога. Отъ рки шла съ горшкомъ воды на голов корейская баба, еще не старая, въ грязной блой кофт, въ грязной широкой юбк, подъ которой, какъ листья на капустномъ кочн, было надто много другихъ юбокъ, въ грязныхъ поножахъ и лаптяхъ. Завидвъ мужчину, она, по обычаю, остановилась и повернулась къ нему спиной. Подъзжая, Поморцевъ подъ безобразнымъ костюмомъ замтилъ изящную спину и тонкую талію и густые волосы, слишкомъ свтлые для Кореи. Онъ поровнялся съ нею и не желая пугать ее, хотлъ ускорить шагъ лошади, но она быстрымъ, граціознымъ движеніемъ сняла съ головы горшокъ и повернулась къ Поморцеву. Онъ инстинктивно натянулъ поводья и лошадь сдлала шагъ назадъ. Передъ нимъ стояла пропавшая кисэна.

— Что ты тутъ длаешь? спросилъ онъ ее на ломанномъ корейскомъ язык.

— Я здсь замужемъ. Ваши деньги принесли мн счастье. Мой господинъ иметъ здсь землю и ловитъ рыбу въ Амнок.

— Я радъ за тебя, сказалъ Поморцевъ.

А она смотрла на него счастливыми, доврчивыми глазами, потомъ подошла къ лошади и взяла Поморцева за руку. Онъ не ожидалъ этого, а она наклонилась надъ его рукой и поцловала ее. Ему стало стыдно, но хорошо. Онъ ее погладилъ по лицу и сказалъ:

— Если кто попытается тебя обидть, скажи, что ты подъ покровительствомъ русскаго.

— Нтъ, теперь меня никто не обидитъ, улыбнулась она.— У меня есть мужъ, я больше не кисэна. Пусть боги благословятъ тхъ, кого вы любите. Вы дали мн счастье, а чмъ, кром желанья, я могу помочь вашему счастью? Прощайте.

И она поставила на голову горшокъ съ водой, въ которой плавалъ черпакъ изъ сухой тыквы, и медленно, спокойно пошла по направленію къ деревн. Поморцевъ долго провожалъ ее глазами, пока китайцы, увидвъ, что русскій не узжаетъ, не встали съ заваленки и не вышли изъ деревни. Тогда онъ ударилъ нагайкой лошадь и поскакалъ впередъ по ровной кос. У него на душ было свтло и радостно. Завса тумана раздернулась, выглянуло солнце и безконечная долина Амнока засіяла широкими панорамами будущаго…

1899 г.

Сигма (С. Сыромятниковъ).

КИСЭНА.

Читайте также: