Ю.В. Манн.
Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. Том 2. М., ‘Большая Российская энциклопедия’, 1992
Киреевский И. В.: биографическая справка, Киреевский Иван Васильевич, Год: 1992
Время на прочтение: 15 минут(ы)
КИРЕЕВСКИЙ Иван Васильевич [22.3(3.4).1806, Москва — 11(23).6.1856, Петербург, похоронен в Оптиной пустыни, близ Козельска] , философ, критик. Происходил из родовитой дворян, семьи. Брат П. В. Киреевского. Мать, Авдотья Петр. Юшкова (см. А. П. Елагина), обладала большими лит. способностями, по позднейшему замечанию В. А. Жуковского, именно у нее К. ‘выучился писать’ (‘Я не знаю никого, кто бы писал лучше ее…’ — ‘Уткинский сб-к’, М., 1904, с. IV). Отец, Вас. Ив.,— отставной секунд-майор, помещик, увлекавшийся естеств. науками, физикой, химией и медициной, во время Отеч. войны 1812 устроил госпиталь для раненых и больных и умер к кон. 1812, заразившись тифом. После его смерти вдова с тремя детьми — Иваном, Петром и Марией (1811—59) — поселилась в родовом имении Долбино, в 7 верстах от Белёва (др. сестра К., Дарья, умерла в младенчестве). Здесь же в 1813 —15 проживал Жуковский, состоявший в родстве с Авдотьей Петр, и сыгравший важную роль в воспитании К. Овладев еще в детстве франц. и нем. языками, К. усердно занимался историей, математикой и особенно лит-рой — русской и зап.-европейской. В 1817 Авдотья Петр, вторично вышла замуж — за своего троюродного брата Алексея Андр. Елагина (ум. в 1846), читавшего И Канта и Ф. Шеллинга, он пробудил в К. интерес к филос. наукам.
В 1822 семья переехала в Москву, где К. брал уроки у профессоров Моск. ун-та А. Ф. Мерзлякова, И. М. Снегирёва, Л. А. Цветаева, Ф. И. Чумакова и слушал публичные лекции проф. М. Г. Павлова, в это же время он учился лат., др.-греч. и англ. языкам. В 1824, сдав ‘комитетский’ экзамен (ЦГИАМ, ф. 418, оп. 119, д. 404), поступил актуариусом в Моск. архив Гос. коллегии иностранных дел (с 1827 — переводчик) и вместе с другими ‘архивными юношами’ (Д. В. Веневитинов, A. И. Кошелев, С. П. Шевырёв, B. П. Титов) и близкими к ним B. Ф. Одоевским, Н. М. Рожалиным и др. составил Об-во любомудрия. Изучение нем. классич. идеализма К. сочетает с интересом к энциклопедистам, в частности к К. А. Гельвецию, М. Робеспьера же оценивает ‘как фанатика добра’ (см.: Киреевский, с. 359). Либеральные тенденции во взглядах К. усиливаются накануне Декабрьского восстания 1825, после встречи с К. Ф. Рылеевым у чл. Сев. об-ва M. M. Нарышкина он вместе с др. любомудрами толковал ‘о политике и о том, что необходимо произвести в России перемену в образе правления’ [Кошелев А. И, Записки (1812—1883), Б., 1884, с. 13]. В сер. и во 2-й пол. 1820-х гг. происходит знакомство К. с А. С. Хомяковым, М. П. Погодиным, Е. А. Баратынским, А. С. Пушкиным, H. M. Языковым, П. А. Вяземским. К. присутствует на чтении Пушкиным ‘Бориса Годунова’ у
C. А. Соболевского (10 и 12 сент. 1826) и у Веневитинова (12 окт. 1826). Впоследствии в Москве и Петербурге К. неоднократно встречается с Пушкиным, испытывая к нему глубокий пиетет. В июле 1832 К. знакомится с Н. В. Гоголем, в пору посещения последним Москвы.
Поприще литератора К. избирает довольно рано — около 1827, отвергнув возможность переезда в Петербург для продолжения гос. службы (в 1828 выходит в отставку — ЦГИА, ф. с. 1842 г.). Его цель — ‘содействовать к просвещению народа’, опираясь на соединенные усилия друзей-единомышленников (письмо Коше леву 1827— Киреевский, с. 335). Первое известное произв. К.— очерк ‘Царицынская ночь’, написанный в 1827 по настоянию Вяземского для прочтения на лит. вечере у 3. А. Волконской (опубл. в изд. 1861, т. 1), др. его бел-летристич. и стихотв. опыты: волшебная сказка ‘Опал’ (1830, там же), ‘Отрывок из романа: ‘Две жизни» (ок. 1831, опубл. в ‘Телескопе’, 1834, No 6), пов. ‘Остров’ (1838, не закончена, опубл.: РусБ, 1858, т. 2), ‘Хор из трагедии Андромаха’ (альм. ‘Денница на 1831’). Нов печати дебютирует К. критич. статьей ‘Нечто о характере поэзии Пушкина’ (MB, 1828, No 6), вызвавшей восторженный отклик Жуковского — ‘Умная, сочная, философич. проза’ (ЛН, т. 58, с. 108). Здесь творч. путь поэта впервые рассмотрен как органич. процесс, включенный в перспективу движения новейшей русской и в определ. мере зап.-европ. лит-ры. В ‘Обозрении рус. словесности 1829 г.’ (альм. ‘Денница на 1830 г.’) тот же филос. метод применен к новейшей рус. лит-ре в целом, в к-рой констатирована закономерность движения трех ее ‘эпох’, в лице ее гл. представителей: H. M. Карамзина, Жуковского и Пушкина. Пушкин, посвятивший обзору К. ст. ‘Денница’, увидел в нем симптом ‘зрелости’ рус. словесности, что не помешало ему осторожно упрекнуть критика в ‘слишком систематическом умо-направлении’ (Пушкин, XI, 103), аналогичный упрек был высказан и Жуковским — ‘Опять прокрустова постель…’ (Киреевский, с. 396). Уже в двух первых статьях К. нащупал генеральную для всей его деятельности проблему — о соотношении рус. просвещения с зап.-европейским, пока еще преим. в их лит.-худож. выражении. Движение рус. лит-ры в направлении к зап.-европейской оказывается движением к себе, к нац.-самобытному. Если первые ‘периоды’ творчества Пушкина определены по иноязычным образцам (‘период школы итальяно-французской’ и ‘отголосок лиры Байрона’ — там же, с. 45), то последний выступает ‘периодом поэзии русско-пушкинской’. Подобная логика намечается в пределах всей новой рус. лит-ры: вначале ‘франц. филантропизм’, потом ‘нем. идеализм’ и, наконец,— ‘стремление к лучшей действительности’, выраженное Пушкиным. Последние фазисы эволюции, как индивидуально-пушкинской, так и общерусской, совпадают с эволюцией зап.-европейской, ибо ‘уважение к действительности’, историзм знаменуют высшую степень ‘умственного развития, на которой теперь остановилось просвещение Европы’ (там же, с. 59). Исходя из этого тезиса, К. замечательно тонко сформулировал ряд собственно эстетич. положений (напр., о многосторонности Пушкина, о его тяготении к драматургич. роду), прокладывавших дорогу формирующемуся рус. реализму. Выдвинута также идея создания самобытной рус. философии, что, по К., возможно лишь после усвоения и углубления зап.-европ. ‘умственных богатств’. В авг. 1829 К. делает предложение Наталье Петровне Арбеневой (1809—1900), к-рое было отвергнуто — возможно, ‘по причине дальнего родства их семейств’ (Гершензон, изд. 1989, с. 296). Это содействовало реализации давно вынашиваемой К. мысли о путешествии в целях самообразования за границу, куда он выехал в нач. 1830. К. живет в Берлине, Дрездене, Мюнхене, слушает лекции Г. Риттера, Э. Ганса, Ф. Шлейермахера, Ф. К. Савиньи, а также Г. В. Ф. Гегеля, Ф. Шеллинга и Л. Окена, с к-рыми знакомится лично (особенное впечатление оставила в нем встреча с Гегелем: ‘разговор был интересный, глубокий и, несмотря на то, очень свободный’ — там же, с. 346), посещает берлин. музеи, Дрезден, галерею, Мюнхен, пинакотеку. В Мюнхене К. проводит время с проживающим здесь братом Петром, встречается с Ф. И. Тютчевым, находя в нем необходимый для России, но пока еще редкий в ней тип мыслящей личности. Общее впечатление К. от пребывания за границей двойственное: с гордостью сознавая, что он ‘окружен первоклассными умами Европы’ (письмо к матери от 14 марта 1830), К. жадно пополняет свои знания, вместе с тем в нем пробуждается и растет скептич. и негативное отношение к зап.-европ. просвещению и общему укладу жизни, что отзовется впоследствии в филос. и историософ. концепциях критика.
Возвратившись в нояб. 1830 на родину, осенью следующего года К. приступает к реализации плана коллективной просветит, деятельности (сформулированного еще в упомянутом письме Кошелеву) и организует в Москве собств. ж. ‘Европеец’ (см. ‘Европеец. Журнал И. В. Киреевского’, переизд. 1989, с. 420 и след.). Он привлекает к сотрудничеству Жуковского, Языкова, Баратынского, Хомякова, А. И. Тургенева, заручается поддержкой Пушкина и Вяземского. Значит. часть опубл. в ‘Европейце’ материалов (1832, No 1, 2) принадлежала самому К.: программная ст. ‘Девятнадцатый век’, содержавшая цельную характеристику ‘жизни европ. просвещения’, ‘Обозрение рус. литры за 1831 г.’, с разбором ‘Бориса Годунова’ Пушкина и ‘Наложницы’ Баратынского, рецензии и обзоры ‘Несколько слов о слоге (А.-Ф.) Вильменя’, »Горе от ума’ — на моек, театре’ и ‘Рус. альманахи на 1832 г.’. Пушкин, при частных несогласиях с К., исключительно высоко оценил его ‘Обозрение…’ (‘Насилу-то дождались мы истинной критики’), в ж-ле же в целом увидел поворотный момент в развитии рус. просвещения: ‘…Если гадать по двум первым N, то Европеец будет долголетен. До сих пор наши журналы были сухи и ничтожны или дельны да сухи, кажется, Европеец первый соединил дельность с заманчивостью’ (письмо к К. от февр. 1832). Однако предсказание о ‘долголетии’ не оправдалось: по обвинению в пропаганде недозволенных идей (‘просвещение’ было ‘расшифровано’ как свобода, а ‘деятельность разума’ как революция) ж-л был запрещен Николаем 1 на 3-м номере, содержавшем, в частности, окончание ст. ‘Девятнадцатый век’, а сам К. только благодаря заступничеству Жуковского избежал ареста и ссылки (см. подробнее: Вацуро, Гиллельсон).
В статьях, опубликованных в ‘Европейце’, соотношение рус. и зап.-европ. просвещения мыслится уже как соотношение двух типов просвещения, к-рые К. подвергает обстоятельному сравнительно-структурному анализу. В результате он выявил, что две составные части рус. и зап.-европ. просвещения совпадают (христ. религия и влияние варваров, разрушивших Рим. империю), а третья не совпадает: России не доставало ‘древнего классич. мира’ (в т. ч. и рим. права), а это, в свою очередь, привело к отсутствию эпохи Возрождения, обескровило внутр. жизнь народа, лишенную нравств. цемента, и т. д. Подобным противопоставлением России Зап. Европе К. весьма близок П. Я. Чаадаеву (они знакомы с кон. 20-х гг.), хотя в отличие от него в конечном итоге не исключает Россию из ‘общего закона человечества…’. Но приобщение к последнему, произведенное реформами Петра I, определило направление ист. развития страны. Поэтому беспочвенно стремление возвратиться к исконно самобытным началам: в них ‘искать национального — значит искать необразованного, развивать его на счет европ. нововведений — значит изгонять просвещение…’ (К и-реевский, с. 97—98). По сравнению со своими работами 1828 — 29 уточняет и заостряет К. и понятие последней ступени зап.-европ. и рус. просвещения: ‘уважение к действительности’ достигает в ней некоего кризисного, дисгармонич. состояния (‘восторженность’, отсутствие ‘стройности’ и т.д.). В связи с этим К. отказывается видеть образец совр. иск-ва в произв. И. В. Гёте и В. Скотта, явно симпатизирует злободневности О. Барбье, Л. Берне или Г. Гейне, требует ‘соответственности с текущею минутою’ от Баратынского, Языкова, а также от Пушкина, к-рый, таким образом, уже не во всем отвечает требованиям сегодняшнего дня. Статьи периода ‘Европейца’ (программное название!) ознаменовали апогей ‘европеизма’ раннего К. Нек-рые предвестия позднейших взглядов, напр. критика рационалистич. философии, еще не носят антизападной ориентации, хотя в письмах К. шел несколько дальше (упреки Шлейермахеру в расхождении между сердечными и умственными ‘убеждениями’, предвосхищающие обличение раздвоенного и нецельного западного человека).
Обрушившаяся на К. жестокая кара произвела ра него гнетущее впечатление и повергла в долгое молчание. За тринадцать лет оно было нарушено лишь дважды — публикацией статей ‘О стихотворениях г. Языкова’ (‘Телескоп’, 1834, No 3, 4) и ‘О рус. писательницах. (Письмо к А. П. Зонтаг)’ (альм. ‘Подарок бедным на 1834 г.’, Од., 1834). В апр. 1834 К. по глубокой сердечной склонности, устоявшей под напором неблагоприятных обстоятельств, женился на Арбеневой, от к-рой у него было шестеро детей: дочери Екатерина, Александра, Мария, сыновья Николай, Василий и Сергей (ИРЛИ, Р Ш, оп. 1, No 1238, л. 1, картотека Б. Л. Модзалевского, ЦГИА, ф. с). Семья обычно проводила лето в Долбине, а зиму в Москве, где К. принимал деятельное участие в спорах и дискуссиях, проходивших, в частности, в его доме и в лит. салоне его матери. Большое влияние на К. оказала его жена, к-рая благодаря своей глубокой религиозности содействовала его духовному перелому, усилившемуся интересу к православию. Духовным отцом К. и его жены становится старец Новоспас. мон. в Москве Филарет, но особенно глубокий след оставили в К. посещения расположенной недалеко от Долбина Козельской Оптиной пустыни и беседы с иеросхимонахом старцем Макарием.
Проявляя живой интерес к нар. образованию, К. в 1839 принимает на себя обязанности поч. смотрителя Белев, уездного уч-ща, в том же году подает попечителю Моск. уч. округа графу С. Г. Строганову ‘Записку о направлении и методах первонач. образования народа в России’ (опубл. впервые в 1966 за границей: Mller, S. 485—96, в нашей стране — в кн.: Киреевский, с. 383—92), в 1854 тому же Строганову К. представит записку ‘О нужде преподавания церковно-слав. языка в уездных училищах’ (‘Православное обозр.’, 1860, No 2). В 40-х гг. безуспешно пытался занять кафедру философии в Моск. ун-те.
С сер. 1830-х гг. в сознании К. интенсивно протекают процессы, превратившие его в одного из лидеров славянофильства. В 1839 он уже излагает нек-рые тезисы славянофильства (в частности, о губит. формализме зап. культуры) в не предназначенной для печати ст. ‘В ответ А. С. Хомякову’ ( опубл. в изд. 1861, т. 1 ), к-рая вместе с работой последнего ‘О старом и новом’ содействовала формированию нового учения. Со 2-й пол. 1842 с К. горячо спорит А. И. Герцен, отмечая в то же время точки сближения с ним, особенно в критике совр. положения в стране (К. ‘знает гнусность настоящего’ — II, 245). Нек-рая двойственность позиции К. находит выражение и в дружеств. связях с Т. Н. Грановским, К. приветствует его ‘блестящие лекции’ 1843—44 в Моск. ун-те, так же как и лекции Шевырёва. Общее впечатление Герцена от К.— впечатление глубокой внутр. драмы и разлада: ‘Он сломался так, как может сломаться дуб. Жаль его, ужасно жаль. Он чахнет, борьба в нем продолжается глухо и подрывает его’ (Герцен, II, 272—73).
В 1845 К. становится фактически во главе ‘Москвитянина’, опубликовав в нем ‘Обозрение совр. состояния словесности’ (No 1—3) и неск. рецензий, ст. 1-я, представляющая собой программу обновл. ‘Москвитянина’, привлекла внимание и вызвала противоречивые суждения В. Г. Белинского, П. В. Анненкова, Гоголя, Ю. Ф. Самарина, Хомякова и др. (источники см.: Киреевский, с. 411, полемику со ст. К. содержит ‘Письмо из Ардасова в Париж’ Чаадаева, 1845). Развивая славянофильские положения, К. в то же время демонстративно отграничивал новую позицию ж-ла от офиц. идеологии, к-рую представляли его прежние редакторы. Однако разногласия с издателем ж-ла Погодиным и подорванное здоровье заставили К. вскоре сложить с себя обязанности редактора. Вновь наступившее затем долгое молчание было прервано лишь через 7 лет — статьей К. ‘О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России’ (‘Моск. сб-к’, т. 1, 1852). Запрещение 2-го тома этого изд. остановило возобновившуюся было критич. деятельность К. Последняя его большая работа ‘О необходимости и возможности новых начал для философии’ осталась незаконченной (1-я статья опубл. посмертно в ‘Рус. беседе’, 1856, кн. 2).
Показателем новой фазы воззрений К. является изменившееся отношение к антич. наследию как к существ, составной части зап.-европ. типа просвещения. ‘Древний классич. мир’ теперь интерпретируется как ‘торжество формального разума’, и, следовательно, отсутствие его традиций не выдается более за коренной изъян отеч. просвещения. Для полноты образования, правда, формальное знание тоже необходимо, но зерна ‘истинной образованности’ несет в себе просвещение исконно русское, поскольку оно покоится на внутреннем, нелогическом и неформальном устроении духа. В плане социологии этот тезис вел К. к обличению бурж. Запада, а также духовного застоя в России и к построению своеобразной социальной утопии: в искомом гармонич. миропорядке справедливость будет достигнута внутр. волеизъявлением и естественностью поведения каждого. В плане гносеологии понятие ‘истинной образованности’ служило основой для резкой критики зап.-европ. школ философии, прежде всего материалистических (франц. энциклопедисты), но также и идеалистических (включая Гегеля и Шеллинга), к-рым предъявлялось обвинение в одностороннем предпочтении ими разума или интуиции (чувства). К. стремится к объединению человеческих способностей в высшем типе познания, в к-ром рациональное начало не исключается, но надстраивается сверхлогическим и сверхнаучным. Наконец, в плане эстетики и социальной психологии понятие ‘истинной образованности’ приводит К. к выстраданной и глубокой критике совр. человека, у к-рого овладение науками или наслаждение иск-вом отделены от сердечного стремления к истине и правде и превратились в простой процесс усвоения разнообразного материала. Специализация человеческой деятельности и разрозненность человеческих способностей достигли такой степени, что худож. творчество, с одной стороны, и массовое восприятие его результатов — с другой, стали автономными сферами, не имеющими прямого выхода в область морали и поведения. Можно сопереживать лит. героям, осуждать зло умозрительно и поступать безнравственно.
Понятие ‘цельности’ выдвигается таким образом на центр, место онтологии К., выбирающего с этой т. з. свои ориентиры в мировой филос. мысли. Он опирается на франц. религ. мыслителей Ф. Фенелона и Б. Паскаля, поскольку они в развитии ‘внутренней жизни и в ее глубине искали живой связи между верою и разумом, выше сферы наружного сцепления понятий’ (Киреевский, с. 301 ), на нем. философа X. Стеффенса, первым в новейшее время указавшим на значение ‘убеждений Пор-Рояля’ (монастырь близ Парижа, центр франц. филос. мысли в 17 в.), на философию откровения Шеллинга, но прежде всего на святоотческую традицию, особенно на Исаака Сирина (7 в.), чьи ‘Слова духовно-подвижнические’ К. оценивал как ‘глубокомысленнейшее из всех философских писаний’ (там же, с. 152, над подготовкой пер. этого соч. к печати, выполн. духовным писателем 18 в. старцем Паисием Величковским, К. вместе с Макарием Оптинским трудился в последние годы своей жизни). По мнению К., именно православие в наиб, степени отвечает запросам совр. филос. сознания, т. к., в отличие от католич. и протестантской конфессий, устанавливает правильные отношения ‘между разумом и верою’. Избегая непозволит, смешения ‘божественного откровения и человеческого мышления’, православие, с одной стороны, оставляет в неприкосновенности догматы веры (в связи с этим К. считал пагубным изменение в римско-католич. церкви догмата о Троице, то есть признание исхождения духа святого не только от Бога-отца, но и от Бога-сына, установление догмата о непогрешимости папы и его возведение в ранг главы церкви), а с др. стороны, ограждает науку, знание от диктаторского вмешательства церк. авторитета. Поэтому, согласно К., осуждение Г. Галилея немыслимо при православии: ‘для православного христианина всегда будет равно непонятно и то, как можно жечь Галилея за несогласие его мнений с понятиями церковной иерархии, и то, как можно отвергать достоверность апостольского послания за несогласие истин, в нем выраженных, с понятиями какого-нибудь человека или какого-нибудь времени’ (там же, с. 317).
Однако, установив эту границу, К. продолжает настаивать на единстве и цельности знания — не только в том смысле, что разум должен быть очищен ‘от всего противоречащего вере’, но прежде всего в том, что стремление к их согласию совершенствует сам ‘способ мышления’, преодолевающий рациональность и логич. силлогистику с помощью объединения всех душевных и интеллектуальных способностей. Здесь К. определ. образом превышает святоотческую традицию (см. Mller, S. 432): если у Исаака Сирина условие правильного познания — отчуждение от мира, исключение каких-либо предметных связей, то у К., напротив, таким условием является укрепление этих связей в целях достижения ‘того внутреннего корня разумения, где все отдельные силы сливаются в одно живое и цельное зрение ума’ (Киреевский, с. 318). К. считал, что намеченные святоотческой традицией подходы должны быть обогащены добытым совр. наукой материалом и приведены с ним в соответствие, но таким образом, чтобы сохранялась моральность позна-ват. интенции. На учении отцов церкви прежде всего К. стремился обосновать зависимость глубины познания от чистоты нравственности, а также тезис о необходимости самовоспитания познающего, к-рый должен ‘организовать свое ‘я’, превратить хаос своих чувствований в стройное единство’ (Гершензон, изд. 1989, с. 301). (К сходному выводу приходил и Гоголь: ‘Везде обнаруживается более или менее мысль о внутреннем строении… Мысль о строении себя, так и других делается общею’ — Гоголь, XIV, 455.)
Идея истинного просвещения распространяется К. и на все человечество — как идея создания ‘общества во Христе’ (письмо к Кошелеву от 11.XI.1855). Запад, в силу искажения христ. вероучения, распространившегося формализма и ‘всеобщего эгоизма’, чрезвычайно далек, по К., от искомой цели. Но и совр. состояние России подвергнуто резкой критике: народ лишился ‘уважения к правде слова’, ложь стала ‘грехом общепринятым’ (Киреевский, Избр. статьи, с. 279), отношения людей отклонились от норм справедливости. Поэтому К. строго отличает идеальное от существующего, должное от наличного, проводя, в частности, резкую грань между простонародностью и народностью. К. распространяет критику и на прошлое России, в т. ч. и на историю до Петра I, когда ‘уважение к преданию’ перешло в соблюдение ‘наружных форм’ (Киреевский, с. 291). Истинное просвещение — еще не решенная задача как для Запада, так и для России. К. поэтому чужд открытого мессианства, однако мессианство скрытое, предпосылки последнего все же заключены в его учении. Ибо Восток, реально не воплотивший христ. идеал, все же ‘был обречен … на сохранение божественной истины в ее чистоте и святости’ (там же, с. 311), у русских есть коренное преимущество перед другими — наследование настоящей образованности, следы ее до сих пор хранятся в народе — сохраняются зерна ‘святой истины в чистом и неискаженном виде’ (Киреевский, Избр. статьи, с. 276, 278). Сочетанием резкой нац. самокритики с тенденцией к мессианству К. близок к позднему Гоголю: ‘Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше… Но есть в нашей природе то, что нам пророчит это… Есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа…’ (Гоголь, VIII, 417). С др. стороны, обличение К. западной образованности — индивидуальной ‘независимости’ и ‘изолированности’, формальности обществ, отношений, ‘святости собственности’ (Киреевский, с. 147) скрывало в себе тенденцию недооценки начал законности, правопорядка, юридич. гарантий личных свобод, к-рые осуществлялись с развитием бурж. общества.
Мн. лит. замыслы К., в т. ч. замыслы кн. ‘История древнего христианства до V или VI вв.’, остались неосуществленными. Внезапная смерть от холеры, последовавшая после кратковременного посещения им Москвы, вызвала глубокий отклик у людей различных, порой противоположных убеждений. Подчеркивались замечательная нравств. чистота К., ‘безукоризненное благородство… искренно страдавшее от всякого неблагородства, замеченного в др. людях’ (РусБ, 1856, т. 2, прил. с. 4), »жажда’ истины, деятельность мысли — зародыш и залог всего благого’ (Чернышевский, III, 697).
Лит. и филос. творчество К. отличается цельностью и в то же время динамизмом и изменчивостью. Показательно, что назв. одной из последних его работ — ‘О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России’ — содержится в качестве формулы уже в ‘Девятнадцатом веке’. В конкретном анализе двух типов просвещения центр тяжести переместился с позитивного момента зап.-европ. традиции в России (антич. наследие) на позитивный момент отеч. истории (исконно рус. духовное начало), однако последняя всегда мыслилась в преемственном отношении к первой и оба типа просвещения выступали в перспективе общего движения к идеалу. В славянофильской доктрине К. словно сохранился и продолжал свою работу западнич. ‘остаток’.
В стремлении максимально соединить знание и поведение (поступок) К. сближался с философией С. Кьеркегора — так же как и в критике идеи детерминизма, и в попытке восстановить цельность человеческой личности в качестве свободного субъекта выбора и волеизъявления. Однако в отличие от Кьеркегора — ив духе критикуемого им за рационализм объективного идеализма Гегеля — К. ставил во главу угла не индивидуальную экзистенцию, а развитие всего универсума и стремился удержать объективную и субъективную правду в пределах монистич. философии.
Глубина и сложность творчества К. обусловили двойств. характер его последующего восприятия. Сочувственно и заинтересованно относилась к К., особенно раннего периода, рев. и демокр. критика (Герцен, Чернышевский), к-рую привлекали диалектич. начало его филос. универсализма, беспощадный анализ зап.-европ. и рос. общественной и духовной ситуации, а также эстетич. идеи худож. реализма, проницат. оценки ряда явлений рус. лит-ры. В то же время глубокое несогласие вызывало его славянофильское понятие просвещения, мысль о том, ‘что славянский мир может обновить Европу своими началами’ (Герцен, II, 137), а также отказ от логич. знания в пользу сверхлогического: ‘Конечно, наука par droit de naissance (по своей природе) абстрактна и, пожалуй, формальна, но в полном развитии своем ее формализм — диалектическое развитие, составляющее органическое тело истины…’ (там же, с. 274).
С др. стороны, выступления К. против всевластия идеи детерминизма, разъединенности сфер поведения и знания, против отрыва иск-ва и науки от моральной основы сближали его учение с теми худож. и филос. системами, в к-рых главенствующее или важное место отводилось индивидуальному самосовершенствованию личности: Гоголь периода ‘Выбранных мест из переписки с друзьями’, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой (при критике им нек-рых положений позднего К.— см.: Толстой, XIX, 162). Ощутима также связь с К. рус. религ. философии 2-й пол. 19—20 вв. (Вл.С. Соловьёв, С. Н. и Е. Н. Трубецкие, П. А. Флоренский, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, Н. О. Лосский и т.д.), разрабатывавшей идею цельности мира путем преодоления рационализма. Представляется как бы обращенной к этой философии задача, постав л. в последней работе К. ‘О необходимости и возможности новых начал для философии’,— распространить ‘истины, выраженные в умозрительных писаниях св. отцов’, на ‘все вопросы современной образованности, все логические истины, добытые наукою, все плоды тысячелетних опытов разума среди его разносторонних деятельностей…’ (Киреевский, с. 322—23).
Изд.: ПСС, т. 1—2, М., 1861 (под ред. А. И. Кошелева, вкл. письма), ПСС, т. 1—2, М., 1911 (под ред. М. О. Гершензона, вкл. письма, здесь же: Елагин Н. А., Мат-лы для биографии К.), Критика и эстетика, М., 1979 (вступ. ст. и прим. Ю. В. Манна), Избр. статьи, М., 1984 (вступ. ст. и прим. В. А. Котельникова), ‘Царицынская ночь’ и ‘Опал’.— В кн.: В царстве муз. Моск. лит. салон 3. Волконской. 1824 — 1829, М., 1987, ‘Европеец’. Журнал К. 1832, М., 1989 (ЛП, изд. подготовлено Л. Г. Фризманом).
Письма: Муратова (1), Баратынский Е. А., Стих., поэмы, … (письма к К.), М., 1951, Четвериков С. И., Оптина пустынь …, Париж, (1929), с. 107—43 (письма К. к Макарию), Пушкин. Переписка, т. 2, письмо К. к Грановскому — ВЛ, 1979, No11, письма К. к Е. Е. Комаровскому — ‘Лит. учеба’, 1983, No 4 (обе публ. Вс. И. Сахарова), ЛН, т. 16 — 18, Mller Е., Das Tagebuch I. V. Kireevskijs, 1852—1854.— ‘Jahrbcher fr Geschichte Osteuropas’. Neue Folge, 1966, Bd 14, H. 2, S. 167—94 (письма К. и дневник).
Лит.: Белинский (ук.), Писарев Д. И., Рус. Дон-Кихот, 1, Герцен (ук.), Чернышевский (ук.), Чаадаев П. Я. Статьи и письма, М., 1987 (ук.), Барсуков (ук.), Князев Г., Бр. Киреевские, СПб., 1898, Лясковский В., Бр. Киреевские. Жизнь и труды их, СПб., 1899, Кинги А., И. В. Киреевский.— ФЗ, 1914, No 1—6, Лушников А. Г., И. В. Киреевский, Каз., 1918, Виноградов П. Г., К. и начало моек, славянофильства.— ‘Вопросы философии и психологии’, 1892, No 11, Гершензон М.О., Ист. записки, М., 1910, его же, И.В.Киреевский.— В кн.: Грибоедовская Москва. П. Я. Чаадаев. Очерки прошлого, М., 1989, Лемке (2), с. 73, Ковалевский M. M., Ранние ревнители философии Шеллинга в России. Чаадаев и К.— РМ, 1916, No 12, Гофман М. Л., К запрещению ‘Европейца’.— ‘Благ.’, Брюссель, 1926, No 1, Фризман Л. Г.. К истории журнала ‘Европеец’.— РЛ, 1967, No 2, Манн Ю., Путь К.— В его кн.: Рус. филос. эстетика. М., 1969, Вацуро B. Э., Гиллельсон М. И., Сквозь ‘умственные плотины’. Из истории книги и прессы пушкинской поры, М., 1972, с. 114—26 (2-е изд., М., 1986 — гл. ‘Судьба ‘Европейца»): Сахаров В. И.. О бытовании шеллингианских идей в рус. лит-ре.— В кн.: Контекст. 1977, М., 1978, Курилов А. С, Теоретико-лит. взгляды славянофилов.— В кн.: Лит. взгляды и творчество славянофилов. 1830—1850-е гг., М., 1978, Янковский Ю., Патриарх.-дворян. утопия, М., 1981, Hосов C. Н., Два источника по истории раннего славянофильства. (Записка А. С. Хомякова ‘О старом и новом’ и ответ К.).— Вспомогат. ист. дисциплины, т. 10, Л., 1978, Котельников В. А., От лит.-критич. оценки к проблеме ценности (Рус. критика в 1820—30-е гг.).— ‘Науч. труды Курского Гос. пед. ин-та’, т. 216, 1981, его ж е. Достоевский и К.— РЛ, 1981, No 4, Кошелев В. А., Эстетич. и лит. воззрения рус. славянофилов. 1840—1850-е гг., Л., 1984, Цимбаев Н. И., Славянофильство. Из истории рус. обществ.-полит. мысли XIX в., М., 1986 (ук.), Гуминский В.М., Некто К.— В его кн.: Открытие мира, или Путешественники и странники, М., 1987, Wаliсki A., W krgu konserwatymnej utopii. Struktura i przemiany rosyiskiego stowianofilstwa, Warsz., 1964, s. 97—142, Mller E., Russischer Intellekt in europischer Krise. Ivan V. Kireevsky (1806—1856), Kln — Graz, 1966, Gоerdt W.. Vorgttlichung und Gesellschaft. Studien zur Philosophie von Ivan V. Kireevskij, Wiesbaden, 1968, Сhrisfоff P. K., An introduction to Nineteenth century Russian slavophilism. A study in Ideas, v. 2. I. V. Kireevskij, The Hague — P., 1972, Gleasоn A., Europen and Muscovite. Ivan Kireevsky and the origins of slavophilism, Camb., (Mass.), 1972. + Некрологи: РусБ, 1856, т. 2 (A. С. Хомяков). РБС, Венгеров (Сл., Источ.), КЛЭ, Муратова (1).
Архивы: ЦГАЛИ, ф. 236, ЦГИА, ф. 1343, оп. 23, д. 3129 (ф. с. 1842 г.), ИРЛИ, ф. 3, оп. 4, No 267, оп. 13, No 32 (письма к И. С. и С. Т. Аксаковым), PI, оп. 12, No 202 (письмо К. к В. Ф. Одоевскому) [справка Н. А. Хохловой], ГИМ, ф. 345, No 3, ф. 17, No 363, ф. 381, No 4 (письма К.: к Т. Н. Грановскому — о его лекциях, А. И. Богданову и M. H. Похвисневу — о делах Белёвского уч-ща) [справка А. К. Афанасьева], Коншина Е. И., Архив Елагиных и Киреевских, ЗапГБЛ, 1953, в. 15.