Казаки. Кавказская повсть графа Л. Н. Толстаго. ‘Рус. Встн.’ No 1, 1863.
Казаки. Кавказская повсть графа Л. Н. Толстаго. ‘Рус. Встн.’ No 1, 1863.
‘Современникъ’, No 7, 1863
Казаки. Кавказская повесть графа Л. Н. Толстого, Головачев Аполлон Филиппович, Год: 1863
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Для новой нашей литературы, кажется, уже совсмъ прошло время романовъ и повстей съ трескучими событіями, необыкновенными эффектами, неизмримыми страстями и т. п. Теперь ужь рдко какому нибудь писателю, понимающему жизнь, приходитъ въ голову ставить своихъ героевъ въ сверхъестественныя положенія, создавать на ихъ дорог фантастическія препятствія, мшающія ихъ счастью, и заставлять въ проходить длинный рядъ необыкновенныхъ приключеній, цной которыхъ пріобртается наконецъ счастливая развязка.
Простыхъ обыденныхъ препятствій къ достиженію не только счастья, но и просто сноснаго положенія, стало оказываться такое множество, что разсказы о вымышленныхъ бдствіяхъ и романтическихъ чувствованіяхъ перестали занимать общество. Чмъ проще, обыкновенне, реальне сюжетъ и положеніе дйствующихъ лицъ, тнь занимательне произведеніе публик, потому что описаніе реальныхъ страданій и реальныхъ радостей несравненно боле раздражаетъ мысль и чувство, чмъ всевозможныя хитро-придуманныя сцпленія обстоятельствъ, выходящихъ изъ ряду вонъ, — когда общество начинаетъ принимать извстное серьезное настроеніе. Ему надодаетъ изображеніе вздорныхъ скорбей и радостей разныхъ героевъ, по поводу ихъ удачъ или неудачъ въ отысканіи удовлетворенія своимъ искусственнымъ и пошлымъ потребностямъ, описанія неясныхъ ощущеній, не научающія его ничему, ни въ положительномъ, ни въ отрицательномъ смысл. Общество ищетъ въ роман своего собственнаго интереса и своей жизни, и служеніе этому интересу стало главной задачей писателя, и чмъ сильне талантъ, тмъ боле съ него спросится. Въ нашемъ отечеств, гд все еще такъ слабо сознательное развитіе, истина эта также начинаетъ получать право гражданства, и рже попадаются поэты, которые воображаютъ, что въ настоящее время достаточно
Красу небесъ, долинъ и моря
И ласку милой воспвать,
излагать читателю свое туманное фантазерство, чтобы считать себя передовымъ человкомъ и властвовать надъ ‘толпой’. Эта толпа уже не признаетъ этихъ властителей, ея поэтическій идеалъ не выходитъ изъ области ея собственной человческой жизни и человческихъ правъ. Люди поняли, что счастье человка есть его естественное право, и что право это у него постоянно отнимается или нарушается вслдствіе неблагопріятно сложившихся условій и недостаточности знанія. Они поняли, что весь драматизмъ положеній, и жизненныхъ, и поэтическихъ, заключается въ томъ, что съ одной стороны человкъ самъ создаетъ общественныя условія, а съ другой — вполн какъ бы фаталистически подчиненъ этимъ условіямъ, и страдаетъ, стараясь измнить хотя нкоторыя изъ нихъ. Вслдствіе этого современный писатель ставитъ обыкновенно своихъ героевъ на реальную почву, показываетъ реальныя препятствія, съ которыми они должны бороться, а также коренныя причины этихъ препятствій, лежащія во всей совокупности общественныхъ условій и въ самомъ человк, какъ продукты этихъ условій. Этимъ способомъ читатель хотя отчасти приводится къ уразумнію средствъ, обладая которыми, можно, во первыхъ, бороться успшне и безъ той огромной и безполезной растраты силъ, которой человкъ обыкновенно подвергается, а, во вторыхъ, удобне предохранять себя отъ вредныхъ, обезсиливающихъ вліяній среды. Не смотря на тупоумные крики поклонниковъ стараго искусства, романъ и повсть этого рода взяли верхъ окончательно, а писатели волей, неволей стали покоряться требованію общества, которое въ послднее время особенно настоятельно спрашиваетъ, почему
Который ужь вкъ
Бденъ, несчастливъ и золъ человкъ.
Словомъ, романъ и повсть придвинулись къ тому вопросу: какими именно средствами личность можетъ добиться возможной доли счастья, и въ чемъ должна заключаться ея дятельность по отношенію къ сред и другимъ личностямъ для достиженія искомой цли? Наука ршаетъ эти вопросы въ теоріи, но выводы ея еще не проникли въ сознаніе людей, одаренныхъ художественнымъ талантомъ, истина этихъ выводовъ еще не получила для нихъ характера очевидности. Но скоро и этотъ вопросъ перейдетъ изъ сферы научной въ сферу искусства, къ неоцненнымъ свойствамъ котораго принадлежитъ обобщеніе и популяризированіе результатовъ, добытыхъ наукой.
При такомъ положеніи современной мысли выступилъ снова на беллетрическое поприще графъ Л. Н. Толстой, два послдніе года онъ посвятилъ, какъ извстно, исключительно педагогической дятельности и издавалъ педагогическій журналъ ‘Ясная Поляна’. Повсть, съ которой онъ возвращается къ старой дятельности, появилась, Какъ и слдовало ожидать, въ ‘Русскомъ Встник’. Мы вовсе не желали бы здсь касаться педагогической дятельности графа Л. Н. Толстаго, а по старой критической теоріи и не имли бы на это права. Старая теорія говоритъ’, вотъ сочиненіе, пиши критику именно на эту книжку и опредляй, чего она стоитъ по отношенію къ искусству, манер изложенія, занимательности сюжета и правильности положеній дйствующихъ лицъ. Къ сожалнію многихъ любителей искусства, теорія эта измнилась съ тхъ поръ, какъ въ литератур получилъ свою роль элементъ общественный, и писатель, переставъ изображать изъ себя жреца, сдлался общественнымъ дятелемъ наряду съ другими людьми. Объ общественной дятельности человка нельзя судить по какому нибудь одному факту, случайно попавшемуся подъ руку, какъ бы значителенъ ни былъ этотъ фактъ. Сужденіе можетъ быть врно только тогда, когда разбирая какой нибудь фантъ общественной дятельности человка, мы указываемъ мсто его въ послдовательномъ ряду другихъ подобныхъ явленій, совокупность которыхъ и есть то, что называется общественною дятельностью человка, а затмъ обращаемъ вниманіе на причины и необходимыя послдствія разбираемаго факта. Критика по невол должна была стать въ такое же положеніе относительно литературной дятельности писателя, и при разбор отдльнаго произведенія должна коснуться общаго смысла его дятельности, той степени развитія, на которой стоитъ въ данную минуту талантъ его, указать связь между прежнимъ и настоящимъ. И чмъ разнообразне дятельность писателя, тмъ интересне связь ея различныхъ фазисовъ между собою, или, такъ сказать, логическое развитіе этой дятельности. Вотъ на этихъ-то основаніяхъ, не смотря на все наше желаніе не касаться въ Настоящей стать педагогической дятельности гр. Л. Н. Толстаго, мы находимся въ необходимости сказать и о ней нсколько словъ, ибо между этою дятельностью и появленіемъ его повсти а Казаки’ есть связь, и довольно тсная связь.
Въ тотъ моментъ, когда стало ясно обрисовываться новое русло, въ которое вступила современная жизнь, когда требованія ея отъ науки и искусства стали уясняться, а старые знаменитые писатели начали не безъ нкотораго озлобленія протестовать противъ нихъ, жъ это время графъ Л. Н. Толстой обратился къ практической дятельности, какъ бы не желая участвовать въ словесномъ препирательств, какъ бы желая именно этою дятельностью выяснить свое личное воззрніе на современную задачу общественнаго дятеля и на его отношенія къ новымъ требованіямъ жизни. Эта практическая дятельность, начатая довольно шумно, ему не удалась, потому что всякая практическая дятельность требуетъ серьезной подготовки и строго опредленнаго воззрнія, во первыхъ, на самую эту дятельность, а во вторыхъ, на ея отношенія ко всему строю современной общественной жизни. Скоро оказалось, что у новаго педагога взглядъ на его собственную дятельность страдаетъ изрядной распущенностью, что желаніе сказать что нибудь такое, чего еще никто не говорилъ, и сдлать то, чего еще никто не длалъ, вводя его въ грубыя ошибки, обличаетъ въ отсутствіи знанія и въ нетвердости мышленія. Это было ему замчено. Онъ отвчалъ на это жолчными отзывами и, приписавъ, вроятно, такое мнніе о своихъ средствахъ къ дятельности на избранномъ имъ поприщ зависти и недоброжелательству, съ которыми посредственность всегда относится къ геніальности, ршился совершенно оставить и не признавать современную жизнь, ея требованія и стремленія, ея надежды и опасенія, и съ каждой книжкой своего педагогическаго журнала становился все настойчиве въ своей непослдовательности, все презрительне къ современнымъ результатамъ знанія и основанной на нихъ дятельности людей новаго порядка. Когда эта педагогическая пропаганда пала, истощивъ свои силы въ борьб съ равнодушіемъ публики, мы уже тогда догадывались, что если беллетристическая дятельность графа Л. Н. Толстаго возобновится, то онъ явится въ ней писателемъ протестантомъ, la gloire oblige, и знаменитому писателю неприлично же выслушивать мннія какихъ нибудь не знаменитыхъ или дерзкихъ писателей. Мы ожидали, что, въ отмщеніе за посягательство на свою прежнюю славу и новыя способности, графъ Л. Н. Толстой приметъ манеру другаго знаменитаго писателя, перепугавшагося до полусмерти современнаго поворота мысли. Мы однако ошиблись. Вслдствіе ли невозможности положительно отречься отъ выводовъ современной науки о человческомъ благосостояніи, знакомство съ которыми хотя и безпорядочно, неполно и распущенно, но проглядываетъ въ педагогическихъ писаніяхъ графа Л. Н. Толстаго, вслдствіе ли отсутствія того огорченія, которое овладло г. Тургеневымъ, но повсть ‘Казаки’ не этой стороной связана съ Ясной Поляной. Эта повсть является до протестомъ, а сугубымъ непризнаніемъ всего, что совершилось и совершается въ литератур или жизни, и построена на тхъ художественныхъ основаніямъ, по которымъ художнику ни въ какомъ отношеніи законъ не писанъ.
Повсть ‘Казаки’ названа авторомъ, кавказскою, потому, вроятно, что дйствіе происходитъ на Кавказ. Она иметъ, характеръ очерковъ, взятыхъ изъ станичной жизни казаковъ, дйствіе происходитъ въ станиц, на берегахъ Терека. Если бы эти очерки явились въ форм простаго разсказа путешественника, или вообще лица, какимъ нибудь образомъ попавшаго въ эту далекую и малоизвстную сторону, то они могли бы доставить легкое и очень занимательное чтеніе. Конечно, въ этомъ случа можно было бы пожаловаться на автора за легкомысленное обращеніе съ предметомъ, за поверхностный взглядъ на окружающую его среду, читатель пожелалъ бы, можетъ быть, знать причины, почему такъ, а не иначе сложился оригинальный быть того народа, къ которому своевольно привелъ его авторъ, а между тмъ принужденъ разсматривать его нравы, обычаи и весь общественный строй жизни сквозь узенькое и тусклое окно хаты. Не смотря однакожь и на это, пестрая, разнообразная и оригинальная картина все-таки удовлетворила бы его отчасти — это весьма вроятно. Бда только въ томъ, что по прихоти автора эти очерки являются не простыми очерками, а въ вид повсти, гд героемъ является юнкеръ изъ образованнаго и даже аристократическаго общества города Москвы, по фамиліи Оленинъ. Этотъ Оленинъ не принадлежитъ къ групп лицъ кавказской, казацкой и вообще неизвстной читателю мстности, разсказамъ о которой онъ долженъ врить автору на слово,— нтъ. Это лицо, по крайней мр, по платью, образу жизни, привычкамъ, всмъ знакомое лицо, естественность и художественную правду котораго легко проврить всякому, не бывшему на Кавказ и въ станицахъ гребенскихъ казаковъ. Оно по невол привлекаетъ къ себ глаза читателя, какъ всегда привлекаетъ наше вниманіе, знакомое лицо, встрчаемое въ числ множества незнакомыхъ. Это лицо, собственно говоря, совершенно ненужное въ казацкой станиц и въ казацкой жизни, введено авторомъ съ умысломъ. Оно должно представить рядъ измышленій автора о человческомъ счастьи вообще и затмъ показать все превосходство идеала счастья простаго, естественнаго, такъ сказать, дикаго, передъ идеаломъ счастья человка, заденнаго сознательностью, плодомъ неестественной цивилизаціи. Вотъ сюжетъ повсти.
Молодой человкъ аристократическаго происхожденія и таковаго же общества, Оленинъ, вдругъ проникается отвращеніемъ и къ обществу, въ которомъ онъ живетъ, и къ тому образу жизни, который онъ ведетъ вмст съ этимъ обществомъ. Онъ ршается начатъ новую жизнь и бжать изъ Москвы. Куда же можетъ бжать молодой человкъ аристократическаго общества? Конечно на Кавказъ. Авторъ не объясняетъ, почему Оленину вдругъ показалась гнусною и пошлою жизнь, которую онъ велъ, и упоминаетъ только о денежномъ долг молодаго человка портному Капелю и о его радости, что онъ будетъ далеко отъ своихъ кредиторовъ. Чмъ ближе подъзжаетъ Оленинъ къ Кавказу, тмъ легче становится ему и, чмъ дальше остается за нимъ покинутая московская среда, тмъ бодре онъ себя чувствуетъ. Наконецъ дозжаетъ онъ до кавказскихъ горъ и поселяется въ станиц. Авторъ описываетъ, какъ онъ принялся ходить на охоту, купать въ Терек лошадь, пить съ казаками Ерошкой и Лукашкой чихирь, и любоваться хозяйской дочерью Марьянкой, — ходитъ онъ И въ заходъ, гд ведетъ себя королю. Оленинъ отъ всего этого каждый разъ чувствуетъ себя морально-свжимъ, сильнымъ и совершенно счастливымъ. Первое измышленіе автора на счетъ человческаго счастія Оленинъ предлагаетъ читателю по поводу разговора своего съ казакомъ Ерошкой, сказавшимъ, что ‘посл нашей смерти изъ насъ трава выростетъ’.
‘Да что же, что трава выростетъ? думалъ онъ дальше: все надо жить, надо быть счастливымъ, потому что я только одного желаю — счастія. Все равно, что бы я ни былъ: такой же зврь, какъ и вс, на которомъ трава ростетъ, и больше ничего, или я рамка, въ которой вставилась часть единаго Божества: все-таки надо жить наилучшимъ образомъ. Какже надо жить, чтобы быть счастливымъ, и отчего я не былъ счастливъ прежде?’ И онъ сталъ вспоминать свою прошедшую жизнь, и ему стало гадко на самого себя. Онъ самъ представился себ такимъ требовательнымъ эгоистомъ, тогда какъ въ сущности ему для себя ничего не было нужно. И все онъ смотрлъ вокругъ себя на просвчивающую зелень, на спускающееся солнце и ясное небо, и чувствовалъ себя все такимъ же счастливымъ, какъ и прежде. ‘Отчего я счастливъ, и зачмъ я жилъ прежде?’ подумалъ онъ. ‘Какъ я былъ требователенъ для себя, какъ придумывалъ и ничего не сдлалъ себ, кром стыда и горя! А вотъ какъ мн ничего не нужно для счастія!’ И вдругъ ему какъ будто открылся новый свтъ. ‘Счастіе вотъ что, сказалъ онъ самъ себ, счастіе въ томъ, чтобы жить для другихъ, и это ясно. Въ человка вложена потребность счастія, стало быть она законна. Удовлетворяя ее эгоистически, то есть отыскивая для себя богатства, славы, удобствъ жизни, любви, можетъ случиться, что обстоятельства такъ сложатся, что невозможно будетъ удовлетворить этимъ желаніямъ. Слдовательно, эти желанія незаконны, а не потребность счастія незаконна. Какія же желанія всегда могутъ быть удовлетворены, не смотря на вншнія условія? Какія? Любовь, самоотверженіе!* Онъ такъ обрадовался и взволновался, открывъ ату, какъ ему показалось, новую истину, что вскочилъ, и въ нетерпніи сталъ искать для кого бы ему поскоре пожертвовать собой, кому бы сдлать добро, кого бы любить. ‘Вдь ничего для себя не нужно, все думалъ онъ, отчего же не жить для другихъ?’
Подъ вліяніемъ такихъ мыслей, Оленинъ придя домой взялъ да и подарилъ казаку Лукашк старую лошадь, стоившую рублей сорокъ. Но самыя главныя занятія героя было любоваться ‘на утро, на горы, на Марьянку’.
‘Омъ смотрлъ, говорить авторъ, иа Марьянку и любилъ ее (какъ ему казалось) также какъ любилъ красоту горъ и неба, и не думалъ входить ни въ какія отношенія къ ней. Ему казалось, что между имъ и ею не можетъ существовать ни тхъ отношеніи, которыя возможны между ею и казакомъ Лукашкой, ни еще мене тхъ, которыя возможны между богатымъ офицеромъ и казачкой двкой. Ему казалось, что ежели бы онъ попытался сдлать то что длали его товарищи, то онъ бы промнялъ свое, полное наслажденій, созерцаніе, на бездну мученіи, разочарованій и раскаяній. Притомъ же, въ отношеніи къ этой женщин, онъ уже сдлалъ подвигъ самоотверженія {Онъ ршался великодушно уступать ее казаку Лукашк, за котораго она была сговорена.}, доставившій ему столько наслажденія: а главное, почему-то онъ боялся Марьянки и ни за что бы не ршился сказать ей слово шуточной любви.
Наконецъ является въ станиц одинъ изъ его московскихъ пріятелей князь Блецкій, который удивляется его образу жизни, удивляется тому, какъ онъ до сихъ поръ не свелъ знакомства съ казачками и пренебрегаетъ красавицей Марьянкой. Оленинъ отвчалъ, что онъ составляетъ исключеніе. Блецкій почти насильно заставляетъ его придти къ себ на вечернику, гд собрались казачки, и доставляетъ ему случай обнять и поцаловать Маріану. Оленину эта вечеринка, до поцалуя, все казалась почему-то противною и его все отъ чего-то коробитъ. Авторъ очень тонко, хотя и не совсмъ понятію, передаетъ эти ощущенія героя, но за то ничего не говорить, какъ показалась Оленину вечеринка эта посл поцалуя.
Посл этого поцалуя, отношенія Оленина къ Марьянк измнились. Онъ сталъ съ ней кланяться и ходить въ гости къ ея отцу. Авторъ говоритъ, что ‘онъ ничего не желалъ отъ нея, а съ каждымъ днемъ ея присутствіе становилось ему необходимостью’. Не смотря на то, что дло начинаетъ уже разъясняться, авторъ очень добродушно и искренно написалъ только что приведенную нами фразу и даже продолжаетъ слдующимъ образомъ разсуждать за Оленина:
Оленинъ такъ вжился въ станичную жизнь, что прошедшее показалось ему чмъ-то совершенно чуждымъ, а будущее, особенно вн того міра, въ которомъ онъ жилъ, вовсе не занимало его. Получая письма изъ дома, отъ родныхъ и пріятелей, онъ оскорблялся тмъ, что о немъ видимо сокрушались, какъ о погибшемъ человк, тогда какъ онъ, въ своей станиц, считалъ погибшими всхъ тхъ, кто не велъ такую жизнь, какъ онъ. Онъ былъ убжденъ, что никогда не будетъ раскаеваться въ томъ, что оторвался отъ прежней жизни и такъ уединенно и своеобразно устроился въ своей станиц. Въ походахъ, въ крпостяхъ, ему было хорошо, но только здсь, только изъ подъ крылышка дяди Ерошки, изъ своего лса, изъ своей хаты на краю станицы, и въ особенности при воспоминаніи о Марьянк и Лукашк (см. на стр. 89 исторію о подаренной лошади), ему ясна казалась вся та ложь (какая ложь?), въ которой омъ жилъ прежде и которая уже и тамъ возмущала его, а теперь стала ему невыразимо гадка и смшна. Онъ съ каждымъ днемъ чувствовалъ себя здсь боле и боле свободнымъ, и боле человкомъ. Совсмъ иначе, чмъ онъ воображалъ, представился ему Кавказъ. Онъ не нашелъ здсь ничего похожаго на вс свои мечты и на вс слышанные и читанныя имъ описанія Кавказа. ‘Никакихъ здсь нтъ бурокъ, стремнинъ, Умалатъ-бековъ, героевъ и злодевъ’, думалъ онъ: ‘люди живутъ, какъ живетъ природа, умираютъ, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьютъ, дятъ, радуются, и опять умираютъ, и никакихъ условій, исключая тхъ неизмнныхъ, которыя положила природа солнцу, трав, зврю, дереву. Другихъ законовъ у нихъ нтъ’… И отъ того люди эти, въ сравненіи съ нимъ самимъ, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и глядя на нихъ, ему становилось стыдно и грустно за себя. Часто ему серіозно приходила мысль бросить все, приписаться въ казаки, купить избу, скотину, жениться на казачк, — только не на Марьян, которую онъ уступалъ Лукашк, — и жить съ дядей Ерошкой, ходитъ съ нимъ на охоту и на рыбную ловлю, и съ казаками въ походы. ‘Что жь я не длаю этого? Чего жь я жду?’ спрашивалъ онъ себя. И онъ подбивалъ себя, онъ стыдилъ себя: ‘Или я боюсь сдлать то что самъ нахожу разумнымъ и справедливымъ? Разв желаніе быть простымъ казакомъ, жить близко къ природ, ми кому не длать вреда, а еще длать добро людямъ, разв мечтать объ этомъ глупе чмъ мечтать о томъ, о чемъ я мечталъ прежде. — быть, напримръ, министромъ, быть полковымъ командиромъ?’ Но какой-то голосъ говорилъ ему, чтобъ онъ подождалъ и не ршался. Его удерживало смутное сознаніе, что онъ не можетъ жить вполн жизнью Ерошки и Лукашки, потому что у него есть другое счастье, — его удерживала мысль о томъ, что счастіе состоитъ въ самоотверженіи. Поступокъ его съ Лукашкой не переставалъ радовать его {Опять смотри исторію лошади, стр. 89.}. Онъ постоянно искалъ случая жертвовать собой для другихъ, но случаи эти не представлялись. Иногда онъ забывалъ этотъ вновь открытый имъ рецептъ счастія, считалъ себя способнымъ слиться съ жизнью дяди Ерошки, но потомъ вдругъ опоминался и тотчасъ же хватался за мысль сознательнаго самоотверженія, и на основаніи ея спокойно и гордо смотрлъ на всхъ людей и на чужое счастіе.
Въ август мсяц, при сбор винограда, ярость Оленина начинаетъ обнаруживаться наконецъ, не смотря на вс усилія автора надъ можно дальше оставить это обстоятельство въ туман безсвязныхъ ощущеній героя. Однако вс попытки объясненій Оленина въ любви какъ-то не удаются ему,— какъ увряетъ авторъ — отъ того, что Оленину вс объясненія эти постоянно казались почему-то пошлыми, а Маріана какою-то гордою, неприступною, стоявшею выше всхъ его соображеній, но читатель увидитъ дале, что дло было проще. На, конецъ является на сцену необходимое во всхъ старыхъ повстяхъ письмо героя, которое никуда не посылается, а служитъ къ тому, чтобы читатели въ одномъ фокус видли всю разнообразную массу самыхъ тончайшихъ впечатлній, которыми авторъ какъ стью опутываетъ бднаго героя. Въ подлинник это письмо очень длинно — на пяти печатныхъ страницахъ, намъ хотлось бы выписать цликомъ это интересное письмо въ назиданіе любителямъ разслабляющихъ поэтическихъ ощущеній, но оно черезчуръ длинно, а потому приходится длать изъ него извлеченія.
Въ начал письма Оленинъ негодуетъ на соболзнованія знакомымъ о его участи, о томъ, что онъ погибнетъ въ кавказской глуши. Онъ смется надъ понятіями о счастіи того круга людей, гд онъ прежде жилъ. ‘Вы мн жалки и гадки’, восклицаетъ онъ, — ‘вы не знаете, что такое счастіе и что такое жизнь’. Затмъ слдуетъ опредленіе счастія: ‘вчные неприступные снга горъ и величавая женщина въ той первобытной красот, въ которой должна была выйти первая женщина имъ рукъ Творца’. Ну, хорошо, дале: ‘счастье,— это быть съ природою, видть ее, говорить съ ней!’ А потомъ Оленинъ переходитъ къ разсужденіямъ, что онъ именно въ свтскомъ-то смысл и желалъ бы пропасть, чемъ бы жениться на казачк, но что онъ не сметъ этого, потому что недостоинъ такого блаженства. Свое недостоинство онъ объясняетъ историческимъ изложеніемъ всхъ обстоятельствъ, сопровождавшихъ развитіе его любовныхъ отношеній къ Маріан. Сначала, вслдствіе предразсудковъ, онъ не врилъ, что можетъ полюбить эту женщину. Онъ любовался ею, какъ красотою горъ неба. Потомъ почувствовалъ, что созерцаніе этой красоты сдлалось для него необходимостію, и спросилъ себя, ужь не любитъ ли онъ казачку? Это чувство, изъявляетъ онъ, не было похоже ни на тоску одиночества и желаніе супружества, ни на платоническую, а еще мене плотскую любовь. Ему, изволите видть, нужно было только звать, что она близко, и онъ былъ счастливъ и спокоенъ. Когда онъ поцаловалъ ее на вечеринк, онъ вдругъ ощутилъ, — а почему — неизвстно, между собою и ею неразрывную связь, по боролся противъ этого ощущенія, думая, что нельзя любить женщину, не понимающую задушевныхъ интересовъ его жизни. Здсь читатель, какъ намъ кажется, долженъ придти въ совершенное недоумніе:— какіе это задушевные интересы его жизни, которыхъ не могла бы понять казачка? Оленинъ ходитъ на охоту, купаетъ лошадей въ Терек, пьетъ чихирь, ходитъ въ набгъ, отъ всего этого чувствуетъ себя счастливымъ, никуда не хочетъ узжать — вотъ и вс его задушевные интересы. Чего же тутъ не понять казачк! О другихъ же интересахъ, да еще задушевныхъ, во всей повсти нтъ ни полъ-слова, кажется, эти интересы авторъ вставилъ для красоты слога… Прежде вечеринки (мы продолжаемъ наше извлеченіе), Маріана была для Оленина ‘чуждымъ, но величавымъ предметомъ вншней природы’, посл вечеринки стала ‘человковъ, но, не смотря на боле близкія отношенія, оставалась столь же ‘чистою, неприступною и величавою’. Уже сблизясь съ ея родными и познакомясь съ нею короче, онъ все стыдился тхъ обыкновенныхъ словъ, которыя ему приходилось говорить этой женщин. ‘Я не хотлъ, объясняетъ онъ, унижаться, оставайся въ прежнихъ шуточныхъ отношеніяхъ, и чувствовалъ, что я не доросъ до прямыхъ и простыхъ отношеній’. Онъ съ отвращеніемъ отталкивалъ отъ себя мысль сдлать ее своей женой или любовницей. ‘Это было бы убійства’, (стр. 126).
‘Мое будущее представляется мн еще безнадежне. Каждый день передо мною далекія снжныя горы и эта величавая, счастливая женщина. И не для меня единственно возможное и свт счастье, не для меня эта женщина! Самое ужасное и самое сладкое въ моемъ наложеніи то, что я чувствую, что и понимаю ее, а она никогда не пойметъ меня. Она не пойметъ, не потому что она ниже меня, напротивъ она не должна понимать меня. Она счастлива, она, какъ природа, ровна, спокойна и сама въ себ. А я, исковерканное, слабое существо, хочу чтобъ она поняла мое уродство и мои мученія’.
Не смотря на это, онъ говорить, что любитъ ее, но какъ-то не самъ, ‘а черезъ меня любитъ ее какая-то стихійная сила, весь міръ Божій, вся природа вдавливаетъ эту любовь въ мою душу, и говоритъ, люби! я люблю ее не умомъ, не воображеніемъ, а всмъ существомъ моимъ’. Въ конц этого пространнаго письма онъ признается, что старыя его убжденія, относительно самопожертвованья, вздоръ, что когда прошла любовь, онъ желаетъ счастья для себя. ‘Не для другихъ, не для Лукашки я теперь желаю счастья. Я не люблю теперь этихъ другихъ. Прежде я бы сказалъ себ, что это дурно, Я бы мучился вопросами: что будетъ съ ней, со мной, съ Лукашкой? Теперь мн все равно. Я живу не самъ по себ, но есть что-то сильнй меня, руководящее мной’. Онъ ршается однако, не смотра на все отвращеніе отъ мысли сдлать Маріану своей женой, посвататься къ ней. Напившись изрядно чихирю съ ея родителями, онъ сказалъ ей, что хочетъ на ней жениться. Она не отказываетъ, а спрашиваетъ только,
— Куда Лукашку днемъ?
‘Онъ вырвалъ у нея руку, которую она держала, и сильно обнялъ ея молодое тло. Но она какъ лань вскочила, спрыгнула босыми ногами и выбжала на крыльцо. Оленинъ опомнился и ужаснулся на себя. Онъ опять показался себ невыразимо гадокъ въ сравненіи съ нею‘. Окончательнаго ршенія отъ Маріаны онъ потребовалъ посл одной стычки съ абреками, гд былъ смертельно раненъ Лукашка, женихъ Маріаны. Вотъ какъ авторъ описываетъ эту сцену:
‘Вдругъ она обернулась. На глазахъ ея были чуть замтныя слезы. На лиц была красивая печаль. Она посмотрла молча и величаво.
‘Оленинъ повторилъ: — Марьяна! я пришелъ…
‘— Оставь, сказала она. Лицо ея не измнилось, во слезы полились у ней изъ глазъ.
‘— О чемъ ты? Что ты?
‘— Что? повторила она грубымъ и жестокимъ голосомъ.— Казаковъ перебили, вотъ что.
‘— Лукашку? сказалъ Оленинъ.
‘— Уйди, чего теб надо?
‘— Марьяна! сказалъ Оленщгь подходя къ ней.
‘— Никогда ничего теб отъ меня не будетъ.
‘— Марьяна не говори, умолялъ Оленинъ.
‘— Уйди постылый! крикнула двка, топнула ногой и угрожающе подогнулась къ нему. И такое отвращеніе, презрніе и злоба выразилась на лиц ея, что Оленинъ вдругъ понялъ, что ему нечего надяться, что онъ прежде думалъ о неприступности этой женщины была несомннная правда.
‘Оленинъ ничего не сказалъ ей, и выбжалъ изъ хаты,
Мы изложили по возможности полно и почти словами автора вс эти странныя ощущенія и приключенія Оленина, составляющія главную часть содержимаго Кавказской повсти графа Л. Н. Толстаго. Изъ этого изложенія читатель можетъ легко усмотрть, что графъ Толстой принадлежитъ къ той прежней школ ‘художниковъ’—писателей, къ той школ, основнымъ правиломъ которой всегда было, чтобы дйствующія лица, въ особенности главныя, ощущали какъ можно больше и разсуждали какъ можно безпорядочне, совершенно не отдавали себ отчета ни въ своихъ ощущеніяхъ, ни мысляхъ и не обращали никакого вниманія на то, что кругомъ ихъ длается. При начал нашего знакомства съ Оленинымъ намъ все казалось, что вотъ-вотъ авторъ отнесется къ своему герою иронически, и даже не безъ презрнія къ его наивничанью и крайней пустот, а въ конц обличитъ всю ложь его размышленій и вздорную путаницу въ ощущеніяхъ. Но скоро догадались, какъ только вступили на сцену безпрестанные возгласы о красот и величавости природы и первобытной женщины и появились какія-то задушевные интересы, что авторъ смотритъ на своего героя серьезно. Онъ полагаетъ, что поведеніе его очень естественно при тхъ условіяхъ, въ которыя онъ его поставилъ, что ощущенія его нормальны. Умыселъ автора по видимому именно былъ—изобразить, что вотъ какъ хороши отношенія людей между собою и къ окружающему ихъ міру въ ихъ первобытномъ, такъ сказать, дикомъ вид, но что люди, испорченные нашей цивилизаціей, хотя и могутъ понять и оцнить все это, но уже не могутъ наслаждаться тмъ счастіемъ, которое даетъ эта первобытность, между тмъ какъ тутъ только и есть истинное счастье. Человкъ стремится сбросить съ себя путы цивилизаціи и, обратясь къ первобытному состоянію, обрсти свое счастье, но порча уже такъ велика, что сдлать этого онъ не можетъ. Отсюда безвыходность положенія человка и вс его несчастія. Не ручаемся, что поняли совершенно мысль автора, потому что онъ безпрестанно противорчитъ себ въ частностяхъ и загромождаетъ ее анализомъ вздорныхъ ощущеній и представленій своего героя, выражающихся въ какихъ-то отрывочныхъ, бдныхъ реальнымъ содержаніемъ фразахъ. Извстно, что, по старой теоріи чмъ туманне взглядъ героя на вещи, чмъ безпутне его мысль, чмъ больше и безсознательне онъ ощущаетъ, тмъ поэтичне выходитъ художественное произведеніе, лишь бы слогъ автора былъ хорошъ, да фраза звучала бы намекомъ на какую-то силу мысли и глубину чувства,—послднее называлось тонкимъ анализомъ. Мы подозрваемъ однако, что угадали главную мысль автора, какъ же онъ ее обставилъ?
Молодой человкъ узжаетъ на Кавказъ, потому что общество, окружавшее его, показалось ему пошлымъ и гадкимъ, а жизнь, которую онъ велъ, отвратительною. Мы уже сказали, что авторъ не объясняетъ, почему возбуждаетъ въ его геро такое отвращеніе та среда, гд онъ воспитался и жилъ, онъ говоритъ только , что герой задолжалъ портному Капелю, а можетъ бытъ, и еще кому нибудь. Читатель сейчасъ видитъ, что фразы, которыми авторъ увертывается отъ объясненія , ровно ничего не значатъ. а герой просто разсердился на общество за то. что оно не удовлетворяло какимъ нибудь его потребностямъ, вроятно тщеславію, самолюбію, желанію успховъ въ обществ,—мало ли, какія бываютъ потребности! слдовательно, не давало ему того счастья, которое ему было тогда нужно. Это весьма просто, потому что, если бы Оленинъ имлъ другія причины презирать общество, которое покиіалъ. то авторъ не преминулъ бы ясно указать ихъ, потому что сильно симпатизируетъ своему герою. По крайней мр, онъ указалъ бы намъ хоть слегка то господствующее убжденіе героя, на основаніи котораго читатель могъ бы признать за нимъ право питать отвращеніе къ обществу, гд тогъ жилъ до сихъ поръ. На этомъ-то основаніи Оленинъ и бжитъ именно на Кавказъ, потому что пи о какомъ другомъ мст для бгства онъ никогда не думалъ, а бжать ему было все равно, куда, авось въ другомъ мст найдутся т удовлетворенія, въ которыхъ отказывало ему аристократическое общество города Москвы. Понятно, что чувство свободы и спокойствія должно было невольно охватить душу молодаго человка, при вид чудной природы и вольнаго края, если эта душа не совсмъ высохла въ салонной жизни. Свобода — главное и необходимое условіе счастья, отсюда естественно, что воля и роскошная природа Кавказа сдлали Оленина на первый разъ удовлетвореннымъ, счастливымъ. Скоро увидлъ онъ молодую, красивую женщину, полюбилъ ее. и желаніе обладать ею нсколько ослабило счастливыя впечатлнія свободной жизни, потому что внесло требованіе еще новаго условія счастья. Здсь автору показалось. что будетъ очень обыкновенно, очень пошло и недостойно его способности понимать самыя тончайшія ощущенія души человческой. если онъ позволитъ своему герою, человку умному (онъ хитро разсуждаетъ о счастьи, самоотверженія и проч.). человку восторженно понимающему изящное (а горы!… а горы!…), глубоко и оригинально чувствующему (‘черезъ меня любитъ какая-то стихійная сила, весь міръ вдавливаетъ любовь въ мою душу’),—просто покориться этому естественному чувству и попытаться добиться взаимности. Нтъ, какъ можно! И вотъ авторъ придумываетъ для героя тьму разныхъ ощущеній, и скорбный герой бьется въ нихъ, ничего не понимая, что происходитъ въ немъ самомъ и вокругъ него, авторъ же занимается анализомъ этихъ ощущеній, ни одного изъ нихъ не опредляя. Сидитъ Оленинъ на крыльц своей хаты, пьетъ чихирь съ дядей Ерошкой и мечтаетъ о могучихъ, двственныхъ формахъ красавицы, находя въ то же время, что въ послднемъ случа онъ длаетъ гадости. И не замчаетъ авторъ, что такимъ-то именно способомъ идеальничанья съ вещами, которыя сами по себ поэтичны потому только, что они просты и естественны, и можно довести положенія до крайней степени пошлости и уродливости. Оленинъ съ своей стороны ва крыльц хаты также не замчаетъ, что онъ человкъ чуждый обществу, въ которое попалъ, и по своему званію, образу жизни, привычкамъ, а главное по своему крайнему бездльничеству,долженъ возбуждать если не презрніе, то по крайней мр самое полное равнодушіе въ казацкой компаніи. Онъ не замчаетъ, что съ нимъ обходятся ласково, что Маріана подаетъ ому надежды потому только, что онъ богатъ. Ни автору, ни Оленину, въ ихъ погон за счастьемъ, ни разу не пришло въ голову, что человкъ, требуя себ счастья, ищетъ его, по необходимости, именно въ тхъ условіяхъ, въ которыхъ, въ данный моментъ, укладывается гго жизнь, а потому, въ дж-кой ли, въ цивилизованной ли сред, ему необходимо звать ея условія, предвидть ихъ будущія измненія и стараться комбинировать ихъ такимъ образомъ, чтобы они не только не мшали удовлетворенію, но способствовали ему. Условія эти разнообразны, но главнымъ образомъ лежатъ въ отношеніяхъ личности къ окружающимъ ее людямъ, и вотъ на эти-то отношенія и обратится мысль человка съ толкомъ, если онъ хочетъ добиться цли, а не млть только да ныть. Его личное исканіе счастья для себя не должно казаться другимъ діодамъ посягательствомъ на ихъ долю счастья, а этого можно достигнуть не смотрніемъ съ крыльца хаты ни горы, не безпрестаннымъ питьемъ чихиря, не купаньемъ лошади въ Терек, не охотой за фазанами и дланіемъ подарковъ, а дйствительнымъ участіемъ въ окружающей жизни. Это и проглядываетъ въ смутныхъ разсужденіяхъ Оленина о самоотверженіи, которое у него вырождается въ подарокъ Лукашк лошади и въ великодушное намреніе не отбивать у него Маріаны. Но эти разсужденія мало прибавляютъ къ длу, потому что авторъ не знаетъ, что не самоотверженіе, какъ его многіе понимаютъ вообще, и не толки объ этомъ самоотверженіи, а твердый и отчетливый взглядъ на среду и отношенія къ ней требуется отъ человка для отысканія нужныхъ ему удовлетвореній, иначе придется какъ Олевину, ходить изъ мста въ мсто, воображая, что гд-то есть такія самородныя условія, въ которыя стоитъ только влзть какъ въ ловко сшитый кафтанъ, то и будешь сейчасъ счастливъ. Вс авторскія и Оленинскія разсужденія о неприступности первобытной женщины выходятъ какимъ-то дланнымъ наивничаньемъ, какъ будто нельзя было сказать просто, что казакъ Лукашка. дятельный почтенный, и полезный членъ общества, къ которому принадлежитъ, съ которымъ связанъ органическою связью, я въ добавокъ красивый, молодой, долженъ былъ естественно принадлежать Маріан, такому же человку, какъ и онъ самъ, а она принадлежать ему. Очень естественно также, что, не смотря на любовь и смиренное почтеніе къ ней Оленина, она не могла предпочесть Лукашк человка ей чуждаго, слабаго, незанятаго ничмъ кром вздоховъ и мыслей о неприступности и величавости первобытныхъ красавицъ. Разумется, она могла бы поддаться обаянію его богатства, но онъ всегда долженъ былъ ей казаться плохъ, и едва совершилась катастрофа съ Лукашкой, она необходимо должна была прогнать его въ штабъ, гд, но всей вроятности, онъ будетъ при другихъ обстоятельствахъ смутно и распущенно размышлять о недоступности для него еще какого нибудь новаго условія счастья.
Разныя описанія и отдльныя фразы, старающіяся быть очень поэтичными, трактующія о прелестяхъ жизни нецивилизованнаго общества, и дали намъ поводъ думать, что авторъ считаетъ эту жизнь за такую, которая одна и можетъ дать человку счастье. Но вся эта поэзія и вс смутныя разсужденія по этому поводу только затемняютъ очень простую и общественную мысль. Всякому понятно, что чмъ необразованне человкъ, чмъ мене состояніе его удалено отъ дикости, тмъ меньше у него потребностей, тмъ они ограниченне, и тмъ легче и полне удовлетворяются.
Рядомъ съ умственнымъ развитіемъ эти потребности быстро увеличиваются, разширяются, длаются сложне, но способы удовлетворенія развиваются медленно и тупо, далеко не пропорціонально развитію потребностей. Отчего послднее происходитъ — и это боле или мене извстно всякому, кто сколько нибудь думалъ объ экономическихъ условіяхъ жизни и кто вдумывался въ неправильности распредленія общественныхъ элементовъ и причины этой неправильности. Грачъ Толстой съ одной стороны восхищается первобытной обстановкой жизни, съ другой — на Оленин указываетъ, что это счастье уже недоступно для человка, исковерканнаго цивилизаціей. Казалось бы, недоступно,— значитъ и толковать объ этомъ нечего. Но знаменитые художники стараго покроя тмъ и отличаются отъ другихъ, что любятъ толковать о невозможностяхъ, о томъ, что вотъ какъ бы хорошо было это невозможное, и сколько поэзіи и драматизма въ этомъ стремленіи къ невозможности и въ послдующей неудач. Они и звать не хотятъ, что это не боле, какъ безплодное раздраженіе фантазіи, и что нормальному человку смшно и дико слышать и видть эти топкія ощущенія, происходящія отъ нереальныхъ впечатлній, и бснованія, за ними слдующія. Передъ нимъ лежитъ реальная жизнь, полная реальныхъ препятствій къ счастью, и на устраненіе этихъ-то препятствій и устремляется настойчиво его мысль. Для него интересны вс подробности той среды, гд онъ живетъ. потому что тутъ его дло, тутъ его борьба, а знаменитые художники подчуютъ его неизвстной средой, описываютъ безплодную борьбу, указываютъ, что вотъ какъ хорошо было бы то, чего быть не можетъ. Ему нужно знать, что, при современномъ хаос понятій и явленій, ему нужно длать для завоеванія себ хоть извстной доли благосостоянія, и куда прилпиться, чтобы не сгибнуть, а знаменитые художники разсказываютъ ему, какъ ничего не длающій, ничего не сознающій, слабый умомъ и сердцемъ мальчикъ мечется какъ шальной за счастьемъ, да еще за такимъ, въ которое можно было бы ему влзть со всмъ своимъ внутреннимъ и вншнимъ хламомъ, съ своимъ тупымъ эгоизмомъ и заскорузлымъ барствомъ. Да ищетъ еще такого счастья, котораго бы ему самому понять нельзя было, чтобы оно состояло не то изъ какихъ-то звуковъ, не то изъ какихъ-то намековъ, чтобы тутъ было и могучее, двственное тло красавицы, но чтобы отъ прикосновенія къ этому тлу ему длалось ‘гадко’ и пр., и пр. Словомъ, знаменитые писатели положительно думаютъ, что имъ никакой логическій законъ не писанъ, что дйствительность можетъ идти какъ ей угодно, и что имъ до нея никакого дла нтъ. Ихъ дло мечтать, любоваться природой да описывать идеальныя страданія героевъ, находящихся въ умственномъ несовершеннолтіи.
Большинство нашихъ знаменитыхъ художниковъ-писателей оказывается такимъ же образомъ несостоятельно въ виду рзкаго поворота. который дало теченіе нашей общественной жизни. Легковрные люди, кажется, напрасно будутъ ждать отъ нихъ какого нибудь замчательнаго произведенія: его не будетъ, я будутъ разныя повсти, разсказы, большіе и небольшіе романы, писанные хорошимъ слогомъ, на старыя, избитыя темы, будутъ описанія изящныхъ страданій, сопровождаемыя тончайшимъ анализомъ цлаго ряда самыхъ беззаконныхъ и искусственныхъ ощущеній. Но романа и повсти, которые захватывали бы глубоко текущую жизнь, которые бы въ состояніи были на столько раздражить мысль современнаго человка, такихъ произведеній наличные знаменитости не дадутъ: они вышли изъ жизни. Они сами впрочемъ не измнились, но они не замтили, какъ измнилась ихъ обстановка. Для нихъ это было внезапностью. Но наконецъ они оглянулись на эту обстановку и замтили въ ней разныя вещи, въ виду которыхъ имъ было какъ-то не по себ: знаменитости или попрятались, или возроптали. О примиреніи не могло быть и рчи, тмъ мене объ измненіи воззрній, потому что, во первыхъ, имъ приходилось отказаться отъ прежняго, чему они, будто бы, жарко врили, а во вторыхъ надо было забыть и вс раны, нанесенныя ихъ самолюбіямъ, забыть то ужасное ощущеніе, что они, воображавшіе себя всегда руководителями общества, вдругъ очутились на хвост. На этомъ и должно кончиться ихъ художественное поприще, потому что въ жизни зады не повторяются.
Возвращаясь къ повсти графа Л. Н. Толстаго, мы должны замтить еще одно обстоятельство. Выше мы сказали, что въ его педагогико-издательской дятельности видно постоянное усиліе сказать что нибудь такое, чего еще никто не говорилъ, выказать такой пріемъ, до котораго онъ самъ, будто бы, додумался, который есть результатъ его собственныхъ долгихъ наблюденій и глубокихъ соображеній. Это усиліе проглядываетъ всюду и часто по поводу вещей давно извстныхъ всмъ, сколько нибудь занимавшимся дломъ воспитанія. Оно проглядываетъ всего сильне въ стараніяхъ, чтобы кто нибудь, Боже сохрани. не заподозрилъ его въ подражаніи .пріемамъ какой нибудь замчательной личности, или въ томъ, что онъ воспользовался чьимъ либо опытомъ, и единственно для этого графъ Л. Н. Толстой въ своихъ воспитательныхъ статьяхъ иногда просто отрицаетъ какой нибудь извстный выводъ и употребляетъ имъ самимъ изобртенный пріемъ, хотя правильность отвергаемаго есть аксіома, а у потребленіе его собственнаго чистая нелпость. Это особенно кинулось намъ въ глаза въ сужденіи г. Толстаго объ Оуэн. Какъ въ этомъ случа, такъ и въ своей новой повсти графу Л. Н. Толстому вроятно показалось недостойнымъ его таланта возвратиться къ беллетрической дятельности съ разработкой вопроса о человческомъ счастьи на простой, ограниченной почв, въ сред боле или мене извстной и потому занимательной для всхъ,—это дло чернорабочее. Онъ же захватилъ вопросъ съ точки зрнія, такъ сказать, общечеловческой и въ своемъ произведеніи свелъ крайнія грани его. Примры подобнаго широкаго пониманія и постановки вопроса о человческой жизни, конечно есть въ исторіи европейской мысли, были личности, которыя ршали ихъ, не связывая себя старой традиціей,— по это были личности, обладавшія въ самомъ дл громадными силами, и ихъ внутренній міръ въ самомъ дл вмщалъ въ себ желанія, стремленія п надежды людей современной имъ эпохи. Такіе люди являются рдко и хотя совершаютъ мало практическаго дла, но ихъ сильный талантъ, ихъ борьба, безпорядочная, но разнообразная и упорная, длаетъ ихъ имена дйствительно хорошими и почтенными. Читая ихъ, невольно чувствуешь, что они силой своего генія бываютъ близки къ правд, что они сильные и честные бойцы за идею общественнаго блага. Графъ Л. H. Толстой не принадлежитъ къ числу такихъ писателей — ли афризмъ его не отражаетъ въ себ ничего, кром его собственныхъ, какія Богъ послалъ, ощущеній. Впрочемъ мы, не желая огорчать графа Л. Н. Толстаго, если онъ думаетъ о себ иначе, скажемъ, что по нашему мннію времена становятся все трудне и трудне для появленія такихъ великихъ художниковъ. Настоящій періодъ исторіи есть періодъ развитія знанія, новаго, боле реальнаго изслдованія и наблюденія. Въ идеяхъ есть много подготовленнаго, что ждетъ благопріятныхъ обстоятельствъ, чтобы перейти въ фактъ, и требуется врнаго пониманія, такъ что какъ бы силенъ пи былъ талантъ художника, если онъ будетъ руководиться однимъ личнымъ чувствомъ и не будетъ обращать вниманія на эти положительныя задачи, не ознакомится съ извстными матеріалами для ихъ разршенія, его читать не будутъ, тмъ мене обратятъ вниманіе на писателя, занимающагося анализомъ искусственныхъ страданій и несознанныхъ впечатлній.
Однако графъ Л. Н. Толстой все-таки беллетристъ хорошій,—его можно читать безъ скуки. Онъ хорошій разсказчикъ и ловкій, хотя и поверхностный, наблюдатель, но онъ плохой мыслитель. Ему не слдуетъ браться за глубокія разсужденія, а тмъ боле за ршеніе вопросовъ о судьбахъ человчества. Онъ отличный учитель въ школ и отличный разсказчика, того, что видлъ и слышалъ, — если впрочемъ виднное и слышанное ему понравилось. Намъ кажется, что лучше обойтись съ этимъ.