‘Сговременникъ’, No 1, 1865
Недалекое прошлое. Повести и рассказы Николая Дмитриева, Головачев Аполлон Филиппович, Год: 1865
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Недалекое прошлое. Повсти и разсказы Николая Дмитріева. Спб. Изданіе книгопродавца-типографа М. О. Вольфа. 1865 г.
Наша литература чаще вроятно, нежели всякая другая, подвергается особенно сильному внезапному оскуднію. Иногда вдругъ придетъ такое время, что читатель съ недовріемъ берется и за книжку журнала, и вообще за всякій продуктъ книжной торговли, справедливо обвиняя литературу за недостатокъ интереснаго чтенія по той или другой категоріи вопросовъ, особенно сильно занимающихъ публику въ данный моментъ, и жалуясь, что всюду будто бы происходитъ тогда, какое-то однообразное такованіе, наводящее уныніе на душу. Такое положеніе длъ необходимо вліяетъ и на беллетристику, которая въ свою очередь должна страдать отсутствіемъ художественныхъ произведеній, ибо истинный талантъ тмъ и характеризуется, что для него нтъ жизни и вдохновенія вн лежащей кругомъ современной дйствительности, а современная дйствительность очень дурно поддается воспроизведенію. Въ такое время художественныя произведенія попадаются очень рдко, но за то оно всегда знаменуется страшнымъ наплывомъ повстей, романовъ и разсказовъ такого сорта, что читатель, привыкшій слдить за литературой, только ахаетъ да приговариваетъ: ‘ишь ты, какъ ноньче писать стали!’ И на самомъ дл въ такія времена повсти, разсказы и романы по большой части отличаются или прямо пакостно-полемическимъ характеромъ, или же благодушно-эстетическими размазываньями съ особеннымъ, приличнымъ положенію запахомъ. И вся эта гниль идетъ съ рукъ, потому что съ одной стороны лучшаго ничего нтъ, съ другой потребность къ чтенію уже довольно сильно развилась въ обществ.
Въ настоящее время стали между прочимъ довольно часто появляться такіе сочинители, которые прежде, хотя и печатались, не никто не обращалъ на нихъ вниманія, никто ихъ не читалъ, даже мало кто о нихъ слышалъ, а теперь сочиненія ихъ выходятъ отдльнымъ изданіемъ. Кто такой, напримръ, г. Николай Дмитріевъ? Гд онъ прежде печатался и почему его повсти и разсказы издаются теперь отдльной книжкой? Начинаешь читать ‘Недалекое прошлое’, и тотчасъ понимаешь, въ чемъ дло, ибо тотчасъ ощущаешь тотъ запахъ, которымъ отзывается всякое беллетристическое произведеніе, относящееся къ эпох литературнаго оскуднія. Г. Николаемъ Дмитріевымъ мы вздумали заняться потому, во первыхъ, что онъ и теперь не одинъ и вроятно еще будетъ имть по части беллетристики товарищей, которые вс вмст могутъ способствовать порч общественнаго обонянія, а во вторыхъ, въ книжк его есть статья, озаглавленная названіемъ ‘Студенческія воспоминанія’, чего у другихъ нтъ.
Казалось, можно было бы думать, что въ этихъ студенческихъ воспоминаніяхъ, относящихся къ 1847 году, когда авторъ былъ въ московскомъ университет, проскользнетъ что нибудь характерное, какая нибудь черта, обрисовывающая тогдашнее положеніе студента. Въ его отношеніяхъ къ университету, профессорамъ и обществу, такъ какъ время было довольно занимательное. Къ сожалнію, ничего такого нтъ, за то изъ ‘воспоминаній’ можно почерпнуть много характеристическихъ чертъ касательно личности автора и его отношеній къ тогдашней жизни. Вс его воспоминанія состоятъ изъ нкоего благоговйнаго трепета, не только передъ значеніемъ московскаго университета, не только передъ профессорами и начальствомъ, но даже передъ самымъ зданіемъ, гд помщается университетъ. ‘Боже мой’, говоритъ авторъ, какимъ трепетомъ, какимъ блаженствомъ преисполнена была душа, когда я сталъ передъ величавымъ зданіемъ стараго университета’ (курсивъ въ подлинник)! Этотъ трепетъ преслдуетъ автора повсюду. Всюду видитъ онъ величіе, и даже въ профессорахъ Морошкин, Лешков и Шевырев, точно также, какъ и въ Грановскомъ, и вс они вмст и каждый порознь исторгаютъ у него чуть не слезы умиленія на всякомъ шагу. Образцы величія души профессоровъ очень хороши: ‘одинъ изъ профессоровъ и знаменитый врачъ, будучи на верху славы и богатства, не разъ твердилъ своимъ слушателямъ, указывая на пуговицы своего университетскаго мундира: горжусь, милостивые государи, единственно тмъ, что имѣ,ю счастіе носить эти пуговицы (курсивъ въ подлинник). Другой, продолжаетъ г. Дмитріевъ, въ своей автобіографіи оставилъ слдующія достопамятныя слова, говорящія о благородств души самого автора: ‘профессоръ Морошкинъ свидтельствуетъ передъ потомствомъ, что имлъ счастіе видть въ профессорахъ московскаго университета просвщеннйшихъ и благороднйшихъ мужчинъ нашего отечества, и считаетъ счастливымъ того, кто родился для сообщества съ подобными людьми’. Таковъ былъ духъ (восклицаетъ авторъ въ восторг, думая, что этимъ оказываетъ услугу профессорамъ московскаго университета), вявшій съ высоты каедръ московскаго университета’. Значеніе студента въ его отношеніяхъ къ обществу авторъ характеризуетъ слдующимъ образомъ: ‘вдохновенное общечеловческими идеями, воспитанное въ преданіяхъ университетской старины (?), оно (юношество) чувствовало свои силы, свое значеніе, свою корпораціонную цлость, оно понимало, что могло и должно имть свое мсто и голосъ въ обществ, какъ отдльный организмъ. Но, здраво и прямо направленное, оно знало, что въ сфер гражданской, практической, тмъ боле политической дятельности,— не его мсто: тамъ нуженъ опытъ или закономъ освященное призваніе. Мстомъ благотворнаго соприкосновенія мнній университетской общины и публики былъ театръ’. Читатель разумется становится въ тупикъ, какимъ образомъ театръ можетъ быть мстомъ благотворнаго соприкосновенія мнній университетской общины и публики, но авторъ сейчасъ же выводитъ его изъ недоумнія. Онъ объясняетъ, что студенты очень любили театръ, и въ особенности танцовщицу Санковскую, и вмст съ публикой подносили и лавровые внки. Нечего сказать, проказникъ авторъ — и вдохновеніе общечеловческими идеями тутъ припуталъ и сознаніе своихъ силъ и значенія и своего права на мсто и голосъ въ обществ, когда это юношество, здраво и прямо направленное, просто ходило въ театръ и занималось танцовщицей! Описывая жизнь студентовъ, всегда и всюду веселую, безпечную, радостную, безпрестанно твердя, какое тогда было свтлое время и для науки и для воспитанія юношества, авторъ ни съ того, ни съ сего, словно что-то забылъ, вдругъ разражается слдующей тирадой:
‘Эпоха, къ которой относятся наши воспоминанія, была темна и безотрадна. Она замыкала собой больной, печальный, хотя и многознаменательный въ исторіи нашего развитія періодъ. Мысль, осужденная Недолговременное бездйствіе, утратила вру въ свое могущество, общество, измнившее своему прошедшему и невидвшее будущаго, стояло, какъ блдное растеніе, безъ почвы и воздуха, оно не знало ни цли своего страннаго существованія. Между тмъ великіе вопросы о нравственномъ, о народномъ, объ историческомъ призваніи глухо волновались на дн души: они уже родились, они болзненно стучались въ двери сердца, но отвта не было: жизнь еще и выработала отвтовъ. Отсюда-то произошла та всеобщая скорбь, уныніе, тоска, которая характеризуетъ эту эпоху. Духъ отрицанія, скептицизма точилъ сердце, душа, измученная въ сомнніяхъ, въ безотвтныхъ стремленіяхъ, впадала въ уныніе или въ мрачную, холодную апаттію. Все мыслящее, нравственно-живущее, носило на себ печать этой болзни вка, но живе и могущественне сознавали ее великіе поэты, эти чуткіе органы народной жизни. Пушкинъ первый высказалъ это мрачное состояніе духа:
Цли нтъ передо мною,
Сердце пусто, празденъ умъ,
И томитъ меня тоскою
Однозвучный жизни шумъ.
Его Онгинъ служилъ выраженіемъ тогдашняго человка, хотя и богато одареннаго, но утратившаго всю энергію души въ бою неравномъ. Лермонтовъ, рожденный этою эпохою и весь зараженный общественною эпидеміею, былъ безпощаденъ: онъ проклялъ это поколніе безъ грядущаго, которому скучны родные напвы старины, утратившаго надежды лучшія и голосъ благородный:
И прахъ нашъ, съ строгостью судьи и гражданина,
Потомокъ оскорбитъ презрительнымъ стихомъ,
Насмшкой горькою обманутаго сына
Надъ промотавшимся отцомъ.
По тому же печальному пути шелъ и Гоголь. Онъ также обличалъ мрачную пошлость этого нравственно-растлннаго общества. Добрая душа поэта хотла смягчить иронію какимъ-то примиряющимъ смхомъ, о которомъ такъ часто твердилъ Гоголь, но напрасно. Смхъ этотъ быкъ похожъ на хохотъ Мефистофеля — это былъ тотъ же стонъ души болзненной, хотя и великой. Но при конц своей жизни Гоголь почувствовалъ благовстъ другихъ временъ: онъ внезапно остановился. Онъ прозрлъ восходящую зарю лучшей жизни, поэтому онъ хотлъ иначе настроить свою лиру, онъ общалъ намъ величавый громъ другихъ рчей. Для этого онъ хотлъ измнить, перевоспитать, такъ сказать, снова создать свой геній — и не могъ. Поэтъ есть также продуктъ времени, онъ можетъ понимать и откликаться всему, но звучать сочувственно, отражать своими созданіями онъ можетъ только ту эпоху, духомъ которой созданъ. Съ нею онъ составляетъ одинъ живой цльный организмъ. Въ этомъ состоитъ все трагическое въ личности Гоголя: онъ узрлъ страну обтованную, онъ хотлъ привтствовать ее пснью мощной и новой. Для этого онъ несъ на жертву все, что могъ принесть великій человкъ — отъ самообличенія до подвиговъ мученичества, но въ нравственной природ, какъ и въ физической, есть своего рода необходимость, которую побдить нельзя, потому что не слдуетъ побждать, тутъ нужно смиреніе передъ закономъ времени.
‘Съ высоты настоящаго, во всеоружіи побды, легко и свободно смотрть на эти тни прошедшаго. Теперь, когда русской жизни открытъ свтлый и свободный просторъ, когда вс силы ея отважно мчатся впередъ, когда мысль смло и вдохновенно смотритъ въ будущее, легко обращаться въ прошедшее, но не такъ было тогда, въ то время еще не думали о томъ, что теперь совершаетъ жизнь. Это было положеніе бойца, одиноко умирающаго въ пустын’. (233—236).
За этой тирадой опять слдуетъ безостановочно описаніе всякаго рода веселостей, которыми занимались студенты, посщеній театра и трактира Британіи, ихъ жизни безъ нужды и заботы, ибо, какъ говоритъ авторъ:
‘Между воспитанниками университета были члены первйшихъ фвмилій русскихъ, большая же часть принадлежали къ дворянству, слдовательно, во всякомъ случа пользовались достаточнымъ содержаніемъ: между самыми бдными не было такихъ, которые бы не имли средствъ къ приличному существованію. Благодушное университетское начальство принимало бдныхъ на казенное содержаніе, или денежными вспоможеніями, такъ называемыми стипендіями, длало совершенную бдность невозможною. Вс эти комическія приключенія въ неотопленныхъ квартирахъ, безъ обдовъ, десятиверстныя путешествія, чтобъ искурить табаку — все это происходило не отъ бдности, а отъ простаго, свойственнаго юности, неумнья вести дла свои хорошо, даже просто отъ нехотнія вести ихъ хорошо. Не лучше ли съ щумомъ и вакхомъ пустить на втеръ вс свои наличныя деньги, когда и безъ денегъ живется такъ хорошо, даже еще лучше, чмъ съ деньгами? Когда нтъ денегъ, тсне кружокъ за самоваромъ, больше разговоровъ о приключеніяхъ и похожденіяхъ, тише и упоительне бесда, наконецъ, въ это-то время списываются и составляются лекціи, правильне посщаются аудиторіи — и трудъ, вожделнный трудъ, вдохновляетъ душу’. (203—204).
Такъ что за вышеприведенную плаксивую тираду автора нтъ возможности упрекнуть въ лицемріи, а просто онъ слышалъ звонъ, и не только не знаетъ, откуда онъ, но даже лишенъ возможности сообразить что либо объ этомъ звон. Онъ какъ юноша, хорошо направленный, занимается благодушествомъ, Британіей, танцовщицей и вроятно самъ не радъ, что вспомнилъ о какомъ-то звон.
Такое же точно благодушіе выказываетъ авторъ въ своихъ повстяхъ и разсказахъ. Здсь, на чисто художественной почв, мы знакомимся съ нкоторыми эстетико-помщичьими наклонностями автора, которыя какъ-то ускользали отъ вниманія въ его студенческихъ воспоминаніяхъ, но которыя не только не вредятъ ему, до, нкоторымъ образомъ, еще служатъ украшеніемъ его благодушію. Разсказы свои онъ всячески старается сдлать пострашнй: везд у него водные, лшіе, домовые. Не то чтобы онъ самъ врилъ домовымъ, — мть, Боже сохрани, онъ человкъ образованный, но видно, что разсказы няньки въ дтств его очень пугали, и онъ располагаетъ свою повсть обыкновенно такъ, чтобы читателя нкоторое время содержать въ страх и потомъ уже объяснить въ чемъ штука: не бойтесь, молъ, все это пустяки! Въ силу вышеупомянутыхъ эстетическихъ наклонностей, въ повстяхъ и разсказахъ г. Николая Дмитріева .сюжеты все самые игривые. Округлыя формы, молочная грудь, стройныя движенія, роскошный станъ, обольстительныя губки являются всюду и безпрестанно, обличая хорошо направленнаго въ юности студента. Жаль только, что фантазія автора, несмотря на ея склонности къ игривостямъ, все таки бдна и однообразна: въ каждомъ разсказ являются почти одни и т же лица, одни и т же сцены и положенія. Везд является герой,— молодой помщикъ, ‘юноша съ длинными волосами, лицо котораго было прекрасно и возбуждало симпатію’, или тмъ, что было печально и задумчиво, или тмъ, что — живо и страстно. Прекрасный юноша иногда является блондиномъ, иногда брюнетомъ, иногда и статскимъ, иногда военнымъ, иногда бритый, иногда съ бородой, — но за то онъ неизмнно прекрасенъ и неизмнно бьетъ самыя отчаянныя баклуши, живучи въ деревн, на мужицкихъ хлбахъ. Героинь въ повстяхъ г. Николая Дмитріева, всегда два сорта, об героини, почти везд являются вмст и суть соперницы. Первый сортъ—это помщичья дочка, наружность которой описывается слдующимъ образомъ:
‘Она была высокаго роста (иногда средняго — малорослыхъ героинь нтъ у г. Николая Дмитріева), блондинка (или брюнетка). Лицо ея, если хотите, было одно изъ самыхъ обыкновенныхъ, съ большими, не то срыми, вс то голубыми глазами и маленькимъ ртомъ (ни среднихъ, ни большихъ ртовъ нтъ). Если что было въ ней прекраснаго, такъ это стройный, граціозный, гибкій станъ, ея античныя бло мраморныя плечи и руки, въ которыхъ сказывалось много жизни, а можетъ быть, страсти. Но тайну-то неизъяснимой прелести составляло все-таки лицо, простое, доброе и почти до болзненности нжное (иногда просто нжное). Эти ясные большіе глаза, этотъ тонкій, нжный, чистый какъ снгъ нагорный, цвтъ ея лица такъ напоминали чистыя лица Мурильо, что думалось: не съ полотна ли сошла эта боле небесная, чмъ земная двушка? Когда она улыбалась и когда слышался ея мягкій, тихій голосъ, можно было наврное сказать, что эта улыбка и этотъ голосъ могутъ имть непобдимую силу’ и т. д. Характеръ героини перваго сорта везд соотвтствуетъ ея наружности и возбуждаетъ симпатію въ окружающихъ, а въ геро страсть и благоговніе, что впрочемъ не мшаетъ героин въ пылу сильнаго чувства ругать крестьянокъ, и даже давать имъ пощечины (см. повсть Не забудь). Авторъ по видимому думаетъ, что такія проявленія сильнаго чувства нисколько не нарушаютъ небесной частоты и кротости героинь-помщицъ. Другой сортъ героинь г. Николая Дмитріева, — крестьянка или горничная. Наружность ея авторъ изображаетъ въ краткихъ, но сильныхъ чертахъ, и во всхъ разсказахъ приблизительно слдующимъ образомъ: ‘лицо ея было исполнено необыкновенной красоты, въ огромныхъ черныхъ глазахъ (непремнно—черныхъ, вс героини этого сорта брюнетки, съ роскошными формами, высокимъ станомъ и большою косою) было много смлости (иногда лукавства), въ бломъ (иногда смугломъ) нжномъ лиц и алыхъ устахъ,много зрлости (?) и энергіи (иногда страсти), и т. д… И этихъ героевъ и героинь г. Николай Дмитріевъ выставляетъ во всхъ своихъ разсказахъ и повстяхъ съ настойчивостью, достойною лучшей участи, самый же ходъ разсказовъ слдующій.
Молодой человкъ, бьющій баклуши въ деревн, знакомится съ семействомъ, гд есть героиня-помщица, или будучи прежде знакомымъ и пріхавъ въ деревню, возобновляетъ съ такимъ семействомъ сношенія. Героиня, съ вышеописанною наружностью, заполоняетъ сердце молодаго прекрасной наружности человка, а тотъ начинаетъ чувствовать сильную страсть. Дло доходитъ до объясненій и иногда до поцалуевъ. Но тотчасъ вслдъ за поцалуями герою подвертывается героиня втораго сорта, крестьянка или горничная, страстная брюнетка съ роскошными формами и привлекательности неизъяснимой: герой мгновенно свихивается. Сейчасъ же отъ нжной, чистой блондинки-помщицы обращается онъ къ страстной горничной. Блондинка, успвшая въ него влюбиться, скоро узнаетъ шашни прекраснаго юноши, и затмъ разыгрывается драма. Нельзя однако сказать, чтобы прекрасный юноша предавался баловству съ крпостными двушками безъ всякой борьбы: онъ всегда изображается человкомъ образованнымъ, либераломъ. Только онъ очень хорошо понимаетъ, что воспользовавшись доврчивостью героини-помщицы, онъ можетъ подвергнуться отвтственности, тогда какъ доврчивость героини-крестьянки ничего не можетъ ему при нести кром удовольствія. ‘Конечно, восклицаетъ герой , воспользоваться доврчивостью прелестной двушки!… Но съ другой стороны, кому онъ оставитъ эти пропитанныя страстью прелести? Какой ни будь Вавила Петровъ мозолистою рукою оборветъ эти изящныя красы, которыя природа сотворила невдомо какъ и для чего, на удивленіе міру (?), и смелетъ онъ эти красы, какъ мелетъ жерновъ колючее смечко ячменя и листокъ розы? Безчувственно сорветъ онъ эту двственную чистоту и страстныя прелести, и отцвтутъ он, никмъ не признанныя, никого не вдохновляя. Вдь, чортъ знаетъ (думаетъ герой повсти Вода), двушка развилась до могучей страсти, и первый встрчный мужикъ (sic) выпьетъ чашу дорогаго вина, не понимая (натурально — гд же мужику понять, что хорошо, что худо), что выпилъ’. Не правда ли. читатель, давно уже мы съ тобой не видали такого заманчиваго лиризма? Только это еще не все. ‘Дурно, продолжаетъ бороться герой, заплатить неблагодарностью той семь, гд Липа! зачмъ я внесу горе и преступленіе въ семью, такъ радушно меня принявшую? зачмъ рядомъ съ херувимскою чистотою Липы поставлю гадость и порокъ?’ Читатель, пожалуй, подумаетъ, что послднія фразы героя относятся къ двушк, которую онъ намренъ обольстить, что онъ боится внести гадость и порокъ въ семью этой двушки? Анъ нтъ, плохо ты, читатель, знаешь эстетика-помщика! Упоминаемая Липа — это барышня, а двушка, которую прекрасный юноша хочетъ соблазнить— это ея горничная, Катя, слдовательно, онъ боятся, соблазнивъ горничную, внести гадость и порокъ въ барскій домъ, а отнюдь не въ семью горничной. Изволите видть, какъ у героевъ г. Николая Дмитріева тонко развито чувство деликатности и приличія! Однако барышня не приняла въ разсчетъ этой деликатности, и подглядвъ, какъ герой обнималъ Катю, эта херувимская чистота напрямки ему объявила, что не ожидала его видть ‘въ объятіяхъ пустой, презрнной, непостигающей тебя (т. е. героя) твари!‘ Какъ въ повсти Вода, откуда мы приводимъ этотъ отрывокъ, такъ и въ другихъ повстяхъ и разсказахъ г. Николая Дмитріева, герой конфузится, сознаетъ свою вину и узжаетъ. Замчательно, что херувимская чистота героинь-барышенъ развивается въ сред, гд отцы ихъ ругаются и безобразничаютъ, а герои, прекрасные юноши, всегда бываютъ польщены радушіемъ такихъ отцовъ, ихъ привтливостью, прощаютъ имъ ихъ маленькія слабости и, не смотря на свой либерализмъ, чувствуютъ себя въ ихъ обществ очень пріятно.
Что еще сказать о такомъ сочинител, какъ г. Николай Дмитріевъ? Разумется, онъ, какъ эстетикъ, иметъ сильную наклонность къ описанію красотъ природы. Здсь онъ также , какъ и въ другихъ эстетическихъ похотяхъ, необузданъ. Но за то въ его описаніи природы никакъ не добьешься, къ какой мстности нашего обширнаго отечества относятся его картины: къ Воронежской ли губерніи, Смоленской ли, Архангельской или Оренбургской? А лиризмъ доводитъ его до того, что въ ‘студенческихъ воспоминаніяхъ’, разсказывая, какъ онъ съ товарищами жилъ на одной изъ главныхъ улицъ Москвы (т. е. Тверской, Никитской, Дмитровк, Поварской или Арбат) вдругъ впадаетъ въ такую картину:
‘Я сидлъ у окна и смотрлъ на великолпную панораму Москвы, которая на необъятномъ пространств развертывалась передъ глазами. Съ боку блестлъ Кремль золотыми главами соборовъ и кровлею царскихъ палатъ, возл него, изъ-за пестрющихъ кровель, вырзывался своими оригинальными главами соборъ Василія Блаженнаго — чудный памятникъ временъ Грознаго, тамъ церковь Николы-въ-Столпахъ съ могилою боярина Матвева, лве памятникъ временъ Петровыхъ — великолпная Сухарева башня, которую ночью обходитъ простолюдинъ, потоку что въ ней когда-то жилъ знаменитый колдунъ и заклалъ въ стнахъ свои проклятыя книги, недалеко такъ называемая Меншикова башня, которую
Счастья баловень безродный
Полудержавный властелинъ
построилъ во времена своего могущества, такъ, дале, виднются Крутицы, гд нкогда былъ Крутицкій монастырь, мсто заключенія Никона, дале Симоновъ монастырь и вся синющая окрестность чудной столицы. О, Москва! Москва! какія могучія, таинственныя связи существуютъ между тобою и сынами твоего университета, проведшими лучшіе годы жизни у твоихъ гробницъ, подъ звуками твоихъ колоколовъ, въ виду твоихъ торжественныхъ ходовъ! Какъ святъ, какъ многозначителенъ для нихъ твой историческій покровъ! По твоимъ храмомъ, по твоимъ гробницамъ, по твоимъ вьющимся улицамъ и садамъ, какъ по карт, изучались слышанные въ аудиторіи уроки родной исторіи. Это священное вяніе исторіи, это постоянное наглядное созерцаніе того, что завтно для русскаго сердца, составляетъ необъяснимую прелесть и важное значеніе Москвы!’ (211—212).
Изъ чего слдуетъ, что живучи, напримръ, на Никитской, онъ изъ окна своего дома видлъ и Крутицкій монастырь, и Сухареву башню, т. е. на 20 верстъ въ разныя стороны! Истинно пронзительный человкъ авторъ.
Въ заключеніе повторяемъ, мы не стали бы заниматься г. Николаемъ Дмитріевымъ такъ долго, если бы онъ былъ одинъ въ своемъ род. Но вмст съ нимъ выползаютъ, и вроятно вслдъ за мигъ еще выползутъ, изъ своихъ норъ много подобныхъ ему беллетристовъ, слдовательно необходимо, чтобы читатель зналъ, съ какимъ товаромъ онъ иметъ дло.