П. А. ПЛЕТНЕВ
П. А. ПЛЕТНЕВ
‘Кавказский пленник’. Повесть. Соч. А. Пушкина
‘Кавказский пленник’. Повесть. Соч. А. Пушкина
‘Кавказский пленник’. Повесть. Соч. А. Пушкина, Плетнев Петр Александрович, Год: 1822
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Плетнев П. А. ‘Кавказский пленник’. Повесть. Соч. А. Пушкина // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук, Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 116-124.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-116-.htm
Повесть ‘Кавказский пленник’ написана в роде новейших английских поэм, каковые особенно встречаются у Байрона. Рассматривая ‘Шильонского узника’ (N VIII ‘С<оревнователя> п<росвещения> и б<лаготворения>‘, стран. 209)1, мы заметили, что в них поэт не предается вымыслам чудесного, не составляет обширного повествования — но, избрав один случай в жизни своего героя, ограничивается отделкою картин, представляющихся воображению, смотря по всем обстоятельствам, сопровождающим главное действие. В подобных сочинениях выбор происшествия, местные описания и определенность характера действующих лиц составляют главное.
Происшествие в рассматриваемом нами сочинении самое простое, но вместе самое поэтическое. Один русский взят в плен черкесами. Сделавшись рабом их, закованный в железы, он осужден смотреть за стадами. Сострадание рождает любовь к нему в молодой черкешенке. Она своим нежным участием силится облегчить тяжелое бремя его рабства. Пленник, преследуемый первою несчастною любовию, которую узнал он еще в своем отечестве, равнодушно принимает ласки сострадательной своей утешительницы. Все его внимание устремлено на любопытный образ жизни диких своих властителей. (Здесь оканчивается первая часть повести.) Подруга Пленника, увлекаемая своею страстию и мучимая его холодною задумчивостию, силится пробудить в нем любовь всеми ласками чистосердечной своей привязанности. Тронутый ее положением, он открывает свою тайну, что сердце его отдано другой. Взаимная горесть их разлучает на несколько времени. Между тем внезапная тревога уводит в один день всех черкесов из селения к хищническому их набегу. Оставленный Пленник видит перед собою нежную свою Черкешенку. Она побеждает свою пламенную любовь, распиливает оковы Пленника и открывает ему путь в отечество. Русский, переплыв Кубань, обращается с берега, чтоб еще раз взглянуть на великодушную свою избавительницу, но исчезающий круг плеснувших вод сказывает ему, что ее уже нет на свете. Сим оканчивается повесть. Из этого содержания видно, что происшествие в ‘Кавказском пленнике’ можно бы сделать и разнообразнее, и даже полнее. По обыкновенному понятию о подобных происшествиях надобно сказать, что ход страсти, которая бывает изобретательна и неутомима, слишком здесь короток. Еще более остается неполным рассказ о Пленнике. Его участь несколько загадочна. Нельзя не пожелать, чтобы он, хотя в другой поэме, явился нам и познакомил нас с своею судьбою. Впрочем, это не было бы новостию: подобные появления встречаются в поэмах Байрона2.
Местные описания в ‘Кавказском пленнике’ решительно можно назвать совершенством поэзии. Повествование может лучше обдумать стихотворец и с меньшими дарованиями против Пушкина, но его описания кавказского края навсегда останутся первыми, единственными. На них остался удивительный отпечаток видимой истины, понятной, так сказать, осязаемости мест, людей, их жизни и их занятий, чем мы не слишком богаты в нашей поэзии3. Мы часто видим усилия людей, которые описывают, не в состоянии будучи сами дать себе отчета в местности, потому что они знакомы с нею по одному воображению. Описания в ‘Кавказском пленнике’ превосходны не только по совершенству стихов, но по тому особенно, что подобных им нельзя составить, не видав собственными глазами картин природы. Сверх того, сколько смелости в начертании оных, сколько искусства в отделке! Краски и тени, т. е. слова и расстановка их, переменяются, смотря по различию предметов. Стихотворец то отважен, то гибок, подобно разнообразной природе этого дикого азиатского края. Чтобы читателям понятнее сделались наши наблюдения, мы приводим здесь некоторые местные описания.
Великолепные картины!
Престолы вечные снегов!
Очам казались их вершины
Недвижной цепью облаков,
И в их кругу колосс двуглавый,
В венце блистая ледяном,
Эльбрус огромный, величавый,
Белел на небе голубом.
Когда, с глухим сливаясь гулом,
Предтеча бури, гром гремел,
Как часто пленник над аулом,
Недвижим, на горе сидел!
У ног его дымились тучи,
В степи взвивался прах летучий,
Уже приюта между скал
Елень испуганный искал,
Орлы с утесов подымались
И в небесах перекликались,
Шум табунов, мычанье стад
Уж гласом бури заглушались…
И вдруг на домы дождь и град
Из туч сквозь молний извергались.
Волнами роя крутизны,
Сдвигая камни вековые,
Текли потоки дождевые —
А пленник, с горной вышины,
Один, за тучей громовою,
Возврата солнечного ждал,
Недосягаемый грозою,
И бури немощному вою
С какой-то радостью внимал.
Пусть любопытные сравнят эту грозную и вместе пленительную картину, в которой каждый стих блестит новою, приличною ему, краскою, с описанием окрестностей Бонниваровой темницы, которое сделал Байрон в своем ‘Шильонском узнике’, тогда легче можно будет судить, как счастливо в одинаких обстоятельствах побеждает наш поэт английского. Байронова картина, поставленная подле этой, покажется легким, слабым очертанием, кинутым с самого общего взгляда.
Мы пропускаем в ‘Кавказском пленнике’ другое описание, где изображено верною и быстрою кистию искусство черкесов, с каким они производят опыты отважных своих набегов. Дар поэзии и сила воображения могли бы еще навести стихотворца к составлению хотя подобной картины, если бы он и не был сам в тех местах. Но не можем не привести описания любимой между черкесами воинской хитрости, которой никак не поймать воображением, если бы стихотворец сам не был в краю, им описываемом4.
Иль ухватив рогатый пень,
В реку низверженный грозою,
Когда на холмах пеленою
Лежит безлунной ночи тень,
Черкес на корни вековые,
На ветви вешает кругом
Свои доспехи боевые:
Щит, бурку, панцирь и шелом,
Колчан и лук — и в быстры волны
За ним бросается потом
Неутомимый и безмолвный.
Глухая ночь. Река ревет,
Могучий ток его несет
Вдоль берегов уединенных,
Где на курганах возвышенных,
Склонясь на копья, казаки
Глядят на темный бег реки,
И мимо их, во мгле чернея,
Плывет оружие злодея…
О чем ты думаешь, казак?
Воспоминаешь прежни битвы,
На смертном поле свой бивак,
Полков хвалебные молитвы
И родину?.. Коварный сон!
Простите, вольные станицы,
И дом отцов, и тихий Дон,
Война и красные девицы!
К брегам причалил тайный враг,
Стрела выходит из колчана,
Взвилась — и падает казак
С окровавленного кургана.
Загадочное начало описания, подобно тайному предприятию черкеса, манит читателя к развязке и поддерживает до конца всю занимательность, которая соединена с любопытством. Но развязка, как внезапная смерть казака, мгновенна. Все сии местные частности, схваченные с природы, придают поэзии неизъяснимую и прочную красоту. Величайшие стихотворцы, особенно древние, преимущественно держались этого правила — и потому их картины ничего не имеют однообразного и утомительного. Мы могли бы привести еще множество примеров для доказательства главного нашего мнения, что ‘Кавказский пленник’ по своим местным описаниям есть совершеннейшее произведение нашей поэзии, но предоставляем читателям самим поверить наше суждение по целому сочинению: отрывки не могут произвести такого впечатления, как вся поэма.
В ‘Кавказском пленнике’ (как можно уже было видеть из содержания) два только характера: Черкешенки и Русского Пленника. Нам приятнее сначала говорить о характере первой, потому что он обдуманнее и совершеннее, нежели характер второго. Все, что могут только представить воображению поэта нежная сострадательность, трогательное простодушие и первая невинная любовь, — все изображено в характере Черкешенки. Она, по-видимому, так открыто и живо явилась поэту, что ему стоило только, глядя на нее, рисовать ее портрет.
Но кто, в сиянии луны,
Среди глубокой тишины,
Идет, украдкою ступая?
Очнулся русский. Перед ним,
С приветом нежным и немым,
Стоит черкешенка младая.
На деву молча смотрит он
И мыслит: это лживый сон,
Усталых чувств игра пустая.
Луною чуть озарена,
С улыбкой жалости отрадной
Колена преклонив, она
К его устам кумыс прохладный
Подносит тихою рукой.
Но он забыл сосуд целебный,
Он ловит жадною душой
Приятной речи звук волшебный
И взоры девы молодой.
Он чуждых слов не понимает,
Но взор умильный, жар ланит,
Но голос нежный говорит:
Живи! и пленник оживает.
И он, собрав остаток сил,
Веленью милому покорный,
Привстал — и чашей благотворной
Томленье жажды утолил.
Потом на камень вновь склонился
Отягощенною главой,
Но все к черкешенке младой
Угасший взор его стремился.
И долго, долго перед ним
Она, задумчива, сидела,
Как бы участием немым
Утешить пленника хотела,
Уста невольно каждый час
С начатой речью открывались,
Она вздыхала, и не раз
Слезами очи наполнялись.
Чтобы живее представить всю трогательную прелесть появления Черкешенки, надобно знать, что Пленник находился в это время в ужасном положении: привлеченный в селение на аркане, обезображенный ужасными язвами и закованный в цепи, он жадно ждал своей смерти — и вместо нее, в виде богини здравия, приходит к нему его избавительница.
За днями дни прошли как тень.
В горах, окованный, у стада
Проводит пленник каждый день.
Пещеры темная прохлада
Его скрывает в летний зной,
Когда же рог луны сребристой
Блеснет за мрачною горой,
Черкешенка, тропой тенистой,
Приносит пленнику вино,
Кумыс, и ульев сот душистый,
И белоснежное пшено.
С ним тайный ужин разделяет,
На нем покоит нежный взор,
С неясной речию сливает
Очей и знаков разговор,
Поет ему и песни гор,
И песни Грузии счастливой,
И памяти нетерпеливой
Передает язык чужой.
Мы не останавливаемся на красоте каждого стиха порознь. Такой разбор заставил бы нас утомить читателей однообразными восклицаниями. Нам хочется только дать ясное понятие об этом характере, который навсегда останется у нас мастерским произведением, — и потому мы принуждены выбирать места, где поэт умел раскрыть всю душу своей героини. Послушаем, как она силится в унылом Пленнике пробудить чувство любви, которая победила ее сердце:
…………..Пленник милый!
Развесели свой взор унылый,
Склонись главой ко мне на грудь,
Свободу, родину забудь:
Скрываться рада я в пустыне
С тобою, царь души моей!
Люби меня, никто доныне
Не целовал моих очей,
К моей постели одинокой
Черкес младой и черноокий
Не крался в тишине ночной,
Слыву я девою жестокой,
Неумолимой красотой.
Я знаю жребий мне готовый:
Меня отец и брат суровый
Немилому продать хотят
В чужой аул ценою злата,
Но умолю отца и брата,
Не то — найду кинжал иль яд.
Непостижимой, чудной силой
К тебе я вся привлечена,
Люблю тебя, невольник милый,
Душа тобой упоена…
Может ли страсть говорить убедительнее? Это место приводит нам на память нежную Моину, с таким же простосердечием изображающую любовь свою к Фингалу5. Но в частной отделке нет ничего общего между Озеровым и Пушкиным, потому что лица, ими описываемые, взяты из разных климатов и находились в разных положениях. Надобно заметить, с каким искусством воспользовался Пушкин пламенным и частью неистовым характером диких горцев, который должен виден быть и в самой невинной Черкешенке! Она, при одной мысли о невольном замужестве, решительно произносит: найду кинжал иль яд. После столь нежного изъявления любви своей она слышит от него ужасный себе приговор: Пленник уже не властен над своим сердцем. Какой быстрый и сильный должен последовать переход в ее душе от надежды к отчаянию!
Раскрыв уста, без слез рыдая,
Сидела дева молодая:
Туманный, неподвижный взор
Безмолвный выражал укор,
Бледна как тень, она дрожала,
В руках любовника лежала
Ее холодная рука,
И наконец любви тоска
В печальной речи излилася:
‘Ах, русский, русский! Для чего,
Не зная сердца твоего,
Тебе навек я предалася?
Не долго на груди твоей
В забвеньи дева отдыхала,
Не много радостных ей дней
Судьба на долю ниспослала!
Придут ли вновь когда-нибудь?
Ужель навек погибла радость?..
Ты мог бы, пленник, обмануть
Мою неопытную младость,
Хотя б из жалости одной,
Молчаньем, ласкою притворной,
Я услаждала б жребий твой
Заботой нежной и покорной,
Я стерегла б минуты сна,
Покой тоскующего друга:
Ты не хотел…… ‘
Стихотворец ничего не опустил, чтобы довершить изображение этого простодушного и нежного характера. Приведенное нами место можно назвать образцом искусства, как привлекать участие читателей к действующим в поэме лицам.
Между тем мы не находим такой определенности в характере Пленника. Кажется, что это недоконченное лицо. Есть места, которые возбуждают и к нему живое участие.
Когда так медленно, так нежно
Ты пьешь лобзания мои,
И для тебя часы любви
Проходят быстро, безмятежно,
Снедая слезы в тишине,
Тогда рассеянный, унылый,
Перед собою, как во сне,
Я вижу образ вечно милый,
Его зову, к нему стремлюсь,
Молчу, не вижу, не внимаю,
Тебе в забвеньи предаюсь
И тайный призрак обнимаю,
О нем в пустыне слезы лью,
Повсюду он со мною бродит
И мрачную тоску наводит
На душу сирую мою.
Или — где еще яснее сказано:
Не плачь! И я гоним судьбою
И муки сердца испытал.
Нет! Я не знал любви взаимной,
Любил один, страдал один,
И гасну я, как пламень дымный,
Забытый средь пустых долин.
Умру вдали брегов желанных,
Мне будет гробом эта степь,
Здесь на костях моих изгнанных
Заржавит тягостная цепь…
Прочитав сии стихи, каждый составил бы ясное понятие о характере человека, преданного нежной любви к милому предмету, отвергшему его роковую страсть. В этом одном виде Пленник составлял бы самое занимательное лицо в поэме. Но в других местах к изображению Пленника примешаны посторонние и затемняющие его характер черты. Например, сочинитель говорит, что Пленник лишился отечества.
…..Где пламенную младость
Он гордо начал без забот,
Где первую познал он радость,
Где много милого любил,
Где обнял грозное страданье,
Где бурной жизнью погубил
Надежду, радость и желанье —
И лучших дней воспоминанье
В увядшем сердце заключил.
…………………………………..
…………………………………..
Людей и свет изведал он,
И знал неверной жизни цену:
В сердцах друзей нашел измену,
В мечтах любви — безумный сон.
Наскуча жертвой быть привычной
Давно презренной суеты,
И неприязни двуязычной,