Владимир Измайлов
Владимир Измайлов
Катенька
Катенька
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
* * *
———————————————————-
Катенька, Измайлов Владимир Константинович, Год: 1908
Время на прочтение: 7 минут(ы)
…Трудно сказать, была ли ‘Катенька’ красавицей, потому что красота — дело вкуса и каждому нравится свое. Конечно, она была очень недурна. Пышные, светлые как лен волосы, большие синие глаза, казавшиеся иногда черными и загадочными, глубокими, как темная пропасть, шелковистые черные ресницы и в довершение всего — нежное-нежное лицо, белое, с легким розовым румянцем… Могла она также похвастаться красивыми белыми и пухлыми ручками и маленькими ножками. Она была высока, стройна и, не смотря на свою крепкую, сильную фигуру, могла затянуться в корсет не хуже любой субтильной барышни буржуазного круга. Одна лишь мать ее знала, кто был виновником появления ее на свет Божий, но если любое красивое даже очаровательное явление жизни считать явлением безусловно положительным, увеличивающим собою общую сумму жизненной красоты, так уж волей-не-волей придется сказать, что отец ‘Катеньки’, несомненно красивый, изящный и здоровый физически человек, очень хорошо поступил, покорив сердце и овладев когда-то молодой и, как говорят, разгульно-веселой фабричной работницей — матерью ‘Катеньки’…
Таких девиц, как ‘Катенька’, вероятно, всякий, хотя и не часто, видал на своем веку, но далеко еще не всякому девицы с описанной внешностью нравятся. ‘Катенька’ же почти всем нравилась, вся молодежь на нее точила зубы, да и у почтенных старичков при виде ее загорались глаза, ибо, — скажите мне пожалуйста, — что такое добродетель?
Все уверяли, что она красавица, но никто не мог бы объяснить в чем именно заключался ее секрет красоты… Впрочем, всякая красота — огромная тайна… Поэтому-то и нет на человеческом языке слов, чтобы описать красоту человека, к которому невольно влекутся все сердца.
Можно лишь шаблонно сказать, что было в фигуре ‘Катеньки’, в ее бархатных всегда веселых глазах, в ее легких, мягких движениях — что-то такое неуловимо прекрасное, нежное, изящное и в то же время задорное, — и вся эта загадочная прелесть преисполняла сердца даже твердых, даже семейных мужчин тревожным желанием обнять ее, поцеловать, обладать ею… И право же, не человек виноват в этом, а его добродетель, которая так быстро сдавалась на капитуляцию пред силою греховного очарования и летела кувырком…
Прелесть может ангельского происхождения, а может быть и — бесовского, это все равно, к ней слетаются люди, как мотыльки, любящие яркий солнечный свет, а также и огонь, на котором порою очень здорово обжигаются… И пусть себе обжигаются! Возможно, что гораздо лучше сгореть в один миг от ослепительного зигзага молнии, чем утонуть в грязном болоте.
‘Катеньку’ за глаза иногда ругали, иногда, пылая мучительной ревностью к ней, клялись сделать ей зло, обругать всенародно скверным словом, определявшим в глазах людей ее жизнь, — но стоило ей лишь появиться и, слегка блеснув глазами в злое лицо человека, полузакрыть их шелковистыми ресницами, как всякое враждебное чувство к ней таяло в разгоревшемся симпатией сердце…
Самое большее, что допускал иногда подросток-рабочий, так это — громко, весело и немного насмешливо бросаемое ей в след четверостишие:
‘Катенька по улице идет,
Дурака с собой ведет…
Господина привела, —
Шкур десяток содрала!..
Но в этих словах ничего обидного для самолюбия Катеньки не заключалось, хотя последние две строки и грешили против действительности. ‘Катенька’ никогда никого к себе не приводила…
День она проводила очень просто, самым прозаическим образом. Ее можно было видеть в небрежно надетой потертой жакетке, с полинявшей шалью на голове, бегущей в лавочку, или в булочную. В ситцевой кофточке, в тусклых калишках, простоволосая, она выбегала иногда на мороз с ушатом помоев в сильных, крепких, красивых руках. Вылив помои, она звонко и беззаботно тараторила о разных пустяках с вышедшей на двор женой рабочего, как бы забыв о морозе, Улыбаясь, замахивалась ушатом на дворника, недавно приехавшего из деревни парня, который долго после этого скалил свои ровные белые зубы и весело покрякивал, как будто выпил добрый стаканчик водки. Должно быть она очень любила грызть кедровые орехи, потому что ее ушат всегда заключал в себе массу ореховых скорлупок.
Никто не видел ее пьяною, или опохмелявшеюся. По субботам на воскресенье она не ‘ходила’, и в угловое окно ее маленькой, но уютной квартирки можно было видеть теплящуюся пред фольговым образом лампадку зеленого стекла.
Вечером ‘Катенька’ преображалась. Она надевала шелковое цвета сирени шелестящее платье, плотно охвативший талию жакет с воротником поддельного бобра и настоящую бобровую красивую шапочку с бархатным верхом, а ноги обувала в изящные французские ботинки с высоким каблучком. Свежая, стройная, с лицом, покрытым естественным румянцем, но с подкрашенными слегка бровями и подглазницами для ‘глубины’ и без того глубоких глаз, она выходила из дому легкой походочкой, подобрав шелестящие юбки, — как разряженная, балованная и немножко нескромная куколка-дочка буржуа. На углу брала за тридцать копеек извозчика и ехала в город, который почти еженощно пожирал ее белое, с тонкой лоснящейся слегка кожей, тело…
С почтением говорили, что ‘Катенька’ берет ‘за визит’ не менее 10-15 рублей и что ей с матерью, несмотря на дорогие наряды, некуда девать деньги. Некоторые же уверяли, что угрюмая, необщительная старуха-мать копила капитал, чтобы со временем обзавестись собственным публичным заведением…
Некто Иван Иванович, снимавший комнату у рабочего Сидора Васильевича, был человек хотя и молодой, но я общем спокойный, добродетельный, а главное книжный, — привыкший разбираться в своих ощущениях и впечатлениях. Но и он на первых же порах грешным делом почувствовал весьма сильное влечение к ‘Катеньке’ и даже никаким манером не мог освободиться от него.
‘Катенька’ постоянно жила в его воображении и, — что уже было совсем не хорошо! — мешала писать очень обстоятельную с рядом статистических цифр статью о крестьянском подворном владении…
В известный час он долго простаивал около своего единственного окна, чтобы только увидеть ‘Катеньку’, полюбоваться ею, когда она выбежит в лавочку, или с ушатом к помойной яме…
Бедный Иван Иванович! Он начал лелеять мечту… Он не знал, что ‘Катенька’ с шестнадцати лет порвала всякие отношения с разгульным заводским населением, что заводские парни уже давно бросили свои тщетные надежды, что один старшой, еще молодой человек, красивый и много зарабатывающий, жениться на ‘Катеньке’ хотел, и ‘Катенька’ его отшила!..
В один абсолютно, прекрасный тихий, с легким морозцем, с темно-синим звездным небом, вечер Иван Иванович, в пальто и в калошах, с шапкой в слегка дрожавшей руке, стоял в своей комнате у окна и, приникнув горящим лицом к стеклу, напряженно всматривался в темноту белевшего снегом двора…
Вот показалась, наконец, знакомая милая фигура со слегка склоненной головой, в шапочке, идущая легкой походкой… Иван Иванович вздрогнул, сердце его заныло мучительным и в то же время самым приятным образом. Он побежал… Дюжий, голубоокий, со светлыми слегка вьющимися волосами, пишущий солидные статьи о подворном крестьянском владении, любимец рабочих интеллигентных кружков, красивый детина в русском стиле, — он побежал, как безусый юноша, готовый отдать свою едва ли не первую любовь…
— Куда? — спросил Сидор Васильевич.
— А так… — довольно грубо буркнул Иван Иванович.
Откашлявшись, он начал, не узнавая своего голоса, который из обычно сочного и авторитетного превратился в такой жалкенький, робкий, слегка дрожащий:
— Вас, если не ошибаюсь, кажется, зовут Катенькой?
‘Боже мой, как я глуп!’ — одновременно с вопросом мелькнуло в голове Ивана Ивановича.
Слабая едва уловимая тень усмешки скользнула по хорошенькому личику ‘Катеньки’, и она, искоса окинув Ивана Ивановича быстрым взглядом с головы до ног, ответила, как бы недоумевая, своим бархатным, чуть-чуть грубоватым голосом:
— Кажется… А вам что собственно угодно?
— Мне, видите ли, хотелось бы с вами познакомиться… я…
Он хотел уже было произнести убедительную, цветистую, хотя и страдающую некоторою растянутостью речь, но в этот самый момент ‘Катенька’ с видом человека, идущего совершенно одиноко, крикнула:
— Извозчик!
— Садитесь, барышня.
— Сорок копеек… в ресторан…
Она назвала один из первоклассных ресторанов.
— Садитесь, барышня.
Иван Иванович почувствовал себя не слишком хорошо, обида змеей заползла в его замирающее сердце…
‘Бездушная, тебе золотого осла надо!’ — мысленно закричал он всею силою своего смущенного и возмущенного духа.
Но удивительное опять-таки дело! Когда ‘Катенька’, уже сидя на извозчике, повернула свое личико с полуопущенными веками и взглянула не то на тумбу, около которой стоял Иван Иванович, не то на фасад дома, — обида, злость быстрыми стрелами вылетели из сердца Ивана Ивановича, — и глубоко вздохнув, он с юношеским жаром шепнул:
— Ми-и-лая!!
Потом Иван Иванович рассказал Сидору Васильевичу о своем похождении. Рабочий расхохотался.
— Ну-у… ишь чего захотели! — воскликнул он, — Да ведь тут бессемеровская сталь! Еще подоит Катенька сытых коров!
Прошло около месяца, и жильцами флигелей было замечено, что ‘Катенька’ почти совсем перестала выходить по вечерам на улицу. Все заметили также, что у ней появился каракулевый жакет, стоящий по меньшей мере рублей 250.
— Зацепила, голубушка, заарканила, милая, — с какою-то тихой радостью говорил по этому поводу Сидор Васильевич, — да-а, не иначе как распоясала дурака! Дуй его, жарь в мою головушку, прро-хвоста!..
Жилица соседней квартиры, ходившая вечером в лавочку за селедкой, увидела однажды, что к деревянным ворогам дома лихо подкатил рысак с толстым кучером, из красивого экипажа с трудом вылез грузный мужчина с длинными седыми усами, бритым подбородком, с заплывшими мутными глазками и спросил жилицу, где тут живет Екатерина Васильевна Горохова. Жилица проводила страдавшего одышкой господина до самой квартиры ‘Катеньки’ и получила полтинник ‘на чай’. Но она не побежала к себе домой, а села на крылечке с селедкой в руке и стала ждать.
Минут чрез 15- 20 ‘Катенька’ звонко смесь, вышла под руку с господином, потом они сели в изящный экипаж, и рысак пошел с места в карьер.
Тотчас же это событие стало известно всему дому и послужило темой для разговоров во время вечернего чая. За ‘Катеньку’ очень многие радовались и сулили ей золотые горы. Над грузным же господином смеялись и от души желали, чтобы ‘Катенька’ очистила его карманы и ‘пустила без штанов на улицу’. И разве только девушки вроде совсем забитой и загнанной Анфисы, робкой фабричной работницы, позавидовали ей…
Однако и после случая с господином, ‘Катенька’ к общему удовольствию быть может просто из любви к демократическому существованию, не изменила своим дневным привычкам, и всякий желающий мог любоваться ее стройным станом, крепкими красивыми руками, очаровательной улыбкой, — когда она бегала в лавочку, или выносила помои со скорлупами кедровых орехов…
Прошло еще несколько дней, — и вот произошло нечто очень интересное решительно для всех обитателей дома!
Было около двух часов дня, и некоторые из окон увидели, что ‘Катенька’, одетая, как модная картинка, взяла извозчика и уехала… Проходит три часа, и она возвращается с двумя извозчиками, на одном экипаже сидит она и вместе с ней — девушка в платочке, в простеньком ситцевом платье, рябая, с большим прямым носом, на другом экипаже красуется роскошный, огромный кожаный чемодан-сундук, и этот чемодан блестит в косых лучах солнца своими металлическими бляхами и наугольниками… Бог весть, сколько стоил он, но во всяком случае не дешево!.. Девушка рябая вместе с дворником несут чемодан в квартиру.
Потом дворник осклабился и говорит:
— За труды на чаек бы с вашей милости… А уж я бы ничего бы, кажись… то-ись для ради ваших успехов…
— Ишь какой подходчивый! — весело смеется ‘Катенька’. — Успехи-то удрать успели, остался кедровый шиш, да и тот без орехов…
И дает дворнику четвертак!
Дворник выходит на двор и говорит:
— Превосходная девица, — не встать мне с этого места! То-ись не то что, а дай ей Бог всяких благополучиев!
Проходит еще дня четыре. ‘Катенька’ опять нанимает двух извозчиков, на один экипаж укладывается чемодан и разные картонки, на другой сама садится, осеняет себя крестным знаменем и уезжает.
Прошел год. Иван Иванович шел по одной из лучших улиц столицы. Он только что получил восьмирублевый аванс за одну из статей о подворном крестьянском владении и поэтому все на свете ему казалось прекрасным,…
Вдруг он видит: мчится мелкой рысью пара маленьких серых лошадок, толстый кучер строго посматривает туда и сюда… В коляске сидит ‘Катенька’, пышная, нарядная, в полном блеске своей очаровательности. А шляпку на голове ее и описать очень трудно. Она бросила взгляд в сторону Ивана Ивановича… Узнала ли она его? Кажется, узнала… По крайней мере Ивану Ивановичу показалось, что знакомая, едва уловимая тень улыбки скользнула по пышному лицу ее…
Буйное веселие охватило все существо когда-то влюбленного в ‘Катеньку’ человека.
— Н-ну, Катенька, — мысленно крикнул он, — крути во всю, чекань их бисовых детей!
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение‘, No 11, 1908 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.