КАТЕНЬКА
Катенька, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1889
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Амфитеатров А. В. Собрание сочинений В 10 т. Т. 3. Рассказы. Повести. Легенды
M., НПК ‘Интелвак’, 2001
Звонят. Горничная докладывает:
— Вас какая-то спрашивает…
По презрительному выражению лица и тону голоса чувствую, что ‘какая-то’ — не из важных.
— Просительница на бедность?
— А Бог ее знает! надо полагать…
— Ну все равно, просите…
‘Какая-то’ входит, и я сразу понимаю презрительный тон и негодующую мину горничной: предо мною — ‘беспокойная ласковость взгляда и убогая краска ланит…’
— Простите, ради Бога, что я осмелилась… — звучит робкий голос, тихий и глухой — словно из-за двух стен.
— Чем могу служить?
Долгое молчание. Потом опять — подземельный шепот.
— А вы меня не узнали? Я так и думала, что не узнаете…
Вглядываюсь: лицо как будто знакомое, но — где видал, когда, как, зачем? не могу вспомнить. И не могу определить, молода ли моя странная гостья, пожилая ли она уже. Ей можно дать и двадцать лет, и сорок…
— Виноват, как будто встречался, но…
— Я — N… помните? Вы мою мать хорошо знали, бывали у нас в Москве…
— Боже мой, неужели? Вы — Катенька N’?
— Ну да, я та самая Катенька N., которой вы конфеты возили и Брэма с картинками подарили.
Я знал мою гостью здоровым, балованным ребенком — теперь передо мною стоит ‘какая-то’.
— Катенька, сколько же вам лет?
— Двадцать третий… А что? не похоже? Старухой смотрю?
Я смолчал. Она горько улыбалась, кусая губы, глаза ее переполнились слезами…
— Расскажите же, как вы жили в это время, что мы не видались?
Она взглянула мне в лицо, — и мне стало стыдно своего вопроса…
— А. В.! разве вы не видите? — сказала она тою глубокою интонациею трагической правды, которую нельзя подделать.
Да! уж лучше было прямо спросить: ‘Как дошла ты до жизни такой?’
И я узнал, как ‘дошла’. Увы! это такая простая, обычная история, что для пересказа ее не надо даже глаголов: можно обойтись одними существительными. Смерть отца. Паралич матери. Никаких средств. Из приличной квартиры — в подвал. Исключение из гимназии за невзнос платы. Модная мастерская. Голод дома, издевательства и каторжный труд в мастерской.
— Ну а в эту пору Петрова у нашей хозяйки платье заказала… знаете, хозяйка знаменитого русского хора… небось сами в Москве сколько раз петь заставляли! Понравилась я ей… Спрашивает: ‘У вас голос есть?’ — ‘Нету’. — ‘Ничего, ты и без голоса денег стоишь! Ступай ко мне в хор, — будешь стоять для декорации…’ Двадцать пять рублей дала на всем готовом.
Дальше — все по шаблону. Девушки споили, развратили — ‘до того, что стала я из всего хора самая отчаянная!..’ Заливать девичью совесть вином стало потребностью. А организм оказался из слабеньких, натуришка рыхлая,— девушка летела вниз стремглав и в какие-нибудь три года переработалась в алкоголичку-психопатку, с буйными порывами. В хоре стали на нее коситься: скандалистка. Прибила какого-то богатого биржевика за то, что тот швырнул ей в стакан с вином обмусленный окурок своей сигары, — вовсе выгнали… Другой хор похуже, третий, четвертый, Нижегородская ярмарка, захудалый петербургский шато-кабак, купец за купцом, гость за гостем, и — финал: страшная болезнь, после которой нет пристанища даже в хорах…
— Видите, видите, и вы отшатнулись! — закричала она в истерических слезах, когда дошла до этого места своего рассказа. Я покраснел за свое малодушие, но она была права. Было время, когда, юношески рисуясь презрением к жизни, я спокойно сидел на кровати оспенного больного, но тут невольно двинул стул, чтобы положить почтительное расстояние между собою и моею посетительницею… этою Катенькою, которой я когда-то ‘подарил Брэма с картинками’. И — так отшатывались от нее все, отшатывались и физически, и нравственно. Она осталась одна в огромном городе — одиноким, нищим, больным, голодным животным, на которое всякий дивился: и с чего еще жива? как ты не издохнешь? и зачем не издохнешь? А издыхать, тем не менее, — не моги! Полтора года назад бросилась в Фонтанку — и дежурный городовой или дворник вытащил и награду за то получил. С тех пор с простудою пошло еще хуже…
— Зачем же ко мне-то вы теперь пришли?
— Видела вас на улице… узнала… вот и пришла… пожалейте меня!
— Да как пожалеть? Денег вам дать? Так ведь я не капиталист, — много ли я в средствах дать вам? Работать вы вряд ли можете… вон у вас какая одышка!
— Да и кто мне даст работу… такой?
— Так как же?
— Дайте мне денег на билет третьего класса уехать на родину в Б… Нет, денег не давайте, пропью… А прикажите меня отправить кому-нибудь, и, когда сяду в вагон, велите мне по третьему звонку десять рублей дать.
— Почему именно десять?
— Разве вам жаль?
— Не жаль, но почему десять? Не восемь, не пятнадцать, не двадцать пять, а именно десять?
— Потому, что я больше прожить не успею… А. В.! разве я жить еду? Умереть хочу на спокое… Легких-то ведь нету, — ау! кончено!.. Только бы до места добраться… А то здесь — в яму… без креста, без имени… Батюшка, пожалейте! Ведь вы меня человеком помните…
Страшно было слышать истерические вопли этой чахоточной груди, надорванной кашлем, окровавившим какое-то жалкое подобие платка, которое бедная женщина комкала в руках своих… В это время зашел ко мне приятель, крупный петербургский юрист, человек богатый и сердобольный. Узнав в чем дело, он сразу предложил взять дело на себя. Снабженная деньгами несчастная уехала в Б. — за крестом и могилою…
— Спасибо, что дали умереть спокойно, — были последние слова ее на вокзале.
Сейчас я получил письмо с извещением, что бедняга нашла, чего искала… Мир ее грешному праху!
Смотрю я сейчас в темное окно на улицу, сверкающую магазинами, полную спешно снующею толпою… женские фигуры мелькают… все — Катенькины сестры! героини ‘Моста вздохов’, бессмертной поэмы Томаса Гуда: бессмертен порок, ею проклинаемый, бессмертен и протест против него. Быть может, и этим Катенькам кто-нибудь возил ‘Брэма с картинками’, и были они такие же пухлые, румяные, резвые, капризные, как и та Катенька, которой лишь милость и великодушие случайного встречного позволили умереть близ родного пепелища, а не под забором.
‘Спасибо, что дали умереть спокойно…’ А чтобы жить спокойно? неужели так-таки никогда и не удастся столице, огромной и богатой, устроить хоть что-нибудь, дабы глупенькие и нищие Катеньки не впадали в руки корыстной эксплуатации разврата, чтобы красивой, но честной женской нищете оставался хоть какой-нибудь выход житейский, кроме самопродажи, — а потом — больницы и могилы без имени и креста?
1898