КАРТИНА: СВ. СЕМЕЙСТВО.
КАРТИНА: СВ. СЕМЕЙСТВО.
(Разсказъ Ничипора Кулеша).
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
‘Картины русской живописи’, СПб, 1846
Картина: Св. Семейство, Кулиш Пантелеймон Александрович, Год: 1846
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Я любилъ — г. Боже — какъ я любилъ ее! Счастливая пора моей жизни, зачмъ миновалась ты такъ скоро!…
Это была не безумная, страсть, юноши, не прихоть отживающаго матеріалиста. Это. была нга моего сердца, чувство тихое, чистое, которое мирило меня съ жизнію и дивными звуками нашептывало о неб. Давно утратилась ты для меня, моя незабвенная — но, и теперь, когда душа замерзнетъ между людьми и безотрадное сиротство истомитъ меня, передо мною выростаетъ твоя свтлая, плнительная головка, съ тою же младенческою улыбкою, съ тою же кротостію въ очахъ,— и а опять на стез жизни и привтливо жму руку ближнему.
Жизнь-благо условное. Не думаю, почтенный мой читатель, чтобъ вы особенно благословляли это благо въ припадкахъ мучительной боли или въ минуту сердечной, томительной скорби. Жизнь тоже, что воздухъ: пространство безъ цвта, запаха и вкуса. Ея прелесть и отрава заключается въ посторонней примси.
Чьи руки могутъ прижать къ своему сердцу все человчество. Міръ нашихъ впечатлній такъ тсенъ! Много ли людей говорятъ душ? Остальные — толпа, обстановка. Эти-то избранники даютъ направленіе нашимъ чувствамъ, убжденіямъ, сквозь призму ихъ впечатлній мы смотримъ въ послдствіи на человчество. Есть любимцы судьбы, которыхъ опытъ выпустилъ на стезю жизни съ сердечнымъ врованьемъ, съ теплою любовью къ ближнему. Счастливые!…
Любовь едва ли есть достоинство, если это чувство не просвтлно умомъ, не образовано вкусомъ.
Люди врне ненависти, нежели любви. Въ ихъ ненависти есть умъ, энергія, есть какая-то неистовая поэзія. Я часто видлъ людей, которые любятъ, — во мн образовалось отвращеніе къ этому слову — и рдко встрчалъ человка, который уметъ любить.
Я обошелъ много людей, сближался съ прославленными знаменитостями, съ друзьями человчества и увидлъ въ нихъ кулисы, которыми надо любоваться издали. Люди эти похожи на разубранныхъ куколъ: каждый опытъ обрывалъ съ нихъ частицу блистательной ихъ одежды и передо мной лежали безобразные, обнаженные остовы. Я искалъ мою мечту въ юности, въ нжномъ сердц двушки, которая ограждена отъ губительной отравы свта. И какъ изумила меня дйствительность: сколько холода, коварства скрывается подъ этими прекрасными формами, подъ этою выученною кротостію, подъ этою заманчивою красотою!…
Я простывалъ ко всмъ радостямъ жизни. Все утомляло меня: слды разочарованія, упадокъ энергіи, мучительное, неудовлетворенное чувство безпокойной страдальческой души, которая бьется въ безотчетной тревог — вчно желаетъ, ищетъ, ждетъ — и, какъ дитя, не уметъ объяснить своей боли.
Грустне всего для меня было расположеніе мое къ людямъ: эта холодность безъ презрнія, это братство безъ любви. А между тмъ сердце мое билось такъ тепло и привтливо и только любовью объяснялъ я земное счастіе. И могъ ли я быть холоденъ къ людямъ, когда жизнь, страданія и заповдь Спасителя подавляютъ мой умъ, изумляютъ сердце и я безъ благоговйныхъ слезъ не могу стоять передъ святымъ Распятіемъ.
Мое сиротство было невыносимо, а между тмъ я искалъ такъ не многаго, я искалъ существа, которое помирило бы меня съ человчествомъ.
Тогда ей минуло 15 лтъ. Это было ангельское дитя.
Видали ль вы, какъ на голубомъ неб востока загорится свтлая звзда? Полная любви и жизни, она безпечно и радостно играетъ въ безконечномъ эфир. Сколько тайныхъ желаній, сколько грустныхъ и веселыхъ думъ тснится къ ней, — а она, чудная, и горю и счастію равно посылаетъ свой утшительный, свой радушный привтъ….
Таковъ былъ разсвтъ ея прекрасной жизни.
Все было въ ней прелесть: и свтлая головка съ ея темнорусыми кудрями и безпечная веселость и юность лтъ и новизна впечатлній. При ней все было дивно! Міръ Божій былъ такъ прекрасенъ, такъ роскошенъ, такъ полонъ добра и привта. Безотчетно и весело при ней сердце врило въ сердце.
Я помню, съ какимъ упованіемъ испуганные путники смотрли на кормчаго, когда вскипло море и корабль съ трескомъ и свистомъ запрыгалъ между валами. Этимъ кормчимъ была для меня она на пути моей жизни.
‘Ты не обманешь моихъ надеждъ, моихъ упованій!’— думалъ я смотря въ ея свтлыя очи — и не понимая моей тайной рчи, она дивно улыбалась… Тогда не чувствовалъ я ни томительной боли, ни безотраднаго сиротства.
Сердце! сердце!, кто истолкуетъ твои прихотливыя желанія! Науки, которымъ я посвятилъ столько первыхъ лтъ, міръ звуковъ, міръ поэзіи и художествъ, боевая жизнь, съ ея поэтическими событіями, опытъ долгихъ лтъ, путешествія, бесда съ жрецами талантовъ, нга томныхъ глазъ, восторженныя желанья любви,— все это прошелъ я съ жадностію и съ избыткомъ, и ничто не удовлетворило безпокойной души моей. Широкою и холодною степью лежало передо мной человчество, я безпрестанно просыпался отъ минутнаго усыпленія, мчался неоглядно въ даль и въ даль…. куда? зачмъ? никогда не могъ я опредлить этихъ вопросовъ. И вотъ двушка, почти дитя, остановила мои томительныя мечтанія и очертила для меня вселенную четырьмя стнами ея свтлой комнаты. Дале этихъ стнъ перестали уноситься мои мысли, въ нихъ было мн и свтло и весело, ничто не тревожило моего сладкаго покоя. Тогда опытъ разсказалъ мн, что жизнь сердца возможне и упоительне жизни ума.
Живя съ людьми, нельзя вовсе отчуждиться отъ нихъ. Съ самаго младенчества на насъ набрасываются желзныя нити, которыми мы приростаемъ къ обществу. Міръ вещественный безпрестанно окружаетъ насъ, а въ этомъ мір столько, вздора, неудачъ, огорченій. Но таково проявленіе истинно прекраснаго: сколько бы ни было раздражено мое расположеніе, мн стоило переступить чрезъ завтный порогъ — и все мрачное и тяжелое бжало съ души, я длался покоенъ и веселъ…. и какъ радовалась моему обновленію она, добрая и прекрасная, не зная сама, что ея присутствіе возрождало въ душ моей вчный, неугасаемый праздникъ.
Я любилъ ее — и это чувство, которое такъ долго ожидало раздла, радужными цвтами окружило мою любимицу. Я не зналъ мры моей заботливости, моей къ ней привязанности. Чистота и новизна ея младенческой радости, которую производили въ ней мои угожденія, восхищали меня. Я хотлъ передать ей все, что было во мн хорошаго, чему научили меня горе, труды и опытность. Мои уроки, облеченные въ легкія, заманчивыя формы, не оскорбляли ни терпнія ея, ни самолюбія. Это были т уроки, которые не преподаются никакими наставниками, но покупаются въ жизни цною неудовольствій, огорченій и несчастій. Вс совты мои, вс мои просьбы исполняла она съ изумительною покорностію. Многимъ истинамъ врила она по одному моему убжденію, не успвъ еще примнить ихъ къ жизни, но въ достоинств другихъ мало по малу начиналъ уже удостоврять ее опытъ, и всякой разъ когда поведеніе ее заслуживало похвалу ея счастливаго семейства, она спшила передать мн свою радость и крпко и признательно пожимала мн руку.
Я слдилъ за развитіемъ ея ума, за направленіемъ ея вкуса, за всми изгибами прекраснаго ея сердца. Природа ея была такъ совершенна, что образованіе ея не стоило почти никакого труда. Глубоко проникнутая ученіемъ Спасителя, она благоговйно предана была вол промысла. Святое ученіе она всегда носила въ сердц и приноравляла его къ жизни, при всякой возможности. Она Не врила, что въ мір есть зло, смотрла на все съ улыбкою и все благословляла. Ея свтлый и игривый умъ былъ полонъ знаній, но этими знаніями пользовалась она только какъ средствами, которыя длая се доступною всякой бесд, сближали ее съ обществомъ. Не расчетами ума, а смысломъ сердца она постигла великую тайну: что одна безусловная кротость длаетъ женщину могучею, высокою, очаровательною.
О, какъ она любила, какъ она умла любить! Какъ заботилась она, чтобы ея поведеніе, хотя мгновенно, не заставило меня упрекнуть себя: зачмъ я любилъ эту двушку. Кто постоянно носитъ въ сердц это опасеніе, тому открыта тайна божественной любви. Какъ назвать человка, который толкаетъ собаку въ то время, когда доброе животное, ласкаясь, лижетъ его руку? Какъ назвать человка, который поступками своими смется надъ нашимъ горемъ и заставляетъ насъ страдать за то только, что мы его любимъ?
Не говорите мн о счастіи, когда скряга прячетъ въ сундукъ полный мшокъ золота,
Честолюбецъ разкрываетъ новую блистательную награду,
Иступленный юноша страстно ласкаетъ свою восторженную подругу.
Эти восторги — минутное, истерическое упоеніе больной души, въ этихъ восторгахъ затаена собственная ихъ казнь, безконечная и страдальческая.
Одно, одно полное, прочное и постоянное счастіе возможно людямъ — это взаимная любовь, просвтленная умомъ, тепло согртая чувствомъ, безъ холоднаго эгоизма, безъ знойныхъ желаній, любовь тихая, чистая, умилительная, въ которой звучатъ и завты религіи, и желанія сердца.
Мое счастіе любить ее было невыразимо. Мысль объ ней будила меня, возрождала во мн дивную радость и набрасывала на весь міръ розовое покрывало. Эта радость не жгла, не томила меня, она успокоивала, нжила, услаждала мои больныя чувства и познакомила меня съ жизнію, о которой не смло мечтать мое измученное воображеніе. Я все простилъ людямъ, ихъ злобу, эгоизмъ, невжество, я сдлался ихъ братомъ, другомъ, я любилъ, я обнималъ человчество. Есть дивная жизнь въ созвучіи чувствъ, надеждъ и желаній.
Я не зналъ ни пустоты, ни одиночества. Всегда и везд была со мною она, моя свтлая звзда, мой юный и прекрасный спутникъ. Желанье угождать ей, видть ея младенческую радость, признательность ея добраго сердца, было моимъ блаженствомъ. При ней, прекрасномъ дитяти, я былъ — я, со всми моими достоинствами и недостатками, безъ ложнаго стыда, безъ раздраженнаго самолюбія, безъ свтскихъ ходулей. Я длилъ съ нею и высокую мысль и глубокое чувство, при ней я бывалъ смшнымъ и капризнымъ ребенкомъ: я не боялся ея осужденія.
Въ ея любви было для меня не одно земное блаженство. При ней я отрадне вспоминалъ о будущей жизни и тайныя, восторженныя упованія прогоняли мысль о грядущемъ сиротств. Любовь моя спаивала ее и вчность.
Отчего все прекрасное такъ мгновенно, и въ нравственной и въ матеріальной жизни? Отчего вчно зеленетъ угрюмая, однообразная сосна, а cactus grandirions — этотъ баловень Флоры, черезъ нсколько лтъ распускаетъ свой роскошный, ароматный цвтокъ, почти на мгновеніе? Все, что полно жизни, восторга, поэзіи — все то непрочно. Одна посредственность, какъ холодный червякъ, тянется лниво и вчно.
Сбылосято, чего давно я опасался: 18 лтъ съ пылкой и мечтательной организаціей, юньскія ночи, безъ мрака, съ ихъ знойнымъ, томительнымъ воздухомъ — научили ее, неопытную, тайному вздоху. Я встртилъ ея чудный, восхитительный взглядъ… болзненно и страшно сжалось мое сердце: въ этомъ взгляд затаена была земная любовь….
Зачмъ самое не порочное существо такъ близко къ паденію? Зачмъ въ его чистомъ святомъ сердц вндряется удушливое дыханіе страстей?..
Мое блаженство навсегда миновалось. Я оплакалъ и похоронилъ его вмст съ этимъ взглядомъ.
Виноватали скала, когда волна, приближаясь обнять ее, разобьется на ея твердын!..
Однакожъ мое положеніе пугало меня. Я любилъ ее со всемъ самоотверженіемъ. На мн лежала обязанность излчить, возстановить ее — и для ея счастія я принесъ въ жертву все: привычки и жизнь сердца, безъ которыхъ для меня не было жизни, — ея любовь, ея уваженіе. Я отучалъ ее отъ себя незамтно — и твердо шелъ къ моей неумолимой цли. Вниманіе, снисхожденіе и искренность я замнилъ недоврчивостью, равнодушіемъ и подозрніями, постоянно оспаривалъ ея убжденія, смялся надъ святынею ея сердца, оскорблялъ ея самолюбіе, въ моихъ мысляхъ и сужденіяхъ не было никакой системы, я и хвалилъ и осуждалъ почти въ одно время, бездоказательно, по одному произволу. Она не знала, чему врить, не умла отдлить шутки отъ насмшки, чувства отъ притворства. Сначала перемна моя огорчала ее, но въ моемъ поведеніи было такъ много обдуманности, такъ много правды, — и это сердце не угадало тяжелой моей жертвы, неопытность ея обманулась, минуло время и она совершенно охладла ко мн, такъ что разлука наша едва ли стоила ей одной слезы и то вызванной воспоминаніемъ прошедшаго.
Снова земля явилась передо мною кускомъ холодной глины, люди ядовитыми трупами, жизнь запыленною рамою, въ которую никогда не вставится ни одна картина.
А между тмъ міръ также былъ разнообразенъ и безконеченъ, сіяло тоже солнце, тже псни неслися съ полей, таже жизнь, тоже одушевленіе, т же восторги звучали въ городахъ. Люди суетились, прыгали, твердили о счастіи, тысячи красавицъ волновали пылкое воображеніе…
Пересадите ландышъ съ его родной земли въ роскошныя долины Андалузіи, поливайте его свтлой струей Ріо-ла-Плата, окружите его заботливостію и искуствомъ и спросите, отчего вянетъ этотъ безчувственный неблагодарный цвтокъ?
Я былъ болнъ и готовился къ вчности. Ея скорбь, ея участіе трогали меня до глубины души. Когда я возвратился къ жизни, она подарила мн картину Св. Семейство, скопированное ею нкогда съ извстной картины Егорова. ‘Пусть этотъ даръ напоминаетъ теб и милость Божію и любовь признательной твоей подруги. Если судьба когда нибудь разлучитъ насъ и, избалованный свтомъ, ты прядешь отдыхать гь свое уединеніе, вспомни твою давнюю знакомицу, которая любила тебя такъ искренно, такъ признательно: которая много и скорбныхъ и отрадныхъ слезъ пролила за тебя предъ ликомъ Пресвятой Двы… Помолись ей за меня въ то время, когда настанетъ для насъ вчная разлука…’
Голосъ ея задрожалъ…. она остановилась и устремила на Св. Дву долгой, неподвижный, умоляющій взглядъ. Какое-то тяжелое, земное горе выражалось въ этомъ взгляд….
Гд ты, мое дивное и навсегда утраченное счастіе! Куда умчала тебя судьба! Любуешься ли ты, умиленная, на свою стройную семью, томишься ли въ алмазныхъ ожерельяхъ, обманутая жизнію и людьми, или въ одинокой кель преклоняешься передъ Св. Распятіемъ — везд надъ тобой мечта моя, моя признательная молитва. Свтло и неисходно горитъ для тебя осиротлая любовь моя, невдомая людямъ, не оскорбленная ни насмшкою ихъ, ни состраданіемъ. Въ моемъ святомъ чувств взлеленъ дивный цвтокъ, котораго побги благоухаютъ въ другомъ далекомъ и прекрасномъ мір.
Прошло много лтъ, былое превратилось въ сонъ,— она въ видніе. Безвріе пугаетъ сердце: была ли она, эта чудная, незабвенная двушка, или ее создало мое болзненное воображеніе?
И въ нмомъ раздумья стою я передъ ликомъ Пречистой Двы — и знакомой, родной голосъ шепчетъ мн: помолись за меня!