КАРИКАТУРИСТЫ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Карикатуристы, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1914
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Дорошевич В.М. Воспоминания
М., ‘Новое литературное обозрение’, 2008.
Суббота.
Редакционный день ‘Будильника’.
В крошечной комнатке, где повернуться негде, во дворе, в доме Малкиеля, на Тверской, собрались:
— Московские карикатуристы. Приполз Лавр Лаврович Белянкин. Старик.
Остаток давних лет.
Карикатурист старого ‘Развлечения’, кажется — еще ‘Искры’. Воспоминание героических времен русской юмористики, — Курочкиных, Миллера.
Он рисует злющие карикатуры: По любви и по привычке. Он состоятельный человек. Пользуется известностью как художник:
— Как последний миниатюрист.
Он только что, вместе с П.И. Кичеевым, бросил ‘Развлечение’. Там они занимались такими увеселениями.
П.И. Кичеев встретил своего родственника, работавшего репортером в ‘Русском курьере’.
— Не слыхали ли, Петр Иванович, чего-нибудь новенького?
— Да что ж новенького? Про колокол в Страстном монастыре ты, разумеется, знаешь.
— Что про колокол? Про какой колокол?
— Как, не слыхал? Вся Москва говорит! В Страстном большой колокол лопнул. Эх, ты, горе-репортер! Ты, может, и про близнецов не слыхал?
— Петр Иванович! Про каких близнецов?
— На Бронной одна женщина у акушерки сиамских близнецов родила. Да что ж это ты ничего не знаешь? Выгонит тебя твой кислощейный.
‘Кислощейный’ — так звался в Москве издатель ‘Русского курьера’, фабрикант игристых вод Н.П. Ланин.
Репортер побежал к Москворецкому мосту, в ‘Русский курьер’, писать про колокол и близнецов.
А Кичеев пошел на Чистые пруды, в ‘Развлечение’.
‘Обрабатывать кислощейного’.
Он в стихах, Л.Л. Белянкин в рисунках.
Это случилось во вторник.
В среду ‘близнецы’ и ‘колокол’ появились в газете.
‘Развлечение’ выходило по четвергам.
И в четверг в ‘Развлечении’ появилась страница карикатур.
Был нарисован лопнувший колокол, какие-то необычайно страшные близнецы, лицом похожие на Ланина.
Ланин сидел в ванне, в которую лили фруктовую воду и из которой летели дикие утки.
Серия карикатур заканчивалась портретом А.Я. Липскерова, издателя ‘Новостей дня’.
По паспорту тогда ‘мастер пестрядинного цеха’, — Липскеров изображен был со сжатыми кулаками и бешеным лицом.
Зол Пестрядинный, что не он
Пустил о колоколе звон.
Бедного репортера выгнали за вранье.
И он остался без куска хлеба.
Ланин был в отчаянии и хотел прекратить ‘Русский курьер’.
— Что ж это? Ничего, кроме смеха, на мою голову!
Даже философски ко всему равнодушный А.Я. Липскеров был поражен:
— Меня-то за что?
Так ‘развлекались’ Кичеев с Белянкиным в ‘старой Москве’. Белянкин привык рисовать еще:
— ‘С духом’.
Из уст нарисованных вились ленточки, и на ленточках было написано, кто что говорит.
Но это было уж:
— Совсем других времен.
‘Дух’ в ‘Будильнике’ пришлось уничтожить, но злость осталась.
Белянкин был остатком тех времен, когда рисовали и писали:
— Зло.
Под пятою цензуры общественное мнение извивалось в бессильной злобе, как раздавленный червяк.
Но зато уж если кого удавалось коснуться!
Надо было рисовать так, чтобы нарисованный ‘чувствовал’, злился, страдал.
Чтоб ему носа никуда нельзя было показать.
Чудесный портретист-миниатюрист Белянкин удивительно улавливал сходство.
В редакционную ‘коробку’ ‘Будильника’ влетел Чемоданов. ‘Сам’:
— Михайло Михайлович.
Маленький, с нечесаной бородой, с торчащими в разные стороны вихрами.
Одна из тех фигур, которым в те времена долго-долго смотрел вслед, не мог оторвать глаз околоточный:
— Не взять ли?
Как раз во время лорис-меликовской ‘диктатуры сердца’1, когда положение печати стало чуть-чуть улучшаться, когда после гробовой тишины только ‘начали говорить’, М.М. Чемоданов ‘прогремел’ своей карикатурой в ‘Свете и тенях’.
— Наши средства для разрешения насущных вопросов. Тогда в цензуру представлялись карандашные наброски. Чемоданов представил цензору эскиз.
Сверху — указанная надпись. Внизу две чернильницы с гусиными перьями.
Выходило, что ‘нашими средствами для разрешения насущных вопросов’ является:
— Печать. Цензор подписал.
Чемоданов по разрешенному эскизу сделал рисунок. Слова:
— Наши средства — сделал из силуэтов солдат, бьющих в барабан, несущих розги, прицеливающихся из ружей.
Гусиные перья нарисовал так, что их скорее можно принять за бревна. Надпись:
— Для разрешения насущных вопросов — написал такой вязью, что ее можно было принять за доску.
Опустил эту надпись на самые перья.
А ‘хвост’ под буквой ‘у’ в слове ‘насущных’ пустил вниз петлей.
Получилась виселица.
‘Наши средства для разрешения насущных вопросов’ — солдаты, розги, расстрелы и виселица, поддерживаемая печатью.
Старика-цензора отставили за несколько месяцев до пенсии.
Лучший из сатирических журналов ‘Свет и тени’ закрыли на шесть месяцев, и он кончился навсегда.
В Московском цензурном комитете получили засилье самые отвратительные жабы реакции.
По всей печати пошли строгости давно не виданные.
— Вот что значит распустить. Русская юмористика была придушена. Везде видели ‘намеки’.
Русская карикатура задушена совсем. ‘Политика’ ей больше и не снилась. Чемоданов:
— Сделался знаменитостью.
Высланный из Москвы, он сотрудничал в юмористических журналах на юге и вернулся в ореоле:
— Революционера.
В ‘Будильнике’ он рисовал карикатуры:
— На либеральные темы.
Все больше изобличал домовладельцев:
— В антисанитарии. Подчас было тошно смотреть.
Тучному домовладельцу, например, перекачивали в рот содержимое ассенизационной бочки. Но это рисовал:
— Сам Чемоданов.
И никто не решался возразить.
— Прослывешь ретроградом. Фантазия у него вообще была мрачная. Псевдоним он себе выбрал тоже мрачный:
— Червь.
И каждую неделю в ‘провинциальной страничке’ ел провинцию. Потом он забросит все эти ‘художества’, вспомнит, что он врач, откроет зубоврачебный кабинет и займется зубной практикой. Но пока он носил титул:
— Самого либерального карикатуриста.
В редакционную ‘коробку’ вошел третий карикатурист ‘Будильника’ — Чичагов.
Весь корректность, весь элегантность.
И синий пиджак, и темно-серые полосатые брюки, как тогда носили, и галстук, — и даже то, ‘чего ни у кого нет’:
— Булавка.
Бородка. Бобриком волосы, волосок к волоску. Хочется погладить бобер.
И любезнейшая улыбка.
У него нет ни злобы, ни либерализма.
Он рисует:
— Модные картинки. Очень красивые рисунки.
Барыня сидит, мужчина стоит. Барыня стоит, мужчина сидит. Барыня на кушетке, мужчина в кресле. Барыня завязывает ботинок, мужчина кусает набалдашник палки.
Всегда — очень хорошенькая барыня.
Всегда — очень элегантный мужчина.
Приятно смотреть.
Цензору и публике.
Белянкинский рисунок пройдет в номер один, чемодановских два, чичаговских сколько угодно.
Он тот писатель, он тот карикатурист, который во времена самой свирепой реакции говорит цензуре:
— Вы думаете нас задушить? Никогда!
Вы придушите мысль, вы задушите слою. Но нас — никогда.
— Я извернусь в самую трудную минуту. Смотрите, как ‘мило’ я умею рисовать. Вы принуждены меня пропускать. Нас не убьете!
Это та ‘преснятина’, после которой публика, как голодная, рванется на отпечатки окровавленных рук в ‘Пулемете’, на рисунки иссеченных спин, на ‘юмористические’ картинки, на которых нарисованы горы трупов.
Белянкин, Чемоданов, Чичагов.
Три представителя трех разных эпох.
Здесь, в этой редакционной ‘коробке’, — это всплески далеких волн.
‘Злых’ шестидесятых годов, бурных восьмидесятых, покладистых девяностых.
У ‘Будильника’ есть и еще художники, но в ‘коробке’ они не появляются.
Блестящий, талантливый Шехтель забыл уже те времена, когда он стрелялся и взапуски с Николаем Чеховым рисовал такие очаровательные женские силуэты.
Он — знаменитый архитектор.
— Строит домики из сторублевых бумажек! — ‘шипит’ Лавр Лаврович Белянкин.
Но не забыл старых друзей.
И от времени до времени присылает в ‘Будильник’ прелестный рисунок.
Как карточку на Новый год.
— Жив и помню.
Левитан присылает красивые, художественные рисунки, в которых нет ничего юмористического.
Это ‘художественная’ сторона ‘Будильника’.
‘Литературная’ набилась в ‘коробку’ так, что коробка стала действительно коробкой сардинок.
Басит Антоша Чехонте.
Грохочет своим чудесным баритоном огромный, жизнерадостный А. В. Амфитеатров.
Умной и тонкой улыбкой улыбается Пассек.
Будущий ректор Юрьевского университета. Будущий страстотерпец2.
И дерзко смотрит П.А. Сергеенко. Еще ни сахара, ни елея. Будущий толстовец3, а пока, извините:
— Эмиль Пуп.
Как всех разбросала судьба!
— Это невозможно! — корректно смеется ‘бог корректности’, редактор А.Д. Курепин и громко читает пародию Амфитеатрова на оперу Серовой ‘Уриель Акоста’4.
Я евреям донесу, донесу:
Жрет Акоста колбасу, колбасу.
— А что? Разве не смешно? — хохочет Амфитеатров.
— Добрый мой, слишком смешно! — жалуется издатель, бесконечно милый В.Д. Левинский. — ‘Будильник’ смеется серьезно!
Я вдруг чувствую, что меня кто-то вместе со стулом поднимает на воздух. И ‘снизу’ раздается голос:
— Не беспокойтесь! Я вас опять на место поставлю. Мне на минутку к столу!
Это:
— Гиляй.
Общий друг В.А. Гиляровский.
Он тут же сочиняет ‘подпись’ к карикатуре по поводу последней катастрофы.
Отчего это буксы горят
На железной дороге на нашей?
Инженеры, — так все говорят, —
Масло съели все будто бы с кашей!
— Володя!
— За такие стихи в Петербурге убивают!
— Не нравится? Ну, не буду. Я сейчас другое. И сейчас же сочиняет другое.
— Братцы! Кому табачку?
Но вот номер ‘Будильника’ готов.
Злющая страница Белянкина, две либеральных обличительных страницы Чемоданова, красивые рисунки Чичагова. Шехтель, Левитан. Есть рассказ Чехова, пародия Амфитеатрова. Но надо, чтобы все это:
— Дошло до публики!
Чтобы ‘он’ вынул из кармана двугривенный и кунил номер.
Двугривенный! Подумайте!
Надо его увлечь! Надо соблазнить!
И вот в ‘коробку’ втискивается Антон Иванович5 Кланг.
— Наш милый Антон Иванович. Его иначе не зовут.
Его иначе и нельзя назвать.
Все свои.
Но он сконфужен.
Потому что он сама скромность.
— Здравствуйте, милый Антон Иванович!
— Ох! Разве я с вами еще не здоровался? Он способный художник.
Но судьба, — что одно и то же, что нужда, — забила его в литографию Шацкого.
Он раскрашивает номера ‘Будильника’:
— В три краски.
Но делает из них семь.
Из желтой и синей зеленую, как-то добивается чего-то вроде оранжевой.
‘Через сетку’:
— Пускает тельную6.
Кладет красную на черную:
— Пунцовый бархат!
Пускается во все тяжкие.
Это он делает ‘лицо’ ‘товару’: Чехову, Амфитеатрову. Он должен соблазнять публику! Заставлять ее раскошелиться на двугривенный!
Он принес ‘из машины’ готовый номер.
— Чудесно!
— Номер очень эффектен!
Он краснеет, конфузится.
— Можно бы лучше, да…
И, — чудак, — начинает изъяснять все недостатки своей работы.
Он художник-рисовальщик и сам.
Он свои ‘страницы’ не носит в редакцию, а подкидывает.
Как незаконных детей.
‘Когда никого нет’.
Принесет, положит перед Курепиным:
— Вот я тут…
И поспешит уйти:
— У меня в литографии там…
Он скромен.
Он скромно жил и скромно умер.
На днях я прочел в газетах несколько строк:
‘На Ваганьковском кладбище опущено в землю тело скончавшегося А.И. Кланга, художника и карикатуриста’.
И мне показалось, что ‘милого Антона Ивановича’ грешно отпустить в царство вечного покоя без доброго слова.
Я задумался о нем, и теплым туманом меня обволокли воспоминания. Мне показалось, что образы старых ‘карикатуристов’ и журнала, который ‘тихо смеялся’ в дни гробовой тишины, не лишены и общественного интереса.
Если я ошибся, простите, что даром потревожил тени ‘старой Москвы’7.
Впервые: Рус. слово. 1914. 4 марта.
1 ‘Диктатурой сердца’ в обществе назвали либеральную политическую линию главного начальника Верховной распорядительной комиссии по охране государственного порядка и общественного спокойствия (с февраля 1880 г.), министра внутренних дел (с августа 1880 г. по май 1881 г.) М.Т. Лорис-Меликова.
2 Е.В. Пассек отстаивал на ректорском посту университетскую автономию, за что преследовался властями, против него было возбуждено судебное дело (см.: Амфитеатров А. В. Евгений Пассек // Амфитеатров А. В. Собр. соч.: В 10 т. М., 2003. Т. 10, кн. 2).
3 В 1890-х гг. П.А. Сергеенко увлекся толстовскими идеями, вошел в близкое окружение Л.Н. Толстого, выпустил о нем ряд книг: ‘Как живет и работает граф Л.Н. Толстой’ (М., 1898), ‘Л.Н. Толстой. Жизнь и творчество. 1828-1908’ (Вып. 1—3. СПб., 1909—1910, совместно с Н.Г. Молоствовым), ‘Толстой и его современники: Очерки’ (М., 1911).
4 Опера была поставлена в Большом театре в 1885 г.
5 Правильно — Иван Иванович.
6 Краска телесного цвета.
7 В.А. Гиляровский в очерке ‘Будильник’ приводит иной текст (источник которого не установлен) Дорошевича, рисующий атмосферу в редакции журнала:
‘Вспоминаются строки, написанные об этих собраниях В.М. Дорошевичем: ‘Рассказы в этом журнале писал Антоша Чехонте и по субботам, в редакционный день, гудел баском:
— Вот буду знаменитостью, — стану брать по пятнадцать копеек за строчку. Огромный А. В. Амфитеатров пишет пародии — гомерический хохот стоит в редакции, когда их читают.
Бен-Иохаи поет у него — в пародии на ‘Уриеля Акосту’, оперу Серовой:
Я евреям донесу,
Донесу!
Жрет Акоста колбасу,
Колбасу!
П.А. Сергеенко — тот, что теперь вкушает только репу, говорит:
— Милые, ведь ей не больно! — и подписывается… сказать страшно: Эмиль Пуп.
Как буря влетает в редакцию Гиляй — В.А. Гиляровский, — схватывает стул, на котором сидит сотрудник, и относит в другой угол:
— Не беспокойся, я тебя опять на место поставлю! — и сыплет под общий хохот экспромтами.
— До чего вы только доболтаетесь! — машет рукой А.Д. Курепин, — самый корректный, самый интеллигентный из редакторов в мире, мягкой, любезной рукой сдерживающий всю эту ватагу, готовую поднять на смех кого угодно, что угодно.
А милый В.Д. Левинский говорит, возвращая ‘рукопись’ для переделки:
— Батька, длинно!
— Владимир Дмитриевич!!! Всего — четыре строки!
— Добрый мой, эту мысль можно в трех строках уложить. Сократите! Какай школа!
И среди этой молодой жизнерадостной компании — Пассек, у него был настоящий юмор — способность смешить, не улыбаясь» (Гиляровский В.А. Собр. соч. М., 1960. Т. 2. С. 172-173).