Влас Дорошевич
Влас Дорошевич
Святой
Святой
(Из истории комического времени на Руси).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
VIII.
VIII.
Святой, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1912
Время на прочтение: 12 минут(ы)
— Мне эти святые вот где сидят-с!
И губернатор Решительный указывал на загорбок.
— Я не позволю-с! Не позволю каким-нибудь ‘святым’ свою губернию пакостить! Не позволю!
Он кричал, бил кулаком по столу.
Даже до боли.
Одно слово ‘святой’ было для губернатора каленым железом.
Он вспоминал свой последний приезд в Петербург:
— С докладом.
‘У всех губернии, как губернии’.
У этого в губернии не мужики, — а бенгальские тигры, львы, леопарды. Иские кого растерзати.
— ‘Единственно, благодаря институту сельских стражников, удалось сохранить безопасность в губернии. Хотя и с величайшими трудами и, могу даже сказать, самоотвержением. А посему и полагал бы иметь честь войти с ходатайством об усилении оного института’.
У другого фабричные.
— Что ни фабричный, то Равашоль.
Только и фабрикуют, что бомбы.
Как в других местах капусту рубят.
— Бог спаси, Митревна! Нонича к вам вечером в гости прийтить хотела!
— И-и, приходи, милая! На помочь. Помочь собирать будет. Сам-то сказал: с сегодняшнего дня бонбы начинят. До авчирашнего числа у Парфеновых начиняли. А с нынешнего у нас зачнем. Потрудимся!
— Потрудимся, болезная. По-суседски!
Поют: ‘Вставай, подымайся’, — и бомбы чинят.
У того и мужики смирны, и фабрик в губернии нет, — зато гимназисты!
Кроме браунингов, ничего в ранцах не носят.
И недавно еще гимназист второго класса Иванов Павел явился в заседание городской думы и объявил:
— Я Савицкий!
После чего все гласные подняли, как бы молитвенно, руки и дали себя обшарить.
А городской голова даже цепь с себя снял и Иванову Павлу подал:
— Жизнь пощадите. Серебряная!
После чего гимназист, продав награбленное за 12 рублей, удалился в леса и грозил придти в город, и взять в плен губернатора.
Но объелся купленными на 12 рублей тянучками и, не пойманный, в лесах помер.
Там по два раза в месяц почтовый поезд грабят, — и всегда на одном и том же месте:
— Такова дерзость!
Там хоть тиф, по крайней мере!
— Принявший такие размеры, что и холере не стыдно!
А у него…
Министр даже отрадно улыбнулся при виде Решительного.
— Ну, у вас тихо! Ни фабрик, ни гимназистов. У вас — святые!
Видит Бог, какова была эта улыбка Решительному.
— Ваша губерния этим на всю Россию славится. Как их? ‘Непротивленцы’?
— Неделатели, ваше высокопревосходительство! — чуть не слезами подавился губернатор.
— Да, да! ‘Неделатели’!
Министр посмотрел на него благосклонно.
— Ну, ну, поезжайте с Богом!
И все поехали из Петербурга отличенные.
Он один:
— Как оплеванный.
— На всю Россию святые губернию испакостили! Посмешище-с!
— В других губерниях! Гимназист, — и тот! Воинской команды на себя требует. А тут… жердяй! В плечах косая сажень! Молока не пьет, чтобы ‘теленочка не обидеть’. Тьфу!
— Ну, что ‘он’? — спрашивал губернатор, взволнованно ходя по кабинету, у своего правителя канцелярии Скорбященского, — что исправник доносит?
— Все в том же положении. Мяса не ест.
Губернатор даже подпрыгнул.
— Ну, не ешь мяса! Разве я требую? Твое дело! Хоть тюрю ешь, если нравится! Но зачем же во все горло? Во все горло зачем не есть, я вас спрашиваю?
— На днях еще. К предводителю заехал. Время обеденное. Предводитель ему, — по простоте, — поросенка жареного и предложи. В лице побледнел. — ‘Что вы? Мне оттого только, что жареного его на столе увидел, — труп его по ночам будет представляться. В комнате с собой няню старушку класть буду. Страшно!’
— Ну, а как это?
Решительный повел глазами на шкаф с законами.
— Конечно, пропаганда. Но вещей невинных. Если бы он, наоборот. В пост мясное проповедовал. Ну, тогда бы можно при помощи духовенства.
— Непротивленствует?
— Ничему же!
— Опять-таки, разве я требую: сопротивляйся! Нравится тебе левую подставлять, когда тебя по правой, — распоряжайся своей физиономией, как желаешь! Но зачем же во все горло? Этакий проклятый народишка! Смирный во всю глотку! По берегу речки идет, — на другом берегу слышно. Вслух сам с собой разговаривает. — ‘Вот какой я ныне! Мог бы удочку вырезать и пискарей на уху ловить начать. Но я и от этого воздерживаюсь. Потому что знаю, хоть она и рыба, а и ей жить хочется. Так вот и иду. Ни я рыбе, ни мне от рыбы ничего дурного. Всякое дыхание да хвалит Господа’. И все это во всю глотку.
— Толстого последователь. Дальше еще пошел!
— И чего новые религии выдумывают? Мало их? Кажется. на все вкусы есть! Хочешь — табаку не кури, хочешь — бороды не брей! Такие секты есть: картофель есть воспрещается. Переходи в готовую! Раз нынче это дозволено. Хочешь, — поморцем сделайся, хочешь, — в ‘бегломоляны’, хоть в ‘дыромолы’. И такая, кажется, есть?
— Имеется-с.
— Видите, на все вкусы! И дыромольствуй! Но новые зачем выдумывать? Да еще во все горло! Губернию своей ‘святостью’ пакостят. Носу показать нельзя. Везде что-нибудь делается. Одна эта как окаянная: святость! Ничего, кроме ‘святости’ нет! Неужто ж никак нельзя? По всем этим? Статью подвести? А?
Он мотнул головой на шкаф с законами.
— Невозможно!
Губернатор посмотрел на законы с ненавистью.
— Послушайте, мсье Скорбященский! — говорила губернаторша и председательница всех благотворительных обществ в губернии, существующих и еще только проектированных, поднося к глазам батистовый платок, — мсье Скорбященский, ведь все знают, что вы человек гениальный!
— Много чести, ваше превосходительство!
— Ах, нет! Зачем скромничать. Все знают. Вы гений, гений! И муж говорит: ‘Гений! Что ни сделай, — сейчас подо что угодно законную статью подведет. Как на фундаменте сидишь’. Неужели же вы, при вашем уме, не можете что-нибудь против ‘этого’ выдумать? Не верю! Решительно, не верю! Просто: не хотите!
— Да ведь не в Диоклетиана же, Агния Сергеевна, его превосходительству обратиться. Не заставить ‘жрать идоложертвенное мясо’. Хочет человек постный стол держать. Что с ним поделаешь!
— Но ведь это же мучительно. Муж извелся. Я не честолюбива, но его понимаю. Ведь ‘он’ его ставит в смешное положение перед всей Россией. Ведь, весь Петербург хохочет:
‘Такая-то губерния? А! Это где ‘святые’ живут! ‘Святая губерния!’ Мне кузен Поль пишет, что нашу губернию какой-то ‘пустыней Вифсаидской’ звать стали. Ведь, это над губернатором издевательство. Неужели же нельзя при таком обилии законов… Подумайте!
— Да если нет такого закона? Ваше превосходительство!! Агния Сергеевна! Ужли ж мне легко смотреть, как мой губернатор у меня на глазах, как воск, тает?!
Губернаторша даже руками всплеснула:
— Господи! Сколько законов насочиняли, и все никуда не годятся?! Вся квартира в законах! В будуаре у меня, — и то законы лежат. И все ни к чему! Зачем же сочинять было!
— Это уж дело не наше! — правитель канцелярии улыбнулся, — а теперь вот Государственную Думу учредили, чтобы новые еще сочинять!
Губернаторша была безутешна.
— Выдумывают, выдумывают, а спокойствие человеку доставить не могут!
И втайне думала:
— ‘Хоть бы гимназист какой’…
Но гимназисты были тихи.
И если для соблазнения гимназисток на шоколад крали, — то у собственных родителей. А городской думы для этого не грабили.
— Как хотите! — говорил губернатор, уже весь желтый от разлившейся желчи.
Сегодня утром через его город целая ревизия проследовала.
Целым поездом.
В соседнюю губернию.
Не останавливаясь.
Только на вокзале обычные пятнадцать минут остановились.
— У вас нам делать нечего! — сказал сенатор приехавшему встретить губернатору, — да и вам дела особого нет. Вот уж губерния, истинно, ‘на исключительном положении’. У вас только и есть, что ‘святые’. Благодать.
— Как хотите! — говорил губернатор, — но должен же ‘он’ что-нибудь делать?
— Каких же от него поступков ждать? — оправдывался правитель, — ежели он с умилением о каком-то индийском факире рассказывает, который на четвереньки стал и так ходить начал: чтоб в траве как нечаянно букашки не раздавить! Чего от такого человека ждать, ваше превосходительство? Безнадежный!
— Не допускаю! Хоть и на четвереньках, а что-нибудь делать должен! Нерадение местного исправника. У хорошего исправника-с безнадежных не бывает-с! Турнуть!
— Можно попробовать! То есть, не турнуть. А припугнуть только. Исправники — народ смышленый. Он и испуг понимает. Может, что сыщет!
— И скорее!
— Слушаю-с!
А ‘он’, сам виновник, — ядреный и крупичатый русский барин, в рубашке-косоворотке и синего сукна поддевке, — сидел у ворот на лавочке, блаженно улыбался, опасался ноги на землю поставить, — чтоб и впрямь какого муравья не раздавить, и мечтаньями спасал свою душу.
— Цивилизация… — говорил он своему приказчику по имению, вороватому малому, который ‘тоже не ел убоины’, — но хозяйских телят продавал мяснику в лучшем виде:
— Опять теленочек дух испустил. Чтоб корову не огорчать, велел в тот же момент в лес вывезти и в землю закопать.
— Это хорошо, брат Степан Анисимович. Зачем корову огорчать? Мать!
— Это, как водится. Поветрие у нас на телят. Как подкормится, на мясо готов, — глядишь, и падает. Этакая незадача. У крестьян ничего. Выравниваются. А у нас, как в тело вошел, — пал и пал. Хошь что хочешь!
— Ну, хорошо, брат Степан Анисимович, что хоть у крестьян скот цел остается.
— Оно действительно. Утешительно!
— Им нужнее.
— Мясоеды известные!
— Да и бедность. А мы живем. Ни нам телята, ни мы телятам. Живем, как братья. Божья республика!
— Решпубликанское устройство. Что говорить!
— Цивилизация… — говорил теперь этому Степану Анисимовичу барин, сидя на лавочке и держа на весу ноги, — современная цивилизация, брат Степан Анисимович, делает колоссальную ошибку. Она идет по ложному пути!
— Где ж ей по правильному пути идти. Цивилизация! Нешто она может?
— Она, видишь ли, выдумывает все для преследования порока и преступления. Но ничего для поощрения добродетели.
— Дожидайся!
— Ну, вот видишь. Ты и простой человек, а сам понимаешь. Истина всякому открыта.
— Простой человек завсегда сообразить может!
—У нас есть суд.
— Имеется!
— Но за что судят?
— Известно, за добрые дела не потащат.
— Вот то-то и оно-то. Сделал человек гадость, — его сейчас в суд. Всенародно! А если бы судили добрые дела? А?
— Нынче в суде за что хошь закатают!
— Нет, не то… А какое, подумай, Степан Анисимович, добрым делам бы поощрение. А дурные так оставлять, в пренебрежении.
— На что бы лучше!
— А гласно разбирать добрые дела. Да во всех подробностях. По новому пути пойти: не зло карать, а добро холить. А?
— Новая-то дорога, известно, завсегда способнее. По старой, как в колею попал…
— Вот, вот! Как ты меня, Степан Анисимович, понимаешь!
— Мучки бы дозволили…
— Муки? Бери муку. Она не страдает. Муку можно!
И ненавистному ‘святому’ рисовалась картина.
Окружный суд.
На скамье подсудимых господин почтенной наружности, с орденом на шее.
Защищают его Маклаков, Карабчевский и еще, для кассационных поводов, Пассовер.
— Дело по обвинению статского советника такого-то в совершении, с заранее обдуманным намерением, доброго дела! — объявляет председатель.
Секретарь читает обвинительный акт:
— В ночь на такое-то число, по проезду такого-то бульвара, мещанка Забубенная, занимаясь нехорошим делом, подошла к проходившему неизвестному ей пожилому человеку, оказавшемуся статским советником таким-то, с предложением нехороших услуг. Но статский советник не только отклонил соблазнительное предложение, но дал Забубенной, так, ни за что, полтинник, сказав: ‘Если хочешь кушать, покушай. А на остальные мирно развлекись’. Каковое происшествие было усмотрено стоявшим на углу постовым городовым бляха No 777, который задержал статского советника и представил его в участок, где и был составлен протокол. А статский советник, на утро, для удостоверения личности, был отправлен на дом с городовыми. При дальнейшем следствии статский советник от своего полтинника отрекся. Но вполне уличается показанием вышепоименованной мещанки. В виду чего и руководствуясь статьями уложения о награждении и поощрении добрых дел, статский советник и предается суду гг. присяжных заседателей, как уличенный в тайном творении милостыни и совершении добрых дел в публичном месте.
— Подсудимый, сидите! — спросил, вставая перед ним председатель, — признаете вы себя виновным?
— Нет! — отвечал статский советник, густо покраснев, — никакого полтинника у меня никогда и в заводе- то не было. Божиться только не следует, а то бы…
— В виду проявленной подсудимым скромности, полагал бы приступить к допросу уличающих свидетелей! — сказал прокурор, кланяясь подсудимому.
— По просьбе моего клиента, прошу рассматривать дело об его добром деле при закрытых дверях! — одним духом выпалил Маклаков.
— — Настаиваю! — крикнул Карабчевский и ударил кулаком по пюпитру.
— Ну, уж нет! Извините! — сказал председатель, приятно улыбаясь, — это уж дудки! Из соседнего отделения позову еще больше публики!
— Прошу занести в протокол! — сказал Пассовер, накапливая кассационные поводы.
И суд приступил к допросу свидетельницы Забубенной.
— Чем вы, дорогая свидетельница, занимаетесь?
— Известно, чем женщина может займаться!
— Расскажите нам, будьте любезны, как было дело?
— Известно, шла я бульваром. Мужчина. Ну, я натурально ему: ‘Пухленький, возьми меня с собой!’ А они, дай им Бог здоровья, не токмо мной не польстились. Но даже не обругали, что даже очень удивительно. А взаместо всего, вынули из кармана полтинничек, да и говорят: ‘Вот тебе, моя милая, откушай чего хочешь’. А мне полтинник во как в те поры пригодился! Потому со вчерашнего башка во… пухла…
— Не хорошо пить, но осуждать вас не решаюсь! — — мягко сказал председатель. — Что еще знаете?
— Да что ж мне знать? Думала, судя по поступкам, фальшивый. Оказалось, полтинник по всей форме: полбутылки сейчас на него…
Подсудимый не выдержал.
С залитыми краскою щеками, он вскочил:
— Неправда! Она вре…т.-с. я хотел сказать: ошибается. Никакого я ей полтинника не давал! Да и как бы я, дурной, гадкий человек, стал бы давать ни с того, ни с чего, ни за что, ни про что, полтинник?
Свидетельница вдруг окрысилась:
— Что ж я: по твоему, украла, что ли, у тебя полтинник? Сам дал! И хожалый видел! Хожалый врать не будет! Нехорошо так, господин! Начали, как порядочные, а взаместо оказываетесь свинья свиньей!
— Свидетельница, не осуждайте вашего брата! — сказал председатель и обратился к дамам в публике:
— Mesdames, пока мы здесь судим, посадите свидетельницу между собой и смягчите ей нравы.
Следующим допрашивался городовой No 777.
— Так что стояли мы, ваши превосходительства, на своем посту, как городовому следовает. И смотрели, как насупротив форточники в окошко лезли. Фатеру очищать, стало быть. Оченно даже занятно. Но только как нам с 31-го числа ихняго брата, жулья, брать не приказано, то и смотрели мы для собственного удовольствия. Только вижу я: злоумышленник… Вот этот самый!
Городовой указал пальцем сначала на одного из защитников. Но потом подумал и перевел палец на статского советника:
— Который на подсудимой скамейке сидит. Разумеется… Видим, что злоумышленник девицу к себе подозвал шлющую и, взаместо того, чтобы, как быть следует, вместе с ней куда поехать, — ей сколько-то денег дал. ‘Пожри!’ — говорит. Мы его тут, конечно, за это за шиворот. И в участок.
— Господа судьи! — вскочил подсудимый.
При рассказе городового он сидел все время закрыв лицо руками.
Теперь его дергало.
— Господа судьи! Подавлен уликами. Каюсь: лгал, гнусно лгал, запирался. Дал полтинник! Но, гг. судьи, ведь меня тут свидетели каким-то святым выставляют. Пожалейте меня! Ведь у меня тут жена, дети. Мне на них смотреть конфузно. Вы меня переконфузили! Да, может, я на девицу самые гнусные виды имел! Может, я на убожество ее польстился! Может, я ей полтинник-то из скаредности дал! Почем вы меня знаете, что я за кока с соком?! Может, я ей такие при этом соблазнительные слова говорил, что пожарный не выдержит!
— Ну, уж врет, ваше превосходительство! — прямоушно сказал городовой бляха No 777, — ежели бы что, я бы суду доложил. Поступок, точно, был безобразный, — но словами при этом не выражались!
— Имеете еще чем дополнить судебное следствие? — спросил председатель.
Г. Пассовер с тонким лицом пожелал:
— Осмотреть полтинник!
—Пропит! — отвечала за суд из публики Забубенная.
— Ах-с, пропит-с! — сказал г. Пассовер, видимо, удовлетворенный и записал, как кассационный повод.
Подсудимый сидел, закрыв снова лицо руками, и только повторял:
— О, Господи! За что?
Речь прокурора была коротка, но выразительна.
— Как в своей величайшей скромности…. и чисто девической стыдливости… подсудимый, хотя и дожил до почтенных седин… отказывается… но уличается… Что сделал бы всякий на его месте?
Тут прокурор дошел до величайшего пафоса.
— Кто не соблазнился бы заманчивыми и лестными перспективами, которые сулила мещанка на бульваре? Кто, звеня в кармане презренным металлом, не эксплуатировал бы меньшего брата своего? Пропустил бы случай унизить его? Не купил бы тела его? Не загрязнил бы души?
В зале послышался даже мужской плач.
— Кто прозевал бы?
— Прозевал дурак! — раздалось в зале.
— Глас народа — глас неба!., но сей статский… ‘поешь!’ — говорит… кровный полтинник… задаром! Задаром, гг. присяжные заседатели!! Вот что возмутительно… т.-е. я хотел сказать, похвально…
Прокурор еще не отделался от старых привычек: все ругать.
— …уверен… признаете факт… виновным…. с заранее обдуманным намерением… утверждаю, что сей полтинник нарочно и заработал, и в кармане носил, чтобы отдать именно Забубенной… заранее, быть может, ее высмотрел…. нарочно в гостях задержался… нарочно поздно пошел, чтобы встретить…
Закончил прокурор патетически:
— Расцеловать его за это надо!
И с прокурорской свирепостью добавил:
— На смерть зацеловать. Тут же!
Г. Маклаков был силен.
Он свел все на политическую почву.
Он уверял, что:
— Какой же может быть подсудимый добрый гражданин, когда он кадет?
На что прокурор, против всяких правил, буркнул:
— И среди кадетов есть отличные люди!
Председатель ему позвонил и послал воздушный поцелуй.
Г. Карабчевский, полный негодования, был потрясающ.
Он громил падение нравов.
— Мы дали полтинник? Сознаемся. Ни за что? Сознаемся! Но что же сказать о стране, сколь же низко пали в ней нравы, если полтинник в червонец превращают? Если то, что человек дал ближнему полтинник безо всякой пакости, — добрым делом, подвигом провозглашают. Не оправдывать надо, а закатать: зачем дал так мало?
Пассовер только пальцем на судей погрозился:
— Я с вами, мои миленькие, в Сенате поговорю!
Подсудимый воспользовался последним словом среди сжимавших его горло рыданий:
— Хоть признайте, что я действовал в запальчивости и раздражении. Я еще не так стар. Без полного разумения! Где же мне добрые дела с заранее обдуманным намерением совершать? Помилосердствуйте.
Присяжные были немилосердны.
И факт признали, и виновным:
— С заранее обдуманным намерением, хотя и без корыстных намерений!
Даже снисхождения не дали.
Суд постановил:
— Заключить подсудимого в объятия, всем судом проводить до дома с белыми флагами, выпустив по дороге двенадцать белых голубей на счет казны, и поздравлять его с добрым делом каждое воскресенье в течение двух лет открытками.
— Чтобы и в почтамте и почтальоны все читали! — добавил председатель.
Подсудимый не вынес.
Вскочил:
— Целовать себя не позволю. Я в Сенате защиту найду! Я в Сенат на вас подам!
Но председатель только рукой махнул.
— Да вам сенатор Варварин рта раскрыть не даст. И в Сенате вас расцелуют. Не скромничайте!
И приказал судебным рассыльным:
— Гг. судебные рассыльные! Держите подсудимого за обе руки.
И первый пошел его целовать.
За ним присяжные.
Публика плакала от умиления.
Пораженные в самое сердце, закоренелые злодеи становились на колени, каялись, — и тут же, у всех на глазах, исправлялись.
Так мечтал румяный ‘святой’, сидя на лавочке и держа ноги на весу, чтобы какой-нибудь мошкары не задавить.
А через три дня исправник спрашивал мужика Никашку:
— Начинял, говоришь?
—Зачем самому? Куфарку начинять заставлял!
— Ага! И других подучал?
— Завсегда подучает: начиняй с осторожностью, — масла коровьего, обери Бог, не положи. Тоже теленка обидишь.
— Довольно!
— И морковью начиняли. И гречневой крупой начиняли. Репу — и ту чинили.
— Довольно! Молчи! Допрос кончен. Следующий.
Вошел Антипка, по прозвищу Безпятый.
— Республике, слышал, как учил?
— Точно, что это слово, надоть быть, слыхали. С Степаном Анисимовичем, стало быть. Про телят. И говорили: ‘решпублику’ надо делать. Для телят, стало быть. Чтобы не дохли!
— Не путай! Не оправдывай!
И исправник ‘качал’:
— Есть слухи, что начиняют почти ежедневно. Но что? По теперешнему поветрию, — можно полагать: бомбы.
Скорбященский избрал для сего день тезоименитства.
Дал подписать не терпящие отлагательства бумаги хмурому губернатору.
И напоследок подал одну особо, из кармана.
— Вот тут еще, ваше превосходительство, распоряженьице! — равнодушно — хитрец! — сказал он, — о высылке из пределов губернии ‘того’… как его… ‘святого’.
— За что?! — изумился даже губернатор.
— За поступки. Тут написано. Проповедь республики и какая-то ‘начинка’ чего-то. Последнее непонятно. Но, в связи с проповедью республики, можно предполагать и бомбы.
Решительный дрожащей даже рукой подписал свою фамилию.
И встав, молча, прижал к груди Скорбященского, придавив ему нос орденом на шее.
И уронил две слезы ему на затылок.
Больше ничего не сказал.
Только подал бумагу:
— Исполнить немедленно. Я своей губернии пакостить не позволю!