В. Кокосов
Карийская каторга в 1873 г.
ПРИМЕЧАНИЯ *)
Карийская каторга в 1873 г., Кокосов Владимир Яковлевич, Год: 1907
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В. Кокосов. На Карийской каторге
Чита, 1955
Слухи о возможности заезда на Кару (со стороны Владивостока) очень высокопоставленного чина среди администрации каторги появились с января 1873 года.
Во время приятельских встреч чиновников велись приблизительно следующие утешительные разговоры:
— Кара не по пути: приезд — дело сомнительное… Раньше лета приехать не может…
— Лето не за горами, не увидишь, как подойдет время, явится, как снег на голову…
— Говорят, адмирал Посьет с ним едет,— для ревизии назначен…
— Чепуха! Вздорные слухи! Губернатор, генерал-губернатор уведомлений не посылают, заведующий каторгой в ус себе не дует, ведет свою линию! Мы за ним, как за каменной стеной…
— Как бы стена не обвалилась…
— Береженого бог бережет. На всякий случай подготовиться бы следовало…
— Дело не наше. Прикажут — подготовимся, не прикажут чем богаты, тем и рады.
— Выпить, господа, закусить милости и просим: заболтались, выпивку забыли!.. Бог даст, дело обойдется по—хорошему.
В конце марта 1873 г. прибыла в Усть-Кару из Сретенска последняя, зимней доставки, каторжная партия. Переночевав в Усть-Карийской тюрьме, партия была передвинута на Нижнюю Кару, в пересыльную тюрьму, ‘для приема тюремной комиссией и медицинского осмотра’. При приеме начальник партии (казачий урядник) предъявил комиссии ‘документы’ о смерти ‘от жары’ в пути следования трех каторжных, добавив: ‘В сретенской тюрьме болеют горячкой, как слышно, болеют и в Нерчинском остроге’. Совет врача — изолировать или по крайней мере сосредоточить вновь пришедших для лучшего наблюдения в пересыльной тюрьме, переместив аборигенов в другие тюрьмы,— принят не был: пришедших разместили по всем тюрьмам каторги. Появлению сыпного тифа администрация очень обрадовалась.
— Шабаш! К тифу петербургский гость не поедет, не допустят… Дадут знать о болезни,— проедет обязательно мимо, губернатор, генерал-губернатор доложат,— Кара останется в стороне…
В конце апреля эпидемии тифа и цынги приняли грозные размеры. Захваченный сыпным тифом, в полубессознательном состоянии, я подписал врачебному инспектору (в Читу) телеграмму: ‘Ежедневная прибыль тифозных, цинготных двадцать-тридцать, смертность — восемь-двенадцать, фельдшер Андреев тифа умер, сам заболел тифом’. В течение двадцати пяти суток моего бессознательного состояния цифра больных в лазарете достигла шестисот человек. Приемом больных, укладкой их на полу палат (при кроватях невозможно было разместить половины), возможным уходом за ними распоряжались фельдшера. Во все время эпидемии никто из начальствующих в лазарет не заходил, врача, фельдшеров ‘для усиления врачебного комплекта’ командировано не было.
Судьба, или ‘фарт’, как говорит каторга, вынесла, организм мой болезнь выдержал. Придя в сознание, получил возможность передвижения. Волей-неволей приходилось браться за заведование лазаретом и подачу медицинской помощи. Обессиленный, с трудом передвигая ногами, опираясь на березовую палку (в нижний конец которой догадливый лазаретный староста Петр — из каторжных вольной команды — вбил с острыми шляпками гвозди: ‘Чтобы, ваше благородие, не поскользнулись!’), в начале июня начал я обходить лазаретные палаты.
Картина лазаретных палат была незабываемо-трагична. Сотни тифозных, цынготных больных в собственных тюремных одеяниях, с кандалами на ногах, валялись на полу. От дверей внутри палат к окнам приходилось пробираться с большой осторожностью, чтобы не придавить руки, ноги, головы лежавших в отупении людей, бредивших, распухших от цынги. Оконные рамы, снаружи забитые железными решетками, отворялись подъемом нижней половины, но мало помогали проветриванию воздуха. Запах экскрементов, специфический запах цынготных, разлагавшейся мочи, карболки, хлорной извести ошеломлял, одурманивал привыкших ко всему фельдшеров, лазаретную прислугу из военной каторги (вымер двойной комплект). Мириады вшей ползали по больным, по полу, по стенам. Раза четыре в сутки приходилось осматривать палаты для выноса умерших (‘выгрузка упокоенных!’ угрюмо говорил фельдшер Морозов), места которых заполнялись вновь прибывшими. И в этом аду люди выживали, выздоравливали, через пять-восемь лет оканчивали сроки каторги, выходили на волю!
В приемной лазаретной комнате под моим председательством собирались ‘врачебные советы по принятию мероприятий для изыскания мер борьбы с заразными болезнями’. Обычно утром, часов в 12, после очистки палат от трупов, после возможного насыщения алчущих и жаждущих больных фельдшера собирались в приемной комнате. Морозов ‘для предохранения’ дымил трубкой, Меньших сидел у письменного стола, рылся в бумагах, составлял ‘требования’ для ежедневного довольствия больных, проверял отчетность о больных. Васильев, Шотен, Долинин нерешительно посматривали друг на друга, на председателя. Издалека обыкновенно начинал Васильев.
— Сегодня вынесли восемь мертвых, против вчерашнего прибавилось двое.
— Со вшами нет возможности справиться, обсыпают… Запах от трупов, рук не промоешь…
— Налетела беда на каторгу!
— Позвольте подкрепиться, г. доктор? Впереди день большой, наверное из тюрем прибавка подойдет, подвезут на быках, разгружать придется… для подкрепления сил…
— Подкрепление необходимо…
Подкрепление вырешилось: писался рецепт на спирт, годовой запас которого хранился в аптеке под ведением аптекарского фельдшера Шотена.
— Подкрепляйтесь, господа! Пить — умирать, не пить — умирать…
— Зачем умирать, г. доктор?! Вы болели — поправились, мы заболеем — поправимся, с нас, фельдшеров, смерть подать взяла: Андреев умер, за всех отвел очередь…
Приносившийся спирт разбавлялся водой, начиналось подкрепление с закуской пробными порциями.
— Когда эта беда над каторгой закончится?
— При Разгильдееве тысяча в одно лето умерли,— каторга до сих пор целехонька…
— Так-то оно так, а все-таки…
— Что мы будем делать, если станут ревизовать? Бе-еда-а нам будет, если заедет!..
— Смотрители тюрем духа не теряют: от Одинцова, с Верхней, трех привезли: спины розгами исполосованы,— на другой день умерли…
— Гуди-и-ит каторга! Милостей ожидает, милостивого манифеста…
— Не собираются жаловаться?
— Жалоб не будет! — убежденно говорили старожилы-служаки. — Приезжие уедут, арестантская спина здесь останется…
— Вымрет каторга, жаловаться будет некому…
— Все не умрут: на развод останется! Что случится, неизвестно…
В начале июня в Нижней (новой) тюрьме для цынготных было открыто лазаретное отделение на полтораста кроватей. Под отделение были заняты обычные каторжные камеры с нарами, с обычной тюремной обстановкой. Больным выданы суконные халаты, выдано по одной подушечной набитой соломой наволоке, довольствовались больные в счет содержания лазарета смотрителем тюрьмы, канцелярским служителем Ладыгиным. По сравнению с обстановкой лазарета отделение казалось земным раем, несмотря на то, что больные неделями не видели врача. Через трое суток, по очереди, пешим порядком, фельдшера навещали больных (прямой дорогой от лазарета — версты три).
Недели за три до приезда высокопоставленного лица в Кару из Иркутска неожиданно приехал адъютант генерал-губернатора Синельникова, сотник Винников. Впоследствии выяснилось: ему было поручено произвести негласное дознание о служебных действиях заведующего каторгой полковника Маркова. Винников разъезжал по тюрьмам, бывал в доме Маркова, раза три приходил в лазарет, взял копии рапортов врача о санитарных осмотрах тюрем, о появлении тифозной эпидемии. Прожив в Каре дней десять, он выехал в Сретенск.
Заболев тифом, я не подавал рапортов о болезни по командам (признаться, было не до рапортов), официально больным по каторге, по батальону, не числился. На основании этого почти одновременно получил два предписания, обязывавшие меня встретить высокопоставленного посетителя при лазаретном отделении Нижней (новой) тюрьмы.
При физической слабости, полуавтомат, могущий передвигаться только с открытыми глазами (закрывая глаза, терял опору, ‘проваливался’), я вполне подчинялся внушениям ‘совета’, по инерции привычки направлявшего дело ‘заведования лазаретом’.
— Нельзя вам не ехать, г. доктор. Предписание получено, один из нас с вами поедет. Вы видывали начальство, без вас мы пропадем, слова сказать не сумеем! Помогите нам,— изворачиваться надо.
Около двух месяцев не выходя из пределов лазарета, я не видел обстановки тюрем, казарм, каторжных работ, но я знал: каторга была полуголая, изморенная недоеданием, обессилевшая, изможденная… Несмотря на существование эпидемии тифа и цинги, обессиление людей, наказания плетьми, розгами продолжались… Не одни десяток болевших тифом каторжных умирал и лазарете с незажившими от плетей, розог ‘травматическими повреждениями’.
Полученная от губернатора из Покровки телеграмма о непременном посещении Кары высоким посетителем произвела панику, переполох, переполох охватил и ‘медицинский совет’…
— Бе-е-да-а, г. доктор! Больные на полу… вонь… смрад, вши по стенам ползают… Кто в ответе!? Мы в ответе… Спрятать больных некуда: впору в лес убежать…
Часов в семь утра жаркого июньского дня мы с фельдшером Иваном Павловичем подъехали к лазаретному отделению. Иван Павлович осунулся в лице, по-стариковски согнулся, его поношенный, вытертый по швам, с желтыми пуговицами форменный сюртук вполне гармонировал с его посеревшей фигурой. Ожидать пришлось часа три, мы осмотрели больных. Ожидание высокого посетителя захватило их, больные, кто был в силах, толпились у выходивших на дорогу камерных окон, не спускали глаз с Усть-Карийской дороги.
Сидя на наружной лесенке отделения, я наблюдал растерявшегося смотрителя. Старообразный, тщедушный, в форменном мундире, с треуголкой на голове, он напоминал ошпаренного кипятком индейского петуха: он надувался, ругался, крича во все горло на суетившихся арестантов.
— Подмети, с… сын, подмети! Не видишь мусора?! Полено с дороги убери, полено… Я тебе шкуру спущу с головы до пяток… Забирай мусор, забирай! Уноси с глаз долой, сейчас подведут, а вы копаетесь, разжирели бестии! Дорогу подмети, скребком отпихивай, скребком… разровняй кучу… Убирайтесь с глаз долой, сейчас приедут…
Около десяти часов на взмыленной лошади прискакал конный казак, выкрикивая:
— Едут! едут! У перелеска оставил, сейчас прибудут!— ударил нагайкой по лошади и поскакал дальше.
Около стоявшей одиноко в тайге тюрьмы было полное безлюдье: саженях в пятидесяти, перебираясь по камешкам, журчала обмелевшая речка Кара, тюремный смотритель суетливо оправлял на голове треуголку… Подъехали экипажи.
Рапортовал смотритель, за ним рапортовал я о количестве больных в лазаретном отделении. Приехавшие быстро поднялись по лесенке, по бессилию я подняться не мог. Выручил моряк-доктор, с генеральскими погонами на плечах: он сбежал с лесенки и взял меня под руку.
— Что с вами, коллега? Что у вас творится в Каре?
— Меня вы видите: полумертвый человек, что творится увидите сами…
— Странно… странно… встречаете с палкой… Вы доносили с появлении тифа?
— Доносил, ваше превосходительство!
— Странно… странно… с палкой!
Больше моряк-коллега ни о чем меня не спрашивал и ко мне не подходил.
При беглом обходе лазаретного отделения и пустых тюремных камер (каторжные были на работе) натолкнулись на карцерное помещение, запертое на замок.
— Отворите!
Закованный по рукам и ногам каторжный Ермолаев громко заговорил:
— Смилосердуйтссь! Доктор приказал выпускать меня на прогулку, меня не выпускают: зубы шатаются, опухать начал, вошь заела…
Молча отошли. Ермолаева заперли на замок.
Кратчайшей дорогой мы с Иваном Павловичем доехали до лазарета раньше минут на десять. У ворот лазаретной ограды я рапортовал:
— Больных семьсот семьдесят…
— Сколько?!
— Семьсот семьдесят…
— Чем больны?
— Сыпным тифом, цынгой…
— Вы сами больны?
— Был болен тифом, сейчас поправляюсь…
— Как вы их лечите, доктор?
— Я не лечу, наблюдаю, чтобы умершие своевременно выносились из палат…
Адмирал Посьет, во время обхода находившимся с полковником Маркиным и отдалении, неожиданно подошел и спросил:
— Скажите, доктор, на каторге воздух по весу выдается?
— По весу, ваше превосходительство! На каторге все на вес выдается…
— На это и ссылается полковник Марков,— выговорил неопределенно адмирал.
При проводах до экипажей у ворот лазаретной ограды высокий посетитель обернулся и, подавая руку, сказал:
— Честь вам и слава, доктор!
Посетители уехали. После отъезда ‘медицинский совет’ пришел в возбужденное состояние.
— Полковнику от адмирала досталось! Потный, красный, руки по швам, а тот его гвоздит! Бедовый генерал! Два шага шагнут, остановятся, генерал руками размахивает…
Фельдшера радовались от души, что не было на них окриков, угроз, выговоров и были в полном недоумении, что осмотр лазарета для врачебного персонала прошел благополучно…
После проводов, возвращаясь из Усть-Кары на Нижнюю Кару, полковник Марков заехал в Нижнюю (новую) тюрьму, где в своем присутствии приказал через палача дать каторжному Ермолаеву двадцать плетен за жалобу ‘о невыпуске его из карцера на прогулку’.
Около месяца карийская жизнь текла без особых треволнений: положенное судьбой свершилось, особых распоряжений не последовало.
Спокойствие нарушилось с возвращением из Сретенска адъютанта Винникова, действия которого внесли большую треногу. В Усть-Карийских вещевых складах, которыми ведал смотритель Тараторин, в прошнурованной книге квитанций Винников нашел заготовленные, подписанные, скрепленные казенной печатью квитанции о получении от подрядчика десятков тысяч аршин сукна и холста. Растерявшийся смотритель дал письменное объяснение, что квитанции заготовлены по приказу полковника Маркова на экономические сбережения, предназначены для выдачи подрядчику, в счет будущей заготовки.
Четвертого июля прибыла из Сретенска каторжная партия, г. которой прибыли государственные преступники Л. К. Кузнецов и H. H. Николаев (по нечаевскому делу), по приеме этой партии я в последний раз встретился по службе с полковником Марковым, как заведующим нерчинскими ссыльнокаторжными тюрьмами.
Начались июльские обложные дожди, загромыхали стоящие от засухи золотопромывательные машины, в значительной степени уменьшились поступления в лазарет тифозных, цинготных, высшее напряжение эпидемий миновало.
Под сильнейшим ливнем, в кожаном дождевике, угрюмый, насупленный, подъехал генерал-губернатор Синельников к вещевым Усть-Карийским складам. Пересматривая вновь изготовленные арестантские вещи, он взял порты и прикинул их к своей ноге: порты едва доходили до колена.
— Это что такое, полковник? — встряхивая портами, спросил генерал.
— Арестантские порты, ваше высокопревосходительство!
— Порты?! Они мне на… нос не полезут, а не только на арестантские ноги! — Он бросил порты и вышел из склада. — Сотник Винников, садитесь со мной в экипаж…
По ошибке кучер подвез генерала не к тюремным ворогам, а к наружному крыльцу тюремного здания, ко входу в квартиру смотрителя. Войдя в квартиру, генерал удивился:
— Кто здесь живет?
— Смотритель Усть-Карийских тюрем, ваше высокопревосходительство!
— Мне у него делать нечего… Квартирные получает?
— Получает, ваше высокопревосходительство!
— Странно!
Быстро обойдя женскую и мужскую тюрьмы, Синельников вышел к экипажу, занес ногу на приступок, как вдруг услышал громкий, отчаянный оклик:
— Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! — Из—за угла тюремной ограды бежала босая, простоволосая, измученная женщина в арестантской серой юбке и кофте, запыхавшаяся, возбужденная…
— Что такое?! Что такое?! Кто такая? В чем дело?— торопливо говорил генерал, широкими шагами направляясь навстречу бежавшей.
— Поселки мы! Поселки!— выкрикивала бежавшая.— На Сахалин назначены… с ребятами… в бараке… грязь по колено… замучились…
— Покажи, где живешь!— генерал шагал за женщиной.
За тюрьмой, у горы, в дощатом бараке была грязь невылазная: с крыши, стен текли потоки дождевой воды. На грязных нарах стояли человек тридцать женщин, сахалинских поселок, и десятка полтора ребят.
— Давно здесь живете?
— Больше двух месяцев ждем отправки. Смилуйтесь, ваше превосходительство, прикажите отправить… измучились… на ребятах черви завелись…
— Кто заведует поселками?
— Я, ваше высокопревосходительство!— отвечал смотритель.
— Женатый?
— Холостой, ваше высокопревосходительство!
— Убирайся из квартиры и вон со службы!
— Забирайте ребят, забирайте имущество,— командовал генерал,— идите за мной!
Измокшая, нагруженная толпа женщин, с ребятами на руках и в поводу, двинулась за генералом: он водворил их в квартиру смотрителя, в которую заходил по ошибке.
И Нижней (новой) тюрьме Синельников спросил каторжной Ермолаева:
— За что тебя наказали плетьми?
— Не могу знать, ваше превосходительство!
— Полковник Марков, за что он был наказан?
— За неправильную жалобу, ваше высокопревосходительство!
— На что он жаловался?
— На невыпуск из карцера на прогулку, ваше высокопревосходительство!
— Его выпускали на прогулку?
— Опасный арестант: за пятый побег из каторги судится…
— Здесь, кажется, нигде не безопасно…
Молча обойдя поредевший от больных лазарет, объехав каторжные тюрьмы, работы, не сделав нигде и никому замечания, к вечеру того же дня генерал-губернатор возвратился в Усть-Кару. Выйдя из экипажа, постояв минут пять в неподвижной позе, он вдруг сурово сказал полковнику Маркову:
— Полковник, я отстраняю вас от должности заведующего каторгой… Советую, полковник, что в яве украли — отдать! Что украли втайне — дело вашей совести… Сотник Ванников, вступите во временное заведование каторгой…
В тот же вечер он выехал на пароходе в Сретенск.
*) Список произведений В. Я. Колосова дан в книге Е. Д. Петряева ‘Исследователи и литераторы старого Забайкалья’, Чита, 1954. Стр. 203—204.
Впервые спечатано в газете ‘Русские ведомости’, 1907. No 179.