Карьера Бьючэмпа, Мередит Джордж, Год: 1875 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 452 минут(ы)

КАРЬЕРА БЬЮЧЭМПА.

РОМАНЪ
Джорджа Мередита.

I.
Защитникъ отечества.

Когда юный Нэвиль Бьючэмпъ сбрасывалъ мичманскую куртку, чтобы облечься въ праздничную одежду мирнаго гражданина, по ту сторону канала грозный легіонъ офицеровъ обнажалъ на насъ сверкающія шпаги и грозилъ намъ пожарами Африки и безпощаднымъ кровопролитіемъ. Мы были безоружны, и зрлище это приводило насъ въ отчаяніе. Мы ничего не сдлали, мы только высказали наше мнніе, сообразно съ привычкой свободнаго народа, и такой взрывъ казался намъ столь же неразумнымъ и чрезмрнымъ, какъ взрывъ пороховаго магазина въ отместку за искру, поджегшую пукъ соломы. Не задолго передъ тмъ, храбрый генералъ алжирскихъ воиновъ предложилъ идти торжественнымъ маршемъ въ столицу британскаго королевства во глав десяти тысячъ человкъ, это могло показаться очень незначительнымъ числомъ для устрашенія насъ, но люди эти носили красные, превознесенные славою штаны, а десять тысячъ такого рода героевъ не думаютъ объ отступленіи. Призракъ такой арміи, приближающейся къ смущенному Лондону по кентскимъ плантаціямъ хмля, по суссэкскимъ полямъ хлба, или по улыбающимся холмамъ Сррея, посл гимнастическаго прыжка черезъ ленту соленой воды — былъ призракомъ, носившимся надъ многими изголовьями. Страшные клики легіоновъ цезаря, требовавшіе, чтобы наслдникъ имени похитителя престоловъ повелъ сыновъ славы противъ насъ столь же побдоносно, какъ родоначальникъ этого имени велъ древле арміи галловъ, гнали отъ глазъ сладкій сонъ. Мы видли въ воображеніи, какъ легіоны линіей вытягивались на противоположномъ берегу, какъ несшіе знамена сыны славы размахивали орлами съ такимъ видомъ, который грозилъ разрушить приличный порядокъ вселенной. Гд были наши войска?

Перепись нашего народонаселенія была самымъ подавляющимъ образомъ удовлетворительна, состояніе нашего молодаго поколнія было таковое же. Мы могли на славу грести и скакать верхомъ, удить рыбу и охотиться, разводить здоровое поколніе, мы были атлетами съ славной исторіей и полнымъ кошелькомъ. У насъ были запасы охотничьихъ ружей высшаго сорта, своры собакъ и полки охотниковъ, внушающая удивленіе пресса и конституція — высшій идеалъ, какого могъ достичь умъ человка. Но гд были наши вооруженные солдаты? Гд наша грозная артиллерія? Гд испытанные въ бояхъ военноначальники, способные выдержать страшный натискъ національной вражды? Гд былъ первый оплотъ Англіи — ея флотъ? Англія длала эти вопросы, и министры были призваны къ отвту. Пресса смло отвчала на нихъ ужасающимъ показаніемъ, что у насъ нтъ ни флота, ни арміи. Все, что мы могли сдлать — вооружить нсколько старыхъ военныхъ кораблей и выставить двадцать пять тысячъ плохо вооруженныхъ солдатъ. Мы были такъ же обнажены передъ императоромъ-врагомъ, какъ древніе татуированные британцы.

Краткость нашихъ цифръ и грозные призраки красныхъ штановъ, ожидавшихъ только мановенія, чтобы перескочить черезъ каналъ и кинуться на насъ, повели къ очень любопытному явленію, которое, говоря простыми словами, можно назвать: писаніемъ писемъ въ газеты, въ дйствительности это значило, что мы осдлали нашъ древній ночной кошемаръ о нашествіи, посадили на него почтальона и погнали рысью по большимъ дорогамъ трубить въ рогъ, чтобы пробудить старою Панику. Паника вообще, ради удобства, предполагается быть существомъ женскаго рода и двой, хотя, строго говоря, ее слдуетъ, въ умственномъ и нравственномъ отношеніяхъ, причислить къ многочисленной пород существъ средняго рода, которыя и составляютъ ядро всхъ комфортабельно устроившихся націй. Паника сначала повернулась на постели, какъ празднолюбецъ маститаго псалмопвца, но разъ проснувшись совсмъ, она уставила испуганный взглядъ на страшное полчище чужестранныхъ конвульсіонеровъ съ шпагами, подъ ночнымъ колпакомъ ея забушевала буря страха, и пальцы жадно зашарили, ища звонка. Вслдъ за тмъ она подняла крикъ, вой и пронзительный визгъ, которые заставили даже парламентскую оппозицію, въ самомъ разгар нападенія на скаредное правительство, остановиться на время, несмотря на свое временное выгодное положеніе. И, однако, Паника исполнила свою роль съ извстной обдуманностью и методой, какъ будто зная, что эту роль придется играть въ обществ самыхъ разнородныхъ людей. Она надлала небольшія бды, налетвъ на денежные рынки и биржевые фонды, въ другихъ отношеніяхъ она оказалась безвредною: принявъ же во вниманіе, что она дала предметъ для разговоръ,— то принесла этимъ и свою пользу.

Тогда, чтобы Паника не была слишкомъ серьзно принята, разжегшая ее пресса принялась гасить ее тяжелыми снарядами, называемыми руководящими статьями, которыя извергаютъ и огонь, и воду, смотря по тому, чего требуютъ обстоятельства. Оказалось, что у насъ кораблей достаточно, чтобы спустить на воду грозныя эскадры, и что нсколько полковъ возвращались на родину изъ Индіи, что у насъ есть оплоты и цлый классъ неустрашимыхъ духомъ крестьянъ-землевладльцевъ {Ieomen, почти исчезнувшій въ Англіи классъ мелкихъ землевладльцевъ не дворянскаго происхожденія, бывшихъ свободными и въ то время, когда существовало крпостное право.}, съ нами былъ духъ отваги и патріотизма — отецъ безчисленнаго количества имющихъ родиться волонтеровъ. Дло было не такъ плохо!

Паника, тмъ не мене, издавала жалобный вой. Какая другая страна обладала такими сокровищами, требовавшими защиты: несмтными богатствами, прекрасными женами и двами и почвой, неоскверненной нашествіемъ? Правда, защита нужна, и защита будетъ! Министрамъ грозно повелвали немедленно приняться за дло. Они отвчали, что они работали за этимъ дломъ постоянно и теперь еще работаютъ. Они завряли отечество, что, хотя они и не трубятъ въ трубы, но положительно ручаются за неприкосновенность нашихъ двъ и нашихъ сундуковъ.

Тогда нація, нсколько устыдившись, принялась ругать прессу за напрасную тревогу. Пресса напала на старую Панику, и, сорвавъ съ нея одежды, обнажила ее. Паника съ крикомъ отчаянія обвинила парламентскую оппозицію въ томъ, что та разожгла ее ради своихъ низкихъ цлей. Оппозиція потребовала отъ правительства поврки заявленій его, указала на превосходное состояніе арміи и флота въ то время, когда она стояла во глав правленія, провозгласила себя сторожевой собакой отечества, что во всякомъ случа есть служеніе извстнаго рода. На это посланникъ государства ярой солдатчины, на конецъ, уронилъ слово, свидтельствовавшее что, по мннію его повелителя, нтъ никакой необходимости сторожевымъ собакамъ поднимать лай, пылающая преданностью армія вообразила, что избранный и обожаемый ею вождь былъ оскорбленъ, но вождь съ немногими избранными сдержалъ свою армію, несмотря на вынесенное поношеніе, онъ умлъ цнить наши достоинства и уважалъ насъ.

И такъ, Паника, или то, что уцлло отъ нея, была снова уложена въ постель. Оппозиція, ворча, ушла въ свою конуру. Нація прокашлялась, какъ кашляетъ человкъ въ нершимости, не зная, была ли она боговдохновенна, или представляла очень смшную фигуру. Пресса истолковала этотъ кашель, какъ предостереженіе правительству, а правительство спустило на воды огромный корабль при громкихъ ура! и приказало, чтобы вербовщики-сержанты показывались всмъ на глаза.

Такимъ образомъ, мы добились скромнаго усиленія нашихъ средствъ защиты.— Мы добились этого не общимъ соглашеніемъ, хотя оно и имло видъ общаго соглашенія. Безъ сомннія, это произошло не по вол случая, хотя оно тоже имло и такой видъ. Мы не въ состояніи открыть вполн этого секрета, такъ какъ все это — дйствіе весьма сложнаго механизма. Бабье средство — хорошенько встряхнуть больного, который не можетъ стоять на ногахъ, можетъ отчасти быть олицетвореніемъ дйствія прессы на страну.

——

Юный мистеръ Бьючэмпъ въ період паники корплъ надъ газетами въ страшномъ недоумніи днемъ, а по ночамъ говорилъ о своемъ негодованіи хорошенькимъ дамамъ своимъ на балахъ, которыя, увы, не знали, что он для него только вторыя и т. д. Андромеды посл дорогой Андромеды его — отечества, но болтали и веселились и высказывали свое убждеіе, что онъ будетъ защищать ихъ. Мужчины, къ которымъ онъ обращался за разъясненіемъ своего недоумнія, были очень вжливы. Они выслушивали его иногда съ улыбкой, иногда со смхомъ, но вообще съ одобреніемъ, потому что имъ нравился смлый духъ юноши. Они давно уже привыкли къ механик, приводимой въ дйствіе, когда нужно было заставить отечество затрепетать и потомъ успокоить его, и потому вообще отвчали юнош, что это ничего не значитъ. Дядя его, Эверардъ, и другъ дяди, Сткели Кльбретъ, разъяснили ему природу французовъ, сказавъ, что они всегда безпокойны, если ихъ періодически не побьютъ, что было бы жестоко не дать имъ поптушиться въ волю передъ этимъ, и такъ, оба джентльмена отнеслись къ этому длу съ пренебрежительнымъ: фи, фи, они, правда, согласились съ юношей, что мы не имемъ никакого основанія гордиться нашими военными силами, и причиной этого, какъ они объяснили ему, было дятельное распространеніе и преобладаніе низкихъ манчестерскихъ доктринъ. Онъ ни за что не хотлъ допустить, чтобы все бремя національнаго позора пало только на одну часть націи. Мы были оскорблены, вся нація переполошилась, какъ птичій дворъ, когда надъ нимъ носится ястребъ, и никто, повидимому, не чувствовалъ этого такъ сильно, какъ онъ! И онъ слъ писать ей вызовъ.

Онъ не былъ единственнымъ англичаниномъ, котораго юношеское рыцарство побуждало сдлать это. Онъ, быть можетъ, былъ самымъ юнымъ, и вслдствіе того, ему предстояло преодолть разнообразныя трудности. Относительно правъ его обращаться къ французамъ, я могу сказать, что одинъ годъ изъ его жизни, до посвященія его служенію Нептуна, былъ проведенъ въ Париж съ цлью выучиться французскому языку съ послдними усовершенствованіями выговора и оборотовъ. Онъ читалъ французскихъ трагическихъ поэтовъ и Мольера, могъ даже цнить съ наслажденіемъ классическо-галльское: ‘Qu’il mourat’, и сносно говорилъ по-французки, безъ всякой примси джонъ-бульскихъ искаженій языка. Но писать французское письмо было совершенно другимъ дломъ. Письмо, которое онъ задумалъ писать, не было обыкновеннымъ трудомъ. Чмъ короче оно будетъ — тмъ лучше, разумется, но необходимъ былъ тонъ достоинства и тонъ этотъ долженъ быть ясенъ, долженъ заявить его личность Невиля Бьючэмпа, хоть онъ и пишетъ не на родномъ язык. Сначала онъ попытался писать по-французски и совершенно потерялъ изъ виду предполагаемый тонъ. ‘Messieurs de la Garde Franaise’ было очень хорошимъ началомъ, все послдующее придавало ему видъ человка, надвающаго маскарадный костюмъ, самый неудобный на взглядъ, то былъ Нэвиль Бьючэмпъ съ усами и бородкой l’empereur и въ неуклюже мшкомъ сидвшихъ панталонахъ. Онъ попробовалъ писать поангійски, и сталъ самимъ собой, сталъ всмъ, чмъ только сердце его желало быть, еслибы онъ могъ представить, что пишетъ вызовъ отряду англійскихъ мичмановъ, въ тон нсколько высокомрномъ. Но англійскія слова, переведенныя на французскій, были просты и кратки до границъ грубости.

‘Джентльмены французской гвардіи:

Я поднимаю перчатку, которую вы бросили намъ. Я — англичанинъ. Причина достаточна’.

Это могло бы еще сойти съ рукъ, еслибы онъ писалъ къ джентльменамъ англійской гвардіи. Но читайте:

‘Messieurs de la Garde Franaise!

J’accepte votre gant. Je suis Anglais. La raison est suffisante.

И представьте только, что французскіе гвардейцы будутъ читать это!

Мистеръ Бьючэмпъ понималъ хорошо значеніе пунктуальной точности въ эпитетахъ и фразахъ вжливости въ отношеніи щепетильнаго народа, и такъ какъ офицеры французской гвардіи были джентльменами по происхожденію, то онъ хотлъ, чтобы они съ перваго взгляда признали въ немъ равнаго себ. Но съ другой стороны, малйшій излишекъ фразы превращалъ его въ Маскариля, переодтаго французскимъ маркизомъ. Какъ остаться англичаниномъ и думать по-французски? Работа эта была для него такъ же трудна, какъ еслибы ему пришлось въ сильное волненіе грести въ маленькой шлюбк черезъ каналъ, чтобы достигнуть своихъ враговъ.

Дама, завдывавшая хозяйствомъ дяди Эверарда, мистрисъ Розамонда Келлингъ, вошла въ его комнату и застала его пишущимъ съ наморщенными бровями и напряженнымъ лицомъ. Она была еще молода, хотя близка къ среднему возрасту. Она была самымъ искреннимъ другомъ Нэвилю, и оба доказали свою дружбу на дл. Нэвиль поднялъ глаза и увидлъ, что она стояла, грозя ему пальцемъ.

— Вы сочиняете любовное письмо, Нэвиль?

Обвиненіе это показалось ироніей.

— Нтъ, отвчалъ онъ, пыхтя.— Я бы лучше хотлъ сочинять любовное письмо.

— Что же это такое?

Онъ положилъ перо, отодвинулъ бумагу подальше отъ нея и смотрлъ на нее молча.

— Милый Нэвиль, это, въ самомъ дл — серьзное дло?

— Я пишу по-французски, мистрисъ Келлингъ.

— Такъ я могу помочь вамъ. Вы такъ были заняты, что не слыхали, какъ я постучала у двери.

Могъ ли онъ не поврить ей этого? Вдова британскаго офицера, съ честью павшаго на пол битвы въ Индіи, сражаясь за отечество, была лицомъ, отъ котораго можно было ожидать дятельнаго и жаркаго сочувствія длу, касавшемуся чести отечества. Она была женщина, но женщина съ энергіей и мужествомъ. Мужчины не заслуживали его одобренія въ послднее время. Быть можетъ, отъ женщинъ онъ дождется чего-нибудь.

Онъ разсказалъ ей о томъ, чмъ онъ былъ занятъ, прибавивъ, что будетъ очень благодаренъ ей, если она поможетъ ему справиться съ французскимъ языкомъ, но что письмо должно быть написано и будетъ отправлено. Это было сказано такимъ положительнымъ тономъ, что она склонила голову, хотя ее и насмшилъ забавный тонъ вызова со стороны того, кто повряетъ свою тайну. Она обладала юморомъ и была восхищена этимъ здоровымъ типомъ англійскаго юноши, съ появившейся впервые краской геройскаго сумасбродства на лиц.

Мистрисъ Келлингъ невозмутимо общала ему прослушать письмо, не возражать противъ его плана, и только сдлать свои замчанія относительно французскаго языка.

‘Messieurs de la Garde Franaise’, началъ онъ.

Критическій отзывъ немедля послдовалъ за началомъ письма.

— Но вдь вы пишете императорской гвардіи?

Онъ призналъ свою ошибку и горячо поблагодарилъ за критику.

‘Messieurs de la Garde Impriale’.

— Но, употребляя такое выраженіе, вы обращаетесь тоже и ко всмъ офицерамъ, служащимъ не въ линіи, ко всмъ низшимъ чинамъ и даже къ поварамъ всхъ полковъ.

Онъ не могъ согласиться съ этимъ, нашелъ ужасно досаднымъ, что у французовъ не было титула, отвчавшаго титулу джентльмена, и предложилъ: ‘Messieurs les officiers’, но мистрисъ Келлингъ уврила его, что это могло относиться и къ цирюльникамъ. Онъ нахмурился, и она продиктовала ему: ‘Messieurs les Colonels de l Garde Impriale’. Онъ такъ и написалъ. Цлью его было положить наконецъ преграду потоку насмшекъ и угрозъ, который съ ежечасно увеличивавшейся силой несся на его отечество, вслдствіе общаго убжденія, что мы не будемъ сражаться ни массами, ни единично. Быть можетъ, когда узнаютъ, что полковники отказались драться съ мичманомъ, джентльмены собственной гвардіи королевы выступятъ противъ враговъ.

Но, однако, вс уловки мистрисъ Келлингъ затруднить его дло до того, чтобы оно надоло ему, оказались безуспшны. Онъ былъ въ такомъ пылу, что не могъ понять нелпости своего плана.

Нэвиль прочиталъ и по-англійски, и по-французски то, что онъ хотлъ сказать своимъ французскимъ языкомъ.

Мистрисъ Келлингъ самымъ добросовстнымъ образомъ старалась согласить оба языка. Она смягчила рзкость англійскаго, одобрила комплименты Франціи и вковой слав, которую стяжала армія ея, и, видя, что врагамъ открытъ путь для извиненій и комплиментовъ Англіи, спросила Нэвиля, со сколькими, французскими полковниками онъ хочетъ драться?

— Не я хочу драться, мистрисъ Келлингъ, отвчалъ Нэвиль.

Онъ только въ простот сердца поднялъ перчатку, которую они: бросили къ нашимъ ногамъ, онъ сдлалъ это, чтобы положить конецъ непрестаннымъ насмшкамъ, граничащимъ съ полнйшимъ презрніемъ, которымъ мы, ради нашей безпечности и равнодушія, подверглись со стороны иностранныхъ націй и, въ особенности, французовъ, которыхъ онъ любилъ. И именно потому, что любилъ ихъ, онъ хотлъ заставить ихъ уважать насъ. Пусть только вызовъ его будетъ принятъ, онъ найдетъ сторонниковъ. Онъ знаетъ англичанъ, имъ нуженъ только примръ.

— Французскіе офицеры превосходно дерутся на шпагахъ, сказала мистрисъ Келлингъ:— мужъ мой говорилъ мн, что они проводятъ цлые дни за фехтованьемъ. Они привыкли къ дуэлямъ.

— Намъ, отвчалъ Нэвиль:— незачмъ учиться быть мясниками, чтобы умть исполнять свой долгъ на пол битвы. Дуэли, я знаю — тошнотворная глупость. Но мы уже черезъ мру пренебрегаемъ каждымъ оскорбленіемъ, которое намъ бросаютъ въ лицо. Человкъ можетъ сдлать для своего отечества то, чего онъ не сдлалъ бы для себя.

Мистрисъ Келлингъ серьзно выразила надежду, что можно избжать кровопролитія, и мистеръ Бьючэмпъ кивнулъ головой въ знакъ согласія.

Она оставила его усердно занятаго своей работой.

Этотъ юноша былъ любимецъ общества, любимецъ женщинъ, и потому вчно былъ засыпанъ приглашеніями на обды и балы. Онъ былъ скромнымъ юношей, хотя дядя Эверардъ и позволялъ ему свободно высказывать свои мысли и спорить въ обществ зрлыхъ мужчинъ. Маленькій барабанщикъ, идущій вмст съ извивающимися по дорог колоннами, не мечтаетъ много о себ, хотя его коротенькія ноги длаютъ т же шаги, какъ и ноги гренадеровъ, онъ счастливъ тмъ, что можетъ идти съ ними въ ногу. Такъ же счастливъ былъ и Нэвиль, и, если онъ когда и спорилъ съ старшими, то только ради блага отечества. Благоговніе передъ мертвыми и живыми подавляетъ самоувренность и заносчивость юности. Нэвиль умлъ благовйно чтить героевъ. Съ самой ранней юности онъ требовалъ отъ обожавшихъ его дамъ, чтобы он обожали и героя его. Не любить его героя значило находиться въ печальномъ заблужденіи, значило нуждаться въ проповди, и онъ проповдывалъ свою истину съ рвеніемъ мусульманъ временъ Магомета. Дядя Эверардъ гордился красотой, пылкостью даже и сумасбродствомъ своего племянника, когда тотъ былъ еще мальчикомъ. Онъ выводилъ его по боковымъ линіямъ рода его отъ графа Бьючэмпа, о которомъ писалъ Фруасаръ, и не допускалъ въ томъ сомннія. Онъ испортилъ бы юношу, еслибы умъ того не былъ рано пропитанъ благоговніемъ къ людямъ великихъ длъ. Какъ могъ онъ, который ничего не сдлалъ, не совершилъ ничего великаго, возмечтать много о себ, когда передъ нимъ носились образы англичанъ, имена которыхъ сдлались достояніемъ исторіи за храбрость, за мощныя руки, за хитрый умъ, послужившій отечеству,— людей, величіе души которыхъ таилось подъ простотою ихъ, что Нэвиль считалъ исключительно свойственнымъ чистокровнымъ островитянамъ, которыя составляли типъ человчества, до того превосходный, что его нельзя было встртить нигд боле. Различенія въ этихъ великихъ людяхъ ирландцевъ, шотландцевъ или камбрійцевъ доводили его до бшенства. Онъ считалъ это измнническимъ сепаратизмомъ, расторженіемъ единства отечества. Несмотря на гордое удовольствіе, которое онъ испытывалъ при мысли, что соединялъ въ своемъ лиц горячую красную кровь рыцаря лорда Бьючэмпа съ крпкой, но боле холодной кровью Рамфри, онъ ненавидлъ имя нормановъ. Мы — англичане, британцы, говорилъ онъ. Родовая гордость, опиравшаяся только на древности рода, внушала ему глубочайшее презрніе, если родъ этотъ не могъ выставить хоть одного человка, со славой послужившаго отечеству. Онъ не уважалъ и такіе древніе роды, которые, произведя одного героя, отдыхали посл этого усилія и въ лиц цлыхъ послдующихъ поколній пользовались за одно это усиліе платой отечества. Нэвиль думалъ объ одномъ отечеств и считалъ несправедливостью брать плату отъ него даромъ. Эти черты юноши казались очень характеристичными родн его, какъ прекрасные залоги будущаго, и никто изъ родни и друзей его не предвидли въ чертахъ этихъ никакой опасности для него. Онъ былъ славнымъ юношей, котораго старшіе въ род дразнили, чтобы заставить высказываться, и утшались имъ.

Мистрисъ Розамонда Келлингъ обыкновенно передъ тмъ, какъ онъ вечеромъ отправлялся на свои рунды баловъ и обдовъ, заходила въ его комнату, чтобы поговорить съ нимъ и обоготворить его. Она надялась, что необходимость позаботиться о туалет не дастъ ему времени окончить письмо. Нкоторыя фразы умучили его до пота лица. Троекратное повтореніе слова ‘patrie’ свербило ему уши. ‘Sentiments’ дважды коробило его трезвое чувство, отзываясь декламаціей. ‘C’est avec les sentiments du plus profond regret’, и опять: ‘Je suis bien sr, que vous comprendrez mes sentimens et m’accorderez’ l’honneur que je rclame au nom de ma patrie outrage’. Словомъ, ‘patrie’ такъ и пестрло все письмо, а ‘honneur’ было повторено ровно четыре раза, а это было такое щекотливое слово, къ которому можно было скоре придраться, чмъ къ всякому другому!

— Для французовъ, говорила врный другъ его, Розамонда:— я бы поставила: ‘Je suis convaincu’. Это не такъ фамильярно, какъ: ‘Je suis sr’.

— Но я уже переписалъ на чисто, мистрисъ Келлингъ, и эта перемна — сущая бездлица.

— Я бы переписала еще нсколько разъ, Нэвиль, чтобы написать какъ слдуетъ.

— Нтъ, я лучше ужь отправлю такъ, чмъ еще разъ переправлять, отвчалъ Нэвиль, складывая письмо.

Но какъ, чортъ возьми, адресовать его и кому — вставали дальнйшія затрудненія. Онъ уже колебался, не остаться ли дома, чтобы обдумать, какъ тутъ быть.

Розамонда убждала его не отказываться отъ обда у Халкеттовъ, потому что можетъ быть другъ его, полковникъ Халкеттъ, научитъ его, какъ адресовать письмо къ французскимъ полковникамъ, которыхъ мы хотимъ стереть съ лица земли.

Эти доводы показались убдительными, и, такъ какъ становилось поздно, то Нэвилю пришлось исполнить совтъ ея съ большою поспшностью.

А дядя Эверардъ насладился чтеніемъ письма въ отсутствіи племянника.

II.
Дядя, племянникъ и другъ.

Достопочтенный Эверардъ Рамфри происходилъ изъ рода воинственныхъ графовъ, высокій, крпкій, западный замокъ которыхъ выстоялъ цлый циклъ историческихъ періодовъ, всего разъ перейдя въ другія руки, и то на короткій срокъ одного или двухъ годовъ, какъ будто для того только, чтобы научить владльцевъ его великой мудрости стоять всегда на сторон сильнаго. Въ замк была комната королевы и комната короля, и Рамфри изъ рода въ родъ мужественно опровергали обвиненіе въ томъ, что предки ихъ совершили темное дло надъ королемъ. Одинъ изъ средневковыхъ королей умеръ въ ихъ замк и образъ его смерти остался покрытымъ мракомъ неизвстности. Мы не станемъ здсь обсуждать различныя предположенія. Запахъ пны Свернаго Моря и вяніе балладъ о пиратахъ носятся надъ хроникой первыхъ поколній Рамфри. Слды предковъ, жившихъ между небомъ и океаномъ, сказалась въ понятіяхъ Рамфри о добр и зл, но осдлость на твердой земл имла свое вліяніе. Потомъ пошли рыцари, носившіе знамя, вожди платившіе и бравшіе хорошій выкупъ за плнныхъ, они были добрыми ландлордами, добрыми господами, за которыми вассалы шли радостно на войну. Спойте любую балладу о битвахъ Нормандіи, Пикардіи и Гасконіи, и вы воспоете подвиги рода Рамфри. На родин они были придирчивыми воинственными сосдями городка, граждане котораго требовали разныхъ привилегій, и графы, какъ это было въ порядк вещей, осмивали претензіи городка самому ршать свои дла и по своему толковать разныя записи, грамоты на владнія и разные акты. Графъ Рамфри и городокъ въ сокращенномъ вид повторили борьбу бароновъ съ общинами. Графъ уступилъ, бароны уступили. Великіе міра сего могутъ побить великое число малыхъ, но въ конц-концовъ малые переймутъ искусство бить своихъ учителей. Отстаивать шагъ за шагомъ кровавой дракой — плохая политика. Но наши герои излюбили эту политику и находили большое наслажденіе въ примненіи ея. Родъ Рамфри производилъ воиновъ не для парадныхъ каруселей и турнировъ дворовъ, войны, хотя частыя, не были непрестанными, и, когда Рамфри оставались безъ всякаго занятія, тогда они могли сознавать себя, боле чмъ какіе-либо другіе роды, обязанными искать отвта на вопросъ, который можно назвать исконнымъ вопросомъ человчества: мн ли быть твоимъ господиномъ, или теб моимъ? Они задавали этотъ вопросъ лордамъ другихъ замковъ, городскимъ корпораціямъ, а иногда и братъ брату, и, несмотря на то, что отвтъ часто повергалъ ихъ въ прахъ, а разъ даже и лишилъ замка одного изъ представителей рода, они снова вступали въ свои владнія, какъ природные воины, воодушевленные страстью къ владнію землей, они были убждены, что пока они будутъ упорно множиться и крпчать, фортуна никогда не скажетъ имъ: нтъ. Передаваемая изъ поколнія въ поколніе страсть къ владнію землей равняется генію, создающему тотъ предметъ, идею котораго онъ носитъ въ себ, и вотъ Рамфри браками, битвами, захватомъ земель и невстъ, приносившихъ въ приданое свои владнія, увеличили свои владнія до того, что своимъ орлинымъ дальнозоркимъ взглядомъ вскор съ вершины своихъ высокихъ башень не могли на обширномъ открывавшемся горизонт разглядть ни одного клочка земли, который не быль бы ихъ собственностью. Изъ этого очевидно, что родъ Рамфри былъ одаренъ коренными свойствами, главными дятельными силами, которыя создаютъ сильныхъ міра, и всего боле алчностью, побуждающей жирть и крпчать насчетъ слабыхъ, что и есть самое блаженное проявленіе силы и что было однимъ изъ самыхъ свтлыхъ побужденій человка къ борьб. Ни одинъ великій человкъ не былъ порожденъ родомъ Рамфри, но за то онъ давалъ поколніе за поколніемъ смышленыхъ и толковыхъ сыновъ. Онъ посылалъ способныхъ людей въ армію и во флотъ, лейтенантовъ, склонныхъ критиковать дйствія капитановъ, но добросовстно исполнявшихъ свои обязанности. Въ позднйшій періодъ существованія своего родъ Рамфри предпочелъ величіе жизни мстныхъ магнатовъ блеску двора и политическимъ почестямъ. Рамфри были знаменитыми стрлками, длинноногими, крупно шагавшими охотниками какъ въ отъзжемъ нол за дичью, такъ и въ будуарахъ за дичью другого рода, врными друзьями, неумолимыми врагами, красавцами, прельщавшими женскіе взоры, похожими другъ на друга по сложенію, цвту волосъ, наслдственному рту и носу Рамфри, очертаніямъ до того рзкимъ, что можно было признать кровь Рамфри даже въ третьей боковой линіи.

Достопочтенный Эверардъ-Стивенъ-Динели-Прэвенъ-Рамфри, третій сынъ покойнаго графа, имлъ надежду наслдовать графскій титулъ, былъ по наружности видный джентльменъ, по складу ума — средневковой баронъ, по политическимъ убжденіямъ — причудливый и очень безтолковый вигъ. Онъ наслдовалъ имніе Хильдесбери, на границахъ Гэмпшайра и Уильтса, и женитьбой присоединилъ къ нему имніе Стейнгэмъ, въ Суссекс, гд онъ постоянно жилъ. Изъ всей семьи Рамфри, любимицей его была лэди Эмилія, старшая сестра, которая, наперекоръ совтамъ братьевъ и сестеръ, отдала руку свою очень небогатому другу, полковнику Ричарду Бьючэмпу. Эверардъ, оставшись бездтнымъ вдовцомъ, усыновилъ Нэвиля, сына ея, по смерти родителей его. Бездтность стала теперь бичемъ рода Рамфри. Эверардъ, не имвшій дтей, не могъ надяться, чтобы старшій братъ его, графъ Рамфри, и второй — Крэвенъ, лордъ Эванли, тоже, могли имть дтей въ позднемъ возраст, и ему улыбалась надежда наслдовать графскую корону. Но тмъ не мене, такъ какъ не было кузеновъ по мужской линіи, то неимніе наслдниковъ было очень печальнымъ недостаткомъ рода Рамфри въ позднйшемъ період его существованія, и, какъ ни или блестящи надежды принять титулъ графа, мысль о томъ, чтожъ будетъ послднимъ графомъ Рамфри, повергала его въ меланхолію.

Было время, когда Эверардъ былъ рьянымъ членомъ парламента, звалъ себя вигомъ, виги звали его радикаломъ, радикалы звали его тори, и онъ былъ счастливъ, когда ему удавалось бороться со всми. Это было во время паденія его партіи, прежде чмъ выдлилась партія либераловъ. Одинъ либералъ отбилъ у него мсто въ парламент, которое онъ занималъ пятнадцать лтъ сряду, и ясность пониманія его была омрачена чернымъ призракомъ неблагодарности народа, который преслдуетъ добровольныхъ борцовъ несравненно безпощадне, нежели наемныхъ слугъ общества. Къ наемнымъ слугамъ привилось смиреніе чиновниковъ и стало второй природой ихъ, добровольный борецъ указываетъ на свое чело, покрытое потомъ добровольнаго труда, и на ноющіе рубцы ранъ своихъ, какъ на осязательное свидтельство правъ его на вашу осязательную благодарность. Сказать ему, что онъ боролся для собственнаго удовольствія — кровная обида. Мистеръ Рамфри продолжалъ звать себя вигомъ, и только низкая месть виговъ за то, что онъ раза два ошибкой подалъ голосъ не за ту мру, за какую слдовало, была причиной, что онъ не получилъ перства и кресла въ этомъ элизіум. Пусть идутъ туда смиренныя овечки, жалкіе эхо, махающія хвостами собаки, богатые фабриканты и промышленники! Онъ ни въ грошъ не ставилъ силу обаянія верхней палаты, онъ издвался надъ простотой виговъ своей партіи, которые пополняли ее изъ верхнихъ отпрысковъ вковаго древа общины, ‘тащили ее внизъ, подъ предлогомъ поддержать ее, втаптывали ее въ болото, подъ предлогомъ спустить ее на воду для плаванія!’ Такъ говорилъ онъ.

Не смотря на то, онъ былъ горячій защитникъ парламента. Онъ стоялъ за короля, палату лордовъ и палату общинъ, не смотря на поводы къ личной вражд, и воспвалъ эту тріаду съ жаромъ древняго британскаго барда. Онъ прибавлялъ палату общинъ изъ вжливости, ради политическихъ соображеній, торжественности слога, или ради конституціоннаго порядка сословій въ королевств, потому что инстинктивно понималъ, какъ бдственно исключеніе палаты общинъ.

По части птицъ онъ былъ ревностнымъ охранителемъ законовъ охраненія дичи, и примненіе ихъ на дл было инстинктомъ его природы. По его мннію, законы эти были краеугольнымъ камнемъ законнаго порядка и нравомъ человка охранять свою собственность, онъ считалъ равновсіе страны до того шаткимъ, что нападеніе на эти законы, по его мннію, грозило ниспроверженіемъ общественнаго порядка. Три элемента конституціи онъ считалъ главными сторожами его дичи: поддерживать его въ безпощадномъ преслдованіи воровъ дичи — было долгомъ ихъ, если они не хотли видть ниспроверженія правъ собственности. Что же касается его младшихъ сторожей дичи, онъ былъ ихъ товарищемъ и другомъ, и, чуждый той мизантропіи, которая превозноситъ добродтели врныхъ собакъ на посрамленіе человчества, онъ, однако, говорилъ, что предпочитаетъ общество ихъ. обществу людей, равныхъ себ, потому что можетъ большему научиться отъ нихъ. Они тоже почтительно слушали своего учителя. Разговоры, которые они вели между собой, могли быть ведены въ любое столтіе посл завоеванія Англіи Норманами. Оставя въ сторон его ревностное охраненіе неприкосновенности дичи, онъ былъ довольно щедрымъ ландлордомъ. Онъ не принуждалъ ни одного фермера снимать у него фермы, не тащилъ ихъ за воротъ, давалъ имъ полную свободу хать въ Австралію, Канаду или Америку, если они хотли. За то онъ требовалъ отъ нихъ себ полную свободу стрлять на своей земл, не стсняясь никакими изгородями, и уплачивалъ за убытки, наносимые его охотой, какъ слдовало джентльмену. Не смотря на то, было много роптавшихъ фермеровъ. Парки его кишли дичью, которая наносила неисчислимый вредъ полямъ. Невозможно было наврно опредлить цифру убытковъ. ‘Неужели фермеры воображаютъ, что животное не будетъ сть’, говорилъ Эверардъ. Во всякомъ договор есть дв стороны, и одна всегда получитъ меньше выгодъ, но если ея не заставляли насильно заключать договоръ, то какое же право иметъ она жаловаться? Люди съ здравымъ смысломъ рдко получаютъ отвты на такіе вопросы, это побуждаетъ ихъ презирать своихъ собратій, и Эверардъ презиралъ фермеровъ за глупость. Но воры дичи были гадинами совершенно другаго рода, нежели тупоумный фермеръ. Эверардъ длалъ имъ честь жестоко ненавидть ихъ: онъ раза два въ стычк съ ними собственноручно схватилъ ихъ за горло и потомъ засдалъ на судейской скамь для произнесенія надъ ними обвинительнаго приговора на томъ основаніи, что тотъ, кто можетъ дать показаніе о мошенничеств и терпитъ отъ него, всего компетентне и быть обвинителемъ. Шайки воровъ дичи изъ столицы всегда находили его на сторож, готоваго встртить ихъ выстрлами.

Когда Нэвилю минуло четырнадцать лта, дядя отправилъ его въ море. Онъ похалъ очень неохотно, не потому, чтобы имлъ что-нибудь противъ морской службы, но потому, что желалъ другаго, того, что было совершенно непонятно окружавшимъ его взрослымъ людямъ и мальчикамъ, и всего боле двоюродному брату его, Сасилю Баскэлетту,— именно поступить въ школу и учиться. ‘Этотъ мальчикъ хочетъ быть пасторомъ’, говорилъ съ отвращеніемъ дядя Эверардъ. Въ род Рамфри, какъ и въ род Бьючэмповъ, не было ни одного пастора. Единственной связью рода Рамфри съ пасторами была легенда о пастор, который былъ наставникомъ въ одномъ изъ домовъ Рамфри, красно говорилъ и хорошо плъ и такъ наплъ въ уши одной изъ двъ рода Рамфри, низко павшей дв, что вмсто святаго брачнаго союза, котораго онъ искалъ, получилъ за труды свои здоровую встрепку. Эверардъ приписывалъ желаніе мальчика вліянію сестры его бабки, старой лэди Бьючэмпъ, которая, какъ говорилъ онъ, непремнно сдлала бы изъ ребенка пастора, если бы ей дали волю. Мальчикъ мечталъ нкоторое время о возмущеніи противъ воли дяди, бгств и о своемъ небольшомъ состояніи въ нсколько тысячъ фунтовъ, которое дало бы ему средства бжать и пробить дорогу въ жизни, если бы онъ могъ получить эти тысячи въ свои руки. Но потомъ, усмирившись, признался своему дорогому другу, Розамонд Келлитъ, что считалъ пасторовъ счастливыми, потому что они имютъ полный досугъ читать исторію, а ему хотлось бы знать, на чьей сторон были право и справедливость въ нашей гражданской войн, чтобы не колебаться боле, къ которой сторон ему примкнуть. Недоумнія такого рода не разршаются — онъ почему-то былъ убжденъ въ этомъ — въ каютъ-компаніи мичмановъ. Онъ ненавидлъ кровопролитіе и былъ запятнанъ ересью ‘вранья разныхъ бумагопрядильныхъ фабрикантовъ’, какъ отзывался его дядя. Розамонда любила его за это человколюбіе, но въ тоже время боялась, что онъ, выродившійся Рамфри, такъ какъ говорилъ съ такимъ раннимъ пренебреженіемъ о слав. Какъ бы то ни было, до него дошли манчестерскія насмшки надъ славой, быть можетъ смя плевелъ было посяно въ груди его какимъ нибудь словомъ газеты. Онъ говорилъ: ‘я не думаю о слав, я знаю, что она такое, я видлъ въ Лувр старую шляпу’. Онъ хотлъ дать этимъ понятъ Розамонд, что вся слава Наполеона представлялась ему въ вид страшно вытертой, дрянной, облзшей треуголки, покрывавшей голову владыки Европы.

И, однако, мальчикъ не питалъ честолюбивыхъ надеждъ и недумалъ, что рожденъ для высшихъ путей науки, въ немъ не было задорнаго сознанія превосходства своего надъ старшими, какое встрчается порой въ способныхъ, пылкихъ и тщеславныхъ дтяхъ въ то же время, онъ не былъ попугаемъ, вытвердившимъ ланкастерскія брошюры. Онъ искренно не любилъ войны и мечи, онъ презиралъ карьеру праздной жизни военныхъ въ мирное время и, сознавая, что способности его отталкивали его отъ жизни моряка, смотрлъ на эту карьеру съ отвращеніемъ, близкимъ къ ужасу. На сочувствующаго читателя онъ, своими попытками заставить понять себя, производилъ въ то время впечатлніе, какое произвелъ бы слпецъ, который нащупываетъ палкой дорогу и попадаетъ не туда, куда нужно.

Нэвиль, какъ предсказалъ дядя Эверардъ, вернулся изъ перваго морского плаванія славнымъ юношей-матросомъ. Черты лица его, которыя сдлали бы красавицей любую женщину, до того он были оживлены и подвижны, сіяли здоровымъ вяніемъ моря и его живительной силой: казалось, въ нихъ играли переливы свта морскихъ волнъ и дышалъ духъ его. Теперь насчетъ войны и кровопролитія онъ говорилъ, что первой мыслью каждаго человка должно быть отечество, а Ich dien было главнымъ девизомъ на мор. Розамонда замтила странный выборъ его книгъ для чтенія. Любимыми авторами его были біографы героевъ, а не книги о разныхъ приключеніяхъ,— любимое чтеніе мальчиковъ. Любимый авторъ его отличался слогомъ, напоминавшимъ первобытную архитектуру или развалины позднйшей, слогъ этотъ, казалось, бродилъ по фруктовому саду, срывая то здсь, то тамъ сочный плодъ съ неуклюжей торопливостью: фразы безъ начала круто обрывались въ облакахъ дыма, какъ волны, ударяясь о стну, разлетаются пной, ученыя слова изъ разныхъ научныхъ словарей мшались съ площадными, и примкнутые поэтическимъ паосомъ отрывки мелькали, какъ косые лучи изъ подъ клубившихся облаковъ, вс страницы были проникнуты духомъ мощнымъ, какъ морской втеръ, и вся книга, какъ электрическій токъ, потрясала, умъ. Она произвела такое впечатлніе на Розамонду. Для нея было ненавистно все непонятное, въ ней жило трезвое критическое чутье нашей страны, но юноша, сознаваясь, что многаго не понималъ, любилъ эту книгу. Онъ выкопалъ ее у какого-то книгопродавца въ Мальт, прельстившись ея заглавіемъ, и со дня покупки безпрестанно перечитывалъ ее, по крохамъ подбирая золото ея идей и усердно долбя каждую темную руду, пока выбитая искра не освщала его и не указывала ему, что въ этой книг скрыто несравненно боле силъ, нежели было въ немъ самомъ. И этого было достаточно юному мистеру Бьючэмпу, чтобы благоговть передъ этой книгой. Розамонда вздыхала отъ страха, думая о томъ, какъ онъ въ нкоторыхъ отношеніяхъ не похожъ на юношей и мужей, своихъ соотечественниковъ. Зачмъ онъ такъ носился съ книгой, которую, по собственному признанію его, не могъ вполн понимать?

Нэвиль попросилъ своего друга, Розамонду, чтобы первымъ подаркомъ ея было полное изданіе сочиненій его непонятнаго любимца-автора, она общала, но съ намреніемъ носила это общаніе такъ небрежно въ своей памяти, чтобы выронить его къ сроку подарка. Этотъ метавшій огонь и облака дыма авторъ написалъ цлый томъ въ похвалу человка 93 г., убійцы короля. Славное чтеніе для ея любимца-мальчика! Но, черезъ нсколько недль посл отъзда Нэвиля въ море, она разбранила себя за свою боязливую любовь къ нему и готова была подарить ему все, чего бы онъ ни попросилъ, даже томъ, въ которомъ прославлялись герои 93 г. и унижался королевскій мученикъ. Она узнала новость, до которой ей пришлось добраться по отрывистымъ словамъ, случайно услышаннымъ, и новость эта заключалась въ томъ, что Нэвиль кинулся на своего старшаго насмхавшагося двоюроднаго брата Сэсиля и избилъ его, отмщая за ея честь. Пылающіе местью юноши дрались на кулакахъ въ конюшняхъ Стэнгэма, и грумы услышали драку. Эверарду представили славный отчетъ о драк.

Онъ сказалъ, что бабы науськали двоюроднаго брата Нэвиля. Изъ этого Розамонда поняла, что женщины дома Рамфри поработали языками, сплетня была врно на ея счетъ, и Нэвиль дрался, чтобы защитить ея доброе имя отъ болтуна, повторявшаго семейныя сплетни.

Она спросила Стекели Келбретта, лучшаго друга ея мужа и рекомендаціи котораго она была обязана мстомъ домоправительницы у Эверарда.

— Нэвиль поступилъ рыцарски, я слышала.

— Оспаривали вашу красоту, отвчалъ Стекели:— и Нэвиль сшибъ съ ногъ слпца, который не могъ видть ее.

Она подумала: ‘за красоту Нэвиль побилъ двоюроднаго брата своего, защищая одно хорошее, что мн осталось!’

Для нея настала одна изъ тхъ минутъ, когда все пережитое и вынесенное разомъ прихлынетъ къ сердцу, какъ бремя, подавляющее впечатлительныя натуры. Она была въ молодости очень хороша собой и помнила свою сіяющую красоту, когда мужъ ея былъ еще живъ, она помнила его восторги этой красотой и гордость свою, потомъ она вспомнила его смерть въ сраженіи, свою муку, потомъ свое странное вступленіе въ этотъ домъ, свое горькое, болзненное желаніе быть старой и дурной и, наконецъ, подавляющій холодъ сознанія, что желаніе ея начинаетъ сбываться,— сознаніе тяжелое, какъ комья холодной земли, падающей на гробъ. Рыцарская и кулачная защита Нэвиля припомнила ей все и указала на ея положеніе въ свт. Мальчикъ защищалъ ея доброе имя. Она увидла въ этомъ, на какомъ тонкомъ волоск висло ея право на уваженіе общества, равно какъ и чистота репутаціи ея. Мальчикъ этотъ согрлъ ея холодное, бездтное вдовство. Казалось, въ книг судебъ было написано, чтобы вторая любовь ея была на половину и любовью примрной матери. Она любила его жадно и ревниво, съ одинаково мучительной тревогой, когда онъ былъ въ отсутствіи или близь нея, казалось, что съ самой минуты рожденія этой любви, образъ его въ сердц ея былъ постоянно смоченъ ея же слезами. Къ счастію, она не была изъ числа женщинъ, выказывающихъ свои чувства, и здоровый юморъ предохранялъ ее отъ излишествъ чувства.

III.
Заключаетъ себ баронскіе взгляды о настоящемъ времени.

Положившись на честное слово Розамонды Келлингъ, мы можемъ сказать, что письмо французской гвардіи было отправлено по назначенію.

— Отошлите его на почту, отошлите его на почту, сказалъ Эверардъ, когда она спрашивала его совта, держа запечатанное письмо въ рук:— пусть молодецъ попытаетъ свое счастье.

Письмо было адресовано на имя полковника перваго полка императорской гвардіи, въ Парижъ. Адресъ этотъ былъ написанъ по совту ничего не подозрвшаго, полковника Халкетта. Розамонда совтовала адресовать его въ Версаль, самъ Нэвиль думалъ въ Тюльери, но письмо, посланное въ Парижъ, не могло не дойти по назначенію, и Нэвиль ждалъ назначенія мста дуэли. Отсылка письма стала зауряднымъ событіемъ въ жизни юнаго мичмана. Джэкъ Уильмаръ, товарищъ по служб, вызвался быть секундантомъ, хоть и рисковалъ за то быть выгнаннымъ изъ службы. Другого секунданта тоже не трудно будетъ найти, Нэвиль замтилъ, что стоитъ только дать толчекъ, и англійская кровь закипитъ. Мы — не тотъ народъ, какимъ кажемся по наружности. Отецъ Уильмора, напримръ, былъ пасторомъ. Что же онъ длалъ? Онъ поставлялъ рекрутъ во флотъ и въ армію. Одинъ изъ его сыновей былъ въ пхотномъ полку, другой былъ морякомъ, а три дочери поклялись, что не выйдутъ изъ-подъ кровли пасторскаго дома, иначе, какъ невстами офицеровъ. Нэвиль находилъ, что это подавало большія надежды на будущность націи.

— Поврь мн, Джекъ, мы — воинственная нація, это естественно, говорилъ Нэвиль:— какъ можемъ мы вынести это? Однако, я буду терпливъ, я терпть не могу дуэлей, я ненавижу войну, но мы должны держать себя такъ, чтобы заставить уважать отечество.

И они составляли планъ защиты отечества, составляя свои стратегическіе планы по статьямъ толстыхъ журналовъ, написанныхъ военнымъ перомъ, которыя были отголоскомъ умолкнувшихъ криковъ ежедневныхъ и еженедльныхъ газетъ, очень обычнымъ явленіемъ посл паники, они назначали поля кровопролитій на самыхъ живописныхъ мстностяхъ, къ которымъ прізжали и въ почтовыхъ каретахъ, и по желзнымъ дорогамъ, и, возвращаясь, смотрли на укрпленный Лондонъ съ глубокой меланхоліей.

Можно было положиться на слово Розамонды, что она отдала письмо въ лондонской почтовой контор, какъ общала Нэвилю. Но странно, что отвтъ на него не былъ полученъ. Нэвиль, не сомнваясь въ ея честности, собирался създить въ Парижъ, но получилъ приказъ явиться на корабль, и на якорной стоянк на рейд Бэвилэма волновался и кипятился, ожидая отвта. Полнйшее пренебреженіе, оказанное его письму было для него личнымъ оскорбленіемъ, ему трудно было переварить его, тмъ трудне, что онъ былъ убжденъ, что отечество оскорблено, а онъ самъ нисколько. Письмо, однако достигло своей цли: угрозы и оскорбленія прекратились, но они могли возобновиться, и онъ хотлъ положить имъ конецъ навсегда. Послднимъ чувствомъ его было сожалніе о томъ, что французы могли поступить такимъ недостойнымъ образомъ, не смотря на высокое уваженіе, какое онъ къ нимъ питалъ. А затмъ онъ забылъ совершенно объ этомъ дл.

Надъ нимъ жестоко подсмивались, когда онъ съзжалъ на берегъ и обдалъ у дяди, и ему пришлось поссориться съ Розамондой за то, что она пересказала, и потомъ помириться.

На насмшки Нэвиль скромно отвчалъ:— я думаю, вы считаете меня на половину дуракомъ, сэръ. Но я знаю одно: я ждалъ сначала, что сдлаютъ старшіе. Я не имю никакой ненависти къ французамъ.

Эверардъ значительно покачалъ головой, будто хотлъ сказать на половину, но замчаніе его было довольно деликатно:— есть девизъ ex pede Herculem. Вы выступили впередъ, чтобы собаки имли о насъ лучшее мнніе, но это — чертовски скорый девизъ и непригодный для такого сложнаго зданія, какъ великобританское королевство и Манчестеръ, юный Нэвиль. Мы будемъ драться съ иностранцами, когда придетъ время.

Онъ посовтовалъ Нэвилю оглядться дома и обратитъ вниманіе на бумагопрядильщиковъ, прибавивъ, что они вяжутъ насъ по рукамъ и ногамъ для того, чтобы продать тому, кто больше дастъ, и что они — не англичане, а нмцы, жиды, квакеры, и разныя помси, усердные конторщики и спекуляторы, и commis voyageur’ы, которые нажили громадныя состоянія, навязывая порченые товары и разные снадобья народу идіотовъ.

Онъ ненавидлъ ихъ за то, что они — язва отечества, и онъ, Эверардъ, былъ однимъ изъ немногихъ, имвшихъ духъ высказать это. Теперь мода кланяться имъ. Мы боролись съ ними, были трусливы, были побиты: а потомъ стали ласкать ихъ и, клочокъ за клочкомъ, дали имъ вырвать вс наши привиллегіи. Мы сдлали ихъ лордами, чтобы поймать ихъ, а они за то сдлали изъ насъ бакалейщиковъ. Они уже, заключилъ Эверардъ:— сняли голову съ плечъ націи и сгноили кости народа.

— Но разв они не принадлежатъ къ партіи либераловъ? спросилъ Нэвиль.

— Я говорю вамъ, отвчалъ Эверардъ:— что они принадлежатъ ко всякой партіи, которая можетъ свергнуть партію, стоящую выше ихъ. Они теперь принадлежатъ къ партіи Джорджа Фокса, и мои парки, птичники — та цль, въ которую они мтятъ. Вы когда-нибудь увидите мануфактурные округа. Вы увидите машины, которыми они работаютъ. Вы увидите, какихъ скелетовъ съ ввалившимися щеками, въ болтающихся какъ на деревяшк штанахъ, они тамъ понадлали изъ англичанъ. Моя кровь уже перекипла. Они заставляютъ работать маленькихъ дтей на своихъ фабрикахъ съ утра до ночи. Фабрики ихъ распространяются, какъ паутина дьявола, чтобы высосать всю кровь Англіи. Въ этихъ округахъ эпидемія уноситъ людей, какъ падежъ — овецъ. Скелеты не могутъ выдержать болзни. А сверхъ всего, они распваютъ по воскресеньямъ гимны.

Такое поведеніе противниковъ хлбныхъ законовъ и защитниковъ воровъ дичи было лицемріемъ до того ужаснымъ, что для него не было словъ. Эверардъ потягивалъ вино, а Нэвиль ломалъ себ голову, отыскивая свтлую идею, которую заклятіе дяди должно бы было вндрить въ голов его.

— Манчестеръ — брюхо страны! продолжалъ Эверардъ.— Пока Манчестеръ процвтаетъ, мы — страна, управляемая брюхомъ. Голова и ноги еще здоровы, но я не поручусь за продолжительное здоровье, потому что середина корыстна, алчна и продажна. Когда она ршаетъ вопросъ иностранной политики — это альдерменъ посл праздничнаго обда. Когда она ршаетъ вопросъ внутренней политики — это хищный волкъ.

Затмъ врный ветеранъ виговъ говорилъ съ шутливымъ восторгомъ о знаменитой рчи одного знаменитаго вождя торіевъ.

— Вотъ какъ надо говорить съ ними! Обличать ихъ, какъ измнниковъ! Поднять хлыстъ и заставить подлецовъ приплясывать. Бейте двуличныхъ! Наша партія всегда стояла за слишкомъ хитрыя уловки. Она срывала отпрыскъ — другой и съдала его, какъ будто отъ потери одного или двухъ отпрысковъ могло пордть дерево манчестерцевъ. Ваша политика поглощенія годится, когда вы имете дло съ гостями, но попытка поглотить сплошную массу всегда чертовски несчастна. Все равно, что попробовать пробить стну лбомъ, какъ длаетъ съ пьяныхъ глазъ весельчакъ негръ. Я не хочу, Нэвиль, чтобы вы поступили въ парламентъ. Вы будете боле дльнымъ человкомъ вн парламента. Но, когда васъ укуситъ муха политики,— а на проклятіе нашей стран, въ числ другихъ недуговъ въ ней сидитъ и недугъ политики,— то не становитесь ни подъ какой флагъ, будьте независимы, пусть голосъ вашъ будетъ свободенъ, помните, какъ я былъ связанъ по рукамъ и знайте одно — стоять твердо противъ Манчестера. Стойте хоть съ завязанными глазами, не спрашивайте ничьихъ совтовъ — вы всегда сдлаете то, что должно. Я прозакладую кровную заводскую кобылу противъ извощичьяго одра, что совсть ваша будетъ чиста и вы заслужите благодарность Англіи.

Нэвиль серьзно слушалъ. Онъ принялъ на вру здоровье головы и ногъ отечества, а воспаленное состояніе нерыцарскаго брюха, называемаго Манчестеромъ, повергло его въ ужасъ. Неужели правда, что Англія показываетъ признаки разложенія, и признаки до того неблагородные? Полдюжины волнообразныхъ линій, искуссно проведенныхъ, очерчивали фигуру ея въ глазахъ міра, и юноша, готовъ былъ умереть, подтверждая, что то былъ портретъ ея, а не каррикатура. Эмблема земли, къ которой онъ пылалъ сыновней любовью, представленная Эверардомъ, носилась передъ нимъ, какъ отвратительная насмшка. Теперь чужестранецъ, слыша какъ мы хвалимся ею, можетъ сравнить насъ, съ балаганщиками, которые на ярмарк выкрикиваютъ похвалы прелестямъ толстой женщины, которую показываютъ толп за деньги.

Раздутое манчестерское брюхо одно виновато въ этомъ позор. Эверардъ слышалъ съ восхищеніемъ, какъ юное эхо его громило бумагопрядильщиковъ. Но на бду Нэвиль потребовалъ немедленнаго плана дйствія, систематической борьбы. Онъ сойдетъ въ народъ, возьметъ иниціативу и поведетъ его, требуя, чтобы и вс шли за нимъ, не позволяя никому стоять въ сторон, пожимая плечами.

— Мы ведемъ его во время войны, говорилъ онъ:— почему мы не ведемъ во время мира? Есть фронтъ для мира, какъ и для войны, и наше мсто — впереди его. Насъ оттерли въ сторону, мн кажется съ нами поступили, какъ съ вышедшими изъ моды украшеніями! Это, должно быть, наша вина. Пожимать плечами и усмхаться такъ же почетно, какъ пускать фейерверки въ честь собственнаго пораженія. Намъ нужно вернуться назадъ, сэръ! Вотъ въ чемъ сила, сэръ! Издваться же надъ хлопчатными фабрикантами, пока они стоятъ выше насъ — я не могу. Мы допустили ихъ стать во глав. А за нами въ отечеств втрое боле важная ставка. Я говорю не объ имніяхъ и титулахъ.

— Чортъ возьми, знаю, что не о нихъ, сказалъ дядя.

— Я говорю о нашихъ славныхъ именахъ, объ исторіи, я говорю о нашемъ долг. Что же касается титуловъ, то единственное средство защищать ихъ — быть достойными ихъ.

— Чертовски краснорчиво, замтилъ Эверардъ.— Совтую отстать отъ этой штуки — говорить рчи на академическую премію. Я называю это чиханьемъ, сэръ, чиханьемъ себ подъ носъ! Вы говорите со мной, а не избирателямъ. ‘Быть достойными ихъ’. Цезарь закрылъ голову плащемъ и, несмотря на его величественныя позы, ему все-таки сунули ножъ между ребрами. Пусть такъ говоритъ какой-нибудь бднякъ, у котораго за душой нтъ ничего, кром его голой, безпріютной жизни. Краснорчіе — его единственная драгоцнность, онъ долженъ раздувать себя хоть напускнымъ восторгомъ. Вы должны бы имть больше смысла. Земли и титулы — такая вещь, что стоитъ имть, все равно ‘достойны ли вы ихъ’, или вы — позоръ своего сословія. Самое, лучшее средство защищать ихъ — имть здоровый кулакъ и стоять, не отступая ни на пядь.

— Прошу васъ, скажите, что же нужно длать? спросилъ Нэвиль, упавъ духомъ, когда дядя совтовалъ стать въ такое положеніе.

Эверардъ предложилъ отстаивать борьбой каждую привилегію своего класса.

— Говорятъ, что дворянинъ, когда онъ борется противъ враговъ своихъ — зрлище, достойное боговъ. Я бы не уступилъ имъ ни дюйма поля битвы. Незачмъ называть вещи красивыми именами — Англія гибнетъ отъ трусости. Poursuivez — вотъ мой кличь. Ату, на нихъ! Самое храброе сердце одержитъ побду. Я въ томъ нисколько не сомнваюсь. И я не сомнваюсь, что мы одержимъ, въ конц концовъ, верхъ.

— А народъ? его надо считать, сказалъ Нэвиль, отуманенный доводами дяди.

— Какой народъ?

— Я полагаю, что англійскій народъ чего-нибудь да стоитъ, сэръ.

— Разумется, когда борьба окончена и битва выиграна или проиграна.

— Такъ вы думаете, что народъ останется зрителемъ?

— Народъ всегда ждетъ, кто останется побдителемъ, мальчикъ.

Юноша вскричалъ въ уныніи:— какъ будто это — скачка!

— Да, это — тоже скачка, и мы чертовски отстали отъ дрессировки, сказалъ Эверардъ.

Этимъ онъ кончилъ. Средневковой джентльменъ съ понятіями двнадцатаго столтія о подчиненіи, самодовольно прилагавшій ихъ къ девятнадцатому вку, не могъ быть никакой опорой для мысли юноши, который хотлъ мыслить самостоятельно. Нэвиль пошелъ бродить но лсамъ Стойтэма, не желая охотиться вмст съ дядей и гостями его. Выстрлы ружей ихъ раздавались въ его ушахъ такъ же, какъ и рчи ихъ, противъ которыхъ онъ не могъ возразить, но ему казалось, что въ нихъ не доставало чего-то, сами они казались ему немного черствыми, немного праздными. Онъ желалъ чего-то другого, онъ желалъ, чтобы они отдали свое время и силы чему-нибудь, чего нельзя было купить на рынк. Аристократія, онъ былъ въ томъ убжденъ, должна возобновить свой естественный союзъ съ народомъ и вести его, какъ древле вела, на поле битвы. Но какъ этого достигнуть? Встртившаяся ему суссэкская сельская красавица, которой онъ залюбовался,— юноша трепеталъ отъ восторга подъ обаяніемъ женской красоты,— тоже не могла дать ему отвта на этотъ вопросъ. Вечеромъ пошли насмшливые пересказы о вопросахъ, которыми юноша всмъ надолъ. ‘Мальчикъ всетаки здоровъ, хотя въ голов его и бродитъ’, говорилъ дядя Эверардъ. Нэвиль, однако, доказалъ дяд, что иметъ понятіе о борьб за жизнь сосднихъ земледльческихъ рабочихъ, видлъ, какъ они бдствуютъ съ дтьми. Вс гости за столомъ хохотали во все горло, когда онъ высчитывалъ число болзненныхъ маленькихъ созданій, чахоточныхъ и кривоногихъ, по всмъ радіусамъ на пять миль отъ Стейпгэма. ‘Ему нужно какое-нибудь дло, чтобы выгнать эти болзненныя фантазіи’, сказалъ дядя Эверардъ. Нэвиль, быть можетъ, думалъ тоже самое, потому что онъ, пробудившись отъ своего раздумья, принялся разввать знамя торіевъ и тмъ привелъ въ восхищеніе всхъ дамъ въ гостиной, хотя въ борьб льва съ единорогомъ,— предмет вчныхъ псень тори,— онъ, казалось, боле желалъ раздразнить льва, нежели подавить дерзкаго выскочку-единорога. Онъ призывалъ разбитые отряды перовъ встать въ переднихъ рядахъ и предупредить оппозицію, принявъ на себя иниціативу такихъ мръ, которыя должны были отрзать старый смшной гальотъ-народъ изъ-подъ выстрловъ непріятельскихъ батарей, и тмъ насмшилъ до нельзя джентльменовъ.

Передъ возвращеніемъ на корабль, Нэвиль сдлалъ обычный визитъ, требуемый церемоніями родства своей бабушк Бьючэмпъ, почтенной лэди, пережившей восьмой десятокъ, и которую, несмотря на всю его симпатію къ ней, раздляла съ нимъ нелюбовь ея къ дяд Эверарду, бывшему одно время героемъ его. То было время, когда онъ носилъ еще юпочки, а упрямый юноша не любилъ слышать и теперь, когда дурно говорили объ Эверард.

— Вс мужчины нашей фамиліи безъ сердца, а онъ — деревяшка, милый мой, и къ тому же дурной человкъ, говорила старая лэди.— Онъ долженъ бы былъ отдать васъ въ школу, а потомъ въ университетъ. Вамъ нужно было учиться, вамъ нужны были люди, которые читали бы вамъ лекціи и объясняли все. Васъ не слдовало ростить въ такомъ дом, какъ его.

Она намекала на Розамонду. Нэвиль вступился за оклеветанную женщину, но съ тмъ же неуспхомъ, какъ и передъ всми лэди Рамфри, впрочемъ, была разница: лэди Рамфри безпощадно громили коварство и кокетство бдной женщины, а мистрисъ Елизабета Мери. Бьючэмпъ приписывала всю вину мужчин.— Какой человкъ! говорила она:— скажите мн, что онъ женится на ней, и я не скажу ни одного слова.

Нэвиль эхомъ отозвался: ‘Женится’, но совершенно другимъ тономъ.

— Я — такая же аристократка, какъ и вс вы, только я выше всего цню нравственность, говорила лэди Бьючэмпъ:— когда вы были ребенкомъ, я предлагала усыновить васъ и сдлать васъ моимъ наслдникомъ, и я бы воспитала васъ. Вы увидите моего другаго внучатнаго племянника, котораго я воспитала. Онъ готовится въ адвокаты и живетъ въ Лондон, онъ бываетъ у меня каждое воскресенье. Я женю его на доброй двушк и покажу вашему дяд, какихъ людей я воспитываю.

Нэвиль не имлъ ни малйшаго желанія встртить другого примрнаго внучатнаго племянника, зная слдующее обстоятельство: одна изъ племянницъ мистрисъ Бьючэмпъ, не имвшая никакого состоянія, отдала свою руку одному манчестерцу, теперь умершему, молодой Блэкбернъ Текгэмъ, адвокатъ, былъ плодомъ этого брака.

Нэвиль простился съ мистрисъ Бьючэмпъ, проникнутый уваженіемъ къ ея здоровой сил, живости и ясности ума, и жаля, ради отечества, что она не была замужемъ и не дала отечеству сыновей и дочерей, похожихъ на нее. Онъ нашелъ, что она выказала боле мудрости, нежели дядя Эверардъ, прописывая лекарство противъ его болзни. Онъ чувствовалъ, что ожидавшая его въ мор дятельность была только временнымъ облегченіемъ. Университетскій курсъ былъ бы для него радикальнымъ лекарствомъ, онъ былъ въ томъ убжденъ, и проницательность старой лэди произвела на него сильное впечатлніе. Онъ былъ обязанъ мистрисъ Бьючэмпъ двумя мирными днями на верховьяхъ Темзы, гд онъ дышалъ атмосферой простоты и здраваго смысла. Онъ писалъ ей съ корабля: ‘Англія, которую я буду видть и среди моря, представляется мн въ вид того берега рки, поросшаго травами, который виднъ изъ вашихъ оконъ, когда вы сдлаете мн честь написать мн, напишите имена полевыхъ цвтовъ, которые растутъ на берегу лтомъ’. Старая лэди немедля отвчала ему, вложивъ въ письмо чекъ на пятьдесятъ фунтовъ: ‘полковникъ Халкетъ увдомилъ меня, что вы не въ милости въ Стейнгэм, и я подумала, что вамъ могутъ быть нужны карманныя деньги. Цвты: кипрей, царица луговъ и вербейникъ. Я буду рада видть васъ у себя на будущее лто’.

Нэвиль послалъ ей слдующій отвтъ: ‘Благодарю васъ, но я не получу денегъ по чеку. Дло въ Стейнгэм было вотъ какъ: я вышелъ ночью въ паркъ и остановилъ сторожей, которые гнались за молодымъ охотникомъ. Я самъ поймалъ его, но узнавъ въ немъ члена семейства, въ которомъ я принимаю участіе, я отпустилъ его. Дядя слышалъ выстрлъ ружья, я утромъ приказалъ сторожу дичи разсказать все дяд на чистоту. Дядя Э. очень разсердился, и мы разстались очень бурно. Если вы награждаете меня за это, то я не имю права на награду’.

Мистрисъ Бьючэмпъ написала опять: ‘Ваша профессія должна научить васъ хоть повиновенію, если не научитъ ничему изъ того, что должно знать христіанину-джентльмену. Вы получите отъ издателя ‘Жизнь и письма лорда Коллингвуда’, и я убждена, что каждый молодой мичманъ долженъ подражать ему. Тратьте деньги, какъ хотите’.

Корабль Нэвиля, подъ командой капитана Роберта Холла, (неустрашимаго офицера и, что всего страшне, ланкаширца по происхожденію, думалъ Бьючэмпъ), быстро несся къ стоянк у береговъ южной Америки и такъ же быстро понесся назадъ, по тмъ же водамъ, гд плавалъ лордъ Дакронъ.

Подобно утлому норвежскому челну на окраинахъ Мельштрома, еще боле подобно стран, гд сталкивались интересы и страсти и умственный уровень которой ниже ея матеріальнаго благосостоянія,— Англія неслась въ водоворотъ столкновеній чужихъ странъ. Парализованное министерство громко провозгласило о томъ. Управляемая нація, указанія которой спрашиваютъ въ серьзныхъ кризисахъ, черезъ посредство представителей ея, кричала, что была обвинена въ малодушіи. Никто не желалъ войны, только мы уже слишкомъ долго говорили гомерическую чепуху о мир, и о вчности обмна плодовъ земли на деньги. Вслдствіе этого, чтобы нсколько поправить ошибку такой крайности, мы задумали вступиться за мусульманъ, ради торговли Средиземнаго Моря (мусульмане — одни изъ нашихъ покупщиковъ, пользующіеся репутаціей отличныхъ плательщиковъ), и сочли это наконецъ необходимостью. Мы оплакивали эту необходимость. Пресса плакала надъ нею. Но однако, тонъ этотъ не былъ особенно политиченъ съ нашей стороны, пока гора полярнаго льда зорко слдила за нами, пресса сочла за нужное напомнить ей, что было время, когда мы были бульдогами. И вотъ, посл хвалебныхъ гимновъ благословенному миру, несущему изюмъ и смородину для нашихъ пуддинговъ и заклепывающему пушки бараньими головами, закономъ національнаго вкуса сдлалось пніе хвалебныхъ гимновъ живительнымъ добродтелямъ войны. Въ это время была сдлана очень курьзная выставка нашихъ согражданъ. Джентльмены, въ числ грацій, облеченные въ одежды древняго покроя, отправились пилигримами къ владтелю полярныхъ льдовъ и умоляли его уступить во имя благочестія. Ледяной колоссъ, рыцарски, но непреклонно мановеніемъ руки указалъ имъ дорогу домой. Они возвратились и были освистаны за то, что своей миссіей противорчили настроенію воинственныхъ гражданъ и слишкомъ ясно выдали настроеніе мирныхъ.

И теперь настала война — духъ очищенія и — заразы.

Англійскій народъ единодушно издалъ военный кличь,— если судить по крикунамъ. Они состроили физіономію, приличную субботнему дню, и говорили тономъ одобренія о томъ, какъ дрожала королевская рука, исполняя формальность подписи, чмъ и ограничивается ея дйствіе. Если придется поплатиться деньгами, зато будетъ убитъ пугало-медвдь, а этотъ пугало-медвдь такъ же несносенъ для спокойствія коммерческихъ общинъ, какъ соперники на престолъ — королямъ.

Военный крикъ былъ абсолютно единодушнымъ и въ высшей степени національнымъ крикомъ, говорилъ Эверардъ Рамфри: — потому что въ немъ не приняли участія бумагопрядильщики.

Онъ щелкалъ пальцами и хохоталъ при восклицаніяхъ отвращенія этихъ негрофиловъ, высасывавшихъ сокъ изъ христіанъ, единичные крики которыхъ среди всенароднаго рева раздавались, какъ стоны изъ заткнутой глотки.

Одинъ изъ наполовину задушенныхъ бумагопрядильщиковъ, прославившійся воззваніемъ къ открытому бунту, ненавистникъ аристократіи, политическій воръ, добился-таки того, что его голосъ былъ услышанъ. Его кинули пресс на растерзаніе, а она кинула народу его растерзанные клочки. Эверардъ чувствовалъ приступъ остраго аппетита къ политик, читая ежедневныя и еженедльныя газеты. Въ нихъ печаталась логика, въ нихъ печатался здравый смыслъ, он безпощадно ругали тявкавшую измнническую дворняшку. Въ нихъ печаталось то, что онъ самъ бы сказалъ, только безъ крупной соли его уподобленій, онъ приравнивалъ этого негодяя и его шайку американскимъ водянымъ растеніямъ въ нашихъ водахъ, гніющему гнзду осъ въ нашихъ деревьяхъ, червю въ доскахъ нашихъ кораблей, самымъ ужаснымъ недугамъ человческаго тла и всмъ повальнымъ болзнямъ овецъ, быковъ и честныхъ псовъ. Звзда Манчестера затмилась. Міръ Англіи открылъ, что партія мира, опровергавшая причины настоящей войны, именно была причиной войны, никогда еще не было видано боле ясныхъ указаній. Но мое дло слдить за мистеромъ Бьючэмпомъ, и я говорю все это для того, чтобы вы, читатель, могли понять его поведеніе какъ во время войны, такъ и въ дни, послдовавшіе за нею.

— Теперь, сказалъ Эверардъ:— мы посмотримъ, какого сорта матеріалъ въ Нэвил.

Онъ ожидалъ, какъ вы можете себ представить, что истый юный Бьючэмпъ-Рамфри рвется и натягиваетъ ремень своры, какъ добрый охотничій песъ.

IV.
Взглядъ на Нэвиля въ дл.

Юный джентльменъ, которому Эверардъ посылалъ свой воинственный духъ по почт, послалъ ему письмо изъ Дарданеллъ, въ которомъ просилъ дядю не требовать отъ него ни одной искры энтузіазма. Онъ писалъ, что презираетъ нашихъ союзниковъ-мусульманъ, и съ жалостью думаетъ о несчастныхъ человческихъ стадахъ, дрессированныхъ въ полки, которые шли и плыли поприказанію деспота, популярности котораго мы помогали. Онъ писалъ въ тон незрлаго политика чепуху, извинительную для старшихъ, державшихся взглядовъ, сходныхъ съ его взглядами, но возмутительнйшую для тхъ, кто держался противныхъ. Впрочемъ на одинъ вопросъ, поставленный Нэвилемъ, трудно было отвчать. Онъ спрашивалъ, ‘такъ ли горячо стояла бы англійская нація за войну, еслибы врагъ стоялъ на противуположномъ берегу и говорилъ о высадк на ихъ зеленыя поля’. И онъ замчалъ, что мы оттого такъ горячо взялись за войну, что намъ сдлалось стыдно, и оттого, что война была далеко.

— Печень негодяя не въ порядк, сказалъ Эверардъ.

Но когда онъ дошелъ до фразы: ‘Кто говоритъ дло въ этомъ, кризис? Есть одинъ человкъ, и я за него!’ — то сострадательное чувство мистера Рамфри перешло въ яростное изумленіе. Человкъ, о которомъ писалъ племянникъ, былъ позорно мяукавшій бумагопрядильщикъ. Нэвиль былъ отъ него въ восторг.. Нэвиль говорилъ это напрямикъ. Нэвиль указывалъ на этого измнника Джорджъ-Фоксита, какъ на англичанина-героя, объявляя, что честь требуетъ съ его стороны сдлать извстнымъ всему міру свое удивленіе къ этому человку, онъ надялся, что дядя извинитъ его за то. ‘Мн очень жаль, если мы расходимся съ вами во взглядахъ, сэръ: но я буду презрннымъ трусомъ, если скрою то, что я думаю о немъ въ то время, когда вся Англія противъ него. Я утверждаю, что его словами говоритъ мудрость, я не постою за словомъ: онъ говоритъ какъ пророкъ, и онъ стоитъ за бдный народъ, стоя за отечество. На мой взглядъ онъ — единственный человкъ, который обращаетъ вниманіе на положеніе бдныхъ классовъ, я хочу сказать — на интересы ихъ. Они платятъ за войну, и, если намъ необходимъ миръ дома и сила для истинно національной войны, то нужды бдныхъ классовъ, должны быть удовлетворены. Онъ видитъ это. Я не стану рисковать доле сердить васъ, защищая его, но, если я услышу, что его позорно оскорбляютъ, то потомокъ древняго имени къ его услугамъ. Я не могу сказать мене и не скажу ничего боле

Эверардъ послалъ отсутствующему племяннику:— оселъ! Горькое разочарованіе мистера Рамфри въ юнош напоминаетъ мн о горькихъ разочарованіяхъ, которыя и многіе другіе испытаютъ въ отношеніи его. Сверхъ того я обязанъ предупредить читателя, что въ этой исторіи нтъ опредленнаго плана завязки, интриги и развязки. Героя моего можно обвинить въ оффиціальной неспособности угедить обществу такъ какъ онъ постоянно оскорблялъ вс предразсудки и никогда не искалъ популярности. Быть популярнымъ — послднее, о немъ бы онъ подумалъ. Бьючэмпизмъ, если можно такъ выразиться, есть олицетвореніе всего, что противуположно байронизму, онъ не ищетъ вашей симпатіи и избгаетъ пластичнаго паоса или какихъ бы то ни было патетическихъ позъ. Бьючэмпъ не думаетъ о личномъ счастіи хоть бы для того, чтобы оплакивать отсутствіе его, мелодическій плачь, демоническое презрніе равно чужды ему. Символъ вры его — дло и борьба. Имя все, что могло бы соблазнить его играть роль романическаго героя, онъ презираетъ помаду и завивательные щипцы современной романтики, ея выкройки и ярлыки, словомъ — вс вещи, ловкимъ употребленіемъ которыхъ устраивается таинственный ореолъ героя надъ головой джентльмена.

Нэвилю вскор пришлось перевести свой телескопъ отъ политики на поле войны. Факелъ брани былъ уже возженъ, а Нэвиль былъ не того закала, чтобы оставаться безучастнымъ зрителемъ того, что окружало его. Наша дипломатія, проплясавъ со всею гибкостью ходулъ, серьзно отказалась отъ дара движенія. Неустрашимые ланкастерцы гремли, какъ буря, надъ ставками игроковъ войны, но на бурю не обращали вниманія. Наша достойная нація, признавая ученіе, что война — бичь человчества, пріобрла привычку думать, что война въ этомъ случа — печальная необходимость. Нэвиль почуялъ это политическое настроеніе въ поспшности приготовленій къ войн, онъ вспоминалъ о чувств недовольства, испытанномъ имъ въ прежніе годы по поводу вопроса о войн, но онъ былъ слишкомъ молодъ, чтобы отстоять свое настроеніе противъ гула криковъ всей націи, слишкомъ молодъ, чтобы оставаться скептическимъ зрителемъ воинственнаго одушевленія народа, когда газеты свидтельствовали о немъ во всю длину столбцовъ своихъ, письма съ родины дышали имъ же, товарищи звали отъ скуки, ожидая сигнала къ дйствію, а эскадры караблей везли живой грузъ красныхъ и синихъ мундировъ, инфантерію, кавалерію и артиллерію, и все это распвало прощальныя псни красавицамъ родины и гремло ура всему, что ждало въ чужихъ водахъ. Онъ охотно далъ потоку унести себя. Если такъ должно быть, пусть будетъ такъ. Слухъ о надменномъ поступк ‘свернаго медвдя’, положившаго свою лапу на нейтральный протокъ, непріятно рзалъ ему уши. Онъ рукоплескалъ защитникамъ въ фескахъ пограничныхъ крпостей, и когда пришелъ приказъ флоту вступить въ издревле прославленное за бури и басни романическое море, онъ послалъ домой письмо совершенно по вкусу дяди Эверарда. Потомъ наступило плаваніе, высадка и походъ на высоты, и Нэвиль былъ обреченъ видть это празднымъ зрителемъ. Наконецъ, онъ получилъ назначеніе въ дйствующую армію и съ тхъ поръ дядя Эверардъ получалъ о немъ свднія изъ другихъ источниковъ. И дядя, и племянникъ, оба были одного мннія, когда наступила жестокая зима и заморозила нападеніе на городъ, оба осуждали правительство, но были несогласны на счетъ причины правительственной неспособности, Нэвиль обвинялъ лордовъ въ самомъ преступномъ нерадніи, Эверардъ квакеровъ, сгноившихъ всю страну. Онъ, пожимая плечами, читалъ воинственный кличь Нэвиля и кличь нашихъ бдныхъ солдатъ. ‘Снова объ этихъ степяхъ’, сказалъ онъ. Посл ему пришлось настраивать себя на прощеніе племянника, когда пришли извстія о томъ, что онъ выказываетъ излишнее рвеніе, исполняя свой долгъ, ‘дерется на показъ’, какъ выражался дядя Эверардъ. ‘Бравада въ военномъ дл — самое скверное посл трусости’, писалъ онъ совершенно разумно. ‘Идите съ своимъ отрядомъ. Не вызывайтесь, пока васъ не пошлютъ. Помните, что намъ нужны матросы и солдаты, но что намъ не нужно самоубійцъ’. Онъ снизошелъ до того, что подчеркнулъ эти слова, ради большой выразительности. Въ сердц же, не смотря на неумолимую ясность его сужденія, онъ былъ доволенъ сыпавшимися на него со всхъ сторонъ поздравленіями за мужество племянника его въ періодъ упадка духа британскихъ войскъ. Зима была страшная и въ Англіи. Каждый мягкосердечный человкъ, ложившійся спать съ озябшими ногами, живо сочувствовалъ тому, что выносили наши солдаты на замерзшихъ высотахъ, и мысли о герояхъ дйствовали на него, какъ грлка. Мы хотли имть героевъ, во что бы то ни стало. Въ отношеніи войны, какъ и въ отношеніи остроумія, человкъ, который сдлалъ одну диковинную вещь, долженъ непремнно сдлать и многія другія, и Нэвиль неожиданно очутился посреди яркаго ореола военной славы, которая трубила ему самыя громкія похвалы, за дла, которыхъ онъ никогда не длалъ. Нэвиль писалъ домой умоляющимъ и настоятельнымъ тономъ, прося дядю опровергнуть вс выдуманныя исторіи, и предписывая ему форму публичнаго опроверженія всякаго участія въ нихъ съ его стороны.

Эверардъ отвчалъ:

‘Я получилъ письмо отъ вашего капитана, въ которомъ онъ увдомляетъ меня, что я, вроятно, не увижу васъ боле, если не научу васъ сдерживать себя. Я желалъ бы, чтобы вы были въ другой батареи, а не у Роберта Халла. Онъ забываетъ силу примра, хоть и уметъ болтать поученія. Но такъ какъ вы на этой батареи, то прошу васъ привсить грузъ въ сто фунтовъ на вашу страсть рисоваться, слышите ли вы. Неужели вы воображаете, что есть толкъ въ вашемъ желаніи офранцузить нашу армію? Мн противенъ человкъ, который стрляетъ въ врага изъ за медали. Я побьюсь объ закладъ, что такого стрлка легко взять, обойдя позади,— поставьте меня только съ нимъ въ открытое поле. Томъ Биггоръ, боксръ, отправился въ Парижъ и схватился съ первымъ изъ ихъ приплясывающихъ боксровъ, при первой схватк онъ получилъ отъ мошенника ударъ въ подбородокъ ногою, при второй, онъ взялъ его за поднятую ногу и такъ отдулъ его, что тотъ могъ сказать только pecc вмсто peccavi. Сражайтесь открыто. Битва — игра, въ которой берутъ и отдаютъ, а если наши люди погонятся за мелкимъ удальствомъ, то они не въ силахъ будутъ драться, какъ слдуетъ, въ настоящемъ дл. Эта новая мода раздавать кресты и медали выдумана самимъ дьяволомъ для того, чтобы разбить стойкія линіи британскихъ солдатъ и сдлать послднихъ инвалидами, чтобы они могли щеголять медалями передъ лавочниками и своими женами въ сити. Давайте намъ армію, намъ не нужно вашихъ выскочекъ. Сюда возвращаются толпы вашихъ героевъ цирка, чтобы отдохнуть на родин посл военныхъ трудовъ. Одинъ декламировалъ что-то за публичнымъ обдомъ вчера вечеромъ. Онъ прямо пошелъ въ огонь и выбжалъ прямо изъ огня во глав своего отряда! здсь сограждане устраиваютъ ему празднества и превозносятъ его въ прямыхъ рчахъ, а мой мальчикъ стоитъ противъ непріятеля!’

Невольный переходъ Эверарда отъ грубости тона ветерана къ этому проявленію чувства тронулъ Нэвиля, который теперь только началъ догадываться, на что мтилъ его дядя, когда упрекалъ его за безразсудную удаль въ пол и восхвалялъ сверхестественное хладнокровіе идеальнаго англійскаго солдата. Нэвиль послалъ дяд смиренное сознаніе, что онъ гршенъ въ этомъ отношеніи, и съ оговоркой, что, хотя онъ, дядя Эверардъ, и правъ въ теоріи, Нэвиль признавалъ это, но бываетъ время, когда нуженъ примръ даже для самыхъ храбрыхъ солдатъ, когда огненная пещь, пылающая въ глотк дракона войны, всего мене располагаетъ даже англичанъ повиноваться призыву долга, и когда даже имъ нуженъ вождь. Національное самохвальство, мечтающее, что англичане стоятъ превыше человческихъ ощущеній, боле гибельно для арміи, нежели смерть нсколькихъ героевъ. Это самохвальство слишкомъ часто заставляло насъ пренебрегать изреченіемъ мудраго военачальника о необходимости предусмотрительнаго разсчета, хотя бы и для побдителей. Молодой Мичель, несшій на спин мшки съ порохомъ, идя на приступъ, а когда приказали отступать, понесшій ихъ назадъ, ведя въ то же время раненаго солдата, несомннно поступилъ хорошо: мистеръ Бьючэмпъ самъ тоже недурно поступилъ, когда матросы его батареи насильно увели его изъ подъ огня гранатъ, поднимавшихъ вихри пыли и дыма, какъ рядъ вулкановъ, и потомъ душили его въ объятіяхъ, какъ обнимаютъ любящія женщины при свиданіи или разлук. Но въ конц письма онъ выказалъ раскаяніе передъ дядей и сознался что, во-первыхъ, людямъ не нужно было никакого примра презрнія къ смерти, а во-вторыхъ, что онъ самъ не зналъ, было-ли все это съ его стороны презрніе къ смерти, или гордость, нежеланіе, чтобы его видли бгущимъ.

‘Мн не нравится, что мальчикъ анализируетъ такъ тонко’, сказалъ Эверардъ. Это показалось ему похожимъ на проповдь пастора. Но сердце его было побждено ршимостью Нэвиля выдержать всю компанію, не смотря ни на что.

‘Я вижу со стыдомъ за насъ и съ удивленіемъ къ нимъ, какъ старые капитаны и полковники инфантеріи, у которыхъ нтъ никакого положенія въ свт, кром чина въ арміи, стоятъ на своемъ мст’, писалъ Нэвиль: ‘какъ такой-то лордъ и еще лордъ, и еще лордъ ускользаютъ изъ подъ рукъ, какъ будто въ нихъ растаяло все мужество мущины. Я вынесу все до конца’. Эверардъ одобрилъ его.

Полковникъ Халкеттъ написалъ ему, что юноша сталъ скелетомъ. И все-таки Эверардъ одобрялъ племянника и говорилъ о немъ.

— Я люблю его за то, что онъ держится и тогда, когда прошелъ первый порывъ. Это показываетъ, каковъ человкъ.

За обдомъ, въ отвтъ на похвалы племяннику, онъ отвчалъ.

— Кузовъ Нэвиля здоровъ, въ немъ одна течь — политическія фантазіи, но и ее можно заткнуть. Я надюсь на это. Не слдуетъ воспитывать человка на политик. Когда я былъ въ его возраст, я никогда не заглядывалъ въ газеты, разв только для того, чтобы прочитать бракоразводныя дла. Я вступилъ въ политику съ зрлымъ умомъ. Онъ на своемъ мст въ дл. Я надюсь, что онъ пойметъ это и предоставитъ говоренье другимъ.

Въ конц компаніи Нэвиль довелъ своего дядю до взрыва негодованія. Нэвиль схватилъ лихорадку во французскомъ лагер, гд онъ раздавалъ припасы, присланные ему дядей.

‘Эти французы дрессированы до того, что они того и гляди сломятся, говорилъ Эверардъ: — Вы справитесь съ ними, если съумете выждать. Они — жадныя собаки къ тому же: хотятъ забрать себ половину корзинъ и всю славу. Пусть кто нибудь на милость скажетъ мн: какой дьяволъ понесъ его въ французскій лагерь? Они и безъ того прибжали бы къ нему попросить картофеля. И замтьте, онъ длаетъ это все во имя гуманности. Нтъ слова, боле подходящаго для всякихъ шарлатановъ, какъ ‘гуманность’. Пасторы заздятъ это слово до остова. Гуманность! Гуманноерундитость! Вотъ самое лучшее слово’.

Грозно освжающее письмо, отличное средство въ пароксизм лихорадки, было послано пастору ‘гуманности’, и Эверардъ ждалъ или горячаго отвта, или письма съ черной печатью, но ни то, ни другое не было получено. Неожиданно, къ величайшему негодованію его, пришли слухи о мир между сильными врагами.

Звуки серебряной трубы мира не были услышаны съ неудовольствіемъ бульдогами, хотя въ музык этой громко раздавались торжественные звуки побды, хотя бульдоги наши были жестоко покалчены, какъ и всегда при начал, но, наконецъ, они схватили зубами свою добычу и не были расположены выпускать ее, и потому находились въ воинственномъ настроеніи.

Эверардъ Гамфри былъ изъ числа людей, считавшихъ себя въ полномъ прав требовать продолженія войны, пренебрегая волей союзниковъ. Любимымъ изреченіемъ его было, что англійская конституція побьетъ весь міръ, и справедливость этого изреченія была такъ блистательно доказана на дл. Онъ былъ очень взволнованъ, не хотлъ и слышать о мир, но онъ не ограничился этимъ, этотъ величественный джентльменъ вполн обдуманно сдлалъ наивность писать немедля Нэвилю, требуя, чтобы тотъ сообщилъ ему о состояніи духа арміи и мнніи ея о мир, представьте себ древняго всадника Рима, спрашивающаго мннія у юнаго пхотнаго солдата-преторіанца.

Союзники, однако, несмотря на мнніе Эверарда о могуществ англійской конституціи, всегда похожи на близнецовъ, соединенныхъ кожей, и, предположивъ, что одинъ изъ нихъ хочетъ ссть, другой поступитъ мудро, если тотчасъ же согнетъ колни и тоже сядетъ, положеніе его, если онъ останется стоять, будетъ очень неудобно. Сверхъ того, отоманы были поставлены въ равновсіе, московиты были побиты, и новая позолота была наведена на военную славу галловъ. Теперь оставалось только спросить англійскихъ ворчуновъ: для чего же они дрались, если недовольны этими результатами?

Полковникъ Халкеттъ сообщилъ о слух, что Нэвиль получилъ легкую рану въ бедро. Во всякомъ случа что нибудь да было особенное съ Нэвилемъ, потому что у него былъ двойной поводъ писать домой, а именно, дядя его сознавался, что юноша предугадалъ всю нелпость войны, веденной нюнями-бумагопрядильщиками и сторонниками ихъ въ союз съ игрокомъ на трон, который выигралъ ставку и теперь щелкалъ имъ пальцами подъ носъ. Эверардъ готовился встртить птушью псню молодого политика, и готовился откровенно сознаться, какъ сильно онъ ошибался, желая воевать съ кмъ бы то ни было, не раздавивъ предварительно мятежной партіи бумагопрядильщиковъ. Но Нэвиль продолжалъ молчать.

— Умеръ въ госпитал, или въ турецкой гостинниц! вздохнулъ Эверардъ: — и для негодяевъ тамъ онъ только тло, которое слдуетъ поскоре зарыть въ жидкую известь.

Розамонда Келлингъ была единственной свидтельницей такого необычайнаго взрыва печали.

V.
Рэне.

Наконецъ, однажды утромъ было получено письмо отъ французскаго джентльмена, подписывавшагося графъ Кренъ де-Круанэль, извщавшее Эверарда, что племянникъ его отправился съ востока вмст съ сыномъ писавшаго, капитаномъ де-Круанэлемъ, на австрійскомъ судн и теперь лежитъ въ Венеціи больной отъ возвратной лихорадки, но что онъ находится не въ рукахъ итальянскихъ врачей (графъ писалъ объ этомъ съ особеннымъ удареніемъ). Графъ привезъ съ собою доктора, встрчая въ Венеціи сына, который былъ тоже раненъ.

Графъ де-Круанэль заврялъ Эверарда, что его храбрый и обожаемый племянникъ, ‘vrai type de tout ce qu’il y a de noble et de chevaleresque dans la vielle Angleterre’, былъ окруженъ всми необходимыми и нжными попеченіями семейства, связаннаго съ нимъ самыми нжными узами благодарности, какъ личной, такъ и національной, что онъ дорогъ имъ, какъ членъ ихъ семейства, какъ сынъ, какъ братъ, и они съ благодарными сердцами прославляли благость Провиднія, возвратившаго имъ молодаго героя. Въ заключеніе, графъ предлагалъ Эверарду нчто въ род братской дружбы, если Эверардъ сочтетъ за нужное дйствовать въ порыв чувствъ, какихъ онъ ожидалъ отъ любящаго родственника, и прідетъ въ Венецію слдить за выздоровленіемъ племянника. Теперь уже здоровье мистера Нэвиля было несравненно крпче, гондола сама по себ была лекарствомъ, писалъ графъ.

Эверардъ поджалъ губы, чтобы придать еще большую выразительность своему оригинальному неслышному фырканью, которое было высочайшимъ выраженіемъ его презрнія, и предалъ безпощадному осмянію понятія француза о занятіяхъ англичанина, французъ тамъ за каналомъ воображаетъ, будто англійскій джентльменъ можетъ допустить нарушеніе всхъ своихъ плановъ охоты, порвать свои общанія, по первому требованію, помчаться въ чужой городъ, извстный грязью и комарами, начать выдлывать разныя ужимки и гримасы и расточать нарочно для подобныхъ обстоятельствъ приготовленныя глупости, съ восклицаніями: mon fils! mon cher neveu! Dieu! и т. п. чепухой. Пусть женщины продлываютъ все это, если хотятъ, женщины и французы скроены на одинъ ладъ. Сверхъ того, онъ хорошо зналъ отель, гд остановился графъ де-Круанэль, и обмиралъ при одномъ названіи этого отеля, онъ охотне бы встртилъ ночью страшнаго медвдя, нежели комара, потому что никакими хитростями невозможно спастись отъ комара, и, съ ужасомъ распространяясь о свойствахъ этого ужаснаго наскомаго, онъ поклялся, что поздка будетъ для него адскимъ мученіемъ и безъ страшнаго суда.

Однако, онъ разршилъ мистрисъ Келлингъ хать къ Нэвилю. Онъ уговаривалъ ее: ‘Къ чему вамъ хать? Мальчикъ поправляется, скоро совсмъ встанетъ на ноги, а вы сами говорите, что француженки — хорошія сидлки’. Но просьбы ея были такъ настоятельны, хотя Венеція была для нея мстомъ самыхъ горестныхъ воспоминаній ея жизни, что онъ пересталъ противиться ея отъзду. Отъзжія поля не позволяли ему хать самому. Онъ поручилъ ей передать Нэвилю самыя радостныя привтствія, и этого было вполн достаточно, принявъ во вниманіе, что этотъ щенокъ ‘гуманности’ чуть не сбжалъ отъ него совсмъ прочь, схвативъ желчную лихорадку, и теперь лишалъ хозяйство его женскаго надзора, безъ котораго оно будетъ перевернуто вверхъ дномъ, благодаря безпорядочнымъ лакеямъ, плутовкамъ горничнымъ и истеричнымъ кухаркамъ.

Еслибы властелинъ судьбы Нэвиля пріхалъ въ Венецію,— онъ увидлъ бы юнаго моряка и солдата, страшно исхудалаго и лежавшаго полдня въ гондол, а возл него хорошенькую брюнетку съ подвижными тонкими чертами лица француженокъ древней расы, которая обввала его веромъ и перекидывалась съ нимъ отрывочными фразами венеціанскаго нарчія, перенятыми у гондольеровъ. Черты лица этой двушки отличались тою легкою неправильностью, которая придаетъ рдкую очаровательность красот, такъ въ мелкіе ряды водъ переливаются лучи солнца, очертанія лба, глазъ, бровей, рта, ноздрей и цвтущихъ румянцемъ щекъ, гармонично сливались волнистыми линіями. Мысль ея быстро перелетала отъ предмета къ предмету, послушный языкъ слдовалъ за ней, и въ этомъ поток словъ мелькало порой свтлое пониманіе, какъ сверканье ноч- ной молніи. Красавиц было всего семнадцать лтъ, и она была француженка, воспитанная въ монастыр.

Ее звали Рэне. Она была единственною дочерью графа де-Круанэль. Братъ ея Роландъ былъ обязанъ жизнью молодому англичанину, гордившемуся своимъ французскимъ именемъ, Нэвилю Бьючэмпу, потомку рыцаря Бошана. Если и таилось боле теплое чувство подъ безмятежной ясностью ея взгляда, когда глаза ея останавливались на Нэвил, то чувство это было сознаніемъ того, что человкъ, спасшій жизнь брата ея, долженъ быть и для нея почти братомъ, но не вполн братомъ: его должно любить, но не должно сближаться съ нимъ. Французское имя его, выговариваемое по-французски, снимало съ него клеймо отчужденія, лежащее на людяхъ иной страны. Онъ говорилъ по-французски съ чистымъ и нсколько оригинальнымъ акцентомъ, не похожимъ на варварское искаженіе французскаго языка сынами Альбіона. Онъ не походилъ на нихъ тмъ, что могъ быть очень милъ и любезенъ, могъ быть и нжнымъ, и живымъ. Мрачно-кровавый ореолъ войны, которымъ разсказы Роланда увнчали молодого героя, длали нжность его еще боле обаятельной. Но если онъ былъ ей почти братомъ по брату, то чмъ же она была для него? Вопросъ этотъ не сложился еще вполн ясно въ ней, хотя она чутко сознавала необходимость перемны своихъ отношеній къ выздоравливающему молодому человку.

Венеція была мечтой молодой француженки. Она жадно ждала осуществленія ея, наслаждалась ею, анализировала ее, разбирала по частямъ и снова возсоздавала ее: теперь она сравнивала мечту свою съ оригиналомъ, и печальная Венеція уже переставала быть предметомъ, достойнымъ мечты ея, боясь разочарованія, она старалась принимать впечатлніе поэтическаго города не мудрствуя лукаво, принуждала себя не анализировать, не выказывать ни строгихъ требованій, ни пренебреженія. Но не быть раздражительной съ тмъ, что обмануло ожиданія ея, было для нея невозможнымъ подвигомъ. Она не могла пойти ни на какой компромиссъ съ народомъ, съ товарами, съ запахами города. Скользя въ гондол по узкимъ каналамъ, при низкомъ теченіи, она откинулась на подушки гондолы въ притворномъ остолбенніи и произнесла одно слово: Венеція! Потомъ брату ея былъ отданъ приказъ курить: ‘Fumez, fumez, Roland’. Какъ только съ желзнымъ гребнемъ носъ гондолы прорзалъ рай ея Каналъ-Гранде, она спокойно накрыла волоса вуалемъ, чтобы предохранить ихъ отъ табачнаго дыма, и призывала восторгъ, который долженъ былъ вознаградить ее за вс вынесенныя страданія. Черная гондола была невыносима для нея. Она здила съ отцомъ въ академію и въ поэтическомъ раздумьи стояла передъ сверкавшими золотомъ венеціанскими улицами Карпаччіо. Она должна имть открытую гондолу, которую она могла бы украсить въ его вкус, съ яркой, великолпной пестротой, чтобы потомъ посмяться надъ собственными усиліями, въ предостереженіе каждому, кто будетъ мечтать, какъ она, нсколько освтить мракъ Венеціи и заставить забыть грязь ея Мерсеріи! Предметомъ ея постоянныхъ восторговъ былъ англійскій лордъ, здившій верхомъ по пескамъ Лидо и постившій армянскій монастырь — лордъ и поэтъ.

Онъ былъ несравненно значительне лейтенанта морской службы. Но за то Нэвиль такъ же мало имлъ правъ на нее, какъ и допускалъ другихъ имть это право. Очаровательныя капризныя вспышки ея, прихотливыя фантазіи, блестящія искры остроумія, дтскія шутки, мимолетная презрительная пасмурность, грозныя ршенія и приговоры напоминали серебристый рядъ волнъ, когда они плыли по сіявшей отъ блеска луны свободной стихіи, если вы въ состояніи подняться до божественнаго представленія Артемиды и придадите богин французскій типъ, то вы поймете чувства Нэвиля.

Но хотя Нэвиль былъ страстно очарованъ ею и безпрекословно повиновался капризамъ ея, онъ не могъ равнодушно слышать несправедливыхъ приговоровъ ея народу или историческому и поэтическому городу, не попытавшись всми силами просвтить ея заблуждавшійся умъ. Газетный корреспондентъ, мистеръ Джонъ Хользъ, остановившійся въ Венеціи, возвращаясь на родину изъ арміи, указалъ ему сочиненія одного англичанина о Венеціи, и Нэвиль благодарилъ его отъ души, переворачивая страницы книги.

Они изучали съ Рэне эту книгу въ гондол, и изученіе это иногда походило на волшебный сонъ Біанчины. Переведенная фраза служила ключемъ къ продолжительной задумчивости Рэне, облокотясь на подушки гондолы, она мечтала, онъ, наклонясь впередъ съ книгой на колнахъ, тоже менталъ. Роландъ оставлялъ ихъ мечтать и изъ-за ршетки окна высматривалъ свою Біанчину на набережной канала. Графъ ходилъ по соборамъ Венеціи или по галлереямъ. Рэне, наконецъ, сказала, что начинаетъ понимать духъ Венеціи, и осуждала ее за склонность къ мятежамъ.

— Но, наша Венеція — Венеція упадка, говорила она жалобнымъ тономъ.

Нэвиль продолжалъ читать, не довряя проницательности своихъ мыслей.

— Но, прибавила Рэне: — когда венеціанцы были грубыми людьми, распвавшими гимны, какъ наши гугеноты, какъ холодна была здсь жизнь!

Она высказала надежду, что ея не обвинятъ въ несправедливости, если она предпочитаетъ времена великихъ венеціанскихъ живописцевъ и воинственныхъ дожей періоду суровой вры и обтесыванью камней. То, что было сотворено тогда, было прекрасно, но жизнь была томительно однообразна, она походила на жизнь гугенотовъ, была сурова, мрачна, дерзко деспотична, самодовольна, говорила въ носъ. Глаза Рэне блестли, когда она говорила о яркихъ краскахъ, о великолпныхъ зрлищахъ, объ отчаянныхъ романическихъ приключеніяхъ, нити которыхъ скрещивались на піаццахъ и расходились у дверей того дворца или у того балкона, какъ тонкія кровавыя струи, то было время, когда Венеція была въ полномъ цвт. Такъ спорила она противъ безпощаднаго и краснорчиваго англичанина, автора книги.

— Но людей узнаютъ по плодамъ ихъ, не правда ли? возражалъ Нэвиль.— И Венеція, которой я удивляюсь, несомннно — плодъ этихъ камнетесовъ, распвавшихъ гимны своей вры, иначе и быть не можетъ. Если Венеція, какъ онъ говоритъ, заслуживаетъ позорную смерть, то я думаю, мы должны обратиться къ нимъ и спросить ихъ: были ли они такъ же чисты и святы, какъ онъ представляетъ ихъ? Но французское остроуміе ея не хотло признать себя побжденною. Нэвиль указалъ на дворцы. ‘Гордость’, отвчала она. Онъ доказывалъ, что предки венеціанъ не должны отвчать за своихъ потомковъ.

— Вы говорите это? вскричала она:— вы, потомокъ древняго рода? О, нтъ! вы не можете чувствовать это. И голосомъ, дрожавшимъ отъ горячаго убжденія, она начала доказывать ему, что онъ не долженъ былъ, что онъ не могъ думать этого.— Я знаю, говорила Рэне:— что мои предки связаны со мной моимъ чувствомъ къ нимъ, и вы тоже чувствуете, мосье Нэвиль. Мы покрываемъ ихъ позоромъ, если измняемъ мужеству и чести. Разв это не правда? Если мы нарушимъ хоть одно честное слово, нашъ позоръ падаетъ на нихъ. Это чувство длаетъ насъ тмъ, что мы есть, оно — нате отличіе, мы не смемъ быть слабыми, еслибы и хотли того. Вотъ почему, когда Венеціи длаютъ упреки въ алчности роскоши, я говорю тоже, что говорятъ о дтяхъ скупцовъ: я вполн убждена, что эти старые холодные гугеноты-камнетесы были гордыми и алчными людьми, я уврена, что они были такими, и они должны нести свою долю въ осужденіи.

Нэвиль погрузился въ свою книгу. Потомъ онъ спросилъ Роланда о его мнніи.

Роландъ поздравилъ сестру и друга съ продолженіемъ изученія исторіи Венеціи, онъ не понималъ ни слова изъ того, что читалось объ этомъ предмет, и, звая, просилъ позволенія выйдти на берегъ, чтобы посл нагнать гондолу въ условленномъ мст. Храбрый офицеръ очень торопился уйдти.

Рэне взглянула значительно на брата. Онъ не видлъ ничего и, поспшно сказавъ два слова гондольерамъ, вышелъ изъ гондолы. Марсъ спшилъ преслдовать Венеру. Рэне покорилась своей участи и съ этой минуты перестала быть беззаботной двочкой.

VI.
Любовь въ Венеціи.

Воздухъ пылалъ, какъ будто небо обрушивалось надъ Нэвилэмъ, когда онъ остался одинъ съ Рэне. Они никогда еще не оставались наедин. Желать такого счастія значило для Нэвиля желать схватить золотой туманъ, передъ которымъ блднло воображеніе, теперь желаніе это неожиданно, чудесно исполнилось. Онъ наклонился къ Рэне, какъ человкъ, задушевная рчь котораго была прервана и который хочетъ продолжать ее. Рэне была олицетвореніе лниваго, ничего не подозрвавшаго равнодушія, сидвшаго съ серьзно опущенными глазами.

— Я брошу книгу, сказалъ онъ.

— Нтъ, отвчала она.— Продолжайте читать. Она мн нравится.

Оба отгадали, что книга должна отправлять для нихъ должность Роланда. Онъ закрылъ книгу, заложивъ пальцемъ страницу, въ вид спасительнаго якоря отъ бурныхъ увлеченій.

— Позвольте мн замтить вамъ, monsieur Нэвиль, что сегодня вы хотите быть лнивымъ ученикомъ.

— Да.

— Но теперь именно время читать: мой бдный Роландъ, всегда далеко, когда мы споримъ объ этихъ вопросахъ, и книга прогнала его сегодня.

— Но у насъ еще много времени читать. Мы потеряемъ прекрасные виды.

— Ваши прекрасные виды — зеленыя жалузи, мокрыя ступени, баркаролы, коричневыя женщины, полосатые столбы, пунцовые ночные колпаки, чахлое фиговое дерево, старая шаль, вылинявшія пятнами краски, облупившіяся стны. Все это можно представить раздавленной дыней. Ваши прекрасныя виды похожи одинъ на другой такъ же, какъ и каждый день здшней жизни.

— Но въ этомъ и есть очарованіе. Я хотлъ бы смотрть на васъ и думать, что каждый день буду видть тоже.

— Значитъ, вы не хотите дать мн жить?

— Я не хочу, чтобы что-нибудь здсь измнилось.

— Прошу васъ такъ же патетически говорить объ этомъ, monsieur, когда я буду сморщенной старухой.

— Вами нужно управлять, mademoiselle.

Рэне оперлась подбородкомъ на руку и смотрла передъ собой изъ-подъ длинныхъ рсницъ.

— Венеція похожа на печальное лицо устарвшей красавицы, которая перестала румяниться и не стираетъ слдовъ прежнихъ украшеній, сказала она натянуто, стараясь свести разговоръ на привычный предметъ и не умя скрыть эту натянутость.

— Подождите, теперь мы заворачиваемъ за уголъ, сказалъ онъ:— теперь у насъ передъ глазами то, что вы называете вашими театрами-мостами. Люди поднимаются на нихъ и исчезаютъ за ними, поднимаются и исчезаютъ. Я вижу какъ они смются. Они — воплощенное веселье и добродушіе. Взгляните на живую Венецію.

— Съ тмъ условіемъ, чтобы папа не переходилъ черезъ, мостъ, когда мы продемъ подъ нимъ. Мы разъдемся съ папа..

— Неужели онъ не довритъ васъ мн?

— Да.

— Онъ довритъ? А вы?

— Мн кажется, тамъ импровизируютъ оперетку на мосту.

— Вы охотно довритесь мн?

— Какъ моему второму брату. Вы слышите ихъ? Какъ очаровательно быстры и порывисты импровизаціи ихъ! Ахъ, глупыя созданія! Они перестали. Они могли бы продолжать, видя, что мы подъзжаемъ.

— Гд бы была тогда естественность импровизаціи?

— Можетъ быть, monsieur Нэвиль, мною нужно управлять. Я такъ капризна. Половина моей жизни будетъ проведена въ припадкахъ покаянія за капризы, я думаю.

— Тогда придите ко мн за прощеніемъ.

— Право? Но вы будете слишкомъ легко прощать.

— Я не увренъ въ этомъ.

— Неужели вы можете быть жестокимъ? Нтъ, даже и съ врагами. Тмъ мене съ… съ нами.

О, если бы они были въ черной гондол! въ маленькой темной, скользящей по вод комнатк для двоихъ только, вмсто того, чтобы сидть подъ этимъ открытымъ со всхъ сторонъ пурпуровымъ расшитымъ золотомъ балдахиномъ, разввавшимся надъ ними, который требовалъ скромности со стороны Нэвиля, въ виду манерно-вжливыхъ гондольеровъ, и открывалъ его всмъ взглядамъ изъ оконъ, съ балконовъ, мостовъ и тротуаровъ набережной.

Они скользили подъ краснымъ балкономъ, на которомъ стояла, опираясь на перила, сложенными руками, молодая двушка и смотрла, съ торжественной серьзностью египтянки.

— Какая странная сила во взгляд этого народа! сказала Рэне, живость которой, казалось, была на мигъ окована искрой серьзнаго взгляда двушки.— Скажите мн, она все еще смотритъ на насъ?

Нэвиль обернулся по направленію къ балкону и сказалъ, что она боле не смотрла на нихъ.

— Представимъ себ, что она смотрла, не детъ ли любимый человкъ, сказалъ онъ.

Рэне прибавила:— и будемъ надяться, что онъ увидитъ ее.

— Я даю ей свое благословеніе, сказалъ Нэвиль.

— И я тоже, прибавила Рэне:— и скажемъ ей: прости. Теперь смотрите, не идетъ ли Роландъ.

— Вы напоминаете мн, что мн остается немного минутъ.

— Monsieur Нэвиль, вы — preux chevalier древнихъ временъ, носящій имя соотечественника моего брата. Вотъ и Роландъ ждетъ насъ. Не правда ли, какъ онъ хорошъ?

— Какъ вы рады, что можете теперь смнить его съ караула.

Рэне остановила на Нэвил взглядъ полный странной насмшки.

До сихъ поръ въ этой дуэли словъ, выгода была не на ея сторон.

— Я не могу быть особенно рада, если это лишитъ меня присутствія его лучшаго друга.

Роландъ былъ ея крпостью. Но Роландъ еще не явился, и она слишкомъ поспшно сдлала вылазку. Нэвиль усплъ замтить краску, залившую лицо ея, столь же яркую, какъ балдахинъ, подъ которымъ она полулежала.

— И вы хотите, чтобы я всегда былъ съ вами?

— Разумется, шутливо отвчала она, чувствуя въ немъ сокола, который летитъ на добычу, и стараясь обмануть хищника ловкими изворотами.

— Всегда? Навки? Выслушайте меня — вы мн дадите имя…

Рэне увидла Роланда и позвала его, въ голос ея слышались ноты птички въ страшной опасности, и ей нужно было призвать все свое самообладаніе, чтобы не имть вида птички, избавленной счастливымъ вмшательствомъ судьбы, когда Роландъ вскочилъ въ гондолу.

— Monsieur Нэвиль увряетъ меня, что онъ представляется лучшимъ братомъ для меня, чмъ вы, Роландъ: вы исчезаете по какому-то капризу и оставляете насъ разъзжать по цлой Венеціи, такъ что мы, наконецъ, не знаемъ, гд мы, вы — недобрый братъ.

— Ma petite sur, мсто, гд вы теперь находитесь, отвчалъ Роландъ:— то самое, гд я и оставилъ васъ, такъ что вы, вроятно, не двигались съ мста. Это — та самая riva, куда я сошелъ, чтобы купить вамъ пачку венеціанскихъ балладъ.

Они узнали мсто, а Роландъ въ подтвержденіе своего показанія развернулъ нсколько листовъ печатной тонкой бумаги и поспшно прочиталъ канцонетту объ одной молодой двушк, которая упрекала своего возлюбленнаго за его пристрастіе къ вину.

‘Ma s&egrave,, ma s&egrave,,

Cotono liev&egrave,,

Mi n, mi n,

No ve sposer’.

— Этотъ несчастный бродяга предпочиталъ нострани дв своего сердца. Я попробовалъ ихъ нострани, чтобы видть, есть ли возможность французу оправдать его.

Кислая гримаса Роланда при названіи нострани заставила главнаго гондольера сказать:— Синьоръ, есть наслдственныя свойства. Нужно родиться италіанцемъ, чтобы оцнить достоинства нострани.

Роландъ засмялся. Онъ искусно скрылъ свою вину оставленія сестры безъ chaperon’а, и у него было теперь интересное приключеніе, которое онъ нетерпливо хотлъ разсказать Нэвилю, и начало приключенія многое общало ему.

VII.
Пробужденіе обоихъ.

Рэне сидла уныло. Она кокетничала. Милый молодой англичанинъ принудилъ ее защищаться, а красавицы, какъ и осажденный гарнизонъ, не могутъ успшно защищаться, не длая по временамъ вылазокъ для нападенія, которыя, когда непріятель очень пылокъ, имютъ послдствіемъ отступленіе, а это вызываетъ на новое нападеніе со стороны непріятеля, таковъ образъ дйствія кокетства. Свжая монастырская совсть ея безпощадно упрекала ее. Она не могла простить брату его бгства и не смла упрекать его, потому что это было бы обвиненіемъ Нэвиля. Она задумчиво вышла изъ гондолы. Отецъ ея былъ у Флоріани и читалъ письмо изъ Франціи.

— Маркизъ прідетъ къ намъ черезъ недлю, дитя, сказалъ онъ.

Рэне кивнула головой. Она невольно взглянула на Нэвиля.

Онъ поймалъ ея взглядъ и ясновидніемъ влюбленнаго прочелъ въ немъ несчастіе.

Рэне сквозь сонъ слышала, какъ братъ ея отвчалъ на вопросъ Нэвиля.— Кто? маркизъ де-Руальу. C’est un joli gaillard лтъ пятидесяти, который не ударитъ лицомъ въ грязь ни въ какой игр.

— Вы ошибаетесь на счетъ его лтъ, Роландъ, сказала она.

— Ну, такъ сорокъ девять, ma sur.

— Ему и этого нтъ.

— На видъ ему кажется столько.

— Вы были такъ долго въ отсутствіи.

— Вроятно, мой милый ариметикъ-сестра, онъ помолодлъ въ это время. Говорятъ, что это бываетъ съ крпкими джентльменами извстнаго возраста. Они длаютъ шагъ впередъ и шагъ назадъ.

— Это что? вскричалъ графъ де-Круанэль:— вы говорите глупости, Роландъ. М. le marquis немного за сорокъ. Онъ въ полномъ цвт зрлаго возраста.

— Я не спорю противъ этого, mon p&egrave,re. Я только доказывалъ, что онъ можетъ безгранично сохранять цвтъ зрлости.

— Роландъ, маркизъ не можетъ быть предметомъ шутокъ.

— Нисколько: онъ — предметъ почтенный.

— Если бы это сказалъ другой, а не вы, mon garon, онъ вызвалъ бы за эти слова.

— Значитъ, я долженъ вообразить, что рука его еще тверда.

— Воображайте, насколько у васъ хватить фантазіи, но помните, что ваша фамилія всегда заслуживала общее уваженіе, и не навлекайте своею необдуманностью на себя униженіе пощады отъ человка, который принятъ въ члены ея.

Роландъ наклонилъ голову и забарабанилъ пальцами по колнямъ.

Разговоръ этотъ былъ вызванъ Рэне, чтобы Нэвиль узналъ все, и чтобы открытіе это послужило защитой для нея. Теперь, когда онъ узналъ тяжесть давившей ее тайны, она не имла духа взглянуть на него, и упреки въ кокетств загрызли снова сердце ея, какъ будто въ груди ея былъ живой звркъ, когда отецъ сказалъ ей шутливо:— Маркиза вы сдлали мн честь общать сопровождать меня сегодня вечеромъ въ церковь Фрари.

Роландъ, оставшись одинъ съ Нэвилемъ, разсказалъ ему все.

— У насъ манія, милый Нэвиль, выдавать нашихъ двушекъ очень молодыми за пожилыхъ людей, съ положеніемъ въ свт. Дв одержимыя бшенствомъ сватовства дамы,— наша прекрасная Франція изобилуетъ такими дамами,— встртились въ одинъ прекрасный день (то была одна графиня и одна баронесса) и поршили этотъ бракъ между собой. Часъ пробилъ, и Рэне была взята изъ монастыря. Здсь слдуетъ прибавить одно: у нея нтъ матери, а чмъ скоре двушка, лишенная матери, найдетъ мужа, тмъ лучше. Въ этомъ мы вс согласны. Я лично не имю ничего противъ маркиза. Онъ не былъ никогда замшанъ ни въ какомъ крупномъ скандал. Онъ — норманецъ, у него есть имнія въ Нормандіи, Дофинэ, Турени, онъ гостепріименъ и ведетъ роскошную жизнь. У Рэне будетъ великолпный отель въ Париж, но я — эксцентричный человкъ. Я читалъ наши старые fabliaux о декабр и ма. Скажемъ, что маркизъ въ ноябрскомъ возраст, скажемъ — въ октябрскомъ, онъ все-таки очень далекъ отъ цвтущаго мсяца весны. А мы — люди расы, у которой есть смыслъ и страсти. Словомъ, бутонъ розы въ петлиц старика — вызовъ всему міру молодежи, а если роза сорвется съ петлицы? Но довольно объ этомъ, другъ Нэвиль. Я вполн увренъ въ сестр — вы это понимаете, я только протестую противъ того, чтобы ее подвергали ис…. Вы знаете мужчинъ. Я протестую, т. е. протестую наедин съ своей сигарой, потому что нигд мой протестъ не будетъ услышанъ. Дло катится на колесахъ. Эти почтенныя свахи подожгли отца съ одной стороны, маркиза съ другой, и Рэне послушно переходитъ отъ перваго къ второму. Въ Индіи приносятъ въ жертву вдовъ, во Франціи — двъ.

Затмъ Роландъ началъ разсказывать свое приключеніе. Невниманіе Нэвиля задло его за живое и онъ прибавилъ соли къ своему приключенію, очень крупной соли, такъ что старая исторія о немъ и о ней получила самый возбуждающій вкусъ еще въ первой глав, но другъ его въ это время носился въ кругахъ Дантова Ада, и болтовня объ эфемерномъ приключеніи въ свт, произвела на него только впечатлніе жалкой ничтожности ея въ сравненіи съ потокомъ чувствъ ужаса, отвращенія, отчаянія и жалости, нахлынувшихъ на него и помутившихъ его сознаніе въ эту минуту. Юноши, которые жили сердцемъ, поймутъ его. Св. Маркъ въ эту минуту одлся въ глазахъ его чернымъ покровомъ. Онъ не чувствовалъ сіянія солнца, не понималъ зачмъ колонны смло взлетали къ небу, зачмъ Campanile воздымался вдали, зачмъ двигались эти лодки, эти люди. Все это было чуждыми ему частями какой-то забавной механики.

Нэвиль убжалъ отъ Голанда и пошелъ но направленію къ Фрари. Видть ее — и сравнить съ Рэне прошлыхъ часовъ! Но Рэне тхъ часовъ была его мечтой, и она не воскреснетъ для него въ томъ вид, въ какомъ носилась въ его золотомъ сн. Ни одинъ день, ни одинъ часъ, ни одинъ взглядъ ея не принадлежали ему. Она была продана уже тогда, когда онъ въ первый разъ увидлъ ее, и онъ злобно повторялъ, зачмъ на нее не нашили ярлыкъ, объявлявшій ее собственностью пожилаго человка, изношеннаго французскаго маркиза, за котораго она согласилась выйти, не зная признаній любви, не любя, согласилась быть отданной, какъ вещь въ торговой сдлк! Но она была такъ невинна, она не понимала, какой грхъ лежитъ въ брак безъ любви. Эта мысль отчасти возвратила ему самообладаніе, но такъ возвращаютъ тло утопленника оплакивающимъ его роднымъ.

Побродивъ безцльно, онъ очутился у Заттере, гд встаетъ одинокая Джіудекка, скрывая грязь, болота и огни заката надъ лагунами, и откуда открывается видъ на высокіе холмы, которые, кажется взлетаютъ одинъ надъ другимъ, до поглощеннаго солнцемъ высокаго мыса у моря.

Посередин пустынной Заттере, въ тни ея молодыхъ деревъ, онъ встртилъ Рэне съ отцомъ. Гондола ихъ стояла у берега, и графъ сказалъ:— Рэне устала стоять и смотрть на картины, а я хочу посмотрть Веронеза въ церкви противъ Джіудекки. Прошу васъ, monsieur Нэвиль, быть ея защитникомъ на полчаса, пока я не вернусь. Рэне жалуется, что совсмъ утратила вульгарное искусство ходить, сопутствуя мн, когда я покланяюсь въ этихъ храмахъ высокому искусству. Я измучилъ ma pauvre enfant.

Рэне засыпала отца словами протеста.

— И, наконецъ, я долженъ сознаться, что она немного охлаждаетъ мой энтузіазмъ, продолжалъ графъ.

Нэвиль безмолвно принялъ возложенную на него обязанность. Во второй разъ его оставляли одного съ ней. Въ первый разъ блаженное невдніе открывало ему золотой сіяющій путь. Теперь горькое знаніе подняло въ немъ бурю чувствъ. Когда графъ ухалъ, онъ молча началъ ходить съ Рэне.

— Здсь пріятная прогулка, говорила Рэпе:— хотя видъ довольно печаленъ. Какъ вы пришли сюда? Я просила папа прислать гондолу сюда и дойти пшкомъ изъ Фрари. Разскажите мн, что вы знаете о Джіудекк.

— Джіудекка — часть города, отведенная евреямъ. Вы видли кладбище ихъ на Лидо. А тамъ Эганейскіе холмы. Вы любите Петрарку?

— Monsieur Нэвиль, оставя въ сторон поэта, я позволю себ замтить, что вы отличаетесь краткостью, но не точностью гида.

— Я говорю вамъ, что знаю, отвчалъ Нэвиль, пораженный увреннымъ тономъ и женскимъ зрлымъ тактомъ ея словъ. Онъ ршился высказать ей все, что кипло въ немъ.— Рэне, еслибы вы любили его, я, клянусь честью, не сказалъ бы вамъ ни слова. Голосъ вашего сердца былъ бы для меня священнымъ. Я былъ бы вашимъ другомъ и его. Еслибы онъ былъ молодъ, я видлъ бы для васъ возможность счастья.

— Вы не должны были слушать Роланда, прошептала она.

— Роландъ долженъ былъ предупредить меня. Какъ могъ я видть васъ каждый день и не… Но я ничто для васъ. Забудьте меня. Не думайте, что я говорю изъ личнаго интереса, я только хочу спасти самое дорогое для меня существо отъ врнаго несчастья. Вы отдаете себя связанную по рукамъ и ногамъ на всю жизнь!.. Я предостерегаю васъ: это можетъ кончиться страшнымъ несчастіемъ. Ваши соотечественницы… Во Франціи такое обыкновеніе: но зато чмъ же васъ длаетъ она? Вы! Въ цломъ мір нтъ другой двушки, какъ вы! Вы соглашаетесь на то, чтобы васъ вычеркнули изъ жизни. А я долженъ молча смотрть! Выслушайте меня.

Рэне смотрла вслдъ гондолы, увозившей отца. ‘А онъ еще не присталъ’, думала она, и сказала: — какъ можете вы быть увреннымъ, что безошибочне судите о моемъ счастіи, нежели папа?

— Да! въ этомъ отношеніи я увренъ. Вашъ папа слпо слдуетъ обычаю. Вы подчиняетесь тому же. Онъ изъ любви желаетъ пристроить васъ. Но я знаю, что эта система пристройства проклята природой, значитъ и небомъ.

— Потому что это не въ англійскихъ обычаяхъ.

— О, Рэне, любимая мною на вки, Рэне! Скажите мн, можете ли вы съ счастіемъ и гордостью назвать маркиза де-Руальу вашимъ?.. я нашелъ силы сказать это слово… вашимъ мужемъ.

Рэне смотрла на другой берегъ.

— Другъ мой, еслибы мой отецъ зналъ, о чемъ вы меня спрашиваете?

— Я поговорю съ нимъ.

— Безполезно.

— Онъ великодушенъ, онъ любитъ васъ.

— Онъ не можетъ нарушить слова: честь обязываетъ его сдержать данное общаніе.

— А вы, Рэне… вы не согласитесь… я долженъ сказать вамъ все… вы не согласитесь сами сказать ему… Я прошу у васъ боле, нежели жизни… вы скажете ему… что вы не противъ меня… что вы поддержите меня?

Онъ задыхался: это смягчило неожиданность предложенія. Она отвчала: — Я не захочу, чтобы мой отецъ нарушилъ для меня договоръ, связывающій его честь.

— Вы доводите врность слову до крайности.

— Это — нашъ обычай. Милый другъ, мы — французы. И я думаю, что наши французскіе обычаи не такъ дурны, потому что, еслибы мой отецъ не нарушилъ ихъ, принявъ васъ въ семью, какъ члена ея, и не оставилъ васъ одного со мною, то я не услышала бы того, что…

— Я оскорбилъ васъ?

— Не думайте этого. Я только хочу сказать, что мать не оставила бы меня одну.

— Вы хотли избжать этого разговора?

— Не осуждайте меня. У меня было предчувствіе. Вы были такъ блдны.

— Вы знали, что я любилъ васъ?

— Нтъ.

— Да, потому что сегодня утромъ…

— Сегодня утромъ мн показалось… и я жалла о томъ… что вы думаете играть мною, я слыхала, что это часто длаютъ молодые люди.

— Играть, Рэне?

— Дк, вашимъ другомъ Рэне. Неужели это — холмы могилы Петрарки? Они кажутся горами.

Холмы были подернуты пурпуромъ подъ темной нависшей тучей, плывшей по золотому небу противъ солнца, и Нэвилю показалось, что могила на этихъ холмахъ была бы блаженнымъ концомъ, еслибы ему удалось однимъ дикимъ порывомъ перенести Рэне черезъ пропасть, открывавшуюся подъ нею. Для такихъ мыслей не было словъ, чувства его выдавалъ бившійся до послдней степени напряженія пульсъ.

Она оставалась непоколебимой, броня ея была неуязвима. Онъ сказалъ въ отчаяніи:— Понимаете ли вы то, на что вы дали свое согласіе?

Она отвчала:— Это — мой долгъ.

— Вашъ долгъ! Это все равно, что взять чашку съ костями и бросить одинъ разъ на врное раззореніе.

— Я должна вступиться за отца противъ васъ, другъ мой. Неужели вы не понимаете долга въ отношеніи родителей. Говорятъ, что въ Англіи сильно чувство долга.

— Да, чувство долга къ отечеству, долга исполнять клятвы, сдланныя по свободной вол, у насъ сердце свободно выбирать.

— Выбирать, когда оно ничего не знаетъ?

— Сердце? Спросите его. Нтъ голоса врне его голоса.

— Насъ не тому учатъ. Насъ учатъ, что сердце можетъ обманываться. Сердце бросаетъ чашку съ костями, а не благоразумные родители.

— Такъ вы потеряны для меня навсегда? сказалъ онъ.

Они увидли приближавшуюся гондолу.

— Какъ быстро плыветъ она теперь, она тихо плыла, когда отъзжала туда, сказала Рэне.— Вотъ я вижу папа: онъ полонъ энтузіазма. Поздравимъ его. Этотъ бульваръ не особенно красивъ. Холмы великолпны издали. Другъ мой, она понизила голосъ, когда гондола приблизилась: — помните, мы говорили только объ обыденныхъ вещахъ.

Нэвиль подалъ ей руку, чтобы свести ее въ гондолу. Она не поддержала приглашенія отца Нэвилю хать съ ними и была благодарна за то, что онъ отказался. Она откинулась на подушки гондолы, оперлась подбородкомъ на руку и вс силы, какими только владла, употребила на то, чтобы казаться спокойною.

Не ране полуночи показался Роландъ на Піацц. Въ этотъ періодъ общественнаго протеста гуляющихъ было немного и то были большею частью военные, Роландъ могъ громогласно высказывать свое разочарованіе. Онъ подошелъ къ Нэвилю съ самымъ азартнымъ видомъ, казалось, что дымившаяся во рту его сигара и кулаки, засунутые въ его объемистые карманы панталонъ, находились въ смертельной вражд. Приключеніе его кончилось не особенно блестящимъ образомъ. Онъ ожидалъ романа, а наткнулся на продажу, тщеславіе его было смертельно оскорблено. Чтобы утшить его, Нэвиль разсказалъ ему, что венеціанскія дамы, посл возстанія Венеціи 49 года, пройдя искусъ огня и голода, стали женщинами другого покроя, нежели женщины знаменитаго типа Бенцони.

Нэвиль передалъ Роланду, что онъ говорилъ съ Рэне. Роландъ сочувствовалъ ему, но не могъ подать ему никакой надежды. Они ходили взадъ и впередъ по теплымъ блымъ камнямъ площади. Нэвиль на все, что Роландъ говорилъ ему въ пользу подобныхъ браковъ по французскимъ понятіямъ и по понятіямъ аристократіи всхъ странъ, возражалъ одно: что же за необходимость приносить Рэне такъ рано въ жертву? Къ чему лишать ее весны жизни?

— Французскія двушки, отвчалъ Роландъ, нсколько путаясь въ своихъ объясненіяхъ: — не похожи на англичанокъ. Имъ нужна сильная рука, которая вылпила бы ихъ въ настоящую форму, не то он совсмъ свихнутся. Отецъ, не хочетъ, чтобы у насъ жила для Рэне одна изъ ттокъ, мы и привезли Рэне сюда. Но, милый мой Нэвиль, я не принимаю никакого участія въ этомъ дл. Я сдлалъ бы для васъ все, еслибы могъ. Что говоритъ Рэне?

— Она повинуется отцу.

— Видите! Наши двушки — пшки, пока не выйдутъ замужъ. Потомъ у нихъ явится жизни и характера иногда ужь черезъ-чуръ много.

— Она не похожа на нихъ, Роландъ, она не похожа ни на кого. Когда я въ первый разъ сказалъ ей, она не притворилась удивленной. Я никогда не видлъ такого благороднаго и искренняго характера. Она — дитя по сердцу, но не по уму. Только подумать о томъ, что ее принесутъ въ жертву человку, который втрое старше ея!

— Она отличается отъ другихъ двушекъ, Нэвиль, только по наружности. Что касается маркиза, то я бы желалъ, чтобы она вышла за человка помоложе. Да, я желалъ бы этого, другъ мой, и Роландъ стиснулъ руку Нэвилю:— я желаю. Но я боюсь, безнадежно. Она не подала вамъ надежды?

— Ни однимъ знакомъ.

— Вы видите, другъ мой.

— Потому именно, отвчалъ Нэвиль съ покойнымъ фанатизмомъ страстной любви:— я боле всего и надюсь, я не могу врить, чтобы она, такая чистая, такая прекрасная, могла быть принесена въ жертву. Оставьте меня въ сторон. Я — ничто для нея. Я хочу только спасти ее.

— Теперь мы поплыли по потоку лицемрія, отвчалъ улыбаясь Роландъ:— вы не на шутку влюблены, мой бдный другъ.

И влюбленный, и другъ могли придти только къ одному заключенію: что въ такую божественную ночь невозможно спать. Круглая свтлая луна висла, какъ золотой шаръ, въ выси синяго неба, и отраженіе ея искрилось между Санъ-Джіорджіо и Доганой.

Рэне видла ту же сцену изъ окна, какъ свтлый сонъ на яву. Она лежала, закинувъ руки за голову, глаза ея были широко открыты, черты лица неподвижны и суровы. Грудь ея поднималась и опускалась мрно, но тяжело. Волненіе до сихъ поръ неизвданной бурной ночи поднялось въ ней, и она лежала какъ тло, выброшенное на берегъ волнами. Она слышала голоса Нэвиля и брата, слышала шаги ихъ. Она видла длинную полосу луннаго свта, то искрившуюся мягкой рябью, то снова застывавшую въ темномъ зеркал канала, мрачный Санъ-Джорджіо и колонны фасада Доганы. Спокойная красота ночи, составлявшая такой контрастъ съ ея душевною бурею, болзненно раздражала ее, дтскій миръ сердца исчезъ и она искала спасенія въ бурныхъ чувствахъ. Преобладающимъ чувствомъ ея былъ гнвъ, противъ всхъ и никого въ особенности, это было искусственно вызванное чувство, она сама смутно сознавала это и страдала отъ того. Она хотла излить его на Нэвиля, какъ главнаго врага, и сама стала жертвой. Слезы глубокой жалости къ нему приступили къ глазамъ ея и полились, она не хотла замтить ихъ и съ негодованіемъ смигнула, какъ будто что-нибудь постороннее затмило ей зрніе, но слезы текли. Она дала имъ волю, въ монастырской наивности воображая, что душа ея непричастна этимъ преступнымъ слезамъ. Нэвиль спасъ жизнь ея брата, помогалъ ея соотечественникамъ, онъ любилъ ее и былъ героемъ. Онъ не долженъ былъ признаваться ей въ любви, это было дурно, постыдно было съ его стороны, что онъ убждалъ ее противиться вол отц. Но любовь героя къ ней могла быть ему оправданіемъ, о которомъ она до сихъ поръ не имла понятія, а если онъ заслуживаетъ оправданія, значитъ онъ такъ несчастенъ, онъ иметъ право на большее, чмъ слезы ея о немъ. Она плакала злобно. Горе, подавившее ея силы, подняло и понесло ее, какъ безжизненное тло, уносимое быстро катящимися колесами, но оно не могло сломить ея волю, или врне, ея покорность судьб. Еслибы вы въ эту минуту взглянули на Рэне, вы приняли бы ее за мирно спавшую молодую двушку. Закинутыя за голову руки были маской равнодушія. Все тло ея было вытянуто и неподвижно съ головы до ногъ, какъ будто она напряженно хотла поддержать въ себ страшное ршеніе ума. Ршеніе это, привитое воспитаніемъ, торжествовало и заставляло ее исполнять религіозный долгъ повиновенія отцу, на перекоръ склонности, побуждавшей ее нарушить свое слово, она съ ужасомъ, съ отвращеніемъ сознавала въ себ эту склонность. Она боялась нжнаго чувства. Она слышала голосъ Нэвиля вмст съ голосомъ брата. Волненіе подавляло ее. Оно неожиданно нахлынуло на нее: такъ искра огня, змившаяся по сухимъ листьямъ, неожиданно охватываетъ дерево пламенемъ. Мысль о Нэвил и сожалніе о немъ сдлали все.

VIII.
Ночь на Адріатик.

Влюбленные встртились посл того, какъ Роландъ переговорилъ съ сестрой, не для того, чтобы вступиться за Нэвиля, но подъ вліяніемъ серьзнаго разговора той ночи, онъ хотлъ узнать ея чувства. Роландъ вполн признавалъ важность французскихъ обычаевъ и всю дерзость вмшательства чужестраннаго амура, но онъ любилъ и сестру, и друга, и благословилъ бы ихъ, если бы счастливое вмшательство судьбы, въ род апоплексическаго удара, или другое какое ex machina, унесло маркиза. Быть можетъ, еслибы Рэне выказала къ этому браку то отвращеніе, о которомъ говорилъ Нэвиль, то Роландъ не ограничился бы улыбкой, но, въ качеств старшаго сына, переговорилъ бы почтительно съ отцомъ. Его мнніе было слдующее: молодыя незамужнія женщины неспособны понять страсть любви, он — еще неоперившіеся птенцы и не могутъ летать. Рэне подтвердила его мнніе. Подозрніе, что братъ говорилъ по просьб Нэвиля, придало ей силу выказать равнодушное спокойствіе. Она остановила брата на первомъ слов.

— Разв можно говорить такія вещи, Роландъ, мн? Моя рука общана, вы знаете.

Онъ пожалъ плечами, пробормоталъ слово сожалнія о Нэвил и пошелъ передать ему, что все вышло такъ, какъ онъ предсказывалъ: Рэне была воплощенное повиновеніе, какъ и слдовало хорошо воспитанной двушк. Онъ убдительно совтовалъ другу своему отказаться отъ надежды, но характеръ Нэвиля былъ упоренъ, когда ему случалось забрать себ въ голову, что долгъ велитъ ему сдлать что-нибудь. Нэвиль отказался отъ всякой надежды или, врне, перерядилъ ее въ другой нарядъ, въ которомъ онъ самъ не узналъ ея. Онъ сказалъ Роланду: — Вы должны предоставить мн слдить за всмъ до конца. Если она поколеблется въ своемъ ршеніи, я долженъ быть возл нея.

Роландъ спросилъ у него, какая польза въ этомъ, если Рэне не питаетъ къ нему страсти, хотя и поклоняется ему и искренно привязана.

Нэвиль со вздохомъ призналъ, что это такъ, и прибавилъ: — Тмъ боле вы не должны препятствовать мн остаться.

Рэне встртила Нэвиля съ самообладаніемъ свтской опытной женщины. Она шла къ обдн въ церковь св. Моисея и нарочно выставила передъ Нэвилемъ свою римско-католическую набожность, чтобы показать всю ширину пропасти между ними. Онъ предложилъ идти съ нею. Она промолчала на вопросъ, но посл, въ разговор, сказала, что люди, которые ходятъ въ церковь, ради музыки или любопытства, играютъ роль варваровъ.

— Тогда я не пойду, сказалъ Нэвиль.

— Но я не считала васъ въ числ ихъ.

— Въ такомъ случа я пойду, потому что желать быть съ вами не значитъ играть роль варвара.

— Нтъ, но это — грхъ, отвчала Рэне.

Она чувствовала, что разговоръ съ Нэвилемъ выдавалъ ее, а явно сознательное преслдованіе Нэвиля казалось ей доказательствомъ того, что онъ увренъ въ своей власти надъ нею, гордость ея была оскорблена, она хотла доказать ему противное и сама невольно готовила себ западни каждый разъ, когда открывала ротъ. Каждое слово ея болзненно раздражало ее, потому что наносило раны человку, который упорно преслдовалъ ее, она могла говорить безпощадныя слова, пока думала, что они терзали только ея сердце, но огорченіе Нэвиля смягчало ее, и тогда она, видя въ этомъ власть его надъ собой, сно, за нападала на него съ усиленной жестокостью, чтобы снова смягчиться. Это былъ заколдованный кругъ, и сознаніе безсилія своего вырваться изъ него глубоко унижало ее. Она сдлала попытку молчать. Но Нэвиль заговорилъ, и слова его были волшебной флейтой, она должна была говорить подъ звуки ея, какъ крестьянка, невольно плясавшая по вол заколдованнаго флейтиста, и она говорила, терзаемая мыслью, что все это походило на жалкое кокетство съ ея стороны. Нэвиль не думалъ объ этомъ, но на сцену появилась новая, чуткая наблюдательница, которая серьзно предостерегала юношу. Пріхала Розамонда Келлингъ, она угадала все, прежде, чмъ Нэвилъ сказалъ ей слово, и убждала его, что молодая француженка — кокетка, только кокетка сама того не сознающая, потому что она очень молода. Критикъ не договаривалъ своего мннія, что такія безсознательныя, инстинктивныя кокетки, прикрывающія кокетство наивностью, опасне опытныхъ кокетокъ, вооруженныхъ цлой батареей уловокъ кокетства. Розамонда раза два говорила съ Рэне, стараясь вызвать въ впечатлительной двушк отвтъ на чувства Нэвиля. Она приступила къ длу съ прямотой островитянки Альбіона, вскрывающей тайны души ланцетомъ. Рэне не выказала ни малйшей боли при операціи, зато она сказала Нэвилю при Розамонд:

— Сильно-ли чувство чести въ Англіи?

Нэвиль спросилъ о повод къ этому вопросу:— Такъ, отвчала она.

Такая дерзость настроила Розамонду крайне враждебно, но она не сознала, что отчасти сама подала поводъ.

Рэне сказала Розамонд:— Онъ спасъ жизнь моего брата, и поводъ, заставившій ее сказать это, остался такъ же непонятенъ. Голосъ Рэне звучалъ самыми нжными нотами, и во взгляд было столько мольбы, непонятной для прямодушной англичанки, и столько очарованія, которое было такъ страшно ей ради Нэвиля. Но взглядъ этотъ остановился на ней, не на Нэвил, и она подумала: ‘француженка хочетъ околдовать и меня’.

То былъ взглядъ женщины, молившей женщину о помощи, онъ говорилъ: ‘я сказала бы вамъ все, если бы была уврена, что вы не выдадите меня’. Но взглядъ этотъ не могъ быть понятъ независимой англичанкой. ‘Она — француженка во всемъ’, думала Розамонда, и въ этомъ слов заключались цлые томы критики дочери Альбіона.

— Вы не знаете ее, мистрисъ Кллингъ, говорилъ Нэвиль. Вы считаете ее гораздо старше, я сдлалъ туже ошибку. Она — дитя.

— Змя, вылупившаяся изъ яйца — все же змя, Нэвиль. Простите меня. Но ваше дло безнадежно.

— Никакое дло не безнадежно, пока человкъ самъ не признаетъ его безнадежнымъ. Я остаюсь.

— Но, Нэвиль, вы не спросили совта дяди.

— Пусть онъ увидитъ ее! Пусть онъ увидитъ ее!

Розамонда замолчала изъ состраданія къ нему. Дядя скоро хотлъ вызвать его въ Англію: общество ждало возвращенія его, чтобы носить его на рукахъ, какъ героя, а онъ оставался здсь, прикованный одной изъ своихъ проклятыхъ фантазій о долг, которыми отводилъ себ глаза, прикованный чарами молодой красавицы-француженки, которую ничто не могло оправдать въ томъ, что она не гнала его ршительно прочь, если хоть сколько нибудь дорожила его счастіемъ. Карьера его, которая общала быть столь блестящей, рисковала быть испорченной въ самомъ начал. Розамонда съ ненавистью думала о Рэне, какъ о колдунь, вырывшей яму на пути героя ея, сбросившей его съ лошади и заковавшей въ цпи.

Ожидали скораго прізда маркиза. Рэне рано по утру послала записку мистрисъ Кллингъ, и, когда она потомъ пришла къ своей не пріятельниц, все въ ней говорило: у насъ только одинъ день всего. Она просила мистрисъ Кллингъ принять участіе въ прогулк по морю. Роландъ нанялъ большую рыбачью лодку изъ Кіоджіи, чтобы прокатиться ночью по заливу и, вернувшись на разсвт, увидть Венецію, поднимающуюся изъ моря при восход солнца. Отецъ отказался, monsieur Нэвиль подетъ и въ такомъ случа?.. Умоляющій взглядъ договорилъ остальное. Рэне не могла хать безъ Розамонды. Эта рдкая дочь Альбіона не любила мелкой мести и согласилась.

— Если вы можете вынести качку для самаго живописнаго вида въ мір, умоляла Рэне.

— Я знаю его хорошо, отвчала Розамонда.

Рэне подняла брови. Она чутко угадала печаль за этими простыми словами. Видъ Венеціи былъ связанъ въ воспоминаніяхъ женщины съ храбрымъ офицеромъ, убитымъ въ сраженіи.

— Если вы такъ хорошо знаете его, madame, то я не…

— Нтъ, всегда стоитъ видть Венецію, отвчала мистрисъ Кллингъ:— и я охотно ду съ вами, mademoiselle.

— Но это — только прихоть моя. Я могу остаться.

— Къ чему же лишать себя дня удовольствія?

— Скажите: моего послдняго дня свободы.

Рэне поцловала ей руку. ‘Она страшно очаровательна’ подумала Розамонда, а Рэне въ нершимости спрашивала себя, поможетъ ли ей эта женщина, столь безгранично преданная Нэвилю, если она скажетъ ей все.

Роландъ и Нэвиль пришли въ эту минуту съ лодки, на которой они оставили плотниковъ и обойщиковъ, и случай объясненія между обими женщинами былъ потерянъ.

Молодые люди походили на рокочущія волны океана, до того шумно они говорили о лодк, объ очистк и отдлк ея и предстоявшемъ удовольствіи, о необходимыхъ запасахъ и о томъ, какъ сдлать лодку достойной ея прекраснаго груза. Нэвиль удивился, узнавъ, что мистрисъ Кллингъ детъ, и спросилъ ее, неужели она въ самомъ дл хочетъ хать?

— Да, въ самомъ дл, отвчала Розамонда.

— Безъ сомннія, вскричалъ Роландъ:— теперь, ma petite Rene, вамъ нечего бояться пускаться въ море. У васъ прекрасный chaperon, и madame угоститъ насъ чаемъ на лодк. Вс мелочи жизни на лодк, и мое чутье моряка чуетъ при закат втеръ, который вынесетъ насъ изъ Ламакка.

Графъ Круанэль выслушалъ разсказъ о приготовленіяхъ съ своимъ обычнымъ разсяннымъ и вжливымъ видомъ, сказалъ Нэвилю, что онъ довряетъ ему семью, какъ моряку, и съ жаромъ поблагодарилъ мистрисъ Кллингъ за безпримрное великодушіе, съ какимъ она соглашалась быть санкціей этихъ сумасбродовъ.

День прошелъ оживленно. Но къ вечеру грянулъ громовой ударъ: когда за часъ до заката дамы были на лодк, и затаивъ критическія улыбки, благодарили за комфортъ, приготовленный для нихъ, лакей графа прибжалъ сказать, что маркизъ де-Руальу пріхалъ. Рэне гордо взглянула на брата, который насмшливо пожималъ плечами, говоря:

— Замтьте, сестра Рэне, что такой пріздъ за день до объявленнаго срока доказываетъ увренность въ радостной встрч. Но и то правда, что маркизъ долженъ дорожить каждымъ часомъ жизни. Ихъ у него не много осталось.

— Мы ухали, мы — въ открытомъ мор, Франсуа. Какъ можемъ мы вернуться? сказала Рэне.

— Вы слышите, Франсуа, мы — въ открытомъ мор, повторилъ Роландъ.

— Monsieur уже отрзалъ всякое сообщеніе съ землей, сказалъ Франсуа, кланяясь съ пристани, въ то время какъ Нэвиль спшилъ приводить эти слова въ дйствіе.

Но имъ пришлось ждать отлива и втра и медленно выбираться, отпихиваясь крючьями, по грязнымъ каналамъ, пока они не увидли наконецъ край свода, а солнце спускалось, какъ золотая пелена алтаря надъ грязью береговъ, обнаженной отливомъ, и вилось, какъ золотыя кисти, по ряби теченія. Они могли только отпихиваться на право и на лво, посреди залповъ ругательствъ венеціанскихъ, кіоджіанскихъ и далматскихъ рыбаковъ, равныхъ по сил всмъ ругательствамъ въ мір. Австрійскій часовой пассивно взглянулъ на нихъ, когда они миновали его, полицейскій инспекторъ подозрительно. Оба исполняли привычное дло. Къ счастью, зажигательный смыслъ залповъ ругательствъ былъ непонятенъ дамамъ, усилія Нэвиля заставить молчать свою команду представляли самый забавный контрастъ съ флегмой Роланда, которую французъ принимаетъ самымъ философскимъ образомъ, когда его языкъ связанъ. Во время этого гвалта Рэне увидла отца, махавшаго имъ съ берега. Она сдлала знакъ, что не въ ея власти было повиноваться ему, судно выходило въ море. Но графъ топнулъ ногой и повелительно кивнулъ имъ раза два. Тогда Роландъ повторилъ знакъ Рэне и закричалъ:— Ради самаго неба, не присоединяйте свой голосъ къ вавилонскому столпотворенію. Мы и то готовы лопнуть. Однако, яростное столпотвореніе вавилонское нсколько утихло, но не могло смолкнуть совсмъ, потому что лодка, пробираясь между судами, лавировала очень безпорядочно, избгая упорно приблизиться къ берегу, гд стоялъ графъ. Полицейскій инспекторъ замтилъ это графу.

Рэне привстала, склонивъ голову въ отвтъ на поклонъ маркиза де Руальу, и Нэвиль увидлъ своего соперника.

— М. le marquis! Въ виду того, что не можетъ быть и вопроса о томъ, чтобы намъ пробраться къ вамъ, не можете-ли вы пробраться къ намъ?— крикнулъ Роландъ.

Маркизъ выразилъ свою готовность и крикомъ, и движеніемъ всхъ членовъ своихъ.

— Мы привеземъ васъ здраваго и невредимаго завтра съ полночнымъ приливомъ, я ручаюсь вамъ.

Маркизъ выставилъ ногу впередъ и отдернулъ ее. Врно ли онъ слышалъ? Они пробудутъ цлую ночь на мор? Графъ уныло поврилъ ему свое безсиліе удержать ихъ. Молодыя отчаянныя головы были готовы на все. Онъ говорилъ имъ голосомъ власти — его осмяли. Что же касается Рэне, то съ нею дама англичанка.

— Дама англичанка — такая же сумасшедшая, какъ и вс, сказалъ маркизъ.

— Вс англичане — сумасшедшіе, подтвердилъ графъ:— но женщины ихъ строги на счетъ приличія.

— Очень возможно, мой милый графъ, по на рыбачьей лодк немного мста для приличій.

— Вы правы, мой милый маркизъ.

— И вы допустили это?

— Я не могъ удержать ихъ. Посмотрите на нихъ. Они сказали мн, что оснастили лодку, какъ яхту.

— А этотъ молодой человкъ?

— Это — monsieur Бошанъ, о которомъ я вамъ говорилъ, онъ — цвтъ своей страны, свжій, живой, оригинальный юноша. Онъ уметъ разговаривать. Онъ вамъ понравится.

— Я надюсь, отвчалъ маркизъ и засмялся печальнымъ смхомъ: — Мн кажется, что когда спшишь, то отдаляешься только отъ цли.

— О, милый мой маркизъ! Вы выказали любезность, вы, какъ весна, принесли втвь сирени, когда еще воютъ зимніе втры. Если васъ не ожидали сегодня, то ваша поспшность будетъ вполн оцнена, вы должны быть въ томъ уврены.

Роландъ, къ счастію, не могъ слышать этого сравненія маркиза съ весной. Онъ сказалъ: — Я удивляюсь, о чемъ это могутъ тамъ бесдовать старые джентльмены. А Нэвиль въ это время терзалъ себя при мысли, что одному изъ этихъ стариковъ предстояло быть мужемъ Рэне, сидвшей теперь безъ словъ.

Маркизъ былъ одтъ въ блую шелковую пару, красный галстухъ выставлялъ красоту его черной бороды, когда онъ поднялъ широкополую соломенную шляпу, засвтилась огромная лысина. Движенія его были изящны: онъ смотрлъ джентльменомъ, хотя и ультра-галльскимъ, то-есть, слишкомъ уже галантерейно отдланнымъ и потому отзывавшимся чмъ-то лакейскимъ. У него была привычка раскачиваться на бедрахъ, чтобы показать еще молодую силу и гибкость стана, выраженіе лица его и положеніе тла наводили на мысль, что онъ готовится сказать ораторскую рчь. Издали его лысина и выдающійся носъ не казались привлекательными чертами, а стараніе его молодиться, живыя и быстрыя киванья головой, маханье руками и подергиванье всмъ тломъ могли унылому сопернику внушить мысль о сходств его съ людодомъ, лзшимъ вонъ изъ кожи, чтобы съиграть роль Адониса. Впрочемъ, должно отдать ему справедливость, онъ перенесъ свое обманутое ожиданіе какъ нельзя лучше, что было тмъ похвальне, что его положеніе было на волосъ отъ смшнаго, онъ спшилъ, сломя голову, забывая сонъ, жаръ, пыль, грязь, пищу, и увы! очаровательный предметъ такого пылкаго стремленія добровольно ускользалъ отъ него, его сумасшедшая поздка оказывалась напрасной. Когда онъ стоялъ на берегу, изящнымъ движеніемъ отказываясь принять участіе въ такой сумасшедшей поздк, и, скрпя сердце, желалъ имъ счастливаго пути поцлуемъ кончиковъ пальцевъ, Рэне подняла на него глаза, но тотчасъ же отвела ихъ. Она почувствовала къ нему невольную жалость, но то была холодная женская жалость, боле близкая къ презрнію, нежели къ нжности. Она сидла неподвижно, спокойная по наружности, пугаясь самой себя, страннымъ казалось ей быть унесенной своимъ поклонникомъ-морякомъ въ глазахъ нареченнаго жениха. Она смутно чувствовала, какъ изъ потаенной глубины сердца ея, до того времени неизвстной ей, на нее хлынулъ потокъ бурныхъ чувствъ, которыя не были здоровыми чувствами, маркизъ былъ здсь, онъ могъ защищать свою собственность, и она перестала осуждать Нэвиля. Вся нжная жалость женскаго сердца была на его сторон. Онъ самъ изумился внезапной перемн, произошедшей въ ней. Нжность дышала въ ея голос, взгляд, движеніяхъ, въ прикосновеніи ея руки, когда она подала ему руку, чтобы онъ свелъ ее на корму лодки посмотрть на отдалявшуюся Венецію, и нжность эта,какъ молнія, пробжала по жиламъ молодого человка. Рэне оперлась рядомъ съ нимъ на бортъ лодки и ихъ не раздляла даже разввавшаяся ленточка ея наряда. Какъ и Нэвиль, она не слыхала словъ брата, на минуту подошедшаго съ какимъ-то вопросомъ, и вмст съ Нэвилемъ она сказала Венеціи прощай, когда блдно красный отблескъ на дворц дожей казался вторымъ закатомъ солнца, угасавшимъ къ сверо-западу отъ облитыхъ багрово золотымъ сіяніемъ холмовъ. Венеція погружалась все ниже и ниже въ волны, погрузилась по поясъ, и, наконецъ, стала тонкой линіей въ прозрачномъ воздух. Линія разорвалась, разсыпалась мелкими точками, между которыми мстами поднимались столбы на опаловомъ неб. Наконецъ, и поднимавшіеся за нею холмы утонули въ мор.

Рэне взглянула на паруса и потомъ на море, ища погрузившійся въ волны городъ.

— Онъ исчезъ, сказала она, какъ будто видла чудо и потомъ быстро прибавила:— намъ осталась одна ночь.

Она проговорила это, какъ полувопросъ, полумольбу, это было скоре дыханіе, а не слова. Страшная тяжесть, казалось, упала съ ея груди. Прощанье съ Венеціей было обтомъ свободы для нея, но Венеція, скрытая волнами, напоминала ей о возвращеніи къ тяжелымъ цпямъ.

Они стали смотрть впередъ на темный заливъ. Ночь засвтилась звздами, тихо колебавшаяся Адріатика не всплескивала пнистыхъ брызговъ.

— Одна ночь? сказалъ Нэвиль: — одна? зачмъ же только одна?

Рэне задрожала.— О, не говорите!

— Тогда дайте мн вашу руку.

— Вотъ она, другъ мой.

Онъ пожалъ ея руку, которая дрожала, какъ натянутая струн Она подала ее, какъ будто онъ имлъ на нее право. Но онъ чувствовалъ, что рука эта была дана ему только на дружеское пожатіе, она дала ее такъ свободно и естественно, въ этомъ не могло быть скрыто другого значенія.

Въ полночь, лежа на палуб, завернутый въ плащъ, на свертк веревокъ вмсто изголовья, подальше отъ шутившаго надъ нимъ Роланда, Нэвиль вспомнилъ о той минут, когда пульсъ Рэне бился рядомъ съ его пульсомъ, и воспоминаніе это уносило его бурной волной. Сіяющая звздами ночь была Рэне. Половина сердца его была съ ней, другая половина мучительно неслась на встрчу утра, которое увидитъ смертный грхъ ея замужества, и онъ повторялъ клятву спасти ее, ради рыцарской безкорыстной преданности, какъ онъ былъ убжденъ. Онъ закрылъ глаза. Она лежала въ кают, не смывая глазъ. Сердце ея билось страхомъ, ей казалось, что она потеряна въ пустын, она не знала сна, не видла ни въ неб, ни въ волнахъ тхъ символовъ, которые видлъ Нэвиль, ее наполняло безконечное чувство, ей казалось, что нечеловческая сила уносила ее неизвстно куда.

IX.
Утро на мор въ виду Альповъ.

Втеръ дулъ ровно и надувалъ паруса, судно тихо скользило по морю. Ночной воздухъ былъ тепелъ и не наввалъ сырости на палубу. Нэвиль дремалъ тревожно съ часъ. Его пробудилъ свтъ, ударившій ему въ глаза, онъ вскочилъ и увидлъ вершины срыхъ и красныхъ скалъ, а за ними туманныя блыя выси въ глубин залива, восходящее солнце обдавало ихъ огнемъ. Одна за другой выступали он въ багровомъ пламени, и, наконецъ, огненный жаръ показался изъ-за нихъ. Тни снжныхъ нолей принимали пурпуровый отблескъ, переходившій ниже въ розовые оттнки отъ яркихъ до блдныхъ, и, наконецъ, въ ослпительно-серебристый блескъ. Казалось въ цломъ мір только это мсто было достойно быть престоломъ боговъ. Внецъ горъ, то спускавшихся безконечными рядами отвсныхъ обрывовъ, то волнистыми скалами, облитыми нжнымъ сіяніемъ, повисъ надъ заливомъ. Эти горы — величественныя Альпы, а подъ ними волнуется море. Это — отрядъ гигантовъ, стерегущій море справа и слва.

У Нэвиля захватило духъ отъ восторга и, когда онъ перевелъ его долгимъ вздохомъ, то сердце его потребовало сочувствія Рэне его восторгамъ. Занавска каюты раздвинулась, и Рэне выглянула оттуда, привтствуя его улыбкой. Адріатика была еще темна. Альпы захватили все сіяющее небо. Горы полумсяцемъ и пропасти, розовые холмы, блые уступы, сіяющія золотомъ окраины, снжные куполы и мрачные пики отъ Фріуля до Тироля были залиты ослпительными огнями, волшебными для пораженной изумленіемъ четы зрителей. Яркія краски лежали сплошной массой на переднихъ рядахъ горъ, он блднли на дальнихъ и тускнли на склонахъ, какъ крылья опускающейся на землю птицы, но и на склонахъ горъ отливы другихъ красокъ оттняли причудливыя формы до дальняго гаризонта, гд поднимались новыя вершины, освщенныя причудливымъ слабымъ блескомъ, и тянулись вдаль волнистыми линіями облаковъ, какъ крылья, несущіяся въ безконечномъ пространств.

Это утро не казалось утромъ для влюбленныхъ. Ночь сорвала свой покровъ съ одной части неба и открыла имъ въ ней видніе утра. Темная — слегка колебавшаяся масса воды’разстилалась, какъ громадное черное зеркало, подъ сіявшими рядами горъ, можно было подумать, что горы эти и небо надъ ними — свтлое видніе, которое сейчасъ исчезнетъ, и тьма, слившись, поглотитъ его, какъ она поглощаетъ живописный видъ, мгновенно освщенный молніей. Пылающія Альпы поднимались надъ пылающими Альпами, а вокругъ нихъ лежалъ тусклый разсвтъ. Молодые люди смотрли въ упоеніи. Первое чувство захватывающаго духъ восторга прошло, имъ казалось, что они сами неслись къ свтлому виднію.

Рэне тихо приблизилась къ Нэвилю. Страное мистическое чувство потрясло ее, и въ немъ слышался голосъ природы. Она была теперь во власти Нэвиля, и, еслибы онъ сказалъ ей въ эту минуту: ‘туда, въ другой край, далеко отъ Венеціи!’ она склонила бы голову и пошла за нимъ.

Черезъ минуту она просила его разбудить Роланда и Розамонду, чтобъ и они видли великолпную картину разсвта. Но Роландъ спалъ такъ сладко, завернувшись въ военный плащъ, что Нэвилю было жаль разбудить его, а Розамонда Кллингъ разсталась въ послдній разъ съ своимъ мужемъ на этихъ волнахъ.

— Ахъ, быть несчастной здсь! вздохнула Рэне:— я подумала это, когда просила ее хать съ нами.

Рэне дрожала, и въ словахъ ея слышалась любовь къ Нэвилю. Онъ понялъ это и, судя о ней по себ, не сталъ настаивать въ эту минуту, онъ счелъ бы низостью подозрвать ее въ томъ, что она, любя одного человка, можетъ отдать руку другому. Но это была минута кризиса, и онъ потерялъ ее. Рэне была въ его рукахъ. Слово страстной мольбы — и она взглянула бы на свое положеніе его глазами и съ ужасомъ вырвалась бы изъ него. Онъ сдлалъ непоправимую ошибку, счелъ ее женщиной, равной ему но страсти и мужеству, а не двочкой — воскомъ, который слдовало лпить подъ мгновеннымъ огнемъ чувства, въ ту форму, какую онъ желалъ придать ей.

Позже поутру, когда она стала холодне и онъ началъ убждать ее, она призвала на помощь вс силы, чтобы бороться съ нимъ. Борьба была тяжела. Носъ лодки теперь повернули къ Венеціи, и они снова вошли въ ряды кіоджскихъ рыбацкихъ лодокъ и ждали каждую минуту, какъ поднимутся холмы за Венеціей, сигналомъ скораго появленія ея изъ волнъ. Рэне ждала въ томительной мук. Венеція казалась ей ключомъ къ тсной душной темниц, посл блестящаго безграничнаго пространства, гд она носилась, и она задыхалась при одной мысли о ней. Она знала, что еще минута — и Венеція встанетъ передъ глазами ея, и лобъ ея морщился, взглядъ ея становился все мрачне. Онъ говорилъ о красот картины, она капризно начала критиковать Венецію. Онъ не отвчалъ ей и, помолчавъ, сказалъ ей шопотомъ:

— Въ эту ночь вы сказали мн: намъ всего осталась одна ночь. Мы еще разъ продемся по морю передъ отъздомъ изъ Венеціи.

— Одна ночь, скоро одинъ часъ! потомъ одна минута! а тамъ все кончено! шептала Рэне.

Отчаяніе, звучавшее въ ея голос, испугало его,— Вы забыли, что дали мн руку.

— Я дала руку другу.

— Вы дали ее мн навсегда.

— Я не смла сдлать это: она не принадлежитъ мн.

— Она — моя, отвчалъ Нэвиль.

Рэне указала на точки и разорванныя линіи, сливавшіяся вмст на горизонт, и на поднимавшіяся изъ волнъ колонны, какъ черный призракъ надъ свтлымъ моремъ.

— Моя и тамъ, какъ и здсь, повторилъ Нэвиль и жаднымъ огненнымъ взглядомъ искалъ въ глазахъ ея отвта: — Рэне, вы не можете нарушить слово, рука ваша была въ моей.

— Вы напоминаете мн, какимъ слабымъ созданіемъ я была.

— Теперь вы — одно со мной, вы — лучшая часть меня. Признайтесь, что вы были бы счастливы, если мы никогда не пристали бы къ тому берегу, и Венеція навсегда осталась бы для насъ скрытой волнами.

Она не могла не сказать, что была бы счаслива тогда.

— Въ такомъ случа Рэне, какъ только мы пристанемъ къ тому берегу, ступайте прямо къ отцу, говорилъ Бьючэмпъ, для котораго такой шагъ былъ логическимъ послдствіемъ признанія.

— О, вы мучаете меня, вскричала Рэне, и тяжелыя капли слезъ задрожали на рсницахъ.— Я не могу сдлать это. Подумайте, чего вы отъ меня требуете! Вы, другъ мой, должны помочь мн. Я ни разу не нарушила воли отца дломъ, и онъ исполнялъ вс мои желанія, потому что считаетъ меня покорной дочерью. Это для меня — источникъ самоуваженія. Другъ мой можетъ быть навсегда только моимъ другомъ.

— Да, пока не слишкомъ поздно, отвчалъ Нэвиль.

Черты лица его застыли подъ вліяніемъ внезапной ршимости. Она замтила это. Онъ подозвалъ капитана судна, отдалъ ему приказаніе въ нсколькихъ словахъ, понятныхъ только для дюжаго моряка, и потомъ подошелъ къ Роланду, который курилъ сигару посл завтрака, возл снисходительной Розамонды.

— Вы удостоили замтить насъ, синьоръ, сказалъ Роландъ.— Судно длаетъ какой-то манвръ.

— Мы ршили не приставать къ берегу Венеціи, отвчалъ Бьючэмпъ.— Слушайте, Роландъ, и тонъ его остановилъ взрывъ смха Роланда:— я думаю плыть въ Тріестъ. Я хочу поговорить съ вами обоими. Рэне несчастна. Она не должна вернуться въ Венецію.

Роландъ вскочилъ, вытаращилъ глаза на Нэвиля и пошелъ къ Рэне.

— Нэвиль, сказала Розамонда Кллингъ:— знаете ли вы, что вы длаете?

— Совершенно, отвчалъ онъ: — ступайте къ ней. Она — дитя, и я долженъ думать и дйствовать за нее.

Роландъ встртилъ ихъ на половин палубы.

— Мой милый Нэвиль, вы бредите. Рэне отказывается.

— Я знаю что длаю, Роландъ. Я ршился отвратить страшное несчастіе. Я вижу его такъ же ясно, какъ эти Альпы. Есть только одинъ путь къ спасенію, и я выбралъ его.

— Выбралъ? Другъ мой? Но позвольте мн напомнить вамъ, что есть другія лица, совта которыхъ вы должны спросить. И Рэне сама…

— Она — дитя. Она любитъ меня, и я говорю за нее.

— Она такъ и сказала вамъ.

— Она боле, нежели сказала это.

— Нэвиль, вы просто сшибли меня съ ногъ. Или вы совсмъ сошли съума, что кажется мн наиболе правдоподобнымъ, или мы вс въ кошмар. Неужели вы думаете, что я позволю увезти мою сестру чортъ знаетъ куда, когда отецъ ждетъ ее, и она должна исполнить обязательство, скрпленное его честнымъ словомъ?

Бьючэмпъ отвчалъ просто: — Пойдемте къ ней.

X.
Странное совщаніе.

Вс четверо сидли на корм въ тни, брошенной рулевымъ, который видлъ въ нихъ только путешественниковъ, обсуждавшихъ вопросъ о томъ, пробыть ли имъ нсколько лишнихъ часовъ на соленой вод. ‘Буры не будетъ’, вставлялъ онъ каждый разъ, когда разговоръ затихалъ, свое увреніе, что несносный втеръ Адріатики не разстроитъ ихъ плановъ.

Это было необычайное засданіе, но ни одинъ изъ членовъ его не подумалъ этого, когда Нэвиль созвалъ ихъ. Онъ заставилъ всхъ и даже Рэне — а съ какою радостью она улетла бы далеко прочь, еслибы у ней были крылья,— почувствовать, что вопросъ этотъ для него вопросъ жизни и смерти, и согласиться обсуждать обыденнымъ языкомъ торговыхъ сдлокъ самыя сокровенныя чувства и его, и ея. Всепоглощающая страсть сильной натуры можетъ сдлать это. Она опрокидываетъ ладью, въ которой мы носимся по морю, и намъ приходится плыть по глубокимъ водамъ, выбиваясь на верхъ на сколько позволяютъ наши силы, и не размышляя о такомъ нарушеніи всхъ нашихъ привычекъ. Для людей, не находившихся подъ такимъ вліяніемъ, положеніе нашихъ членовъ совта покажется невозможнымъ. Начались пренія. Бьючэмпъ открылъ все въ немногихъ фразахъ, и когда пришла очередь Рэне говорить, она отказалась съ явнымъ страданіемъ, тогда онъ говорилъ за нее и никто не слышалъ отъ нея ни слова опроверженія. Она готова была желать, чтобы неукротимый юноша усплъ въ своемъ намреніи, еслибы только она могла проспать въ продолженіи всей бури, которую онъ поднималъ.

Роландъ обратился къ ней:— Вы, моя сестра, вы согласны на эту дикую выходку, которая разобьетъ сердце нашего отца? Онъ совершенно забылъ все, что зналъ о ея характер, до того засорилъ ему глаза пепелъ отчаянія, которымъ Нэвиль посыпалъ главу Рэне. Она покачала головой. Она не давала своего согласія.

— Человкъ, котораго она любитъ — ея голосъ и ея воля, сказалъ Бьючэмпъ:— она дала мн руку, и я веду ее.

Роландъ спросилъ ее. Она не могла отрицать, что дала ему руку и теперь, въ смятеніи, думала, что дала ее, отдаваясь ему на всю жизнь. Въ борьб чувствъ, кружившей ей голову, всплывало отрадное чувство, что она отдалась ему, и она съ наслажденіемъ укрывалась за это чувство, какъ улитка за раковину.

— Рэне! вскричалъ Роландъ.

— Братъ! отозвалась она.

— Вы понимаете, что я не могу допустить, чтобы васъ увезли.

— Нтъ, не позволяйте.

Но лодка быстро неслась вдаль отъ Венеціи, и Рэне готова была упасть къ ногамъ брата и цловать ихъ, умоляя не отмнять приказанія капитану.

— Я отвчаю за васъ, сестра.

— Да.

— Теперь Нэвиль, вы имете дло со мной.

Вызовъ Нэвилю былъ излишенъ. Онъ уже стоялъ противъ Роланда. Онъ показался Розамонд вдвое старше, противъ Роланда стоялъ не юноша, но человкъ извдавшій опытъ жизни, съ зрлой рчью пожившаго человка и, въ то же время, краснорчивой, согртой пыломъ страсти и юности. Но все краснорчіе его было сумасбродствомъ безумія для Роланда. Страшное провидніе настоящаго и будущаго, которое съ такой увренностью слышалось въ этой рчи и доказывало разумность и справедливость такого отчаяннаго шага, раздражило его друга.

Доказательства Нэвиля выходили за границы логики Роланда. Онъ едва могъ высидть до конца на своемъ мст и все время щипалъ усы. Но сестра его слушала. Сумасшедшій англичанинъ совершилъ чудо, заставивъ ее выслушать все до конца и, повидимому, согласиться.

Роландъ презрительно разсмялся.— Почему — Тріестъ? Я спрашиваю, почему именно Тріестъ? Вы не можете найти по первому требованію католическаго священника, который согласился бы повнчать васъ безъ позволенія отца.

— Мы оставимъ Рэне въ Тріест на попеченіе мистрисъ Кллингъ, сказалъ Бьючэмпъ:— а сами возвратимся въ Венецію, и я войду въ переговоры съ вашимъ отцомъ. Этотъ планъ избавитъ Рэне отъ всхъ непріятностей.

— Мн кажется, что, если она приметъ какое бы то ни было ршеніе, то она должна нести послдствія его.

— Она и сдлаетъ это. У нея хватитъ на это мужества. Но она — молодая двушка. Она должна въ одинъ день выдержать борьбу за цлую жизнь, я люблю ее, и она предоставляетъ это мн.

— Неужели моя сестра такъ малодушна?— сказалъ Роландъ. Рэне могла только вымолвить имя брата.

— Это не можетъ быть, никогда, мой милый Нэвиль, ласково старался Роландъ убдить своего неукротимаго друга:— я отвчаю за нее. Вы сами виноваты: еслибы вы не спасли мн жизнь, то я не сталъ бы теперь вамъ на дорог. Но я здсь и не могу допустить даже говорить о вашемъ предложеніи. Длайте оба, что хотите, когда вы ступите на берегъ Венеціи.

— Если она вернется туда — она погибла, сказалъ Бьючэмпъ и старался поколебать Роланда во имя любви его къ сестр и дружбы къ нему.

Роландъ остался непоколебимъ. Увидя это, Рэне сказала:

— Братъ, скоре назадъ въ Венецію, братъ! и потомъ даже вздохнула вздохомъ облегченія при мысли, что избавится отъ этого юноши-урагана, который уносилъ ее вихремъ страсти и наполнялъ все существо ея какимъ-то горячешнымъ бредомъ.

— Мы сейчасъ были въ виду города! вскричалъ Роландъ, всматриваясь вдаль и нахмурясь:— что это значитъ?

Бьючэмпъ хладнокровно отвчалъ ему: — Судно подъ моей командой.

— Сумасшествуйте, какъ хотите, на словахъ, но не на дл, сказалъ Роландъ.— Поворачивайте судно. Сто дьяволовъ! Вы съ ума сошли!

Къ несказанному изумленію его, Нэвиль на отрзъ отказалъ перемнить курсъ судна.

— Вы слышали, что сказала сестра? спросилъ Роландъ.

— Вы запугали ее, отвчалъ Нэвиль.

— Вы слышали, что она хочетъ вернуться въ Венецію, говорю я вамъ?

— Она не можетъ имть другой воли, кром моей.

Раздалась команда Роланда экипажу, и, въ то же время, Бьючэмпъ рукой указывалъ ему направленіе лодки.

— Вы хотите сдлать шутку страшной?— сказалъ Роландъ.

— Я длаю то, что я сознаю своимъ долгомъ, отвчалъ Нэвиль.

— Вы хотите ссоры при этихъ людяхъ?

— Никакой ссоры быть не можетъ, они повинуются мн.

Роландъ въ ярости замигалъ глазами, не зная, что длать.

Счастливое вдохновеніе оснило его.

— Madame, и онъ наклонился къ Розамонд Кллингъ: убдите его. Вы знаете его боле, нежели я. Я не хочу потерять друга. Скажите мн, madame, я врю вамъ, какъ самой истин, и вы сами видите, что теперь — такое время, когда необходимо сказать всю истину,— иметъ ли онъ право такъ требовать руку сестры? Вы видите, я принужденъ обратиться къ вамъ. Разв онъ не зависитъ отъ своего дяди? Разв и вы не убждены въ томъ, что онъ долженъ дождаться согласія дяди, прежде чмъ говорить съ сестрой? Настоящее положеніе дла требуетъ этого вопроса, и потому позвольте сдлать его: зная хорошо положеніе monsieur Нэвиля, можете ли вы считать его въ прав ршать судьбу сестры? Она, какъ вы-то сами видите, не такъ молода, чтобы не быть въ состояніи говорить за себя…

— Вы ошибаетесь, Роландъ, бурно перебилъ Бьючэмпъ: — она не въ состояніи ни думать, ни говорить за себя. Вы ведете ее, завязавъ ей глаза.

— А вы, другъ мой, считаете себя умне всхъ насъ, это само собой разумется. Я же прошу madame отвчать на вопросъ.

Сердце бдной Розамонды отчаянно забилось, она была принуждена отвчать:— Онъ долженъ спросить совта дяди. Онъ — несовершеннолткій.

— Вы слышите, Нэвиль?

Бьючэмпъ рзко взглянулъ на нее, гнвно, какъ показалось испуганной и огорченной Розамонд. Какъ молотомъ ударило его въ пылавшій мозгъ, это напоминаніе о дяд Эверард Рамфри. Еслибы Розамонда высказала въ эту минуту свою увренность въ поддержк дяди, то онъ счелъ бы это естественнымъ подтвержденіемъ его собственныхъ недавнихъ словъ, но теперь онъ былъ не въ томъ настроеніи, какъ въ т минуты, когда воображалъ, что весь міръ долженъ раздлять его страсть, и сказалъ:— ‘Пусть онъ только увидитъ ее!’

Тогда онъ былъ въ упоительномъ чаду, теперь онъ былъ въ горячк дйствія и потому не могъ закрыть глаза на факты. Насильно вырванныя у Розамонды слова вызвали передъ нимъ образъ неумолимаго дяди и, вмст съ нимъ, горькое сознаніе собственной безпомощности.

Вс замолчали. Бьючэмпъ смотрлъ на линіи досокъ палубы. Планъ его спасти Рэне былъ честенъ и справедливъ, но былъ ли онъ человкомъ, способнымъ привести его въ исполненіе? А она, думалъ онъ, соображая за ея низко склонившуюся головку, она — та ли женщина, которая можетъ вмст съ нимъ бросить перчатку обществу, вынести бдность? Она не подавала ни знака. Его ждала не одна бдность вмст съ нею, его ждало отреченіе это всего, о чемъ онъ мечталъ. Жертва была свыше силъ его. Онъ не могъ обманывать себя и увидлъ, что, по увлеченіи страсти и по молодости, онъ не съумлъ разомъ взвсить вс стороны жизни и зашелъ слишкомъ далеко. Онъ не былъ ни романическимъ мечтателемъ, ни влюбленнымъ эгоистомъ. Онъ призналъ свою ошибку.

Рэне не поднимала головы. Въ ней не было ни вспышекъ энергіи сильной натуры, ни той жаркой вры въ любимаго человка, ни той религіи любви, какими воображеніе его одарило ее, ничего. Это было ясно. Она не рискнетъ помогать ему. Еслибы она выказала готовность идти на все, онъ бы не уступилъ ее. Онъ пошелъ на носъ лодки, не сказавъ ни слова.

Вскор посл этого, лодка поплыла къ Венеціи.

Когда Нэвиль вернулся къ своимъ спутникамъ, онъ молча поцловалъ руку огорченной Розамонды, и Рэне, несмотря на чувство злобы и униженія, разрывавшія ея сердце, полюбила его еще боле за это.

Сверкавшая искрами подъ горячимъ солнцемъ, Венеція была снова въ виду. Куполъ Санта Маріа Салюта блестлъ, какъ глобусъ соли.

Роландъ обнялъ Нэвиля и сказалъ: — Простите меня.

— Вы сдлали то, что считали своимъ долгомъ, отвчалъ Бьючэмпъ.

— Вы — безукоризненно честный человкъ, другъ мой, и женщины должны обожать васъ. Въ религію Рэне входитъ безпрекословное повиновеніе отцу. Вотъ почему я былъ такъ удивленъ!.. Я обязанъ вамъ жизнью и охотно отдалъ бы вамъ за то сестру, еслибы она была въ моихъ рукахъ. Отдалъ бы отъ всего сердца. Но дло въ томъ, что она — дитя, а вы…

— Да, я еще въ зависимости, отвчалъ Бьючэмпъ:— я не могу еще дйствовать, я вижу это. Для исполненія такого плана нужно двоихъ. У ней нтъ мужества. Я чувствую, что могу добиться согласія дяди, но я не могу заставить ее длить со мной рискъ, если она боится. А я вижу это! Да, я вижу это! Но я поступилъ бы хорошо, я въ томъ увренъ, я спасъ бы ее.

— Отправляйтесь скоре въ Англію, добейтесь согласія дяди и тогда попытайте счастія.

— Нтъ, я пойду къ ея отцу.

— Милый Нэвиль, предположивъ даже, что Рэне поддержитъ васъ (я говорю: предположивъ), вы очутитесь совершенно въ томъ же положеніи.

— Я не могу оставить ее!— вскричалъ Нэвиль. И въ тон этого восклицанія выразилось пониманіе черты характера Рэне, замченной имъ теперь, и о которой онъ не имлъ духа высказаться.

— Но мы должны полагать, что она любитъ васъ.

— Она — дитя.

— Вы возвратились, другъ мой, къ точк отправленія, такъ же, какъ тогда въ гондол, и тоже не замтили этого. Откровенно говоря, мое мнніе, что Рэне слдуетъ выдать замужъ. Я въ этомъ еще боле убдился посл урока, полученнаго сегодня поутру. Вы ясно видите, что, если вы оставите ее, она будетъ безпрекословно повиноваться законнымъ властямъ, да и почему ей не повиноваться?

— Слушайте, Роландъ. Я говорю вамъ, она любитъ меня. Я связанъ съ нею, и, если она будетъ несчастна, я не могу стоять возл и спокойно смотрть, сложа руки.

Роландъ пожалъ плечами.— Будущее еще не рождено, мой другъ, и намъ не зачмъ спшить крестить его. Что же касается до меня, то я — не такое привилегированное существо, какъ нкоторые изъ моихъ ближнихъ, и не способенъ предвидть будущее. Сознаюсь чистосердечно, я вовсе не поклонникъ будущаго и не забочусь о немъ вотъ на столько, и онъ щелкнулъ пальцами.— Будемъ слдовать нашимъ обычаямъ и ждать часа разршенія будущаго. Я отъ всего сердца желалъ бы помочь вамъ, Нэвиль. Мы заряжали вмст тяжелыя орудія, но семейныя распоряженія немного не похожи на непріятельскія батареи. Вотъ Венеція! Какъ только мы ступимъ на берегъ, моя отвтственность кончается. Подумайте, прошу васъ, хорошенько о томъ, что я вамъ говорилъ о молодыхъ двушкахъ. Честное слово, я поучалъ васъ мудрости. Молодыя двушки — очень хрупкія существа. Замужество даетъ имъ форму, оно даетъ имъ сущность, жизнь, т. е. пониманіе, страсть, волю и, въ то же время, тактъ, грацію, нжность: — все это выйдетъ изъ грубаго, сыраго матеріала того пискливаго и плаксиваго существа, которое мы зовемъ молодой двушкой. Парижъ, мой милый Нэвиль, Парижъ! Это — книга женщинъ.

Величіе развалинъ бывшей царицы морей, гд въ древнія времена безумная жизнь кипла по-парижски, вставало изъ синихъ волнъ, облитое утреннимъ свтомъ. Венеція была великолпна, но для того, кто могъ смотрть на нее сквозь внутренній свтъ исторіи, красота Венеціи была красотой опущеннаго знамени. Огромный блый куполъ и холмы, стерегущіе сзади развнчанную царицу морей, одни смло взлетали къ небу. Искусство и природа жили еще въ ней. Когда придетъ часъ паденія Парижа, останутся ли въ немъ памятники былаго величія и силы, подумалъ Нэвиль. Потомъ мысль его перешла къ Рэне — Рэне въ Париж.

Рэне избгала Нэвиля. Она скрылась за занавсы своей палатки и вышла только, когда услышала голосъ отца, выхавшаго въ гондол на встрчу къ нимъ. Графъ и маркизъ сидли вмст, и была еще пустая гондола для нашихъ мореплавателей, чтобы имъ не пришлось вынести новое вавилонское столпотвореніе при вход въ гавань. Обмнялись привтствіями, махали шляпами, платками.

— Ну, милая Рэне, все было чудесно и ужасно неудобно? спросилъ графъ.

— Чудесно, папа, великолпно!

— И никакихъ мученій?

— Никакихъ, увряю васъ.

— А madame?

— Madame скажетъ тоже, если вы дадите ей мсто съ вами.

Розамонда Кллингъ была приглашена въ гондолу графа, осыпана выраженіями благодарности и усажена возл маркиза.

Роландъ остался на лодк расплачиваться съ людьми.

Отецъ приказалъ Рэне ссть рядомъ съ madame, а самъ вскочилъ въ запасную гондолу и пригласилъ съ собой monsieur Бошана.

— Нтъ, сказала Рэне, удерживая Нэвиля.— Я хочу хать съ папа.

Маркизъ вскочилъ съ умоляющимъ восклицаніемъ: — Mademoiselle!

— Monsieur Бошанъ займетъ васъ, m-r le marquis.

— Нтъ я хочу, чтобы онъ халъ со мной, упорно говорилъ графъ, и Бьючэмпъ хотлъ исполнить его желаніе, но Рэне теперь совершенно овладла своимъ смущеніемъ и такъ ршительно сказала: ‘нтъ’, что Бьючэмпу пришлось уступить. Она знала, что это дало бы Нэвилю случай переговорить наедин съ графомъ, безъ всякихъ формальностей. Рэне оперлась на предложенную Нэвилемъ руку, чтобы сойти въ гондолу и прошептала ему:

— Не длайте ничего, ничего — пока я не скажу вамъ!

XI.
Капитанъ Баскэлетъ.

Между тмъ, наша Англія шумла и суетилась по окончаніи войны, считала издержки, бросая искоса покаянный взглядъ на Манчестеръ, и утшала плательщиковъ податей выставкой героевъ на блестящихъ празднествахъ. Разумется, герои, возвратившіеся въ отечество первыми, сняли вс сливки похвалъ. Она сжимала ихъ въ своихъ объятіяхъ восторгомъ, нсколько смущающимъ скромныхъ людей, но геройство должно умть выносить увлеченія материнскаго восхищенія, къ тому же, скромность, которая принимаетъ почетное мсто за публичными банкетами, не должна слишкомъ сильно протестовать. Справедливость требуетъ сказать, что первые возвратившіеся въ отечество герои, т, которые ступили на берегъ Альбіона, еще за нкоторое время до окончанія войны, самымъ восторженнымъ образомъ отвчали на объятія. Ихъ учили и они сами были убждены въ томъ, что отдыхать на лон матери такъ же почетно, какъ и стоять до послдней минуты у своего поста. Несомннно въ дисциплин спартанцевъ была важная ошибка, они всегда внушали своимъ воинамъ дисциплину геройства и награждали только самыхъ мужественныхъ и стойкихъ изъ нихъ. Но такая система невольно обнаруживаетъ бдность въ герояхъ. Наша Англія не можетъ такъ поступать. Когда ей нужны герои, то она привтствуетъ всхъ, кто бы они ни были. Сверхъ того, ей нужно угодить и плательщику податей. Почти въ каждой черт ея домашней исторіи вы найдете тнь кривыхъ изворотовъ политики, тнь эта — или предусмотрительная мысль, считающая необходимымъ дать толчокъ энтузіазму, или порывъ энтузіазма, въ свою очередь, дающій толчекъ усматривать все уже заднимъ числомъ, политика видна во всемъ, и иногда очень неловко видна. Но какъ же можетъ она справляться съ громаднымъ третьимъ сословіемъ, содержать его въ благоденствіи и не быть подчасъ въ очень неловкомъ положеніи? Одно управленіе, это — чудо само по себ. Ей не только нужно оглушить плательщика податей своевременнымъ гуломъ ликованій, трескомъ фейерверковъ и шумомъ празднествъ, но ей нужно еще прекратить вс эти глупости въ самую приличную минуту, въ то время, когда старые, выстоявшіе до конца солдаты, не боле какъ исполнявшіе свой долгъ, приплетутся еле живыми, и тогда самое большое, что она можетъ дать имъ — одинъ, другой похвальный девизъ.

За немногими исключеніями вс герои Нэвиля Бьючэмпа получили девизъ съ конфетки, вмсто самой конфетки. Англія ожидала, что они исполнятъ свой долгъ, они исполнили его, Англія не имла повода быть недовольной — и они не могли имть его. Бьючэмпъ, въ своей прекрасной дали отъ этой сцены, киплъ въ своихъ привычныхъ порывахъ негодованія на несправедливое возданіе отечества его любимцамъ: капитанъ Хардистъ съ Дюмеда — двадцать лтъ капитаномъ и теперь остался имъ! Молодому Мичелю не дали креста! Полковникъ Эвансъ Кффъ былъ на высотахъ подъ выстрлами съ начала до конца и не подвинутъ ни на шагъ! Но Прэнсеръ, Плнджеръ, Лэммакинъ — о нихъ очень основательно заботились, такъ писалъ свирпымъ курсивомъ юный критикъ войны, поднимая затихшее эхо разсказовъ о разныхъ мелкихъ забавныхъ и странныхъ обстоятельствахъ, которыя обыкновенно случаются въ періоды страданія и тревогъ цлой націи и которыя политическая страна считаетъ за лучшее забыть, потому что обстоятельства эти были только доказательствомъ сильнаго чувства фамильной привязанности въ высокихъ родахъ, а разв единство государства не основано на сил неприкосновенности семейныхъ чувствъ? Не помню, кто изъ учителей говорилъ мн, что линія есть продолженіе извстнаго количества точекъ. Нэвиль Бьючэмпъ требовалъ, чтобы главныя оффиціальныя лица правительства обращали боле вниманія на точки. Онъ, казалось, посл мира объявилъ войну своему отечеству. До извстной степени, онъ имлъ союзника въ дяд своемъ Эверард, но эти замчанія были только частью письма, главная цль котораго была просьба о томъ, чтобы Эверардъ Рамфри поддержалъ его въ предложеніи руки, которое онъ хотлъ сдлать молодой французской леди, а она была, Бьючэмпъ преспокойно сознавался въ томъ, уже помолвлена, съ согласія отца ея, за богатаго французскаго маркиза. Могло ли когда человческое безуміе превзойти безуміе подобной просьбы? Изъ письма оказалось, судя по завреніямъ и паосу его, что только зрлый возрастъ маркиза заставлялъ мистера Бьючэмпа такъ сильно желать разстроить предполагаемый бракъ и самому взять за себя молодую двушку. Онъ обращался къ дяд съ самымъ ‘искреннимъ’ тономъ убжденія, который долженъ былъ побдить дядю. ‘Этого не должно допустить, по всмъ законамъ рыцарства, я долженъ бы писать отцу двушки, чтобы остановить этотъ бракъ, я стану particeps criminis, грха противъ природы, если не сдлаю это!’ Мистеръ Рамфри продекламировалъ съ шутовской торжественностью эти слова забавнаго племянника, держась за бока отъ хохота. Но онъ выразилъ свое серьезное негодованіе и удивленіе по поводу того, что Нэвиль допустилъ Розамонду пріхать одну.

— Я могу сама заботиться о себ, какъ нельзя лучше, возразила Розамонда.

— Вы можете длать сотню вещей сами, но вы не должны длать ихъ, пока онъ или я возл васъ, мистрисъ Кллингъ, отвчалъ мистеръ Рамфри.— Онъ сошелъ съ ума. Онъ забылъ долгъ джентльмена. Вотъ вамъ его ‘гуманность’: бгаетъ за платьемъ француженки, и фу! возрастъ маркиза! Пятьдесятъ? Мужчина въ пятьдесятъ только входитъ въ самую пору, или въ немъ немного было матеріи для настоящаго мужчины. Врная примта дурака — воображать другихъ людей еще глупе, иначе онъ не написалъ бы мн такого письма. Онъ не можетъ еще вернуться домой, не можетъ!— и не знаетъ, когда ему можно будетъ вернуться! Неужели онъ бросилъ службу? Неужели же я долженъ, для сохраненія союза между Англіей и Франціей, вырвать изъ-подъ носа маркиза эту молодую двицу француженку, подъ угрозой смерти въ случа отказа?

Розамонда спросила: — Вы мн покажете мсто въ письм, гд Нэвиль говорилъ это, сэръ?

Мистеръ Рамфри изорвалъ письмо въ клочья.— Онъ изъ тхъ людей, которые косятъ глаза, когда воображаютъ, что хитрятъ. Онъ прислалъ васъ сюда для того, чтобы вы за него здсь обдлали все дло — это ясно. Я не скажу, что онъ выбралъ дурного адвоката, но скажите ему, что я не помогу никакой женитьб его, пока у него будутъ на плечахъ лейтенантскія эполеты. Скажите ему, что лейтенанты — неоперившіеся птенцы, и онъ еще не можетъ жениться. Жертва, которую онъ хочетъ принести, ради утвержденія союза съ Франціей, очень хороша, скажите ему это, но лейтенантъ — не настолько важное лицо, чтобы имть силу утвердить его. Вы будете знать, что сказать ему, мистрисъ Кллингъ. И скажите еще, что лучшій другъ его желаетъ ему вырваться поскоре оттуда и вернуться домой. Если онъ останется тамъ пть партію въ этомъ французскомъ тріо, то онъ останется въ дуракахъ. Онъ прозваетъ свое счастье въ Англіи. Вытащите его изъ этой грязи. Въ эту минуту мы не можемъ ни на что больше надяться для него.

Розамонда отложила исполненіе своей миссіи просить за Нэвиля. Сердце было за Нэвиля, разсудокъ ея былъ противъ него, и у нея были на то боле положительныя основанія, нежели у мистера Рамфри, она хорошо узнала характеръ двицы де-Круанэль. Излишняя увренность въ собственномъ искусств убждать помшала ей, возвращаясь въ Англію, написать, что Нэвиль не детъ съ нею, когда она хала по земл стейнэмской общины, тріумфальныя арки и запахъ жарившагося быка, который вкусно покрывался темной коркой для празднованія возвращенія героя, опечалили ее, какъ разумные доводы отечественнаго здраваго смысла, осуждавшіе сумасбродство безумной страсти ея любимца. Зачмъ онъ не пріхалъ съ нею? Обманутый въ своихъ ожиданіяхъ, жарившійся быкъ длалъ ей этотъ вопросъ, тотъ же вопросъ слышался и въ холодныхъ, нестройныхъ кликахъ поселянъ, при вид коляски, въ которой не было ихъ окровавленнаго и покрытаго славой героя. Мистеръ Рамфри, у двери пріемной, только сдвинулъ брови, отличительнымъ свойствомъ этого джентльмена было предвдніе всевозможныхъ человческихъ событій, даже самыхъ невроятныхъ, и сила подавлять свое удивленіе, когда событія не отвчали его предвднію.

Розамонда оставила Нэвиля запутавшимся въ стяхъ молодой французской очаровательницы, Нэвиля уже не руководящаго Рэне, но покорно повиновавшагося ей, слпо врившаго ей и видвшаго странныя новыя добродтели въ очень яркихъ доказательствахъ противныхъ свойствъ. Какъ же могла она говорить за своего ослпленнаго любимца человку, бывшему воплощеніемъ здраваго смысла? Мткіе вопросы Эверарда заставили ее защищать своего любимца, вмсто того, чтобы самой нападать на грознаго дядю и требовать помощи его для бднаго влюбленнаго юноши. Она не смла сказать, что Нэвиль остался, потому что теперь сама француженка вызывала его остаться и слдовать за ней, что она сама теперь подавала ему надежду и очень искусно помогала ему обманывать графа и маркиза маской простой братской дружбы. Они обмнивались письмами въ книгахъ, которыя передавали другъ другу въ глазахъ графа и маркиза съ такой смлостью, которая была самымъ печальнымъ предзнаменованіемъ для будущности помолвленной четы, а Нэвиль до того потерялъ разсудокъ, что гордился такимъ геройствомъ своей Рэне, оправдывалъ его обоюднымъ положеніемъ ихъ и видлъ въ немъ доказательство, что у нея хватитъ геройства и на послдній шагъ. Но на самомъ дл, Рэне въ душ совершенно отказалась отъ своего общанія упросить отца. Письма Нэвиля за все это время представляли дло все въ боле и боле безнадежномъ вид. То Рэне готовилась говорить съ отцомъ, то откладывала свое намреніе, то оба поршили разстаться, то они были не въ силахъ принести эту страшную жертву и убить послднюю надежду, а потомъ Нэвиль писалъ о судьб — языкомъ, который былъ до этой минуты ему чуждымъ, очевидно, онъ писалъ языкомъ Рэне. Онъ послдовалъ за Круанэлями во Францію.

Дядя его былъ осаждаемъ цлыми серіями писемъ, а двоюродный братъ его, Сэсиль Баскэлетъ, капитанъ великой резервной силы Англіи, ея кавалергардовъ синей дивизіи, помогалъ Эверарду Рамфри хохотать надъ ними до упаду. Увы! это было не трудно. Письма влюбленнаго, въ мучительномъ отчаяніи страсти умоляющаго о помощи, такъ же забавны. Для хладнокровныхъ зрлыхъ мужчинъ, какъ были забавны судороги обвиненнаго еретика, привязаннаго къ костру, для каравшихъ его духовныхъ судей. Зачмъ идти на костеръ, когда отреченіе можетъ спасти васъ? Зачмъ не порвать страшныя веревки, привязывающія къ костру, и не спастись, когда въ вашей вол сдлать это? Эти мученики любви или религіи — безумцы. Вообще мольбы, воззванія и заклятія Нэвиля, его гнвныя угрозы и обращенія къ разуму представляли очень комическую смсь. ‘Онъ не упуститъ ни одного шанса, пока въ немъ есть капля жизни’, добродушно подсмивался Эверардъ, хотя оплакивалъ въ душ, что племянникъ его теперь упускалъ вс шансы парадировать героемъ въ обществ и поймать тмъ богатую наслдницу. Въ Стейнгэм была и наслдница въ виду, плывшая въ яхт съ отцомъ своимъ въ Италію и очень желавшая видть стараго друга дтства Нэвиля Бьючемпа, то была Сесилія Халкетъ, молоденькая шестнадцатилтняя леди была очень любопытна относительно причины долгаго отсутствія Нэвиля. Она узнала о ней отъ Сэсиля.

— Утромъ на прошедшей недл, mademoiselle бжала съ нимъ, а на слдующее утро была уже замужемъ за маркизомъ, вотъ что могъ сказать ей Сэсиль.

— Я такъ любила его всегда, отвчала наивная молодая леди и вспомнила, что она должна еще поблагодарить Нэвиля за нарядъ черкешенки и за бусы, которые онъ ей прислалъ черезъ мистрисъ Кллингъ,— очень хорошенькій подарокъ для двочки, еще не вышедшей изъ дтской, думала Сесилія и сочла за нужное обидться причиной отсутствія его.

— Онъ право — добрый малый, говорилъ Сэсиль, вступаясь за своего двоюроднаго брата: — но сумасшедшій, всегда былъ сумасшедшимъ. Онъ — премилый старый дикарь, всегда забавляетъ меня. Право. Половиной моихъ развлеченій я обязанъ ему.

Капитанъ Баскэлетъ былъ одаренъ искусствомъ, прекраснымъ и драгоцннымъ искусствомъ, которое общество цнитъ выше всего и для того не нуждается даже въ санкціи нашей изящной литературы, а именно, искусствомъ такъ оборвать своего собрата-человка и придать ему такое положеніе въ вашихъ глазахъ, что каждое движеніе его будетъ казаться неестественнымъ, натянутымъ, дурацкимъ и деревяннымъ, какъ движеніе куколъ комедіи. Онъ могъ представить вамъ въ этомъ вид и самыя героическія дйствія.

— Представьте романъ Нэвиля въ такихъ рукахъ! Нэвиль, оправившись отъ лихорадки, увидлъ хорошенькую француженку въ гондол и немедленно подумалъ: ‘Ей Богу, я способенъ жениться!’ Онъ узнаетъ, что она помолвлена: ‘Ей Богу, она можетъ выйти замужъ!’ Онъ привязывается къ ней, преслдуетъ ее, хочетъ жениться на ней на зло отцу ея, маркизу ея, брату ея, на зло теткамъ, кузинамъ, религіи, отечеству ея и самой молодой двушки. Я завряю васъ — онъ самый совершенный образецъ мужской врности! Она выходитъ замужъ. Онъ слдитъ за ней. Онъ знаетъ, что его часъ придетъ, что ему нужно только быть подъ рукой. Видите, нашъ старый товарищъ, Нэвиль, вритъ въ провидніе влюбленныхъ, и онъ вполн убжденъ, что настанетъ часъ, когда провидніе это крикнетъ: ‘Гд Бьючэмпъ?’ ‘Я здсь’. ‘А вотъ твоя маркиза!’ ‘Я зналъ, что она наконецъ будетъ моей’, говоритъ Нэвиль, спокойный какъ Монъ-Бланъ въ уменьшенныхъ.

Юмористическія шутки Сэсиля Баскэлета и мистера Рамфри надъ куклой Нэвилемъ грозили перейти въ короткость обоихъ, что заставило Розамонду опасаться за надежды своего любимца на наслдство и карьеру. Она писала ему, умоляя вернуться скоре въ Стейнгэмъ. Нэвиль отвчалъ ей съ своей обычной прямотой и искренностью, которыя оказались самой лучшей политикой: ‘Я не могу притворяться, что прощаю дядю Эверарда, и потому мн всего лучше держаться подале отъ него. Не бойтесь. Баронъ любитъ людей своего вкуса, они могутъ смяться, сколько имъ угодно: но онъ никогда не измнить преданіямъ своего рода, а лишить меня наслдства будетъ такой измной. Если бы я завтра сдлался открытымъ врагомъ его, и тогда я бы считалъ имніе своей собственностью въ будущемъ, если только я не сдлаю ничего, что дало бы ему право не уважать меня. Вы не можете предположить обо мн ничего подобнаго. Я предвижу, что мн скоро будутъ нужны деньги. Что же касается Сэсиля, то я дамъ ему столько веревки, чтобы вшать меня, сколько онъ хочетъ. Я хорошо знаю дядю Эверарда, онъ самъ увидитъ, гд кончается его сходство вкусовъ и симпатія съ Сэсилемъ. Я буду просить себ корабль, какъ только ступлю на берегъ’.

Чтобы поврить насколько справедливо мнніе Нэвиля о дяд его, Розамонда показала это письмо мистеру Рамфри. Онъ прочелъ, не сказалъ ни слова, но посл нсколько разъ спрашивалъ: ‘Что онъ получилъ наконецъ корабль?’ Это убдило ее, что Нэвиль не ошибался, и разсяло опасенія ея видть пошлую комедію богатаго дядюшки между двумя жаждущими наслдства племянниками. Она такъ же успокоилась, видя въ этомъ письм доказательство, какъ здраво и врно могъ Нэвиль судить о людяхъ. Безуміе любви юноши заставило ее сомнваться въ здравости его ума. Теперь она улыбалась насмшливо, видя искательства Сэсиля.

Нэвиль получилъ назначеніе на корабль, отправлявшійся въ экспедицію къ берегамъ Африки преслдовать суда торговцевъ неграми. Онъ зазжалъ къ дяд въ Лондонъ и провелъ большую часть времени съ Розамондой. Онъ казался совершенно излеченнымъ отъ своей страсти, чуждымъ всякаго злобнаго чувства и совершенно довольнымъ своей экспедиціей противъ невольничьихъ судовъ. Онъ пожалъ руку дяд, но въ почтительномъ отдаленіи во всю длину вытянутыхъ рукъ, это такъ похоже на обоихъ, хотя вовсе не похоже на другихъ людей, подумала Розамонда, и передъ юморомъ этой сцены поблднлъ весь юморъ шутокъ капитана Баскэлета.

— Прощайте, сэръ, сказалъ искренно Нэвиль, Эверардъ не замедлилъ отвтить такимъ же искреннимъ: ‘прощайте, Нэвиль’, и затмъ они разстались.

Розамонд очень хотлось поговорить съ своимъ любимцемъ о его коварной измнниц Рэне, о француженк, какъ она неизмнно звала ее, то-есть о существ коварномъ и лживомъ отъ природы и которое излишне называть по имени. Одинъ вопросъ постоянно вертлся у нея на язык: ‘Какъ же, когда она общала бжать съ вами, какъ же могла она на другой день идти къ алтарю съ человкомъ, который теперь ея мужъ?’ Но если бы она сдлала этотъ вопросъ, то прибавила бы: ‘дядя вашъ не былъ бы долго противъ васъ, если бы вы привезли ее въ Англію’. Она теперь поняла, какое сильное вліяніе могъ имть Нэвиль даже на Эверарда Рамфри. Но когда Нэвиль ухалъ, не допрошенный ни о чемъ и только обласканный дядей, Розамонда вспомнила, какъ онъ все время упорно утверждалъ, что иметъ сильное вліяніе на дядю, и она горько обвиняла себя, что помогла разрушить вс надежды его. Съ отвлеченой точки зрнія этому слдовало бы радоваться, но Розамонда терзалась при мысли о томъ страданіи, какое она причинила своему любимцу, чтобы успокоить свое взволнованное сердце, она дала себ слово въ будущемъ никогда не терять вры въ Нэвиля и слпо помогать ему во всемъ, какъ и должна поступать истинная любовь, думая о томъ, какъ онъ мужествененъ, дальновиденъ, какъ онъ увренъ въ себ, она нашла, что исполненіе принятаго ршенія будетъ для нея самымъ легкимъ дломъ.

Мистеръ Рамфри, не смотря на то, что отличался практической ‘гуманностью’ къ своимъ домочадцамъ и въ особенности къ скоту и животнымъ всхъ родовъ, не чувствовалъ никакого братскаго чувства къ неграмъ, видлъ въ нихъ только представителей извстнаго количества рабочей силы, обыкновенно требующей употребленія бича, чтобы быть приведенной въ дйствіе, и выказывалъ склонность презирать это черное пятно мірозданія, считая, что цивилизація наша не должна бы касаться его. Въ этомъ смысл онъ произносилъ свои сужденія, а долгая привычка слушать изреченія оракула выработываетъ намъ уши, способные отыскивать въ нихъ смыслъ. Взятіе въ плнъ и освобожденіе Нэвилемъ цлыхъ грузовъ черныхъ и ухмыляющихся головъ, нсколько времени забавляло мистера Рамфри. Онъ сравнивалъ ихъ съ нанизанными на бичевку бананами и, наконецъ, иначе не говорилъ объ этомъ дл, какъ о банановомъ внц Нэвиля. Онъ хотлъ снять его съ Нэвиля. Онъ и Сэсиль заочно представляли Нэвиля всмъ друзьямъ въ банановомъ внц. Нэвиль въ банановомъ внц проповдывалъ ‘гуманноерундичность’. Во всякомъ случа они поддерживали живое воспоминаніе о Нэвил во время отсутствія его изъ Альбіона и тмъ, сами того не зная, оказали ему услугу.

Благодаря усиленнымъ стараніямъ Сэсиля Баскэлета и мистера Рамфри смшить весь стейнгэмскій міръ на счетъ Нэвиля, случилось такъ, что адресъ къ избирателямъ Бевисгэмскаго округа кандидата, подписавшагося: капитанъ королевскаго флота Нэвиль Бьючемпъ, не оказался адресомъ совершенно забытаго человка.

Нэвиль крейсировалъ въ Средиземномъ мор, командовалъ Аріадной, самымъ красивымъ корветомъ въ цломъ флот. Онъ встртилъ свою маркизу въ Палермо. Полагали, что онъ по прежнему плясалъ по ея дудочк, когда изумительный адресъ появился на стнахъ Бэвисгэма, въ ожиданіи общихъ выборовъ. Сверхъ того адресъ былъ ультра-радикальный: музеи должны быть открыты по воскресеньямъ, были зловщія ссылки на вопросъ о владніи землей и проч., о реформ говорилось не торжественнымъ тономъ, какой принимаютъ либералы, говоря о ней, какъ о своей собственности, но языкомъ, который какъ молотомъ билъ по головамъ многихъ, обличаемыхъ въ измн духу реформы и гуманности.

Сэсиль препроводилъ адресъ Эверарду Рамфри безъ всякихъ комментаріевъ.

На другой день слдующее письмо, адресованное изъ Итчинкона, дома мистера Грэнси Лэмеля, на границахъ Бэвисгэмскаго округа, было получено въ Стейнгэм:

‘Я переслалъ вамъ аккуратно сложенную прокламацію. Отъ избирателей Бэвисгэма требуютъ подачи голосовъ, какъ отъ жителей взятаго города — присяги въ врности побдителю. Прокламація — верхъ совершенства: я по рожденію вашъ представитель! Я окончилъ мое политическое воспитаніе на соленой вод, и прикрплю васъ къ вопросу о земл. Я наслдникъ вашихъ голосовъ, джентльмены! (Забылъ и прошу извиненія, онъ зоветъ ихъ своими братьями. Это по-братски не такъ рисковано). Здсь у Лэспеля мы читаемъ прокламацію эту при взрывахъ хохота. Она виситъ въ курильной комнат. Мы тамъ раскупориваемъ кюрассо въ честь ума и трудолюбія собравшихся гостей, большинствомъ голосовъ опредляемъ права массы… сигаръ нашего хозяина. C’est un bon petit farceur que notre bon petit cousin. Лэспель говоритъ, что совершенно по морскому — устроить что нибудь въ род этого, посл крейсировки. Радикализмъ Нэвиля былъ бы очень умной шуткой, гд бы то ни было, только не въ Бэвисгэм. Изо всхъ округовъ — выбрать Бэвисгэмъ! Грэнси Лэспель знаетъ, что говоритъ. Онъ и его родные были бэвисгэмскими вигами, членами парламента, до дня побды Манчестера. Въ Бэвисгэм выборы — сдлка ниспосылаемая Провидніемъ, чтобы свести избирателямъ концы съ концами и очистить недоимки. Они разсчитываютъ здоровье и возрастъ своихъ двухъ представителей, какъ будто торгуются объ аренд и заключаютъ контракты. Вамъ на улиц указываютъ на избирателей, и при каждомъ имени называютъ цифру, въ вид титула. Мистеръ Томкинсъ двадцать фунтовъ, избиратель необычайной политической честности. Я видлъ вчера этого негодяя. Поля шляпы его необыкновенно широки. Онъ извстенъ тмъ, что не слушаетъ ни чьихъ предложеній ниже 20 ф. ст. и пользуется громаднымъ уваженіемъ, какъ та миологическая лэди, которая была настоящимъ дракономъ добродтелей, потому что цна ея была — никому ниже боговъ и деньги впередъ. Нэвиль долженъ будетъ явиться въ Бэвисгэмъ въ образ Юпитера. Бэвисгэмъ — самый дорогой изо всхъ округовъ, это — ‘комитетъ волтижоровъ’, какъ зоветъ Стккели Бльбретъ избирателей, и единственный въ дломъ королевств. Я полагаю, что мы все еще можемъ говорить: ‘королевство’.

‘Нэвиль кинулся въ западню радикаловъ ровно черезъ два часа посл того, какъ ступилъ на твердую землю. Онъ халъ въ Моунтъ-Лорэль къ Халкеттамъ. Отъявленный старый мошенникъ, революціонеръ, удалившійся на покой отъ своей службы оффиціальнаго человкоубійцы,— одинъ изъ докторовъ gratis для черни, встртилъ Нэвиля на большой дорог и сказалъ ему, что онъ и есть настоящій человкъ. Энтузіазмъ Нэвиля зашиплъ и запнился, какъ откупоренная бутылка. Вы увидите въ прокламаціи ужасно много болтовни о вр: ‘вра въ будущее’ ‘моя вра въ васъ’ и т. д. безъ конца. Какъ только человкъ длается радикаломъ, онъ получаетъ вру въ безпредльномъ количеств, въ род того, какъ ольдерменъ получаетъ черепашій супъ. Въ контор либеральной газеты длали вычисленія. Старый товарищъ Нэвиль тоже усердно подводилъ итоги, и его увдомили, что онъ будетъ выбранъ громаднымъ большинствомъ восьми или девяти сотъ человкъ съ нсколькими дробями. Я убжденъ, что человкъ, который дастъ себя надуть столбцемъ цифръ, выставленнымъ въ радикальной газет, долженъ имть необыкновенную вру въ дроби. Тогда явилась прокламація Нэвиля’.

‘Я не видлся съ нимъ, и лучше мн съ нимъ не встрчаться. Я не беру на себя давать вамъ какіе бы то ни было совты, потому что привыкъ думать, что вашъ здравый смыслъ самъ постоитъ за себя. Это дло будетъ для насъ большой непріятностью. Нэвиль поплатится тмъ, что его поводятъ за носъ, а мы тмъ, что наша фамилія будетъ осмяна. Для него было бы гораздо безопасне помстить свои деньги въ пари на скачкахъ, и я посовтую ему сдлать это, когда встрчусь съ нимъ’.

‘Можетъ быть всего умне было бы выписать сюда маркизу телеграфомъ’.

Сэсиль прибавилъ постъ-скриптумъ:

‘Серьзно, ‘съумасшедшій лейтенантъ’ не иметъ никакого шанса. Грэнси и я видли нсколькихъ Рабочихъ (вы должны теперь писать это слово съ заглавной буквой, а слово королева съ прописной), они читали адресъ на доск, которую несъ красноносый человкъ, и пожимали плечами. Они — не такіе дураки’.

‘Между прочимъ я узналъ, что у Шрэпнэля живетъ молодая родственница, говорятъ, ослпительная женщина. Я прозакладываю все, что хотите, сэръ, что она не можетъ быть радикальной лэди. Вы понимаете меня?’

Черезъ четверть часа посл того, какъ брови мистера Рамфри подозрительно задвигались надъ этимъ письмомъ, Розамонда Кллингъ хала на станцію желзной дороги на пути въ Бэвисгэмъ.

XII.
Свиданіе съ безчестнымъ докторомъ Шрэпнэлемъ.

На большой улиц древняго и знаменитаго города и порта Бэвисгэма, Розамонда встртила коменданта сосдней крпости, генерала Шервина, бывшаго полковникомъ въ полку мужа ея въ Индіи, и черезъ него случайно узнала, гд находился молодой кандидатъ радикаловъ, не прибгая къ унизительной для нея справк въ контор газетъ этой партіи. Генералъ шелъ тихонько къ мсту, назначенному ему дочерью, чтобы проводить ее домой, а дочь его была въ гостяхъ у своей пансіонской подруги, миссъ Дженни Денгэмъ, которая была племянницей, пріемной дочерью, или опекаемой воспитанницей ни боле, ни мене, какъ самого доктора Шрэпнэля. ‘Славная двушка и моя большая фаворитка? сказалъ генералъ. Шрэпнэля самого онъ зналъ только по слухамъ за сумасброднаго политика, но онъ говорилъ съ большимъ удовольствіемъ о миссъ Денгэмъ, хвалилъ ея таланты и очаровательную манеру. Слушательница подумала, что онъ нарочно сдлалъ это, чтобы выдлить ее отъ грубаго агитатора. ‘Она хорошенькая?’ былъ естественный вопросъ, порожденный тайными мыслями Розамонды. Отвтъ былъ: ‘да?’

— Очень хорошенькая?

— Я думаю, очень хорошенькая, отвчалъ генералъ.

— Очаровательно хороша?

— Клара думаетъ, что она — совершенство. Она высока ростомъ, стройна и хорошо одвается. Об двочки были съ французской мадамой въ Париж. Если вы интересуетесь ею, можете идти со мной, и мы встртимъ ихъ на улиц. Я… и генералъ запнулся и засвисталъ:— я не бываю у Шрэпнэля.

— Я не слыхала ея имени до той минуты, какъ вы похвалили ее, отвчала Розамонда.

— Право? сказалъ генералъ, посмиваясь надъ безцльнымъ женскимъ любопытствомъ.

Молодыя двушки подошли, и Розамонда спросила себя, могла ли такая особа, какъ миссъ Денгэмъ, имть съ перваго взгляда роковое вліяніе на политическія и другія чувства юнаго мечтателя-моряка, только что освобожденнаго отъ корабельной службы? Въ обыкновенномъ случа она сказала бы нтъ, потому что Нэвиль жилъ въ кругу, гд такія хорошенькія личики, какъ личико миссъ Денгэмъ, были въ такомъ же изобиліи, какъ розы въ цвтник. Но предположивъ, что сердце молодаго человка освободилось отъ цпей француженки, было возможно, что такая двушка могла заполонить свободное сердце юноши, вздыхавшаго о новой любви, когда онъ съхалъ на берегъ и не видалъ еще никого. Дальнйшія наблюденія надъ миссъ Денгэмъ убдили Розамонду, что эта молодая двушка могла быть боле опасной для любимца ея, нежели записныя красавицы и присяжныя очаровательницы мужскихъ сердецъ. Розамонда зорко подмчала вс поверхностныя черты, по которымъ женщины умютъ такъ глубоко судить о характерахъ. Новый предметъ ея тревоги былъ, какъ сказалъ генералъ, высокъ и строенъ, одтъ просто, но изящно и къ лицу, со вкусомъ француженки. Миссъ Дэнгэмъ говорила охотно, но не слишкомъ много, и имла рдкій даръ говорить скоро съ пріятной улыбкой на лиц. Но и пошлое кокетство можетъ уловить эту манеру. Она умла приковать къ себ глаза Розамонды и приковать сочувственно. Тогда Розамонда подумала, что она такъ мало заботится объ эффект своей наружности, какъ только можетъ не заботиться о немъ женщина. Молодая двушка краснла иногда мгновенно, но въ этой краск не было и тни обычнаго двическаго смущенія. Она краснла, когда при ней упоминали имя, которое было цлью всхъ помысловъ и заботъ Розамонды. Наивное выраженіе лица ея не измнилось, когда она взглянула на Розамонду и взглядъ ея спрашивалъ: ‘Вы знаете его?’.

Розамонда отвчала:— я — старый другъ его.

— Онъ теперь здсь въ город.

— Я очень желаю видть его.

Генералъ Шервинъ вмшался:— Не будемъ говорить теперь о политическихъ людяхъ.

— Я бы желала, чтобы вы познакомились съ нимъ и дали бы ему хорошіе совты:— сказала его дочь.

Генералъ поспшно кивнулъ головой:— со временемъ, когда нибудь.

Они входили въ кандитерскую, гд присутствіе ихъ удержало щеголей-офицеровъ отъ слишкомъ шумнаго ухаживанья за модницами-служанками.

Розамонда все смотрла на миссъ Дэнгэмъ. Какъ только вс они снова очутились на улиц, миссъ Дэнгэмъ сказала.

— Если бы вы были такъ добры и пошли со мной, мистрисъ Кллингъ.

Розамонда поклонилась, благодарная за то, что тайное желаніе ея было угадано. Молодыя двушки расцаловались при прощаньи. Розамонда тоже поцаловала миссъ Дэнгэмъ и тмъ привела въ изумленіе генерала. Он не были представлены другъ другу, и что же могло быть у нихъ общаго? Это была новая странность женской природы.

— Я скажу вамъ, почему я такъ интересуюсь капитаномъ Бьючэмпомъ, сказала Розамонда:— я управляю хозяйствомъ у его дяди. Я знала и любила его, когда онъ былъ еще ребенкомъ. Я въ страшной тревог, что онъ поступилъ необдуманно.

— Вы длаете мн много чести, что говорите такъ откровенно, отвчала миссъ Дэнгэмъ.

— Онъ совершенно ршился выступить кандидатомъ на этихъ выборахъ?

— Да, я, какъ вы можете предположить, не пользуюсь его довріемъ, но я часто слышу о немъ отъ доктора Шрэпнэля.

— Вашего дяди?

— Я зову его дядей, онъ — мой опекунъ.

Быть можетъ, со стороны Розамонды было извинительно, если это извстіе не придало въ глазахъ ея особеннаго блеска доктору и не подняло въ уваженіи ея молодую двушку.

— Значитъ, вы — не родственница ему?

— Нтъ, если любовь не породнила насъ.

— Такъ вы — не родственница ему по крови?

— Нтъ.

— Не правда-ли онъ очень… крайній?

— Онъ — вполн искренній человкъ.

— Я полагаю, что и вы занимаетесь политикой?

Миссъ Дэнгэмъ улыбнулась.— А вы способны простить мн, мистрисъ Кллингъ, если я скажу, что занимаюсь?

Этотъ вопросъ на вопросъ былъ отвтомъ, скрывавшимъ мягкую иронію. Розамонда поняла, что имла дло и съ острымъ умомъ, а не съ однимъ чуткимъ женскимъ чутьемъ въ особ миссъ Дэнгэмъ. Она отвчала:

— Я держусь твердо того мннія, что нашъ полъ можетъ не принимать участія въ политик.

— Намъ трудно угодить обимъ партіямъ, сказала миссъ Дэнгэмъ.— Мн кажется, у женщинъ это какое-то особенное чувство.

Розамонда, не обратила вниманія на это уклоненіе отъ разговора и высказала такое полновсное подтвержденіе своихъ мнній, которое, не убждая противника, показываетъ ему безполезность спора. Она не могла отдать себ отчета, почему въ ней закипала злоба, она могла только чувствовать, какъ злоба или, по крайней мр, сильная досада поднималась въ ней отъ каждаго слова воспитанницы доктора Шрэпнэля. Пустая хорошенькая двочка не могла бы возбудить въ ней такого чувства, родственница отъявленнаго демагога — тоже.

Миссъ Дэнгэмъ указала Розамонд гостинницу, гд остановился Нэвиль. Онъ ухалъ съ восьми часовъ утра, теперь онъ могъ быть у доктора Шрэпнэля, и Розамонда пошла туда.

— Капитанъ Бьючэмпъ не даетъ себ отдыха, сказала миссъ Дэнгэмъ.

— Я знаю его, когда онъ разъ поставитъ себ какую-нибудь цль, сказала Розамонда: — но не слишкомъ ли рано для него начинать собирать голоса, я думаю, такъ говорятъ?

— Онъ теперь изучаетъ нужды города, т. е. мстнаго населенія, для того, чтобы знать, какъ служить ему.

— Въ самомъ дл! Но если городъ не захочетъ, чтобы онъ служилъ ему?

— Онъ думаетъ, что онъ не можетъ полезне употребить время, пока выборы не ршатъ, годится ли онъ въ представители народа.

— И онъ дйствуетъ по вашему совту? разумется, я хочу сказать по совту доктора Шрэпнэля.

— Докторъ Шрэпнэль думаетъ, что капитанъ Бьючэмпъ не потеряетъ даромъ времени, если ознакомится съ мстомъ, будетъ наблюдать за жителями и изучать нужды ихъ.

— Можно подумать, что-капитанъ Бьючэмпъ подчинился до того, что сталъ ученикомъ доктора Шрэпнэля.

— Очень естественно, мистрисъ Кллингъ, что докторъ Шрэпнэль знаетъ въ настоящее время боле о политик, нежели капитанъ Бьючэмпъ.

— Для родныхъ и друзей капитана Бьючэмпа покажется очень страннымъ, когда они узнаютъ, что онъ такъ скоро ршился выступить кандидатомъ. Могу ли я спросить: давно ли докторъ Шрэпнэль знакомъ съ нимъ?

— Нтъ, недавно. Они никогда не встрчались до того дня, какъ капитанъ Бьючэмпъ съхалъ на берегъ, это было надняхъ.

— Я сознаюсь, крайне удивлена. Не могу понять, какого рода можетъ быть вліяніе, заставившее молодого человка мгновенно покинуть профессію, которую онъ любилъ и въ которой могъ бы составить себ блестящую карьеру, для политики?

Миссъ Дэнгэмъ помолчала нсколько минутъ и потомъ сказала:

— Я объясню вамъ, мистрисъ Кллитъ, какъ это случилось, насколько разсказъ о вншнихъ обстоятельствахъ можетъ объяснить это. Докторъ Шрэпнэль всегда даетъ небольшой деревенскій праздникъ дтямъ, которыхъ я учу, и родителямъ ихъ, если они захотятъ пріхать. Мы веземъ дтей на Норсэденскій лугъ, гд для нихъ раскинута палатка, и угощаемъ ихъ чаемъ съ пирожнымъ и разными играми. Дти съ нами проводятъ одинъ изъ самыхъ счастливыхъ вечеровъ своей жизни, они говорятъ объ этомъ праздник цлый годъ. Когда они устанутъ шумть, докторъ Шрэпнэль говоритъ рчь родителямъ.

— И онъ можетъ заставить себя слушать? спросила Розамонда.

— Кружокъ слушателей не великъ, но онъ очень любимъ многими изъ нихъ.

— Онъ говоритъ имъ о политик при этомъ случа?

— Да, но примняя выраженія къ понятіямъ ихъ. Это — не политическая рчь, собственно говоря, но докторъ Шрэпнэль того мннія, что въ такъ-называемой свободной стран, желающей быть дйствительно свободной, нужно воспитывать низшія сословія, чтобы они стали способны составить себ политическія убжденія.

— И женщинъ этихъ сословій тоже?

— Да, и женщинъ. И мы, въ самомъ дл, замчали, мистрисъ Кллингъ, что женщины слушаютъ съ большимъ пониманіемъ.

— Он только длаютъ видъ, что понимаютъ.

— Я думаю столько же, сколько и мужчины. Но и это что-нибудь да значитъ, что мы заставили ихъ слушать. Он такъ же страдаютъ, какъ и мужчины, отъ ума и способностей ихъ зависитъ найти исходъ.

Розамонда мысленно воскликнула: ‘какихъ лтъ можетъ быть эта двушка съ такими претензіями?’.

Другая мысль настроила ее боле мирно въ отношеніи молодой двушки, но не въ отношеніи предмета разговора. Она была убждена, что слушаетъ только рабское эхо опаснаго доктора, и нсколько времени даже жалла миссъ Дэнгэмъ, думая, что молодой двушк, набитой такими идеями, очень трудно найти себ мужа. Упоминаніе о Нэвил разожгло погасавшее враждебное чувство.

— Мы въ тотъ вечеръ увидли джентльмена, который все время стоялъ вблизи и внимательно слушалъ, продолжала свой разсказъ миссъ Дэнгэмъ: когда докторъ Шрэпнэль окончилъ говорить, ему подали карточку. Онъ прочелъ ее, передалъ мн и сказалъ: ‘Вы знаете это имя?’ То было имя, о которомъ часто говорили во время войны. Онъ пошелъ къ капитану Бьючэмпу и пожалъ ему руку. Онъ не уметъ говорить комплиментовъ, да и не любитъ слышать ихъ, но и онъ не могъ не быть тронутымъ тмъ жаромъ, съ какимъ капитанъ Бьючэмпъ благодарилъ его за сказанныя имъ народу слова. Я видла, какъ докторъ Шрэпнэль, чмъ боле разговаривалъ съ капитаномъ Бьючэмпомъ, тмъ боле интересовался имъ. Мы вмст пошли домой. Капитанъ Бьючэмпъ отужиналъ съ нами. Я ушла въ свою комнату въ половин одиннадцатаго, а утромъ, выйдя въ садъ, встртила ихъ гуляющими тамъ. Они вовсе не ложились спать. Съ тхъ поръ капиталъ Бьючэмпъ остался въ Бэвисгэм. Онъ очень скоро принялъ ршеніе выступить кандидатомъ бэвисгэмскаго округа.

Розамонда закусила губы, чтобы не сказать: и быть игрушкой доктора Шрэпнэля? Она только сказала: — докторъ Шрэпнэль очень краснорчивъ?

Миссъ Дэнгэмъ нсколько минутъ обдумывала свой отвтъ.

— Можетъ быть это — не краснорчіе, онъ часто… нтъ, онъ — не ораторъ.

Розамонда подсказала, что онъ можетъ быть убдительно говоритъ.

Снова молодая двушка обдуманно взвшивала слово, какъ будто врное опредленіе въ ту или другую сторону качествъ дяди ея, опекуна или воспитателя, имло большое значеніе или особенно требовалось ея собесдницей, и Розамонда не была ничуть огорчена, увидвъ въ этомъ примръ недостатка женскаго такта и пониманія. Неглупыя и бойкія двушки, кто бы ни были он, могутъ быть хорошенькими и пріобрсти изящныя манеры, но тонкое чувство приличія, неуловимый, какъ молнія, тактъ даются только расой и воспитаніемъ въ преданіяхъ ея, и Розамонда радовалась, надясь, что Нэвиль скоро распознаетъ это.

— Докторъ Шрэпнэль очень убдительно говоритъ для тхъ, кто хоть отчасти идетъ съ нимъ рядомъ, или для тхъ, чье настроеніе ума требуетъ большаго терпнія съ его стороны, отвчала, наконецъ, миссъ Дэнгэмъ, призвавъ на помощь весь свой тактъ.

— Я все же не могу понять, какимъ образомъ могъ онъ такъ скоро увлечь капитана Нэвиля своими идеями, говорила Розамонда, и молодая двушка уже не отвтила ничего на этотъ вопросъ.

Домъ доктора Шрэпнэля находился на цлую милю за городомъ. Онъ стоялъ посреди поляны, поросшей терновникомъ и дрокомъ, по которой проходила большая дорога, обсаженная рядами сосенъ. Изгородь, вышиной до пояса, ограждала клочекъ земли, отведенный подъ лугъ и садъ, она нарочно была такъ низка, чтобы докторъ могъ видть, что длалось на свт, ‘и себя показывать’, подумала Розамонда, увидвъ его издали. Онъ ходилъ большими и медленными шагами но усыпанной пескомъ дорожк, непокрытая голова его была низко опущена, руки заложены за спину, рядомъ съ нимъ ходилъ какой-то мужчина, котораго Розамонда сначала сочла за Нэвиля, но, подойдя ближе, увидла, что ошиблась.

— Это — не фигура капитана Бьючэмпа? спросила она.

— Нтъ, это — не онъ, отвчала миссъ Дэнгэмъ.

Розамонда замтила, какъ спутница ея поблднла. Она почувствовала къ ней теплое чувство, но не ради этой блдности.

— Я шла слишкомъ скоро для васъ?

— О нтъ, на меня вс нападаютъ за то, что я слишкомъ скоро хожу.

Розамонд очень не захотлось переступить калитку дома, но разсудивъ, что неловко требовать, чтобы ей передали всти о Нэвил черезъ ршетку, она вошла, скрпя сердце. Отвчая на привтствія доктора Шрэпнэля, радушное потому, что относилось къ старому другу мистера Бьючэмпа, она слдила за встрчей молодой двушки съ молодымъ джентльменомъ. Встрча эта успокоила ее, такъ встрчаются люди, имющіе общую тайну.

Страшный докторъ былъ человкомъ необыкновенно высокаго роста, неимоврно худой и будто скрпленный проволоками, одтъ онъ былъ очень небрежно, въ длинный просторный мшокъ неопредленнаго цвта, широкіе панталоны и огромные башмаки. Онъ наклонялся низко, когда говорилъ, или врне раскачивалъ верхнюю половину своего туловища то внизъ до уровня своего слушателя, то сверхъ до высоты своего роста, въ род мачты корабля на бурномъ мор. Онъ не былъ ни грубъ, ни рзокъ, не ревлъ во всю глотку по бычачьи, какъ вообще думаютъ о демагогахъ, хотя голосъ его былъ густой и сильный. Онъ даже былъ по своему очень любезенъ, если такъ можно о немъ выразиться, и старался много разговаривать съ Розамондой, но видно было, что умъ его такъ занятъ предметами весьма далекими отъ идей и вкусовъ Розамонды, что любезность эта совершенно пропала для женщины, привыкшей къ джентльменамъ гостиной, отъзжаго поля и того или другого полка, которые вс въ тхъ словахъ, какія они говорятъ. Однако онъ, какъ только разговоръ грозилъ умолкнуть, быстро поднималъ свои опущенныя въ невольномъ размышленіи вки и снова продолжалъ разговоръ, иногда длая сильныя движенія руками, крутымъ взмахомъ описывая круги. Упрямый клокъ сдыхъ волосъ цвта желза падалъ ему на лобъ, и казалось, что главной заботой и задачей его жизни было заставить этотъ клокъ лежать на мст въ густой масс сдыхъ волосъ, потому что рука его почти никогда не приходила въ движеніе, не дернувъ назадъ упрямый клокъ. Онъ имлъ привычку смотрть изъ-подъ рсницъ, но не по слабости зрнія. Въ этихъ физическихъ особенностяхъ высказывалась природа этого человка, которая чередовала тревожную дятельность его сильнаго духа съ состояніемъ спокойствія, походившимъ на дремоту, и такимъ образомъ сохраняла его силы. Розамонда принуждена была отдать ему справедливость, взглядъ его былъ открытый и прямой, когда онъ открывалъ глаза и они сыпали искрами. Лазурь глазъ его выцвла отъ лтъ и приняла срый оттнокъ, но она рзко выступала снова, когда въ глазахъ его загорался огонь. Антипатія ея приписала взгляду его какое-то непріятное электричество.

Докторъ Шрэпнэль сказалъ, что Нэвиль похалъ навстить полковника Халкетта, недавно перехавшаго въ Моунтъ-Лорелъ, на рк Отли. Онъ радушно пригласилъ въ свой домъ даму, которая была лучшимъ другомъ капитана Бьючэмпа, и сказалъ, съ нестерпимой похвальбой, какъ показалось Розамонд, что капитанъ Бьючэмпъ не пропуститъ ни одного вечера быть у него. Розамонда сказала, что онъ можетъ остаться очень поздно у Халкеттовъ.

— Тогда онъ прідетъ ко мн ночью, отвчалъ докторъ. У меня въ дом лишняя кровать для гостей: она къ вашимъ услугамъ.

Розамонда отказалась.— Мн нужно видть его сегодня же. Я надюсь, онъ скоро вернется домой.

— Онъ не выдетъ изъ Бэвисгэма, пока выборы не будутъ ршены, разв для того, чтобы пріобрсти лишній голосъ гд нибудь въ окрестностяхъ.

— Онъ для того и похалъ въ Моунтъ-Лорель?

— Да, для этой цли.

— Не думаю, чтобъ онъ могъ убдить полковника Халкетта подать голосъ за радикаловъ.

— Очень вроятно. Но мы должны стучаться, чтобы узнать, отопрутъ ли намъ дверь, или нтъ, какъ… и докторъ засмялся, выпрямившись во весь ростъ: — какъ ночной сторожъ, который кричитъ ночью, что слышитъ запахъ дыма на двор.

— Но мы наврно должны ожидать, что капитанъ Бьючэмпъ посовтуется съ своимъ семействомъ, прежде чмъ ршится на такой серьзный шагъ, сказала Розамонда, длая нечеловческія усилія, чтобы говорить вжливо.

— Зачмъ?— спросилъ страшный докторъ.

Голова его такъ и осталась поднятой съ вопрошающимъ видомъ, когда онъ выпрямился, бросивъ этотъ вопросъ. Это вызывающее движеніе, требовавшее опредлительнаго отвта на такой возмутительный вопросъ, раздражило нервы Розамонды, и, какъ ни было для нея невыносимо допустить страшнаго доктора говорить съ нею о Нэвил, но она не могла удержаться отъ слдующихъ словъ: наврно — семейство его иметъ на него главное право.

— Наврно — нтъ, мистрисъ Кллингъ. Нтъ главнаго права человка надъ человкомъ. Жена и дти человка имютъ право требовать отъ него хлба. Родители имютъ право требовать отъ него повиновенія, когда онъ — еще ребенокъ. Дяди, ттки, двоюродные братья и сестры не имютъ никакого права на него, кром права требовать помощи въ нужд, и онъ долженъ оказать имъ помощь, если можетъ: это — право каждаго ближняго. Но никто, ни родители, ни жена, ни дти, ни родственники не имютъ права стснять его мысль и его поступки. Да торжествуетъ совсть и да гибнетъ все, что стсняетъ ее! Кто хочетъ сохранить свою совсть чистою, не долженъ позволять семь мшаться въ дла ея. Тотъ человкъ, который во всемъ спрашивается семьи, не сдлаетъ ни одного честнаго дла. Смотрть на дйствія человка въ отношеніи общества съ точки зрнія семьи — язва Англіи. Эта точка зрнія вотъ какая: преуспвай въ жизни ради нашихъ выгодъ. Ха, ха! Такимъ путемъ мы разводимъ овецъ, откармливаемъ быковъ, а люди вымираютъ. Совтоваться съ семьей, значить терять время. Т, которые длаютъ это, нуждаются только въ предлог, чтобы измнить ршенію. Точка зрнія семьи — во-вки точка зрнія лавочниковъ! Кошелекъ, пенсы, удобства жизни, прикапливаніе земныхъ благъ, личное значеніе, это — кругъ, воротъ жизни, кругъ, воротъ англійской жизни. Осмльтесь сдлать это, и вы теряете вашу порцію портвейна въ этомъ мір, васъ не окрестятъ никакимъ титуломъ, на васъ станутъ показывать пальцами! Неужели эта вншняя сторона жизни даетъ миръ совсти? Они забыли, что царство небесное внутри человка! Оно вн насъ, говорятъ они, потому что забыли врить въ существованіе внутренней силы. У нихъ нтъ ея! Воздушный насосъ, помпа, выкачивающая кровь, поваренный механизмъ и цлая батарея взлелянныхъ плотоядныхъ инстинктовъ и привычекъ наполняютъ эту пустоту. Я повторяю вамъ, къ чему бы капитанъ Бьючэмпъ потратилъ часъ на совщаніе съ своимъ семействомъ? Его осудятъ, онъ знаетъ это. Ему могутъ надлать непріятностей, онъ знаетъ это, и въ этомъ нтъ никакой выгоды. Они его не поколеблятъ, и я въ томъ отдаю свою правую руку на сожженіе. Выходитъ, что это безполезно съ обихъ сторонъ. Онъ думаетъ такъ, и я тоже думаю. Онъ — изъ тхъ людей, которые могутъ служить своему народу и на лучшемъ пол, какое только мы можемъ выбрать для него. Онъ пропадетъ въ корабельной кают. Да, да, вы скажете: война, карьера. Но мы должны удержать его на берегу, такихъ, какъ онъ, очень немного!

— Это — дло мннія, сказала Розамонда, прижатая къ стн и не знавшая, что сказать.

Какъ странно, какъ ненавистно было ей слышать это: о любимц ея говорилъ человкъ, совершенно чужой и имлъ еще претензію не только цнить его лучше, нежели вс родные и друзья его, но и владть имъ! Незнакомый, чужой человкъ, одинъ изъ людей зла, человкъ — чудовищныхъ идей! Онъ былъ страшно сильнымъ и неукротимымъ человкомъ, одареннымъ магическимъ обаяніемъ, иначе онъ бы не пріобрлъ такой власти надъ Нэвилемъ.

Разумется, она могла бы однимъ грознымъ отвтомъ уничтожить въ прахъ вс софизмы его, подавить его силой негодованія своего, по почему-то слова безъ связи сталкивались въ голов ея, какъ обломки разрушеннаго міра, и она непонятнымъ образомъ почувствовала слабость свою въ то самое мгновеніе, когда такъ гордилась своей силой, она очутилась въ положеніи полководца, гордаго своей громадной арміей, которая мгновенно уничтожила бы врага, и внезапно видитъ, что не можетъ двинуть ее. Это положеніе пораженнаго нмотой человка, очень обыкновенное для людей, непривычныхъ къ діалектик, усилило отвращеніе Розамонды, заставивъ ее думать, будто и Нэвиль былъ точно такимъ же образомъ пораженъ молчаніемъ, побжденъ, захваченъ въ плнъ и погубленъ, и Нэвиль на нсколько минутъ сильно упалъ въ ея мнніи. Она почувствовала, что въ кругу своихъ сестеръ, въ болтовн за чайнымъ столомъ, она нашла бы и голосъ, и слова, и сокрушила бы въ прахъ вс дерзкіе софизмы страшнаго демагога. Они не имли на нее никакого вліянія: докторъ Шрэпнэль могъ говорить, что хотлъ, это до нея вовсе не касалось и не обратило бы ни чуть вниманія ея, еслибы не губило человка, котораго она любила. Розамонда тревожилась только ради Нэвиля, ради него она страстно желала въ эту минуту обладать всмъ краснорчіемъ, какимъ обладала бы за чайнымъ столомъ въ кругу своихъ сестеръ, громя идеи демагога.

У кого искать помощи? Кого звать въ защитники? Кого, кром мистера Эверарда Рамфри?

У ней захватило духъ отъ радости, когда она вспомнила о мистер Рамфри. Это было открытіемъ. Съ его силой и діалектикой, съ его крпкимъ здравымъ смысломъ и грубымъ, но хитрымъ остроуміемъ, его быстрыми и мткими сравненіями, его рыцарскимъ духомъ, страстью къ борьб, древней рыцарской кровью, онъ былъ противникомъ не только равнымъ, но и боле сильнымъ, который стеръ бы съ лица земли пройдоху-радикала, запутавшаго Нэвиля въ свои грубыя сти. Она сдлала въ ум быстрый перечень всмъ качествамъ мистера Рамфри, припомнила даже его громадный ростъ и внушительную ширину плечъ. Еслибы она могла только вызвать обоихъ исполиновъ на борьбу въ присутствіи Нэвиля! Она была уврена, что это спасло бы его. Она не думала о способахъ, но заране наслаждалась торжествомъ.

Обдумывая это, она вжливо перешла отъ разговора съ докторомъ Шрэпнэлемъ къ разговору съ миссъ Дэнгамъ и вела его очень прилично. Въ садъ подали чай, она изъ вжливости прихлебывала изъ чашки, но не запятнала себя, переступивъ за порогъ преступнаго дома — и совсть ея была спокойна. Солнце садилось. Она услышала, какъ докторъ читалъ что-то. Неужели стихи? Въ воображеніи ея тни мрака, окружавшія этого зажигателя, не допускали къ нему свтлаго духа поэзіи. Она слушала, недоврчиво улыбаясь. Миссъ Дэнгэмъ, отвчая на взглядъ ея, сказала:

— Докторъ Шрэпнэль очень любитъ эти стихи.

Розамонда въ удивленіи спросила: это — его стихи? и эта наивная насмшка заставила миссъ Дэнгэмъ отвтить съ улыбкой: нтъ.

Розамонда въ свое оправданіе сказала, что не разслышала словъ.

— Эти стихи написаны тмъ джентльменомъ?

— Мистеромъ Лидіардомъ? Нтъ! Онъ пишетъ стихи, но это — не его стихи.

— И онъ… онъ тоже часто видится съ капитаномъ Бьгочэмпомъ?

— Они видлись всего разъ. Капитанъ Бьючэмпъ очень любитъ произведенія мистера Лидіарда.

Розамонда закрыла глаза. Она чувствовала, что попала въ трущобу злодевъ, которые поршили завладть Нэвилемъ. Но во всякомъ случа было хоть то утшеніе, что этотъ мистеръ Лидіардъ, писатель, опередилъ Нэвиля и завладлъ сердцемъ миссъ Дэнгэмъ, и, стараясь изо всхъ силъ быть справедливой, Розамонда признала въ душ, что миссъ Дэнгэмъ не казалась втреной двушкой, которая способна играть чувствами двухъ или боле джентльменовъ. Впрочемъ, наружность можетъ быть обманчива: никогда не судите о молодыхъ двушкахъ по наружности было однимъ изъ правилъ житейскаго кодекса Розамонды.

Вслдъ за открытіемъ склонности ужаснаго демагога къ поэзіи, она узнала и о пристрастіи его къ музык въ часъ солнечнаго заката. Докторъ, подойдя къ нимъ, раскачнулъ туловище на подобіе мачты, пригласилъ Розамонду ссть на скамейку у открытаго окна гостиной и сдлалъ знакъ миссъ Дэнгэмъ идти играть.

— Я — огнепоклонникъ, мистрисъ Кллингъ, сказалъ онъ, садясь возл нея.— Богъ дня, отецъ поэзіи, медицины и музыки — нашъ лучшій другъ. Смотрите на него! Моя Дженни однимъ прикосновеніемъ къ струнамъ воспрядетъ нить отъ насъ до него на милліоны миль, такъ же быстро, какъ онъ посылаетъ намъ свои лучи. Да, выпрядетъ на своей жалкой бренчалк, которую зовутъ фортепіано и которое иметъ претензію подражать оркестру и убиваетъ каждый инструментъ въ этой попытк. Но оно очень удобно — какъ и наша современная цивилизація — она подавляетъ и длаетъ мелкой личность ради всякой гармоніи.

— Но вы не можете имть ничего противъ органа?.. Я боюсь, что я не могу долго ждать, сказала Розамонда.

Миссъ Дэнгэмъ изъ окна просила ее:— Останьтесь, прошу васъ. Не для того, чтобы слушать меня — я не такъ хорошо играю, какъ желала бы — но чтобы видть его. Капитанъ Бьючэмпъ можетъ сію минуту придти.

Мистеръ Лидіардъ прибавилъ: — Я условился съ нимъ встртиться здсь сегодня вечеромъ.

— Вы строите соборы для звуковъ органа, продолжалъ докторъ Шрэпнэль, вытягивая чуть ли не на милю свои огромныя ноги и обращаясь къ своей тревожной и недовольной гость:— вы заставляете втры служить вамъ: это — выигрышъ. Благодаря имъ, вы можете устроить гулкое подражаніе разнообразнымъ инструментамъ, они поютъ по мановенію вашихъ рукъ — труба, флейта, цитра, гобой, барабанъ, буря, землетрясеніе, хоры эира — вы можете выбирать все, что хотите. Но скажите мн, что такое органъ на открытомъ воздух? Все величіе исчезнетъ, сударыня, потому что главный эффектъ производится побочными средствами и случайными обстоятельствами. Скажемъ, что органъ — олицетвореніе деспотизма, все равно, какъ ваше фортепіано — конституціонной буржуазіи. Сравните ихъ съ хорошо съигравшимся оркестромъ искусныхъ музыкантовъ, въ комнат, или подъ открытымъ небомъ, когда каждый человкъ владетъ своимъ инструментомъ и каждый надется на умнье и врность исполненія своего товарища, и вы услышите гармонію, съ которою ничто не можетъ сравниться. Вотъ вамъ нашъ строй общества: каждый за своимъ дломъ и вс въ союз! Это — нашъ девизъ! Тогда вы услышите постоянную музыку, гармонію самую высокую, полную, чистую! Воспитывайте людей на то, чтобы они дружно играли въ оркестр, и вы покроете позоромъ вс жалкія и хитрыя сноровки подражать его звукамъ. Тогда вы увидите разницу между настоящимъ инструментомъ и ловкой поддлкой! Да, да. Одного музыканта довольно на то, чтобы пустить въ ходъ вашъ органъ, одного на виду, впереди, да двухъ задыхающихся рабочихъ у мховъ позади — его помощниковъ!

Докторъ Шрэпнэль засмялся какому-то неизвстному образу, мелькнувшему передъ его умственными очами, вовсе не заботясь о томъ, отзовется ли кто-нибудь сочувственно на смхъ его.— Сильный ударъ огромной рукой по колну выразилъ безгранично-презрительное чувство.— Но живое дыханіе, сударыня, которое заставляетъ звучать и мдь, и дерево, превосходитъ мха и механику органа, ваши искусственные хоры, ваши единодушные плебисциты! Крррахъ! Они — ничто передъ нимъ! Борьбы нтъ! Мы въ другомъ мір, мы въ мір солнца, тамъ!

Первыя ноты миссъ Дэнгэмъ на презрнномъ фортепіано положили конецъ лиризму доктора. Она начала играть обдню Моцарта, не пробжавъ предварительно по клавишамъ, какъ глашатай, объявляющій о какомъ нибудь представленіи, но прямо принялась играть, за что Розамонда, которой понравилась эта простота, была ей въ душ благодарна, а еще боле за то, что она прервала ‘фанатическую чепуху’ доктора. Для здраваго смысла Розамонды было ясно, что эта безумная метафора пробивала себ путь, протискиваясь между густыми кустами терновника, съ страшнымъ натискомъ овцы въ паник, но гд кончался осязаемый предмеіъ и начиналась метафора, что было первымъ и что послднимъ, Розамонд было такъ же трудно различить, какъ и овц узнать, на какихъ шипахъ она оставила свою волну. Розамонда могла только сказать про себя: ‘Глупый старикъ!’

Докторъ Шрэпнэль, казалось, успокоился. Онъ смотрлъ на своего бога, плывшаго въ голубомъ купол неба, посреди золотыхъ облаковъ, подернутыхъ пурпуромъ. Голова его въ раздумьи склонилась на бокъ, глаза были подняты къ богу въ ясномъ созерцаніи. Огромныя ноги, вытянутыя во всю длину и опиравшіяся на пятку, съ поднятыми вверхъ носками, торчали впереди, позой напоминая ноги въ колодкахъ, руки повисли. Онъ имлъ видъ не приличне вида героя пивной и кабака, который во время-оно подлежалъ за свое геройство заключенію въ колодки по приговору прихода. Упрямый клокъ волосъ торчалъ или колебался, какъ ему было угодно.

Розамонда порывисто встала, какъ только раздались послдніе аккорды обдни. Докторъ Шрэпнэль закончилъ прежде свое созерцаніе, а потомъ послдовалъ примру ея.

— Вотъ, сударыня, вы видите здсь телеграфическую систему души, заговорилъ онъ.— Трудне установить сообщеніе между этимъ и этимъ,— и онъ указалъ на ухо и грудь:— нежели отсюда туда (такое же указаніе на разстояніе между землею и солнцемъ) — до сихъ поръ цлью человка было не позволить ближнему имть душу для этого міра, міръ этотъ считался чмъ-то адскимъ. Вс наши тори, виги и прочіе власть имущіе дрожатъ при мысли о малйшей перемн, они боятся, что, какъ скоро другіе люди обрящутъ свою душу, то некому будетъ носить, копать, садить, сять, строить, добывать руду для нихъ. Ну что же тогда, если все это будетъ длаться не для нихъ? Копать, садить, жать и сять, и добывать руду будутъ, и тоже пть и играть на арфахъ. Тогда у насъ будетъ выборъ.

Комичность того, что подобныя мысли высказывались Розамонд, вызвала улыбку на губахъ ея.

— Вы нападаете на нашихъ тори и виговъ, какъ слпой Самсонъ на филистимлянъ, замтилъ мистеръ Лидіардъ.

Миссъ Дэнгэмъ подошедши къ Розамонд просила остаться, прибавивъ въ полголоса: — у меня есть причина желать, чтобы вы видли капитана Бьючэмпа.

— И я тоже желаю видть его, но въ самомъ дл я не могу доле ждать, отвчала Розамонда, опасаясь, что настойчивыя просьбы могутъ заставить ее остаться и отобдать у страшнаго доктора вопреки всего ея отвращенія. Миссъ Дэнгэмъ умоляющимъ взглядомъ смотрла на нее, но какое бы тайное значеніе ни скрывалось въ этомъ взгляд, терпніе и самоотверженіе Розамонды истощились. Она отказалась отъ приглашенія и была совершенно счастлива, очутившись снова на большой дорог, въ надежд вернуться въ Стейнгэмъ до ночи. Ради Нэвиля для нея было очень важно скрыть свой визитъ къ доктору Шрэпнэлю, когда она убдилась, что не могла передать Эверарду ничего благопріятнаго о любимомъ племянник и наслдник. Ее назойливо мучилъ вопросъ, благоразумно-ли она поступила, не оставшись въ Бэвисгэм, не повидавшись съ Невилемъ и не попытавшись повліять на него, но она заставила смолкнуть этотъ вопросъ, воззваніемъ къ инстинкту глубокаго отвращенія. Разв она могла сидть и сть за однимъ столомъ, провести вечеръ подъ кровлей докторъ Шрэпнэля и въ его обществ? Невидимый сенатъ сестеръ, засдающихъ за чайнымъ столомъ хоромъ отвчалъ ей: ‘невозможно!’ Къ тому же и мистеръ Рамфри могъ найти неприличнымъ такой поступокъ. И однако она не могла подавить назойливое воспоминаніе о весьма прозрачныхъ намекахъ миссъ Дэнгэмъ на какую-то неизвстную причину, которая должна бы побудить короткаго друга Нэвиля немедленно видться съ нимъ. Тревога, которую возбудила въ Розамонд эта мысль, заставила ее очень неохотно и будто повинуясь неумолимой необходимости, приписать причину эту заботливости молодой двушки объ интересахъ Нэвиля. ‘Это видно, она не хочетъ, чтобы онъ поссорился съ богатымъ дядей’,— подумала Розамонда.

Это постыдное подозрніе было неизбжно: Розамонд не оставалось другого выбора, кром жестокаго самоосужденія за то, что дала инстинктамъ отвращенія побдить чувство самоотверженной любви къ Нэвилю. Естественно, что когда мы уступаемъ нашимъ инстинктамъ и стараемся вслдствіи этого успокоить свою совсть, то непремнно закалываемъ кого нибудь на алтар ея, въ вид очистительной жертвы, ради нашего спокойствія.

XIII.
Ультращекотливая совсть.

Сколько ни смялся мистеръ Эверардъ Рамфри надъ Нэвилемъ Бьючэмпомъ и его банановымъ внцомъ, но въ душ не могъ не одобрить молодого человка за то, что тотъ добровольно отправился въ экспедицію къ берегамъ южной Африки, извстіе же о томъ, что адмиралъ назначилъ его на открывшуюся ваканцію командира судна, доставило ему большое удовольствіе, Эверардъ Рамфри, умя указывать причины неуспха, столь-же былъ способенъ цнить и успхъ. Это повышеніе дало новому командиру случай побить дядю на фактахъ. Бьючэмпъ, извщая дядю о своемъ повышеніи, просилъ его не воображать, будто ему теперь дали добавочную эполету, и серьезно поправлялъ ошибку дяди насчетъ украшеній плечь лейтенанта, которую тотъ сдлалъ, когда писалъ племяннику о безразсудств любви его къ Рэне, онъ увдомлялъ дядю съ самой комической обстоятельностью, что лейтенантскіе эполеты отмчены якоремъ, эполеты командировъ суденъ якоремъ и звздой, капитановъ же короной, и выказывалъ мастерски съигранную заботливость избавить дядю впредь отъ ошибки въ фактахъ. Этотъ юморъ, напоминавшій мистеру Рамфри, что онъ не долженъ имть претензію на непогршимый авторитетъ, заставилъ его сознаться, что онъ побитъ собственнымъ оружіемъ и почувствовать нчто въ род уваженія къ человку, который уличалъ его въ незнаніи фактовъ.

Бьючэмпъ вернулся нсколько изнуренный климатомъ Африки и тотчасъ получилъ командованіе корветомъ Аріадна, который былъ назначенъ къ немедленному отправленію съ эскадрой въ Средиземное море, куда онъ и отправился, не захавъ въ Стэйнгэмъ и подавъ тмъ поводъ Розамонд думать, что онъ такъ, же упоренъ въ любви, какъ ибо вражд. Мистеръ Рамфри считалъ его превосходнымъ служакой, алкавшимъ только морскихъ походовъ. Разъ всего во время своего отсутствія Бьючэмпъ выказалъ прежнее рвеніе къ дламъ отечества, пославъ краснорчивую и энергическую просьбу дяд о томъ, чтобы тотъ употребилъ все вліяніе свое для доставленія ему назначенія на первую ваканцію въ эскадр Роберта Халла, которая въ то время составляла часть нашихъ военныхъ силъ противъ инсургентовъ въ Индіи. Судьба этого ‘рыцарскаго англичанина, рожденнаго морякомъ, этого врнйшаго изъ героевъ, имя котораго никогда не изгладится изъ памяти всхъ, кто зналъ его, и изъ лтописей нашей славы, не смотря на то, что смерть унесла его еще въ такихъ молодыхъ лтахъ’, вызвала у Нэвиля письмо, полное слезнаго вдохновенія, заставившее мистера Рамфри высказать положительное убжденіе свое, что внецъ славы моряка — высшая цль честолюбія юноши. Кто бы могъ подумать, что онъ все это время ломалъ себ голову надъ политикой? Или эта глупйшая исторія кандидатуры Бэвисгэма была только минутной прихотью?

Мистеръ Рамфри ощутилъ потребность еще разъ видть въ своемъ племянник куклу, которую подергивали за ниточку. Вслдствіе этого онъ потребовалъ, чтобы мистрисъ Кллингъ припомнила, какъ онъ всегда предвидлъ и предсказывалъ, что Нэвиль сядетъ, не сегодня такъ завтра, на конекъ политики,— и чмъ раньше, тмъ лучше. Оселъ могъ бы предсказать, что, какъ только Нэвиль сядетъ, то вскачь помчится въ станъ радикаловъ, разъзжающихъ безъ сделъ. На Стэйнгэмъ хлынулъ потокъ писемъ отъ всхъ мущинъ и женщинъ крови Рамфри въ какой бы то ни было степени чистоты ея, грозно осуждавшихъ явный радикализмъ адреса Нэвиля Бьючэмпа. Эверардъ смялся надъ ними, какъ человкъ практическій, онъ находилъ, что жалкій дуракъ ошибся, выбравъ такой продажный округъ какъ Бэвисгэмъ. Однако въ виду необходимости жалкому дураку научиться здравому смыслу, и какъ можно скоре, Эверардъ соглашался, что скорое истощеніе кошелька Нэвиля, которое неизбжно произведутъ бэвисгэмскіе избиратели, будетъ лучшимъ средствомъ отрезвить его. Нэвиль будетъ собственнымъ хирургомъ, весело длающимъ себ кровопусканіе, чтобы вылечить себя отъ горячки. Правда, что избытокъ денегъ не могъ бытъ причиной горячки Нэвиля, но истощеніе кошелька заставитъ безумца остановиться.

Въ этомъ смысл говорилъ гордый старикъ, не стуя на то, что Нэвиль ршился на такой шагъ, не спросивъ его совта. Съ спокойствіемъ философа созерцая себя, какъ оскорбленнаго Рамфри, великодушно изъясняя вс обстоятельства такого неуваженія къ себ, какъ къ глав семьи, онъ не могъ, не чувствовать, что шагъ Нэвиля — вызовъ ему, и нетерпливо ждалъ какого нибудь случая, который далъ бы ему поводъ выйти изъ этого великодушно прощающаго настроенія и такимъ образомъ мистеръ Рамфри, самъ того не сознавая, былъ олицетвореніемъ не философа, но рыболова, ожидающаго, когда добыча зацпится на крючокъ.

— Нэвиль долженъ знать, что я не намренъ заплатить ни фартинга за его расходы въ Бэвисгэм? сказалъ онъ мистрисъ Кллингъ.

Она отвчала спокойно и съ самымъ невиннымъ видомъ:

— Я не видла его, сэръ.

Онъ кивнулъ головой. Когда онъ во второй разъ загововорилъ съ нею о Нэвил, то спросилъ:— Гд онъ теперь пропадаетъ?

— Я думаю въ этомъ город — въ Бэвисгэм.

— Въ отел либераловъ, радикаловъ?

— Можетъ быть гд-нибудь тамъ, я не знаю…

— Въ дом этого мошенника доктора? Шрэ-эпнэля?

— Право… я не видала его.

— Вы получали о немъ извстіе?

— Да, получила коротенькое письмо.

— Откуда онъ адресовалъ письмо?

— Изъ Бэвисгэма.

— Изъ какого дома?

Розамонда безпомощно оглядлась кругомъ, ища спасенія. Другого спасенія кром двери не было, она отвчала:— изъ дома доктора Шрэпнэля.

— Этого агитатора противъ законовъ охраненія дичи?

— Неужели вы воображаете, сэръ, что Нэвиль буквально подписывается подъ всмъ, о чемъ вотируетъ этотъ ужасный человкъ.

— Вы не любите этого человка, мистрисъ Кллингъ?

— Я ненавижу его.

— Ага? Такъ вы видли доктора Шрэпнэля?

— Только одну минуту. Одну минуту или дв. Я не могу выносить его, и у меня есть на то свои причины.

Розамонда вспыхнула багрово. Посщеніе это было тайной ея, и открытіе этой тайны заставило ее чувствовать себя виновной, это чувство разожгло ея антипатію противъ доктора Шрэпнэля.

— Какія причины? спросилъ мистеръ Рамфри подозрительно и настойчиво, видя, что она покраснла еще сильне.

Она не хотла подвергнуть Нэвиля упрекамъ въ безхарактерности и ребячеств, сознавшись въ настоящей причин своего отвращенія, и отвчала:— Это — человкъ такого рода… Я такъ не долго была тамъ. Я была рада убжать поскоре… Онъ… и она замолчала, потому что ей трудно было привести какое бы то ни было обвиненіе противъ доктора Шрэпнэля. Старанія умолчать о возмутившемъ ее вліяніи доктора Шрэпнэля на Нэвиля, и необходимость сказать что-нибудь, потому что уже заговорили о немъ, привело ее въ смущеніе. Она роковымъ образомъ, стараясь какъ можно добросовстне отозваться объ ужасномъ доктор, путалась и самымъ подо рительнымъ образомъ поправляла каждое выраженіе свое.

— Онъ оскорбилъ васъ, мистрисъ Кллингъ? грозно спросилъ мистеръ Рамфри.

Она поспшно отвчала:— О, нтъ! Онъ, можетъ быть — добрый человкъ въ своемъ род. Онъ, кажется, изъ тхъ мущинъ, которые воображаютъ, что женщина не можетъ имть своихъ мнній. Онъ нисколько не стсняется оскорблять вс мннія, которыхъ мы держимся. Я боюсь, что онъ — неврующій. Идеи его о семь и долг и манера высказывать эти идеи шокировали меня,— вотъ и все. Онъ — нелпый человкъ. А могу сказать, что въ немъ нтъ ничего особенно дурного, только онъ можетъ имть вредное вліяніе на того, кто поддается ему, правда, что оно не можетъ быть продолжительно. Онъ не могъ сдлать зла лично мн, не могъ оскорбить меня, я хочу сказать. Я, въ самомъ дл, ничего не могу сказать противъ него, на сколько я…

— Онъ не обращался съ вами, какъ должно обращаться съ дамой? мистрисъ Кллингъ?

Розамонда начала пугаться такого упорнаго допроса со стороны главы дома, считающаго себя оскорбленнымъ въ домочадцахъ своихъ.

— Я уврена, что онъ не думалъ быть невжливымъ.

— Такъ этотъ человкъ былъ невжливъ въ отношеніи васъ? раздался грозный вопросъ.

Она спросила себя, былъ ли докторъ Шрэпнэль невжливъ въ отношеніи ея? Она была до того щепетильно совстлива, что съ полминуты обсуждала въ ум этотъ вопросъ, прежде нежели отвтила:— Нтъ, онъ не былъ невжливъ. Я не могу объяснить… Онъ, безъ всякаго сомннія, не думалъ быть невжливымъ. Онъ — только невоспитанный, непріятный человкъ, страшно высокаго роста.

Мистеръ Рамфри издалъ:— А? Г-мъ!

И съ этой минуты понятіе его о доктор Шрэппэл было составлено. Это былъ хвастливый болтунъ, кричавшій противъ законовъ, охраняющихъ дичь, осмлившійся оказаться невжливымъ противъ дамы, завдывавшей его хозяйствомъ, и, слдовательно, въ немъ можно было видть врага, съ которымъ стоитъ встртиться и помряться. Ростъ этого человка увеличивалъ его злодйство, а злодйство его, въ свою очередь, увеличивало его ростъ. Умственное око Эверарда видло въ этомъ человк обаяніе особеннаго рода, почти магнетическое. Эверардъ такъ много и долго думалъ о немъ, что ему пришлось вспомнить о любви къ миру, которую онъ себ приписывалъ, для того, чтобы не отправиться немедленно въ Бэвисгэмъ помряться съ врагомъ.

Часть негодованія, кипвшаго въ груди грознаго джентльмена пала и на молодого джентльмена, котораго онъ считалъ дурачкомъ, водимымъ за носъ злодемъ-агитаторомъ. Теперь мистеръ Рамфри былъ мене, чмъ когда нибудь, расположенъ смотрть на поступки Нэвиля съ невозмутимостью олимпійца и спокойствіемъ философа.

Щекотливая совсть Розамонды терзалась сомнніемъ, что она словами своими показала мистеру Рамфри образъ доктора Шрэпнэля въ вид хорошаго платья, вычищеннаго противъ ворса. Мучительная мысль твердила ей, что молчаніе ея передъ отвтомъ, необходимое для добросовстнаго обдумыванія, дало понять многое въ ложномъ свт. Она утшилась мыслью, что эти терзанія — признакъ высшей натуры, высшія же натуры такъ дорого цнятъ этотъ признакъ, что онъ вознаграждаетъ ихъ за вс нравственныя треволненія. Она утшилась при мысли объ идеал силы, соперничающей съ силой ужаснаго доктора, и мистеръ Рамфри тмъ боле подходилъ къ идеалу первой, чмъ боле напугалъ Розамонду своимъ грознымъ тономъ. Докторъ Шрэпнэль не долженъ стать поперегъ его дороги. Пусть только попытается встать! Она надялась, что онъ не попытается:— ‘Мн нечего было такъ пугаться этого ужаснаго человка’, сказала она, успокоивая себя. Если она боялась, то ради Нэвиля. Пренебреженіе Шрэпнэля къ правамъ семьи на Нэвиля, было дерзостью, дерзко высказанной, она теперь была убждена въ этомъ. А Шрэпнэль былъ чернымъ злодемъ, врагомъ національной конституціи, человкомъ, заслуживавшимъ всей кары законовъ, съ его смшными метафорами и болтовней объ органахъ и фортепіано, оркестрахъ и деспотизм, и о нитяхъ, которыя выпрядутъ до солнца! Какъ могъ Нэвиль слушать такого безумца? Шрэпнэль долженъ быть безстыднымъ лицемромъ, если скрылъ свои беззаконія отъ такого проницательнаго человка, какъ Нэвиль, и нтъ сомннія, что ужасный докторъ длалъ зло ради одной потхи. Онъ нарочно поддлывался къ молодымъ людямъ знатныхъ фамилій, чтобы имть удовольствіе возстановить ихъ противъ ихъ семействъ. И это — еще на лучшій конецъ. Безъ сомннія, у него были, кром того, еще свои тайные разсчеты и выгоды. ‘Онъ могъ бы надлать мн столько дерзостей, сколько угодно, я бы простила ему!’ мысленно восклицала Розамонда. Вы видите, что относительно всего касавшагося ея лично, она умла быть великодушной. Но, раздумавъ обо всемъ и зная Эверарда Рамфри хорошо уже много лтъ, она жалла, что при допрос не вела себя,— нсколько иначе въ нкоторыхъ отношеніяхъ.

XIV.
Руководящая статья и мистеръ Тимоте Терботъ.

Нэвиль отказался пріхать въ Стейнгэмъ, изъ страха слышать, какъ будутъ ругать доктора Шрэпнэля, подумала Розамонда, судя по восторженнымъ похваламъ его этому человку въ письм къ ней и но намеку его на законы о дичи. Онъ писалъ, что еще не усплъ заняться этими законами и составить свое мнніе о нихъ. Розамонда поспшила передать это мистеру Рамфри. ‘Такъ мы еще можемъ пользоваться завтра нашимъ правомъ охотиться’, отвчалъ онъ, но не сказалъ ни слова о письм, которое онъ получилъ отъ Нэвиля. Розамонда спросила о томъ, и онъ въ удивленіи выпучилъ на нее глаза. Говорить объ Индіи или объ иностранной политик, когда въ дом шли приготовленія для перваго дня охоты и когда умъ его былъ поглощенъ предвкушеніемъ наслажденія поддерживать славу охотника, возвращающагося съ биткомъ набитымъ ягдташемъ! Хорошіе стрлки, подвизавшіеся и въ былые дни во славу стэйнгэмскихъ охотъ, собрались. Птицы было въ изобиліи, и она сама шла подъ выстрлы. Передъ глазами его разстилался планъ Стэйнгэма, усянный булавками, какъ планъ военныхъ операцій, подл Стэйнгэма имніе Хольдесбри, которое никогда не доставляло ему той же славы, но оба имнія лежали рядомъ, намчая путь будущихъ дйствій, которыя онъ обдумывалъ съ глубоко стратегическими соображеніями, готовясь выказать все свое искусство тактика отъзжаго поля. Ему было не до Нэвиля. Даже разговоры за обдомъ о будущихъ выборахъ, казались ему пустымъ развлеченіемъ. Но горе врагу куропатокъ и фазановъ его, будь то человкъ или гадина! Имя Шрэпнэля не сходило съ языка капитана Баскэлета. Розамонда изъ своей комнаты слышала взрывы насмшливаго хохота его, слдовавшіе за этимъ именемъ. Сэсиль былъ мткимъ стрлкомъ, такимъ же страстнымъ любителемъ охоты, какъ дядя, и всегда первымъ любимцемъ его, когда охота опустошала луга и поля. Онъ былъ неудержимо веселъ, въ матера его было что-то торжествующее, и Розамонда, раздумывая о будущности Нэвиля, оставаясь постоянно одна, какъ и всегда, когда въ Стэйнгэм было много гостей, невольно поддалась прежнимъ опасеніямъ насчетъ соперника ея любимца.

Она поврила ихъ мистеру Стккели Кльбрету, другу своего мужа. Мистеръ Кльбретъ былъ однимъ изъ тхъ счастливцевъ, которые имютъ ощущенія, но не способны составить себ понятія, и не рождены на то, чтобы быть утшеніемъ кому бы то ни было, кром самихъ себя. Сколько она могла понять изъ небрежныхъ фразъ его, онъ считалъ Нэвиля Бьючэмпа въ какой-то опасности, но онъ высказалъ свое мнніе только насчетъ обстоятельствъ и характеровъ. Нэвиль рисковалъ своей фортуной, Сэсиль хорошо зналъ игру, Эверардъ Рамфри былъ самымъ твердымъ мужчиной изо всего человческаго рода. Но о средствахъ помочь бд, объ исход такого положенія Стккели не могъ сказать ничего. Онъ улыбнулся на вопросъ ея: что онъ думаетъ о томъ? Неужели человкъ съ здравымъ смысломъ могъ что нибудь думать объ этомъ? Онъ передалъ Розамонд изумленное восклицаніе полковника Халкетта: ‘Быть не можетъ!’ когда тотъ за обдомъ услышалъ имя новаго кандидата либеральной партіи, и шутовскія прибаутки Сэсиля на эту тему.

Розамонда сердито вскричала: — О, еслибы я тамъ была, онъ не посмлъ бы этого сказать.

— Но почему же вы не бываете тамъ? Это зависло отъ васъ и столько лтъ, возразилъ Стккели.

Она, красня, покачала головой.

Но разв она не могла пользоваться въ обществ большими правами, нежели т, какими пользовалась? Эта мысль молніей сверкнула въ голов ея. И вмст съ воображаемой необходимостью имть случай доказать самоотверженную преданность Нэвилю, встрчаясь съ врагомъ его, ее вызывало и чувство оскорбленнаго самолюбія, въ обществ она, быть можетъ, съиграла бы роль боле значительную, нежели роль домоправительницы всхъ замковъ Эверарда Рамфри, передъ которой капитанъ Баскэлетъ раскланивался низко, съ притворнымъ уваженіемъ и самой наглой любезностью, и которую онъ за глаза осыпалъ самыми ироническими похвалами за то, что было время, когда она могла бы быть злымъ демономъ и перессорить весь родъ Рамфри, еслибы захотла, и она не воспользовалась этой возможностью и потому была чудомъ изъ женщинъ.

— Какъ вамъ угодно, отвчалъ Стккели, воображавшій, что вс желанія мужчинъ и женщинъ выражаются вполн въ ихъ словахъ.

— Поговорите о Нэвил съ полковникомъ Халкеттомъ, умоляла Розамонда.— Убдите его, что вы не считаете Нэвиля дуракомъ, а разв только немного способнымъ увлекаться. Я хочу, чтобы эта свадьба устроилась. И не потому, что она богата. Она наслдуетъ отъ дяди рудники въ Валлис, не считая того, что она — единственная дочь. Напомните ему, чмъ Нэвиль былъ во время войны. Миссъ Халкегтъ не могла забыть это, я уврена, и доброе слово, замолвленное человкомъ, знающимъ свтъ, я уврена, сильно помшаетъ… планамъ капитана Баскэлета… если у него есть планы? Во всякомъ случа, вы можете сдлать много пользы Нэвилю вашимъ вліяніемъ на полковника Халкетта. Я уврена, что ему хотятъ повредить во мнніи полковника. Полковникъ купилъ новое помстье и, какое несчастье! рядомъ съ Бэвисгэмомъ. Я думаю, полковникъ — тори. Неужели вы не поговорите съ нимъ, я такъ прошу васъ. Я такъ безпомощна, что готова плакать.

— Представьте, что у васъ нтъ носоваго платка, отвчалъ мистеръ Кльбретъ: — и прошу васъ откажитесь отъ этихъ интригъ. Стоитъ только начать хлопотать, интриговать, составлять планы, чтобы сократить себ жизнь. Я могу сказать полковнику только: ‘молодой Бьючэмпъ — молокососъ въ политик, ему нужна жена, которая няньчилась бы съ нимъ, какъ мать’.

— Да, да, вы правы, лучше не говорить ему ничего, сказала Розамонда, и ей казалось, что противъ нея составили злостный заговоръ, чтобы лишить ее гордой независимости, съ какою она ушла отъ свта, потому что теперь она не могла найти ни одной живой души, которая взяла бы на себя трудъ избавить ее отъ необходимости сдлать какой нибудь ршительный шагъ для спасенія любимца ея, но она сдлаетъ его, хотя бы ей нужно было выйти изъ своего гордаго уединенія, для того, чтобы быть полезной тому, кого любила.

Полковникъ Халкеттъ былъ единственнымъ изъ гостей Стэйнгэма, хорошо знавшимъ положеніе ея и искренно уважавшимъ ее. Онъ сдлалъ ей визитъ, пріхавъ къ Эверарду, и мимоходомъ упомянулъ о кандидатур Нэвиля тономъ, доказывавшимъ, что мнніе его о Нэвил нисколько не сдлалось хуже.

— Мы, разумется, не можемъ допустить его успха, сказалъ онъ, ожидая улыбки согласія со стороны Розамонды, которую она съ радостью дала ему, когда онъ выразилъ свою надежду, что Нэвиль воспользуется близостью Моунгъ Лореля и Бэвисгэма, чтобы во время выборовъ быть его частымъ гостемъ.— Онъ не будетъ имть ничего противъ встрчи съ дядей? и глаза полковника заискрились смхомъ.— Дочь моя пригласила мистера Рамфри и капитана Баскэлетта пріхать къ намъ, когда они все перестрляютъ въ Хольдесбри.

И капитана Баскэлеттъ, подумала Розамонда. И ревность ея за Нэвиля шепнула ей, что сопоставленіе этого ненавистнаго имени съ именемъ Сесиліи могло имть брачный смыслъ.

Она имла случай видть изъ своего окна,— окна плнницы, думала она теперь, когда рвалась въ общество защищать Нэвиля,— замчательную короткость полковника съ Сэсилемъ въ присутствіи мистера Рамфри. Неужели и мистеръ Рамфри принялъ участіе въ этомъ заговор лишить Нэвиля руки миссъ Халкеттъ, и простиралъ свой злой юморъ до желанія показать Нэвилю, что тотъ потерялъ по своей глупости. Вс трое стояли на лужайк. Лвая рука полковника была продта подъ руку Сэсиля. Сэсилю подали письма и газеты. Онъ сорвалъ бандероль съ газеты, и гоготанье его остроумно дало знать обоимъ собесдникамъ, что онъ иметъ сообщить имъ нчто юмористическое. Мистеръ Рамфри снялъ ружье съ плечной перевязи и поставилъ его на землю. Полковникъ Халкеттъ выразилъ желаніе самъ прочесть газету, но Сэсиль не допустилъ этого. Онъ одинъ долженъ прочесть это вслухъ, потому что онъ одинъ способенъ сопровождать чтеніе подобающей мимикой. Еслибы Розамонда была пріучена къ чтенію руководящихъ газетныхъ статей, то она могла бы прочесть все содержаніе статьи въ движеніяхъ Сэсиля, когда онъ раскачивалъ свое высокое туловище взадъ и впередъ, отмчая запятыя и точки съ запятыми взмахами локтей, на подобіе крыльевъ птицы, и чуть не перегибаясь на двое въ конц періодовъ. Мистеру Рамфри все надоло уже до смерти, когда Сэсиль не усплъ дойти еще до половины столбца, и голова его круто поворачивалась съ права на лво, слдя за полетомъ птицъ. Шутовски-торжественный взмахъ руки Сэсиля далъ ему понять, что дале слдуетъ еще боле уморительная и неподражаемая чепуха. Въ конц сцены Розамонда увидла газету на земл, руку полковника на плеч Сэсиля и мистеръ Рамфри, кивалъ головой надъ дуломъ ружья, было ли киванье это выраженіемъ сочувствія или раздумья, Розамонда не могла ршить.

Она послала лакея просить газету и черезъ секунды дв-три сидла, поглощенная чтеніемъ краснорчиваго крупнаго шрифта и недоумвая, что могли найти въ немъ забавнаго или неприличнаго, она убждалась съ каждымъ словомъ, что никогда еще не было говорено такой правды о Нэвил Бьючэмп, правды, высказанной тономъ боле краснорчивымъ и боле соотвтствующимъ предмету. Быть можетъ, причина такого убжденія лежала отчасти и въ томъ, что она никогда еще не слыхала восторженныхъ похвалъ ему или кому бы то ни было, высказанныхъ словомъ, такъ какъ не въ нравахъ англичанъ горячо хвалить другъ друга, а газетъ она не читала. Впрочемъ, англичане не имютъ ничего противъ печатныхъ похвалъ, и этотъ отдлъ національнаго краснорчія обработывается въ пресс вообще шотландцами или ирландцами. Но что же могло въ этой стать, гд каждое слово было святой правдой, оправдать злобное глумленіе капитана Баскеллета и киванье мистера Рамфри надъ дуломъ ружья.

Святая правда была высказана необычайно ходульнымъ тономъ. То была руководящая статья, въ которой развертывали знамена, а такое дйствіе должно было возбудить волненіе. Предметомъ статьи былъ Бьючэмпъ, и она попалась на глаза ему ране, нежели Сэсилю. Листокъ былъ принесенъ ему при первыхъ лучахъ дня, еще сырой изъ-подъ типографскаго пресса Бэвисгэмской газеты, контора которой помщалась прямо противъ гостинницы, гд онъ жилъ. Бглый взглядъ на параграфы, какъ электрическій толчокъ заставилъ его вскочить на ноги. Что за языкъ! Его превозносили какъ ‘героическаго Командора Бьючэмпа Королевскаго Флота’, джентльмена высокаго положенія въ свт и высокихъ связей, онъ былъ: ‘знаменитымъ Командоромъ Бьючэмпомъ нашего несравненнаго флота, который на всхъ поляхъ послдней славной войны доказалъ, что традиціонное мужество благородной и мощной крови Рамфри, текущей въ его жилахъ, не утратило ни силы, ни значенія своего съ того времени, какъ боевыя скиры лордовъ Рамфри, всегда стоявшихъ въ переднихъ рядахъ, пробивали черепа нашихъ національныхъ враговъ на обширныхъ и плодоносныхъ равнинахъ Франціи’. Для Нэвиля то былъ торжественно-шутовской маскарадъ.

Но этимъ не кончалось дло. Торжественное вдохновеніе автора снисходило и до употребленія рзкаго и хорошо знакомаго свистка:— изученіе науки мореплаванія Командоромъ К. Ф. Нэвилемъ приводилось въ вид юмористическаго доказательства способности моряка править и кормиломъ государственнаго корабля. Привязавъ къ стать доказательство это вмсто шпоръ, чтобы было чмъ пришпорить толпу, руководящая статья снова впадала въ прежній торжественный тонъ. Командоръ Бьючэмпъ, отвчалъ на приглашеніе великой и единодушной партіи либераловъ бэвисгэмскаго округа, повинуясь внушеніямъ своего генія, голосу человчности и тому, что онъ такъ справедливо считалъ первымъ долгомъ, равно и цлью честолюбія гражданина свободной страны. Исключая случайнаго употребленія казенныхъ словъ реторическаго паоса, прикрывающаго пустоту мысли, и завершенія нкоторыхъ трескучихъ періодовъ строками стиховъ, что всего чаще доказываетъ полнйшее истощеніе мысли писателя, статья эта была замчательна по размаху пера, по полету краснорчія, по шуму и смлости, и плыла по морю прессы несравненно величественне, нежели обыкновенно плаваютъ мелкіе провинціальные органы печати, имющіе цлью распространять въ публик идеи и направлять общественное мнніе, и которые, въ сравненіи съ могучими органами столичной прессы тоже, что толпа мальчиковъ, играющихъ на флейт и рожк въ пустынныхъ предмстьяхъ городовъ, въ сравненіи съ полкомъ, который идетъ торжественнымъ маршемъ, съ полнымъ хоромъ музыкантовъ во глав, управляемымъ опытнымъ тамбуръ-мажоромъ.

Бэвисгэму не нужно было видть подписи подъ статьей, чтобы знать, кто вернулся въ городъ, чтобы написать эту статью. Эти безконечно тянувшіеся періоды, длиною своею подобные пароходу Левіаану, плывущему между двумя валами океана, могли выйти только изъ подъ пера знаменитаго мистера Тимоти Трбота, прославленнаго агитаціей по законамъ о вывоз хлба, агитаціями по реформ и всми агитаціями, требовавшими человка, котораго небо одарило неутомимымъ перомъ, и который потому считаетъ себя истолкователемъ желаній массъ и двигателемъ ихъ. Какъ большая часть людей, которые могутъ сказать очень немногое, онъ былъ риторомъ въ печати, но печать была для него очень недостаточнымъ способомъ выраженія, въ ней была только плоть его, передать огня его она не могла. Настоящее мсто мистера Трбота было на трибун передъ народомъ. Тонкое чутье или счастливый случай поставили его въ партію, которая поднималась сильнымъ потокомъ, сносившимъ многое на пути. Ораторскому искусству не съ руки противныя теченія или мелкіе ручейки. Мелкіе ручейки, текущіе до того тихо, что заставляютъ спрашивать: не оптическій ли обманъ теченіе ихъ, не могли имть притягательной силы для генія мистера Трбота. Вотъ почему онъ былъ ораторомъ, черпавшимъ вдохновеніе изъ источника либерализма, а не радикализма. Либерализмъ имлъ для оратора нашего обаяніе дятельной силы въ политическомъ мір, дйствующей между двумя враждебными партіями, и которая могла по желанію принимать видъ любой изъ этихъ партій, чтобы угрожать другой: видъ торизма, чтобы грозить радикаламъ, и краспый оттнокъ, чтобы грозить тори. Либерализмъ могъ длать видъ, что опирается на прошедшее и прикидываться влюбленнымъ въ будущее. Онъ былъ самымъ подходящимъ лозунгомъ настоящаго и потребностей его, и потому былъ источникомъ популярности, изливавшимъ прсныя воды умренности, сильныя обиліемъ своимъ. Потокъ либеральной рчи можетъ произвести самое упоительное и вдохновляющее дйствіе, если влить въ него случайно немного спирта — придавши ему вкусъ радикализма. Тогда вы получите рчь, которая заставить слушателей стучать ногами и ломать стулья. Но если же вы начнете съ того, что бросите имъ ведро чистаго спирта {Здсь не переводимая игра словъ spirit — водка, спиртъ, и spirit — духъ.}, то вамъ въ продолженіи и конц рчи придется употреблять только влажную стихію и тогда вы облиты водой, промочены насквозь и выйдетъ не ораторскій паосъ {Игра словъ Тимоти не pathos? а bathos отъ bath — ванна.}, а холодная ванна, острилъ мистеръ Тимоти. Да, выборъ его длалъ честь его чутью. Да будетъ либерализмъ вашей пищей, а радикализмъ — пряной приправой. А иногда, ради перемны, ради новыхъ ощущеній, одться въ воскресное платье торизма, на полчаса, не боле, эгэ! Оно придастъ вамъ приличный видъ. А какъ скоро оно будетъ стснять васъ, скажите, что съ вами припадокъ, и снимите его. Мистеръ Тимоти относился къ своему искусству, какъ поэты относятся къ своему, и, какъ т смотрятъ на все въ мір съ точки зрнія большаго или меньшаго удобства для воспванія, такъ и онъ смотрлъ на все въ мір, какъ на боле или мене удобный предметъ для ораторства. Не было въ мір существа, на которое бы онъ смотрлъ съ большимъ пренебреженіемъ, чмъ на доктора Шрэпнэля, съ гордостью сознавая, что онъ, давъ доктору впередъ сколько угодно времени, могъ потокомъ своего краснорчія унести отъ него рдкихъ и бродящихъ врозь слушателей его и при первыхъ звукахъ побдоносной трубы своей сплотить ихъ въ тсный, стройный отрядъ, готовый покорно идти всюду по мановенію руки его, да, онъ могъ сдлать это, хотя они и были та ‘меньшая братія’, желудокъ которой по части политической дистиллировки могъ съ наслажденіемъ осушать вс запасы тайныхъ кабаковъ на болотистой и нагорной сторон старой Ирландіи въ лучшіе дни ея, т. е. не законные, вы понимаете меня.

Статья Тимоти заставила Бьючэмпа вскочить съ постели, карточка Бьючэмпа сдлала тоже съ Тимоти.

— Командоръ Бьючэмпъ? Искренно радъ познакомиться съ вами, сэръ. Я былъ въ отъзд по дламъ, по нашему великому общему длу, сэръ, я радъ сказать, что оно общее намъ, и вотъ почему я позже согражданъ своихъ имю это удовольствіе. Какъ счастливо, что я ночевалъ сегодня въ своей комнат на верху, я рдко ночую тамъ, потому что страшный шумъ машины не даетъ заснуть, онъ похожъ на шумъ парохода, который собирается двинуться и не двигается никогда, хоть безпрестанно встряхивается и встряхиваетъ васъ.

Мистеръ Тимоти духомъ выговорилъ все это, входя въ контору газеты, въ вид первокласснаго скрипача, который однимъ движеніемъ смычка можетъ взять заразъ невроятное количество нотъ, или въ вид замшкавшагося отеческаго бога времени, который поспшаетъ прокатывать припрыгивающее лилипутское поколніе смертныхъ на своемъ колес, по цлымъ сотнямъ въ одну минуту.

— Вы извините меня, сэръ, что я явился по вашему требованію, не выбрившись и не поправивъ галстухъ.

Бьючэмпъ увидлъ кругленькаго человчка, средняго роста, съ толстыми раскрытыми губами и отвисшей небритой челюстью цвта индиго, глаза его искрились водянистымъ блескомъ, напоминая камешки на берегу подъ прибоемъ волны, галстукъ же котораго требовалъ поправки не пальцевъ, но иглы.

— Мн очень жаль, что я такъ рано обезпокоилъ васъ, сказалъ онъ.

— Нисколько, командоръ Бьючэмпъ, нисколько, сэръ. Рано или поздно, я всегда готовъ, по девизу Нэпира, который и мой. Я успю вымыться, я успю вымыться.

— Я пришелъ поговорить съ вами о вашей стать на счетъ меня. Мн сказали въ контор, что вы написали ее. Прошу васъ не звать меня такъ усердно командоромъ. Это — не въ обыча, да и я не люблю этого.

— Разумется, сэръ, разумется, согласился Тимоти.

— А что касается будущаго, мистеръ Трботъ, прошу васъ быть обязательнымъ, не упоминать въ печати ни объ одномъ изъ моихъ дйствій, гд бы то ни было. Ваши намренія очень лестны, но, къ несчастью, я не люблю, чтобы меня публично гладили по головк.

— Нтъ? И вы совершенно правы, сказалъ Тимоти.

Этотъ утвердительный отвтъ и сочувственный тонъ на рзкіе отзывы о стать заставили Бьгочэмпа замолчать.

Тимоти ждалъ нсколько секундъ терпливо продолженія филиппики, и потомъ, поглаживая колючій подбородокъ, сказалъ:— еслибы я могъ угадать причину вашего посщенія, командоръ Бьючэмпъ, то я бы пошелъ за цирюльникомъ, передъ тмъ какъ явиться на вашъ зовъ, чтобы имть приличный видъ для перваго знакомства.

Бьючэмпъ не могъ не почувствовать лукаваго намека.

— Вы видите, я пріхалъ въ округъ, какъ человкъ, совершенно неизвстный, и такъ тихо, какъ могъ, я хочу, чтобы меня приняли за политика, продолжалъ онъ, желая доказать, что имлъ полное основаніе такъ поспшно и повелительно потребовать свиданія у автора статьи: — И потому ужасно непріятно, когда газеты на весь округъ кричатъ о вашемъ род и фамиліи, особенно, когда они держатся совершенно противуположныхъ мнній. Мн это непріятно.

— И всмъ было бы непріятно, сказалъ Тимоти.

— Такъ на кой чортъ вы сдлали это?

Тимоти втянулъ цлый зарядъ воздуха въ легкіе.

— Политика, командоръ Бьючэмпъ, заставляетъ насъ длать кучу вещей, непріятныхъ и намъ самимъ, и нашимъ родственникимъ — это положительно врно. Я — солдатъ великой кампаніи, сэръ, и никто не можетъ знать это лучше меня. Я знаю, что карабканье на намазанный саломъ шестъ за ногой баранины, заставляетъ болть сердце матери за куртку и нижнее платье, которые она такъ аккуратно починила, если не сшила ихъ сама. Будетъ ли баранина или нтъ, а сало наврно останется на куртк. Такъ какъ мы никакимъ способомъ не можемъ уничтожить нашу связь съ нашей фамиліей, то вся штука въ томъ, чтобы обратить это несчастіе въ нашу пользу, и позвольте мн замтить вамъ, сэръ, что древняя и высокая фамилія съ громкимъ титуломъ — вовсе не презрнный аксесуаръ на заднемъ план портрета героя въ морскомъ мундир, съ медалями и эполетами, и легкой волной пороховаго дыма, клубящейся мстами, т. е. если мы можемъ ловко устроить рекомендацію кандидата, неизвстнаго округу и имющаго хоть слабое сходство съ этимъ портретомъ, то тмъ боле чести нашему искусству. Я — ветеранъ политики, сэръ. Я говорю по опыту. Мы должны употреблять наше оружіе, и каждое должно быть хорошо отточено.

— Прекрасно, отвчалъ Бьючэмпъ: — мы понимаемъ другъ друга теперь, и вы впередъ не должны употреблять оружія, какъ вы зовете его, противъ котораго я имю что-нибудь.

Тимоти слегка обмеръ.

— Пишите, что хотите, но чтобы не было муссированія, прибавилъ Бьючэмпъ,— Еслибы я могъ какимъ бы то ни было способомъ остановить… скупить, если можно… наложить запрещеніе, задержать выходъ этого нумера газеты…

— Какъ укушеніе бшеной собаки, отвчалъ Тимоти, не успвъ еще понять чудовищности предложенія Бьючэмпа.

Бьючэмпъ протянулъ: г-мъ! и кивнулъ головой. Неосторожное сравненіе Тимоти газеты съ бшеной собакой сильно поразило его.

— Будетъ второе изданіе, продолжалъ Тимоти: — вы можете скупить и его, будетъ третье, пожалуй, вы въ состояніи скупить и его, но будетъ четвертое, пятое и такъ до безконечности, и каждое съ объявленіемъ о полной распродаж предъидущаго, что создастъ на этотъ нумеръ такой запросъ, который можно сравнить только съ бшеной жаждой моряковъ посл кораблекрушенія, въ лодк Бляйта подъ тропиками. Я боюсь, команд… капитанъ Бьючэмпъ, что прессу невозможно остановить, пока публика жаждетъ ея, и она опирается на компанію, выгоды которой удовлетворять этой жажд.

— Полноте, не говорите такъ. Я жалуюсь только на смшную фигуру, въ какой вы меня выставили, сказалъ Бьючэмпъ, круто обрывая потокъ вздора, который понесъ Тимоти: — и прошу васъ не длать этого въ другой разъ. Скажите, кто, прочитавъ подобную статью, можетъ поврить, что я — кандидатъ, у котораго есть въ голов хоть одна политическая идея.

— Подобная статья, отвчалъ Тимоти, подмигивая: — самый удобный плащь, какимъ только можетъ прикрыться человкъ, у котораго слишкомъ много идей, капитанъ Бьючемпъ. Я сказку вамъ всю правду, сэръ. Я пріхалъ, услыхалъ о вашей кандидатур, прочелъ вашъ адресъ,— увидлъ вашъ политическій портретъ, и мн сказали, что докторъ Шрэпнэль — вашъ отецъ въ политик. Это было мн программой. Я долженъ былъ убдить вашихъ избирателей, что вы, командоръ Бьючэмпъ королевскаго флота, потомокъ древняго рода графовъ Рамфри, одинъ изъ героевъ войны, награжденный медалью королевскаго человколюбиваго сообщества за спасеніе человческой жизни на водахъ Бэвисгэма, представляете изъ себя нчто боле, нежели политическій сынъ радикальнаго доктора, и, имя въ виду этотъ конецъ, цль и предметъ, я написалъ статью, которую не стыжусь признать за свою, и я длаю это, сэръ, ради единственнаго достоинства ея — послужить вашимъ политическимъ интересамъ, сэръ, въ качеств либеральнаго кандидата Бэвисгэма, съ одной стороны нейтрализируя вредное вліяніе непопулярности имени доктора Шрэпнэля, а съ другой оживляя воспоминаніе о томъ, чмъ отечество обязано вашему мужеству и геройству на поляхъ битвы, для того, чтобы Бэвисгэмъ, несмотря на борьбу партій, могъ понять, какого рода выборъ выгодне и почетне для него, и выбралъ бы честь сдлать своимъ представителемъ въ парламент героя.

Бьючэмпъ поспшно перебилъ его: — Благодарю васъ, благодарю васъ за ваши добрыя намренія. Но скажу вамъ, что я готовлюсь стоять или упасть съ докторомъ Шрэпнэлемъ, а все прочее вздоръ, и провалъ его возьми!

Тимоти потеръ себ руки, съ такимъ видомъ, будто умываль ихъ въ отвлеченномъ смысл.— Прекрасно, командоръ, прекрасно, сэръ, говорятъ, что надо потакать кандидату въ его младенчеств, потому что посл ему придется потакать всмъ, едва онъ успетъ прожить нсколько недль. Это фактъ. Онъ скоро увидитъ, что ему приходится платить за первый взмахъ своихъ крыльевъ, какъ сынку богатаго рода за посянныя имъ плевелы, за которыя онъ пожнетъ жидовскіе векселя. Поврьте мн, сэръ, я счелъ благоразумнымъ нсколько заглушить запахъ аптеки въ адрес младшаго кандидата либераловъ. Я видлъ, что городъ внюхивался и чихалъ, онъ почуялъ доктора Шрэинэля въ адрес.

— Каждая строка его — моя, сказалъ Бьючэмпъ.

— Разумется ваша, и адресъ былъ великолпно написанъ, сэръ, позвольте мн имть смлость, сказать это вамъ въ лицо, но онъ самымъ непреложнымъ образомъ грозилъ поднести слишкомъ сильныя снадобья для слабыхъ желудковъ, и охлаждалъ голоса, а въ цлой ботаник нтъ такихъ чувствительныхъ растеній, какъ голоса избирателей, сэръ.

— Если ихъ можно купить только измной принципу и чмъ либо другимъ, кром честнаго заявленія моихъ убжденій, то пусть они пропадутъ, сказалъ Бьючэмпъ.

— Я повторяю вамъ, мой дорогой сэръ, я повторяю вамъ, что младенецъ-кандидатъ восхищается своею честностью, какъ грудной младенецъ своей наготою, а красавица-два своею невинностью. Такъ всегда бываетъ, пока онъ не убдится, что для него пришло время прикрыться одеждой — это время борьбы по выборамъ. Тогда онъ увидитъ, что ему нужно сохранить только правильность очертаній своей фигуры, чтобы не привести въ ужасъ и соблазнъ другихъ людей. Легкое соблюденіе условныхъ приличій роднитъ весь цивилизованный міръ, вы это знаете. Это истина. Вы должны прикинуться, что вы за одно съ избирателями, если хотите, чтобы они васъ выбрали. И наконецъ, разв маленькая окраска — такое страшное зло, сэръ? Когда кандидатъ выбранъ, то…

— А, прекрасно, перебилъ его Бьючэмпъ, поворачиваясь на каблук.— Я долженъ проститься съ вами теперь и еще разъ извиниться въ томъ, что такъ рано вызвалъ васъ. Прошу васъ, обратите вниманіе на то, что я сказалъ вамъ. Это — мое ршительное мнніе. Прошу васъ сдлать мн удовольствіе отобдать со мной въ отел напротивъ. Я — не знатокъ въ винахъ. Можетъ быть, вы хорошо знаете погребъ гостинницы и укажете мн, что спросить.

Тимоти потрясъ ему руку.— Съ удовольствіемъ, капитанъ Бьючэмпъ. У нихъ есть буселло, старое хорошее вино, сносный клеретъ, и такого сорта портвейнъ, о которомъ надо спрашивать шопотомъ, таинственнымъ, задушевнымъ тономъ, какъ человкъ, который хочетъ сказать: ‘Я знаю, гд хранится ваше сокровище и тотъ уголъ, гд оно зарыто’. Не спрашивайте шампанскаго, это — вино большихъ банкетовъ. Тоже и хересъ, хотя его можно пить, очень можно пить.

— Въ четверть восьмого, сегодня вечеромъ, сказалъ Нэвиль.

— Я буду съ боемъ часовъ, такъ же врно, какъ предъявитель векселя въ назначенный срокъ, сказалъ Тимоти.

‘Теперь еще рано загадывать, будетъ ли вамъ памятенъ Бэвисгэмъ или нтъ’, думалъ мистеръ Тимоти, смотря на переходившаго улицу молодаго человка:— ‘но женщины Бэвисгэма будутъ за васъ, а это много’. И Тимоти сознался себ, что не употребляя никакого оружія, кром гордаго негодованія и честнаго искренняго взгляда, командоръ сдлалъ уже нсколько шаговъ, чтобы заполонить женственную сторону его характера.

XV.
Сесилія Халкеттъ.

Бьючэмпъ дошелъ до пристани и слъ на лодку, чтобы дохать до корабля королевскаго флота Изиды: ему нужно было видть Джека Уильмора, съ которымъ онъ не встрчался съ возвращенія своего изъ послдней крейсировки, но передъ тмъ онъ испробовалъ дйствительность средства — погруженія въ соленую воду противъ раздраженія. Средство возбудило сильный аппетитъ, которому онъ усердно удовлетворялъ, пока Уильморъ болталъ о томъ чорт, къ которому отправлялся флотъ.

— Намъ нужна еще паника, Бьючэмпъ, говорилъ лейтенантъ Уильморъ:— никто лучше тебя не знаетъ всхъ поводовъ къ жалобамъ, которые имютъ моряки, и я надюсь, что ты будешь выбранъ, хоть бы ради того, чтобы намъ было на кого разсчитывать для интересовъ нашей службы. Постоянный комитетъ, съ несмняемымъ лордомъ адмираломъ и постоянная ассигновка денегъ, чтобы содержать флотъ, какъ слдуетъ держись за это. У Хардиста есть голосъ въ Бэвисгэм. Я думаю, что я добуду еще одинъ или два. Зачмъ ты — не тори? Ни виги, ни либералы не заботились о насъ и на половину такъ хорошо, какъ тори. Право сердце можетъ разбиться отт горя, когда видишь, какъ толпы рабочихъ въ докахъ уходятъ прочь, какъ только вступаетъ либеральное министерство. Потомъ настанетъ какая-нибудь адская паника, и мы ну лпить заплаты то туда, то сюда, каждый дюймъ — надувательство. Я докажу теб, что надувательство въ правительств порождаетъ и надувательство въ работ: кажется, что весь свтъ играетъ въ игру: мошенники наверхъ. Ну пусть они потопятъ насъ, но нельзя же не имть никакого чувства къ отечеству. А я говорю, что все это — дло проклятыхъ либераловъ. Помни, что, разъ прогнавъ искусныхъ работниковъ, не скоро поймаешь ихъ. Америка пожинаетъ выгоды отъ нашей глупости… Однако, счастлива же была твоя крейсировка по Нигеру, адмиралъ былъ очень любезенъ, но ты заслужилъ это счастье. Ради Бога, не забывай, въ какомъ положеніи флотъ, когда ты будешь однимъ изъ херувимовъ, тамъ въ горнихъ сферахъ, Бьючэмпъ. Одно я могу сказать, что никогда не слыхалъ никого, кто бы говорилъ о нашей служб, какъ ты говорилъ во время нашего мичманства, въ продолженіи цлыхъ вахтъ, неужели ты не помнишь и объ сверо-американской станціи, на Черномъ мор, и о Средиземномъ! А это двушка въ Мальт! Что съ нею сталось теперь! Какая красавица была она. Я скажу, впрочемъ, что она была не такъ хороша, какъ та армянка, которую ты откопалъ въ Босфор, но въ ней было что-то, чегсъ невозможно забыть. И та двушка, которая спускалась съ холмовъ Гренады на мул, была очаровательнымъ созданіемъ. Да, мы видли красивыхъ женщинъ, Нэвиль Бьючэмпъ. Но ты всегда, неизмнно былъ счастливъ, и я поставлю хорошую ставку за то, что ты будешь выбранъ.

— Собирай для меня голоса, Джэкъ, сказалъ Бьючэмпъ, улыбаясь тому, какъ другъ его безсознательно перескакивалъ съ предмета на предметъ.— Если я буду такой же хорошій политикъ, какъ ты морякъ, то я буду годиться. Хватай голосъ Хардиста, не теряя ни одного дня. Я бы самъ похалъ къ нему, но я два раза не заставалъ Халкеттовъ. Они живутъ на рк Отли, въ имніи, которое называется Моунтъ-Лоредемъ, и мн особенно нужно видть полковника. Можешь ли ты дать мн шлюпку и хать со мной?

— Разумется, отвчалъ Уильморъ:— я танцовалъ у нихъ съ хозяйкой, она — первая красавица нашего времени въ англійскомъ вкус. И право нашъ англійскій вкусъ самый лучшій. Онъ прочне и красиве. Женщины чужихъ земель… он хороши на то, чтобы завести интрижку, но двушка, какъ Сесилія — ее нельзя назвать двушкой, и негодится сказать богиня, королева и очаровательница тоже вышли изъ моды, хотя она — и то, и другое, но, клянусь Богомъ, это — такая женщина, которую стоитъ назвать женой, и человкъ, привязанный къ такой женщин, никогда не покажется себ ничтожнымъ. Это счастье не для меня. Только я клянусь, что, еслибы я колебался между хорошимъ и дурнымъ дломъ, то мысль объ этой двушк удержала бы меня на прямой дорог, а я съ нею танцовалъ всего одинъ разъ.

Вскор посл такого грубаго эскиза этой двушки, сдланнаго безъискусственной мужской рукой, Уильморъ указалъ на нее, на палуб яхты отца ея Esperanza, которая выходила изъ устья рки Отли. Яхта отличалась изяществомъ и блескомъ, которые придали въ глазахъ молодыхъ моряковъ особый ореолъ владтельниц ея, когда они подъзжали къ гичк яхты.

Уильморъ скомандовалъ:— дай ходу, ребята.

Гребцы налегли на весла, и яхта легла въ дрейфъ.

— Она видитъ, что мы нагоняемъ ее, сказалъ Уильморъ: — она не можетъ ожидать меня, значитъ, она ждетъ тебя. Нтъ, полковникъ не пускаетъ ее въ гонку. Она только-что вернулась изъ Италіи, т. е. яхта. Я помню, она говорила о теб, когда я танцовалъ съ нею, т. е. это миссъ Халкеттъ. Да она и не говорила ни о чемъ другомъ. Она видитъ насъ. Я скажу теб, что она любитъ: она любитъ кататься на яхт, любитъ Италію, любитъ рисовать, любитъ все старое англійское и до страсти любитъ героевъ. Я разсказалъ ей, какъ одинъ, изъ нашихъ людей спасъ чью-то жизнь. ‘О, сказала она:— вашъ другъ Нэвиль Бьючэмпъ тоже спасъ кого-то, когда стоялъ на вахт и именно на томъ же мст?’ На другой день она прислала мн чекъ въ три фунта для матроса. Держись, ребята! я берегу ея письмо. Лодка тихо тянулась вдоль яхты. Миссъ Халкеттъ подошла къ борту. Весла были подняты, и Бьючэмпъ вскочилъ на падубу.

Уильморъ долженъ былъ отказаться отъ приглашенія миссъ Халкеттъ и отправился назадъ въ шлюпк. Онъ оставилъ молодую чету при ровномъ втерк, безоблачномъ неб, готовую насладиться самымъ восхитительнымъ свиданіемъ на соленой вод, о какомъ только могъ мечтать морякъ, безмятежная зависть, чуждая горькой ревности, могла только вдохновить воображеніе лейтенанта Уильмора на созданіе поэтическихъ картинъ, которыя не волновали его чувствъ, но отрадно носились передъ глазами его. Нсколько минутъ фантазія его врно слдила за молодой четой. Сколько времени прошло съ тхъ поръ, какъ они разстались! Сколько было перемнъ! Какое было оживленіе во взгляд Бьючэмпа, и какой румянецъ на щекахъ миссъ Халкеттъ.

Она сказала разъ: ‘капитанъ Бьючэмпъ’. Онъ отвчалъ съ самой торжественною формальностью. Оба разсмялись и снова заговорили привычнымъ съ дтства дружескимъ тономъ.

— Какъ вы добры, что были два раза въ Моунтъ-Лорел, сказала она:— хорошо, что я сегодня увидла васъ. Гд вы остановились въ этихъ краяхъ? У мистера Леспеля?

— Въ гостинниц Бэвисгэма, отвчалъ Бьючэмпъ.

— Вы не были еще въ Стэйнгэм? Папа прідетъ сегодня оттуда.

— Я не могу хать въ Стэйнгэмъ. Аріадна еще не вошла въ портъ, и… Бьючэмпъ самъ удивился, почему онъ не ршился выговорить прямо:— у меня есть дла въ Бэвисгэм.

— По морской части?

— Нтъ.

Весь свтъ знаетъ, что предчувствіе того, что наши поступки будутъ встрчены неодобрительной критикой, сильне въ насъ предчувствія одобрительной, и Бьючэмпъ не хотлъ прямо говорить съ Сесиліей о своемъ дл, но она ждала отвта, и онъ отвчалъ рзко: — Я — одинъ изъ кандидатовъ бэвисгэмскаго округа.

— Въ самомъ дл?

— И я пріхалъ просить полковника подать за меня голосъ. Молодая лэди отозвалась мелодическимъ: о, въ немъ не было ни осужденія, ни упрека, то былъ звукъ, чтобы наполнить паузу и дать время обдумать.

— Италія и нашъ англійскій каналъ — мои два полюса, свела она свою рчь на другое.— Я постоянно ношусь между ними. Я сказала папа, что мы не будемъ разгружать яхту, пока стоитъ хорошая погода. За исключеніемъ яркихъ и свтлыхъ красокъ, что можетъ быть прекрасне этихъ зеленыхъ волнъ, вершинъ темныхъ лсовъ и цвтущаго сада — нашего острова! Вода этого залива напоминаетъ великолпное озеро, и если мн недостаетъ красокъ, которыя я люблю, то я напоминаю себ, что у насъ здсь умренный климатъ, а не солнце, которое гонитъ подъ крышу. У насъ есть тоже фрукты, вы видите.

Одинъ изъ матросовъ яхты подалъ ей корзину съ оранжерейнымъ виноградомъ, лежавшимъ рядомъ съ вкусными ломтями домашняго хлба.— Это — мой завтракъ. Хотите завтракать со мной, Нэвиль?]

Ему отрадно было слышать свое имя отъ нея. Она подала ему втку винограда.

— Виноградъ переноситъ насъ на югъ. Что вы терпите комплименты? Вы были столько лтъ въ Италіи, и врно югъ сдлалъ съ вами чудо.

— Въ моемъ рост? и Сесилія засмялась.— Я выросла изъ паряда черкешенки, Нэвиль!

— Вы получили его?

— Да, я писала вамъ, благодарила и побранила васъ за то, что вы не пріхали тогда въ Стэйнгэмъ. Вы узнаете эти бусы?

Бусы были на правой рук ея. Онъ смотрлъ на синія жидки.

— Это — дешевыя бусы.

— Но я ношу ихъ не для того, чтобы очаровывать ювелировъ, возразила миссъ Халкеттъ.— Такъ вы — кандидатъ этихъ выборовъ. У васъ все еще остался загаръ Африки, знаете ли вы? Но вы, я надюсь, не оставили флота?

— Не совсмъ еще.

— О, нтъ, нтъ! не оставляйте… я слышала о васъ, но кто же не слыхалъ? Мы не можемъ лишиться такихъ офицеровъ, какъ вы. Папа былъ въ восторг, услыхавъ о вашемъ производств. Парламентъ!

То было презрительное восклицаніе.

— Это — высшая цль, въ которую мы можемъ мтить, отвчалъ кротко Бьючемпъ.

— Мн помнится, что вы и мичманомъ говорили все о политик. Вы тогда хотли стать во глав аристократіи.

— Аристократіи нужна голова, отвчалъ онъ съ улыбкой.

— По моему мннію, парламентъ — самое лучшее занятіе для праздныхъ людей, сказала она.

— Это доказываетъ только, что онъ переполненъ ими.

— Но отечество проживетъ какъ нельзя лучше и безъ такого множества рчей.

— Да, богатые могутъ прожить отлично.

Миссъ Халкеттъ топнула ножкой.

— Я могла бы подумать, что это говоритъ радикалъ.

— Считайте меня радикаломъ.

— Я не могу даже представить этого себ.

— Ну, скажите: либералъ.

— Разв вы, Нэвиль, и глаза ея широко раскрылись и остановились на немъ съ выраженіемъ сначала удивленія, потомъ упрека и наконецъ печали:— разв вы — не нашъ? Неужели вы перешли къ непріятелю, Нэвиль?

— Я выбралъ свою сторону, Сесилія, но на нашей сторон не говорятъ о непріятел.

— Какое несчастіе! Мы — тори, вы знаете это, Нэвиль. Папа — истый тори. Онъ не можетъ подать голосъ за васъ. И я даже слышала, какъ онъ говорилъ, что хочетъ разстроить заговоръ одного стараго республиканца въ Бэвисгэм, какого-то доктора. Я думаю, папа похалъ въ Лондонъ, отыскать второго кандидата тори, чтобъ выставить его противъ либераловъ. Нашъ теперешній представитель разумется останется на своемъ мст. Нэвиль, какъ это огорчаетъ меня! Неужели вы не чувствуете, что союзъ съ этими людьми — измна вашему классу?

То былъ образъ мыслей тори. Нэвиль Бьючэмпъ отвчалъ:— Тори ставятъ торизмъ на мсто патріотизма.

— Но мы обязаны величіемъ отечества тори, возразила она съ самой очаровательной убдительностью.— Папа говорилъ мн, какъ предательски поступали виги съ герцогомъ Велингтономъ на полуостров: отрзали доставку провіанта, унижали его въ печати, въ то время, когда онъ выдерживалъ первыя трудныя сраженія, они объявили, что дло его безнадежно, что сопротивленіе Наполеону немыслимо. Герцогъ никогда, никогда не получалъ ни отъ кого честной поддержки, кром торійскаго правительства. Папа говоритъ, что виги проповдывали даже подчиненіе Наполеону! Виги въ то время были, какъ я слышала,— тоже, что либералы въ наше время. Оба Питта были тори. Величіе Англіи было создано торіями. Я защищаю и буду всегда защищать ихъ, потому что теперь мода нападать на нихъ. Но они одни дорожатъ безопасностью и честью отечества. Они не затваютъ безчестной игры въ уменьшеніе налоговъ, какъ либералы. Они дали намъ всхъ нашихъ героевъ. Non fu mai gloria senza invidia { Никогда не бывало славы безъ зависти.}. Они оказали столько услугъ, что могутъ презирать завистливую чернь. Они никогда не унизятся до того, чтобы просить грубую силу помочь имъ раздавить враговъ. Вы чувствуете, что въ нихъ однихъ живутъ вс инстинкты джентльмена.

Бьючэмпъ поклонился.

— Я говорю слишкомъ горячо? спросила она.— Я очень часто говорила объ этомъ съ папа, особенно въ послднее время. Вы найдете въ немъ радушнаго хозяина и неумолимаго противника.

— А въ васъ?

— Тоже самое. Вамъ придется извинить меня, я — страшный врагъ.

— Я объявляю вамъ, Сесилія, что мн пріятне видть васъ врагомъ своимъ, нежели знать, что вы равнодушны ко мн.

— Я бы очень желала не думать о томъ, что справедливость ребуетъ вашего пораженія. А, теперь… можете ли вы сбросить съ себя политика Нэвиля и быть морякомъ Нэвилемъ? Я умю длать различіе между моимъ старымъ другомъ и моимъ… и нашимъ…

— Страшнымъ противникомъ.

— Вовсе не такимъ страшнымъ, за исключеніемъ непріятности видть его въ рядахъ враговъ. Я очень огорчена. Но мы докончимъ наше плаваніе въ мир. Я ненавижу споры. Я думаю, Нэвиль, что вы уничтожите вс яхты — эти удовольствія богатыхъ?

Онъ напомнилъ ей, что она хотла окончить прогулку въ мир, и ему пришлось напомнить ей это нсколько разъ. Отрывочные доводы, которыми она убждала его, были внушены ей разными предметами, о какихъ заходила рчь, гонкой яхтъ, воспоминаніями сезона охотъ, видомъ прибрежнаго дворца, сатирическая форма ихъ становилась все рзче и странно смшивалась съ нескрываемой дтской дружбой. Она, повидимому, считала возможнымъ вышутить изъ него приверженность его къ ‘неправой’ сторон. Она не имла никакого понятія о характер политическихъ убжденій его, потому что бросила ему въ лицо, шутя, два-три предложенія, казавшіяся ей чудовищными, и онъ проглотилъ ихъ съ такою легкостью, какъ будто радикалы считали такіе страшные вопросы за ничтожные кусочки, далеко недостаточные для дневной пищи. Сесилія подумала, что онъ шутитъ, но такъ какъ дло шло о предметахъ, не допускавшихъ шутки, то она серьезнымъ взглядомъ выразила, что въ послдній разъ можетъ допустить шутить подобными предметами. Онъ не понялъ деликатнаго наказанія, потому что продолжалъ говорить горячо и, когда окончилъ, то залюбовался на опущенныя рсницы, не думая объ осужденіи, которое выражали он. Онъ говорилъ вдохновенно, въ словахъ его была и логика, и неподкупное чувство, и онъ врилъ, что убдилъ ее своею защитой правъ бдныхъ классовъ и обличеніемъ несправедливости, жертвой которой были они. Сесилія, желая разрушить самообольщеніе его, поршила спокойно дождаться другого случая, когда она будетъ въ состояніи доказать ему тщету надежды его побдить убжденія ея. Онъ неожиданно началъ прощаться, когда яхта вошла въ устье Отли, и Сесиліи пришлось отложить свои доказательства до другого раза, такъ какъ онъ сказалъ, что сегодня даетъ обдъ журналисту и купцамъ Бэвисгэма, извиняясь, что не можетъ принять приглашенія ея видться вечеромъ съ отцомъ ея, въ Моунтъ-Лорел.

— О, такъ вашъ выборъ сдланъ уже безвозвратно, сказала миссъ Халкеттъ, такимъ тономъ и такой манерой, которыя должны были сказать несравненно боле и вмст съ тмъ выразить серьзное неудовольствіе ея за то, что онъ вовлекъ ее въ споръ о политик, которую она считала грязью, гд мужчины могли вязнуть и топтать другъ друга, и, безъ сомннія, съ большою честью для себя, какъ и было прилично имъ, но не должны были увлекать за собой избранныхъ лэди въ эту грубую свалку. Какой джентльменъ, кром Нэвиля, могъ говорить съ дамой о такомъ сухомъ предмет, какъ политика. Нэвиль тмъ боле не долженъ былъ говорить ей о томъ, что онъ самъ былъ предметомъ, который въ воображеніи ея уносился въ сферу чисто поэтическихъ видній, и она была недовольна тмъ разладомъ, который онъ внесъ въ столь долго лелянные ею сны, какое непредвиднное разочарованіе въ этихъ снахъ, если онъ дйствительно теперь явился ей въ настоящемъ вид своемъ, а не шутилъ или не проходилъ періодъ юношескаго безумнаго увлеченія!

Но можетъ быть, онъ былъ жертвой навожденія и потому заслуживалъ прощенія, и Сесилія, думая это, подала ему руку.

— Прощайте, Нэвиль. Я скажу папа, чтобы онъ ждалъ васъ завтра.

— Хорошо. И скажите ему еще, чтобы онъ готовился ко дню битвы.

Она улыбнулась.— Это будетъ только комедія битвы, и вы не выиграете ни одного голоса. Я надюсь, что ваши гости будутъ пріятными собесдниками для васъ?

Бьючэмпъ невольно пожалъ плечами, но тотчасъ загладилъ эту измну противъ своихъ гостей, сказавъ, что увренъ въ этомъ, какъ будто обдъ съ ними вмсто обда съ нею въ Моунтъ-Лорел былъ особеннымъ удовольствіемъ для него.

Шлюбка Эсперанца высадила его у парома Отли, и онъ пошелъ берегомъ до Бэвисгэма, не сводя глазъ съ изящной яхты, пока она плыла по рк къ своей стоянки противъ Моунтъ-Лорельскаго парка, между закопченными торговыми судами, барками съ углемъ и буксирными пароходами, разввая высокими блыми, какъ снгъ, парусами, и словно проникнутая сознаніемъ своего несравненнаго превосходства — олицетворенія изящества, красоты и прекрасной безполезности.

XVI.
Бглый взглядъ на Бьючэмпа подъ знаменемъ его.

Бьючэмпъ явился на другой день въ Моунтъ-Лорель и формально, въ присутствіи Сесиліи, просилъ полковника Халкетта подать за него голосъ. Она приняла это за шутку на счетъ его новой профессіи политики, онъ и самъ просилъ шутливымъ тономъ, ему трудно было принять серьзный тонъ, зная заране отвтъ полковника.

— Я принадлежу противной партіи, былъ короткій и положительный отвтъ, и вслдъ за нимъ полковникъ напалъ на гнилой флотъ либеральнаго правительства, удивляясь, какъ могъ истый морякъ подумать о томъ, чтобы пристать къ этимъ либераламъ!

Бьючэмпъ протестовалъ съ усиленнымъ паосомъ: вопросъ шелъ о цлой Англіи, а не объ одной партіи, объ общемъ благ, а не объ одной мр защиты, а что касается исправности флота, то и тори, и либералы равно небрежно относились къ этому. ‘Нэвиль!,’ вскричала Сесилія. Нэвиль упомянулъ о многихъ благодтельныхъ биляхъ, приведенныхъ либералами, она подумала, что онъ уступилъ флотъ тори — и улыбнулась. Не смотря на отвращеніе ея къ политик, ей стоило послушать нсколько минутъ, чтобы быть втянутой въ споръ: оттого ли, что горячій политикъ можетъ обращать въ политиковъ и мужчинъ, и женщинъ, въ которыхъ сидитъ духъ борьбы, или потому, что молодая лэди въ этомъ исключительномъ случа, сама того не сознавая, ощущала сильное желаніе опровергнуть вс доводы Нэвиля Бьючэмпа и привлечь его на свою сторону. Полковникъ Халкеттъ отрицалъ благодтельность этихъ биллей.

— Посмотрите только, какимъ вороньимъ пугаломъ стала армія при либеральномъ правительств!

Эти слова вызвали со стороны Нэвиля обвиненіе въ томъ, что полковникъ стоитъ за усиленіе администраціи, а не за принципы.

— Я и стою, отвчалъ онъ:— давайте мн сперва хорошую администрацію и тогда уже говорите о принципахъ: администрація — фактъ, а принципы? принципы?.. Онъ искалъ слова, чтобы опредлить такое туманное понятіе:— у меня свои принципы, у васъ свои. Это все равно, что споръ о религіяхъ. Его нельзя ршить иначе, какъ силой. Вотъ къ чему ведутъ ваши принципы.

Принципы могутъ быть туманными понятіями, но для защиты ихъ есть тяжелая артиллерія — и Бьючэмпъ далъ нсколько выстрловъ въ защиту истины принциповъ противъ сдлокъ минутной выгоды и сдлалъ ихъ не съ тою джентльменской утонченностью и легкой свтской ироніей, какъ того ожидала Сесилія. Но что касалось принциповъ, Нэвиль былъ правъ, и Сесилія заставила отца перейти на другую позицію.

— Но почему же мы, тори, не можемъ имть своихъ принциповъ, какъ и либералы?

— Они могутъ имть то, что они называютъ принципами, допустилъ Нэвиль, желая воспользоваться захваленнымъ выгоднымъ положеніемъ, но полковникъ, чтобы покончить споръ, сказалъ:

— Это — вопросъ о моемъ голос и о моемъ желаніи. Я люблю торійское правительство и не люблю либеральнаго. Я люблю джентльменовъ и не люблю партіи, которая нападаетъ на все и поднимаетъ чернь, чтобы добиться власти, платитъ ей, оставляя ее въ дуракахъ, и топчетъ въ грязь все, чмъ мы гордимся.

— Но народъ ростетъ, народу нуженъ просторъ, говорилъ Бьючэмпъ:— и если вы, джентльмены по рожденію, не станете въ уровень съ временемъ, то онъ найдетъ другихъ вождей.

— Вождей, обрзающихъ вс расходы и создающихъ панику, которая удвоиваетъ ихъ! Знаю я этихъ вождей.

— Паника, Нэвиль, подтвердила Сесилія и сдлала особенное удареніе на памятномъ слов.

Онъ не хотлъ и слышать такого напоминанія. Внутреннее состояніе Англіи должно быть цлью всякого здравомыслящаго англичанина.

— Милый мой юноша, много вы видли Англію? спросилъ полковникъ Халкеттъ.

— Каждый разъ, когда я съзжалъ на берегъ, полковникъ, я отправлялся въ округа рудниковъ и въ мануфактурные округа, въ центры нашей индустріи, везд, гд было неудовольствіе. Я бывалъ на митингахъ, чтобы все видть и слышать самому. Я читалъ газеты…

— Газеты!

— Да, он — зеркало страны.

— Но разв можно все видть въ зеркало, Нэвиль, даже въ самое чистое? спросила Сесилія.

— Я бы желалъ видть въ немъ то, что вы видите, отвчалъ ей тихо Бьючэмпъ, чтобы положить конецъ спору. Сесилія замолчала, красня.

Для примра чистоты и врности зеркала прессы, полковникъ Халкеттъ привелъ хвалебную статью мистера Тимоти Трбота о великомъ капитан Бьючэмп.— Какъ она нравится вамъ? спросилъ онъ:— но если вы мшаетесь въ политику, то вы должны покориться тому, что васъ поднимутъ на вилахъ, юноша мой, васъ будутъ мылить ваши друзья, а брить враги, и выйдетъ славная фигура для джентльмена, какъ говоритъ вашъ дядя Рамфри.

Сесилія не принимала боле участія въ спор, хотя уже слышала отъ отца, что о Нэвил было написано что-то шутовское. Она досадовала, что покраснла отъ глупаго комплимента, злилась на глупый комплиментъ, относившійся къ женственной сторон природы ея, когда умъ ея всталъ во всеоружіи, но еще боле злила ее мысль, что она, быть можетъ, излишней нжностью вызвала этотъ комплиментъ, и въ тоже время удивлялась, какъ она могла думать о негодованіи и придавать знаменіе такимъ общимъ мстамъ дозволеннаго обществомъ неуваженія къ женщин, но она не сознавала, что подъ этимъ негодованіемъ и удивленіемъ скрывалось смутное чутье того, что гордая независимость сердца ея вступила въ фазисъ убывающей луны.

Въ чемъ была его слабость? Очевидно, въ убжденіи, что онъ мыслилъ глубоко. Но въ какихъ мелочахъ проявлялась она? И Сесилія замтила, что онъ легко раздражался отъ сравненій и метафоръ. Ей показалось, что онъ посл нихъ спотыкался и нащупывалъ свой путь, какъ древній рыцарь волшебной сказки въ заколдованномъ лсу.

— Ваше лекарство для страны — радикализмъ? спросила она, выслушавъ нападеніе на тори за недостатокъ политическаго смысла и равнодушіе къ соединенію сословій.

— Да, я прописалъ бы его, Сесилія, отвчалъ онъ.

— Вы — докторъ Дулькамара съ всеисцляющимъ эликсиромъ.

— Вотъ вы и нашли мн прозвище. Вс аргументы тори кончаются эпитетами.

— Но противъ этого элемента нельзя ничего сказать. Что же тутъ дурного — воображать, что есть только одно средство противъ смертельныхъ болзней? Двухъ панацей быть не можетъ, я думаю.

— Такъ вы называете меня шарлатаномъ?

— Нтъ, Нэвиль, нтъ, и густой контральто послышался въ тон этого нтъ:— но если Англія — паціентъ, а вы хотите, чтобы она проглотила прописанное вами лекарство…

— Метафора — очень удобное средство для увертокъ, сказалъ Нэвиль. Сесилія привела другую аналогію этой метафоры, такую длинную и скучную, что отецъ перебилъ ее:

— Что касается шарлатановъ, то у насъ есть одинъ на заднемъ план.

— Я не знаю ни одного, сказалъ Бьючэмпъ, зная на кого мтилъ полковникъ и нарочно не упоминая имени доктора Шрэпнэля. Сесилія просила, чтобы выслушали ее ради того, что невжество ея искало пути знанія. У нея былъ припасенъ поразительный, какъ она думала, доводъ для опроверженія аргументовъ своего друга.— Вы говорили, Нэвиль, что вы стоите за принципы, а не за личности, а между тмъ, привели примръ, что хотите скоре видть въ парламент мистера Кгема, старшаго кандидата либераловъ, вмсто мистера Сеймура Остина, хотя вы и признаете, что мистеръ Остинъ боле смыслитъ въ политик и лучшій слуга Англіи, нежели мистеръ Кгемъ, но Кгемъ — либералъ, а Остинъ — тори. Вы стоите за принципъ?

— Стою, отвчалъ онъ съ поклономъ.

Она спросила торжествующимъ тономъ: — Разв это — не тоже самое, что ученіе объ избраніи Божіею милостью?

Бьючэмпъ вскричалъ:— Избраніе! Божія милость!

Сесилія не ожидала такой неспособности понять намкъ ея и объяснила:— Вы — либералъ и потому будьте членомъ парламента. Примите мою политическую вру — и вы избранный. Да, Нэвиль, вамъ не уйти отъ этой логики. Папа, онъ проповдуетъ кальвинизмъ въ политик.

— Мы стоимъ за людей, за хорошихъ людей, разразился полковникъ:— я стою за старую Англію.

— Скажите, полковникъ, за старыя деревянныя суда, когда спускаютъ на море желзныя.

— Я боюсь пока, что въ этомъ вы проиграли, сказала Сесилія, которую подкупила неожиданность и мткость этой выходки со стороны человка, умъ и остроуміе котораго она только что поставила такъ низко.

— Я не скажу, что я проигралъ, пока не отдалъ своего голоса, отвчалъ полковникъ.

— Я не отчаяваюсь получить его, сказалъ Бьючэмпъ.

Полковникъ пригласилъ его приходить, когда вздумается.

— Вы будете побиты въ Бэвисгэм, я предупреждаю васъ. Разсчетъ тори врне, это — неопровержимый фактъ, и мы знаемъ, что вы не можете выиграть. По моему мннію, каждый человкъ долженъ исполнить свою обязанность къ своему сословію.

— Каждый человкъ долженъ исполнить свою обязанность къ своему сословію, пока сословіе его служитъ для блага цлой страны, сказалъ Бьючэмпъ, и потомъ прибавилъ (и очень мило, какъ подумала Сесилія, въ особенности въ сравненіи съ торжественнымъ началомъ рчи своей), что апатія его сословія доказана уже тмъ, когда даже такіе люди, какъ онъ, считаютъ обязанностью своею выступить и длать то, что могутъ. Выводъ изъ этого доказательства не былъ вполн обусловленъ посылкой, но въ немъ выражался весь Нэвиль, и въ эту минуту онъ былъ понятне ей, нежели когда киплъ негодованіемъ, или говорилъ тономъ оракула.

Когда Нэвиль ушелъ, она сострадательно сатирическимъ тономъ говорила о немъ съ отцомъ. Критическое ухо ея уловило повтореніе нкоторыхъ словъ, обличавшее недостатокъ гибкости діалектики его и намекавшее на скудность запаса словъ, частое употребленіе удареній напомнило ей дядю его Эверарда, и было въ молодомъ человк смшно до жалости. Апатія Англіи, папа, апатія богатыхъ классовъ. Можете ли вы сказать мн, папа, что сдлали тори? Неужели мы въ самомъ дл отдаемъ совсть нашу разъ въ недлю на попеченіе пасторовъ и заставляемъ ихъ за насъ искать истину, чтобы избавить себя отъ этого труда? Мы должны держаться принциповъ, ничто не вчно, кром принциповъ. Бдный Нэвиль! И несмотря на то, я уврена, что и вы, какъ и я, чувствуете, что онъ заслуживаетъ уваженія. Я вполн убждена, что онъ воображаетъ будто выбралъ лучшее средство служить отечеству, вообразивъ, что онъ — радикалъ. Я забыла спросить его, былъ ли онъ у своей бабушки, мистрисъ Бьючэмпъ. Говорятъ, что эта милая старая лэди иметъ на него вліяніе.

— Я не думаю, чтобы онъ былъ у кого нибудь изъ родныхъ, засмялся полковникъ Халкеттъ надъ оригинальнымъ юношей:— я бы желалъ, чтобы другой внукъ ея былъ въ Англіи, мы бы могли выставить его кандидатомъ противъ Нэвиля Бьючэмпа. Онъ разъзжаетъ туристомъ по Европ. Мн сказали, что онъ правоврный и здоровъ на пренія. Но мы выберемъ, кого придется.

— Желаю отъ всей души вамъ успха, и не будемъ боле говорить о политик, папа. Я надюсь, что Нэвиль будетъ почаще бывать у насъ, ради собственной пользы, онъ встртитъ здсь своихъ людей. А если онъ будетъ проповдывать здсь такъ усердно, что пробудитъ нашу апатію на обличеніе его принциповъ, то мы вспомнимъ, что мы — британцы и можемъ быть великодушными къ противникамъ. Можетъ быть, онъ еще измнится, tra le tre ore e le quattro {Если не въ третьемъ часу, то въ четвертомъ.}, выборы эти будутъ ему урокомъ. Сколько я помню Блэкберна Тэкгэма, онъ мальчикомъ былъ большимъ шалуномъ.

— Онъ пишетъ необыкновенно умныя письма своей бабушк Бьючэмпъ. Она мн давала ихъ читать, отвчалъ полковникъ.— Я люблю видть такихъ солидныхъ молодыхъ людей, они подаютъ надежду на прочность нашего отечества.

— Но ихъ не такъ интересно изучать, и они на половину не такъ занимательны, замтила Сесилія.

Полковникъ Халкеттъ проворчалъ что-то противъ удовольствія, доставляемаго пылающими головнями.

— Пылающая головня — слишкомъ сильное слово для бднаго Нэвиля, замтила она.

Но Сесиліи скоро пришлось сознаться, что она ошибалась въ своей оцнк характера Нэвиля, хотя и не онъ убдилъ ее въ этой ошибк.

XVII.
Другъ и врагъ Нэвиля.

Выглянувъ изъ окна рано въ воскресное утро, миссъ Халкеттъ увидла Бьючэмпа, который шелъ по трав парка. Она поспшно одлась и вышла къ нему на встрчу, улыбаясь и благодаря его за то, что онъ пришелъ такъ дружески. Онъ отвчалъ, что радъ видться и казался обрадованнымъ, но отравилъ всю радость встрчи для нея, сказавъ:— Вы знаете, что я не могу собирать голоса по воскресеньямъ.

— Разумется, нтъ. Вы пшкомъ пришли изъ Бэвисгэма? Врно устали?

— Я никогда не устаю.

И они вмст пошли къ дому. Моунтъ-Лорель былъ прекрасный домъ, на широкую ногу, онъ стоялъ открыто на небольшой возвышенности, спускавшейся пологими уступами, поросшими мохомъ и усаженными клумбами вересковъ, фасадъ его былъ обращенъ къ сверо-западу, къ рк Отли, за широкой свтлой полосой которой поднималась цпь лсовъ, а за ними тянулись длинные изгибы береговыхъ мысовъ. Большіе корабли плыли взадъ и впередъ за этими изгибами, мачты и снасти каботажныхъ судовъ и рыбачьихъ лодокъ, стоявшихъ у устья Отли, казались паутиной, висвшей въ воздух. Сесилія повела его въ сосновый лсъ, въ которомъ носились утренніе пары, гд она поставила себ бесдку, чтобы читать и предаваться поэтическому созерцанію, когда свтлая плещущая волна прилива поднималась къ берегу. Отсюда она могла окликнуть матросовъ Эсперанцы, она могла выйти изъ двери балкона гостиной, пройти мимо цвточныхъ клумбъ по усыпанной пескомъ дорожк пристани, быть на яхт въ семь минутъ, въ двадцать въ озер соленой воды, какъ она звала бухту, и лтомъ при наступленіи ночи закрыть глаза, засыпая въ французской гавани, если ей приходила фантазія хать за границу. Она съ гордостью хвастала выгодами Моунтъ-Лореля.

— Это — лучшее мсто стоянки для яхтъ въ цлой Англіи, сказалъ Бьючэмпъ.

Она обрадовалась, что и онъ одного мннія съ нею, но къ несчастью прибавила:— Я надюсь, вы найдете, что здсь пріятне быть, нежели собирать голоса въ Бэвисгэм.

— Я не нахожу никакого удовольствія собирать голоса, отвчалъ онъ: — я собираю голоса бдныхъ людей, привыкшихъ получать плату за это, и которые получаютъ отъ меня только то, что баронъ Рамфри назвалъ бы пасторскимъ поученіемъ. Я попалъ въ самый не молодцоватый и наиболе лишенный энергіи экипажъ въ цломъ королевств. Нельзя сравнить нашихъ молодцовъ южанъ съ вашими сверянами. Но, узнавъ этихъ людей, я вижу, что даже и они могутъ быть опасными, если торговля наша упадетъ и настанетъ кризисъ и съ нимъ нищета. Въ разъединеніи сословій всегда кроется опасность. Ни тори, ни виги не хотятъ видть этого. Они не способны ничего видть за кругомъ своихъ интересовъ, они не способны подумать о страшномъ контраст между ихъ роскошью и образомъ жизни, т. е. голоданьемъ бдныхъ сословій. Ваши высшія сословія понимаютъ это только, когда придутъ гнилыя лихорадки и тифы, чтобы убрать бдняковъ изъ ихъ ямъ, и тогда они помогаютъ повальнымъ болзнямъ выживать ихъ изъ округа. Бдные, тмъ ли, другимъ ли путемъ, должны искать себ работу, потративъ лишнее время поутру на ходьбу черезъ то пространство, откуда ихъ выжили, вы знаете, что бдные намъ нужны. Жена пастора, за голосомъ котораго я вчера ходилъ, сказала мн: ‘кто же будетъ работать на насъ, капитанъ Бьючэмпъ, если вы уничтожите бдность?’

Сесилія вышла изъ бесдки и молча прошла рощу.

— Такъ вы хотите взорвать мой бдный Моунтъ-Лорель, въ вид примирительной жертвы бднымъ классамъ?

— Я хочу утвердить его на боле прочномъ основаніи, Сесилія.

— Посредствомъ взрыва?

— Предупредивъ его.

— Это врно — новый броненосецъ, замтила Сесилія, смотря на черную струю дыма, которая вилась надъ башней, скользившей по вод.— Да? вы говорили: утвердить на боле прочномъ?..

— Это, должно быть, Гостингсъ. Онъ не выдержалъ надняхъ пробнаго плаванія, сказалъ Бьючэмпъ, съ оживленіемъ слдившій нсколько секундъ за судномъ: — Пеппель командуетъ имъ, славный офицеръ! Я полагаю, что и намъ придется завести много этихъ огромныхъ плавучихъ казармъ. Въ этомъ отношеніи я не одобряю, что все длается для оборонительной войны. Оборонительная система — самая опасная и убыточная въ войн. Правда, что нужно цлые полгода, чтобы расшевелить англичанъ и заставить выйти на работу. Но оборонительная система не годится для націи, имющей претензію быть воинственной, а на одно судно такой системы пошло полмилліона фунтовъ. Полмилліона! Знаете ли вы, Сесилія, сколько нужно бдныхъ плательщиковъ податей, чтобы набрать такую сумму?

— Много, отвчала она вскользь: — но намъ нужны большіе корабли, и самые лучшіе, какіе можно имть

— Сильныя плоскодонныя суда, которыя могутъ ходить и въ мор, и въ мелкой вод, съ одной большой пушкой, эскадры мелкихъ судовъ, чтобы всюду нападать на непріятеля, держать все это на готов для наступательной войны — лучшая и дешевле стоющая оборонительная система, на случай объявленія войны со стороны чужой воинственной державы.

— Я рада, что слышу это, Нэвиль, сказала Сесилія, сіяя: — Папа думаетъ, что у насъ жалкая армія — по числу. Онъ говоритъ, что, чмъ мы становимся богаче, тмъ трудне находить способныхъ людей съ нашей системой волонтеровъ. А между тмъ, чмъ становимся богаче, тмъ боле намъ нужна армія, чтобы защищать наше богатство и охранять порядокъ. Я думаю, что онъ склоняется теперь въ пользу принудительной системы наборовъ. Поговорите съ нимъ объ этомъ.

Сесилія была совершенно невинна въ намреніи вызвать огонь гнва въ глазахъ Нэвиля, но несмотря на то, что она не имла такого намренія, въ тон ея невольно слышалось затаенное враждебное чувство.

Онъ тряхнулъ головой и хладнокровно спросилъ: — Армія, чтобы охранять порядокъ? То есть армія, чтобы грозить гражданской войной.

— Чтобы подавлять революціонеровъ.

— Агитаторовъ, хотите вы сказать. Мой милый добрый, старый полковникъ — я всегда такъ любилъ его!— но ему не нужно боле давать командовать полкомъ.

— Вы тоже противъ обученія военнымъ пріемамъ всего народа!

— А полковникъ не противъ этого, Сесилія? Я увренъ, что въ сердц своемъ онъ возстаетъ противъ этого и совершенно по другому поводу, нежели я. Онъ не довряетъ рабочимъ классамъ, а я среднимъ.

— Докторъ Шрэпнэль ненавидитъ среднее сословіе?

— Докторъ Шрэпнэль не способенъ ненавидть, какъ и я. Мы оба держимся того мннія, что, такъ какъ средніе классы — теперь партія, захватившая въ руки власть, то, еслибы они знали употребленіе оружія, они ни на волосъ не подвинулись бы впередъ въ реформ, потому что тогда перестали-бы бояться низшихъ классовъ.

— Но какое ужасное понятіе имете вы объ Англіи, Нэвиль! Мн страшно слышать васъ. О, не будемъ никогда говорить о политик! Бояться!

— Вс уступки народу были вырваны у нихъ страхомъ.

— Я не слыхала этого.

— Вы это прочтете въ исторіи Англіи.

— Вы говорите такъ, какъ будто мы находимся въ состояніи революціи.

— Это состояніе не неестественно для насъ. Опасность грозитъ намъ, если мы не будемъ прогрессивной націей или если будемъ слишкомъ медленно прогрессивны, тогда опасность меньше, но все же есть. Мы должны обновить нашу кровь или погибнуть.

— Докторъ Шрэпнэль?:

— Да, я слышалъ, какъ докторъ Шрэпнэль говорилъ это. Кстати — Сесилія, можете ли вы, способны ли вы поврить мн? Я буду свидтелемъ въ пользу его безупречной, чистой личности. Онъ — самый искренній, самый безобидный и самый доврчивый человкъ въ частной жизни. Моя добрая Розамонда видла его. Она очень легко поддается предубжденію, когда немного ревнуетъ, и вы отъ нея можете услышать, что онъ бредитъ, говоритъ, какъ безумный. Это можетъ показаться людямъ незнающимъ его, но я утверждаю, что въ словахъ его таится мудрость, и всего боле тогда, когда умы, привыкшіе къ условнымъ понятіямъ и приличіямъ, находятъ, что онъ безумно бредитъ. Поврьте мн, онъ — самый гуманный, самый лучшій изъ всхъ людей, онъ незлобивъ и нженъ сердцемъ, какъ дитя, онъ — самый благодтельный, простодушный и удивительный старикъ, человкъ, которымъ я горжусь, какъ англичаниномъ и какъ современникомъ моимъ. Я не могу достойно хвалить его.

— У него дурная репутація.

— Только въ глазахъ того класса, который не хочетъ встртиться съ нимъ и отвчать ему.

— Такъ мы должны приглашать его къ намъ въ домъ?

— Еслибы вы и сдлали это, то его трудно было бы заставить придти. Я хочу сказать встртиться съ нимъ гд-нибудь, чтобы обсуждать его идеи и отвчать ему вашими аргументами.

— Обсуждать вопросы передъ чернью.

— Не передъ чернью. Я накажу васъ за это слово, серьзно отвчая вамъ.

— Благодарю за лесть.

— Передъ чернью! вскричалъ Нэвиль.— Тори составляютъ чернь, которая старается крикомъ своимъ зажать ротъ каждому человку, который грозитъ привилегіямъ ихъ. Угадайте, съ чмъ сравниваетъ ихъ докторъ Шрэпнэль?

— Право, Нэвиль, я не въ состояніи угадать. Я желаю только одного, чтобы патріотизмъ вашъ былъ на столько широкъ чтобы обнять и тори.

— Онъ сравниваетъ ихъ съ гусями, которые хотятъ завладть цлымъ общиннымъ выгономъ и шипятъ надъ каждымъ футомъ земли, который имъ приходится уступить. Они все отступаютъ и все шипятъ. Отступать и грозить — вотъ девизъ ихъ.

— Прекрасно, Нэвиль, я — гусь на общинномъ выгон.

И говоря это, Сесилія поплыла, какъ лебедь, на встрчу отцу привтствовать его утреннимъ поцалуемъ, въ открытое окно столовой.

— Я слышала, что вы приглашены на обдъ къ Грэнси Леспелю въ воскресенье, сказалъ полковникъ Бьючэмпу:— вамъ придется выдержать огонь.

— Онъ выдержитъ, папа, прошептала Сесилія.— Мистеръ Остинъ будетъ тамъ?

— Я въ особенности желаю видть мистера Остина, сказалъ Бьючэмпъ.

— Послушайте его, если онъ будетъ говорить, сказала она.

Взглядъ Нэвиля былъ серьзенъ, когда онъ спросилъ.— Леспель — вигъ?

Полковникъ отвчалъ: — Леспель былъ вигомъ. Тори всегда останется тори, но попробуйте хоть разъ польститъ народу и вы очутитесь на зыбучихъ пескахъ, и вотъ гд очутились виги. Леспель самъ не знаетъ, что онъ такое теперь. Но вы не получите его голоса.

Сесилія слдила, какъ другъ ея Нэвиль оправился понемногу отъ припадка мрачности. Онъ пересталъ говорить о политик и былъ такъ же милъ, какъ и въ дни ранней юности. Онъ охотно вызвался идти съ нею въ церковь.

— Вы услышите длинную проповдь, сказала Сесилія.

— Сорокъ минутъ, и полковникъ Халкеттъ подавилъ звокъ, въ которомъ было и воспоминаніе о прежней скук, и ожиданіе новой.

— Проповдь продолжалась пятьдесятъ минутъ, папа.

— Она продолжалась цлый часъ, милая Сесилія.

Но затмъ полковникъ уврилъ, что это — отличная дисциплина, и Сесилія начала хвалить достопочтеннаго мистера Бриска Ерильдэнскаго прихода, какъ одного изъ лучшихъ священниковъ оставшихся протестантству.

— Въ такомъ случа, его надо поддержать, сказалъ Бьючэмпъ:— въ раздорахъ религіозныхъ корпорацій политично поддерживать слабую сторону. Я цитирую Сткели Кльбрета.

— Я слышалъ это отъ него, вздохнулъ полковникъ:— онъ зоветъ протестантское духовенство полиціей англійскаго средняго сословія. Онъ позволяетъ себ говорить такія вещи. Я слышалъ еще какъ онъ говорилъ, что высокая церковь держится страстью человчества къ драм. Онъ сказалъ это въ моемъ присутствіи. Это у васъ въ Стейнгэм играютъ въ пикировку, ссоры и отместки, съ приправой разныхъ прозвищъ и пасквилей, и въ кощунства надъ вещами, которыя… гмъ, съ которыми связана прочность всего и наша безопасность. Я ненавижу пасквили.

— И я тоже, сказалъ Бьючэмпъ. По лицу его прошла тнь, но юморъ Сткели Кльбрета оказался спасеніемъ.— Протестантскій пасторъ — не все духовенство, поправилъ онъ полковника. Слушайте, что говоритъ мистеръ Кльбретъ, Сесилія! Протестантскій пасторъ — полисменъ, приставленный слдить за порядочностью средпихъ классовъ. У него зоркіе глаза на грхи бдняковъ, богатые же поддерживаютъ его церковь, слушаютъ его проповди, чтобы подать примръ дисциплины, полковникъ. Вы учите дисциплин купца, который боится потерять вашу практику, и земледльца-рабочаго, который можетъ быть лишенъ куска хлба. Но народъ? Приписываютъ развращенности человческой природы, если пасторъ не иметъ вліянія на народъ. Пасторы утратили его своимъ безсмысленнымъ консерватизмомъ, потому что ждутъ отъ тори поддержки церкви, а нисколько не думаютъ о религіи. А сколько тысячъ ихъ работаетъ на каедрахъ каждое воскресенье? Мн говорили, что въ духовенств диссентеровъ боле жизненности.

Полковникъ Халкетъ съ отвращеніемъ пожалъ плечами при слов: диссентеры.

— И эти тридцать или сорокъ тысячь людей, говорящихъ проповди, зовутъ людей, исполняющихъ то дло, которое бы они сами должны длать, демагогами. Наше пасторство — сила, пропадающая даромъ для прогресса.

Сесилія замтила, что отецъ ея началъ сердится, и сказала съ тактомъ, достигшимъ своей цли:— Я не изъ тхъ, которыя, слушая мистера Кльбрета, восхищаются его остроуміемъ.

— Нтъ, я надюсь, и я не вижу никакого добра въ этой стейнгэмской болтовн:— мы вс люди, вс не можемъ быть совершенными. Но спаси насъ небо отъ политиковъ-пасторовъ.

Бьючэмпъ сказалъ что то о долг гуманности. Полковникъ вышелъ изъ комнаты съ Сесиліей, проворчавъ про себя: ерундистость, и доставивъ себ утшеніе этимъ отпоромъ въ сторону.

Сесилія пошла было къ себ одваться, но отецъ позвалъ ее въ библіотеку и развернулъ передъ нею огромную афишу, лежавшую на стол. Она была напечатана синими и красными буквами.

— Я получилъ это по почт сегодня поутру. Я думаю, Нэвиль знаетъ объ этомъ. Его надо проучить, но я не люблю вещей такого рода. Это — нечестная война, это все равно, что употребленіе разрывныхъ пуль въ моемъ ремесл.

— Но можетъ ли онъ ожидать, чтобы противники его нжно отнеслись къ нему? и шопотъ выразилъ всю силу, какую Сесилія придала этимъ словамъ. Она взглянула на страницу.

Ей бросилось въ глаза заглавіе: Французкая маркиза. На афиш были напечатаны стихи. О! неужели это могло выйти изъ комитета тори?

— Либералы не лучше, если не хуже, отвчалъ отецъ.

Сесилія казалась все боле и боле огорченной по мр того, какъ глаза ея пробгали страницу.— Какъ это мелочно, какъ глупо, какъ подло, папа! Невеликодушно было бы неподходящимъ выраженіемъ. И какъ пошло! Теперь я вспомнила, Нэвиль сказалъ, что хотлъ видть мистера Остина.

— Сеймуръ Остинъ не одобрилъ бы этого.

— Нтъ, но Нэвиль можетъ счесть его отвтственнымъ за это.

— Я подозрваю, что это — дло Сткели Кльбрета, острыя словца котораго онъ повторяетъ, и всей компаніи курильной комнаты Грэнси Леспеля. Я положительно буду протестовать противъ этого. Я такъ и скажу въ среду вечеромъ. Можешь ли ты не разболтать секрета?

— И къ тому же, Нэвиль Бьючэмпъ такъ молодъ, папа! Разумется, могу, папа.

Полковникъ не потребовалъ честнаго слова, вполн полагаясь на дочь. Онъ прошепталъ ей весь секретъ въ шести словахъ, и щеки ея запылали.

— Но они встртятся въ среду посл этого, сказала она, и снова пробжала глазами столбецъ стиховъ, обращикомъ которыхъ можетъ служить слдующій куплетъ.

‘Вы видли-ль, когда любовію пылая,

Британскій мичманокъ къ чертямъ все посылая,

О жалкій видъ!

Какъ нкогда Орфей, въ отчаяньи вопитъ:

Что буду я безъ Евридики длать!..’

Французская маркиза, которую мичманокъ ‘обожалъ’, оставила его ‘съ носомъ’, и онъ, въ отмщенье ей, предлагаетъ свое сердце богатой вдов Британіи, имющей много жениховъ и выборъ которой еще неизвстенъ, но мичманка ободряютъ продолжать свое искательство:

‘Мужайся, мичманокъ, и влагою шипучей

Ты горе сердца утоляй.

Впередъ, впередъ съ отвагою кипучей

На вдовушку ты выдвигай

Радикализма артиллерію…’

На слово: артиллерія была прибрана рима S. Mery, а если S. Mery не поможетъ, то, по страсти радикаловъ къ превосходнымъ степенямъ, совтовали ему употребить искрометную S. Miery {S. Miery. Острота отъ слова S. My — глупыя, идіотъ, придурковатый.} радикальнаго винодлія изъ отборнаго винограда.

Это была безсовстная чепуха: но повторенное обращеніе къ ‘французской маркиз’ показалось Сесиліи грубымъ оскорбленіемъ. Она была поражена тмъ, что партія ея была способна къ такой выходк. Негодованіе ея поднялось. Нэвиль, въ томъ нтъ сомннія, вызвалъ ея партію и заслуживалъ добрыхъ ударовъ, и дядя его Эверардъ былъ вполн правъ, когда говорилъ отцу ея, что это — лучшее средство образумить его. Но такой грязный и нелпый пасквиль былъ слишкомъ унизительнымъ орудіемъ.

— Я не могу поздравить васъ, папа, съ выборомъ второго кандидата, сказала она презрительнымъ тономъ.

— Я и самъ не поздравляю себя, сказалъ полковникъ.— Я получилъ письмо отъ мистрисъ Бьючэмпъ, гд она увдомляетъ меня, что пріемный сынъ ея Блэкбернъ вернется черезъ мсяцъ. Онъ бы еще усплъ все устроить. Времени довольно впереди для выборовъ. Но длать нечего, мы должны примириться съ этимъ. Оба противника встртятся въ среду, и потому не разболтай секрета. Это будетъ ровно черезъ недлю.

— Но Нэвиль будетъ обвинять мистера Остина.

— Остинъ не будетъ у Леспелей. Онъ долженъ будетъ снести это, чтобы не поднять исторіи.

— Невиль совершенно поссорился съ дядей.

— Ничуть. Это — потха для Рамфри.

— И этотъ позорный пасквиль — тоже потха?

— Я этого не знаю, милая Сесилія. Я самъ жалю объ этомъ, но и въ политик есть варъ и деготь, какъ и на корабл.

— Я не вижу, почему они должны быть, сказала ршительно Сесилія.

— Мы не можемъ ожидать, чтобы было только то, что должно.

— Почему же нтъ? Я бы требовала этого, я бы сдлала все, что могла, для этого! вспыхнула Сесилія.

— Сдлала бы все, что могла? Отецъ улыбнулся, припоминая, какъ она передъ тмъ передразнивала Бьючэмпа, а теперь безсознательно говорила его языкомъ.— Ну, чтожь, длай все, что можешь, чтобы надть шляпу во время и не опоздать въ церковь. Мы идемъ пшкомъ.

Сесилія ушла въ свою комнату съ странной мыслью, пробужденной случайно въ голов ея тономъ, какимъ отецъ передразнилъ ее: и она тоже могла пылко увлекаться, быть положительной, не признавать сдлокъ,— кто знаетъ? можетъ быть, увлечься и радикализмомъ, если она воочію увидитъ зло, о которомъ говорилъ Нэвиль. На одно мгновеніе она увидла въ себ пропасть, изъ которой поднимались черныя ночныя птицы, которыхъ зовутъ вопросами, и, пробужденныя внезапно мелькнувшимъ лучемъ свта, он забили крыльями. Она сдлала бы все, что могла, для того чтобы было то, что должно быть! А почему-же нтъ?

Но пылкое чувство улеглось въ то время, какъ она оканчивала свой туалетъ передъ зеркаломъ, и раскрывшаяся въ ум ея пропасть закрылась немедленно.

Теперь она была раздражена только за Нэвиля Бьючемпа и смутно сознавала, что и въ женщин можетъ проснуться, чуть что не революціонное чувство ради личнаго дла, даже если бы инстинктъ самосохраненія и любовь къ миру и спокойствію и сдлали ее тори.

Но никакая мысль о томъ, что въ этомъ видніи пропасти сказалось откровеніе ея личности или пола, не смутило молодой двушки. Она думала только о своемъ положеніи, какъ друга дтства Нэвиля, не переставая быть противницей его, но и это внесло разладъ въ ея внутренній міръ и порывистымъ втромъ уносило драгоцнное спокойствіе ея. Сесилія была изъ разряда тхъ лэди, которыя, въ силу своей гордости и энергическаго характера, своей осанки и красоты, присуждаютъ себ мсто царицъ между женщинами, еще прежде чмъ свтъ поврилъ право ихъ на этотъ титулъ. Она до сихъ поръ жила въ высшихъ сферахъ, высоко надъ облаками земными. Идеаломъ ея былъ человкъ столь же высоко поднявшійся надъ ними, и еще выше, Нэвиль, она могла, не кривя душой, сказать это, не былъ ея идеаломъ, онъ былъ только старымъ другомъ ея, а теперь она враждебно относилась къ его планамъ. Поражать его, чтобы излечить отъ жалкихъ заблужденій и увлеченій было обязанностью ея, она готова была спокойно спуститься къ нему съ карающимъ жезломъ въ рук и указать ему на правый путь, но защищать его — другое дло, это низводило ее съ безоблачной выси въ грязь, и такъ низко, что осуждая пасквиль тори, она поймала себя на вопрос: удалось ли, къ счастью, Нэвилю сбросить цпи этой француженки, и кром того поймала себя на глупомъ оправданіи вопроса: что если онъ не сбросилъ еще, то какъ болзненно и горько долженъ былъ онъ чувствовать малйшій публичный намекъ на француженку? Сбросилъ ли онъ? А если нтъ? Какъ онъ отчаянно вренъ и какъ она должна быть обольстительна?

Можетъ быть, отчаяніе въ любви кинуло его въ эту грязь политики? Въ Сесиліи почему-то сложилось убжденіе, что такъ и должно быть, и въ продолженіе цлаго дня она находила необъяснимо горькое удовольствіе вызывать его на споръ, чтобы опровергать его слова, хотя должна была сознаться, что онъ былъ очень милъ до злобнаго вызова ея и хотя была очень благодарна ему въ душ за приличную сдержанность, съ какою онъ принялъ утомительно холодный потокъ проповди мистера Браска. Не все ли равно, что женщина думаетъ о политик? Но онъ считалъ это очень важнымъ. Въ политик онъ признавалъ за женщинами душу, огонь жизни, и обращался къ разуму ихъ. Ничто не могло утомитъ его, какъ онъ самъ говорилъ, и когда онъ обращался къ мущин или женщин, ни ожиданіе скуки, ни страхъ напрасной траты силъ, ничто не могло удержать его отъ усилій исправить заблужденіе въ политическихъ и иныхъ ученіяхъ. Энергія, которую онъ придавалъ своимъ убжденіямъ, распространенію своихъ взглядовъ была энергіею фанатика. Оказалось, что онъ собиралъ голоса по округу, начиная съ ранняго утра до полночи, и ничто не могло убдить его въ томъ, что шансы его быть выбраннымъ очень жалкіе, даже въ томъ, что такой закаленный воинъ торизма, какъ отецъ ея, не могъ быть взятъ въ плнъ натискомъ всхъ силъ радикальнаго паоса, пророчествъ и статистики.

Вы только представьте себ Нэвиля Бьючэмпа, какъ онъ стучится поздно ночью у всхъ дверей, какъ нищій, за подачкой голоса, или когда онъ поджидаетъ на дорог рабочихъ, толпами возвращающихся съ работы къ полуденной трапез, какъ онъ ходитъ по жалкимъ зловоннымъ коттеджамъ, владльцы которыхъ платятъ десять фунтовъ, поучать оборванныхъ женщинъ, ребятъ и опившихся до идіотизма мужей, какъ онъ подвергаетъ себя грубостямъ наглыхъ лавочниковъ, какъ его осмиваютъ и представляютъ въ карикатур орущимъ рчи во все горло ревущей толп, которая перекидываетъ его съ плеча на плечо!..

Сесилія опустила въ ум своемъ занавсъ надъ этой картиной. Но виднная ею передъ спускомъ занавса картина подсказала ей мысль, что такой образъ дйствія не могъ быть внушенъ однимъ отчаяніемъ въ любви. Она боялась, что нтъ, и боялась, что да. Врагъ Нэвиля Бьючэмпа, жившій съ ней, упорно думалъ, что нтъ, другъ упорно думалъ, что да. Но почему же? Потому что, если да, то Нэвиль не былъ серьезно убжденъ и его можно было излечить. Но если онъ серьезно искалъ истины, то онъ еще скоре могъ излечиться отъ заблужденія, такъ какъ истина одна и она была въ рукахъ Сесиліи, и потому нелучше ли, если бы сердце его было здорово, но чтобы онъ заблуждался, серьезно ища истину? Сесилія не могла ршить, чего ей слдуетъ желать для нравственнаго здоровья друга ея. И другъ, и врагъ Нэвиля нераздльно слились въ ней, какъ два противуположные размаха маятника сливаются въ одномъ удар, другъ боялся того же, чего боялся врагъ, оба были неразрывны.

Зачмъ онъ не выбралъ блестящаго честолюбія моряка, тогда она могла бы слдить за нимъ, напутствовать молитвами, если невозможно было длить съ нимъ путь его? А теперь, когда онъ предсталъ передъ нею въ вид кандидата, собирающаго голоса черни, то едва ли честно было воображенію ея останавливаться на немъ иначе, какъ съ состраданіемъ.

Когда онъ всталъ, чтобы проститься, Сесилія спросила его: — Неужели вамъ такъ нужно быть въ Итчинкоп въ среду, Нэвиль?

Полковникъ Халкеттъ прибавилъ: — Я на вашемъ мст не пошелъ бы къ Леспелю. Я думаю, что Сеймуръ Остинъ прідетъ къ намъ въ среду, и это задержитъ меня, а вы бы могли придти къ намъ вечеромъ и послушать его.

— У меня особенныя причины быть у Леспеля. Я слышалъ, что онъ склоняется къ какой-то интриг тори, отвчалъ Нэвиль.

Полковникъ замолчалъ.

Неутомимый молодой кандидатъ упорно захотлъ идти въ Бэвисгэмъ пшкомъ въ одиннадцать часовъ ночи, чтобы завтра рано поутру приняться собирать голоса. Ему предлагали переночевать или взять кабріолетъ, онъ отказался отъ того и другаго, отъ послдняго, сберегая лошадь и грума,— заботливость, къ которой владлецъ конюшни не могъ остаться нечувствительнымъ.

Когда онъ ушелъ, полковникъ Халкеттъ разсыпался въ восклицаніяхъ сожалнія о томъ, что такой славный молодой человкъ такъ заблуждается.

Ночь была безлунная, и Сесилія, взглянувъ въ окно, сказала страннымъ тономъ: — онъ ушелъ, во тьму, и въ ней нтъ свта.

Несомннно, что въ эту ночь не было свтилъ. Но у Сесиліи въ эту минуту была въ рукахъ маленькая лампа, при свт которой она могла разглядть, какъ онъ шелъ твердо, съ увренностью въ себ, и она очень удивилась, когда отецъ ея сказалъ, что Нэвиль Бьючэмпъ уже не иметъ прежняго здороваго вида, благодаря этому несчастному бэвисгэмскому длу. Она подумала, что ни чуть не бывало, онъ такъ же хорошъ и кажется такимъ же бодрымъ, какъ и всегда.

— Онъ одвается, какъ и прежде, замтила она.

Особенная манера одваться моряковъ большаго свта, въ которой изящество слегка нарушается небрежностью, или небрежность сквозитъ надъ приличностью въ род того, какъ легкій втерокъ гонитъ легкое красивое судно, была въ совершенств усвоена Нэвилемъ, по мннію Сесиліи. Эта манера представляла въ воображеніи ея образъ бодрый, живой и самый недемократическій, но когда она теперь вызвала его, то по немъ черною тнью скользнула мысль — какъ эта манера должна быть очаровательна для француженки!

— Онъ кажется нсколько утомленнымъ, согласилась она съ отцомъ.

XVIII.
Относительно собиранія голосовъ.

Тори боятся неутомимой дятельности радикаловъ, радикалы боятся организаціи тори. Бьючэмпъ съ тревогой думалъ о высокой степени самоувренности, царствовавшей въ лагер тори, глава которыхъ могъ держаться въ сторон въ то время, когда онъ, какъ каторжный, долженъ былъ работать весь день съ разсвта и до заката и еще половину ночи, чтобы вбивать свои идеи въ головы избирателей въ род того, какъ набиваютъ клеймо на боченки, если можно употребить такое уподобленіе, и это было пламенное клеймо, набиваемое очень часто на пустые боченки. Съ тою же завистью иногда писатель или адвокатъ, люди, живущіе своимъ умомъ, смотрятъ на человка, завдующаго конторой, со множествомъ прикащиковъ, исполняющихъ всю работу. Человкъ этотъ кажется имъ на седьмомъ неб по обезпеченности своего положенія. Но и у него бываютъ свои періоды трепета, новые обычаи складываются, новые порядки начинаются, а весь ходъ его занятій и промышленности не позволяетъ ему мгновенно примниться къ нимъ. И вполн обезпеченные люди должны платиться случайной паникой за спокойствіе, которымъ наслаждаются. Мистеръ Сеймуръ Остинъ чистосердечно сознался полковнику Халкетту по прізд въ Моунтъ-Лорель, что ему совтовали устроить свою главную квартиру по сосдству съ Бэвисгэмомъ, потому что отчетъ комитета его представилъ агитацію молодаго кандидата радикаловъ, очень опасною. Мистеръ Остинъ не опасался Кгэма, онъ могъ заране разсчесть по пальцамъ, сколько голосовъ дастъ противнику его либеральный бой въ старый барабанъ реформы, но число тхъ избирателей, къ чувствамъ которыхъ взывалъ юный кандидатъ, имвшій за собою все, чтобы подйствовать на романическое чувство грубой толпы, до сихъ поръ покорно шедшей на выгоны торизма,— число это не такъ легко было сообразить. Тори и радикалы слдятъ зорко другъ за другомъ, и потому всегда проглядываютъ либераловъ, за исключеніемъ тхъ минутъ, когда они воображаютъ, что либералы играютъ въ ихъ игру.

— Теперь мы увидимъ, какъ народныя страсти расходятся, сказалъ мистеръ Остинъ, оплакивая расширеніе избирательнаго права. Потомъ онъ спросилъ, хорошо ли говоритъ Бьючэмпъ.

Сесилія предоставила отцу отвчать, но онъ вызвалъ ее на отвтъ, сказавъ съ улыбкой:— онъ склоненъ громитъ языкомъ, не такъ ли?

Она не была согласна съ этимъ.— Онъ говоритъ… онъ хорошо говоритъ въ разговор. Мн кажется, что онъ хотлъ бы родиться бднымъ человкомъ. Но я не думаю, чтобы онъ былъ хорошимъ публичнымъ ораторомъ. Одно врно, что онъ уметъ владть собой, а это что-нибудь да значитъ. Я не могу сказать, насколько онъ цнитъ ораторство. Но онъ неутомимъ. Можно поручиться въ одномъ, что онъ не свернетъ съ дороги и не ослабетъ. Онъ вритъ въ себя. Но, мистеръ Остинъ, неужели вы, въ самомъ дл, можете считать его серьзнымъ соперникомъ?

Мистеръ Остинъ не могъ сказать ничего положительнаго. Нельзя знать, какой можетъ быть результатъ расширенія избирательнаго права. Его смущало то, что это былъ еще первый примръ примненія этого права.

— Бывали случаи, что кандидаты неожиданно являлись въ городъ и побждали его, сказалъ онъ.

— Но не такой городъ, какъ Бэвисгэмъ.

Онъ покачалъ головой.— Я боюсь. Это — непостоянный округъ..

Полковникъ Халкеттъ замтилъ:— Но Фербросъ вполн увренъ въ своемъ округ.

Сесилія спросила: Что это за человкъ съ средневковымъ именемъ.

— Фербросъ, старый стряпчій, милая Сесилія. Онъ — потомокъ пяти поколній стряпчихъ, и родъ его такой же старинный въ графств, какъ и родъ Грэнси Леспеля. До сихъ поръ онъ всегда разсчитывалъ, что поведетъ свой округъ къ голосованію, какъ полкъ. Сословіе юристовъ наша сила.

— Но разв многіе юристы — не либералы, папа?

— Очень многіе адвокаты — либералы, Сесилія.

Полковникъ и мистеръ Остинъ улыбнулись на это.

Для Сесиліи было совершенно ново, что человкъ, знающій свтъ, смотрлъ на Нэвиля Бьючэмпа не какъ на честнаго, но довольно смшнаго юнаго кандидата, уже самый фактъ, что такой опытный политикъ, какъ Сеймуръ Остинъ, считалъ его противникомъ, съ которымъ нужно бороться серьзно, произвело въ ум ея переворотъ и совершенно уничтожило вс надежды ея на возможную уступчивость радикализма Нэвиля подъ гнтомъ времени и обстоятельствъ. Многія изъ замчаній его, которыя она встрчала съ потаенной улыбкой, теперь отозвались въ воспоминаніи ея, какъ удары твердаго металла. Она начинала чувствовать къ нему нкоторый страхъ и сказала, чтобы успокоить себя:— Капитанъ Бьючэмпъ вроятно будетъ рыцаремъ съ очень небольшой свитой. Онъ — политическій мистикъ, я думаю.

— Многіе молодые люди были тмъ же, прежде чмъ переписали на чисто смыслъ своихъ идей, отвчалъ мистеръ Остинъ.

Сесилія улыбнулась въ душ, представивъ себ пылкаго Нэвиля, переписывающаго на чисто свои идеи. Сколько помарокъ, сколько примчаній подъ страницей.

Было условлено, что Сесилія подетъ одна въ Ичинконъ дня на два и привезетъ всю компанію оттуда въ Моунтъ-Лорель, черезъ Бэвисгэмъ, а оттуда отправится на яхт, на встрчу съ мистеромъ Сеймуромъ Остиномъ и мистеромъ Эверардомъ Рамфри. Одинъ изъ первыхъ дней будущей недли былъ назначенъ, чтобы огласить имя втораго кандидата тори. Она общала, что, если надъ Нэвилемъ стрясется бда и онъ попадетъ въ гнздо непріятеля — Ичинкопъ, въ середу, день большаго обда и бала, то она употребитъ вс усилія, чтобы привести его въ Моунтъ-Лорель и дать ему случай видться съ дядей Эверардомъ, котораго наврно ждали.

— По крайней мр, онъ согласится пріхать хоть на одинъ вечеръ, говорила она:— ничто не можетъ отвлечь его отъ агитаціи. Мн кажется, что это не только непріятно…

Мистеръ Остинъ отвчалъ:— Это непріятно, но таковъ обычай. Я былъ бы радъ, если бы вс поршили воздержаться отъ него.

— Капитанъ Бьючэмпъ увряетъ, что въ этомъ прямая выгода кандидата. Онъ говоритъ, что, только бывая у своихъ избирателей, неизвстный кандидатъ можетъ дать народу случай узнать его.

— Это — прекрасный случай для него узнать народъ, и я надюсь, что онъ воспользуется имъ.

— А, фи! ‘Пристало вигамъ черни льститъ’, замтилъ съ отвращеніемъ полковникъ Халкеттъ и тмъ же тономъ продекламировалъ:

‘Пристало вигамъ черни льстить,

За голосъ взятку ей сулитъ’.

Собираніе голосовъ есть запугиванье или подкупъ.

— Или смсь того и другого, называемая лестью, сказалъ мистеръ Остинъ:— и это было главнымъ искусствомъ виговъ.

Такимъ образомъ судили оба джентльмена о выборной агитаціи.

XIX.
Лордъ Пальметъ и нкоторые избиратели Бэвисгэма.

Между тмъ кандидаты стучали молотками, звонили въ колокольчики у дверей, кланялись, разъясняли свои взгляды, просили голосовъ, и самый юный изъ нихъ самымъ страннымъ образомъ распространялъ свои познанія о соотечественникахъ своихъ. Но у него былъ ненасытный аппетитъ къ этому знанію и значительная доля терпимости, за исключеніемъ отношеній его къ мистеру Кгэму. Съ Кгэмомъ онъ походилъ на молодую гончую на смычк. Они должны были бжать въ вид близнецовъ, но близнецъ Бьючэмпа не хотлъ бжать, а хотлъ ходить. Онъ навязывалъ Бьючэмпу свою опытность, съ заносчивостью утверждая, что она должна быть закономъ разума для Бьючэмпа въ выборныхъ и политическихъ длахъ, и это было трудно переварить Бьючэмпу, который имлъ полную вру въ свой разумъ. Ранняя агитація Бьючэмпа вызвала Кгэма въ Бэвисгэмъ несравненно ране, нежели въ т дни, когда послдній длилъ округъ съ Сеймуромъ Остиномъ, и потому Кгэмъ былъ расположенъ принимать наиболе жестокія мры къ исправленію радикальнаго юноши.

‘Да, я пережилъ все это’, говорилъ онъ иногда словами и всегда манерой, когда онъ воочію или мысленно сталкивался съ своимъ юнымъ товарищемъ. Кгэмъ тоже и самъ прошелъ черезъ фазисъ радикализма, идя по пути къ мудрости. Такъ говоритъ лягушка головастикамъ, и она тоже сбросила необычайный хвостъ, и она совала свою круглую плоскую голову во вс углы, непригнанные по мрк ея, и потому благоговйно надялась, что неразвитые головастики должны покорно слушаться голоса опытности и подчиниться руководству ея. Увы! Бьючэмпъ не хотлъ учиться этому, хотя они и были связаны вмст, но стояли на противуположпыхъ сторонахъ процесса эволюціи.

Эта такъ несродно связанная пара горько оплакивала порознь на лон своихъ друзей, свое несчастное подобіе сіамскимъ близнецамъ, созданное случайнымъ союзомъ непредусмотрительныхъ радикаловъ. Смотрите на насъ, говорили они порознь. Бьючэмпъ — юный демагогъ, Кгэмъ — куколка тори. Такіе либералы — гибель либерализма, но онъ долженъ быть составленъ изъ такихъ матеріаловъ, пока не раздастся новый кличь спустить водныя хляби. Теперь было уже поздно думать объ операціи разъединенія ихъ. Въ нихъ обоихъ было сердце дла, они были крпко связаны и должны были идти вмст. Бьючэмпъ, неукротимо таща буксиръ радикализма въ словахъ и на дл, тянулъ за собой Кгэма. Кгэмъ въ оправданіе свое рзко выдлялъ свой либерализмъ отъ политики массъ, указывалъ на Францію и революціи ея, умывалъ руки отъ крайностей и ршительно слъ выше Бьючэмпа. Видя, что старшій товарищъ стоитъ за интересы либерализма, младшій не могъ бросить либеральный флагъ, и потому онъ схватилъ его и понесъ, ‘опередивъ свое время до той черты, гд радикалы, какъ тни въ туман, пляшутъ пляски привидній’, такъ жаловался мистеръ Кгэмъ. Юный товарищъ потрясалъ этимъ флагомъ, увряя, что онъ-то и есть настоящій флагъ нашей подлежащей совершенствованію породы. Порывъ его былъ такъ силенъ, что Кгэму ничего не осталось боле, какъ опрометью послдовать за нимъ, такъ же охотно, какъ человкъ, котораго тащатъ за воротъ. Одно слово спасло Кгэма, слово: мы практичны. ‘Но практичны ли мы?’ спросилъ онъ и потрясъ все несшееся во весь опоръ существо Бьючэмпа, круто остановивъ его этимъ словомъ, потому что этотъ вопросъ: ‘практичны ли мы’ и есть именно тотъ вопросъ, который всегда проникаетъ въ грудь англійскихъ слушателей и наврно вызоветъ у нихъ если не рукоплесканія, то отзывъ. Практиченъ ли онъ или нтъ, но наша добрая нація трогательно желаетъ, чтобы ее считали практичной. И они спросили: ‘Если мы не практичны, то что же мы? Ахъ!..’ Бьючэмпъ, отозвавъ Кгэма въ сторону, началъ доказывать ему, что смлая и дальновидная политика всего чаще оказывается наиболе практичной. Кгэмъ махнулъ рукой, умоляя о пощад: ‘Да, я прошелъ черезъ все это!’ Иногда онъ доводилъ Бьючэмпа до бшенства.

Печальное положеніе старшаго и младшаго кандидата либераловъ было извстно противникамъ и было поводомъ къ безконечнымъ насмшкамъ.

По вол случая, веселый и вчно находившійся въ прекрасномъ расположеніи духа, молодой лордъ Пальметъ, наслдникъ графства Эльси, проходя по Гай-стриту Бэвисгэма, встртилъ Бьючэмпа во вторникъ поутру, въ ту минуту, когда тотъ выходилъ изъ своей гостинницы собирать голоса. Лордъ Пальметъ былъ однимъ изъ многочисленныхъ полупріятелей Сесиля Баскелегга и, быть можетъ, читатель получитъ понятіе о характер его, если я скажу, что причина пріязни Пальмета къ Бьючэмпу была, какъ онъ самъ сознавался въ томъ, что Бьючэмпъ былъ всегда любимъ женщинами. Онъ началъ болтать, держа руку Бьючэмпа:

— Я, наконецъ, поймалъ васъ. Милый товарищъ, миссъ Халкеттъ говорила о васъ прошедшій вечеръ. Я ночевалъ въ Моунтъ-Лорел, нарочно отправился туда, чтобы посмотрть на нее. Я отправляюсь теперь въ Ичинкопъ. Леспель писалъ, просилъ доставить мою четверню. Я думаю, что они хотятъ устроить какой то новый бгъ въ октябр. Онъ писалъ, что будетъ съ полдюжины четверней. Тамъ будетъ пропасть женщинъ. Ну, я скажу, какимъ великолпнымъ созданіемъ сдлалась Сисси Халкеттъ. Она была царицей этого сезона и будетъ царицей будущаго. Вы за брюнетокъ, Бьючэмпъ. И я тоже, пока не увижу блондинки, это все равно, что ухаживать за двочкой, пока нтъ замужней женщины или вдовушки въ виду. А я говорилъ, что быть не можетъ, чтобы вы записались въ сумасшедшій радикализмъ? Право, вы имъ ничего не выиграете, женщины ненавидатъ радикализмъ. Тамъ есть замужняя блондинка, лтъ двадцати пяти, Венера между всми женщинами. Но замтьте, я не забываю, что мистрисъ Уардоръ Девер — рзкая брюнетка, но клянусь честью, я въ сорокъ лтъ буду биться объ закладъ въ честь Сисси Халкетъ. ‘Черный глазъ красоты’ поэтиченъ, сколько угодно, но голубые и каріе загонятъ его въ уголъ.

Лордъ Пальметъ заключилъ свое изліяніе, спросивъ, что Бьючэмпъ длаетъ и куда идетъ. Бьючэмпъ, съ лукавой злостью, предложилъ ему, какъ одному изъ нашихъ наслдственныхъ законодателей, пойти съ нимъ и посмотрть, какъ собираютъ голоса. Лордъ Пальметъ не имлъ ничего противъ этого предложенія.

— Это — превосходный случай сдлать смотръ женщинамъ радикализма, замтилъ онъ.— Я отмчаю на карт мста, гд въ Англіи всего боле хорошенькихъ женщинъ, въ нкоторыхъ частяхъ Норфолька, въ одной или двухъ мстностяхъ Кумберланда и Валлиса, я знаю всхъ ихъ въ совершенств. Тоже стоитъ обойти Девонширъ. Мой кучеръ Дэвисъ взялъ мою упряжь и везетъ ее въ Ичинкопъ отъ Уашватерской станціи. Я теперь свободенъ и могу пройтиться съ вами часъ, другой. Какъ вы нашли здшнихъ женщинъ?

Бьючэмпъ и не замтилъ ихъ. Пальметъ возразилъ ему, что съ своей стороны не замтилъ бы ничего другаго.

— Но вы готовитесь для верхней палаты, сказалъ Бьючэмпъ тономъ серьзной похвалы.

Пальметъ принялъ ее за чистую монету.

— Однако, я никогда не буду стараться фигурировать передъ супругами пэровъ, отвчалъ онъ: — и вотъ почему: въ нихъ есть какой-то пошибъ старыхъ птицъ. И это не то. На нихъ слишкомъ много перьевъ, я полагаю. Длая тучи разныхъ произведеній модистка отталкиваетъ меня отъ женщины на цлую милю. По моему мннію, только волшебницы могутъ носить драгоцнные камни и не охлаждать атмосферу женственности. Многіе думаютъ иначе, и лордъ Пальметъ махнулъ рукой, выражая самую любезную терпимость въ отношеніи разнорчащихъ мнній, потому что этотъ вопросъ объ одномъ изъ наиважнйшихъ длъ человчества былъ глубокимъ вопросомъ и не слдовало слишкомъ поспшно ршать его.— Я особенно строгъ на этотъ счетъ, продолжалъ онъ:— роза и нить жемчуга — вотъ и все. Женщина, которая идетъ дале, подвергается опасности обратить себя и мужчину въ камень. Дв женщины въ Париж прошлую зиму зажгли насъ украшеніями изъ блднаго тонкаго золота — шея, руки, уши, рюши, подолы, на всемъ этомъ трепетало золото, и вы трепетали съ нимъ. Но вы чувствовали, что тутъ колдовство. Вивіанъ Дноси прозвалъ блондинку: волшебный востокъ, а смуглую красоту — эндорской волшебницей.

— Имя ея? спросилъ Бьючэмпъ.

— Какая-то маркиза. Я забылъ его. Вторая была графиня Растогліоне, вы должны были слышать о ней: величественная волшебница, императрица, трояпская Елена, хотя Дьюси и уврялъ, что брюнетка — настоящая королева Парижа. На французскій вкусъ, можетъ быть.

Графиня Растогліоне была женщиной, имя которой было врзано на свиткахъ самой разнообразной славы.

— Вы видли обихъ вмст? спросилъ Бьгочэмъ.— Он не могли быть вмст.

Пальметъ посмотрлъ на него и засмялся.— Теперь вы снова стали самимъ собой. Позжайте въ Парижъ въ январ и отбейте всхъ французовъ.

— Отвчайте мн, Пальметъ! он не были всегда вдвоемъ?

— Я думаю — нтъ. Было большимъ счастьемъ встртить обихъ вмст, значитъ, он не вызжали вдвоемъ.

— И вы танцовали съ обими?

Пальметъ не могъ сказать ничего положительнаго на счетъ танцевъ и потому вскричалъ:— О, что касается танцевъ, француженка побьетъ итальянку.

— Вы часто видли ее?

— Милый другъ, я везд бывалъ, чтобы видть ее: на балахъ, въ театрахъ, на гуляньяхъ, катаньяхъ, скачкахъ, въ церквахъ.

— И вы говорите, что она нарочно такъ одвалась, чтобы соперничать съ итальянкой, вызывать ее?

— Всего одинъ вечеръ, простой случай. Вс замтили это и прозвали ихъ день и ночь. Об были увшаны золотомъ, брюнетка въ этрускомъ, а блондинка въ азіатскомъ вкус, вс французы, бывшіе тамъ, сочиняли имъ разные эпитеты и бгали за ними но комнатамъ, какъ сумасшедшіе.

— Мужъ ея — легитимистъ, онъ не могъ бы быть въ Тюильри, сказалъ самъ себ Бьючэмпъ.

— Ну, такъ что-жь такое? Пальметъ уставился на него глазами и ухмыльнулся:— мужъ ея попался на приманку Тюильри, если мы съ вами говоримъ объ одной и той же женщин. Видлъ ли я ее тамъ, старый дружище, Бьючэмпъ? Она милочка! Растогліоне — ничто передъ ней. Когда тамъ попадется крупный дымчатый перлъ, то молочной близны перлами пусть хоть мостовую мостятъ. Вотъ что я говорю объ очаровательнйшей изъ брюнетокъ. Это врно одна и та же. Еслибы были дв красавицы брюнетки, то Парижъ кричалъ бы о нихъ. Маркиза… Я припомню ея имя.

— Я долженъ зайти въ этотъ домъ, и потому не будемъ боле говорить объ этомъ.

Растерянная служанка вызвала остолбенлую, похожую на вдьму, хозяйку дома говорить съ кандидатомъ, и передъ этой представительницей прекраснаго пола Бьючэмпъ расточилъ всю убдительность свою, прося ее запомнить и передать слова его мужу. Контрастъ между Бьючэмпомъ, собиравшимъ голоса посредствомъ такихъ вдьмъ, и Бьючэмпомъ — любовникомъ маркизы, показался слишкомъ опаснымъ для серьзности Пальмета, и онъ поспшилъ удалиться.

Бьючэмъ нашелъ его утаптывавшимъ мостовую и хотлъ развязаться съ нимъ поскоре, еслибы пріятная встрча не отвлекла вниманія его отъ юнаго наслдственнаго законодателя отечества. Сладостно улыбавшійся елейный старикъ подошелъ къ нимъ, поклонился и сказалъ, что ршился на эту смлость въ томъ предположеніи, что говорилъ съ младшимъ кандидатомъ округа. Онъ объявилъ свое имя и свои принципы, онъ былъ прогрессивный либералъ.

— Это — истинное отличіе отъ многихъ либераловъ, которыхъ я знаю, сказалъ Бьючэмпъ.

Мистеръ Томлинсонъ отвчалъ, что надется оправдать это мнніе и прибавилъ, что онъ никогда не допускалъ избраннаго имъ кандидата стучаться у своихъ дверей за голосомъ.

Бьючэмпъ имлъ видъ человка — проглотившаго живительный напитокъ. Голоса, падающіе прямо въ руки — небесный даръ для человка, котораго тошнитъ отъ стука и звона у дверей. Мистеръ Томлинсонъ горячо хвалилъ мужественную откровенность адреса младшаго кандидата либераловъ и заврилъ, что онъ видлъ въ немъ идеи, отличавшія его отъ весьма здраваго, но очень условнаго либерала, мистера Кгэма. Онъ пробормоталъ что то о томъ, что надуетъ Кгэма для Бьючэмпа.

— Не надувайте, сказалъ Бьючэмъ, и, какъ кандидатъ желающій честно играть роль близнеца, онъ долженъ былъ сказать это. Кгэмъ предостерегъ его отъ ереси ‘надуванья’.

Они говорили о бдныхъ классахъ и напиткахъ ихъ, о кабакахъ и о средствахъ противъ пьяпства, объ обязанностяхъ приходскихъ священниковъ, и о значеніи здороваго и здравомыслящаго бднаго класса въ развитіи страны. Пальметъ незамтно послдовалъ за ними въ довольно просторный домъ, который онъ принялъ за собственный домъ стараго джентльмена, пока нкоторые инструменты и утварь, принадлежащіе институту для литературнаго и научнаго образованія, не доказали ему, что онъ находится въ одномъ изъ такихъ заведеній, и онъ услышалъ, какъ мистеръ Томлинсонъ. превозносилъ память нкоего мистера Уиндгэма, за благодтельное учрежденіе, завщанное имъ городу Бэвисгэму.

— Оно, говорилъ мистеръ Томлинсонъ:— открыто обоимъ поламъ всхъ порядочныхъ классовъ, съ десяти утра до десяти вечера. Такое мсто, я могу сказать, представляетъ вс выгоды клуба, безъ искушеній его. Я считаю его посл церкви, наиболе благодтельнымъ учрежденіемъ.

Лордъ Пальметъ перевелъ глаза отъ бюстовъ многихъ замчательныхъ людей, стоявшихъ надъ полками съ книгами, на легкіе стулья съ подушками, и пробормоталъ:— Отличное мсто для свиданій съ женщиной.

Мистеръ Томлинсонъ кротко посмотрлъ на него, съ вытянутымъ лицомъ, потомъ обернулся съ унылымъ взглядомъ и разинутымъ ртомъ на бюсты, книги и рядъ научныхъ инструментовъ и потомъ взглянулъ изъ подъ ресницъ на Бьючэмпа.

— Вашъ другъ тоже собираетъ голоса съ вами? спросилъ онъ.

— Я хочу, чтобы онъ попробовалъ, что это такое, отвчалъ Бьючэмпъ и немедля представилъ развязнаго молодого лорда мистеру Томлинсону,— процессъ, исполненный съ ловкостью, за которую онъ былъ когда-то извстенъ.

Мистеръ Томлинсонъ показалъ, что замтилъ слова лорда Пальмета, сказавъ по вопросу о сословіяхъ:— Да, да, я боюсь, что у насъ есть сословія, привычную вольность и распущенность которыхъ долженъ исправить тяжелый опытъ. Я очень боюсь этого.

— Но если есть сословія, которыя не знаютъ дйствительной жизни, которыя смотрятъ на нее какъ будто изъ ложъ въ театр, сказалъ Бьючэмъ:— какъ можете вы ожидать отъ нихъ серьзности или какой бы то ни было пользы?

— Не говорите такъ рзко, сэръ. Нтъ, мы можемъ ожидать и того, и другаго — я въ томъ увренъ, и они будутъ развиваться въ границахъ нашей превосходной и достойной всхъ похвалъ конституціи. Я только желалъ бы… въ соціальномъ смысл… вотъ и все.

— Соціально или политически значитъ, въ конц концовъ, одно и тоже, отвчалъ Бьючэмпъ.— Если мы — нація испорченная въ политическомъ смысл, то вамъ нечего ожидать отъ нея высокой нравственности, законы, которые связываютъ общество, вмст вліяютъ и на политику страны.

— Правда… да… колеблясь согласился мистеръ Томлинсонъ. Онъ раздлялъ въ мысляхъ своихъ Бьючэмпа отъ Пальмета, но болзненно чувствовалъ, какъ присутствіе послдняго оскверняло институтъ Уиндгэма, и потому сказалъ кандидату, что боится задержать его доле.

— Это — именно такого рода учрежденіе, которое необходимо въ каждомъ провинціальномъ город, сказалъ лордъ Пальметъ, въ вид прощальнаго привтствія.

Мистеръ Томлинсонъ отвчалъ вжливымъ поклономъ. Ни слова боле не было сказано о чудесномъ голос, по собственному побужденію, явившемуся въ отвтъ на адресъ кандидата, и Бьючэмпъ только сказалъ:— Я прошу васъ помнить одно: что я убждалъ васъ не надувать Кгэма.

— Вы, можетъ быть, и правы, капитанъ Бьючэмпъ. Добрый день, сэръ.!

Пальметъ зашагалъ вслдъ за Бьючэмпонъ по улиц.

— Зачмъ вы заставили меня раскланяться съ этимъ старикомъ? спросилъ онъ.

— Зачмъ вы говорили о свиданіяхъ съ женщинами? былъ отвтъ.

— Ага, протянулъ Пальметъ:— вы — Рамфри, Бьючэмпъ. Ударъ за ударъ! Но я сказалъ только то, что первымъ кинется всякому въ глаза. Это — самое удобное мсто, это — настоящее мсто! Кандитерскія никуда не годятся въ сравненіи съ нимъ. Не говорите мн ни слова, вы — не такой человкъ, чтобы не видть, какъ женщина несравненно охотне предпочтетъ быть подъ крыломъ науки и литературы въ просторной, хорошо натопленной комнат, съ книгой для вида, вмсто того, чтобы красня надъ тортомъ, длать видъ, что стъ.

Пальметъ получилъ рзкую отповдь отъ Бьючэмпа и потому подумалъ, что уже довольно долго занимался собираніемъ голосовъ. Но Бьючэмпъ не далъ ему убжать. Бьючэмпъ ршилъ, что наслдникъ графства долженъ для своей пользы получить урокъ въ политик. Мы можемъ поручиться, что къ этой ршимости не примшивалось желанія наказать Пальмета за то, что онъ заморозилъ теплый порывъ и голоса, и симпатій мистера Томлинсона, но, быть можетъ, онъ, самъ того не сознавая, не хотлъ выпустить юнаго лорда, потому что тотъ, какъ онъ воображалъ, видлъ Рэне. Въ сопровожденіи одного изъ купцовъ Бэвисгэма, члена либеральнаго комитета, мистера Огглера, который въ своей гороховой куртк имлъ видъ залихватскаго моряка, они ходили по домамъ, ища голосовъ, и къ огорченію Пальмета находили ихъ чаще, нежели красавицъ. Пальметъ выражалъ свое повторенное разочарованіе, отмчая по два, по три, по четыре имени на списк кандидатовъ, и уврялъ Бьючэмпа, что тотъ непремнно одержитъ верхъ.

— Я вполн убжденъ въ этомъ, сказалъ онъ:— нтъ ни одного женскаго лица, на которое стоило бы взглянуть. Ни одного!

Но на встрчу имъ шла женщина, которая заставила лорда Пальмета измнить свой приговоръ. Бьючэмпъ раскланялся съ нею, какъ съ миссъ Дэнгемъ, и они разошлись. Пальметъ сдлалъ преступленіе противъ приличій, отставъ отъ другихъ, чтобы пристально смотрть на нее.

Бьючэмпъ и Огглеръ стояли на ступенькахъ крыльца одного изъ избирателей, спокойно вынося отказъ отъ него, когда Пальметъ нагналъ ихъ, восклицая съ особеннымъ восторгомъ: — Какой вы счастливецъ, Бьючэмпъ! Онъ остановился, пока оба просителя голоса сходили со ступенекъ, и слышалъ, какъ голосъ избирателя раздавался, донося до ушей ихъ отказъ и презрніе, потомъ онъ продолжалъ:— Вы представили меня, хватая меня за воротъ, этому старому Томлинсону, который смотритъ гробовщикомъ въ Уиндгэмскомъ институт, вы могли бы дать мн случай познакомиться съ этой миссъ, миссъ Дэнгэмъ, такъ ли? У ней есть шикъ.

— У ней есть голова на плечахъ, сказалъ Бьючэмпъ.

— Двочка съ такимъ личикомъ можетъ имть все, что угодно. Мн все равно, что у нея на плечахъ — но въ ней видна женщина. Ее можно принять за младшую сестру мистрисъ Уардоръ-Девере. Кто такой этотъ дядя, о которомъ она говорила? Онъ бы не долженъ былъ позволить ей ходить одной.

— Она можетъ сама заботиться о себ, сказалъ Бьючэмпъ. Пальметъ отрицалъ это.— Ни одна женщина не можетъ. Клянусь честью, это — позоръ, что ей позволяютъ ходить одной. Кто ея родные. Я побгу — отъ вашего имени, вы понимаете — и провожу ее до дома. На улицахъ дьявольская толкотня отъ разнаго сброда, а двочка — просто очарованіе, и одна, безъ защиты! Я долженъ пойти за нею.

Бьючэмпъ неумолимо задержалъ его за ихъ дломъ.

— Въ такомъ случа, вы мн скажете, гд она живетъ, поставилъ онъ условіе, и принялся упрекать Бьючэмпа за его чисто турецкую рвность и желаніе присвоить себ всхъ женщинъ, равно и за склонность идти за нихъ на всякій рискъ чисто изъ духа рыцарства.

— Вы напрасно отпираетесь: это знаетъ весь свтъ, говорилъ Пальметъ.— Я могъ бы назвать вамъ дюжину женщинъ и дюжину пріятелей, и вы самымъ хладнокровнымъ образомъ хотли перерзать послднихъ въ честь первыхъ. Какую это исторію разсказываютъ про васъ, она случилась въ какомъ-то американскомъ город, на какихъ-то водахъ, на свер или юг? Вы танцовали на бал разъ двнадцать съ одной двушкой, которая была помолвлена съ человкомъ, который облилъ васъ стаканомъ воды у прилавка въ контор гостинницы, и тогда вы вс торжественнымъ маршемъ отправились на пески и обмнялись выстрлами изъ револьверовъ, вы оба, какъ разсказываютъ, видли тло утонувшаго матроса, плававшее по вод при лунномъ свт, и приплывавшее все ближе и ближе, и положили вашего противника на мст какъ разъ въ ту минуту, когда волна выкинула тло на берегъ. Это было очень живописно, если хотите!

— Драматично — несомннно. И я убжалъ съ невстой на слдующее утро?

— Нтъ, проревлъ Пальметъ: — вы не убжали, въ томъ-то и была жестокость.

Бьючэмпъ разсмялся: — Одинъ старый товарищъ мой, лейтенантъ Джекъ Уильморъ, можетъ дать вамъ другой отчетъ объ этой исторіи. Я никогда не дрался и никогда не буду драться на дуэли. Теперь мы дошли до лавки крпкаго на голосъ избирателя, мистеръ Огглеръ, такъ стоитъ въ моей записной книг. Что, не заставить ли намъ лорда Пальмета первымъ говорить съ нимъ?

— Если его лордство положитъ все свое сердце въ то, что онъ будетъ говорить, отвчалъ съ поклономъ мистеръ Огглеръ:— но вы за то, лордъ Пальметъ, чтобы дать народу развлеченіе по воскресеньямъ?

— Игры въ шары, въ свайку, мячь, крикетъ, танцы, военная музыка, кукольныя комедіи, театры, всякое веселье на лужайкахъ и въ рощахъ — все, что хотите, чтобы народъ былъ счастливъ.

— О Господи! я боюсь, мы не должны говорить этого мистеру Карпендику, и Огглеръ покачалъ уныло головой.

— Такъ онъ хочетъ, чтобы народъ былъ несчастенъ?

— Да, я боюсь, ваше лордство, онъ хочетъ, чтобы народъ былъ несчастенъ.

Они отрекомендовались въ лавк мистеру Карпендику. То былъ молодой башмачникъ съ блднозеленымъ цвтомъ лица, съ впалой грудью, съ покатымъ лбомъ, увидвъ трехъ вошедшихъ джентльменовъ, онъ тотчасъ догадался, что они пришли не для того, чтобы заказать обувь, и, хотя онъ охотно изготовилъ бы ее, но онъ покорился вол Провиднія, не пожелавшаго послать ихъ къ нему съ тою цлью, съ какою онъ, въ слпот своей, желалъ видть ихъ, признавъ это, онъ не желалъ ничего боле.

Борьба съ Карпендикомъ тянулась добрыхъ полтора часа, въ продолженіе которыхъ онъ преимущественно и очень значительно молчалъ. Карпендикъ не хотлъ подать голосъ за человка, который предлагалъ открыть музеумы въ день субботній. Онъ привелъ поразительное сравненіе конца острія меча, вонзающагося въ тло. Капитанъ Бьючэмпъ, вроятно, совершенно честно высказалъ мысли свои о многихъ вопросахъ въ своемъ адрес, когда не было никакого требованія на то, чтобы онъ такъ высказывался, но честность не есть противуядіе противъ нечестія. Вотъ что отвчалъ Карпендикъ.

— Что же касается того, чтобы открыть музеумы, въ вид противоядія кабаковъ — то нтъ! Народъ зналъ, что посщеніе кабаковъ по воскресеньямъ — грхъ, это было искушеніемъ сатаны, которое побждало людей и потомъ часто бывало причиной раскаянія ихъ и обращенія къ благодати, тогда какъ музеи и картинныя галереи были коварными прельщеніями ко грху, прикрытыми именемъ добродтели, и потому отвлекали ихъ отъ молитвы.

Бьючэмпъ накинулся на это молодое чудовище неразумія.

— Но народъ не молится, онъ праздно проводитъ время, онъ доводитъ себя до степени скота, и если вы доведете деспотизмъ вашъ до крайней степени и выгоните народъ изъ кабаковъ въ воскресенье, неужели вы думаете, что вы разовьете въ немъ набожность? Если вы не заставите его возмутиться, то вы подавите въ немъ послдній духъ мужества, я предупреждаю васъ, мы не можемъ утратить послдніе остатки мужества въ англійскомъ народ. Посмотрите на факты!

И онъ бросилъ Карпендику въ лицо факты, съ тмъ естественнымъ преувеличеніемъ, которое бываетъ невольньгмъ послдствіемъ пламеннаго краснорчія, желающаго убдить въ неопровержимости доказываемой истины, но не обмануть противника. Пиво пивоваровъ и пиво кабачниковъ, битыя жены, домашній адъ и порча крови народа были аргументами, приводимыми противъ защитника субботняго дня.

Карпендикъ слушалъ съ опущенной головой, поднятыми къ небу глазами и бровями, нахмуренными весьма зловщимъ образомъ въ отношеніи голоса — онъ былъ олицетвореніемъ мысли, засвшей въ траншеи, недоступныя для нападенія смертныхъ. Онъ заявилъ, что уже все сказалъ. И въ самомъ дл вс убжденія Бьючэмпа должны были казаться тщетными для человка, утверждавшаго, что люди ближе къ святости, поддаваясь наклонности ко злу, нежели удовлетворяя невинному любопытству и пользуясь невиннымъ развлеченіемъ. Субботній день требовалъ ихъ себ, если они нарушали законъ, то грхъ могъ бичемъ своимъ загнать ихъ снова на пастбище пастыря, но они никогда не вернутся туда, если ихъ научить считать себя неповинными въ нарушеніи закона о дн субботнемъ.

Такія рчи были новы для Бьючэмпа. Вс пасторы, съ которыми онъ говорилъ, въ одинъ голосъ возставали противъ кабаковъ. Бьючэмпъ воззвалъ къ человколюбію Карпендика. Карпендикъ нанесъ ему ударъ текстомъ св. писанія.

— Чертовски холодно въ этой лавк, проворчалъ Пальметъ.

Двое далеко не цвтущихъ, маленькихъ дтей изможденнаго пуританина вбжали въ лавку, за ними шла мать, неся груднаго ребенка на рукахъ. Лицо ея носило печальные слды былой красоты, напоминавшей красоту снжнаго ландшафта во время оттепели. Пальметъ наклонился бросить нсколько шиллинговъ въ руки дтей для того, чтобы не видть лица женщины, его защемило за сердце.

— Неужели вы не видите, мистеръ Карпендикъ, началъ толстый и сытый мистеръ Огглеръ:— мы хотимъ только счастія народа. Вотъ для чего работаетъ капитанъ Бьючэмпъ, для счастія народа, счастіе для всхъ насъ — цль жизни. Посмотрите на меня, я счастливъ, какъ день! Я молюсь каждый вечеръ, я хожу въ церковь каждое воскресенье и я не знаю, что значитъ быть несчастнымъ. Господь благословилъ меня хорошимъ пищевареніемъ, здоровыми благочестивыми дтьми и торговлей, которая идетъ хорошо и обезпечиваетъ меня — правда, очень скромно, но я принуждаю себя быть довольнымъ и ею, потому что и сна — Божій даръ. Вдь и я ненавижу нарушителей субботы, я тоже хочу, чтобъ они были наказаны, и я тоже противъ кабаковъ, но когда я плыву въ моей яхт, скажемъ хоть и въ воскресный день, по каналу, я не забываю, что я обязанъ Господу за то, что онъ, по милости своей, дозволилъ мн содержать яхту, нтъ, я не забываю этого, я читаю молитвы моему экипажу и главу изъ библіи — книгу бытія, десятикнижіе, книгу царствъ, дянія апостоловъ, посланіе Павла — что придется. Все хорошо, что тамъ написано. Потомъ мы свободны на цлый день, мой слуга, сынъ и я — весь экипажъ, мы стряпаемъ нашъ обдъ и должны смотрть за яхтой, вы понимаете это. Но мы примирились съ Всемогущимъ. Мы знаемъ это. Онъ не поставитъ намъ въ грхъ работу на судн, если мы помнимъ о Немъ. Онъ Самъ поставилъ насъ въ это положеніе, въ эту широту и долготу, вы это понимаете, и потому мы должны работать на судн. А стаканъ грогу и трубка посл обда не могутъ быть оскорбленіемъ Всемогущаго. И я скажу вамъ, честно и искренно, я убжденъ, что моя совсть чиста и я, истинно говорю вамъ, не знаю, что значитъ быть несчастнымъ.

— Тогда вы не знаете Бога, отвчалъ Карпендикъ гробовымъ голосомъ.

— Ни природы, ни состоянія міра, сказалъ Бьючэмпъ, на котораго произвело странное впечатлніе положеніе его между обоими избирателями, изъ которыхъ каждый пускался въ такія тонкія тонкости толкованій въ силу своихъ наклонностей и инстинктовъ: одинъ стоялъ за безплодный и черный взглядъ на жизнь, другой за фантастически свтлый. Что же касается личностей обоихъ, то онъ предпочиталъ мистера Карпендика, несмотря на его упорство и кислую мину. Веселое благочестіе мистера Огглера тошнотворно подйствовало на юнаго кандидата: онъ видлъ жалкую сдлку.

Лордъ Пальметъ сказалъ мистеру Огглеру комплиментъ, увряя его, что онъ держится однихъ съ нимъ мнній о счастіи, но откровенный юный лордъ не могъ воздержаться отъ перечня вещей, необходимыхъ для его счастія, и потому мистеръ Огглеръ не могъ быть польщенъ такимъ единствомъ мнній.

Уходя изъ лавки, Бьючэмпъ предупредилъ Карпендика, что зайдетъ къ нему еще разъ. Подадите-ли вы свой голосъ за меня, или нтъ, но стоитъ пріобрсть васъ для дла. Говорите сколько хотите текстовъ. Я сдлаю вру вашу дятельной, если она живая вра. Вы говорите, что Господь любитъ своихъ, но выходитъ, что вы воображаете будто Господь исключительно вашъ и длаете изъ религіи бичь. Мн такъ кажется. Вамъ придется отстаивать вашу воскресную тиранію, потому что я буду бороться противъ нея и обличать ее. Добрый день.

Бьючэмпъ продолжалъ, идя по улиц. Тиранія людей въ род Карпендика сдлала изъ англичанъ самый скучный и несчастный народъ въ Европ.

Пальметъ ругалъ Карпендика. Эта собака Карпендикъ смотритъ ядовитымъ зельемъ, которое отравило эту несчастную женщину.

— Но я могъ бы доврить ему опасный постъ, сказалъ Бьючэмпъ.

Когда они пришли къ избирателю, стоявшему въ списк посл мистера Карпендика, то Бьючэмпъ не усплъ еще открыть рта, какъ его встртили съ сіяющимъ лицомъ. Макъ Гиллиперъ, булочникъ, съ кирпичнымъ лицомъ, осыпаннымъ мукой, наклонился черезъ прилавокъ и, опираясь на него руками, сказалъ по-шотландски: — мой голосъ? Тотъ, кто проситъ меня о немъ, вдь это — тотъ самый человкъ, который, будучи мичманомъ, спасъ жизнь двоюроднаго брата жены моей, Джонни Браусона, продержалъ его четыре или пять минутъ надъ водой, и не покинулъ, пока была хоть какая-нибудь опасность! Вотъ вамъ моя рука, я подамъ за васъ голосъ, и со мной человкъ двадцать домовладльцевъ Бэвисгэма, и онъ продиктовалъ Бьючэмпу драгоцнныя имена и адресы, но получилъ очень короткую и сухую благодарность за свой трудъ.

Подобное обращеніе съ такимъ благопріятнымъ избирателемъ показалось Пальмету очень страннымъ.

— О, да вдь это голосъ, который подаютъ не ради принципа, а ради личныхъ отношеній и чувствъ, сказалъ Бьючэмпъ.

Пальметъ подумалъ и сказалъ:— вотъ такъ и женщины не особенно дорожатъ мущинами, которые любятъ ихъ, хотя вс он очень желаютъ быть любимыми. Оппозиція поступаетъ такъ же.

— Вы нашли во мн сходство съ женщинами, сказалъ Бьючемпъ, насмшливо смотря на него, потомъ вспомнивъ, что онъ видлъ Рэне, прибавилъ съ внезапнымъ радушіемъ: слушайте, Пальметъ, вы сегодня опоздали въ Ичинкопъ, пойдемте со мной пообдать въ гостинницу, а посл пойдемъ на митингъ. Вы можете попасть въ Ичинкопъ къ завтрему съ утреннимъ поздомъ, а сегодня послушаете, какъ говорятъ наши ораторы.

— Я думаю, что мн самому когда-нибудь придется приняться за это дло, вздохнулъ Пальметъ:— Будутъ ли женщины на платформ? О, но это будутъ женщины, занимающіяся политикой. А у тори самыя красивыя женщины. Нтъ, я не думаю остаться Впрочемъ, да, останусь и пройду черезъ все это. Я хочу научиться чему нибудь. Вы не подумали бы этого обо мн, Бьючэмлъ, но я завидую людямъ, которые длаютъ дло.

— Вы бы могли сказать рчь за меня, Пальметъ.

— Никто лучше меня, старый товарищъ, не сказалъ бы рчи, если бы нужно предложить тостъ этимъ бднякамъ и попросить ихъ выпить съ нами, но сухую рчь!— это все равно, что вести ихъ въ пустыню, въ которой нтъ и ручейка, чтобы утолить жажду, нтъ оазиса, какъ мы называли ассигнацію въ пять фунтовъ и праздникъ. У меня не хватитъ духа на это. Ваша миссъ Дэнгемъ — радикалъ?

Бьючэмпъ утверждалъ, что не встрчалъ еще женщины, склонявшейся въ сторону радикализма. Можетъ быть есть женщины, которыя умютъ мыслить такъ же, какъ чувствуютъ. Но я такихъ не знаю. Я не называю по вашему всхъ фурій женщинами радикализма.

— О, Бьючэмпъ, есть множество такихъ женщинъ. Врьте моему слову. Я хорошо знаю женщинъ. Я вижу ихъ насквозь, какъ стекло. Я прозакладую голову, что миссъ Дэнгемъ ходитъ на митинги. Разумется, ходитъ. И такъ какъ сегодня я не найду боле любезнаго препровожденія времени, то я пойду на митингъ. И мн не въ чемъ будетъ раскаяваться завтра поутру. Это я говорю на счетъ политики. Бьючэмпъ! Я долженъ сознаться, что завидую вамъ. Хорошенькая двушка, которая полюбитъ человка за то, что онъ длаетъ въ этомъ свт, должна имть о немъ понятіе совершенно непохожее на обожаніе шести футовъ трехъ дюймовъ и хорошей посадки въ сдл. Я понимаю это. Вотъ Баскэлеттъ, синій конногвардеецъ, еслибы я былъ на его мст, то возненавидлъ бы мою кирасу и каску, потому что, если онъ и на половину такъ же счастливъ, какъ хвастаетъ, то вдь это счастливъ не онъ, а его мундиръ.

Потомъ они зашли къ двумъ извстнымъ радикаламъ, Питеру Малин и Сэмюелю Килмену. Первый принялъ Бьючэмпа и отказалъ ему, второй отказался принять его. Бьючэмпъ былъ изумленъ и озадаченъ, но не сказалъ ни слова.

Изъ числа остальныхъ избирателей Бэвисгэма, только одинъ выдался тмъ, что заявилъ о своемъ намреніи сдлать два важные вопроса и выразилъ надежду свою на то, что командоръ Бьючэмпъ отвтитъ на нихъ съ полною искренностью. Вопросы были: первый — что это такое французская маркиза? а второй — кто была Евредика?

Бьючэмпъ посовтовалъ ему обратиться въ лагерь тори, откуда пришла афиша, въ которой были упомянуты имена этихъ леди.

— А, такъ об леди. Я такъ и догадался, сказалъ избиратель.

— А догадались ли вы, что одна изъ нихъ миологическая леди?

— Я не ошибусь, если скажу, что и другая врно не лучше, какъ я смекаю. Теперь, сэръ, могу ли я позволить себ спросить, нтъ ли тутъ какой исторіи о вашей нравственности?

— Нтъ, вы не можете спросить, это будетъ дерзостью.

— Тогда я возьму смлость отказаться говорить о моемъ голос. Слушайте, мистеръ командоръ, если высшіе классы хотятъ чего нибудь отъ меня и приходятъ ко мн съ просьбой, то я хочу знать какого сорта примръ они подаютъ намъ — вотъ мое мнніе въ политик.

— Вы обращаете вниманіе на нелпый пасквиль тори?

— Нту дыма безъ огня, сэръ.

Бьючэмпъ взглянулъ въ свою записную книгу, чтобы запомнить имя этого человка, который былъ по ремеслу мусорщикъ и ветошникъ.

— Мое поведеніе, какъ частнаго человка, не иметъ никакого отношенія къ моимъ политическимъ принципамъ, сказалъ онъ, и тутъ же вспомнилъ, что говорилъ совсмъ другое, когда тотъ же самый вопросъ разсматривался въ отвлеченномъ смысл у мистера Томлинсона. Вы можете сколько угодно разсматривать мое поведеніе, только я не могу допустить, чтобы мн читали поученіе. Поймите это.

— Вы должны это понять, мистеръ Трайнгэллоу, сказалъ Огглеръ, который смле Бьючэмпа рискнулъ выговорить это странное имя.

— Я понимаю это. Но и вы поймите, что никто никогда не сказалъ ни одного слова противъ нравственности мистера Кгема. Вотъ въ чемъ дло. Хотимъ ли мы быть нравственной націей? Прекрасно! Но тогда мы должны заботиться о нравственности нашихъ представителей. Если я не услышу ничего противъ вашей нравственности, то вы получите мой голосъ. Вы, молодые бары, пляшете на нашихъ головахъ, а я васъ прибью гвоздемъ къ нравственности. Политика — дло второстепенное. Адью, какъ сказалъ умирающій духъ своимъ плачущимъ друзьямъ.

— Au revoir было бы любезне, замтилъ лордъ Пальметъ.

Мистеръ Трайпгэллоу плутовски улыбнулся въ знакъ того, что понялъ.

Бьючэмпъ спросилъ мистера Огглера: слдуетъ ли принять этого человка за юмориста, или ‘человка ассигнацій въ пять фунтовъ’.

— Можетъ быть, за то и за другое, сэръ, отвчалъ онъ — я знаю, что его зовутъ цломудреннымъ осифомъ.

Послдній избиратель, котораго они постили, былъ человкъ, который только что не заявлялъ о томъ, что онъ ‘человкъ пятифунтовой ассигнаціи’. Онъ сократилъ вс предварительные переговоры, объявивъ, что онъ человкъ четырехъ часовъ, т. е. человкъ, который ждетъ послдней цны въ послдній часъ дня выборовъ.

— Ни фартинга, сказалъ Бьючэмпъ, предупрежденный своимъ лейтенантомъ по собиранію голосовъ о значеніи этой фразы.

— Тогда не ищите, отвчалъ честный человкъ мистическимъ языкомъ пророчества.

Пальметъ и Бьючэмпъ отправились обдать, выкурили посл обда, истребили запахъ табаку въ своихъ особахъ, насколько могли, и направились въ залу митинга либеральной партіи, гд молодой лордъ имлъ случай лицезрть мистера Кгема и внимать его рчи часъ и сорокъ минутъ. Онъ тоже выслушалъ и мистера Тимоти Трбота. Миссъ Дэнгемъ тоже была тамъ. Лордъ Пальметъ апплодировалъ, когда она улыбалась, когда она слушала внимательно, онъ казался глубоко погруженнымъ въ то, что слышалъ. Выраженіе скуки, появившееся на лиц ея, когда Кгемъ мрно зазвенлъ статистическими цифрами, было переведено Пальметомъ звками и взглядами глубочайшаго братскаго сочувствія. Лицо ея оживилось, когда Бьючэмпъ всталъ и началъ говорить. Она все время не спускала съ него глазъ, въ то время, какъ Пальметъ не сводилъ своихъ глазъ съ нея. Два или три раза огорченіе отразилось на лиц ея, Бьючэмпъ замялся, ища слова. Разъ она казалась пораженной и закрыла глаза. Послышался свистокъ. Бьючэмпъ заговорилъ тогда съ большимъ жаромъ, какъ будто его подожгло враждебное заявленіе, и подавилъ этотъ свистъ. Потомъ она обратилась къ джентльмену, сидвшему рядомъ съ нею, повидимому, они оба соглашались, что съ Бьючэмпомъ должно было случиться что нибудь особенное, потому что этотъ вечеръ былъ для него неблестящимъ. Но Бьючэмпъ могъ очень хорошо объяснить это, что онъ и сдлалъ посл того, какъ онъ нсколько шаговъ проводилъ миссъ Дэнгемъ по дорог къ дому ея.

— Вы слышали Кгема, Пальметъ? Онъ старшій кандидатъ, и я былъ обязанъ говорить посл него, а какъ же я могъ разсчитывать на успхъ, когда онъ ужь выжалъ весь сокъ изъ слушателей, въ продолженіе чуть ли не двухъ часовъ.

Пальметъ передразнилъ манеру Кгема.

— Они, естественно, кричатъ и зовутъ Трбота, имъ нужно развлеченіе, сказалъ Бьючэмпъ.

Пальметъ представилъ и Тимоти Трбота. Онъ былъ превосходнымъ мимикомъ, совершенно свободно и безъ всякихъ приготовленій могъ передразнить кого угодно, безъ малйшей утрировки и съ полнйшей естественностью. Бьючэмпъ въ смх забылъ горечь этого вечера. Но серьзное дло вскор отвлекло вниманіе Пальмета отъ политики.

— Съ кмъ это ушла миссъ Дэнгемъ?

— Это женатый человкъ, сказалъ Бьючэмпъ: — но онъ несчастливо женатъ, жена его въ сумасшедшемъ дом. Его зовутъ Лидіардъ.

— Онъ не братъ ея? Гд же ея дядя?

— Она не пускаетъ его бывать на митингахъ. Это ея идея, намреніе ея хорошо, но она ошибается, я думаю. Она боится, что докторъ Шрэпнэль запугаетъ умренныхъ либераловъ и повредитъ радикальному кандидату, то есть мн.

Пальметъ проворчалъ сквозь зубы:— какія странныя вещи они позволяютъ длать своимъ женщинамъ! и счелъ себя обязаннымъ заявить вслухъ:— странно, что она идетъ домой почти ночью съ такимъ человкомъ!

Эти слова отвчали тайному и почти безсознательному чувству Бьючэмпа, и онъ, чтобы подавить его, отвчалъ: — ваши идеи о женщинахъ просто варварскія, Пальметъ. Почему же ей и не ходить съ Лидіардомъ? Дядя ея довряетъ этому человку и ей. Не лучше ли, не естественне ли положиться на честь и врность, и не правильне ли такія отношенія, нежели вчные сплетни и скандалы вашего класса?

— Прошу васъ сказать: нашего.

— Я не принадлежу ни къ какому классу. Я утверждаю, что воспитаніе должно учить женщинъ полагаться на самихъ себя.

— Да я ничего не имлъ бы противъ этого, еслибы я провошзлъ.

— Вы и весь вашъ кругъ ужасно невжественны въ отношеніи взглядовъ вашихъ на женщину.

— Здравый смыслъ, Бьючэмпъ!

— Добыча! Вы смотрите на женщинъ, какъ на вашу добычу: все это порожденіе праздной аристократіи. Вы не имете вры въ нихъ, а он отмстятъ вамъ за ваши подозрнія.

— Все равно, Бьючэмпъ, ей не должно бы позволять ходить съ этимъ человкомъ. ‘Драгоцнные камни носила она’, говоритъ поэтъ, это было на остров Эрина, но если бы мы знали всю исторію, то сказали бы, что и она лучше бы сдлала, еслибы сидла дома. Но миссъ Дэнгэмъ чудесно хороша. Она смотритъ превосходно воспитанной двушкой. Не правда ли, странно видть, Бьючэмпъ, какъ иногда горничная перейметъ манеру леди. Нтъ, чортъ возьми! Я зналъ двухъ горничныхъ — и право невозможно отличить — пока не сойдешься покороче. Я зналъ одну, которая могла танцовать менуетъ съ герцогиней. Разумется… тмъ хуже для нея. Клянусь честью, на вашемъ мст я бы посовтовалъ дяд миссъ Дэнгэмъ не доврять ее никому другому, кром васъ.

Бъючэмпъ спросилъ лорда Пальмета, который ему годъ. Пальметъ сказалъ и прибавилъ себ лишній годъ къ двадцати шести.— И я не сдлалъ ничего дльнаго во всю свою жизнь, сказалъ онъ, угадывая мысли своего спутника и отзываясь на нихъ.

Такое положеніе могло показаться фарсомъ, но въ голос Пальмета слышалось раскаяніе, и чтобы нсколько утшить его и въ то же время отвчать на собственныя мысли, Бьючэмпъ сказалъ:— это дло обыкновенное.

XX.
День въ Ичинсоп.

Выборы въ Бэвисгэм были всегда періодомъ волненія въ Ичинсоп, большомъ старомъ помсть, пользовавшемся сильнымъ мстнымъ вліяніемъ фамиліи Леспелей, которая въ былое время, только торжественнымъ проздомъ по городу посылала заразъ двухъ добрыхъ виговъ въ парламентъ — засдать на пиршествахъ реформы. Мистеръ Грэнси Леспель пережилъ ихъ обоихъ и могъ хорошо помнить боле счастливые дни дда, отца и своей собственной пылкой молодости. Онъ до того заходилъ въ чувствительныхъ сожалніяхъ своихъ, что могъ даже благосклонно думать о тори того времени, когда газета, враждебная ихъ газет, газета оранжевой и синей ливреи, размахивала чудовищно острымъ ножомъ и наносила имъ удары и проливала ихъ кровь, уже одною остротою своею, доказывая его партіи, что дло виговъ было дломъ Провиднія. Тогда политика представляла накрытый столъ, за которымъ дв партіи, не опасаясь вторженія третьей, пировали, повернувъ спины къ шумному низшему свту и заткнувъ отъ него уши.

Мистеръ Грэнси Леспель все еще засдалъ бы въ парламент за Бэвисгемъ, или во время выборовъ вжливо раскланивался бы со всми, чтобы снова занять свое мсто, еслибы манчестерскіе фигляры не переняли его кличь, не стянули у него его цвта, не оттерли его и не стали на его мсто играть его роль, роль благодтельныхъ виговъ, и не доиграли ее до степени близкой къ измн конституціи. Они серьзно оперлись на народъ вмсто того, чтобы употребить плечи народа только какъ мгновенную опору для того, чтобы подняться,— умный маневръ, къ которому прибгаетъ высокая политика партіи виговъ, когда нужно вытснить тори и забрать власть надъ королевствомъ. Но чтобы покончить съ плачемъ мистера Леспеля о прошломъ, скажемъ, что джентльменъ-вигъ имлъ причины жаловаться. Онъ былъ пріученъ ждать нападенія только отъ своего противника барана и притомъ прямаго нападенія въ лобъ, и вдругъ — не честное животное, въ род барана, а скоре какой-то стнобитный снарядъ напалъ на него съ тылу. Подобно мистеру Эверарду Рамфри и прочимъ вигамъ, онъ былъ глубокоогорченъ народною неблагодарностью. ‘Онъ сталъ не тмъ человкомъ’, говорила о немъ жена. Это загрызло его. Онъ сталъ изъясняться пословицами — врный знакъ, что у человка въ мозгу завелся свинецъ.

Жена его горько упрекала народъ за несправедливость къ мужу. Эта лэди считала политику дломъ, возвышавшимъ людей занимавшихся охотой на ступень выше надъ простыми спортсменами. Мужъ ея потерялъ вмст съ парламентомъ талисманъ, который одарялъ его идеями, отличавшими его отъ простыхъ деревенскихъ сквайровъ, онъ низко палъ, онъ не думалъ боле ни о мсяцахъ, проведенныхъ въ Лондон, ни о рчахъ, которыя она читала ему, чтобы пробудить его и заставить самому взяться за дло, какъ онъ брался бывало, когда былъ молодымъ человкомъ, а не отставнымъ вигомъ. Любимымъ чтеніемъ ея были любовныя приключенія, написанныя изящнымъ французскимъ языкомъ. Она была когда-то, разъ въ жизни, влюблена и могла еще такъ глубоко сочувствовать страсти, что созналась Сесиліи Халкеттъ въ нжной симпатіи своей къ Нэвилю Бьючэмпу за отношенія его къ маркиз де-Руальу, несмотря на демонскій ореолъ адскаго огня радикализма, оснявшаго юнаго героя моего.

Она упомянула о маркиз вскор посл прізда Сесиліи въ Ичинкопъ. Сесилія просила повторить имя француженки маркизы, она еще не слыхала его, и почувствовала то странное горькое удовольствіе, которое мы испытываемъ, когда слышимъ подтвержденіе печальной всти, которой мы врили, но еще не знали положительно.

— И это еще не кончено, какъ говорятъ, прибавила мистрисъ Грэнси Леспель, легко набрасывая на репутацію француженки нсколько очень яркихъ точекъ красками, которыя она считала свойственными радикаламъ въ отношеніяхъ ихъ къ женщинамъ. Вполн владя строгимъ и неподкупнымъ нравственнымъ кодексомъ своихъ соотечественницъ, она могла судить романическихъ героевъ, приводившихъ ее въ восторгъ, и произносить безпощадный приговоръ надъ героинями, но для пола ея было неполитично жалть женщинъ. Что касается мужчинъ вообще — они бдныя, слабыя существа! Что же касалось въ частности самого Нэвиля Бьючэмпа, то для этой проницательной лэди было ясно — онъ долженъ жениться.

— Можете ли вы принести жертву? шутя спросила она Сесилію.

— Нэвиль Бьючэмпъ и я — старые друзья, но мы ршили быть смертельными врагами въ политик.

— Это не такъ дурно для начала.

— Да, если есть склонность къ мученичеству.

Пожилая женщина значительно покачала головой.— И безъ этого.

— Милая мистрисъ Леспель, подождите, пока вы не услышите его. Онъ отъявленный врагъ всего, что мы признаемъ за святое, на чемъ все основано. Вы должны найти ему въ жены такое же существо какъ и онъ, не пустившее нигд корней — разв въ соленой вод. Два или три разговора съ нимъ, не боле, подйствовали на меня такъ, что я живу съ тхъ поръ въ постоянной тревог, не вижу ничего прочнаго нигд, а во сн грезятся мн потрясенія, возстанія, страшныя несчастія. Но одно, по крайней мр, совершенно врно, что мы съ нимъ разными глазами глядимъ на Англію. Онъ находитъ какое-то наслажденіе разрушать ясный взглядъ на жизнь. Онъ постоянно несется какъ ураганъ и приводитъ все въ волненіе, заключила Сесилія съ улыбкой и легкой притворной дрожью.

— Да это скоро надодаетъ, сказала мистрисъ Леспель. Я ршила, что онъ будетъ у насъ, если только мы можемъ заставить его придти сюда. Грэнси не хотлъ и слышать о томъ. Намъ нужно будетъ сдерживать и капитана Бьючэмпа, и другихъ. Онъ врно прідетъ завтра поздно вечеромъ и удетъ рано въ четвергъ собирать голоса, мы демъ въ Бэвисгэмъ въ пятницу или субботу. Я не думаю, чтобы онъ могъ имть какія бы то ни было подозрнія. Эти стихи, за которые вы такъ сердились, нельзя прослдить до Ичинкопа. Милая Сесилія, это ребяческая шутка. Когда мой мужъ въ первый разъ явился кандидатомъ Бэвисгэма, то пропечатали всю его университетскую жизнь. Мы должны только сдлать одно — предупредить джентльменовъ быть осторожными, въ особенности не говорить ни слова племяннику моему, лорду Пальмету, потому что этотъ мальчикъ не можетъ не выболтать секрета.

— А курительная комната на бал? замтила Сесилія, припомнивъ слова отца объ этой комнат Ичинкопа.

— Они повсили тамъ адресъ капитана Бьючэмпа, я слышала, сказала мистрисъ Леспель: — тамъ могутъ быть и другія вещи — другой адресъ, хотя его и не наклеивали еще нигд. Пойдемте со мной. Я цлые пятьнадцать лтъ не была въ этой комнат, а теперь у меня просто какой-то суеврный ужасъ идти туда одной.

Мистрисъ Леспель повела Сесилію въ опустлую курительную комнату, гд стоялъ еще дкій запахъ табачнаго дыма и кинулся въ носъ обимъ лэди. Он сорвали со стны адресъ Бьючэмпа къ избирателямъ, поля котораго во всю длину были испещрены произведеніями сатирическаго пера и карандаша, надписями и карикатурами, предали пламени огромный листъ юмористическаго стихотворенія, относившагося къ ‘французской маркиз’, затмъ рисунокъ мломъ, величиною въ четверть человческаго роста и изображавшій арлекина въ туфляхъ, на плечахъ котораго сидла утка съ ярлыкомъ: квакъ, квакъ {Quack: значить шарлатанъ.}, или по другому варіанту, то была вдовушка Бэвисгемъ, которую тошнило отъ одного вида пилюли въ цлый глобусъ величиною съ надписью, носившей успокоительное имя доктора Шрэпнэля. Потомъ он убжали отъ табачнаго запаха и политическихъ эпиграммъ, въ изобиліи разсыпанныхъ по стнамъ. Мистрисъ Леспель отдала приказаніе выскоблить стны и сказала Селиліи:

— Какимъ страннымъ воздухомъ мы дышали. Чмъ мене мужчины и женщины знаютъ другъ друга, тмъ счастливе для нихъ. Я знала, что мое предчувствіе не обмануло меня. Я желаю отъ всей души уважать мужчинъ, а весь мой опытъ говоритъ мн, что турки нашли лучшее средство сохранить къ себ уваженіе своихъ женъ. Два мужа изъ нашихъ гостей, промняли бы женъ на трубки, еслибы имъ предложили выборъ. Насъ всхъ отдадутъ за погребъ стараго вина. Посл сорока лтъ мужчины женаты только на своихъ привычкахъ, а женщины только одна изъ цифръ въ списк ихъ, и далеко не самая важная.

Съ помощью мистера Кльбрета, мистрисъ Леспель предупредила о прізд Бьючэмпа всхъ домашнихъ и тхъ изъ гостей, которые знали секретъ. Вс дамы съ любопытствомъ желали видть Бьючэмпа. Джентльмены, неожидая особенной забавы, были спокойны, потому что въ мір лосинъ и биліардныхъ шаровъ существуетъ аксіома, что каждый мужчина похожъ на всхъ другихъ, и она совершенно истинна относительно преставителей этого міра, и каждый изъ нихъ можетъ каждую минуту доказать истину эту женщинамъ. Друзья Сесиля Баскэлетта преобладали въ обществ, собравшемся въ Ичинкоп, и отсутствіе такого остроумнаго и оживленнаго собесдника было предметомъ серьзнаго сожалнія, но онъ охотился съ дядей въ Хольдесбри и его не ожидали ране четверга.

Въ среду поутру лордъ Пальметъ явился въ Ичинкопъ къ завтраку, за которымъ собралось очень много гостей. Онъ переходилъ отъ мистрисъ Леспель къ мистрисъ ордоръ Девере, а отъ нея къ миссъ Халкеттъ, кланялся другимъ дамамъ, пожалъ руку двумъ-тремъ мужчинамъ, кивнулъ головой черезъ головы сидящихъ гостей десятку другихъ, нсколько таинственно извинялся въ томъ, что пріхалъ такъ поздно, наконецъ, свъ передъ блюдомъ іоркшайрскаго пирога, сказалъ:— меня задержали хлопоты по выборамъ Бьючэмпа, я все время усердно собиралъ съ нимъ голоса.

Удивленіе и хохотъ были отвтомъ ему. и онъ смотрлъ по очереди на вс лица, равно удивленный и желая смяться вмст.

— Эрнестъ! какъ могли вы это сдлать? сказала мистрисъ Леспель, а мужъ ея въ изумленіи вскричалъ: — съ Бьючэмпомъ!

— О, вы это насчетъ радикализма, пробормоталъ лордъ Пальметъ, я и не подумалъ объ этомъ.

— Какъ провели вы этотъ день? спросилъ мистеръ Кльбретъ, и нсколько джентльменовъ напали на него, требуя разсказа объ этомъ дн.

Пальметъ сдлалъ гримасу надъ кускомъ пирога, который отправлялъ по принадлежности.

— Ба! вскричалъ мистеръ Леспель:— я зналъ это! Я знаю Бэвисгемъ. Тамъ только дырявый мшокъ съ пятью тысячами фунтовъ можетъ разсчитывать попасть въ парламентъ.

— Вы думаете, что Бьючэмпу плохо? Боже мой, нтъ! поправилъ Пальметъ ложное толкованіе своей гримасы: онъ побждаетъ всхъ. Онъ говоритъ имъ, и Пальметъ передразнилъ Бьючэмпа: — что они не получатъ ни пени, ни фартинга, и онъ накинулся на меня за взятку, когда я далъ два шиллинга бднымъ дтямъ, вышло, что я сдлалъ дурно. Лордъ Пальметъ описалъ и представилъ въ лицахъ вс разнообразныя и ‘неземныя’ существа, которыя онъ изслдовалъ въ ихъ ‘логовищахъ’: Карпендика, Трайпгэллоу, радикаловъ Питера Малин и Сэмюеля Киллика, и парламентскаго эксъ-члена, Кгема, кандидата на новый срокъ, когда тотъ останавливался смотрть на афиши у либеральныхъ трактировъ, засунувъ руку за жилетъ, закинувъ высоко голову, ворочая зрачками изъ подъ прищуренныхъ вкъ, что считалось традиціонной манерой нашей аристократіи, но, быть можетъ, въ эти минуты онъ представлялъ боле разительное сходство съ мальчишкой, который на ципочкахъ заглядываетъ черезъ ршетку парка. Замчаніе Кгема Бьючэмпу, подслушанное Пальметомъ и повторенное имъ, чтобы представить примръ фразеологіи старшаго кандидата либераловъ, произвело величайшій эффектъ, и трудно было не произвести его. ‘Вашей преждевременной агитаціей, капитанъ Бьючэмпъ, я былъ поставленъ въ необходимость оставить мой городской домъ опустлымъ, къ величайшему моему матеріальному неудобству, равно и неудобству моей жены, экипажъ которой я былъ принужденъ взять, а теперь я узналъ изъ достоврнаго источника, что намъ нечего и ожидать появленія второго противника’.

— Но вы говорите, сказала мистрисъ Леспель, когда утихли взрывы хохота джентльменовъ: — что молодой Бьючэмпъ подвигается впередъ?

— Да. Избиратели толпами сбгаются къ нему на улицахъ.

— И онъ стоитъ тамъ и звенитъ мшкомъ съ деньгами?

Пальметъ снова началъ передразнивать Бьючэмпа: — ни денарія, чистота выборовъ — первое условіе образованія народа! Принципъ! У нихъ есть превосходный ораторъ, Трботъ, ирландецъ. Я былъ на митинг, прошлый вечеръ, и слышалъ его, никогда не слыхалъ ничего лучшаго въ жизни. Вы можете смяться, сколько хотите, но я едва устоялъ на ногахъ отъ хохота, онъ завертлъ мною какъ волчкомъ, и пока онъ ораторствовалъ, какой-то оселъ закричалъ: ‘Трботъ, вы — плоская рыба!’ {Turbot — палтусъ.}, а онъ обернулся преспокойно и отвчалъ: ‘не для крючка дурака’. И негодяя вытолкали вонъ, какъ тори. Я никогда не видалъ ничего подобнаго.

— Разсказывайте, что еще? спросилъ Стккели Кльбретъ.

— Но честно ли это? прошептала тревожно миссъ Халкеттъ ла ухо мистрисъ Леспель, которая отвчала неуловимымъ пожатіемъ плечь.

— Прелестныя женщины идутъ за Бьючэмпомъ, вы этого не знаете, продолжалъ Пальметъ, чтобы подтвердить и усилить впечатлніе своего разсказа объ успх Бьючэмпа.— Я видлъ тамъ одну миссъ Дэнгемъ, племянницу доктора… доктора Шрэпнэля,— удивительно хорошенькая двушка съ умнымъ лицомъ, она нарочно улицъ шесть перешла, чтобы встртить Бьючэмпа и спросить его, какъ идутъ дла его. Она ходитъ каждый вечеръ на митинги съ однимъ господиномъ, онъ писатель и у него сумасшедшая жена, его зовутъ Лидія, нтъ, это женское имя, Лидіардъ… Это немного не въ порядк вещей, но нужно видть ее, когда Бьючэмпъ встанетъ и начнетъ говорить рчь.

— Мистеръ Лидіардъ въ Бэвисгем? спросила мистрисъ Уардоръ Девере.

— Я знаю эту двушку, проворчалъ мистеръ Леспель.— Она приходитъ съ этимъ негодяемъ докторомъ, съ толпой мужчинъ въ куцыхъ курткахъ и женщинъ съ ребятишками, пить чай на нортэденскомъ луг — на моей земл. Они поютъ тамъ.

— Гимны? спросилъ Кльбретъ.

— Я не знаю, что они тамъ поютъ, а когда идетъ дождь, то они имютъ дерзость перейти черезъ изгородь на мои плантаціи. Когда нибудь они войдутъ въ мой домъ.

— Да это мистеръ Лидіардъ, я увренъ теперь, что его такъ зовутъ.

— Мы встртили его въ Испаніи, въ прошедшемъ году, замтила мистрисъ Уардоръ-Девер Сесиліи.

Это мы напомнило Пальмету, что мужъ ея былъ тутъ же.

— А, Девер, я не видлъ васъ, кивнулъ онъ ему головой.— Кстати, когда же наша торжественная поздка? Я слышалъ, что конюхъ мой Дэвисъ пріхалъ и привезъ все въ исправности, я видлъ вашу карету на конюшенномъ двор, когда пріхалъ. Что у насъ готовится?

— Баскэлетъ пишетъ, что назначено на завтра въ десять часовъ утра, сказалъ мистеръ Уардоръ Девер, обращаясь ко всему столу. Это былъ плотный, красивый блондинъ съ густой бородой, говорившій неизмнно басомъ, сквайеръ своего графства и энергическій человкъ во всемъ, что касалось удовольствій охоты, скачекъ, лошадинаго бга, путешествій и куренья,

— Старый Баскъ будетъ нашимъ предводителемъ? Прекрасно, но куда же мы демъ съ нашими четвернями? Сколько ихъ будетъ? Что затвается?

Сесилія бросила быстрый взглядъ на хозяйку дома.

Мистрисъ Леспель сказала: — вы узнаете это только завтра, Эрнестъ.

Пальметъ спросилъ: — почему же завтра? но фраза мистера Кльбрета шопотомъ:— не пугайте женщинъ, вполн удовлетворила его, хотя онъ никакъ не могъ представить себ, что могла означать эта фраза.

Мистрисъ Леспель подала знакъ выйти изъ-за стола, чтобы помшать продолжаться опасному разговору, и спорила съ мужемъ, находившимъ излишнимъ секретничать, но онъ уступилъ, когда Сткели Кльбретъ поддержалъ ея мнніе. Когда дамы ушли, лорду Пальмету отвчали шутками и остротами, или заминали вс вопросы его на счетъ назначенія всхъ собранныхъ въ Ичинкоп четверней.

— Что-жь вы намрены длать? спросилъ онъ мистера Девер, полагая, что тотъ всего боле склоненъ къ доврчивости, когда къ нему лично обращаются.

— Курить, раздался сильный басъ этого джентльмена.

Пальметъ вспомнилъ предметъ разногласія между хорошенькой брюнеткой и мужемъ ея — его вчную приверженность къ трубк — и подумалъ, что пріятне быть съ хорошенькой брюнеткой. Она гуляла по саду съ миссъ Халкеттъ.

Миссъ Халкеттъ сказала Пальмету.— Какъ дурно съ вашей стороны выдавать тайны вашего пріятеля. Онъ, въ самомъ дл, успваетъ?

— Бьючэмпъ, безъ сомннія, получитъ большинство голосовъ.

— Во всякомъ случа, продолжала она: — вы должны помнить, что вы не въ дом либерала. Вы собирали голоса въ город, или предмстьяхъ?

— Везд. Я увряю васъ, миссъ Халкеттъ, что Бьючэмпъ очень популяренъ. Вс влюблены въ него!

— Онъ общаетъ имъ все, я думаю.

— Не онъ. И что всего странне онъ ловитъ не радикаловъ. Онъ не хочетъ уничтожить армію и флотъ. И потому радикалы ревутъ противъ него. Одинъ избиратель сознался ему, что въ прошедшій разъ продалъ свой голосъ за пять фунтовъ. ‘Вы можете получить его за ту же цну’, сказалъ онъ Бьючэмпу, ‘потому что вс вы надувалы’. Бьючэмпъ схватилъ его за горло и встряхнулъ его — въ смысл метафоры — вы понимаете. Но что касается купцовъ, то онъ ихъ герой, въ особенности булочниковъ.

— Мистеръ Остинъ можетъ быть и правъ, думала вслухъ Сесилія. Она пошла къ мистрисъ Леспель передать ей слышанное отъ Пальмета и, во имя простой честности, просила ее не говорить съ Пальметомъ о выборахъ и агитаціи Бьючэмпа.

— Вы говорили, что мистеръ Лидіардъ другъ капитана Бьючэмпа? спросила мистрисъ Уардоръ-Девер у Пальмета.

— Лидіардъ! Да это онъ ушелъ тогда съ хорошенькой миссъ Дэнгемъ? сказалъ Пальметъ.— Мн очень трудно запомнить вс имена ихъ, по этотъ день не пропалъ даромъ для меня. Теперь я знаю, что такое политика. Мы подемъ верхомъ, или пойдемъ гулять пшкомъ? Вы позволите мн имть счастіе? Я такъ несчастливъ, такъ рдко встрчаю васъ.

— Вы приведете ко мн капитана Бьючэмпа, когда онъ прідетъ?

— Я приведу его. Но зачмъ же мн его вести, впрочемъ? Это излишне для Нэвиля Бьючэмпа, онъ и самъ придетъ къ вамъ. Нэвиля Бьючэмпа не нужно будетъ привести.

Мистрисъ Девер улыбнулась не безъ удовольствія.

Грэнси Леспель, за которымъ въ нкоторомъ отдаленіи шелъ мистеръ Фербрасъ, стряпчій тори, поспшно подошелъ къ Пальмету и спросилъ его: видлъ ли Бьючэмпъ пивовара Доллининса.

Пальметъ могъ припомнить только имя Томлинсона и то, что они заходили въ какую-то пивоварню, онъ припомнилъ еще, что Бьючэмпъ отзывался съ презрніемъ объ этомъ род промышленности по той роли, которую играли богатые пивовары въ обществ. Имя пивовара могло быть Долликинсъ, а не Томлинсонъ, и если это такъ, то Долликинсъ не хотлъ видть Бьючэмпа, но чтобы сохранить свое политическое значеніе, Пальметъ положительнымъ тономъ сказалъ: — Долликинсъ! это былъ онъ наврно.

— Онъ относится къ нему, какъ и къ вамъ, обратился мистеръ Леспель къ Фербрасу: — я послалъ просить Долликинса быть у меня, если онъ не подетъ въ городъ. Я хочу видть его прежде, чмъ онъ успетъ видться съ Бьючэмпомъ. Я пригласилъ человкъ шесть этихъ деревенскихъ джентльменовъ-купцовъ сегодня ко второму завтраку.

— Въ такомъ случа, сэръ, замтилъ Фербрасъ:— если они такіе люди, которыхъ можно убдить, то лучше, чтобы они не видли меня.

— Правда. Это мои прежніе сторонники и лицо тори можетъ не понравиться имъ, согласился мистеръ Леспель.

Мистеръ Фербрасъ поздравилъ его съ такой горячей приверженностью къ длу тори. Мистера Леспеля нсколько покоробило отъ этихъ словъ и онъ сказалъ, что мистеръ Фербрасъ не долженъ очень полагаться на это.

— Вы перешли къ тори? спросилъ Пальметъ.

Мистеръ Леспель не удостоилъ его отвтомъ.

Пальметъ сказалъ, обращаясь къ мистрисъ Девер:— онъ думаетъ, что со мной не стоитъ говорить о политик. Теперь я ему задамъ Бьючэмпа. Я многому выучился вчера.

— Тогда примите и манеру Бьючэмпа, сказала она шопотомъ.

Пальметъ съ величайшей готовностью повиновался приказанію ея выставить свой замчательный талантъ. Сесилія, подходя къ нимъ подумала, что слышитъ самого Нэвиля, ораторствующаго въ самомъ разгар политическаго паоса:— виги умерли! Они не имли корня въ народ! Виги — имя племени, которое исчезло! Теперь есть тори, либералы, радикалы. Вигамъ нтъ мста! Игра ихъ съиграна!

— Кто вбилъ вамъ въ голову этотъ вздоръ? огрызнулся мистеръ Леспель.— Ступайте стрлять, ступайте стрлять.

Въ лсу раздавались выстрлы. Пальметъ навострилъ уши, но ему, какъ любезному кавалеру, пришлось хать верхомъ съ мистрисъ Девер и Сесиліей. Сесилія остановила его, когда онъ выражалъ свой восторгъ по этому случаю.— Сегодня не до лести, сказала она, бываютъ въ жизни часы, когда женщины чувствуютъ вполн свою ничтожность и безпомощность. Я начинаю бояться за мистера Остина и чувствую, что не могу ничего сдлать для него. Руки мои связаны. И, однако, я знаю, что я могла бы привлечь на его сторону голоса, еслибы мн было позволено идти и говорить съ избирателями.

— Вы бы привлекли ихъ! вскричалъ съ жаромъ Пальметъ, воображая съ какою готовностью подали бы вс мужчины за нее голоса. Онъ посовтывалъ хать галопомъ, чтобы прогнать меланхолическія мысли, и они понеслись по большой дорог Бэвисгема, по сторонамъ которой тянулись торфяники и поля, поросшіе верескомъ. Кавалькада скоро очутилась на холм, поросшемъ соснами, откуда открывался видъ на гору и на море.

— Нтъ я не могу наслаждаться этимъ видомъ, говорила Сесилія мистрисъ Девер: — не потому, что этотъ срый свтъ нагоняетъ грусть: и облака, и вода, и полутоны красокъ — все родное, англійское и пріятное, и этотъ опаловый свтъ тамъ, гд должно бы быть солнце, говоритъ боле, нежели яркій солнечный свтъ. Я на столько сверянка, что могу понимать это, но для меня нужно — или миръ, или борьба, а эти выборы разстроили весь мой душевный миръ. Я никогда не могла мшать мечты съ волненіемъ. Прежде должна быть окончена борьба и мертвые похоронены. А вы можете?

Мистрисъ Девер отвчала:— я право не знаю о чемъ вы говорите. Выборы не волнуютъ меня.

— Вотъ и самъ Нэвиль Бьючэмпъ! закричалъ Пальметъ. Онъ въ самомъ дл показался подъ сосной у дороги и былъ не одинъ.

Мужчина, постепенно поднимавшійся во всю длину, въ род телескопа, который наводятъ на точку гаризонта, всталъ, наконецъ, рядомъ съ Нэвилемъ.

— Мы подемъ рысью дале, миссъ Халкеттъ? спросилъ Пальметъ.

— Нтъ, отвчала Сесилія.

— Теперь я вижу еще третьяго, сказалъ Пальметъ: — этотъ тотъ, какъ его… Дэнгемъ, Шрэпнэль, Лидіардъ… радикальный митингъ… Лидіардъ! еще пишетъ какія-то книги.

— Подемъ дале, сказала мистрисъ Девер, лошадь которой почему-то начала горячиться.

Бьючэмпъ увидлъ ихъ и приподнялъ шляпу. Пальметъ раскланялся за дамъ. Но никто изъ нихъ не двигался. Подождавъ нсколько минутъ, Сесилія предложила хать назадъ. Мистрисъ Девер взглянула ей прямо въ глаза и сказала: ‘я поскачу впередъ’, и понеслась. Пальметъ слдовалъ за нею. Сесилія угрюмо хала за нимъ тихой рысью. Прежде чмъ они поравнялись съ Бьючэмпомъ, длинноногій мужчина ушелъ по направленію къ городу. Лидіардъ держалъ Бьючэмпа за руку, они обмнялись нсколькими словами, передавая другъ другу инструкціи, и потомъ Лидіардъ тоже ушелъ.

— Бьючэмпъ, мистрисъ Девер хочетъ знать, кто это былъ съ вами? сказалъ Пальметъ, остановивъ лошадь.

— Докторъ Шрэпнэль, отвчалъ Бьючэмпъ, убжденный, что Сесилія задерживала лошадь, увидвъ доктора.

— Докторъ Шрэпнэль, доложилъ Пальметъ мистрисъ Девер, она взглянула на него, чтобы убдиться, въ своемъ ли онъ ум, и, отвтивъ на поклонъ Бьючэмпа, въ которомъ сказалось восхищеніе красотой ея, сказала: — я думала, что это джентльменъ, котораго мы встртили въ Испаніи.

— Онъ пишетъ книги, сказалъ Пальметъ. чтобы помочь ей припомнить.

— Памфлеты, хотите вы сказать? замтилъ Бьючэмпъ.

— Нтъ, онъ не можетъ быть памфлетистомъ, отвчала мистрисъ Девер.

— Ахъ, это мистеръ Лидіардъ. Какъ я глупъ! Извините меня! Бьючэмпъ не могъ объяснить имъ, что по его предположенію Сесилія не хотла подъзжать ближе, потому что видла доктора Шрэпнэля. Онъ послалъ Пальмета съ какимъ-то порученіемъ, чтобы вернуть Лидіарда, и сказалъ Сесиліи:

— Вы узнали доктора Шрэпнэля?

— Я не могла узнать, потому что не знала его, но догадалась, что это онъ, чистосердечно отвчала она.

— Вотъ и мистеръ Лидіардъ, если вы позволите мн представить его вамъ, то я могу васъ заврить, что онъ не истинный радикалъ. Онъ философъ, политическая бабочка, и только кокетничаетъ съ политикой, какъ говоритъ докторъ Шрэпнэль.

Бьючэмпъ выдумалъ какой-то предлогъ, по которому вернулъ Лидіарда, и потомъ представилъ его дамамъ. Оказалось, что мистрисъ Девер встртила именно мистера Лидіарда въ Испаніи, и оба отстали, чтобы вспоминать о путешествіи. Но въ передней пар разговоръ шелъ очень вяло. Сесилія была очень молчалива и, между прочимъ, сказала только:— я рада, что вы рано пріхали въ деревню.

Онъ говорилъ съ восторгомъ о чистомъ воздух и объ удовольствіи видть ее. Сесилія забыла все раздляющее ихъ и думала, что онъ снова одинъ изъ своихъ, пока не услышала, какъ онъ говорилъ лорду Пальмету, что пришелъ рано изъ Бэвисгема съ докторомъ Шрэпнэлемъ повидаться съ нкоторыми богатыми купцами, жившими близь Ичинкопа. Онъ упомянулъ Долликинса.

— Долликинсъ? и Пальметъ началъ рыться въ своей смутной памяти. Въ запутанномъ списк новыхъ именъ, который онъ составилъ изъ своего недавняго знакомства съ политикой, имя Долликинса встрчалось чаще всего. Онъ вскрикнулъ:— Долликинсъ! Да! Леспель пригласилъ его сегодня къ завтраку, онъ зоветъ его джентльменомъ-купцомъ, и еще онъ сказалъ одному джентльмену, котораго зовутъ… престранное имя… что-то въ род латуни или мди… Копперстонъ, или Браспотъ {Brass — латунь, copper — мдь.}, сказалъ, что ему не дурно бы спрятать свою физіономію тори. Въ политик всего трудне знать имена этихъ людей, все остальное легко.

— Вы врно сами не помните, что говорите, лордъ Пальметъ, замтила Сесилія.

Тонъ упрека и совта не былъ понятъ, лордъ Пальметъ продолжалъ:— нтъ, я врно помню факты, стою за то, чтобы вс вели игру на чистоту и не было надувательства. Я говорю Бьючэмпу все, что я знаю, такъ же какъ я сказалъ вамъ утромъ, миссъ Халкеттъ. Одно, чего я не люблю въ Леспель — зачмъ онъ перешелъ къ тори.

Сесилія положила конецъ болтовн его, остановивъ лошадь, чтобы подождать мистрисъ Девер, и замтила Бьючэмпу:— если вашъ другъ захочетъ вернуться въ Бэвисгемъ по желзной дорог, то отсюда самая близкая дорога до станціи.

Пальметъ, самый услужливый изъ смертныхъ, хотя всегда имвшій особенныя побужденія для своихъ услугъ, тотчасъ сошелъ съ лошади, уступивъ ее Бьючэмпу, а самъ вызвался проводить мистера Лидіарда до станціи, чтобы, быть можетъ, услышать отъ него что нибудь объ миссъ Дэнгемъ, и во всякомъ случа, имть случай угадать тайну искуства, съ какимъ мистеръ Лидіардъ возвратилъ въ продолженіе получаса разговора счастливое и свтлое оживленіе мрачной мистрисъ Уардоръ-Девер.

XXI.
Вопросъ о смерти виговъ и славный ударъ, нанесенный мистеромъ Эверардомъ Рамфри.

Ичинкопъ славился своимъ гостепріимствомъ, и, однако, Бьючэмпъ, по встрч хозяйки замтилъ, что пріздъ его былъ и неожиданъ, и нежелателенъ. Мистрисъ Леспель не въ силахъ была этого скрыть, она значительно посмотрла на Сесилію, сказала, что домъ полонъ гостей, мужъ ея занятъ до поздняго вечера, что капитанъ Баскэлетъ пріхалъ такъ неожиданно, и за столомъ не будетъ боле мста.

— Мы втроемъ можемъ ссть въ библіотек, или гд-нибудь, все равно, сказала Сесилія.

И они сли втроемъ завтракать въ библіотек, гд мистрисъ Уардоръ-Девер безсознательно оказалась превосходной союзницей Сесиліи, занимая Бьючэмпа неутомимой болтовней и преимущественно о сочиненіяхъ мистера Лидіарда.

Еслибы сторы были спущены и свчи поданы, то Бьючэмпъ былъ бы очень доволенъ остаться съ дамами и забыть вс хлопоты, но взглянувъ случайно въ окно, онъ удивился, увидвъ того человка, котораго особенно желалъ видть.— Это должно быть пивоваръ Долликинсъ. Мн показали его въ Бэвисгем, и мн никогда не удавалось застать его въ пивоварн.

Сесилія не могла придумать никакого предлога, чтобы удержать пылкаго кандидата. Она пошла къ мистрисъ Леспель спросить у ней совта въ этомъ затруднительномъ случа, Бьючэмпъ усплъ встртить на лугу мистера Долликинса, по другую сторону котораго шелъ сквайеръ Ичинкопа.

Поздно вечеромъ до дамъ Ичинкопа дошелъ слухъ о бшеной схватк юнаго кандидата съ сквайеромъ изъ-за Долликинса. Мистеръ Эльджи Бираликъ, юноша, остроуміе котораго восхвалялъ лордъ Пальметъ, принесъ имъ всть, что Бьючэмпъ вырвалъ Долликинса у Грэнси Леспеля. Но извстіе это было вслдъ затмъ опровергнуто мистеромъ Стккели Кльбретомъ.

— Схватка была жаркая, сказалъ онъ.

— Это будетъ очень полезно для Грэнси, сказала мистрисъ Леспель.

Она сидла въ своемъ маленькомъ голубомъ будуар, а джентльмены разсуждали у открытаго окна гостиной.

Въ это время Грэнси Леспель огибалъ выдающійся фронтона дома, гд находилась гостиная.— Это — самая сумасшедшая глупость изо всхъ, какія мн приходилось слышать, говорилъ онъ въ бшенств: — виги мертвы? Вы можете сказать, что и я мертвый.

Бьючэмпъ отвчалъ:— политически вы — мертвецъ, если зовете себя вигомъ. Вы не можете быть живымъ человкомъ, потому что партія эта взорвана на воздухъ, разнесена втромъ. Англія была прежде шахматной доской для виговъ и тори, но эта игра окончена. Нтъ никакого сомннія въ томъ, что виги мертвы..

— Но, если въ томъ нтъ никакого сомннія, то какъ же это я сомнваюсь?

— Вы знаете, что вы теперь тори. Вы старались отбить отъ меня Долликинса во имя интересовъ тори.

— Я хотлъ только вырвать его изъ когтей радикаловъ. Вотъ вамъ вся правда.

Они дошли теперь до группы, стоявшей у открытаго окна, и продолжали говорить, не думая о томъ, что ихъ могутъ услышать.

— Вамъ не отбить его у меня. Онъ на моей сторон.

— Вы обманываетесь, онъ далъ мн общаніе, далъ честное слово, отвчалъ Грэнси Леспель.

— Онъ самъ сказалъ вамъ въ лицо свое мнніе о ренегатахъ, вигахъ.

— Ренегатахъ!

— Ренегатъ вигъ — фраза, за которую можно требовать къ суду, сказалъ Кльбретъ изъ окна, но его не замтили.

— Если вамъ не нравится слово: ренегатъ, возьмите, мертвецъ, сказалъ Бьючэмпъ:— мертвецы виги воскресаютъ въ тори.

— Только глупое самообольщеніе вашей партіи можетъ утверждать это.

— Мертвецы, милый мистеръ Леспель. Я говорю, что виги не стали бы подготовлять скачки для тори, еслибы они не были привидніями прежнихъ виговъ. Вы — мертвецъ. Въ этомъ нтъ сомннія.

— Но если въ этомъ нтъ сомннія, то почему же я сомнваюсь въ томъ? повторилъ Грэнси Леспель.

— Виги проповдывали конецъ реформы. Это было похоронной проповдью ихъ.

— Вздорная болтовня.

— Я не оспариваю вашей свободы дйствія — переходить къ тори, но вы не имете право вести за собой честнаго либерала. И вотъ чему я помшалъ.

— Ага, Бьючэмпъ! человкъ этотъ мой. Сознайтесь, онъ далъ клятву, что не подастъ голоса за Шрэпнелита.

— Вы не помните?— именно такъ тори боролись съ вами. Они давали вамъ кличку и науськивали толпу повторять ее, вы наносили имъ смертные удары, продолжалъ тономъ горькаго негодованія Бьючэмпъ: — а теперь вы пользуетесь невжествомъ народа, чтобы возстановить его ложными слухами противъ благороднйшаго изъ людей.

— Шрэпнэль? Нтъ силъ боле слушать! Грэнси Леспель кинулся бжать прочь, зажавъ уши обими руками.

— Мертвецъ! кинулъ ему Бьючэмпъ вслдъ страшный приговоръ. Грэнси обернулся назадъ и крикнулъ: ‘Бо!’ чему изъ окна заапплодировали, какъ очень острому отвту. И пусть никто изъ насъ не подумаетъ, что мы стоимъ на столько выше подобнаго остроумія обыденной жизни, чтобы имть право презрительно усмхнуться при этомъ ‘Бо!’

Мистрисъ Леспель замтила мистеру Кльбрету: — обратите вниманіе, какъ онъ оживился отъ участія, которое онъ принимаетъ въ этихъ выборахъ? Онъ помолодлъ на десять лтъ.

Бьючэмпъ наклонился къ ней и сказалъ шутовски плачевнымъ тономъ:— мн очень жаль, но я обязанъ сказать вамъ, что если онъ когда нибудь былъ искреннимъ вигомъ, то у него впереди годъ раскаянія.

— Общайте мн, капитанъ Бьючэмпъ, отвчала она:— не говорить боле сегодня о политик.

— Если никто не вызоветъ меня.

— Никто не вызоветъ.

— Что же касается Бьючэмпа, сказалъ мистеръ Кльбретъ:— то это самый подходящій округъ для кандидата радикаловъ, потому что тамъ вс избиратели требуютъ раздленія его имнія, и онъ, конечно, мене всхъ иметъ право жаловаться на такое примненіе его принциповъ.

— Остро, сказалъ иронически Бьючэмпъ: — но я повинуюсь власти правительства, и онъ отвсилъ низкій поклонъ мистрисъ Леспель.

Когда вс расходились, подошелъ Баскэлетъ.

— А, Нэвиль, сказалъ онъ, проходя мимо него, поклонился въ окно миссъ Халкеттъ и потомъ дружески стиснулъ руку двоюроднаго брата.— Дали себ праздникъ посл бэвисгемскихъ трудовъ? Баронъ ожидаетъ видть васъ въ Моунтъ-Лорель завтра. Онъ мн въ особенности поручилъ спросить васъ, считаете-ли вы все позволительнымъ въ войн?

— Не считаю, отвчалъ Нэвиль.

— Нтъ? А собираніе голосовъ идетъ какъ по маслу?

— Спросите Пальмета.

— Пальмегъ даетъ вамъ дв трети голосовъ округа. Несчастной старой черепахи — тори нтъ нигд. О васъ писали, Нэвиль.

— Да. И если въ этой партіи есть хоть одинъ честный человкъ, то я буду требовать у него за то отвта.

— Я говорю о стать въ либеральной бэвисгемской газет, великолпная похвала, клянусь честью. А за какое же консервативное оскорбленіе долженъ поплатиться единственный честный человкъ партіи?

— Я поговорю объ этомъ потомъ.

Нэвиль показался Сесиліи слишкомъ простымъ, слишкомъ доврчивымъ, тмъ боле, что двоюродный братъ его не скрывалъ нисколько своего насмшливаго тона. Но она не могла посовтовать ему быть осторожне. Она хотла, чтобы мистеръ Кльбретъ сдлалъ это за нее и подошла къ нему на террас при закат солнца.

— Положеніе Нэвиля Бьючэмпа здсь въ высшей степени невыгодно, и съ нашей стороны не честно пользоваться этимъ.

— Нтъ ничего нечестнаго въ львиномъ рву, отвчалъ Кльбретъ и прибавилъ: — замтьте, миссъ Халкеттъ, какъ онъ гоняется за эффектомъ. Онъ узналъ, что Леспель — вигъ превращенный въ тори, но это ни на волосъ не заставило его быть на сторож. Онъ бьетъ на то, чтобы говорить рзкія слова. Онъ говоритъ, но не хочетъ дйствовать, какъ слдуетъ, когда находишься посреди непріятеля. Онъ слишкомъ втянулся въ радикальное завыванье. Онъ здсь, и знаетъ, въ какой ровъ онъ попалъ, и хочетъ разыгрывать роль ничего не подозрвающей невинности. Вы видите, какъ это смшно. Это уловка ingenue комедіи, или ниспосланнаго намъ небомъ провозвстника истины, воображающаго, что ему не будетъ сдлано никакого зла, хотя онъ несетъ зажженный фитиль — обычная манера радикаловъ Безъ этого Бьючэмпъ былъ бы славнымъ малымъ. Мы посмотримъ, какъ онъ снесетъ, когда его побьютъ.

— Вы уврены, что онъ проиграетъ?

— Въ немъ сидитъ слишкомъ сильный зарядъ дурацкой честности, и потому онъ не можетъ успть. Напримръ, онъ стоитъ съ радикалами за законы противъ охоты. Онъ по горло набитъ всякими причудами и совстливостью и думаетъ боле о нихъ, нежели о втрахъ и теченіяхъ. Ни одинъ общественный дятель не можетъ быть составленъ изъ этой смси. Идея его, что виги умерли, доказываетъ, что у него голова, неумющая понимать Англію. Онъ мтитъ въ спасители человчества, а готовится быть благотворителемъ деревенскаго прихода.

— Но какъ морской офицеръ?

— Онъ превосходенъ.

Сесилія была убждена, что мистеръ Кльбретъ слишкомъ, низко цнилъ Бьючэмпа, но несмотря на то, увренность его въ пораженіи Бьючэмпа успокоила и обрадовала ее. Въ полночь она танцовала съ ними посреди почтенныхъ матронъ, напоминавшихъ большіе корабли и поднимавшихъ сильный втеръ, когда он пускались въ вальсъ, и тогда со стороны кавалероцъ ихъ требовалось особенное лоцманское искуство, чтобы охранять своихъ дамъ отъ столкновеній.

Катастрофы пораждаютъ самыя странныя идеи въ взволнованныхъ умахъ, и танцевавшій политикъ показался Сесиліи до того нелпымъ, что она однажды закусила даже губы, чтобы не расхохотаться громко. Едвали поврятъ мн, когда я скажу, что танцовать съ Нэвилемъ было для Сесиліи наслажденіемъ, а съ другими наказаніемъ. Онъ самъ танцовалъ только съ нею одной. Въ три часа утра онъ повелъ ее къ ужину, это нарушеніе всхъ законовъ и обычаевъ земныхъ иметъ особенную прелесть для молодыхъ людей, и она, замчая, какъ усердно защитникъ правъ бдныхъ классовъ угощалъ дамъ пирожнымъ и дорогими винами, радовалась искреннему товарищескому тону, установившемуся между нимъ и другими джентльменами, и тому, что онъ былъ зачинщикомъ веселья и шутокъ. Сесиль Баскэлетъ призналъ главенство его и поздравилъ съ нимъ.

— Даю вамъ честное слово, Нэвиль, я никогда не видлъ еще васъ въ такомъ удар. Выпьемъ за нашу завтрешною поздку въ Бэвисгемъ. Выпейте, я прошу васъ, умоляю!

— Разумется, выпью, отвчалъ Нэвиль.

— И вы свезете насъ туда?

— Если вы вс застраховали свою жизнь.

— Клянусь честью, Нэвиль, управлять четверней легче, нежели управлять государствомъ.

— Я врю вашему авторитету въ томъ, въ чемъ вы знатокъ отвчалъ Нэвиль.

Тостъ за катанье въ Бэвисгемъ былъ выпитъ при громкихъ кликахъ.

Сесилія вышла изъ-за стола, чувствуя себя униженной и пристыженной невольнымъ участіемъ своимъ въ секрет о штук, придуманной нарочно для того, чтобы осмять и унизить Нэвиля. Вс джентльмены были противъ него, за исключеніемъ, быть можетъ, этого попугая, лорда Пальмета, который длалъ ему боле зла, нежели враги его. Она не могла спать. Она ходила по террас съ мистрисъ Уардоръ-Девер, слушая, какъ во сн, очень сентиментальныя замчанія этой лэди и гулъ отъ сливавшихся криковъ и взрывовъ хохота изъ курильной.

— Они не лягутъ спать сегодня ночью, сказала мистрисъ Девер.

— Они мистифицируютъ капитана Бьючэмпа, сказала Сесилія.

— Мужъ мой сказалъ мн, что они повезутъ его въ городъ завтра поутру.

Сесилія вспыхнула, она задыхалась.— Такъ это — заговоръ ихъ? прошептала она.

Она отказалась отъ сна. Поздка въ Бэвисгемъ была назначена въ девять часовъ утра. Сесилія написала дв строки въ своей комнат, но нашла ихъ слишкомъ жаркими и таинственными. Къ тому же, какъ могла она доставить ихъ въ комнату Бьючэмпу?

Она ходила по корридору съ полчаса, надясь встртить его, то былъ поступокъ не особенно приличный для лэди, но голова ея шла кругомъ. Кресло въ комнат ея приглашало ссть и подумать — это была маска естественнаго желанія сна. Въ восемь часовъ утра ее разбудила горничная, и она вскричала: ‘они ухали?’, и сердце ея не переставало сильно биться, даже когда ей сказали, что большая часть джентльменовъ въ конюшняхъ. Сесилія въ четверть девятаго сошла внизъ. Въ комнат, гд завтракали, не было никого, кром лорда Пальмета и мистера Уардоръ-Девер, одинъ выбиралъ сигару, чтобы закурить ее на двор, а другой колебался между двумя трубками. Она подозвала Пальмета и поручила ему сказать Бьючэмпу, что она проситъ его довезти ее до Бэвисгема въ ея колясочк съ упряжью пони. Пальметъ принесъ ей отвтъ, что у Бьючэмпа назначено въ город свиданіе въ десять часовъ, и что взглядъ Нэвиля договорилъ при этомъ, что онъ не можетъ измнить этому свиданію, ради удовольствія быть съ нею.

— Послушайте меня, Нэвиль, когда я скажу, что вы не можете хать.

Раздалась труба кучера.

— Я опоздаю. Это — упряжь полковника Миллингтона. Онъ детъ первымъ, потомъ Уардоръ-Девер, потомъ Сэсиль, я сяду на козлы рядомъ съ Сэсилемъ. Пальметъ детъ за нами.

— Но разв вы не можете догадаться, Нэвиль, о причин такой торжественной поздки въ Бэвисгэмъ?

— Люди, которые правятъ четвернями, вообще не могутъ имть серьзныхъ причинъ для своихъ дйствій.

— Но въ этомъ случа? Теперь время выборовъ, Нэвиль! Неужели вы не можете догадаться о причин?

Раздался призывъ второй воинственной трубы. Лакеи прибжали звать капитана Бьючэмпа. Сесилія не могла дале выносить колебанія: измнить ли тайн отца, или допустить Нэвиля быть одураченнымъ въ виду цлаго города. Она сказала:

— Нэвиль, вы должны узнать все.

Грумъ капитана Баскэлета прибжалъ сказать, что капитанъ детъ.

— Вы скажете мн это, когда мы подемъ изъ Бэвисгэма на яхт, сказалъ Нэвиль Сесиліи.

— Нэвиль, вы подете въ городъ съ старымъ кандидатомъ тори.

— Съ кмъ? Кто это? спросилъ Нэвиль.

— Вашъ двоюродный братъ, Сэсиль.

— Скажите капитану Баскэлету, что я ду въ городъ еще черезъ часъ, сказалъ Нэвиль груму.— Сесилія, вы — мой другъ. Я желалъ бы, чтобы вы были боле, чмъ другомъ. Я желалъ бы, чтобы наши идеи не расходились такъ. Я буду надяться, что я измню ваши идеи… заставлю васъ хоть на полдорог выйти ко мн на встрчу изъ вашей крпости. Это — дядя Эверардъ! Я долженъ бы былъ ожидать отъ него удара. А Сэсиль! Выбрать его въ политики! Хорошъ политикъ! Только подумайте объ этомъ, Сесилія! Сэсиль Баскэлетъ! Я прошу заочно у Сеймура Остина прощенія, что могъ подозрвать его въ пасквил…

Загремла труба капитана Баскэлета. Какъ ни былъ разсерженъ Бьючэмпъ, но онъ засмялся и сказалъ:

— Это совершенно въ дух барона подвести и взорвать такую мину.

Въ этомъ заговор неоспоримо былъ юморъ, и, сверхъ того, это былъ здоровый ударъ дубиной. У Бьючэмпа шумло отъ него въ голов. Онъ не могъ скрыть оглушающаго дйствія, произведеннаго баронской дубиной. Выраженія благодарности и нжности къ Сесиліи за то, что она спасла его цною измны своимъ, которую онъ хорошо понималъ, мшались съ восклицаніями самаго разнообразнаго характера, относившимися къ дяд Эверарду.

Въ одиннадцать часовъ Сесилія сла въ свою калясочку, запряженную пони, и дала послднія указанія мистрисъ Девер, гд встртить яхту Эснеранца и ждать съ нея шлюпку.

— Такъ мн придется хать одной, сказала мистрисъ Девер.— Вс кавалеры ухали и съ ними вс дамы и двицы,— то была блестящая процессія, которую не видли ни Нэвиль, ни Сесилія.

— Да вотъ идетъ Лидіардъ, сказалъ Нэвиль, думая, что Лидіардъ идетъ къ нему съ извстіемъ о второмъ кандидат тори. Но Лидіардъ не зналъ ничего объ этомъ. Онъ несъ письмо съ заграничнымъ штемпелемъ, помченное рукою Розамонды: весьма нужное, французскими словами, написанными хорошо знакомымъ почеркомъ. Бьючэмпъ распечаталъ письмо и прочиталъ.

Замокъ Турдэстелъ (Эро).

‘Прізжайте. Даю вамъ три дня срока — не боле.

‘Рэне’.

Лаконизмъ этотъ былъ ужасенъ. Происходилъ ли онъ отъ ребяческаго каприза или трагическаго положенія? Бьючэмпъ подумалъ, что должно быть то или другое. Въ минуты волненія мы не предполагаемъ, чтобы могли быть смшанныя побужденія.

— Я боюсь, мн придется хать во Францію сегодня вечеромъ, сказалъ онъ Сесиліи.

— Но сегодня ночью, вроятно, будетъ буря, и пароходы могутъ не пойти.

— Если не пойдутъ, то я поду на французскомъ люгер. Вы устали, вы не спали ночь?

— Нтъ, отвчала она и, кивнувъ головой мистрисъ Девер, возл которой стоялъ Лидіардъ, замтила: — вы не подете одн теперь.

Сесилія держала себя прекрасно для очень юной лэди, сердцу которой грозила буря, равно страшная, какъ и буря, собиравшаяся на запад и грозившая кораблямъ.

XXII.
Поздка въ Бэвисгэмъ.

Сесилія просила Бьючэмпа править пони, а сама предпочла, откинуться на спинку коляски и задумалась, и потому онъ, въ свою очередь, имлъ полный досугъ задуматься, и онъ думалъ объ удар, который такъ мтко и сильно прицленъ былъ ему въ голову. Онъ прежде всего не сдлалъ ни малйшей попытки отнестись къ этому удару презрительно, потому что онъ былъ ловко нанесенъ средневковой дубиной и средневковымъ пріемомъ. Въ былое время онъ самъ восхищался ловкостью и смлостью средневковыхъ оружій и ударовъ. Въ крови его было умнье цнить ловкость и силу такой военной тактики, хотя въ послднее время силы, поднявшія его на политическую борьбу, не позволяли ему слдовать такой тактик. Онъ представлялъ себ въ воображеніи терпливаго ветерана, наводящаго свое ружье на дальній прицлъ, чтобы отплатить мткимъ выстрломъ за тотъ, который дали по немъ, и, представляя невозмутимое спокойствіе Эверарда Рамфри подъ выстрломъ племянника радикальнымъ адресомъ, Бьючэмпъ по чувству справедливости могъ только признавать юморъ этого удара въ боевомъ дух Рамфри и сознаваться, что вызовъ былъ съ его стороны. Другіе, дяди въ лтахъ и положеніи Эверарда Рамфри дулись бы или подняли бурю, грозя стрлой парянъ — лишеніемъ наслдства. Если было нечестно употреблять политику орудіемъ для нанесенія удара въ семейной ссор, вигу выдвигать кандидата тори,— то, по крайней мр, это была не бабья манера дйствія. Бьючэмпъ въ воображеніи слышалъ, какъ дядя его спрашивалъ: кто подалъ примръ? но онъ былъ вовсе не расположенъ восхищаться небабьей манерой подражанія поданному имъ примру. Честный гражданинъ не подумалъ бы выдвинуть такую политическую куклу, какъ Сэсиль Баскэлетъ, но ударъ былъ мтокъ: неотразимо смшно было появленіе кандидата той же фамиліи, которую журналистъ Трботъ превознесъ съ такими громкими, торжественными фразами, и притомъ кандидата въ оппозицію серьзному и юному защитнику народныхъ правъ, и въ Бэвисгэм же. Вліяніе Бьючэмпа подрывалось этимъ. Это было безсовстно въ политическомъ и гражданскомъ смысл. Но такъ всегда поступали политики старой школы.

Бьючэмпъ прервалъ, наконецъ, свои размышленія, чтобы еще разъ поблагодарить Сесилію за то, что она избавила его отъ нелпаго положенія радикальнаго кандидата на козлахъ кареты, везущей кандидата тори. Онъ съ улыбкой говорилъ о хитромъ заговор дяди Эверарда, но въ улыбк этой былъ на половину веселый смхъ, на половину презрительная усмшка, не положительно злая, но и не невинная, напоминавшая спичку, зажженную по близости пороховаго погреба: она не грозитъ прямой смертельной опасностью, несмотря на злой блескъ ея, но ее нельзя счесть совершенно безвредной,— словомъ, улыбка эта была образчикомъ практическаго юмора старой Англіи.

Онъ съ довольно естественнымъ смхомъ передалъ Сесиліи свои взгляды на этотъ ударъ, и Сесилія нсколько оживилась, увидя, какъ онъ весело принималъ его.

— Я поздравлю барона, когда мы увидимся съ нимъ сегодня вечеромъ, сказалъ Бьючэмпъ.— Съ кмъ бы сравнить его?

Она подсказала: съ повелителемъ правоврныхъ, съ Гаруномъ аль-Рашидомъ, который тоже любилъ шутовство, служившее его цлямъ, и могъ устроить его по-царски съ высоты своего величія.

— Нтъ, Эверардъ Рамфри — сверянинъ съ головы до ногъ, отвчалъ Бьючэмпъ.

Тогда Сесилія предложила ему сравнить дядю Эверарда съ скандинавскимъ Троллемъ, онъ нашелъ, что она боле мтко бьетъ въ цль, и вскричалъ:

— Баронъ Тролль! Я боюсь, Сесилія, что мы лишили его самой лучшей доли потхи его. Вы ему одному будете обязаны, если будете имть своимъ представителемъ въ парламент Сэсиля Баскэлета.

— Общайте мн, Нэвиль, что, когда вы встртите капитана Баскэлета, не забудете, что я вамъ оказала небольшую услугу, и что я желала бы… я была бы такъ рада, если бы вы не мстили ему за нкоторыя вещи… Мы вс считаемъ ихъ непозволительными…

Онъ тотчасъ избавилъ ее отъ щекотливой просьбы: — О, теперь, когда я знаю, какой человкъ это сдлалъ, то я не стану терять съ нимъ ни одного слова. Дло въ томъ, что онъ не пойметъ словъ, и ему нужно большее для вразумленія. А большаго я не хочу. Когда я думалъ, что мистеръ Остинъ былъ отвтственнымъ лицомъ, то я хотлъ говорить съ нимъ.

Сесилія улыбнулась съ благодарностью. Самыя сладостныя слова любви не были бы для нея такъ отрадны, какъ доказательство такого цивилизованнаго рыцарства Нэвиля.

Они дохали до поросшаго соснами холма, съ котораго былъ виднъ Бэвисгэмъ. Здсь свжій втерокъ, предвстникъ югозападной осенней бури, началъ разввать гривы пони, развилъ въ тонкія пряди и коротенькіе локоны прекрасныхъ каштановыхъ волосъ, обрамлявшихъ лобъ и виски Сесиліи, и спуталъ тяжелыя кудри, густой волной падавшія на шею, сверхъ сдерживавшей ихъ ленты, оставлявшей открытыми тонко-очерченныя уши.

Бьючэмпъ смотрлъ на чистый профиль ея. Онъ, казалось, сулилъ ему все, что только было въ мір женственной осмысленной красоты и обаянія, нжности, образованія и чистоты. Хочешь ли ты? говорила ему крылатая минута: миръ семьи, репутацію примрнаго мужа и главы семейства, домашній очагъ и врную, любящую жену — товарища на всю жизнь — идеалъ англійской лэди и друзей, и добрую славу въ глазахъ общества — все давала ему крылатая минута. Когда онъ въ прошедшую ночь вальсировалъ съ Сесиліей, то замтилъ манеру, съ какою эта высокая, стройная двушка, въ легкомъ единеніи танца, подчиняла каждое движеніе свое ритму музыки и сохраняла въ то же время независимость своихъ движеній, эта манера такъ не походила на полный abandon другихъ молодыхъ двушекъ, которыя, кажется, рады случаю опереться на руку кавалера. Эта мелочь пришлась очень по изящному вкусу Бьючэмпа, и въ силу того, что въ мелочахъ часто выказывается человкъ, онъ увидлъ въ ней, сулившій много прекраснаго, образъ того, чмъ она будетъ въ товариществ жизни и обыденныхъ заботахъ ея.

Онъ взглянулъ впередъ на низко-нависшую, синюю, грозную тучу, подвигавшуюся черезъ каналъ изъ Франціи. Какая загадка скрывалась въ письм Рэне! Оно сковывало его.

— Во всякомъ случа, я пробуду тамъ не боле трехъ дней, подумалъ онъ вслухъ, молча посмотрлъ на профиль Сесиліи и прибавилъ:— неужели между нами такая рознь?

— Можетъ быть, она не такъ велика, какъ мы думаемъ.

— Но если мы думаемъ?

— Тогда намъ придется еще закрыть глаза.

Онъ подумалъ о томъ, какой обаятельный образъ будетъ носиться передъ нимъ, когда онъ закроетъ глаза, и тмъ тепле былъ порывъ его къ Сесиліи, что она совершенно наивно вызвала эту мысль. Она тонкимъ чутьемъ угадала его мысль и перестала говорить въ томъ же тон.

— Умственная рознь не наноситъ ранъ, разв только когда подъ нею скрываются далеко не разумныя чувства: моя самоувренность или ваше нетерпніе, Нэвиль. Noi veggiam come quei, che ha mola luce {Мы все въ туманномъ свт.}. Я могу сознаться, что зрніе можетъ обмануть меня, но вы никогда не сознаетесь въ томъ.

Музыкальный голосъ ея, произносившій итальянскія слова, очаровалъ его слухъ.

— Какого поэта вы вспомнили сейчасъ?

— Самаго мудраго — Данта.

— Онъ любимый поэтъ доктора Шрэпнэля.

— Онъ читаетъ Данта? Сесилія сдлала бьючэмповское удареніе на этомъ славномъ имени и не ждала отвта,— это говорила манера ея. Презрительная исключительность не могла идти дале.

— Онъ человкъ образованный, сказалъ вскользь Бьючэмпъ, чтобы избжать спора, но напрасно: — я бы желалъ быть и на половину столь хорошо образованнымъ и человчнымъ, какъ онъ! Вы спрашиваете, сознаюсь ли я, что зрніе можетъ обманывать меня? Да, когда вы докажете мн, что наши пасторы и ландлорды готовы исполнять свой долгъ въ отношеніи народа,— а не заботиться только о своихъ выгодахъ, но разв вы когда-нибудь согласитесь сбросить съ себя предразсудокъ?

Въ этихъ словахъ снова слышалась оппозиція радикализма. Сесилія въ душ горько упрекнула за нихъ доктора Шрэпнэля.

— Но, право, Нэвиль… въ самомъ дл… могу ли я васъ спросить хоть это: неужели каждому не бросится въ глаза такое странное, чтобъ не сказать боле, совпаденіе именъ: Дантъ и докторъ Шрэпнэль?

— Вы не знаете его, Сесилія.

— Я видла его вчера.

— Вы нашли ростъ его слишкомъ высокимъ.

— Я думала о характер его.

— Какъ бы я разсердился на васъ, еслибы вы не были такъ хороши собой.

— Я очень благодарна своему невольному адвокату.

— Вы одты въ стальную броню, отъ каждаго удара сыплются искры. Вы не хотите отвчать мн отъ чистаго сердца. Я увренъ, что вы только изъ чистаго упрямства спорите со мною.

— Я думаю, что васъ можно переубдить, потому что вы воображаете, будто въ женщинахъ нтъ гражданскаго чувства, Нэвиль.

Правда послднихъ словъ заставила Нэвиля задуматься.

— Я хочу, чтобы он имли его, замтилъ онъ и посмотрлъ на налпленную на дерево афишу тори съ только что отпечатаннымъ адресомъ куклы Эверарда къ избирателямъ Бэвисгэма.— Бэвисгэмъ красивъ отсюда. Мы можемъ сдлать изъ него сверо-западную Венецію, если захотимъ.

— Папа сказалъ вамъ, что это будутъ деньги, брошенныя въ грязь.

— Разв я говорилъ съ нимъ объ этомъ? Это — совершенно въ дух консерваторовъ. Онъ хочетъ оставить грязь такъ, какъ она есть. Они ни за что не хотятъ рискнуть ничмъ, эти тори! Точно будто мы достигли наилучшаго состоянія вмсто того, чтобы подводить ежегодно итоги мошенниковъ, злодевъ, эгоистовъ, несносныхъ и бременящихъ землю дармодовъ, которые несутъ Англіи смерть. Вашъ Бэвисгэмъ, одинъ изъ самыхъ безобразныхъ и грязныхъ городовъ королевства, могъ бы быть самымъ прекраснымъ.

— Я часто думала это о Бэвисгэм, Нэвиль.

Онъ набросалъ ей очеркъ будущихъ набережныхъ, дамбъ, острововъ, соединенныхъ мостами, общественныхъ зданій — волшебныхъ произведеній патріотической архитектуры, и набросалъ съ такимъ практическимъ видомъ, съ такимъ отсутствіемъ энтузіазма, казавшагося ей всегда подозрительнымъ, когда онъ не обращается на красоты природы или произведенія искуства, что она невольно сдалась на слова его, оживилась, и даже на лиц ея вмсто прежняго неврія отразилось колебаніе, когда Нэвиль снова перешелъ къ сравненію состоянія утонувшаго въ грязи Бэвисгэма съ состояніемъ Англіи.

Не должно ли скоре жалть о томъ, что Нэвиль въ цпяхъ у француженки, которая не можетъ имть ни одной идеи, общей съ нимъ?

Исключительное обстоятельство, что она и Нэвиль нашли, наконецъ, предметъ, о которомъ согласно думали, отчасти побдило враждебное чувство Сесиліи къ красавиц-чужеземк, теперь у нея была одна идея, общая съ Бьючэмпомъ, и она разсчитывала на возможность, что ихъ будетъ боле. Да, ихъ будетъ боле, потому что онъ любилъ Англію, и она не мене любила ее. Она, однако, упорно держалась разговора о Бэвисгэм, предпочитая лучше мечтать объ этой возможности, нежели рисковать, отыскивая ее. Безъ сомннія, городъ вблизи былъ отвратителенъ, онъ падалъ съ каждымъ годомъ, нищалъ, и, слдовательно, населеніе его было слишкомъ велико. И, безъ сомннія (она на это мгновеніе была принуждена согласиться съ Нэвилемъ и въ этомъ), правительство, которое хоть сколько-нибудь дйствовало бы, какъ слдуетъ бдительной глав націи, должно было бы помогать ей, направлять силы городовъ, портовъ и промышленности, а не предоставлять все и повсюду на волю случая: народныя школы, общественная нравственность должны быть повсюду главнымъ предметомъ попеченій его. Сесилія должна была теперь идти за Нэвилемъ, и была принуждена согласиться съ нимъ, когда онъ утверждалъ, что тори такъ же мало, какъ и либералы, оказали эти услуги націи. Партія боролась противъ партіи, и ни въ одной изъ нихъ не было предусмотрительной головы, которая подумала бы о благ цлой страны. Согласилась Сесилія съ Нэвилемъ и въ томъ, что пресса заставитъ великую страну сохранить только оборонительное войско, такъ-называемыхъ волонтровъ съ номинальнымъ воинскимъ обученіемъ въ продолженіи одного мсяца въ году, какъ гарантію защиты.

Бьгочэмпъ поразилъ Сесилію и даже зажегъ въ ум ея живое сожалніе и удивленіе, доказавъ ей, какъ много правительство, дйствующее хоть съ очень слабой предусмотрительностью, могло бы сберечь, чтобы уплатить государственный долгъ и сбавить налоги, если бы съ самаго начала захватило въ свои руки линіи желзныхъ дорогъ и укрпило бы за собой цнныя земли, прилегающія къ станціямъ. Сотни милліоновъ фунтовъ!

Она вздохнула при этой чудовищной сумм, но спросила: — Кто же сосчиталъ это?

Хотя она вполн понимала, что разговоръ такого рода былъ самымъ лестнымъ комплиментомъ, какой только могъ сдлать ей другъ ея Нэвиль, и смутно чуяла, что въ немъ таилось нчто большее, чмъ комплиментъ,— что это была манера его искать сочувствія ея, въ то время какъ другіе мужчины приступили бы къ тому же процессу притворною лестью или избитымъ ухаживаньемъ,— она тмъ не мене умомъ защищала свое сердце, споръ съ нимъ былъ инстинктомъ самосохраненія внутренняго міра ея. У нея не было другаго средства защиты, кром бднаго ума, который съ каждымъ днемъ терялъ свои прежніе доводы для опроверженія Нэвиля. А онъ, казалось, догадывался объ этомъ, и потому нападалъ на умъ ея, не трогая сердца.

— Но эта страшная армія цифръ можетъ быть только призрачной арміей, вызванной изъ тумановъ радикализма? сказала она.— И къ тому же мы не можемъ требовать, чтобы правительство разсчитывало на будущее.

— Быть можетъ, нтъ, судя по нашимъ правительствамъ, отвчалъ Бьючэмпъ.— Но что вы скажете о правительств землевладльцевъ, которое постановитъ закономъ раздленіе милліоновъ акровъ между собою, захватитъ собственность народа, чтобы присоединить ее къ своей? Вы скажете: это — грабежъ. Замтьте, это — общественная собственность, отданная землевладльцамъ законами, которые они сами составили, отданная подъ тмъ предлогомъ, что ее нужно расчистить для обработки, когда въ дйствительности эта земля послужила къ увеличенію увеселительныхъ парковъ, это былъ чистый грабежъ выгоновъ, куда бдные люди гоняли своихъ коровъ и гусей, и права ихъ брать себ валежникъ на топливо. Только подумайте объ этомъ!

Увы! глаза Бьючэмпа сверкали огнемъ демократическаго негодованія, когда онъ говорилъ о такихъ низкихъ для идеала предметахъ, какъ коровы и гуси бднаго народа и права его на валежникъ. Но онъ пылалъ тмъ же гнвомъ, когда стоялъ противъ враговъ Англіи, подумала Сесилія, и искренность, сила чувства его покоряла ее. Она созналась въ неспособности своей врно судить о такомъ образ дйствій землевладльцевъ.

— Неужели они и теперь длаютъ это? спросила она.

— Мы обязаны первому доктору Шрэпнэлю за то, что теперь есть стража, которая останавливаетъ ихъ. Если бы не онъ, то Грэнси Леспель загородилъ бы вс норсэденскіе луга. И теперь онъ отрзалъ то тамъ, то здсь по клину, по ему придется снести свои изгороди.

Да, Сесилія должна была понять, что мы, англичане, называющіе себя свободными, находимся подъ безнравственнымъ и беззаконнымъ правленіемъ партій. Намъ нужно правительство, основанное на народной подач голоса, теперь у насъ нтъ его, у насъ есть изворотливыя министерства партій, представляющіяся орудіями разныхъ интересовъ богатыхъ сословій, въ жертву которымъ приносится общее благо.

Она слушала, подобно Розамонд Клдингъ, унесенной потокомъ краснорчія доктора Шрэпнэля, въ душ молясь о томъ, чтобы нашелся какой-нибудь мужчина, способный отвчать на такое краснорчіе.

— Деспотизмъ, Нэвиль?

Онъ отвчалъ: нтъ, онъ не хотлъ слышать о деспот и, какъ истый англичанинъ, готовъ былъ встать противъ идеальнйшаго человка, принявшаго это названіе, но онъ утверждалъ, что тори, виги и либералы, иначе сказать — конституціонисты, будутъ виной того, что мы покоримся деспоту.

— Они видятъ, что мы стоимъ наканун поголовной подачи голосовъ, они вс по очереди обращались ‘къ народу’, и это привело ихъ теперь къ этой мр, они перепугались и начали обвинять другъ друга въ измн конституціи, и не хотятъ принять настоящее положеніе дла. Теперь намъ грозитъ опасность, что они, чтобы поддержать настоящую систему, будутъ или дразнить и запугивать народъ, или подкупать и развращать его,— въ обоихъ случаяхъ явится деспотизмъ въ той или другой форм, и мы пострадаемъ.

— Нэвиль, сказала Сесилія: — я не могу плыть за вами, вы забираетесь въ такія глубины.

— Я поддержу васъ. Я могу плыть за обоихъ, былъ отвтъ.

— Вы очень уврены въ себ, но я чувствую, что я неспобна къ борьб, по крайней мр, неспособна стоять въ переднихъ рядахъ.

— Держитесь за меня. Старайтесь понять, во имя чего идетъ борьба, и вы найдете въ себ силы.

— Я боюсь, я слишкомъ равнодушна, слишкомъ люблю роскошь. Я вспомнила теперь, вы хотли видться съ вашимъ дядей Эверардомъ, и если вы хотите переночевать въ Моунтх-Лорел сегодня, то Эсперанца можетъ доставить васъ во Францію завтра поутру и подождать васъ тамъ, чтобы привезти обратно.

Когда она говорила это, то замтила краску, все гуще и гуще заливавшую лицо Нэвиля, и яркій румянецъ вспыхнулъ на щекахъ ея.

Вспыхнувшая огнемъ кровь обоихъ открыла электрическій токъ, который тайно шелъ отъ одного сердца къ другому. Свтъ, показавшій имъ, какъ близко они стояли другъ къ другу, былъ зажженъ у раздлявшей ихъ преграды. Но все осталось тайной между ними, хотя не въ прежней степени. И когда Сесилія посл полуночи смотрла изъ окна своей комнаты на луну, сквозившую порой сквозь несшуюся разорванную черную тучу, сулившую урагапъ, она ясно поняла, почему онъ не хотлъ хать къ прежней любви, къ француженк, пользуясь яхтой Сесиліи, а Бьючэмпъ въ это время подъ страшную качку парохода вспоминалъ румянецъ, залившій лицо ея и показавшій, что она поняла его.

Этотъ румянецъ вытснилъ изъ воспоминаній его другія событія этого дня. Онъ въхалъ въ это утро въ городъ, убранный королевскими цвтами и въ которомъ еще стоялъ шумъ отъ торжественнаго възда кандидата тори. Потомъ онъ халъ до Моунтъ-Лореля въ обществ капитана Баскэлета и друзей его, которые, найдя его боле миролюбиво настроеннымъ, нежели ожидали, весело поддразнивали его. Прождавши нсколько часовъ дядю Эверарда въ Моунтъ-Лорел, онъ прочелъ адресъ младшаго кандидата тори къ избирателямъ,— адресъ, въ которомъ не было ни одной идеи и который, слдовательно, былъ самымъ безопаснымъ адресомъ для собиранія голосовъ, прочелъ тоже, по просьб капитана Баскэлета, огромный газетный листъ, занятый статьей, которая представляла новаго кандидата Бэвисгэму, какъ наслдника боевой скиры Рамфри,— то была шутовская пародія на статью Тимоти Трбота о Бьючэмп. Сэсиль при этомъ выразилъ надежду, что двоюродный братъ его не будетъ имть ничего противъ того, если онъ разъ или два займетъ имя Рамфри для такого крайняго случая. Все это было очень смшно, и, безъ сомннія, присутствіе мистера Эверарда Рамфри, какъ главнаго источника и устроителя этой шутовской потхи, значительно усилило бы веселье. Но его что-то задержало, а Бьючэмпу нужно было сдлать еще распоряженія въ город передъ отъздомъ и, сверхъ того, обсудить съ докторомъ Шрэпнэлемъ планъ образа дйствій въ виду новаго кандидата, и онъ былъ принужденъ ухать, не видвъ дядю, искренно пожалвъ о томъ. Онъ оставилъ ему записку въ этомъ смысл.

Прощаясь съ Сесиліей, онъ сказалъ, что вернется дня черезъ три, много четыре.

— Теперь нельзя пренебрегать собираніемъ голосовъ, замтила она.

Враждебное чувство ея было изглажено тмъ, что она сдлала для избавленія его отъ посмянія, а поведеніе его въ отношеніи Сэсиля усилило чувство уваженія къ нему. Она угадала смыслъ, который онъ придалъ словамъ: вернусь домой. Но куда же она шла? Забывая весь ужасъ революціонныхъ идей, забывая возвышенность собственныхъ, она съ тайной дрожью радости слушала, какъ ликующіе юные тори въ Моунтъ-Лорел, длая характеристику Бьючэмпа, упоминали, что отличительной чертой его было искуство отпарировать политическіе удары и избгать словесныхъ поединковъ, а онъ выдалъ ей безъ малйшаго колебанія самыя глубокія думы свои. А думы его? разв он не выходили изъ высокаго, благороднаго источника? Гд найдетъ онъ такого врнаго товарища жизни, какъ не та, которую звалъ умъ его? Онъ не могъ быть тмъ же для француженки. Сесилія чутьемъ угадала великодушную натуру, она врила, что честь не позволяла ему говорить съ нею отъ сердца, потому что сердце его еще не было вполн свободно. Но въ то же время и невымершая гордость вставала въ ней: она могла довольно хладнокровно упрекать себя за слабость свою, за то, что она всмъ сердцемъ отдалась человку, въ отношеніи къ которому вчера еще, если не чувствовала презрнія и отвращенія, то сознавала полное отчужденіе.

XXIII.
Турдэстель.

Разговоръ съ Сесиліей въ первый разъ подалъ Бьючэмпу мысль о домашнемъ очаг, онъ понялъ, что въ этомъ слов былъ конецъ увлеченій женщинами, прочная любовь къ одной и почва товарищества на борьбу во имя идеи. Очевидно, ее можно было покорить иде, и разъ она пойдетъ съ нимъ рука въ руку, она будетъ женой, способной поддержать и вдохновить его въ трудныя минуты. Она выслушала его. Противорчіе ея нравилось ему. Она оказалась не изъ тхъ женщинъ, которыя готовы поступиться нравственнымъ міромъ своимъ ради словъ любви. Инстинктъ борьбы, наслдіе крови Рамфри, сказывался въ радости его при мысли о томъ, что онъ отобьетъ у враговъ такой дорогой призъ. Да, это будетъ блестящій призъ, отбитый подъ самыми выстрлами непріятеля. Онъ приписывалъ заране всю честь такой побды славному длу, на которое онъ звалъ ее, но это не уменьшало чувство гордой радости, онъ гордился тмъ, что съумлъ понять великія идеи и стать подъ знамя ихъ, которое должно было принести ему и личное счастіе.

Французскій берегъ смутной изломанной линіей, вырисовывавшійся изъ-подъ косыхъ линій проливнаго дождя на мор, покрытомъ плавающей травой, далъ другое направленіе мыслямъ Бьючэмпа. Три дня срока, данные ему Рэне, прошли, но его почти нисколько не тревожила мысль о томъ, что онъ опоздалъ. Онъ ненавидлъ тайну и считалъ, что она — признакъ слабости, частью обмана, быть можетъ, и пустоты. Пунктуально повиноваться таинственному и лаконическому вызову и не злиться на несвоевременность его — вотъ все, чего можно ожидать отъ человка въ положеніи его, думалъ Нэвиль. Но онъ думалъ такъ, пока не началъ дышать французскимъ воздухомъ, не ступилъ на французскую землю и не услышалъ щебетанье на французскомъ язык одной француженки, стоявшей на набережной. Прежніе чары мгновенно охватили его. Онъ вспомнилъ, что Рэне не походила на своихъ соотечественницъ и не имла ни таланта, ни страсти писать письма. Они не писали другъ къ другу со дня замужества ея. Они встртились въ Сициліи, въ Сиракузахъ, въ присутствіи отца ея и мужа, и она была такъ безжизненно холодна, что свиданіе это показалось ему заключительной сценой ихъ любовной драмы. Братъ ея, Роландъ, посылалъ ему иногда извстія о ней, а иногда и какое-нибудь порученіе изъ Турдэстель. Въ послднее время имя мужа ея, съ приложеніемъ эпитета блуждающаго огня парнасскихъ болотъ, встрчалось въ газетахъ, поовящавшихъ столбцы свои этимъ недоступнымъ никакой осушк частямъ столицы.

Краткость письма Рэне стала ясна ему. Онъ былъ нуженъ ей, и зная, что онъ вренъ даже до смерти, она послала ему такой призывъ. Въ этихъ короткихъ словахъ была поэзія благородной доврчивости. Но какое несчастіе грозило ей. ‘Прізжайте, я даю вамъ три дня’, то не былъ языкъ женщины, свободной отъ ига.

Взволнованный Нэвиль переходилъ отъ догадки къ догадк и наконецъ въ немъ вспыхнуло прежнее безуміе. Любилъ ли онъ тебя, Сесилія, въ эту минуту? Онъ не думалъ въ отношеніи Рэне ни о политик, ни объ очаг, ни о слав служенія міру, ни о работ на уплату своего долга народу. То была любовь, уносящая мужчинъ въ пропасть: въ немъ жила одна мысль — быть съ нею. Она была для него тою Рэне, двушкою, которой онъ пророчествовалъ, что она беретъ себ въ удлъ сожалніе и слезы. Онъ видлъ ее не въ Турдэстел, гд она ждала его, но на мор въ виду снжныхъ Альповъ, облитыхъ пурпуровымъ огнемъ разсвта. И Нэвилю показалось, будто и для старой страсти его наступилъ разсвтъ съ того утра, какъ онъ ступилъ на землю Рэне.

Турдэстель пользовался аристократической привилегіей — находиться въ двнадцати миляхъ отъ станціи ближайшей желзной дороги. Выйдя изъ вагона на станціи въ ясный лтній вечеръ, Бьючэмпъ нашелъ англійскаго грума, готоваго сойти съ сдла, отдать ему лошадь и взять его чемоданъ. Грумъ сказалъ, что маркиза де-Руальу была два раза на станціи и теперь она въ сосднемъ замк Діане. Бьючэмпъ отправился туда верхомъ. Тамъ ему сказали, что маркиза сейчасъ выхала въ Турдэстель, привратникъ получилъ приказаніе приготовить для него ночлегъ, еслибы онъ пріхалъ поздно ночью, но monsieur могъ догнать маркизу, если подетъ тропинкой черезъ горы. Бьючэмпъ пустилъ лошадь въ гору, поросшая лсомъ вершина ея, поднималась башней, въ лсу вилась узкая дорога, изрытая потоками дождя. Спускаясь по другую сторону горы, онъ увидлъ плоскую равнину, на которой стоялъ Турдэстель. Взошедшій серпъ луны освтилъ массу лса и равнину. На поворот дороги, невдалек отъ него, промчалась верхомъ амазонка съ кавалеромъ. Оба, казалось, горячо о чемъ-то спорили, или старались перегнать другъ друга. Бьючэмпъ повторилъ крикъ венеціанскаго гондольера. Его услышали, потому что амазонка повернула назадъ и, когда она подъхала къ нему ближе, онъ не могъ сомнваться доле — то была Рэне.

Онъ сжималъ руку Рэне въ своихъ, но лунный свтъ не далъ ему разсмотрть, была ли то прежняя Рэне, или годы сдлали ее столь же блдной, какъ свтъ, падавшій на нее. Она говорила ему какимъ-то страннымъ, почти беззвучнымъ голосомъ: — Вы пріхали? Такая буря! И вы спаслись?

Этотъ нечеловческій голосъ испугалъ его.— Я не терялъ времени. А вы?

— Я здорова.

— Нтъ никакого несчастья?

— Никакого.

— Къ чему же вы дали мн только три дня?

— Отъ нетерпнія. Неужели вы забыли меня?

Лошади ихъ двинулись впередъ. Они разжали руки.

— Вы знали, что это я? спросилъ онъ.

— Кто же могъ быть другой? Я услышала Венецію.

Прежній кавалеръ ея сошелъ съ лошади и, чуть не ползая на колняхъ, искалъ чего-то на земл. Наконецъ, онъ увидлъ что-то блое на скат дороги, кинулся на это, схватилъ и, торжественно разввая, вскочилъ въ сдло. Подъхавъ къ Рэне, онъ сказалъ: — каждый иметъ право носить то, что подниметъ на земл, тмъ боле, когда онъ можетъ доказать, что это его собственность.

Бьючэмпъ увидлъ, какъ онъ вложилъ въ петлицу сюртука что-то блое, не походившее на цвтокъ, можетъ быть то было какое-нибудь неизвстное ему увядшее растеніе.

Рэне назвала его Бьючэмпу:— графъ Анри д’Анріель.

Онъ раскланялся съ Бьючэмпомъ, высоко поднявъ шляпу.

— Въ прошедшую ночь, monsieur Бошанъ, мы давали за васъ обты Богу морей, моля Его спасти васъ отъ ужасовъ mal de mer. Благодаря бур, я полагаю, что я выигралъ, маркиза. Я утверждаю, что я выигралъ, и поддержу свои права.

— Вы уже носите вашъ трофей, отвчала Рэне. Лошадь ея дала лансаду и понеслась впередъ.

Оба кавалера послдовали за ней. Бьючэмпъ смотрлъ искоса на трофей, красовавшійся на груди графа д’Анріеля. Рэне мчалась впередъ по извилистой, окаймленной лсомъ дорог, и когда они выхали въ равнину, то и тамъ она неслась впереди то посреди луговъ, освщенныхъ луной, то въ тни стройныхъ рядовъ высокихъ тополей, стоявшихъ вдоль рки, которая, искрясь серебромъ, кипла у мельницы подъ деревяннымъ мостомъ.

Странность неожиданнаго свиданія, странность голоса ея, отчасти напоминавшаго серебристые звуки юности, и то, что онъ не могъ разглядть лица ея, все придавало что то призрачное, волшебное этой скачк, прошлое и будущее любви его сливалось, для него въ какомъ-то туман.

Рэне похала тише и сказала:— Турдэстель захватываетъ одну втвь этой рки. Это наши ворота. Еслибы мы хали днемъ, то я показала бы вамъ другую дорогу, и вы видли бы черную богиню, сожженную во время революціи, величественный памятникъ, какъ меня увряютъ. Но эта дорога вдоль рки покажется вамъ живописне, я въ томъ уврена. Вы дете съ нами, графъ?

Отвта его нельзя было разслышать, но онъ не отставалъ отъ нихъ. Огонь отъ фонарей воротъ осстилъ лицо его и онъ показался Бьючэмпу замчательнымъ красавцемъ. Бьючэмпъ тоже замтилъ, что въ петлиц у него была женская перчатка.

Рэне похала шагомъ вдоль свтлой струившейся рки. Казалось, она вполн владла искуствомъ вызывать и усмирять графа д’Анріеля. Онъ выдержалъ нсколько минутъ полнйшаго молчанія, потомъ рзко простился и повернулъ назадъ. Рэне понеслась впередъ, какъ будто съ нея свалилась страшная тяжесть, потомъ, задержавъ лошадь, сказала: — куда же намъ спшить? и снова похала шагомъ.

— Я надюсь, что вы полюбите Нормандію и мою долину, Нэвиль. Вы прежде любили Францію, Нэвиль, а Нормандія, мн говорили, сродни противуположному берегу Англіи, по климату, почв, народу и, быть можетъ, тоже по обычаямъ. Бошанъ не можетъ чувствовать себя чужимъ въ Нормандіи. Мы признаемъ васъ на половину французомъ, и вы принадлежите намъ хотя отчасти. У васъ боле великолпные парки, но мы зато можемъ похвалиться солнечнымъ свтомъ.

— И это, въ самомъ дл, единственная причина, почему вы хотли видть меня?

— Въ самомъ дл, единственная. Мы не живемъ вчно — на земл, но нужно ли, чтобы друзья стали тнями другъ для друга передъ смертью — вопросъ, и я разршила его. Я написала вамъ, потому что хотла видть васъ. Я была нетерплива, потому что я Рэне.

— Вы успокоиваете меня.

— Вы врно забыли мой характеръ, Нэвиль.

— Ни одной черты.

— Ахъ, вздохнула она невольно.

— Зачмъ же вы хотите, чтобъ я забылъ?

— Когда я одна думаю о васъ, я хочу этого. Какъ же можно иначе надяться, что друзья наши сохранятъ къ намъ дружбу, если они могутъ подробно, до мелочей, читать нашъ характеръ? Въ разлук мы желаемъ, чтобы друзья наши были воплощенной дружбой. И… и я совершенно забыла, что хотла сказать. Я не говорила этимъ языкомъ съ той минуты, какъ хотла писать свой дневникъ и остановилась на первой строчк. Если я не ошибаюсь, вы любите живописные виды. Если лунный свтъ и вода могутъ удовлетворить вашему вкусу, смотрите туда.

Луна искрилась серебристымъ блескомъ въ двойномъ изгиб рки, вокругъ поросшаго тростникомъ острова, на которомъ росли два тополя.

— Я не ожидала, что буду съ вами вмст смотрть на этотъ видъ, сказала Рэне.

Онъ взглянулъ на нее, спросилъ объ отц ея, о Роланд, о муж, но лунный свтъ попрежнему не далъ прочесть ничего на лиц ея. Какую повсть начертали на немъ годы? Улыбка, раскрывавшая губы ея, показалась ему полной двойнаго значенія.— Я сообщу вамъ хорошія всти. Роландъ въ гарнизон въ Руан, я вызову его телеграфомъ. Отецъ въ Турени и шлетъ вамъ свой привтъ. Оба вполн счастливы. Мужъ мой путешествуетъ.

Въ Бьючэмп поднялась горечь и онъ невольно и безъ всякаго намренія сказалъ:

— Какъ хорошъ графъ д’Анріель, врно ли я запомнилъ его имя? Рэне отвчала:— онъ иметъ несчастіе считаться первымъ красавцемъ въ цлой Франціи.

— Онъ похожъ на италіанца.

— Мать его была провансалка.

Она погнала лошадь.— Я согласна съ вами, что красавцы — рдкость между мужчинами. И между прочимъ, я скажу вамъ, что они не зажигаютъ такихъ пожаровъ въ нашемъ мір, какъ красавицы въ вашемъ, другъ мой. Признайте хоть это въ нашу пользу.

Онъ согласился какъ-то неопредленно. Въ эту минуту онъ желалъ быть въ Бэвисгэм и собирать голоса. Но стоило ему подумать, что онъ будетъ далеко отъ Рэне, и его охватывалъ порывъ радости, при мысли, что онъ возл нея.

— Вашъ мужъ путешествуетъ?

— Да. Это первое удовольствіе его.

Неужели она думала сказать ему, что и это тоже счастливая всть для него, какъ извстіе о брат ея.

— Посмотрите на Турдэстель, говорила она:— вы сознаетесь, что для дятельнаго человка, осужденнаго отдыхать въ такой скучной мстности, посл утомленія парижскаго сезона, она покажется несравненно несносне, нежели для женщины, и потому я остаюсь здсь одна играть роль хозяйки. Правый флигель замка выстроенъ недавно. Конецъ фасада, примыкающаго къ рк, былъ тюрьмою дамы Филисберты, которую мужъ заперъ за то, что она хотла развлечься путешествіемъ. Я слышала отъ врныхъ людей, что она одвается въ блое и носитъ черное распятіе. Она стара, можетъ уже насчитать нсколько столтій, и живетъ до сихъ поръ, чтобы напоминать людямъ, что она была замужемъ за Руальу. Какъ вы думаете, не выйдетъ ли она привтствовать меня? До сихъ поръ она ни разу еще не длала этого, и о такихъ безплотныхъ дамахъ можно сказать, что он лучше нашего знаютъ, что длаютъ. Я желаю этого и боюсь — я трусиха, но мн не зачмъ говорить это — вы знаете. Она замолчала. Черезъ нсколько минутъ продолжала:— другіе жители замка: сестра моего мужа, Агнеса д’Оффрей, жена алжирскаго генерала, который теперь на служб, она мн другъ, баронесса д’Орбекъ, родственница по муж, monsieur д’Орбекъ, сынъ ея и спортсменъ, monsieur Ливрэ, ученый. Молодыхъ двушекъ нтъ. Я могу снести многое, но не присутствіе ихъ. Двушки мн противны. Я знала одну въ Венеціи.

Они дохали до фонаря, висвшаго у крыльца замка. Широкополая шляяа съ перомъ скрывала отъ Бьючэмпа лицо Рэне.

— Онъ носитъ перчатку на груди, сказалъ Бьючэмпъ.

— Вы говорите о д’Анріел. Да, это моя перчатка, отвчала Рэне.

Она соскользнула съ лошади, но не позвонила, а остановилась возл него, будто ожидая вопроса. Бьючэмпъ тоже сошелъ съ лошади, на губахъ его горли вопросы, которыхъ онъ не имлъ силы вымолвить.

— Поднимите вашу шляпу, я прошу васъ, я хочу васъ видть, сказалъ онъ.

Она ждала не этихъ словъ. Съ тяжелымъ вздохомъ она отвчала: — я дала обтъ повиноваться вамъ, если вы прідете, и приподняла шляпу.

Ударъ молніи не могъ бы боле поразить его: ни одинъ звукъ голоса ея не выдалъ ему, что по лицу ея текли слезы, простое чуждое всякихъ французскихъ формальностей обращеніе ея заставило его подумать, что она хотла разомъ стать въ простыя дружескія отношенія съ нимъ: оно было совершенно естественно. Рэне сказала:

— Вы видите, monsieur, что и у меня бываютъ припадки сентиментальности, какъ и у другихъ, но я скажу вамъ правду, я не могу быть нечувствительной ни къ красотамъ природы, ни къ благодарности, и я искренно благодарю васъ за то, что вы пріхали, тмъ боле, что я написала, какъ сфинксъ… чтобы не написать, comme une folle.

Она позвонила. Стоя подъ сводомъ отпиравшейся двери, она указала хлыстомъ на черную массу дерева, лежавшую на земл, и сказала:— оно упало въ бурю, въ два часа ночью, когда вы была на мор.

XXIV.
Праздникъ Бьючэмпа.

Бьючэмпъ далъ себ только день праздника въ Турдэстел, но то былъ одинъ изъ тхъ длинныхъ праздниковъ, которые начинаются кануномъ и кончаются утромъ слдующаго дня, такъ что онъ разсчитывалъ провести дв ночи подъ одной кровлей съ Рэне и день праздника походилъ отчасти на три дня. Первый не прошелъ еще. Онъ старался осилить свое волненіе, ходя взадъ и впередъ по комнат, куда ушелъ переодться, то разсматривая чужеземныя украшенія, то смотря въ окно, чтобы успокоить расходившіеся нервы. Онъ былъ въ ея Франціи и съ нею! Страна эта заняла отъ Рэне мягкія краски и придала ей свои. Рыцарская Франція была рамкой образу ея, смшивалась съ нимъ и помогала ему идеализировать его. Родная земля и на половину не могла бы такъ хорошо внушать ему прощеніе британской дв, разбившей первую страстную любовь юноши.

Оригинальной чертою Бьючэмпа было то, что онъ очень хорошо зналъ, какъ тонка была нить, приведшая его сюда, и въ тоже время предвидлъ, что она можетъ захлеснуться въ петлю около него, если онъ не будетъ твердо отстаивать себя. Работа его жизни стояла въ глазахъ его несравненно выше какой бы то ни было женщины, и не слпая страсть привела его въ замокъ. Онъ не пожертвовалъ бы ни однимъ изъ драгоцнныхъ голосовъ Бэвисгема за удовольствіе поцаловать ручку Рэне. Она была его первой любовью, отданной другому, и онъ давно простилъ ей. Воспоминаніе о пережитыхъ мукахъ обманутой любви дрожью пробгало по немъ при мысли о томъ, что она не только погибла для него, но и принадлежала другому, и это только разжигало жажду видть ее, къ этому присоединялось любопытство узнать какъ она страдала и какъ выносила страданіе, насколько походила или не походила на прежнюю Рэне. Слезы ея поразили его, но слезы часто говорятъ и о минутномъ настроеніи, он не разсказываютъ повсти годовъ, а онъ хотлъ прочесть эту повсть въ одномъ мгновенномъ откровеніи. Это желаніе мгновеннаго откровенія родилось въ послдніе часы, и было смущено опасепіями, потемнявшими обаятельный образъ Рэне, и въ этомъ опасеніи сказывалась надежда на близкое разочарованіе, которое возвратить ему свободу, оставивъ въ немъ только одно чувство — безграничной жалости къ Рэне. Рабство любви къ женщин, связанной такими цпями, какъ Рэне, казалось самой возмутительной будущностью для мущины, дорожившаго своей свободой, чтобы работать до конца жизни. Сверхъ того, оно громовой тучей нависло надъ праздникомъ его. Онъ часто напоминалъ себ, что задалъ себ только праздникъ, и тмъ чаще вспоминалъ, тмъ мене самъ врилъ этому. Когда онъ снова сошелся съ женщиной, предметомъ столькихъ думъ и догадокъ, то ему казалось, что онъ утратилъ всякую способность наблюдать. Но онъ утратилъ только способность обсуждать свои наблюденія. Присутствіе ея походило на туманный закатъ, бросающій чары неясныхъ красокъ на весь міръ: мы не спрашиваемъ, разсвтъ ли это, или ночь, мы только восхищены прелестью картины.

По случаю поздняго возвращенія ихъ въ замокъ, ужинъ былъ накрытъ для двоихъ въ будуар маркизы и Бьючэмпъ имлъ полную возможность изучать ее. На полк лежалъ одинокій листъ изъ списковъ англійскаго флота и завернутая въ немъ вырзка изъ газеты, съ объявленіемъ о возвращеніи ‘Аріадны’ въ портъ, это объяснило ему, какъ Рэне узнала о томъ, что онъ въ Англіи, равно и врность адреса ея.

— Вы видите, я слжу за вами, сказала она.

Бьючэмпъ спросилъ, читаетъ ли она по-англійски.

— Немного, отвчала она: — этотъ списокъ былъ присланъ мн monsieur Вивіаномъ Дьюси, изъ вашего посольства въ Париж. Онъ тоже здсь по сосдству въ долин.

Имя Дьюси напомнило ему красавицу-брюнетку, съ сверкающими украшеніями изъ блднаго золота, описаніе которой сдлалъ Пальметъ. Теперь она была въ черномъ, безъ малйшаго украшенія изъ золота или драгоцнныхъ камней, на богатомъ шелк платья не было ни одной оборки, но простота эта краснорчиво говорила о гордомъ сознанія красоты своихъ формъ.

Неужели глаза эти, такъ смло встрчавшіе взглядъ его, плакали за минуту передъ тмъ! То были живые, блестящіе глаза смлой красавицы, блестящіе щиты, отражавшіе свтъ, а не источникъ свта, призывавшій васъ взглянуть въ глубину его. Бьючэмпъ пытался сравнить ее съ Рэне Венеціи и вспомнилъ о перчатк. Усиліе припомнить прежнюю Рэне вызвало безжизненный образъ съ обликомъ Рэне, неясный, какъ сонная греза.

Онъ невольно сравнилъ ее съ Сесиліей, которая не рискнула бы отдать перчатку, не выдала бы слезу, и была величественной красавицей, съ живой и смлой рчью. Но и черты лица ея, и рчь были несравненно мене оживлены. Въ разговорномъ талант Рэне было много струнъ и она играла на нихъ съ граціей, скрывавшей искуственность, то былъ природный даръ, усовершенствованный искуствомъ и опытомъ свта. Кто не уметъ говорить?— но кто и уметъ? Узнайте истиннаго писателя въ нашъ вкъ, когда вс пишутъ! Это такой же рдкій даръ, какъ и поэзія, и въ устахъ женщины онъ чаруетъ, какъ музыка, чаруетъ даже боле женскаго пнія.

Эти чары паутиной обвивали Бьючэмпа. Ореолъ облитыхъ сіяніемъ востока Альповъ, внчавшій двическую голову ея, началъ меркнуть съ минуты на минуту, чмъ тепле становилась дружеская короткость ихъ, и врзавшееся въ памяти Бьючэмпа лицо Рэне-двушки исчезло передъ лицомъ Рэне въ полномъ расцвт женской красоты. Даже пятно неврности, мрачившее свтлый образъ, подверглось превращенію, оно приняло размры и видъ черной мушки, которую накладываютъ возл подвижной ямочки на прекрасную щечку, чтобы привлечь къ ней вниманіе, и въ такомъ случа мушка остается незамченной.

Бьючэмпъ отвыкъ въ послднее время отъ французскаго языка и иногда ошибался, она подсказывала нужное слово, не замчая ошибки. Мужчины съ нжнымъ сердцемъ не могутъ ни обвинять, ни критиковать такую милую женщину. Мужчины съ инстинктами главы семейства въ такихъ случаяхъ обыкновенно видятъ свою смерть — въ метафорическомъ смысл, конечно — но рыцарски любезный свтскій человкъ, если онъ чувствительно настроенъ и не сталъ еще признаннымъ закономъ господиномъ женщины, обыкновенно ощущаетъ, что въ немъ парализовано сознаніе своего главенства, какъ скоро женщина принимаетъ иниціативу и ведетъ его, онъ разомъ уступаетъ и, такимъ образомъ, многія женщины, одаренныя быстрымъ соображеніемъ, воспользовавшись первымъ ходомъ, даннымъ впередъ, удерживали навсегда свое первенство.

Оставалась перчатка. Прекрасно. Самый красивый молодой человкъ въ цлой Франціи носилъ перчатку самой очаровательной женщины. Она была очаровательна чистотой французскаго стиля, она была женщиной, которая могла вызвать цлую Англію представить ей любой типъ красоты, небоясь, что онъ затмитъ ее!

Если у Рэне, вынесшей бурю на мор, были недостатки, думалъ Бьючэмпъ, то Сесилія была кораблемъ, стоявшимъ въ гавани, не знавшимъ плаванія, хотя общавшимъ бодро выносить бури. Если Сесилія свтила ему яснымъ и постояннымъ свтомъ, то она свтила надъ берегомъ, оставшимся позади. Рэне же не могла быть свточемъ, предостерегавшимъ отъ гибели, или огнемъ, манившимъ его въ пропасть. Она просто звала его дать себ праздникъ въ обществ ея. Онъ упорно и странно связывалъ образъ Сесиліи съ тою работой, бросить которую она хотла бы заставить его, а образъ Рэне съ состояніемъ dolce far niente, которое возмущала малйшая улыбка ея. Избгайте сравненій, читатель!

Лукавое сердце кладетъ ихъ на всы, чтобы самому перекинуться на ту или другую сторону. Сравненія пораждаются тайной склонностью, которая наврно съиграетъ съ вами мошенническую штуку подъ личиной честнаго торговца, Бьючэмпъ позволилъ себ быть несправедливымъ къ серьзной Англіи и утратилъ ту силу, которую она придала бы ему на борьбу съ чарами. Но это случилось оттого, что политическое ученичество его только что началось, онъ трусилъ рысцой въ упряжи, какъ извощичья кляча политики — будучи по крови скаковой лошадью. Природа его жаждала минутной перемны, отдыха, противъ воли его, вопреки нравственнаго сознанія его и врожденнаго упорства и энергіи.

Ни слова боле не было сказано о перчатк, но въ сонныхъ грезахъ Бьючэмпа перчатка играла роль замчательную по своей важности и непослдовательности. Онъ всталъ рано поутру и пошелъ бродить по парку. Слуга, принесши ему кофе съ сладкимъ хлбомъ, сказалъ ему, въ какіе часы вс собираются въ замк, хозяйки котораго онъ еще не видалъ. Бьючэмпъ бродилъ въ виду оконъ замка, удивляясь, какъ долго спитъ Рэне. Турдэстель стоялъ посреди одной изъ тхъ нормандскихъ долинъ, въ которыхъ рка, мать богатыхъ пастбищъ, извивается, скрываясь между двойными рядами изъ, осинъ и тополей, омывая скопанные луга. Поднимающаяся за лугами плоская возвышенность тянется по обимъ сторонамъ до горизонта, мстами разнообразятъ ее пыльныя яблочныя деревья, ростущія по краямъ полей, и грязныя стны глиняныхъ мазанокъ деревень. Мстами поднимается церкозный шпиль, роща, аллея низенькихъ липъ, которая ведетъ къ новой еще не конченной ферм разбогатвшаго крестьянина, пускавшаго корни въ буржуазію, или домикъ роззорившагося помщика, который терпитъ нужду, чтобы не разстаться съ своей землей. Спускаясь лтомъ съ высоты въ зеленую долину, переходишь по разнымъ климатамъ. Замокъ стоялъ высокимъ квадратомъ на мыс, образованномъ развтвленіемъ рки, отъ него были перекинуты три легкіе моста съ красивой деревянной рзьбой, которые вели въ паркъ и въ садъ. Большіе букеты голубыхъ и розовыхъ водяныхъ растеній росли у подхіожія замка на выстриженной лужайк. Въ открытомъ окн было спущено яркое сукно, какъ воспоминаніе объ Италіи.

— Вы ищете сестру мою, monsieur Бошанъ? окликнулъ Бьючэмпа женскій голосъ. То говорила г-жа д’Оффрей, женщина лтъ сорока, съ рзкими, но довольно пріятными французскими чертами.

Онъ вспомнилъ, что Рэне говорила о ней, какъ о друг. Ему нечего было скрывать и потому незачмъ быть на сторож, и онъ сказалъ, что искалъ маркизу де-Руальу, и очень удивился, когда г-жа д’Оффрей сказала ему, что Рэне уже ухала верхомъ.

— Она неутомимая наздница. Но она скоро прідетъ. Мы вс сходимся въ двнадцать часовъ.

— Я жалю о каждомъ час, потому что ду завтра.

Откровенность-ли его или извстіе о скоромъ отъзд сильно удивило г-жу д’Оффрей. Она начала хвалить доброту Рэне. Онъ поддержалъ этотъ разговоръ живыми распросами, и длалъ это невиннымъ тономъ мальчика, который расхваливаетъ отсутствующаго друга. Было-ли это простодушіе или лукавство, спрашивала себя въ изумленіи невстка Рэне.

— Какъ вы находите, она очень похорошла? спросила она.

На этотъ коварный вопросъ онъ отвчалъ: — было время, когда я думалъ, что это невозможно.

Это былъ очень не дурной отвтъ для англичанина въ стран, гд разговоръ есть дуэль на словахъ, раса эта не особенно славится ловкостью въ діалектик. Но опять таки было-ли это простодушіе, или лукавство? думала невстка Рэне.

Оба обошли замокъ, и Бьючэмпъ узналъ подробно исторію дамы Филисберты, которую ему разсказали съ смсью гальской ироніи, намековъ, откровенности, трогательнаго паоса, насмшки и милосердія, совершенно новой для Бьючэмпа. Г-жа д’Оффрей заговорила съ нимъ тономъ короткости гораздо ране, нежели это принято въ свт. Она хотла узнать Нэвиля вполн, и разсказъ ея былъ перелистываньемъ книги объ англичанин, которую она хотла прочесть отъ доски до доски, теперь же по перелистаннымъ страницамъ она хотла догадаться будетъ-ли для нея открыта вся книга. Она приступила къ этой операціи очень деликатно, въ род того, какъ ногтемъ стучатъ по ваз, пробуя звукъ фарфора. Звукъ былъ чистый. Бьючемпу нечего было скрывать, и въ т минуты, когда онъ говорилъ сдержанно о развизшейся красот и граціи Рэне, онъ былъ всего боле прозраченъ для золовки ея. Г-жа д’Оффрей поняла, что за человкъ Бьючэмпъ, т. е. въ томъ отношеніи, въ какомъ она хотла узнать его. Она могла тоже рискнуть на догадку о состояніи его сердца. Она рискнула даже счесть его совершенно безвреднымъ въ настоящемъ. Она знала мужчинъ, и хорошее впечатлніе, произведенное на нее однимъ, не могло завязать ей глаза на черную сторону мужской природы, она была не такая женщина, чтобы поврить какому-либо мужчин, потому что вс подвержены искушенію. Мудрость сороковаго года француженки не позволяла ей довриться кому-бы то ни было. Страна, въ которой открыто признана война между обоими полами, богата разными правилами и инструкціями, но ветерану не прилично исполнять ихъ съ тою точностью дисциплины, съ какою это предписывается рекруту. Г-жа д’Оффрей могла различать людей. Правило для женщинъ: не довряйся мужчин. Но можетъ случиться, что одинъ мужчина лучше другаго, и очень плохая политика не доврять сравнительно безвредному представителю пола, смотрящаго на женщинъ, какъ на добычу, и оскорбивъ его, потерять право на добрыя услуги его. Соколы полезны тмъ, что уничтожаютъ гадовъ, и хотя мы не можемъ разсчитывать на полное прирученіе соколовъ, но во всякомъ случа привязанный въ саду за ногу соколъ охраняетъ плоды.

— Но разв вамъ такъ необходимо ухать завтра, monsieur Бошанъ?

— Я сожалю о томъ, но долженъ сказать, что необходимо.

— Мужъ мой порадуется за меня, что я имла удовольствіе познакомиться съ вами, и пожалетъ, что онъ не былъ столь счастливъ. Братъ мой, мн нечего говорить вамъ о томъ, будетъ глубоко сожалть, что несчастный отъздъ его лишилъ его возможности самому принять васъ. Я телеграфировала ему, онъ гд-то на водахъ въ Германіи, онъ прідетъ наврно, если можетъ имть надежду васъ видть.

— Никакой.

— Если моя телеграмма дойдетъ до него, онъ будетъ здсь черезъ четыре дня.

Бьючемпъ просилъ ее передать приличное сожалніе маркизу.

— А маркизъ де-Круанэль, а Роландъ, вашъ старый товарищъ и братъ по оружію? Какъ они будутъ огорчены.

— Я остановлюсь на часъ въ Руан, на обратномъ пути.

Она спросила, знала-ли невстка ея о томъ, что онъ пріхалъ на такое короткое время. Онъ еще не сказалъ Рэне ни слова о томъ.

— Можетъ быть огорченіе вашего друга, Рэне, убдитъ васъ остаться.

— Я пріхалъ только потому, что думалъ быть полезнымъ маркиз де-Руальу. Она пишетъ, какъ другіе телеграфируютъ.

— Она врна себ. На этотъ разъ я видла ея письмо. Вашъ взглядъ выдаетъ очень естественную ревность, но еслибы я и не видла письма, то было-бы тоже самое. У Рэне нтъ отъ меня тайнъ. Она была, могу васъ уврить, не въ состояніи написать боле. Это заставляетъ меня спросить васъ, какое впечатлніе произвелъ на васъ графъ д’Андріэль вчера вечеромъ?

— Онъ необыкновенно хорошъ собой.

— Мы, женщины, думаемъ это. Онъ показался вамъ… эксцентричнымъ?

Бьючемпъ пожалъ плечами на французскій манеръ. Это пожиманіе было намекомъ на важное событіе съ перчаткой, для тхъ, кто зналъ о томъ, но оно не выдавало ту важность, которую онъ самъ началъ придавать этому событію, и г-жа д’Оффрей, не смотря на всю проницательность ея, была обманута. Да, англичанинъ вполн годился для роли, которую она назначила ему, онъ эксъ-влюбленный, неспособный воспламениться въ силу природнаго холода крови его, охраняемый тмъ замороженнымъ тщеславіемъ, которое зовутъ гордостью и которое не ищетъ мщенія. Подъ бдительнымъ шпіонствомъ онъ можетъ быть другомъ молодой женщины, хотя мужчина въ роли друга полупокинутой женщины долженъ быть въ нравственномъ отношеніи святымъ, въ умственномъ — мудрецомъ, а въ медицинскомъ — неизлечимымъ, если хочетъ заслужить довріе ревностной дуеньи.

Г-жа д’Оффрей, дама, одаренная такой острой сообразительностью, была сторожемъ Рэне во время рысканья ея безумнаго мужа но всмъ притонамъ Парижа и Европы, и, въ доказательство совершенной ловкости и хитрости этой дуеньи, мы можемъ привести тотъ фактъ, что Рэне не имла отъ нея тайнъ и пользовалась полнйшей свободой. До сихъ поръ ни одинъ мужчина не могъ построить себ репутацію донъ-Жуана на добромъ имени Рэне. Но Рэне хотла пользоваться полной свободой во что бы то ни стало, это знала г-жа д’Оффрей, и малйшая попытка съ ея стороны ограничить свободу Рэне повела-бы къ тайнамъ.

Когда наступилъ часъ завтрака, оба увидли Рэне, подъзжавшую шагомъ къ замку, они перешли мостъ, чтобы встртить ее. Она вздрогнула, будто пробудившись отъ глубокой думы, и рукой, державшею хлыстъ, сдлала знакъ Бьючемпу.

— Я забыла сказать вамъ, monsieur Бошанъ, что я должна была ухать на нсколько часовъ сегодня поутру.

— Знаете ли вы, сказала г-жа д’Оффрей:— что monsieur Бошанъ завтра покидаетъ насъ?

— Такъ скоро? и въ тон ея не слышалось никакого огорченія. Маркиза сошла съ лошади, поласкала ее, крикнула: hol по направленію конюшни и, ударивъ по дымящимся бокамъ лошади, прогнала ее на встрчу груму.

— Завтра? повторила она тмъ же тономъ:— это очень скоро, но monsieur Бошанъ такъ занятъ своими выборами, а чмъ же мы можемъ удержать его?

— Не лучше ли сказать monsieur Бошану, зачмъ мы пригласили его? спросила г-жа д’Оффрей.

Мрачный огонь глазъ Рэне вспыхнулъ еще сильне, выражая удивленіе, печаль и, наконецъ, ршимость. Она сказала: — яивполн согласна, и ушла.

Г-жа д’Оффрей улыбкой просила у Бьючемпа извиненія за ребячество маленькой исторіи, которую она разскажетъ ему и затмъ передала ему самую суть, но безъ начала и конца. Для разсказа оставалось не боле двухъ-трехъ минутъ до завтрака, веръ, который она то раскрывала, то свертывала, иногда закрывая имъ лицо, былъ почти такъ же краснорчивъ, какъ и языкъ ея.

Онъ понялъ, что Рэне проиграла свою перчатку, побившись о закладъ, что онъ явится черезъ нсколько часовъ на самое короткое приглашеніе. Благодаря бур, графъ д’Андріэль выигралъ и теперь настаивалъ на своемъ прав носить перчатку. Онъ молодой безумецъ, пользующійся особенными привилегіями, и наши женщины длаютъ такихъ безумцевъ изъ нашей молодежи, заключила г-жа д’Оффрей.

Гд я? подумалъ Бьючемпъ,— въ какой земл вихрей, мутящихъ умъ и разнуздывающихъ страсти, могъ бы онъ сказать. Онъ самъ былъ не въ состояніи совладать съ охватившимъ его вихремъ страсти, и догадавшись, что утренняя поздка Рэне, отнявшая у него столько часовъ свиданія, имла связь съ перчаткой, онъ дрожащими губами проговорилъ: — Маркиза де Руальу не согласилась!

— Мы, отвчала г-жа д’Оффрей: оспариваемъ законность выигрыша. Закладъ шелъ о томъ, явитесь ли вы на приглашеніе, а не о томъ, что вы побдите стихіи, а то, что онъ, будетъ носить перчатку, какъ трофей, какъ знакъ особенной милости, ничего не значитъ. Перчатка не выдержитъ стирки, и онъ, нося ее въ такомъ вид, скомпрометируетъ только себя. Онъ поднялъ ее съ земли и не отдалъ обратно — вотъ и все. Въ немъ такъ и виднъ мальчикъ, который во что бы ни стало хочетъ сдлать рекламу о себ. Одинъ соотечественникъ вашъ, monsieur Дьюси уврялъ насъ, что вы должны быть у вашего дяди въ Суссэкскомъ графств. Мы, разумется, рисковали тмъ, что письмо не застанетъ васъ, но рискъ стоилъ перчатки. Можете-ли вы поврить, monsieur Бошанъ, что это я, старая женщина, вызвала такой нелпый закладъ. Я давно желала васъ видть, у насъ такое небольшое общество, мы доведены до отчаянія одиночествомъ, и на половину сошли съ ума отъ капризовъ. Я сказала, что если вы тотъ, какимъ я представляла васъ себ по разсказамъ о васъ, то вы прідете по первому слову. Поднялся споръ, вызывали маркизу сказать тоже самое. Я хотла видть друга французовъ, какъ зоветъ васъ monsieur Роландъ, не только видть, но и узнать дйствительно ли вы тотъ врный другъ, безграничная преданность котораго такъ глубоко запечатллась въ памяти Рэне. Она уважаетъ васъ. Это чувство не покажется особенно лестнымъ мужчинамъ. Она ставитъ васъ выше прочихъ человческихъ существъ, можетъ быть вы не имете ничего противъ того, чтобы передъ вами благоговли. Не должно отвергать такое чувство, когда вліяніе наше сильно въ добрую сторону. Но вы дете завтра?

— Я могъ бы пробыть еще… и Нэвиль остановился, затрудняясь опредлить число часовъ. Онъ колебался между сознаніемъ кипвшей вокругъ него пустоты жизни и суровой мыслью о тхъ страшныхъ вещахъ, которыя могли скрываться подъ этой пустотой.

— Я могу остаться день или два, сказалъ онъ: — если могу быть въ чемъ нибудь, полезенъ.

Г-жа д’Оффрей поклонилась ему въ знакъ благодарности и будто принимая согласіе его за доказательство дружбы.— Было бы такъ жаль обмануть ожиданія monsieur Роланда и брата, это очень любезно съ вашей стороны. Я дамъ знать брату, что вы отложили вашъ отъздъ. Ахъ, monsieur Бошанъ, теперь вы узнали, какой чисто ребяческій замыселъ вызвалъ васъ сюда, и съ вашей стороны будетъ жестокимъ наказаніемъ остаться у насъ на короткое время.

Не имя никакихъ намреній, Бьючэмпъ не могъ быть обманутымъ и не имлъ причины остерегаться ея, но онъ чувствовалъ, что запутался самымъ страннымъ и неожиданнымъ образомъ, и мечты его о праздник разлетлись, какъ утренній туманъ, какъ разлетается самообольщеніе при малйшемъ толчк.

XXV.
Приключеніе въ лодк.

Г-жа д’Оффрей, проходя мимо Рэне къ своему мсту за столомъ, шепнула ей что-то. Рэне не захотла снизойти до шопота.

— Роландъ будетъ радъ, сказала она громко, и низко опущенныя рсницы ея молили Бьючэмпа отвтить ей равнодушнымъ взглядомъ. На совсти у ней было боле того, что передавала г-жа д’Оффрей, но сравнительная невинность ея въ томъ свт, въ какомъ выставила ее золовка, придавала ей силу встртить взглядъ Нэвиля взглядомъ гордаго вызова, если бы онъ вздумалъ казаться оскорбленнымъ. Но взглядъ Нэвиля съ восхищеніемъ замчалъ ослпительную близну ея, оттненную темнымъ платьемъ, и чарующую смлость, выражавшуюся въ гордо поднятыхъ бровяхъ.

— Сегодня у насъ не будетъ графъ д’Андріэль? Онъ забавляетъ меня, замтила баронесса д’Орбекъ.

— Если бы онъ только могъ понять, что онъ созданъ только для этой цли! воскликнулъ съ комическимъ паосомъ живой и маленькій г. Ливре.

— Не требуйте отъ молодыхъ людей слишкомъ много ума, другъ мой, они не были бы тогда такъ занимательны.

— Д’Андріэль долженъ былъ охотиться сегодня въ сосднихъ поляхъ съ девяти часовъ утра, сказалъ г. д’Орбекъ.— Что же касается его ума, то онъ отличный стрлокъ.

— Или дуэлистъ на шпагахъ, сказала Рэне.— Это тоже качество, цните его во что хотите. Вашъ любимецъ, madame la baronne, получилъ запрещеніе являться сюда, пока онъ будетъ противиться моему требованію.

Ее просили объясниться, и она, съ тою милой изобртательностью, передъ которой невинность кажется ложью, разсказала исторію о перчатк. Ахъ, какой это былъ тонкій, волнующій и трудный вопросъ! Имлъ ли графъ д’Андріэль право владть перчаткой, имлъ ли онъ право носить ее на груди? Бьючэмпа тоже втянули въ споръ объ этомъ дл.

Рэне съ любопытствомъ ждала отвта его. Приведя въ оправданіе свое бурю на мор, задержавшую его, и свое невдніе о томъ, какая драгоцнная вещь была поставлена на карту, онъ призналъ, что, по буквальному смыслу заклада, перчатка была проиграна, вопросъ же о прав носить ее былъ дломъ вкуса.

— Вопросы вкуса, monsieur, не ршаются оружіемъ въ вашемъ отечеств, я думаю? спросилъ д’Орбекъ.

— У насъ нтъ дуэлей, отвчалъ Бьючэмпъ.

Французъ подумалъ, что въ этомъ признаніи есть что-то унизительное, и великодушно прибавилъ:— но у васъ есть ваши волонтеры — великолпное зрлище и доказательство патріотизма, и готовности къ защит.

Бьючэмпа рзко передернуло въ душ, когда онъ оглянулся на недавнее прошлое отечества своего, вспоминая о томъ, какъ жалокъ былъ итогъ патріотической готовности, который выразили волонтеры, представляя въ тоже время весь итогъ готовности цлой Англіи на защиту отъ чужеземца.

— Но вы отдали перчатку, маркиза! тономъ судьи произнесла баронесса д’Орбекъ.

— Я бросила ее на землю, это сдлало ее нейтральной, отвчала Рэне.

— Г-мъ. И онъ носитъ ее, наврно, съ пылью.

— И сколько времени, спросилъ г. Ливре:— намренъ этотъ интересный молодой человкъ носить ее, заявилъ ли онъ о томъ?

— Пока онъ не увидитъ, что орденъ его за заслуги не боле, какъ козья кожа, отвчала г-жа д’Оффрей, и такъ какъ она пользовалась репутаціей остроумной женщины, то слова ее вызвали общее одобреніе и дло о перчатк было унесено новой волной разговора.

Восхитительное чистосердечіе, съ какимъ Рэне передъ цлымъ обществомъ говорила о глупости графа д’Андріэля, возвратило Бьючэмпу ощущеніе праздника. Г-жа д’Оффрей замтила дйствіе, произведенное разсказомъ, и вполн извинила свою невстку за это. Высказать часть правды для того, чтобы она служила маской всей правды — уловка не новая, и такъ какъ она подозрвала Рэне въ томъ, что красавецъ д’Андріэль могъ быть опасенъ для нея, то проявленіе такой искренности въ невстк казалось ей предвщаніемъ бды.

Но вообще неблагоразумно требовать доврія отъ друга, когда сердце друга играетъ въ искренность. Кто знаетъ? какое-нибудь прежнее неосторожное слово или поступокъ могли вызвать тотъ спасительный стыдъ, который не даетъ высказываться, который долженъ самъ надть маску, и подъ этой формой все-таки таится женская честность, а если его грубо смутить, то онъ можетъ превратиться въ отъявленное безчестіе? Такъ думала терпливая и дальновидная лэди и въ этомъ отношеніи она мене ошабалась на счетъ Рэне, нежели въ догадкахъ о д’Анріэл.

Рэне хвалилась тмъ, что она не уговаривала гостя остаться, но призналась, что она неохотно отпустила бы его. Она спокойно хвалила его и съ оживленіемъ слушала похвалы ему. Она была нма и недвижна, какъ статуя, когда упоминали имя графа Анри. Разв это не доказывало дружеской привязанности къ одному и полнаго подчиненія другому. Въ животной красот д’Андріэля былъ азіатскій блескъ, который оказался бы змемъ-искусителемъ для большинства женщинъ, г-жа д’Оффрей могла понимать это какъ нельзя лучше, почему же онъ не могъ быть тмъ же для покинутой мужемъ Рэне, которая обожала красоту формы и красокъ, и тмъ съ большимъ сочувствіемъ относилась къ пылкости характера, что неестественное одиночество развивало и въ ней самой врожденную ей пылкость.

Между тмъ, день прощанья Бьючэмпа смнилъ день праздника, и слово прощанья не было произнесено. Часы въ Турдэстел отличались особеннымъ свойствомъ ускользать незамтно. Слдуя одинъ за другимъ и походя одинъ на другой, они уходили, принося вечеръ, принося утро и не измняясь. Они могли бы мгновенно измниться, подобно тому, какъ молнія освщаетъ ночь, или бурныя тучи затемняютъ день, еслибы только Рэне захотла того. Она имла эту власть надъ Бьючэмпомъ, но она не захотла пользоваться своею властью, можетъ быть она боялась утратить то, что было дорого ей. Она хотла, чтобы онъ уважалъ ее, она знала, что на ней лежала тнь перчатки, которая была очень легкой тнью, пока дло шло только о дам, отдавшей перчатку, у ней. было, какъ и у него, одно желаніе сходиться каждый день и мечтать. Онъ замтилъ, что она очень рдко вела его на прогулку за границы замка, отговариваясь, что будутъ длать дальнія прогулки, когда прідетъ братъ ея. Полковникъ Роланда, Койнъ де-Граншанъ, дрался съ кмъ-то на дуэли и это важное дло задержало Роланда’.

Это дало Бьючэмпу предлогъ оправдать себя въ своихъ собственныхъ глазахъ за то, что онъ остался, и онъ злился на себя за то, что такъ обрадовался этому предлогу, и потому онъ съ усиленнымъ озлобленіемъ напалъ на обычай дуэлей, а затмъ на то пожиманіе плечами, которымъ г. Ливре и баронъ д’Орбекъ хотли сначала защитить такой зврскій обычай, потомъ извинить его или доказать на философскихъ основаніяхъ законность его. Нтъ никакой возможности перевесть на человческое слово значеніе пожиманія плечами. Онъ напалъ на это пожиманіе очень умренно, какъ онъ думалъ, но сдерживая природную горячность, онъ, вслдствіе насильственной сдержанности и неспособности вполн высказаться на чужомъ язык, впалъ невольно въ насмшливый тонъ. Контрастъ, на который онъ напиралъ, между претензіей благородной страны стоять во глав цивилизаціи и поощреніемъ такого варварскаго обычая,— оскорбилъ барона д’Орбека и раздражилъ г. Ливре. Послдній импровизировалъ краткую статью о галльской крови, первый утверждалъ, что только французы могутъ быть судьями своихъ обычаевъ и поступковъ. Въ спор царила вжливость, но вжливость часто бываетъ принуждена сбросить плащъ и куртку, когда выступаетъ на арену для схватки съ быкомъ. Бьючэмпъ прицпился къ ихъ слову solidaire, для заявленія своихъ идей о томъ, что ни одна цивилизованная нація не можетъ признать себя независимой отъ общей солидарности. Воображая, что онъ во Франціи великихъ идей, онъ могъ только вызвать искры злобы изъ кремня легитимизма, который пробивалъ, и почувствовать, что вдыхаетъ въ себя атмосферу дтскаго торизма. И здсь онъ снова напалъ на новое пожиманіе плечами, какъ на словесный вызовъ. Баронъ д’Орбекъ серьзно прочелъ ему программу дйствія провинціальной Франціи. Г. Ливре перенесъ войну черезъ каналъ въ Англію. Вы, англичане, удалились отъ дятельной жизни, въ род истощеннаго писателя, который изъ творца длается критикомъ, глумящимся надъ всмъ. Но что же такое усмшка глумленія? Это — разъдающая смола, изсушающая все тамъ, гд она падаетъ, въ свтскомъ обществ она тоже, что испареніе трупа. Въ отношеніи же остроумія, усмшка глумленія — только покрывало неповоротливости ума, это — кадило фарисея, состраданіе лицемра, самовосхваленіе отъвшагося мщанина, и проч. Но, прибавилъ г. Ливре, люди, употребляющіе эту усмшку, должны позаботиться о томъ, чтобы быть всегда сильными, они не имютъ друзей. Онъ заключилъ рчь свою предостереженіемъ націи, которая не лишена высокихъ достоинствъ. Баронъ д’Орбекъ высказалъ мене, нежели г. Ливре, и потому раздраженіе его противъ Бьючэмпа осталось сильне.

Но мннію мистера Вивіана Дьюси, бывшаго свидтелемъ спора, Бьючэмпъ самъ вызвалъ этотъ ударъ бича, во-первыхъ, потому, что явный фаворитъ хорошенькой женщины долженъ быть очень остороженъ во всемъ, что говоритъ, а во-вторыхъ, онъ долженъ бы былъ знать, что галльское, пожиманіе плечъ, когда, идетъ споръ о политик, иметъ волканическое свойство, онъ можетъ взорвать гору, наконецъ, вы только въ старой Англіи можете накидываться на все, что угодно, и тамъ вамъ отвтитъ или улыбка матери, или воркотня няньки, или грубость дурака. Но во Франціи течетъ боле горячая кровь, и вамъ отвтятъ на ударъ бича такимъ же ударомъ, усмшкой, сарказмомъ, когтями, клыками, потасовкой, всмъ въ одно мгновеніе, если вы захотите поступать сообразно съ понятіями вашего острова о свобод, то вы обязаны выступить по первому приглашенію на отмренное шагами поле. Если вы начнете заявленіемъ, что это противъ вашихъ принциповъ, то такое заявленіе, естественно, вызоветъ злостное желаніе испытать ваше хладнокровіе и врность принципу.

Была еще одна, неизвстная мистеру Дьюси, причина раздраженія г. Ливре противъ Бьючэмпа, молодой человкъ оскорбилъ его въ предмет очень близкомъ его сердцу. Знаменитый замокъ Діанэ былъ избраннымъ мстомъ прогулки всхъ гостей, собиравшихся въ Турдэстел. Г. Ливре, вмст съ нкоторыми французскими философами и англійскими матронами, питалъ сентиментальный и меланхолическій энтузіазмъ къ королевскимъ наложницамъ, и когда онъ съ восторгомъ распространялся объ одной изъ нихъ — Агнес, которая хотя не заслуживала пальму цломудрія, но была доброй душой,— онъ услышалъ отъ Бьючэмпа жесткое слово и вслдъ за нимъ назойливые вопросы о положеніи народа, крестьянства, изъ которыхъ высасывали потъ и кровь, чтобы содержать такія очаровательныя ничтожества. Вопросы эти показались до нельзя странными отъ человка, кипвшаго огнемъ юности, и маленькій старый джентльменъ, нсколько разнженный картинами, вызванными его любимой темой разговора, имлъ естественное право широко раскрыть глаза и спросить юношу, изъ какой онъ плоти и крови? Историческій гаремъ его былъ поруганъ. Прекрасное созданіе, запятнанное столь поэтически, столь смлое въ любви и уже искупившее все сдланное зло раскаяніемъ (здсь было потрясающее описаніе образа гршницъ подъ ливнемъ соленыхъ капель) взывало къ нему, требуя защиты. Раздраженный критическимъ отзывомъ холоднаго, какъ онъ воображалъ, ума Бьючэмпа, г. Ливре продолжалъ съ восторгомъ описывать даму своего сердца, пускался для нея въ казуистическія натяжки, вводилъ слушателей въ сцены роскоши и будуарнаго паоса, бросая на нихъ слишкомъ яркій свтъ и проговариваясь нсколькими рискованными выраженіями, пока Рэне не вскричала: ‘Избавьте насъ отъ esprit gaulois, monsieur Livret!’ Да, много накопилось въ немъ поводовъ злобы противъ англичанина.

— Esprit gaulois, madame, искра отъ кристала здраваго смысла, и я желаю, чтобы мы никогда не промняли его на пуританизмъ, который закрываетъ лицо, чтобы скрыть грязь свою, какъ стоячій прудъ поростаетъ плесенью, отвчалъ г. Ливре, вспыхнувъ.

— Мн кажется, что об манеры равно непозволительны, замтила Рэне.

— Ah! madame la marquise, вашъ умъ французскій, пусть ваше сердце останется тмъ же, прошепталъ г. Ливре.

Г. Ливре и баронъ д’Орбекъ оба забыли, что, когда Анри д’Андріэль былъ принятъ въ Турдэстель, они съ удовольствіемъ ожидали прізда англичанина, который долженъ былъ затмить молодого красавца, но чужеземецъ, захватывающій престолъ, очень скоро утрачиваетъ вс средства нравиться, и привлекательными становятся только его рчи объ отъзд. Теперь оба говорили о немилости и изгнаніи графа Анри съ теплымъ сочувствіемъ, высказывая недоумніе, почему оно могло бы зависть отъ появленія этого monsieur Бошана, какъ оказывалось на дл. Г-жа д’Оффрей слышала этотъ разговоръ и побжала разсказать Рэне эту сцену изъ комедіи, но Рэне не назвала ихъ глупыми созданіями, какъ сдлали бы другія женщины другихъ странъ, напротивъ, она оцнила вполн весь комизмъ этой сцены и нашла, что это страница, выхваченная изъ человческой природы. Она сравнила ихъ съ республиканцами, жалющими о государ, котораго они свергли и тмъ очистили мсто претенденту, забравшему ихъ въ руки.

— И который снова приведетъ ихъ къ законному королю, сказала г-жа д’Оффрей.

Рэне вскипула головку.— Какъ, милая сестра?

— Это — вашъ мужъ.

— Ну, что же?

— Онъ возвращается.

— Что вызвало его?

— Вы должны спросить: кто, моя Рэне. Я была уврена, что онъ, узнавъ о прізд monsieur Бошана, не можетъ не вернуться сюда, чтобы оказать ему гостепріимство.

Рэне пристально посмотрла на нее и сказала: — какъ это предусмотрительно съ вашей стороны. Телеграфная проволока послужила вамъ, чтобы увдомить его о томъ, что monsieur Бошанъ здсь.

— Боле. Она послужила мн, чтобы увдомить его, что здсь ждутъ monsieur Бошана.

— И этого было достаточно, чтобы вызвать его. Онъ длаетъ monsieur Бошану удивительную любезность.

— Какой онъ не сдлалъ бы ни одному мужчин, кром него, моя Рэне. На дл это оказывается самою лучшею любезностью вамъ. Я говорю это въ честь monsieur Бошана. Рауль видлъ его не разъ и, каковы бы ни были его личныя чувства къ этому молодому человку, но онъ знаетъ, что другъ вашъ — честный человкъ.

— Мой другъ… да. Я не имю никакого повода думать иначе, отвчала Рэне.

Постоянная и исключительная ревность мужа ея къ Бьючэмпу была непонятной ей странностью въ человк, повидимому, никогда не испытывавшемъ того же чувства къ людямъ, которыхъ никакъ нельзя было назвать честными людьми.

— Такъ вотъ что, сестра Агнеса, сказала она: — вы подали мысль о приглашеніи monsieur Бошана съ цлью заставить мужа моего вернуться! Видно мы окружены заговорщиками.

— Разв я такъ виновна? спросила г-жа д’Оффрей.

— Если этотъ сумасшедшій мальчикъ, на половину идіотъ и на половину пантера, оскорбитъ monsieur Бошана, вы будете чувствовать себя виновной.

— Вы приняли предосторожности, чтобы они не встрчались, къ тому же, monsieur Бошанъ не дерется на дуэли.

Рэне вспыхнула багровымъ румянцемъ. Г-жа д’Оффреи прибавила: — я не говорю, что онъ не былъ храбрымъ рыцаремъ и gentilhomme.

— О! вскричала Рэне.— Вы не должны говорить это, еслибы и думали. Спросите о немъ у Роланда. Онъ измнился, онъ кажется убитымъ. Я сдлала ему страшное зло… Она остановилась.— Главное, что намъ нужно длать — не давать ему встртиться съ графомъ д’Анріелемъ. Я подозрваю, что баронъ д’Орбекъ иметъ намреніе свести ихъ для ссоры, и вы, моя милая, чтобы польстить мн, объясните мн причину такого желанія. Поврьте мн, я жажду лести, я не видла ее съ тхъ поръ, какъ monsieur Бошанъ пріхалъ, и вы, съ вашей проницательностью, должны были на лиц моемъ прочесть, до чего я жажду лести. Вы такъ искусны, такъ ловки, Агнеса, вы справитесь съ этими мужчинами. Знаете ли вы, Агнеса, что гордость женщины, столь невроятно проницательной и умной, какою вы показали себя въ этомъ дл, должна возмутиться противъ ихъ интригъ и подорвать ихъ. Что касается меня, то я думала, что могу повелвать этимъ monsieur д’Анріэлемъ и нахожу, что въ немъ нтъ ни разсудительности, ни повиновенія. Странно сказать, я знала его недлю тому назадъ такъ же хорошо, какъ знаю теперь, но тогда онъ правился мн за качества свои, или за отсутствіе какихъ бы то ни было качествъ. Но какъ намъ устроить, чтобы не встртиться съ нимъ на дорог въ Діянэ? Онъ знаетъ, что мы демъ.

— Позжайте съ monsieur Бошаномъ въ лодк, сказала г-жа д’Оффрей.

— Рка длаетъ поворотъ на разстояніи пяти кинутъ ходьбы отъ Діанэ, мы могли бы хать въ лодк, говорила Рэне въ раздумь:— я уже думала хать въ лодк. По неправда-ли, это будетъ имть видъ, будто мы избгаемъ этого человка?.. это доставитъ ему торжество? Все равно. Мн не нравится, что онъ разыгрываетъ роль сокола, а Нэвиль Бьючэмпъ роль… маленькой птички. Это оттого такъ вышло, что мы дурно начали Агнеса.

— Разв это — моя вина?

— Моя. Скажите мн: когда возвращается законный король.

— Черезъ два или три дня.

— А какъ должны возмутившіеся подданные встртить его?

Г-жа д’Оффрей нжно ударила пальцемъ по щек Рэне.

— И они будутъ прощены?

— Онъ долженъ на колняхъ вымаливать прощеніе, милая Рэне.

— Законный король, умоляющій на колняхъ о прощеніи — очень жалкая картина, Агнеса. Законный король, ревнующій къ иностранцу — очень странная. Но мы, женщины, обречены такой участи. Еслибы мы могли возстать en masse!— но мы не можемъ. Поцлуйте меня.

Г-жа д’Оффрей поцловала ее, не воображая, что она принимала участіе въ обряд прощанія, покончившемъ искреннюю дружбу ея съ невсткой.

Когда Рэне играла графомъ Анри, она играла огнемъ, и знала это, она разъ или два оплакивала передъ Агнесой д’Оффрей свое положеніе покинутой жены, обрекавшее ее искать такихъ опасныхъ развлеченій, чтобы не утратить ощущенія жизни, но она была возмущена, какъ коварной измной — тмъ, что Агнеса подала мысль пригласить Бьючэмпа съ тайнымъ намреніемъ побудить мужа ея возвратиться домой, чтобы охранять ее. Она была возмущена во-первыхъ потому, что она не видла никакой опасности отъ близости Бьючэмпа, и слдовательно, не нужно было никакой защиты, во-вторыхъ, присутствіе мужа ея могло быть только ненавистно Бьючэмпу и было бы незаслуженнымъ наказаніемъ. Мысль о встрч ихъ была невыносима для нея такъ же, какъ и мысль о томъ, чтобы отпустить Бьючэмпа для избжанія этой встрчи. Сверхъ того, она помнила, какъ она въ минуту отчаянія, которой она теперь едва могла врить заднимъ числомъ, съ дрожью, лихорадочнымъ волненіемъ и презирая себя, была принуждена надяться на скорый пріздъ Бьючэмпа, какъ на спасеніе. Та бурная ночь пробудила сердце ея. Съ тхъ поръ дружескія отношенія ихъ снова усыпили сердце ея, а задумчивость Бьючэмпа заинтересовала ее, мечта о томъ, что онъ, никогда не упрекавшій ее, никогда не принимавшій сентиментальнаго тона, безконечно несчастливъ и заслуживаетъ безконечнаго состраданія, поднимало въ сердце ея угрызенія совсти. Но она не могла сказать ни слова о томъ Агнес, порвавъ въ сердц своемъ дружбу съ нею. Она говорила шутливо о законномъ корол, и он расцловались какъ лучшіе друзья въ мір — то была сцена изъ комедіи, столь же врная жизни, какъ и та, которую розыграли смиренные поклонники блестящей chtelaine.

Бьючэмпъ имлъ удовольствіе довезти на лодк маркизу до короткой тнистой аллеи, которая вела отъ берега къ замку Діанэ, куда г. д’Орбекъ отправился верхомъ, а г-жа д’Оффрей съ г. Ливре въ кабріолет. Портрету Діаны де-Діанэ была отдана должная дань похвалъ за красоту оригинала,— красавицы съ нжной полнотой и тонкими чертами лица, только-что вышедшаго изъ мастерской туалета, очертанія головы ея, напоминавшія голову кошки, были исправлены прямымъ и тонкимъ носомъ, такъ что портретъ напоминалъ кошку сказокъ въ минуту превращенія въ женщину. Брови и подбородокъ составляли треугольникъ, служащій абрисомъ голов кошки, а глаза и ротъ могли быть всмъ, чмъ она хотла, чтобы они были — для мышей, или монарховъ Франціи. Г. Ливре не опровергалъ обвиненія, предъявленнаго противъ нея великимъ французскимъ историкомъ,— да, она была холодной женщиной, быть можетъ корыстолюбивой, но вы должны цнить ее, какъ женщину, представьте себ, что она жива, чтобы оцпить всю прелесть и грацію ея. Только дв страны одн создали женщину, идеалъ женщины, женщину, искуства, красота, грація и остроуміе которой представляютъ ее нашему созерцанію, стоящую неизмримо выше обыденныхъ условій жизни: эти дв страны — Франція и Греція. Никакая другая страна не создастъ такой женщины, такого совершенства женственности, женщины, которая побждаетъ время такъ же, какъ побждаетъ мужчинъ, силою божественности крови своей. Такую женщину, такъ же, какъ и знаменитыхъ героевъ, не должно судить по законамъ и по мрилу второстепенныхъ созданій. Создавая ее, искуство и природа подали другъ другу руку, въ ней поэзія спустилась на землю. Вопросъ о добр и зл долженъ быть отложенъ въ сторону, это дерзость крестьянина, вульгарность буржуа. Такая женщина властвуетъ — voil tout. Есть ли у ней красота и грація? Если да — то это отвтъ на все. Эти дары — ручательство того, что въ общемъ вліяніе ея можетъ быть только благотворно. Бури, разрушительныя для наскомыхъ, освжаютъ землю,— таково же и вліяніе подобной женщины. Такъ плъ рапсодъ. Можетъ быть маленькій французскій дворянинъ-педантъ, спускающійся по сренькому склону седьмого десятка ко второму дтству, находитъ вторую молодость въ подобномъ энтузіазм, но намъ совершенно непостижимо, почему тотъ же энтузіазмъ одушевляетъ нашихъ матронъ? Пламенный восторгъ г. Ливре былъ рзкимъ контрастомъ съ разсяннымъ взглядомъ, съ какимъ молодой англичанинъ смотрлъ на Діану и символы божественности ея, украшавшіе стны, кровать, шкапы, мебель — каждый уголъ, гд аттрибуты богини цломудрія могли быть нарисованы или вылплены.

Г. д’Орбекъ не вошелъ въ замокъ и остался осматривать пруды. Когда маркиза и Бьючэмпъ подошли къ нему, онъ иронически поздравилъ его съ выборомъ катанья по рк, которое было пріятне катанья по пыльнымъ дорогамъ. Маркйза де-Руальу сказала:— тогда уступите вашу лошадь monsieur Бошану и отвезите меня на лодк назадъ.

Д’Орбекъ измнился въ лиц, колебался и потомъ отказался, сказавъ, что долженъ захать къ д’Андріелю.

— Когда же вы видли его? спросила она.

Онъ смутился еще боле.— Недавно, маркиза.

— По дорог сюда?

— Онъ шелъ по дорог.

— А наша перчатка?

— Маркиза, сколько я могу помнить, д’Андріель былъ не въ оффиціальномъ костюм.

Рэне успокоилась.

Потомъ, по настоянію г. Ливре, пошли въ часовню Діаны, гд покоился прахъ овдоввшей фаворитки, ‘который — жаловался г. Ливре:— демоны революціи не оставили покоиться въ мир’.

Г. Ливре громогласно проклиналъ ихъ.

— Революція была нашей бабкой, и я не позволю оскорблять ее, вскричалъ Роландъ де-Круанэль, входя въ часовню.

Рэне схватила брата за руку. Онъ вошелъ въ часовню и вышелъ оттуда, обнимая Бьючэмпа, потомъ поцловалъ Рэне, и замчаніемъ, что она блдна, вызвалъ яркую краску на щеки ея. Роландъ явился, какъ дуновеніе свжаго воздуха, посл нелпой сентиментальности, которою донимали ихъ. Бьючэмпъ пошелъ съ нимъ впередъ объ руку, какъ дружные школьные товарищи, спрашивая, отвчая, болтая, смясь въ одно и тоже время,— и это было такъ отрадно для Рэне, что она взглянула на Агнесу д’Оффрей и спросила: ‘не правда ли, тетя, тотъ англичанинъ совершенно французъ по откровенности и свжести?’

Роландъ остановился и, обернувшись къ Рэне, сказалъ:

— Я встртилъ д’Андріэля, когда халъ сюда,— и въ глазахъ его мелькнуло выраженіе подозрительнаго допроса.

— Вы пріхали сюда верхомъ изъ Турдэстель? спросила Рэне.

— Онъ былъ въ вашей partie de plaisir, маркиза? спросилъ братъ Рэне.

— Онъ прохалъ мимо васъ, не сказавъ ни слова, Роландъ?

— Вотъ такъ, передразнилъ Роландъ, самый церемонный поклонъ испанскаго cavallero, и сказалъ Бьючэмпу:— онъ далеко не лучшій обращикъ французской молодежи, избалованъ женщинами. Да и лучшіе тоже очень хороши, и безъ баловства Боже сохрани. Другъ, Нэвиль, прибавилъ онъ, понизивъ голосъ:— знаете ли вы, что вы немного пророкъ? Я помню. Многое сбылось изъ того, что вы говорили, помните, что старый поклонникъ женщинъ развращаетъ ихъ хуже, нежели молодой баловень ихъ. А! оставимъ это. Здорова ли madame Кллингъ? а вашъ семифутовой дядя? Есть ли у васъ теперь флотъ, который тшитъ сердце Нэвиля Бьючемпа? Вы увидите въ Руан пробу нашихъ новыхъ полевыхъ орудій.

Друзей съ большимъ трудомъ заставили разстаться. Рэне настаивала на томъ, чтобы братъ халъ съ нею въ лодк, онъ охотно бы похалъ, но не могъ позволить ссть на своего араба всаднику, незнакомому доброму коню.

— Любовь моя четвероногая, вотъ моя любовь, сказалъ Роландъ, выходя за раззолоченную ршетку и отвязывая отъ нея стройную невысокую лошадь, которая встртила хозяина своего граціознымъ поворотомъ шеи и головы.

Онъ вскочилъ въ сдло и крикнулъ:— Au revoir, m-r le capitaine.

— Au revoir, m-r le commandant, отвчалъ Бьючемпъ.

— Адмиралъ или маршалъ, каждый изъ насъ въ свой чередъ, отвчалъ Роландъ смясь. Благодаря вашему производству, я получилъ письмо отъ сестры. Подвиньтесь скоре еще чиномъ, чтобы и я былъ произведенъ.

Бьючемпъ подумалъ о пропасти, которая отдляла теперь то время, когда онъ мечталъ быть командиромъ и потомъ адмираломъ. Но черезъ пропасть былъ перекинутъ мостъ, когда онъ взглянулъ на Рэне, гладившую шею лошади Роланда.

— Есть ли въ мір другое такое прекрасное созданіе? спросила Рэне, а Бьючемпъ повторилъ въ душ этотъ вопросъ, смотря на нее, и свтлое видніе показало ему Рэне не здсь, но въ Лидо, въ Венеціи.

Когда вс простились съ хозяевами замка Діанэ, Бьючэмпъ и Рэне пошли черезъ лугъ до аллеи, которая вела къ рк, и онъ сказалъ:— теперь я видлъ Роланда и могу ухать.

— А не имю права удерживалъ васъ, но не наказывайте Роланда за безумную сестру его, сказала Рэне.— Какъ онъ похорошлъ. И какъ онъ скоро получилъ чинъ капитана. Мы не имемъ протекціи при этомъ двор. Мой отецъ надется застать васъ въ Турдэстель, мы ждемъ его. Что мн сказать ему о вашемъ поспшномъ отъзд? Кром сознанія въ томъ, что вызвала васъ.

— Перчатка? Я буду просить васъ отдать мн другую передъ отъздомъ моимъ, маркиза.

— Вы замчали склонность мою къ легкомыслію, monsieur, когда я была молоденькой двушкой.

— Я говорилъ, что я… но прошедшее — прахъ. Увижу ли я васъ когда нибудь въ Англіи?

— Мн кажется, что ваша родина хмурится на меня. Но если я не поду туда, и вы не прідете сюда, иначе какъ по таинственному приглашенію, которое никогда не повторится, то будущее — прахъ, какъ и прошедшее, по крайней мр для меня. Прахъ здсь и прахъ тамъ! Еслибы можно было превратиться въ шелковичнаго червя и жить, лежа на лист, которымъ питаешься, то это было бы отвтомъ на загадку: жить прахомъ и въ настоящемъ Я не нахожу отвта въ моей религіи. Безъ сомннія Діана де-Брезе нашла его. Зачмъ вы назвали такъ Діану при Ливре?

Она смотрла на него съ улыбкою, когда они вышли изъ тни подстриженныхъ деревьевъ. Онъ искалъ глазами лодку.

— Лодка на томъ берегу рки, сказала Рэне голосомъ, который заставилъ его искать въ глазахъ ея объясненія безжизненныхъ звуковъ, поразившихъ его. Она была мертвенно блдна — Вы умете владть собой. Ради меня, умоляю васъ, шептала она.

Онъ оглянулся. На противоположномъ берегу рки рисовалась передъ глазами Бьючемпа красивая и стройная фигура графа д’Андріэля, стоявшаго въ лодк, скрестивъ ноги и опираясь на весло, конецъ котораго зарылся въ прибрежный песокъ.

Бьючемпъ съ сухой рзкостью, отзывавшейся дядей Эверардомъ, замтилъ о фантастической поз молодого человка:

— Это можно сдлать и при сильномъ волненіи.

Рэне не поняла насмшки моряка, но тоже отозвалась о картинности позы графа Анри насмшкой: — Эта поза для фотографіи или статуи?

Ни онъ, ни она не выдали ничмъ удивленія и досады. Графъ д’Андріэль не могъ долго выдержать эту позу, онъ медленно расправилъ ноги, опустился въ лодку, снявъ шляпу, и перехалъ черезъ рку къ нимъ, потомъ небрежно извинился и сказалъ:— я надюсь, что я не вторгся въ запретныя границы Турдэстель, маркиза?

— Вы въ моей лодк, графъ д’Андріэль, сказала Рэне.

— Permettez moi, madame. Онъ поставилъ одну ногу на берегъ, повернувшись спиною къ Нэвилю, и протянулъ Рэне руку, чтобы помочь ей ссть въ лодку.

Бьючэмпъ крпко схватился за носъ лодки въ минуту, какъ Рэне слегка оперлась концами пальцевъ на плечо графа Анри.

Въ то мгновеніе, какъ она сла, графъ Анри пихнулъ лодку весломъ, но лодка не двигалась. Бьючэмпъ предвидлъ его маневръ, и вскочилъ въ лодку, какъ вскакиваетъ запоздавшій на гулянк матросъ въ ту минуту, когда раздается приказъ — отваливай, онъ низко пригнулся и отъ сильнаго толчка его лодка закачалась и отплыла, а графъ Анри по прежнему опирался на весло, но уже не ради картинности позы, а ради крайней необходимой опоры. Онъ вложилъ всю силу свою въ толчекъ весломъ, чтобы съ торжествомъ отвалить отъ берега, оставивъ соперника стоять на берегу, но вышло иначе. Недолгое сопротивленіе лодки и потомъ качанье ея нарушило искуственное равновсіе позы его, и въ силу неумолимыхъ законовъ, чмъ боле онъ, опираясь на весло, наклонялся надъ расширявшейся полосой воды, между берегомъ и лодкой,— тмъ боле росла зависимость его отъ точки опоры, такъ что, когда ширина полосы воды превзошла длину опоры, ему не осталось ничего боле, какъ нырнуть. Печальная гримаса при вид Бьючэмпа, спокойно занявшаго мсто гребца, смшалась съ кислымъ, выраженіемъ, которое появляется на лиц купающагося передъ ныряньемъ въ холодную воду, и то, и другое вмст исказили красивое лицо его въ безобразную маску. Онъ нырнулъ, какъ рыцарскій джентльменъ, высоко вскинувъ пятками, чтобы не опрокинуть лодку, и исчезъ въ четырехъ футовой глубин воды, Первыми словами его, когда онъ всплылъ на поверхность воды было:— Я надюсь, маркиза, что я не имлъ несчастія забрызгать васъ.

Потомъ онъ подплылъ къ берегу, выкарабкался наверхъ, всталъ и закрутилъ въ кольцо повисшіе концы длинныхъ усовъ.

Рэне повелительно кивнула головой Бьючэмпу, показывая на весла. Онъ схватилъ плывшее весло, выпавшее изъ рукъ графа д’Андріэля, и поднялъ оба весла, готовясь грести, но передъ тмъ, мене благоразумный, нежели Рэне, наивно счелъ за нужное сказать слово сожалнія промокшему сопернику.

Плечи и шея графа Анри тряслись, когда онъ отрицательно покачалъ головой, и движеніе это окончилось, какъ встряхиванье головы мокрой собаки, дрожью во всемъ тл до нельзя комической, усилившей еще боле сходство его съ этимъ животнымъ. Онъ сознавалъ, какой жалкій видъ онъ имлъ въ эти минуты, и потому, обратясь къ Бьючэмпу, сказалъ:

— Я слышалъ, что вы — морякъ, monsieur. Поздравляю васъ съ искусною морскою тактикой, наша будущая встрча будетъ на земл. Au revoir, monsieur. Madame la marquise, j’ai l’honneur de vous saluer.

И съ этими словами онъ ушелъ.

— Гребите скоре, прошу васъ, сказала Рэне Бьючэмпу. Она хотла въ эту минуту видть Роланда и открыть сердце брату, да, ей нужно было признаться ему во всемъ. Она не должна терять ни минуты, чтобы отвратить несчастіе. А кто былъ виной его?— она! Сердце ея громко кричало о вин ея и заглушило крикъ, что она невинна. Презрительная жалость къ молодому дикарю, который сталъ посмшищемъ, снимала съ него вину, хотя онъ и умлъ быть безпощаднымъ врагомъ. Онъ былъ ничто, случайностью, дуракомъ. Но онъ могъ быть страшнымъ орудіемъ наказанія. Мысль объ этой возможности придавала грозившей бд характеръ наказанія и крикъ, что она невинна, замеръ въ сердц Рэне. Она не чувствовала бы того же ужаса и муки, еслибы Бьючэмпъ воспользовался лихорадочной тревогой, съ какою она ждала его въ Турдэстель въ бурную ночь, и радостью ея, когда она увидла его, и захотлъ бы связать снова порванныя цпи любви. Тогда она видла бы только борьбу между двумя мущинами-соперниками, ни одинъ изъ которыхъ не имлъ тайнаго права назваться любовникомъ ея, и оба стояли бы въ ровныхъ отношеніяхъ и были бы равно жалки и отчасти презрнны. Но Нэвиль Бьючэмпъ поступилъ въ отношеніе ея, какъ честный другъ, остался достоинъ той роли, для которой она призвала его. Сознаніе преступности ея было въ мысли, что онъ спасъ ее. Отъ чего? Отъ послдствій безумнаго бреда, а не любви, отъ бреда, основаннаго на иллюзіи, потому что любви не было. Она сказала графу Анри: ‘Вы говорите мн о любви. Когда я была двушкой, меня любилъ одинъ человкъ. Я не видлась съ нимъ и не переписывалась цлыми годами, но я знаю, что мн стоитъ подать ему знакъ, самый ничтожный, и онъ придетъ ко мн и не скажетъ ни слова, о любви’. Это были слова, послужившія основаніемъ къ пари о перчатк. Но что было бы съ нею, еслибы Нэвиль не пріхалъ?

Сердце ея сильно забилось и она багрово покраснла, какъ будто Нэвиль видлъ ее въ ту минуту, когда она ставила ногу на край скалы, нависшей надъ пропастью, и спасъ ее. Но какъ же она могла дойти до такой безпомощности? Она могла только спрашивать. Она не могла найти въ себ отвта.

Допрашивать сознаніе, допрашивать сердце было напрасно. Сердце осуждало ее безпощадно. Рэне жгло желаніе сдлать въ эту минуту какой нибудь подвигъ чрезмрнаго самоуниженія для того, чтобы выразить непривычное ей чувство гнва на самою себя какимъ нибудь вншнимъ дйствіемъ и тмъ снова заслужить право на уваженіе въ собственныхъ глазахъ. Ее жгло желаніе, чтобы ее допрашивали, заставили расплакаться, чтобы ее презирали, отталкивали, бранили и потомъ простили, и она сказала бы, что она не заслуживаетъ прощенія. Но Бьючэмпъ былъ англичанинъ, онъ былъ слишкомъ слпъ для роли судьи обвинителя, которую она навязывала ему въ мысляхъ, онъ сталъ бы упрекать ее безъ милосердія, пока, наконецъ, унизя самъ себя безчеловчной пыткой, которой онъ подвергъ бы ее, онъ поднялъ бы ее снова, такъ же высоко, какъ низко? сронилъ бы ее обвиненіемъ своимъ. Но для нея готовился неожиданный сюрпризъ.

Бьючэмпъ пересталъ грести. Опустивъ руки съ веслами, онъ низко наклонилъ голову по направленію къ берегу. Рэне замтила раздутую, чудовищную тыкву, занесенную случайностью изъ сосдняго огорода на берегъ рки. Тыква тяжело лежала изжелта зеленоватой стороной на берегу, свшиваясь надъ водой, будто въ постоянномъ созерцаніи своего удлиненнаго отраженія въ водяномъ зеркал. Очевидно, этотъ толстый Нарцисъ привлекъ вниманіе Нэвиля.

Она топнула ножкой.— Вы устали грести, monsieur?

— Вы именно здсь сказали мн, что ждете возвращенія вашего мужа, сказалъ Нэвиль.

Она взглянула на тыкву, закусила губы и, покраснвъ, отвчала:

— А на какомъ мст рки просила я васъ поздравить меня съ тмъ?

Она не сказала бы этого, еслибы знала, какая мысль выработывалась въ немъ.

Онъ раскачалъ лодку и громадное отраженіе чудовищнаго и влюбленнаго въ себя Нарциса заколебалось и начало растягиваться и расходиться кругами и, наконецъ, разбилось на тысячи бившихся и дрожавшихъ остатковъ, которые потомъ стали снова сливаться и составлять прежнее отраженіе, напоминавшее карикатурное самодовольство карикатурнаго Нарциса.

У Рэне мелькнула смутная идея, что въ голов Бьючэмпа складывались карикатурныя фантазіи. И странно, эта смшная тыква, какъ искаженныя черты карикатуры, имла сходство, которое она никогда не признала бы, еслибы ей указали на него прямо, но которое представилось воображенію ея, вслдствіе юмористическаго разсматриванія сливавшагося и дробившагося въ вод отраженія неуклюжаго плода — сходства съ молодившейся, играющей древностью, съ вчно разъзжавшимъ ея мужемъ, влюбленнымъ въ себя, толстымъ, плшивымъ амуромъ, напыщеннымъ собою ничтожествомъ! Она представила себ впечатлнія, волновавшія Бьючэмпа, и самолюбіе ея раздуло ихъ за границы истины.

И когда онъ, взглянувъ ей прямо въ глаза, сказалъ: ‘Пусть ужъ лучше будетъ юноша и жизнь!’, она мгновенно поняла его. Вмст съ прежнимъ страхомъ передъ неукротимостью и неумолимой прямотой его, въ ней, какъ огненный палецъ, указывавшій на мракъ, поднялось жгучее воспоминаніе о томъ, отъ какой возмутительной участи, грязь которой была усилена схватившимъ ее въ эту минуту за горло отвращеніемъ, онъ спасъ бы ее въ дни Турени и Венеціи — и съ какимъ омерзительнымъ образомъ карикатурной чудовищности, она, несмотря на предчувствіе и пророчества любившаго ее человка, связала себя на всю жизнь.

Они сидли лицомъ къ лицу, она не могла скрыть пылавшихъ щекъ, глаза ея блуждали, избгая его взгляда.

— Мы пристанемъ здсь, сказала она, крестьяне приведутъ лодку.

— Куда бы то ни было — все равно, сказалъ Бьючэмпъ. Но я долженъ говорить съ вами. Я выскажу вамъ все теперь. Я не осуждаю васъ, въ моихъ глазахъ васъ не за что осудить, хотя ни одинъ человкъ въ мір не выстрадалъ столько, какъ я. Вроятно, черезъ нсколько дней вы погибли бы. Вы звали меня! Доврьтесь вашему инстинкту теперь, когда я съ вами, такъ же какъ доврились, когда меня не было. Достанетъ ли у васъ мужества — вотъ въ чемъ вопросъ. Передъ нами еще долгіе годы. Неужели вы можете жить здсь честно, неужели вы здсь, живете живой жизнью?

Глаза Рэне широко раскрылись, она сдлала усиліе нахмуриться, но брови ея только слегка дрогнули, и ни одно слово не могло сойти съ языка ея. Его безуміе, его чудесная проницательность, и это немужское состраданіе къ ней, чуждое молодымъ людямъ ея свта въ отношеніяхъ ихъ съ женщинами, волновали, пугали и трогали ее. Онъ угадалъ всю истину объ отношеніяхъ ея къ д’Андріэлю, безнравственность ихъ въ одномъ отношеніи и невинность въ другомъ и, не требуя признанія, простилъ ее. Она не врила себ. Да, это была любовь честная, мужская любовь! И Рэне хотла быть въ эту минуту на земл, чтобы бжать отъ него. Она указала на пристань. Онъ выскочилъ на берегъ.

— Это не можетъ окончиться ничмъ другимъ, сказалъ онъ: если вы не оттолкнете меня, Рэне. Я держу вашу руку Рэне! Это рука живой женщины, и я въ томъ увренъ, врной своему другу, врной, я въ томъ поклянусь, честному, истинному союзу! Вы не замужемъ, вы просто закованы, васъ заковали страхомъ. Это развращаетъ васъ! Это губитъ васъ. Но со мной? Я люблю васъ. Вы и я — одна жизнь. Сколько мы выстрадали для того, чтобы сознать это и дйствовать сознательно теперь. Я знаю, что живетъ женщина, которая — не растеніе пустившее корни, какимъ лицемры и тираны требуютъ, чтобы она была? Мы должны дйствовать, какъ велитъ намъ сознаніе. Придите ко мн! Скажите: Нэвиль Бьючэмпъ, или смерть. Смерть — для васъ? Вы отравлены, вы разбиты, вы умираете — живя, какъ живете теперь, хуже — вы разыгрываете роль той Рэне, которую я зналъ. О, Венеція! Но теперь мы оба стали умне и сильне, мы прошли сквозь огонь. Кто бы могъ предсказать это? Этотъ день и это несчастіе, и позоръ могутъ обратиться въ радость, если мы захотимъ, если захотите вы! Сердце, которое не уметъ смть, не уметъ любить! Отвчайте мн! Неужели я увижу, какъ вы снова въ страх отвернетесь отъ меня? Нтъ, теперь нтъ!

Онъ снова уносилъ ее, какъ бурный потокъ. Онъ говорилъ страстныя рчи, безумныя, потому что Рэне была Рэне, но рчи эти потрясали ее электрическимъ токомъ. Он лились неумолкая, когда онъ шелъ съ нею по огороду крестьянина, черезъ поля и по парку Турдэстель. Ее глубоко потрясалъ голосъ возстанія противъ всего, голосъ этотъ слышался во всемъ, что онъ говорилъ ей, и такъ же глубоко поражало ее пренебреженіе его ко всмъ пошлымъ пріемамъ поклонниковъ. Она не нашла ничего подобнаго въ словахъ его. Онъ говорилъ не столько для того, чтобы увлечь ее за собой, сколько для того, чтобы указать ей путь. Онъ говорилъ безъ упрековъ, безъ горечи, онъ нжно, но полновластно срывалъ съ нея покрывало, которымъ колеблющаяся женщина закрываетъ себя отъ любимаго человка.

Они пришли въ Турдэстель долго посл того, какъ лодка была привезена крестьяниномъ, и Бюьчэмпъ могъ бы подумать, что онъ убдилъ ее, еслибы она не повторяла въ отчаяніи вопросъ, который онъ сдлалъ ей:— но, Нэвиль, есть ли у меня мужество?

Трусость заставляла ее повторять этотъ вопросъ, когда страсть закипала въ ней, и черезъ много годовъ Нэвиль понялъ, что въ трусости этой скрывался безсознательно здравый смыслъ. Рэне была Рэне. Что было бы съ Нэвилемъ, еслибы она послушала его?

XXVI.
Мистеръ Блэкбрнъ Ткгэмъ.

Черезъ нсколько времени посл того,— какъ Бьючэмпа снова увидли въ Бэвисгэм, собиравшаго голоса,— въ Моунтъ-Лорель проникъ слухъ, что Бьючэмпъ хромалъ на одну ногу. Остряки враждебнаго лагеря воскресили французскую маркизу, но было извстно, что онъ вернулся безъ этой дамы, она была невидима. Сесилія Халкеттъ пріхала верхомъ съ отцомъ въ туманный осенній вечеръ и нашла на стол своемъ карточку командора Бьючэмпа. Сесилія подумала, что онъ могъ бы дождаться возвращенія ея, леди вообще не катаются поздно въ холодные осенніе вечера, а Бьючэмпъ былъ всего за четверть часа до возвращенія ея. Такой короткій промежутокъ времени говорилъ о пропасти между нею и Бьючэмпомъ. Она замтила, что отецъ ея распрашивалъ слугу о томъ, хромалъ ли капитанъ Бьючэмпъ, то было дружеской заботливостью съ его стороны, не боле. Слуга отвчалъ, что капитанъ Бьючэмпъ былъ верхомъ. Сесилія знала, какіе слухи ходили на счетъ поздки Нэвиля во Францію, но у него были враги, онъ велъ съ ними ожесточенную борьбу, и она была равнодушна къ сплетнямъ. Эта карточка, на которой было только его имя, говорила несравненно боле и опредленне. Сесилія унесла ее въ свою комнату. На карточк было только имя и чинъ Нэвиля — и ни одной строки карандашомъ. Карточка эта была для нея — мрачнымъ огнемъ, освтившимъ неизвстность, какъ бываетъ для мущинъ цвтокъ, лента, перчатка, каждая мелочь — не разъ побуждающая ихъ метать молніи противъ тней и видть чудовищную лесть вмсто истинъ. Но двичья кровь Сесиліи не горла огнемъ, и она прочла печально и ясно значеніе карточки. Но она не могла такъ же ясно понять, какъ могъ онъ согласить долгъ свой къ народу, понимать который онъ училъ ее, съ его несчастной страсти къ маркиз Руальу? Какъ могло такое высокое чувство жить рядомъ съ такимъ беззаконнымъ? Или крайность его политическихъ взглядовъ была признакомъ натуры, не признававшей нравственныхъ обязательствъ. Сесилія боялась послдняго. Онъ съ такимъ неуваженіемъ отзывался о пасторахъ. Она усиливалась прочесть истину во мрак и была принуждена опереться на свои убжденія и религіозныя, и соціальныя, потому что не довряла чувствамъ своимъ, сколько могла. А какъ бы ни разбивалось сердце ея, какое бы страданіе ни ждало ее,— все же лучше узнать о немъ всю правду, нежели закрыть глаза, недостойно отдаваясь обаянію и чувству! Сесилія не могла иначе отдать любовь свою никому, какъ бы ни влекло ее чувство, какъ бы жестоко ни пришлось ей страдать отъ мукъ неудовлетворенной любви.

Она положила карточку его на письменный столъ, на которомъ стояла фотографія. Командоръ Бьючэипъ вообще любилъ поощрять искуство фотографіи, какъ и вс, кому часто приходится путешествовать. Мистрисъ Кллингъ имла цлую коллекцію фотографій, нчто въ род иллюстрированной исторіи роста его, раздленной на главы, начиная отъ дтства до мичманства, и отъ мичманства до зрлаго возраста. Карточка, которая была у Сесиліи была одною изъ пары, присланной Бьючэмпомъ мистрисъ Гренси Леспель въ день отъзда его во Францію, она была подаркомъ мистрисъ Леспель Сесиліи, оплаченнымъ цною, какою оплачиваются подобные подарки, именно, румянцемъ стыда въ обществ. Ей предложили об карточки на выборъ, и она выбрала профиль, повторяя замчаніе мистрисъ Кллингъ, что онъ напоминалъ стрлу, летящую вверхъ. На это мистеръ Стккели сказалъ: ‘Онъ весь въ этой черт, этотъ человкъ — метательный снарядъ’. Политическіе враги — каламбуристы, тоже не остались въ долгу. Но Сесилія думала о профил, на который она такъ долго смотрла, когда хала въ Бэвисгэмъ, и смотрла дольше, чмъ Бьючэмпъ смотрлъ на ея профиль. Она подумала, что маркиза де-Руальу тоже смотритъ въ эту минуту на его карточку, о, еслибы она могла имть портретъ француженки!

На другой день отецъ бросилъ ей фотографію другого джентльмена, которую получилъ въ письм отъ мистрисъ Бьючэмпъ. Онъ спросилъ Сесилію, что она думаетъ объ оригинал, и она отвчала:

— Я думаю, что онъ былъ бы полезне Бэвисгэму, нежели капитанъ Баскэлетъ.

Объ оригинал, когда онъ представился ей въ Моунтъ-Лорел на той же недл, она не нашла сказать ничего другого какъ: онъ очень похожъ на фотографію и очень не похожъ на Нэвиля Бьючэмпа.— И я тоже думаю, отвчалъ отецъ.

Джентльменъ, о которомъ шла рчь, былъ мистеръ Блэкбернъ Ткгэмъ, и было забавно видть рьянаго тори въ человк, который былъ совершенной противуположностью типа кавалера. Нэвиль и онъ, казалось Сесиліи, выбрали совершенно не т стороны, къ которымъ предназначила ихъ природа. У мистера Ткгэма была круглая голова, четыреугольный плоскій лобъ и румяное лицо, онъ ступалъ такъ гордо и твердо, какъ будто считалъ своею собственностью землю, находившуюся подъ ногами его, и только короткость ногъ его ослабляла величественность сходства его съ восьмымъ Гарри, но за то усиливала крпость осанки его. Онъ говорилъ тономъ авторитета. ‘Позвольте мн поправить вашу ошибку, сэръ’, говорилъ онъ часто полковнику Халкетту, и это было еще признакомъ скромности. ‘Вы совершенно неправы’, миссъ Халкеттъ пришлось нсколько разъ услышать этотъ отзывъ, который былъ особенной любезностью. Онъ разсмотрлъ нсколько акварелей ея до обда, одобрилъ ихъ, но счелъ за нужное пространно указать на нкоторые легкіе недостатки. По вопросу о политик, онъ замтилъ: ‘я осмлюсь сказать’, но по тону его вовсе не было видно, чтобы онъ осмливался: это былъ тонъ пророка, провозглашавшаго, что ни одинъ образованный человкъ съ здравымъ смысломъ, который постилъ наши колоніи, не вернется либераломъ. Что же касается того, чтобы образованный человкъ, съ здравымъ смысломъ, могъ быть либераломъ, радикаломъ, то Ткгэмъ отвергалъ самую мысль о томъ, такимъ громогласнымъ ‘фи’, которое могло бы поднять экипажъ корабля также, какъ и крикъ: Аврамъ. Онъ небрежно отозвался о капитан Бьючэмп, что онъ только воображаетъ будто онъ радикалъ. Пли радикальный кандидатъ Бэвисгэма самъ обманывается или его обманываютъ. Мистеръ Ткгэмъ осмливается сказать, что ни одинъ англійскій джентльменъ, не подлежащій медицинскому осмотру комиссіи освидтельствованія умалишенныхъ, не можетъ быть искренно радикаломъ.

— Ни на волосъ! вздоръ! отвчалъ онъ на замчаніе миссъ Халкеттъ о существованіи радикальныхъ идей: — эти идеи вн политики, он подлежатъ вднію полиціи. Голландскія плотины построены на то, чтобы ограждать обработанную землю отъ моря и, разумется, одна изъ обязанностей голландскагоправительства — поддерживать плотины, а обязанность нашего правительства — сдерживать чернь, радикализмъ можетъ приниматься въ соображеніе политиками только тогда, когда допустятъ чернь подкопать плотины.

— Радикалы, замтила миссъ Халкеттъ:— говорятъ, что нужно образовать народъ, чтобы сдлать его…

— Они говорятъ, что можно управлять втрами и приливомъ, прервалъ онъ ее удобопонятной и врной аналогіей: — подождите, когда у насъ будетъ буря. Думать, что впустивъ народъ въ наши плотины, мы можемъ усмирить или обойти его — самообольщеніе, доходящее до галлюцинацій сумасшедшаго. Что же касается до того, чтобы послать его въ школу, когда мы отдадимъ въ руки его власть, то это все равно, что пригласить дикаго звря отобдать съ нами — онъ състъ весь обдъ и насъ на придачу. Лучшее воспитаніе для народа — правительство. Это начали наконецъ понимать въ Ланкашир. Я захалъ дня на два въ Ланкаширъ, возвращаясь домой, и съ радостью могу сказать, что ланкаширцы готовятся сдлать шагъ назадъ. Ланкаширъ ведетъ страну. Ланкаширцы поняли, наконецъ, что натворилъ ихъ либерализмъ на рынк труда.

— Капитанъ Бьючэмпъ находитъ, что перемна въ политическихъ мнніяхъ фабрикантовъ происходитъ отъ громадныхъ состояній, которыя они составили себ, замтила миссъ Халкеттъ, лукаво присоединяя къ Ткгэму радикальнаго пророка.

Но Ткгэмъ не смутился отъ ироніи ея.— Собственность — баластъ, равно какъ и драгоцнность. Я называю собственность — капитализованный здравый смыслъ. Я далъ бы ей вс привилегіи. Если мы заговоримъ о патріотизм, то я скажу, что собственность гарантируетъ его. Я утверждаю, что самое безопасное и врное правленіе, есть правленіе, во глав котораго стоятъ собственники.

— Я думаю тоже, вмшался мистеръ Халкеттъ, онъ говорилъ, какъ собственникъ.

Мистеръ Ткгэмъ воспламенился, говоря о пашемъ богатств и нашей торговл. Неужели, побдивъ на скачкахъ и взявъ призъ, мы теперь выпустимъ его изъ рукъ. Когда онъ говорилъ объ этомъ предмет, голосъ его принялъ торжественные тоны священника, совершающаго богослуженіе: — мы — предметъ зависти цлаго міра! возгласилъ онъ: — наше богатство несмтно, баснословно! Оно можетъ вполн внушать почтеніе другимъ народамъ. И мы добыли его собственными руками, благодаря нашей религіи. Мы богаты и деньгами, и промышленностью, и въ этомъ все наше богатство и возрастаніе этого богатства, которое постоянно даетъ новую работу рукамъ, перевшиваетъ упадокъ промышленности, которымъ намъ грозятъ. Такъ какъ это — фактъ, то ваши радикалы или не знаютъ первыхъ условій человческой природы, или знаютъ. Если они знаютъ — они измнники, а либералы, открывающіе имъ двери — дураки, а нкоторые и мошенники. Мы погибнемъ, т. е. какъ великая держава, если перестанемъ смотрть впередъ, твердо держаться вмст и извлекать изъ нашей собственности и правъ вс выгоды, какія можемъ извлечь. Слово — резюмирующее исполненіе этихъ обязанностей — торизмъ. (Это слово иметъ боле древній запахъ, нежели консерватизмъ, и потому мистеръ Ткгэмъ предпочиталъ его). Разумется, рабочіе должны быть свободными людьми, но человкъ долженъ ежедневно завоевывать свою свободу, или онъ будетъ рабомъ въ той или другой форм рабства, единственный путь завоевать свободу — трудъ и повиновеніе законному правительству. Въ такой стран, какъ Англія, гд вс пути открыты для конкуренціи интеллигенціи и силы, съ прессой, которая представляетъ голосъ всхъ партій и всхъ интересовъ, въ стран, которая даетъ на вашъ капиталъ три съ половиною процента и боле, такъ же все незыблемо, какъ небесная твердь!..

Онъ замтилъ выраженіе изумленія на лиц миссъ Халкеттъ и прибавилъ: — да, это значитъ обезпеченіе пищи для милліоновъ ртовъ и комфортъ, если не роскошь для половины населенія. Врные проценты на сбереженіе — основаніе цивилизаціи.

Но онъ испортилъ эффектъ краснорчія своего, вы можете въ полет краснорчія подняться отъ камней къ звздамъ, но нужно быть очень опытнымъ ораторомъ, чтобы, спускаясь изъ міра отвлеченностей въ міръ фактовъ, не вылетть изъ сдла, и потому мистеръ Ткгэмъ окончилъ плоскостью: — въ такой стран, какъ Англія… прекрасно… я осмлюсь сказать, мы имемъ право осуждать заране нарушителей общественнаго спокойствія, и они должны представить вполн законные доводы для защиты своего дла, иначе ихъ заставятъ отвчать передъ закономъ за поведеніе свое.

Это заключеніе было высказано передъ слушательницей, которая не могла симпатично относиться къ нему, и которая поняла, что оно должно было рикошетомъ ударить въ капитана Бьючэмпа. Ткгемъ фыркалъ при имени Бьючэмпа. Онъ читалъ стенографированную репортерами рчь Бьючэмпа, и качалъ головой, цитируя многія мста изъ этой ‘ерунды’, съ такимъ видомъ, какъ будто готовъ былъ тигромъ кинуться на него, еслибы не боялся полисмена.

Но все это не мшало мистеру Ткгэму съ наслажденіемъ смаковать клэретъ и разсказывать о разныхъ приключеніяхъ путешествій своихъ, хвалить рыбныя ловли въ однхъ мстностяхъ, охоту бъ другихъ, кухню въ третьихъ, впрочемъ, въ очень немногихъ, но за то когда упоминалось о блюд, достойномъ похвалъ гастронома,— то онъ переходилъ въ восторженный паосъ, и это были, повидимому, очень дорогія для сердца его воспоминанія. Но все-таки, какъ человкъ прогресса, онъ заявилъ объ убжденіи своемъ, что мы — англичане со временемъ будемъ имть лучшую кухню въ мір, потому что у насъ лучшіе матеріалы.

— Наше непонятное политическое малодушіе — единственное больное мсто наше, заключилъ онъ:— насъ заставляютъ длать уступку за уступкой, отступать шагъ за тагомъ…

— Какъ гусей на общинномъ выгон, я слышала это сравненіе, договорила за него миссъ Халкеттъ сравненіемъ доктора Шрэпнэля.

Мистеръ Ткгэмъ засмялся, слегка кашлянулъ и вздохнулъ: — Боже мой!

Смхъ его былъ заразителенъ и боле всхъ словъ его говорилъ о томъ, что голова и сердце его были въ полнйшемъ мир.

Сесилія была бы очень удивлена, еслибы могла знать, что этотъ нелюбезный джентльменъ, до того мало искусившійся въ наук нравиться дамамъ, что обращался съ ними дружески, какъ съ младшими товарищами,— увидвъ ее, далъ въ душ своей обтъ: ты и никто другая!

Полковникъ былъ въ восхищеніи отъ мистера Ткгэма, какъ отъ сильнаго и способнаго молодого человка и свжаго, задорнаго рекрута-молодца своей партіи, который стоялъ за нападеніе и взывалъ къ здравому смыслу, вмсто того, чтобы разввать флагъ сентиментальности и отступленія, былъ настоящій конно-артиллеристъ тори. Безмрно сожаля о томъ, что мистеръ Ткгэмъ не пріхалъ ране въ Англію, когда онъ могъ бы занять мсто бэвисгемскаго представителя въ парламент, которое теперь отдано капитану Баскэлету, полковникъ Халкеттъ началъ сравнивать Блэкберна Ткгэма съ Нэвидемъ Бьючэмпомъ: это былъ примръ крайней несправедливости и предубжденія, подумала дочь его, потому что обстоятельства требовали только сравненія Ткгэма съ капитаномъ Баскэлетомъ.

— Мн кажется, папа, что вы сравниваете идеалиста съ реалистомъ, сказала она.

— А? намъ не нужны идеалисты въ политик, пробормоталъ сквозь зубы полковникъ.

Онъ въ послднее время тоже принялъ привычку качать головой при имени Нэвиля, и Сесилія не смла спросить его о причин этого.

Мистеръ Ткгэмъ пріхалъ въ Моунтъ-Лорель наканун дня выборовъ. Статья въ. либеральной бэвисгемской газет призывала всхъ истинныхъ либераловъ доказать единодушіе свое поднятіемъ рукъ, Ткгэмъ приписалъ ее сыну Эрина и очень потшался тмъ, что либералы нанимаютъ падди {Paddy прозвище — ирландцевъ.} ‘писать и извергать молніи’ за себя.

— Шотландцы завдуютъ хозяйственной частью, а падди пишутъ проповди во всхъ либеральныхъ журналахъ, говорилъ, между прочимъ, юный тори, прибавляя:— а англичане тамъ наборщики, не боле, я полагаю. Вотъ вамъ обращикъ національнаго духа либеральныхъ газетъ!

— Ахъ! вздохнулъ полковникъ, какъ будто этотъ фактъ былъ неопровержимо доказанъ ему.

Поздка въ Бэвисгемъ, чтобы присутствовать при церемоніи поднятія рукъ въ ратуш, отрезвила мистера Ткгэма отъ увлеченія обобщать фактъ бэвисгемской газеты. Руки поднялись за Бьючэмпа, и сказать вмст съ капитаномъ Баскэлетомъ, что это ничтожное большинство было бы недостойно такого врага, какъ мистеръ Блэкбернъ Ткгэмъ. Онъ усиленно молчалъ, замчая все, выслушивая каждаго, къ величайшему удивленію полковника Халкетта, при вид смолкшаго говоруна и громогласнаго крикуна.

Мистеръ Сеймуръ Остинъ заявилъ, что поднятіе рукъ — самое обманчивое изо всхъ предзнаменованій по части выборовъ. Около четырехъ часовъ въ день выборовъ Сесилія получила записку отъ отца, въ которой было сказано, что либералы побиты и ‘Бьючэмпа нтъ нигд’.

Мистрисъ Грэнси Леспель явилась вторымъ встникомъ пораженія Бьючэмпа. Она просто заявила фактъ, что встртила полковника и Блэкберна, когда они хали по предмстьямъ города, и они общали привезти Сесиліи цифры голосовъ окончательной балотировки.

— Человкъ, который въ самый разгаръ агитаціи выборовъ отправляется во Францію драться на дуэли, не можетъ разсчитывать на побду, противъ него возстанетъ вся нравственность англійскаго городка, говорила она, и, замтивъ, что молодая двушка приняла холодный видъ, она прибавила:— о, дуэль была, это положительно, и она понизила голосъ.

— Съ мужемъ. Съ кмъ же больше? Онъ вернулся раненый. На это есть доказательства. Мой племянникъ Пальметъ узналъ это отъ Вивіана Дьюси, а Вивіанъ очень хорошо знакомъ съ ней, и дло въ томъ, что ее ночью поймали, когда она бжала съ Бьючэмпомъ, а дуэль была въ восемь часовъ утра, но братъ ея хотлъ непремнно драться за капитана Бьючэмпа, и случилось, я не могу сказать какимъ образомъ, что мсто его, то есть мужа, занялъ какой-то beau jeune homme, и, весьма возможно, что и онъ тоже былъ лицомъ, которому слдовало бы драться съ мужемъ. Во всякомъ случа, онъ оскорбилъ капитана Бьючэмпа, или капитанъ Бьючэмпъ вообразилъ, что молодой герой оскорбилъ его, и дрался съ нимъ или съ мужемъ. Но это ршительно все равно съ кмъ, если дуэль была, а это, какъ вы видите — доказанный фактъ.

— Я надюсь, что это — неправда, сказала Сесилія.

— Милая Сесилія, мы должны надяться изъ христіанскаго чувства, сказала мистрисъ Леспель.— Дуэль — ужасная вещь, хотя эти Рамфри дрались, а Бьючэмпы были не лучше ихъ. Полковникъ Ричардъ дрался за жену или сестру друга. Но въ наше время дуэль — вещь невроятная. Дуэль во вс времена была безчеловчнымъ обычаемъ, но теперь она хуже,— она нарушеніе приличій. Я сама желала бы надяться, что это неправда, и вы можете подумать это потому, что я слышала это отъ лорда Пальмета. Но я знаю Вивіана Дьюси такъ же хорошо, какъ знаю моего племянника. Вивіанъ подробно описываетъ это происшествіе, и потому мы можемъ положиться на то, что онъ говоритъ правду, онъ — не такой человкъ, чтобы распускать ложные слухи. Вы не знаете, что онъ встртилъ капитана Бьючэмпа въ замк маркизы: вся эта исторія была у него на глазахъ. Ему стоило ссть и написать. Онъ вообще сообщаетъ мн вс французскія сплетни. Но въ этомъ письм были подробности боле по вкусу Пальмету, нежели мн. Вивіанъ Дьюси сдлалъ такое описаніе маркизы де-Руальу, которое заставило Пальмета трещать объ ней цлый часъ. Я уврена, что она должна быть красавицей во французскомъ вкус. Вивіанъ Дьюси съ восторгомъ описываетъ глаза, брови ея и, кажется, волосы. Всего этого вмст съ фигурой француженки довольно, чтобы сводить съ ума мужчинъ. Онъ пишетъ, что мужъ ея стоитъ того… но чего не пишутъ молодые люди. Очень жаль, что англичане за границей, мужчины и женщины тоже, я боюсь,— принимаютъ французскій тонъ и нравственность. Но какъ могъ капитанъ Бьючэмпъ ожидать побдить и на выборахъ, и въ интриг? Это тожетъ ршить только его голова. Грэнси въ страшномъ негодованіи противъ него. Но не по поводу выборовъ, вы понимаете. Этотъ человкъ — докторъ Шрэпнэль, сдлалъ что-то, чему, какъ говоритъ мужъ, Бьючэмпъ могъ бы помшать. Это все — ссоры мужчинъ. Я поручила Пальмету написать Вивіану Дьюси, чтобы онъ досталъ для насъ фотографію маркизы де-Руальу. Вы знаете, любопытно видть лицо женщины, для которой мужчина губитъ себя. Но я еще разъ скажу: Бьючэмпу нужно жениться.

— Для того, чтобы были дв жертвы? Сесилія сказала это улыбаясь. Она была еще новичокъ въ страданіи и думала, что надть маску значитъ скрыть страданіе.

— Женится — перемнится. Онъ остепенится и будетъ связанъ честью, отвчала мистрисъ Леспель.— Я разговаривала съ нимъ, когда мы были въ Ичинкоп, его наружность и то, что я знала объ отц его, рыцар и красавц — полковник Ричард Бьючэмп, внушило мн довріе къ нему, если только имъ не овладетъ та роковая страсть, которая вкрадывается, какъ змя, и овладваетъ, какъ волшебство. Я положительно врю въ такую страсть. Я видла примры. И если такая страсть кончится, то у человка выжжено сердце и вмсто него остался пепелъ, или какъ вы видите въ мистер Стккели Кльбрет — одинъ цинизмъ. Вы бы не сочли его способнымъ къ такой страсти! Но это правда. О, я знаю это! Вотъ что длаетъ страсть съ мужчинами. Женщины умираютъ. Вра Уинтеръ умерла двадцати трехъ лтъ. Каролина Ормондъ немного старше. Вы знали исторію ея? Весь свтъ зналъ ее. Но самый странный убдительный фактъ — любовь лорда Альфреда Бркли и лэди Сюзанъ Горденеръ, жены генерала. Когда они встртились, то не могли разойтись. Смшно было смотрть на нихъ. Теперь все выяснилось вполн, и наврно извстно, что они никогда не сговаривались встрчаться. Ихъ сводила постоянная роковая случайность и они, наконецъ, поняли ее такъ хорошо, что… Вы сметесь?

— Разв я смялась? спросила Сесилія.

— Мы вс должны знать жизнь, дитя, а у васъ сильная голова. Знаніе опасно только для дураковъ. Если романическая любовь бываетъ иногда смшна, и я сознаюсь, что она можетъ быть смшна, то утверждаю, что пошлая игра въ нее вчно смшна. Кстати, я забыла сказать вамъ, что когда стали поврять голоса, то капитанъ Бьючэмпъ имлъ сто девяноста голосами мене, нежели капитанъ Баскэлетъ, въ то время, когда они показали списокъ. Джентльменъ, хавшій съ вашимъ отцомъ, сравнилъ положеніе либераловъ съ парашютомъ, отрзаннымъ отъ воздушнаго шара. Что онъ служитъ въ арміи или во флот?

— Онъ — адвокатъ и двоюродный братъ капитана Бьючэмпа.

— Я бы не приняла его за Бьюнэмпа, произнесла мистрисъ Леспель и, снова принявъ тонъ свтской мудрости, сказала:— я бы не хотла быть въ оппозиціи противъ этого молодого человка.

Ей почему-то очень понравился мистеръ Ткгемъ, но она не говорила о томъ ни слова. Вспомнивъ, что она опоздаетъ въ Ичинкопъ, гд ждали много гостей, чтобъ праздновать побду капитана Баскэлета, она поцаловала молодую двушку, которую безъ намренія такъ долго мучила, и ухала домой.

Сесилія надялась, что это — не правда. Сердце ея болзненно сжалось при мысли, что это — правда. Она воображала, что и весь свтъ будетъ такъ же осуждать Нэвиля, что весь свтъ такъ же отвергнетъ его, какъ отвергли избиратели Бэвисгэма, и она въ мысляхъ своихъ горячо защищала его, жгучая краска залила лицо ея, и ей пришлось защищать уже себя, упорно отказываясь врить страшной исторіи дуэли,— и тмъ не мене, она продолжала упорно смягчать вину его, и, по странному противорчію, всегда ясный здравый смыслъ ея оправдывалъ его за дуэль, а сердце обвиняло. Она съ любовью остановилась на образ ‘рыцаря и красавца, полковника Ричарда Бьючэмпа’, вызванномъ въ ум ея восторгомъ, съ какимъ мистрисъ Леспель говорила объ отц Нэвиля, рыцарство котораго бросало свтъ на характеръ сына и ошибки котораго, оправдываемыя временемъ, имли блескъ, который странно говорилъ въ пользу Нэвиля.

XXVII.
Бглый взглядъ на выборы.

Суетливый и шумный день выборовъ, непохожій на скучное и поучительное собираніе голосовъ англичанина въ святын замка и округа своего, можетъ научить насъ очень немногому, и юморъ этого дня похожъ на дурно съигранную рождественскую пантомиму безъ Коломбины,— старыя штуки безъ всякой граціи. Но тмъ не мене, вс обстоятельства такъ сцпляются, что повствователь не можетъ ограничиться голымъ упоминаніемъ о факт пораженія либераловъ-радикаловъ въ Бэвисгэм. Этотъ день прошелъ не безплодно и для будущности человка, котораго сострадательныя поклонницы изъ неподающаго голоса пола въ цломъ округ звали бднымъ, милымъ командоромъ. Праздникъ, который задалъ себ Бьючэмпъ за границей, подалъ поводъ доктору Шрэпнэлю нарушить положительное запрещеніе наложенное на него Дженни Дэнгемъ, и дятельно агитировать въ пользу Бьючэмпа собственными публичными рчами — образъ дйствія, вслдствіе котораго, какъ и предвидла Дженни, многіе умренные избиратели отошли отъ командора Бьючэмпа, но за то радикалы сплотились въ боле тсный отрядъ…. немногочисленный отрядъ застрльщиковъ будущаго — жалкіе разбитые остатки, какъ отзывался о нихъ капитанъ Баскэлетъ, и ни одинъ изъ этихъ солдатъ не казался довольно радикаленъ для другого, вс они перегоняли другъ друга, это были императоры въ зародыш, азбучные пророки, вдохновенные доктора, сами себя грызущіе паціенты,— все, что хотите. И, несмотря на юморъ остроумнаго капитана, въ этомъ отряд по временамъ появляется человкъ, который собираетъ его въ тсные ряды и колонны, если рядовые рядовъ и колоннъ захотятъ довриться ему, и ведетъ ихъ дружнымъ отрядомъ, плечомъ къ плечу — представляя образецъ дисциплины даже для тори. Видъ такого отряда дйствуетъ опьяняющимъ образомъ на вождя, привыкшаго считать людей сквозь туманныя отвлеченности, и которому потому ничего не стоитъ прибавить пару нулей къ цифр, острилъ капитанъ Баскэлетъ. Такимъ образомъ, пятьдесятъ человкъ, явившихся на перекличку, превращаются въ пятьсотъ или пять тысячъ, самое понятіе числа слито въ ум вождя съ понятіемъ умноженія, и т годы будущаго, на которые онъ такъ упорно смотритъ вдаль, утомляя свои зрительные органы, неожиданно и мгновенно скатываются къ нему, когда онъ закрываетъ глаза въ порыв восторга. Такимъ образомъ, глядитъ ли онъ въ оба, или закрываетъ глаза, онъ одерживаетъ призрачную побду — обнимаетъ облака. Юморъ капитана былъ правъ въ томъ отношеніи, что докторъ Шрэпнэль, вмсто побды, обнялъ облако.

Докторъ Шрэпнэль надялся, что день этотъ будетъ, наконецъ, днемъ успха радикаловъ, но и онъ, гражданинъ, посдлый въ пораженіяхъ, даже, такъ сказать, округлившійся отъ привычки къ нимъ до того, что посл каждаго паденія снова поднимался подъ напоромъ воздуха отъ удара, сшибавшаго его съ ногъ,— былъ пораженъ и упалъ духомъ, онъ самъ сознался въ томъ, когда увидлъ пораженіе Бьючэмпа, зная хорошо, что его полкъ радикаловъ, начиная отъ перваго рядоваго до послдняго, подалъ голосъ за Бьючэмпа. Радикалы подаютъ голоса рано поутру, они пошли бы голосовать съ первымъ крикомъ птуха, еслибы это было возможно. Они полны надеждъ поутру, а приличное описаніе вечерняго отчаянія ихъ вы найдете въ Inferno Данта. Они хотятъ поднять нашъ тлнный міръ рычагомъ Архимеда, но они — плохіе математики и не разочли, что у нихъ точка опоры еще слишкомъ мала. У нихъ, быть можетъ, всего одинъ футъ земли, и на немъ они каждый разъ надятся совершить это поднятіе, и каждый разъ вся масса отдаетъ назадъ и давитъ ихъ. Нечего напоминать читателю о томъ, какъ это больно:— всъ массы безмрный. Докторъ Шрэпнэль, однако, будучи еще распростертъ отъ удара на земл, уже осматривалъ обширный горизонтъ. Онъ всталъ на ноги, не дожидаясь ничьей помощи. Успхъ былъ отложенъ на слдующія поколнія. Разв это было долго въ жизни народа?

— Я не увижу побды, вы увидите, говорилъ онъ Дженни Дэнгемъ и подтвердилъ свое пророчество, сказавъ мистеру Лидіарду, что тори нашего времени шли или, врне, завязли въ слдахъ шаговъ радикаловъ прошедшаго столтія.— Замтьте, участь радикаловъ всхъ временъ — вести къ побд и никогда не одерживать ея, а для тори побда — вода Мертваго Моря, вкусъ золы во рту! А либералы,— эти постепеновцы, эти люди компромисса, этотъ конгломератъ атомовъ! Они хвалятся въ животномъ самоуслажденіи своемъ, что высосали сокъ плода побды, за который заплатили душами своими. У нихъ нтъ живой связи, потому что нтъ жизненнаго принципа!

Мистеръ Лидіардъ, который былъ либералъ, попросилъ доктора не забывать дла либераловъ, которыя касались то тори, то радикаловъ постояннымъ и ровнымъ розмахомъ, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, какъ маятникъ часовъ, который и есть жизнь часовъ, припомните это. Либералы — воплощеніе того, что есть практичнаго въ политик.

— Вполн приличное сравненіе для прислужниковъ времени! вскричалъ докторъ Шрэпнэль, не выносившій, когда упоминали о либералахъ, какъ о партіи, въ особенности, въ часъ пораженія радикаловъ, когда фактъ существованія людей компромисса приводитъ въ изступленіе людей принципа.— Вы, либералы — войско Пирра, вы — армія незаконорожденныхъ дтей прогресса, торгашей, которые проповдуютъ практичность изъ-за платы! Они знаютъ, что мы — движущая сила, а тори — сопротивляющаяся, и притворяются, будто помогаютъ намъ побить нашего непріятеля, чтобы ослабить ударъ, который падаетъ и на нихъ. Мы деремся, а они забираютъ плоды побды. Что они такое? межеумки, трусливыя сердца, люди девиза: хочу и не хочу, переметчики, въ которыхъ вымираетъ энтузіазмъ юности, едва только въ кошельк зазвенитъ золото. Они боятся, что мы слишкомъ много длаемъ для общаго блага, а непріятель ихъ слишкомъ мало для ихъ блага. Они — партія? Пусть они пойдутъ въ дло и посмотрятъ. Мы выдержимъ тысячу пораженій, они — ни одного! Компромиссъ породилъ ихъ. Оторвите ихъ только отъ сосцовъ компромисса, которымъ они питаются, да выдвиньте людей, которые умютъ бороться и умирать за дло — и либералы разсыпятся прахомъ. А куда уйдутъ обломки партій? Всего боле въ ряды тори, другъ мой. Я говорю вамъ серьезно, такъ и будетъ. Вы, качаясь между будущимъ и прошедшимъ, живете настоящимъ, но вы трусливо оглядываетесь назадъ, какъ вс гршники, живущіе настоящимъ. Вы, либералы, вы — тори съ предусмотрительностью и радикалы безъ нашей вры. Вы кидаетесь изъ страха торизма на радикальныя мры, и изъ страха радикализма бросаетесь назадъ въ торизмъ. Вотъ ваше раскачиванье маятника.

Докторъ Шрэпнэль читалъ лекціи на эту тему въ продолженіе цлаго дня, и слдуетъ предположить, читалъ ихъ для собственнаго утшенія Лидіарду, Трботу и Бьючэмпу, кому бы то ни было, кто случался у него подъ рукой, и никогда еще оракулъ радикализма не носилъ такой странной одежды. Излюбленные метательные снаряды при выборахъ были мшки съ мукой. Необыкновенно высокій ростъ доктора Шрэпнэля, безобразно-длинное коричневое пальто сами по себ были цлью весьма заманчивой для артиллеристовъ при этихъ орудіяхъ, не говоря уже о репутаціи его какъ человка, желавшаго уничтожить всю англійскую старину. Первые залпы придали ему видъ статуи изъ снга. Души воды превратили муку въ слои тста, и, по крайней мр, по цвту докторъ походилъ на нашпигованнаго зайца, сорвавшагося съ вертела и вставшаго на вытянутыя заднія ноги. Вслдствіе такого превращенія, фигура доктора еще боле кидалась всмъ въ глаза, и, когда онъ съ полнйшимъ равнодушіемъ ходилъ по городу, юные профессора декоративнаго искусства воспылали бшенымъ желаніемъ принести и свою лепту въ дло блнія доктора, такъ что, наконецъ, его можно было принять за мельника, который вывалялся въ мук. Толпа, бжавшая за нимъ, прозвала его привидніемъ, и онъ шелъ, какъ призракъ, невозмутимый, блый и молчаливый посреди ревущей толпы веселыхъ грубіановъ, изъ которыхъ каждый считалъ почетнымъ дломъ поднять крикъ противъ стараго Шрэпнэля. Одтый на подобіе корки пирога, онъ заходилъ иногда въ отель Бьючэмпа продолжать монологи свои о томъ, что будущее принадлежитъ радикаламъ, и во-вки будетъ принадлежать имъ, потому что они піонеры будущаго.

Онъ не удостоилъ Бьбчэмпа ни одного слова утшенія въ пораженіи его. Онъ не воображалъ, что утшеніе могло быть нужно человку, окрещенному въ чистыхъ водахъ радикализма, и должно сознаться, что Бьючэмпъ обманулъ и его, и миссъ Дэнгемъ, и самого себя, сказавъ такимъ тономъ, какъ будто и онъ тоже держался философіи доктора на счетъ пораженій:

— Это — только проигранная стычка, она не считается ни во что въ безконечной войн. Война должна быть безконечной.

— Но разв можно въ безконечной войн сохранить ясность ума! былъ памятный для него отвтъ миссъ Дэнгемъ.

Онъ взглянулъ на Лидіарда, намекая, что отвтъ этотъ могъ быть внушенъ только его вліяніемъ на нее. Для него трудно было представить себ, чтобы женщина и, притомъ, хорошенькая, могла мыслить самостоятельно, и тмъ боле могла заставить его анализировать и собственную его мысль. Это заставило его недоврчиво улыбнуться. Какъ могла хорошенькая молодая двушка, боле всхъ женщинъ походившая на Рэне и чертами лица, и граціей, найти въ голов своей фразу, которая заставила его серьезно думать? Онъ не могъ забыть словъ ея, хотя не могъ приписать ихъ ей.

Съ другой стороны, онъ безгранично восторгался преданностью ея доктору Шрэпнэлю. Въ ней высказывалась вся женственность натуры ея и совершенно согласно съ романическими понятіями о томъ командора Бьючэмпа и другихъ, которые желали быть исключительнымъ предметомъ ея. Но Дженни Дэнгемъ обладала не только пассивною добродтелью своего пола, она доказала тоже, что у нея есть высокое мужество. Никакія возраженія со стороны доктора Шрэпнэля не могли удержать ее отъ намренія быть вмст съ нимъ свидтельницей борьбы выборовъ, и каждый разъ она шла съ докторомъ Шрэпнэлемъ, какъ будто это было обыденное и естественное дло. Платье ея носило слды, что она прошла сквозь строй рядомъ съ докторомъ.

— Это бросили въ меня ненарочно, сказала она, успокоивая негодованіе Бьючэмпа.

Она спасла доктора, съ которымъ безъ нея толпа обошлась бы самымъ грубымъ образомъ. Разъ, когда толпа слишкомъ наперла на нихъ, она взяла подъ руку доктора и, подвигаясь впередъ съ невозмутимымъ взглядомъ, заставила толпу дать ей дорогу. Она съумла заставить уважать себя этихъ грубыхъ невжественныхъ людей и они по-рыцарски старались превзойти другъ друга въ ловкости, стараясь, чтобы комья муки, которыми осыпался докторъ, миновали ее, причемъ они посылали громкое проклятіе каждому удару, который отъ ненавистнаго доктора отражался на ней, нкоторымъ мальчикамъ достались даже тычки за неловкость воинственнаго рвенія ихъ. Одинъ юный геній изъ этой орды вандаловъ, таинственнымъ наитіемъ подражая современнымъ изобртателямъ усовершенствованныхъ орудій убійства и сознавая, что незачмъ бросать метательные снаряды, посл залпа которыхъ хоть что-нибудь остается цло, швырнулъ въ миссъ Дэнгемъ камень завернутый въ бумагу. Онъ не попалъ въ цль. Дженни не сказала объ этомъ ни слова никому. День заключился однимъ или двумя кулачными поединками въ глухихъ углахъ города, вроятно для того, чтобы доказать, что прежній неустрашимый духъ древнихъ британцевъ, не смотря на измну фортуны, снова ожилъ въ нашихъ мускулахъ.

XXVIII.
Нчто о сердц и ум одной молодой двицы.

Мистеръ Ткгемъ отыскалъ дорогу къ коттэджу доктора Шрэпнэля, чтобы повидаться съ родственникомъ своимъ на другой день выборовъ. Въ Моунтъ-Лорел былъ обдъ въ честь выбранныхъ представителей Бэвисгема, и мистеръ Ткгемъ опоздалъ на пять минутъ. Онъ вошелъ въ гостиную, полную гостей, задержанныхъ тамъ по его милости, и принесъ полковнику извиненіе. Едва только усплъ онъ упомянутъ о томъ, что былъ у доктора Шрэпнэля, какъ неаккуратность его была забыта при взрыв негодованія, какимъ было встрчено это имя.

— Этотъ человкъ — зараза! вскричалъ полковникъ: — я слышалъ, что онъ имлъ дерзость потребовать Грэнси Леспеля въ судъ, за захватъ общинной земли.

Кто-то описалъ фигуру доктора Шрэпнэля подъ осыпавшимъ его вихремъ муки.

— Онъ заслуживаетъ всего, что хотите, отвчалъ полковникъ, смотря на часы.

— У меня, замтилъ капитанъ Баскэлетъ:— есть свои счеты съ докторомъ Шрэпнелемъ и я сведу ихъ.

Онъ говорилъ тономъ человка, имвшаго право считать себя оскорбленнымъ, но никто не могъ понять, въ чемъ состояло это право, кром того, что докторъ далъ ему какое-то прозвище въ своихъ рчахъ. Капитанъ кивнулъ головой, но, однако, не пустился въ объясненіе своихъ правъ. Дло было въ томъ, что какое-то радикальное яблоко ударило его въ лвую скулу, когда онъ совершалъ свой торжественный въздъ въ городъ, и оставило свой слдъ въ вид легкой опухоли, къ которой онъ отъ времени до времени, какъ симпатическое средство, прикладывалъ руку, потому что скула была и безъ того выдающейся чертой наружности его, и увеличеніе ея въ объем было совершенно излишне. Когда этотъ баловень фортуны, желая поискать и другого счастья, хотлъ выказать всю свою любезность и очарованіе, то это увеличеніе размровъ одной щеки придавало самый плачевно-ложный видъ сладкой улыбк его.

Онъ стремился, во что бы то ни стало, понравиться миссъ Халкеттъ. Зная, что она жалла бднаго Нэвиля и даже была дружна съ нимъ, онъ улыбался, вспоминая о Нэвил, о бдномъ Нэвил!— Я даю вамъ честное слово, миссъ Халкеттъ, старый товарищъ — Нэвиль совершенно потерялъ голову вчера. Я хотлъ быть вжливымъ съ нимъ. Встртя его, я закричалъ ему: ‘добрый день, Нэвиль, я боюсь, васъ побили’. А онъ отвчалъ: ‘а я думаю, что вы побдили, дядя’. Онъ не зналъ, гд онъ и съ кмъ говоритъ, бдный малый! Дядя — и мн!

Миссъ Халкеттъ была расположена видть въ этомъ разсянность Нэвиля, но мистеръ Сеймуръ Остинъ, сидвшій рядомъ съ нею, засмялся и сказалъ:— я думаю, что слово дядя было случайнымъ выстрломъ, но оно стоитъ поэтическаго эпитета но тому свту, какой оно бросаетъ на всю эту исторію.

Тогда Сесилія подумала, что Нэвиль отвчалъ очень остро и мтко и что непониманіе капитана было доказательствомъ его тупости. Теперь она была расположена считать Нэвиля слишкомъ остроумнымъ, пылкимъ, отчаянной головой, искателемъ сильныхъ ощущеній, врагомъ законовъ, словомъ, человкомъ, который губилъ блестящіе дары свои, взывая къ общей войн. Глаза ея невольно остановились на капитан Баскэлет, ей представилось, какъ Нэвиль назвалъ его дядей, и она, чтобы подавить насмшку, готовую сорваться, спросила мистера Сеймура Остина, какого онъ мннія о мистер Ткгем. Мистеръ Сеймуръ лаконически отвчалъ вопросомъ: — о другой крайности? Она поняла, что онъ сопоставлялъ крайняго тори съ крайнимъ радикаломъ, и согласилась съ мистеромъ Остиномъ. Мистеръ Ткгемъ въ эту минуту пророчилъ обращеніе всего человчества въ тори, и такое пророчество было въ его глазахъ не сомнительною и рискованною мыслію, которую бросаютъ на втеръ, но вполн вооруженнымъ и оснащеннымъ кораблемъ, который спускаютъ на воду для плаванія при громкихъ крикахъ ура, привтствующихъ совершившійся фактъ. Мистеръ Остинъ непримтно пожалъ плевами, сказавъ миссъ Халкеттъ:

— И для насъ придетъ чередъ, какъ для другихъ, и пройдетъ. Никто на земл не можетъ избжать такого переворота. Мы должны быть готовы встртить его съ политивескимъ смысломъ и пережить его, отдавая полною мрою и омывъ руки наши отъ грховъ нашей партіи. Я надюсь, что я вренъ своей партіи, но я не могу раздлять энтузіазмъ ея. Онъ правъ однако, когда упрекаетъ націю за трусость ея въ послднія десять лтъ. Одна треть либераловъ въ душ была съ нами, но не смла высказаться, и мы тоже не смли высказать, чего мы хотли. Мы приняли договоръ, который, будучи выгоденъ обимъ сторонамъ, удовлетворилъ насъ боле, нежели когда нашей оппозиціей были виги,— то есть, когда либералы царствовали, а мы управляли, и я могу прибавить, что нашъ общій глава былъ очень ловкимъ фигляромъ. Теперь мы переживаемъ послдствія такого жалкаго примиренія въ пониженіи ценса, которое дойдетъ до того, что одно ношеніе шляпъ и сапоговъ будетъ считаться достаточнымъ правомъ на голосъ. Мораль этого та, что трусость вредне для цлой націи, нежели для отдльныхъ личностей, хотя слдствія ея сказываются поздне.

— Вы говорите о грхахъ партіи? спросила недоврчиво миссъ Халкеттъ.

— Я думаю, что та партія сильна, которая не боится сознаться въ грхахъ своихъ.

— Вы говорите о землевладльцахъ?

— Какъ и въ земл, въ партіи ихъ есть жилы, богатыя матеріаломъ. Напримръ, увеличивающееся богатство страны сильно увеличиваетъ и численность нашу, и мы легко можемъ ошибиться и принять число наше за дйствительную силу и снова проповдывать консерватизмъ, какъ натъ исключительный девизъ, какъ нашъ оплотъ. Это будетъ грхомъ партіи. Консерватизмъ — принципъ правительства, онъ лучшій, потому что онъ наиболе безопасный для такого древняго государства, какъ Англія, и гарантія того, что мы не утратимъ мудрость прошлаго въ борьб съ неизвстнымъ. Либерализмъ рискуетъ слишкомъ многимъ въ надежд на выигрышъ. Онъ очень неловко сидитъ на полудюжин лошадей разомъ, и ему нужно кормить ихъ всхъ, да еще разнымъ зерномъ.

— Да, сказала миссъ Халкеттъ посл недолгаго молчанія: — я знаю, что вы сами не заговорили бы со мною о такихъ предметахъ, и употребленіе сравненій доказываетъ мн, что вы обращаетесь ко мн, какъ къ очень неразвитому уму.

— Виной тому мое желаніе быть краткимъ. Я, какъ писавшіе гіеороглифами, ставлю фигуру животнаго, вмсто цлаго параграфа. Я неисправимъ, какъ вы видите, но вы, если хотите, услышите когда нибудь отъ меня и цлую лекцію въ проз.

— И вы находите, что стоитъ прочитать ее мн? Можетъ ли одинъ гіеороглифъ выразить ее?

— Я никогда въ жизни не могъ разобрать ни одного гіеороглифа.

— Вамъ уже наскучило говорить со мною серьзно, мистеръ Остинъ?

— Я принимаю ваше замчаніе, хотя оно не совсмъ справедливо. Вы прежде никогда не захотли бы выслушивать политическія разсужденія.

Сесилія слегка покраснла, вспомнивъ о томъ, кто научилъ ее слушать ихъ, и о своемъ прежнемъ пренебреженіи къ этому предмету.

На другой день, на освщенной солнцемъ юго-западной террас Моунтъ-Лореля, Сесиліи была прочитана лекція о политик, безъ всякихъ образовъ и уподобленій, и она могла идти объ руку съ своимъ руководителемъ, только переводя слова его на образы и уподобленія. Она стыдилась непостоянству и разсянности мысли своей. Она невольно и постоянно сравнивала мистера Остина и Нэвиля Бьючэмпа: и молодой человкъ и опытный мужчина, близкій къ старости, оба говорили съ нею, признавая ея умъ, что было лестнымъ комплиментомъ, не облекшимся въ грубое слово. Но она въ этой лекціи сдлала новое открытіе, которое должно бы было показаться ей еще боле лестнымъ, но оно только привело ее въ изумленіе и даже оттолкнуло ее. Кто бы могъ поврить этому? Мистеръ Остинъ твердо врилъ въ высшую будущность женщины. Онъ шелъ дале, нежели Сесилія, допускалъ право мысли заглядывать въ будущее, онъ былъ въ этомъ отношеніи такимъ же радикаломъ, какимъ Нэвиль былъ въ политик, даже самъ Нэвиль, еще не обдумывавшій этотъ вопросъ, могъ широко раскрыть глаза отъ удивленія и даже неодобрительно нахмуриться, когда ему сказали бы, что англичанки будутъ подавать голосъ въ совтахъ объ общественныхъ длахъ наравн съ мужчинами, какъ женщины древней Германіи! Мистеръ Остинъ говорилъ серьзно, что англичанки теперь стоятъ на пути полученія и этихъ привилегій. Онъ говорилъ совершенно трезво, что видлъ въ настоящее время боле указаній на дйствительность прогресса между женщинами, нежели между мужчинами Англіи. Но онъ былъ очень умренъ, въ проект реформъ. Онъ стоялъ за то, чтобы женщинамъ были открыты средства добывать кусокъ хлба и чтобы он были предоставлены собственнымъ силамъ своимъ для завоеванія того положенія, какое он хотятъ завоевать. Онъ былъ убжденъ, что и это скромное желаніе ихъ есть желаніе революціонное.

— Есть точки соприкосновенія между радикалами и тори? спросила она.

— Я полагаю, родство въ крайностяхъ, отвчалъ онъ.

— Еслибы я могла присутствовать при преніяхъ обихъ партій!

— Намъ стоитъ только встртиться для того, чтобы разойтись къ противуположнымъ полюсамъ, возразилъ мистеръ Остинъ.

Она не назвала никого, съ кмъ бы она желала видть политическую встрчу его, но какъ же она выдала себя. Ей показалось, что онъ посмотрлъ очень лукаво, продолжая:

— Пренія кончатся тмъ, что каждый изъ насъ останется въ своихъ траншеяхъ. Представьте, что я скажу вашему другу-радикалу слдующіе труизмы: мы — англичане выросли не въ одинъ день и не были сдланы свободными и равными декретомъ власти. Мы выросли и должны продолжать рости развитіемъ нашей силы. Наша исторія написана очень разборчиво, и въ ней легко прочесть примръ всего хорошаго и дурного въ развитіи человчества. Землевладлецъ и работникъ, воздлывающій землю его, вовсе не представители идей добра и зла, которыя могли бы раздлять ихъ, одинъ — потомокъ сильныхъ, другой слабыхъ, и нтъ никакихъ искуственныхъ препятствій, которыя мшали бы первому подниматься, второму — падать. Если трудно подниматься, зато легко падать. Вашъ другъ-радикалъ, который хочетъ поставить обоихъ на одинъ уровень прокламаціей, не могъ выбрать боле врнаго средства къ уничтоженію мужественности и самодятельности народа, онъ стоитъ за то, чтобъ увлечь и вести за собой автоматовъ, а я за то, чтобъ не дать нашимъ дюжимъ и рослымъ англичанамъ превратиться въ малорослыхъ, чахлыхъ лапландцевъ, онъ хочетъ засадить всхъ въ рабочій домъ или казармы, а я хочу, чтобы вс развивались на открытомъ воздух, какъ было до сихъ поръ. Вы видите теперь разницу? и вы понимаете свойства ея? У насъ есть нервы. Вотъ почему лучше, чтобы люди различныхъ мнній не встрчались. Я рискну сказать, что и радикализмъ иметъ свою функцію, и, пока онъ уважаетъ законы, я готовъ встрчать его везд, гд нельзя избжать встрчи. Извините мое разглагольствованіе.

— Посовтуйте мн, какія книги я должна прочесть, чтобы имть полное понятіе объ этомъ? просила Сесилія, на которую освжающимъ образомъ, какъ прохлаждающее средство отъ горячечнаго жара, подйствовалъ этотъ разговоръ, не касавшійся никакихъ чувствъ. Могъ ли Нэвиль отвтить на слова мистера Остина? Она представила себ, что отвтилъ бы на нихъ Нэвиль при своей отчаянной голов и необузданной природ. Она подумала, что она тоже, какъ мистеръ Остинъ, желала никогда не встрчать его. Она тогда знала бы хоть немного покоя.

Какъ бы то ни было, она была въ душ благодарна мистеру Остину за то спокойствіе, которое онъ далъ ей. Возможность вообразить, что Нэвиль Бьючэмпъ заблуждался въ идеяхъ своихъ, было укрпляющимъ удовольствіемъ для гордой молодой лэди, стыдившейся цлей, на которыя указывалъ ей Невиль. Она всегда предпочитала общество людей возраста мистера Остина. Сколько ему было лтъ? Отецъ ея долженъ знать. И почему онъ не женатъ до сихъ поръ? Легкій иней подернулъ волосы его у висковъ, лобъ былъ исчерченъ легкими морщинами, но ротъ его, улыбка, глаза были полны жизни, какъ у молодаго человка и въ нихъ было боле смысла, нежели у молодости, которую она знала, Ему должно быть около пятидесяти. О мира, мира! вздыхала она. Когда онъ слъ въ коляску и потомъ привсталъ, чтобы поклониться молодой двушк, она подумала, что лицо его и фигура — идеалъ англійскаго джентльмена въ зрломъ возраст.

Капитанъ Баскэлетъ попросилъ милости переговорить минутъ пять съ миссъ Халкеттъ, посл разговора, Сесилія подошла къ отцу, говоришему съ мистеромъ Ткгемомъ. Отецъ пристально посмотрлъ ей въ глаза, поднявъ брови. На этотъ вопросительный знакъ она отвчала спокойно и равнодушо, опустивъ свои. Въ горл полковника послышался одобрительный звукъ.

Когда вс гости разъхались, мистеръ Ткгемъ заговорилъ о свиданіи своемъ съ Бьючэмпомъ. Наканун, вечеромъ, онъ упомянулъ о томъ только вскользь, какъ будто ему нечего было разсказывать, кром того, что онъ встртилъ у доктора Шрэпнэля стараго школьнаго товарища своего Лидіарда, очень способнаго человка, но который былъ такой дуракъ, что сдлался писателемъ, не имя никакого состоянія, ни другой доходной профессіи. Это показалось миссъ Халкеттъ сначала недостаткомъ наблюдательности, но теперь, когда онъ дождался отъзда гостей, чтобы передать свои впечатлнія, не предавая родственника своего посмянію общества, то она оцнила въ этомъ деликатность родственнаго чувства. Мистеръ Ткгемъ считалъ сумасшедшими и Шрэпнэля, и Бьючэмпа. Онъ не встрчалъ нигд въ путешествіяхъ своихъ такого карикатурнаго чудовища, какъ докторъ Шрэпнэль, ему нигд не приходилось слушать такого сорвавшагося съ цпи здраваго смысла декламатора и безумца, какъ Бьючэмпъ. Онъ не находилъ словъ для описанія его, и, наконецъ, сказалъ: ‘голова Бьючэмпа похожа на фабрику фейерверковъ, она набита горючими веществами’. Приводя примръ рчей доктора Шрэапеля, онъ сказалъ:— я совершенно случайно упомянулъ слова: высокая церковь, и тотчасъ докторъ Шрэннель всталъ противъ меня лицомъ къ лицу, мн слдовало бы сказать, всталъ головой выше, потому что это великанъ въ семь футовъ, котораго можно показывать на ярмаркахъ. Онъ началъ раскачиваться надо мной, какъ тополь въ бурю, и кричалъ: ‘чмъ вы докажете, что вы не преклоняетесь передъ идоломъ?’ Это старая псня. Эти люди не придумаютъ ничего новаго. И онъ продолжалъ: ‘она — невидимый идолъ’, и рука его отбивала каждое слово: ‘идолъ, идолъ!’ Я долженъ былъ признавать ‘только одни законы’. Онъ не допускалъ ничего, кром ‘законовъ’. ‘Чтобы понять идею, которую вы представляете, нужно зажарить мозги свои на сковород’, сказалъ онъ и ударилъ рукою по лбу. И онъ пошелъ расхаживать по саду, засунувъ руки въ карманы полъ сюртука. Я осмлюсь сказать, что съ моей стороны было бы доказательствомъ сумасшествія — выслушать подобнаго человка во второй разъ. А Бьючэмпъ считаетъ его мудрецомъ и пророкомъ.

— Онъ — очень опасная собака, сказалъ полковникъ Халкеттъ.

— Но самое лучшее,— и я считаю это самымъ положительнымъ доказательствомъ сумасшествія Бьючэмпа — то, что Шрэпнэль оказывается адвокатомъ нравственности передъ Бьючэмпомъ. Я поговорю объ этомъ… Мистеръ Ткгемъ кивнулъ головой полковнику, который сказалъ: — говорите. Дочь воспитана, чтобы быть женщиной, знающей свтъ.

— Сэръ, она не услышитъ ничего, что бы могло оскорбить слухъ лэди. Бьючэмпъ стоитъ за соціальное освобожденіе женщины, и этого довольно. За политическое — ни на волосъ. Любовь есть пробный камень, и если лэди перестанетъ любить мужа, если ей придетъ фантазія влюбиться въ другого, она должна оставить мужа. Законы — тираны, наши возраженія противъ такаго освобожденія — жалкая трусость. И представьте, этотъ докторъ Шрэпнэль сказалъ рчь объ общественномъ благ — мужчины и женщины должны равно приносить страсти свои въ жертву на этотъ алтарь. Ему оставалось только переступить одну черту, чтобы быть карикатурнымъ и потшнымъ до конца — выступить въ роли пастора — старому язычнику.

— И онъ убдилъ капитана Бьючэмпа? спросилъ полковникъ, очевидно для того, чтобы дочь слышала отвтъ, который былъ: ‘о, Боже мой, нтъ!’

— Вамъ удалось узнать изъ словъ капитана Бьючэмпа, сильно ли онъ огорченъ результатомъ выборовъ? спросила Сесилія.

Мистеръ Ткгемъ сказалъ ей, что Бьючэмпъ взбшенъ противъ одного избирателя, Томлинсона, за то, что тотъ отказалъ ему въ общанномъ голос на основаніи ложныхъ слуховъ, и что Бьючэмпъ былъ въ восторг отъ того, что завербовалъ въ свою партію нкоего мистера Карпендика, котораго ему пришлось перетащить къ себ чуть ли не за шиворотъ.

— Единственные здоровые люди тамъ: миссъ Дэнгемъ и кухарка, я завтракалъ тамъ, и мистеръ Ткгемъ одобрительно кивнулъ головой:— Лидіардъ, должно быть, тоже сошелъ съ ума. Я не могу понять, къ чему онъ теряетъ тамъ время? Онъ говоритъ, что пишетъ теперь предисловіе къ первому изданію стихотвореній какого-то Гарри Дэнгема. И къ чему онъ пишетъ это? Мн это не нравится. Онъ долженъ бы былъ заработывать свой хлбъ. Я увренъ, что онъ современемъ будетъ везд занимать деньги. У насъ и безъ того десять тысячъ лишнихъ писателей, да и т хоть немного видли свтъ на континент. Онъ уметъ писать. Но все это непроизводительно, вс эти люди съ своимъ писательствомъ — лишній балластъ въ государств. Онъ говорилъ, что миссъ Дэнгемъ вполн заслуживаетъ похвалы Бьючэмпа. Онъ сказалъ еще, что она, подвергая себя большой опасности — ей едва не сломали руку камнемъ — спасла доктора Шрэпнэля отъ насилія толпы въ день выборовъ.

— Г-мъ, проворчалъ значительно полковникъ.

— Я думаю тоже самое, отвчалъ мистеръ Ткгемъ.— Я не желаю, чтобы сдлали зло этому человку, но ему, все-таки, нужно зажать ротъ. Мое убжденіе — что онъ огнепоклонникъ. Я ручаюсь, что способенъ уничтожить его, если еще разъ встрчусь съ нимъ. Онъ, во всякомъ случа — зажигатель.

— Вы думаете, что капитанъ Бьючэмпъ удовольствуется своимъ первымъ опытомъ въ политик?

— О, Боже мой, нтъ, отвчалъ мистеръ Ткгемъ.— Это — только начало кампаніи. Онъ отправится на сверъ, побывавъ въ Суссекс и Бкс. Онъ на всю жизнь отдался политик. Только въ одномъ онъ выказалъ здравый смыслъ. Я слышалъ, какъ онъ нсколько разъ повторялъ: ‘мн нужны деньги!’ И он нужны ему, если онъ хочетъ быть главою радикаловъ. Онъ хочетъ издавать газету. Вроятно, онъ получитъ деньги отъ дяди Рамфри?

— Не для предстоящей кампаніи,— полковникъ Халкеттъ особенно саркастически выговорилъ послднее слово:— мы должны ради пользы его надяться, что онъ не получитъ денегъ и другимъ путемъ.

— Онъ говоритъ, что онъ долженъ добыть деньги.

— Кто же дастъ ему?

— Не знаю. Я только повторяю слова его. Если онъ только не разсчитываетъ на мою тетушку Бьючэмпъ, а я сильно сомнваюсь въ успх его у нея, если деньги нужны ему на политическую кампанію.

— Деньги! проговорилъ въ раздумьи полковникъ Халкеттъ. Тоже слово было повторено въ сердц наслдницы. Нэвилю нужны деньги! Какъ могъ онъ сказать это? Обыкновенные люди могли сказать или подумать это, не возбуждая негодованія ея, напримръ, капитанъ Баскэлетъ, но не Нэвиль Бьючэмпъ.

Капитанъ Баскэлетъ, какъ она передала отцу на безмолвномъ язык, установившимся между ними въ этихъ случаяхъ, сдлалъ ей предложеніе, и она, къ величайшей радости отца, отказала блестящему гвардейцу-жениху. Изящные джентльмены и англійскіе, и италіанскіе были въ списк отвергнутыхъ искателей руки ея, до сихъ поръ она смотрла, какъ они приходили и уходили, слдя за ними съ своей заоблачной обсерваторіи. Ни одинъ изъ нихъ не былъ тмъ идеаломъ, котораго она ждала, она не подумала узнать ни чувства, ни мысли, ни желанія ихъ. Они мелкими точками пестрили ландшафтъ, разстилавшійся надъ неприступными высями, на которыхъ она стояла. Нэвиль Бьючэмпъ заставилъ ее спуститься съ заоблачной выси ея, и спуститься въ толпу самыхъ маленькихъ женщинъ, которыя трепещутъ и пылаютъ, заслышавъ шаги мужчины. Она хорошо съумла прочесть и натуру, и желанія капитана Баскэлета, она знала, что онъ просилъ руки ея, какъ руки богатой наслдницы, и въ тотъ же день она услышала, что и Нэвилю Бьючэмпу нужны деньги и что онъ ршился добыть ихъ. Неужели онъ сказалъ это? Возможно ли это для него? А почему же невозможно? Любовь его на чужбин обманула его, теперь онъ отдается за деньги — послднюю вещь, за которую бы могъ отдаться такой великодушный и честный человкъ. Деньги нужны ему, чтобы добиться торжества своихъ идей. Но неужели онъ даже ради такой цли можетъ измнить правд?

Такъ думала Сесилія, и ршеніе этого вопроса такъ же непрестанно томило ее, какъ и мысль о Нэвил.

Неужели она должна будетъ признать, что преслдованіе политическихъ химеръ извратило до такой степени характеръ его? Она надялась, что онъ прідетъ въ Моунтъ-Лорель и думала, что станетъ мене уважать его, если онъ прідетъ. Но если онъ не прідетъ, какимъ полярнымъ міромъ будетъ для нея жизнь!

Онъ пріхалъ въ ноябрскій вечеръ, когда лса были покрыты багровымъ блескомъ, хотя не было солнца. День рано скрылся за пеленой тумана, спустившейся отъ неба къ земл, это былъ неподвижный, всепроникающій туманъ. Только высоко въ одномъ мст онъ немного раздвигался, пропуская клубъ облака, оттненнаго полинялымъ багровымъ цвтомъ, сквозь который сквозила чуть-чуть тоже полинялая синева неба. Облако это скользило въ прорх тумана до того неуловимо, что казалось неподвижнымъ. Мокрая паутина висла на трав, леденвшей въ тускломъ свт. Послдніе цвты въ саду никли головами, увядая. Мертвые листья, коричневые, съ пятнами багреца и желтизны, медленно падая, насыпали густой слой около ствола деревьевъ. На всемъ лежалъ багровый отблескъ тумана и холодъ увяданья.

Сесилія сидла, срисовывая этотъ ландшафтъ изъ окна своего кабинета, находившагося въ одномъ этаж съ гостиной. Онъ остановился на террас у окна, чтобы Сесилія увидла его, потомъ поклонился и прошелъ кругомъ, черезъ дверь передней, это дало бы ей время оправиться, еслибы она была мене потрясена.

Встрча ихъ походила на день, который она кистью переносила на полотно, день этотъ отмчалъ фазисъ природы, и хотя не былъ унылъ для этого фазиса, но несъ мало радости. Но разв нтъ отрады помнить то, что отмчаютъ для насъ фазисы жизни? Неконченный эскизъ напомнилъ ей Нэвиля, когда онъ ухалъ. Нэвиль жилъ въ этомъ эскиз для того, чтобы заставить ее вздрогнуть, когда она развертывала эскизъ, а сердце ея сильно биться и щеки пылать огнемъ. Тогда ей пришелъ на умъ вопросъ: но почему же нельзя любить, не желая быть любимой? Такая любовь не унижаетъ нашей гордости, но поднимаетъ ее, усиливаетъ, а не ослабляетъ наше благородное самоуваженіе. Сесилія на одно мгновеніе прониклась съ упоеніемъ мыслью, что и она способна любить такою святою любовью. Какъ быстро исчезли теперь вс низкія мысли, обвинявшія его въ корыстолюбивомъ разсчет, и какъ она упрекала себя за то, что она заподозрла его въ томъ. Онъ говорилъ просто и кротко о пораженіи своемъ, обвинялъ себя за время, потерянное вдали отъ агитаціи по выборамъ, о трат денегъ, прибавивъ, что у него теперь осталось ихъ очень немного. Эскизъ ея акварелью обратилъ вниманіе его. Онъ, шутя, замтилъ, что завидуетъ способности ея уединяться отъ людей и находить красоту въ каждомъ времени года. Она открыла портфель съ рисунками мистера Ткгема, изображавшими разныя живописныя мстности въ разныя времена года, то были сцены изъ жизни Европы, Азіи и обихъ Америкъ. Но Нэвиль, бросивъ бглый взглядъ, попросилъ избавить его отъ дальнйшаго осмотра. Замчаніе его, что рисунки были жестки и мертвы, было справедливо, подумала Сесилія и улыбнулась при мысли, что критикуютъ критика. Удивленіе Нэвиля, какъ такой молодой человкъ и лапкастерскій родственникъ его могъ быть ‘чистокровнымъ тори’, было совершенно естественно.

Сесилія замтила:— однако, я не замтила въ немъ никакого уваженія къ аристократіи.

— Оно и не нужно для современныхъ тори, сказалъ Нэвиль.

— Можно цнить старые роды, когда они не были сухимъ деревомъ и въ длахъ потомковъ сказывается кровь родоначальника. Я врю въ силу крови. Здоровая, сильная кровь, хотя бы дикарей и разбойниковъ, если они въ свое время были движущей силой, имла въ свое время элементы, поднимавшіе ихъ надъ заурядной толпой. Но попробуйте сказать на митинг, что пока въ стран должна быть настоящая аристократія — интеллигенціи, нравственнаго чувства, людей, способныхъ вести народъ, и вы, если только употребите это слово, услышите ворчанье и свистки. Почему же это слово такъ ненавистно? Не длайте поспшныхъ выводовъ. Потому что народъ видлъ всегда аристократію, стоявшую противъ слабой стороны и уступавшую только, когда сторона эта становилась сильной и начинала грозить ей, потому что аристократія наша держалась всегда за преданія, а никогда за человчность, потому что она еще боле, нежели народъ, была безсмысленнымъ стадомъ. Ахъ, не будемъ боле говорить объ этомъ теперь. Я говорю, что въ стран нтъ аристократіи, когда нтъ людей, способныхъ вести народъ къ развитію политическому, и соціальному. Я говорю, что въ наше время такія качества нужны настоящему вождю народа. Я не стану боле надодать вамъ своими идеями. Я люблю видть васъ съ кистью въ рук.

Кисть дрогнула въ рук ея, когда она оттняла багровую ясень.— Мы не были освобождены и не получили права декретомъ, Нэвиль, сказала она.

— Нтъ, отвчалъ онъ:— и я не осуждаю за то отдаленныхъ предковъ нашихъ.

Ее поразила мысль, что слова эти могли быть тезисомъ отвтной рчи мистеру Остину.

— Такъ вы думали объ этомъ? спросилъ Нэвиль.

— Но я не пришла ни къ какому заключенію, сказала она. стараясь запомнить нить мыслей, которыя пробудило въ голов ея замчаніе его, и досадуя на себя, что нашла въ голов своей только быстро исчезавшій слдъ, блеснувшій, какъ свтъ фосфорной спички, а не ясную формулу. Она не привыкла мыслить, и наморщенный лобъ ея свидтельствовалъ о трудной работ мозга. Нэвиль попросилъ извиненія.

— Какое право имю я надодать вамъ? Я вижу, какъ это непріятно вамъ. Если сказать правду, то я пришелъ къ вамъ искать мира. Я всегда думаю о васъ, когда говорятъ объ англійскомъ дом.

Она чутьемъ поняла, что въ эту минуту онъ сравнивалъ два дома — ея и другой, чужеземный домъ. Когда онъ ушелъ, она тмъ же чутьемъ угадала, что онъ сравнивалъ двухъ женщинъ. Она вспомнила замчаніе, невольно вырвавшееся у него. ‘Очень рдкія женщины имютъ мужество’, и взглядъ его, остановившійся на ней въ эту минуту, былъ пытливымъ и взвшивающимъ взглядомъ, желавшимъ прочесть въ глубин души ея. Она поняла смыслъ этого взгляда, но не знала, къ чему онъ остановился на ней.

Да, ей остается одна гордая, святая любовь, поднявшаяся выше волненій страсти, чуждая желаній. Она будетъ птицей, рющей въ воздух, и домомъ ей будетъ небо. Сесилія отдалась этой любви, не спрашивая себя, надолго ли она способна рять въ воздух и что она длаетъ изъ своей жизни. Она походила на человка, до того влюбленнаго въ свой домъ, что онъ счастливъ, оставаясь въ немъ не хозяиномъ, а жильцомъ, котораго можетъ согнать случай. Если домъ ея былъ холоденъ, зато онъ былъ обширнымъ, увнчаннымъ звздами домомъ, зато она могла теперь говорить себ о своей любви и твердить, что гордость ея не унижена, потому что она не ждетъ ничего отъ Нэвиля.

Такое настроеніе дало Сесиліи силу създить въ Уэльсъ, гд Нэвиль не могъ быть. Она прожила цлую зиму, не видя его. Возвратившись въ Моунтъ-Лорель къ пасх, она създила въ Стейнгэмъ, не видя его, и по прежнему вполн убжденная, что любитъ его неземною любовью, чтобы благословлять, прощать, направлять, ободрять его и молиться за него, и какъ-то оригинально — безлично, не упоминая имени его. Она читала нкоторыя рчи Нэвиля, сказанныя въ собраніяхъ либераловъ и радикаловъ, которыя газеты партіи ея передавали съ легкой ироніей, вставляя между цитатами отрывочныя, дкія замчанія, или краткое извлеченіе изъ идей его, цитаты выбирались самыя рзкія, и мысли его доводились враждебными релортерами до абсурда. Рчи его, переданныя въ такомъ вид, были страшны для друзей автора, если они держались противуположныхъ мнній. Сесилія была принуждена воззвать къ христіанскому милосердію. Отецъ обратилъ вниманіе ея на то, какой курьзный спектакль задавалъ изъ себя Нэвиль Бьючэмпъ, командоръ королевскаго флота, когда онъ вступалъ въ схватку съ репортерами, отвчая на статьи ихъ письмами въ газеты, печатавшимися неизмнно съ сухимъ примчаніемъ издателя подъ столбцами ихъ, скрпленнымъ тремя звздочками. Полковникъ Халкеттъ былъ скандализованъ, читая такія письма въ газетахъ.

— Такъ одна вещь связана съ другою, говорилъ онъ.

— Вы, кажется, сердиты на Нэвиля, папа? замтила дочь.

— Я ненавижу такихъ безпокойныхъ людей, милая Сесилія! разразился полковникъ.

— Папа, но рчи его были переданы такъ нечестно.

Сесилія положила передъ отцомъ оттиснутыя отдльными листами рчи командора Бьючэмпа, которыя впрочемъ прошли черезъ тщательную корректуру молодаго политика. Полковникъ пробжалъ глазами страницу и спросилъ:

— Неужели ты читаешь это?.. такой вздоръ!.. такой опасный бредъ!..

Отвтъ Сесиліи, что она длаетъ это ради справедливости къ обимъ сторонамъ, долженъ бы былъ выразить полнйшее безпристрастіе ея. Но терпимость наша къ идеямъ, которыя преслдуются, подвергаетъ насъ очень зоркой критик враговъ этихъ идей.

— Онъ пишетъ теб? спросилъ полковникъ, проницательнымъ взглядомъ смотря на дочь.

Она просто отвчала:— О, нтъ. Я не занимаюсь политикой.

— Но онъ ожидалъ, однако, что ты прочитаешь эти рчи?

— Да, я думаю, что онъ желалъ бы обратить меня, если бы могъ.

— Хотя ты и не занимаешься политикой?

— Онъ боле придаетъ значенія публичному распространенію своихъ идей, нежели писанію писемъ для убжденія меня — вотъ что я хотла сказать.

— Хорошо, сказалъ полковникъ, не желая показать свое безпокойство.

Мистеръ Ткгемъ очень часто обдалъ у нихъ въ Лондон. Этотъ джентльменъ выказывалъ самые разнообразные таланты, онъ рисовалъ и не былъ артистомъ, разводилъ цвты и другія растенія и не былъ садоводомъ, недурно игралъ на фортепіано и не былъ музыкантомъ, плъ и у него не было голоса. Онъ набивалъ руку на всемъ, чтобы имть право говорить обо всемъ тономъ авторитета. Онъ създилъ съ полковникомъ Халкеттомъ и Сесиліей вверхъ по Темз къ старой ттушк Бьючэмпъ, и отецъ, и дочь должны были сознаться, что онъ выказалъ себя въ наилучшемъ свт въ обществ ея. Мистрисъ Бьючэмпъ сказала, что видла внучатнаго племянника своего Бьючэмпа, но безъ всякихъ коментаріевъ о наружности, манер или поведеніи его. За этимъ замчаніемъ послдовало значительное молчаніе. Сесилія, вспоминая о немъ потомъ, закипла негодованіемъ при мысли, что мистеръ Блэкбернъ Ткгемъ могъ играть тутъ враждебную роль. Мистрисъ Бьючэмпъ говорила о стать, написанной въ газету ея любимцемъ Ткгемомъ, и, Сесилія знала это отъ отца, въ опроверженіе разрушительныхъ предложеній Нэвиля.

— Это талантъ, одобрительно отозвалась мистрисъ Бьючэмпъ:— я не боюсь борьбы, пока у насъ есть такіе мужественные защитники, я скоре рада ей!

Полковникъ занималъ мистрисъ Бьючэмпъ, а мистеръ Ткгемъ повелъ Сесилію въ садъ. Она нашла замчанія его о Нэвил возмутительно дерзкими.

— Говоря серьзно, миссъ Халкеттъ, я не сомнваюсь, что Нэвиль — очень добрый малый, если взять его съ лучшей стороны. Мн это говорили о немъ, онъ — славный товарищъ и весельчакъ въ компаніи, и что касается этого, то курительная комната — лучшій пробный камень, нежели гостиная, все, что ему нужно — ученье, ученье, ученье. Я рекомендую повтореніе одного этого слова въ отвтъ на все, что онъ говоритъ на митингахъ, и печатаніе этого же слова въ вид примчанія подъ всми письмами его.

Воинственный духъ Сесиліи запылалъ и она сказала:— Я слышу въ этихъ словахъ толпу, которая хочетъ заглушить его голосъ криками.

— Въ такомъ случа, отвчалъ мистеръ Ткгемъ:— толпа кричитъ съ мудростью,

— Толпа — дикій зврь.

— Въ такомъ случа, мудрость исходитъ изъ пасти дикаго звря.

— Но у людей есть слово: честная борьба.

— Слово: честная борьба непримнимо къ человку, который такъ обдуманно и упорно разжигаетъ ярость дикаго звря. Его осмяли, затолкали, затерли и обокрали т самые люди, которые оглушали его своими рукоплесканіями, т. е. своимъ ревомъ. Вы не видли объявленія его о пальто, которое онъ потерялъ на какомъ-то сборищ, на свер, по близости моей родины. Пальто и пачка писемъ. Онъ общаетъ десять фунтовъ въ награду. Но это — еще честная кража въ сравненіи съ тмъ выжиманіемъ сока, которое ожидаетъ его.

— Вы знаете мистера Сеймура Остина? спросила миссъ Халкеттъ.

— Я встртилъ его разъ у васъ за обдомъ. Къ чему этотъ вопросъ?

— Я думаю, что вы слушали бы его съ удовольствіемъ.

— Да, я мало слушаю другихъ, это — мой недостатокъ.

Мистеръ Ткгемъ былъ способенъ къ сознанію своей вины и исправленію.

Отецъ Сесиліи сообщилъ ей, что мистеръ Ткгемъ оказалъ ему большія услуги въ очень трудномъ положеніи, въ которомъ онъ находился при столкновеніи съ рудокопами Валлиса въ первомъ весеннемъ мсяц.

— Онъ уметъ говорить съ рудокопами и вліять на нихъ, отозвалась Сесилія свысока, но презрительность тона ея вышла дланная.

Она ухала изъ Лондона въ іюн, за два дня до отъзда отца ея въ Моунтъ-Лорель. Теперь она была въ странной лихорадочной тревог, и спокойствіе ея смнилось капризами. Она выбрала самую дальнюю дорогу въ Моунтъ-Лорель и остановилась на станціи близь Стейнгэма, чтобы захать къ мистрисъ Кллингъ, которая была теперь въ замк, длая приготовленія къ прізду мистера Рамфри. Сесилія, вмст съ отцомъ, была преданнымъ другомъ мистрисъ Кллингъ, хотя она никогда не могла хорошо понять положеніе бдной женщины. Сесилія увряла себя, что отцу ея будетъ пріятно, если она сдлаетъ такой объздъ, чтобы видться съ женщиной, горячимъ защитникомъ которой онъ былъ. Она похала въ Стейнгэмъ и въ продолженіи цлыхъ часовъ слышала только разговоры о Нэвил. Сесилія съ негодованіемъ отвергла бы мысль, что она захала въ Стейнгэмъ для этой цли. Зато она очень критически отнеслась къ защит поведенія Нэвиля во Франціи, на что Розамонда потратила много убдительности и краснорчія. Она не могла поврить, чтобы въ этой поздк не было ничего предосудительнаго.

Розамонда удивила ее новостью, что мистеръ Рамфри устроилъ Нэвиля въ Хольдесбри, отдалъ ему это помстье, и, сверхъ того, началъ переговоры съ отцемъ ея о брак Нэвиля съ нею. Розамонда не знала, какой отвтъ далъ полковникъ, вроятно, неблагопріятный, потому что онъ не сказалъ о томъ ни слова дочери. Вліяніе мистера Рамфри было сильно на отца ея, она это знала, и, разумется, дядя Эверардъ не могъ сдлать такого шага безъ согласія Нэвиля. Розамонда съ искренней радостью сказала, что бракъ этотъ былъ мечтой ея въ продолженіи многихъ лтъ, самымъ дорогимъ желаніемъ ея, и потомъ замолчала, не взглянувъ даже ни разу на Сесилію пытливо и не сдлавъ ни малйшей попытки узнать чувства ея. Сесилія не согласилась съ Розамондой относительно одной вещи, которую сдлали мистеръ Рамфри и Сэсиль Баскэлетъ. Въ потерянномъ или украденномъ пальто Нэвиля былъ бумажникъ съ письмами. Пальто было доставлено мистеру Рамфри, потому что на бумажник — подарк его Нэвилю, былъ напечатанъ адресъ Рамфри. Въ числ писемъ было одно отъ доктора Шрэпнэля къ Нэвилю,— письмо до того ужасное, что Розамонда хмурила брови при одномъ воспоминаніи о немъ, считая невозможнымъ привести хоть одну цитату изъ него. Она утверждала, что не могла запомнить трехъ словъ сряду. Письмо было до того ужасно, что, несмотря на все отвращеніе ея къ капитану Баскэлету, она не могла признать безчестнымъ съ его стороны, что онъ бгалъ по всему Лондону, читая письмо это вслухъ съ самыми безпощадными комментаріями всмъ, кто только хотлъ слушать. Ненависть къ доктору Шрэпнэлю затмила чувство чести Розамонды. Но это письмо показалось Сесиліи мелочью, о которой не стоило говорить, и о которой она вспомнила только, когда капитанъ Баскэлетъ, вмст съ лордомъ Пальметомъ, пріхалъ въ Моунтъ-Лорель и предложилъ полковнику прочитать ему ‘письмо отъ этого мошенника, стараго Шрэпнэля, къ Бьючэмпу о женщинахъ, женахъ, тронахъ, республикахъ, британскомъ лоялизм и проч. проч., это и прочее было спискомъ всхъ вещей, дорогихъ свободному британцу, которыя зажигатель уничтожалъ.

Сесилія возстала противъ этого чтенія, но полковникъ настаивалъ на немъ, замтивъ, что мистеръ Рамфри не видлъ въ томъ ничего дурного.

— Читайте, сказалъ онъ.

Капитанъ развернулъ письмо доктора Шрэпнэля и прочелъ, держа его на разстояніи полъ-ярда отъ себя въ уровень съ подбородкомъ, какъ держитъ выпятившій грудь пвецъ ноты на эстрад въ зал концерта.

XXIX.
Посланіе доктора Шрэпнеля командору Бьючэмпу.

Прежде, чмъ мы попросимъ читателя прослушать чтеніе письма ужаснаго доктора къ своему ученику по политик и передадимъ паосъ чтенія капитана Баскэлета, мы должны, по требованію справедливости, оправдать послдняго такъ же, какъ и онъ горячо оправдалъ бы себя отъ обвиненія въ какихъ бы то ни было коварныхъ умыслахъ относительно чтенія этого по почерку, дйствительно, ужаснаго маранья, напоминавшаго дтскіе рисунки моря, на которомъ плаваютъ то тамъ, то сямъ опрокинутыя парусныя суда. Почеркъ этотъ возбуждалъ въ капитан такое же негодованіе, какъ и содержаніе письма.

— Милый полковникъ, взгляните только на это, умоляю васъ, сказалъ онъ, передавая письмо, съ гримасой отвращенія пробжавъ волнообразныя строки его сквозь лорнетъ.

Полковникъ Халкеттъ взглянулъ на безобразный почеркъ, лордъ Пальметъ сдлалъ тоже и вскричалъ:— Да, почеркъ хуже моего!

Сесилія, поддерживая свой протестъ противъ чтенія, отказалась взглянуть и на почеркъ, но капитанъ Баскэлетъ умолялъ и заклиналъ ее съ свойственной ему энергіей, повторяя: ‘вы должны взглянуть’, такъ что ей осталось или взглянуть, или убжать, какъ пансіонерка.

Возвращаясь къ оправданію Сэсиля Баскэлета, мы скажемъ: онъ былъ человкъ, неспособный составлять какіе бы то ни было планы, голова его не могла бы выдержать ихъ. Онъ былъ человкъ порыва, способный втоптать въ грязь честное имя мужчины или женщины, вдохновенно импровизируя разныя сказки, въ особенности о людяхъ, которыхъ онъ не любилъ, и длалъ это безъ всякаго злобнаго умысла, совершенно инстинктивно, за исключеніемъ тхъ случаевъ, когда люди эти слишкомъ сильно затрогивали чувства или интересы его, и тогда вдохновенная и случайная импровизація его становилась зерномъ, порождавшимъ цлый рядъ подобныхъ импровизацій, которыя, взятыя вс вмст, походили на очень дальновидный планъ, на который онъ оглядывался съ нжностью творца къ произведенію своему, тмъ не мене непрестанно заявляя о полнйшей невинности своей въ какомъ бы то ни было зломъ умысл. Обстоятельства очень часто помогаютъ подобнымъ порывамъ озлобленныхъ людей.

Теперь капитанъ Баскэлетъ могъ предвидть только то, что могло немедленно выйти изъ чтенія возмутительнаго посланія, въ которомъ Нэвиль Бьючэмпъ былъ выставленъ маріонеткою, которую скоморохъ подергивалъ за проволоку, и скоморохъ этотъ былъ ‘отступникъ, неврующій, агитаторъ, соціалистъ и мошенникъ’. Зная о переговорахъ мистера Рамфри съ полковникомъ, Баскэлетъ приписалъ мысль о нихъ интриганк Стейнгэма и искренно думалъ, что съ его стороны честнымъ и дружескимъ поступкомъ будетъ показать Нэвиля полковнику и Сесиліи Халкеттъ въ этомъ обращик переписки его. Онъ счелъ это долгомъ своимъ, давшимъ ему предлогъ захать въ Моунтъ-Лорель съ прежней дружеской короткостью, такъ чтобы не возбудить опасенія въ богатой наслдниц. Воинъ, привыкшій носить отполированныя латы свои между Виндзоромъ и Лондономъ, нуждается боле, какъ мы вс это знаемъ, въ энергіи для сопротивленія стрламъ амура, нежели для метанія ихъ, онъ, какъ воплощеніе красоты, обязанъ держаться тактики прекраснаго пола и знать вс уловки и капризы, какими нимфы защищаютъ себя. Такъ было и съ знаменитымъ капитаномъ Баскэлетомъ, въ понятіяхъ котораго прекрасныя дамы получали то опредленіе, которое мыслящій политикъ даетъ массамъ, страшныя въ ненависти своей и равно страшныя въ любви. Но богатая наслдница — особа совершенно отдльнаго вида женщинъ, онъ жаждалъ получить богатую наслдницу, неожиданное вознесеніе въ парламентъ заставило его видть въ богатой наслдниц необходимую опору и украшеніе своего положенія, и мы должны прибавить, что гордость его, весь строй мыслей и долголтнія привычки его считать себя побдителемъ женщинъ были разсяны въ прахъ изумительнымъ и необъяснимымъ для него отказомъ, который Сесилія передала отцу равнодушно опущенными бровями. Представьте, что долженъ чувствовать человкъ, дающій самую высокую цну на аукціон, если покупаемый предметъ объявитъ, что не хочетъ принадлежать ему. Капитанъ Баскэлетъ кричалъ объ этомъ везд мсяцъ или около того: ‘эта двчонка сама не понимаетъ чувствъ своихъ, она — такая пара ему!’ и онъ требовалъ, чтобы весь свтъ раздлялъ удивленіе его. Хроникры лондонскаго сезона передали ему, что онъ не былъ единственнымъ искателемъ руки, передъ которымъ закрыли двери. Неужели она могла думать о Нэвил? Что бы то ни было, но посланіе должно быть прочтено.

— Теперь послушаемъ выстрлы Шрэпнэля, и онъ кивнулъ головой полковнику, выпятилъ грудь и началъ читать громовымъ голосомъ:

‘Мой мужественный Бьючэмпъ, впередъ въ походъ на вашу миссію, и не подводите итоговъ полученнымъ результатамъ, не жаждете успха, не считайте жатвы, мы работаемъ духомъ. Мы живемъ въ дух’. Капитанъ Баскэлетъ замтилъ при этомъ: г-мъ, я прошу васъ обратить вниманіе, что эта потшная ерунда подчеркнута Нэвилемъ.

Затмъ чтецъ общалъ кричать: ‘ура’ при повтореніи ерунды и продолжалъ съ страшно исковерканнымъ удареніемъ, то повышая, то понижая голосъ тамъ, гд не слдовало.

‘Духъ’ и пр. Мы остановились здсь. ‘Желаніе насладиться немедленно успхомъ есть ростовщичество духа. Ростовщикъ хочетъ хватать золото, если не дйствіемъ, то воображеніемъ. Не раздражайте себя этими желаніями. Работайте для народа и въ народ’. Замтьте въ народ! ‘Онъ кажется вамъ неподвижнымъ? Такъ неподвижна и земля для сятеля, и, хотя мы не можемъ ускорить время жатвы, мы видимъ въ исторіи прочное доказательство, что и для жатвъ духа наступаетъ время, да, идея, какъ планета, которой мы дали движеніе, обращается все быстре и быстре, и мы должны все тверже и тверже сообщать ей правильность обращенія Это и есть жизнъ!’ Это реветъ Шрэпнэль, сію минуту вы услышите Нэвиля. ‘Признайтесь, что теперь мы живемъ животною жизнью, по крайней мр жизнь большинства — жизнь допотопной ящерицы, погружающей въ тину первичныхъ наслоеній широкую спину свою, чтобы съ наслажденіемъ грть ее, или скажемъ еще, въ такъ называемыхъ учителяхъ столько же жизни, сколько есть ея въ скользкой лягушк, которую мартовскіе лучи заставляютъ позвывать и шевелиться, и затмъ идетъ вялый скачекъ, который приблизитъ ее дюйма на три къ болотной вод, куда влекутъ животные инстинкты его’. Я спрошу васъ, слышали ли вы когда-нибудь такую чепуху? Вялый прыжокъ, скользкая лягушка! Будемъ продолжать. ‘Ученые пророки, учителя, вс несли свои символы и свои системы, которые въ свое время были пригодны, можетъ быть, каждый выдавалъ свой символъ и свою систему за вчную истину, которая вонзитъ мечъ въ сердце времени и будетъ рычагомъ, чтобы сдвинуть міръ! Кругъ идей, возникшихъ изъ опыта и потребностей ихъ дня, долженъ быть деспотомъ всхъ грядущихъ идей и дней — и навки! И тамъ, гд первый свтъ замерцалъ, чтобы освтить лягушк путь ея къ болоту, тамъ въ этой тьм силой неотразимаго переворота идей въ умахъ человчества зажигается иной свтъ!’ Это — нашъ старый товарищъ Нэвиль. Клянусь честью, я не понимаю, что все это значитъ, и полагаю, что и старый мошенникъ докторъ Шрэпнэль самъ того не понимаетъ. Прошу васъ, имйте терпніе, мой дорогой полковникъ. Вы сейчасъ найдете и практическое приложеніе этихъ идей. Я перескочу немного, съ ватпего позволенія. ‘То, что человчеству мыслимо въ неб, родится на земл. То, въ чемъ оно видло ангела, оказывается чудовищемъ съ когтями и клыками. Спросите, какъ это могло быть? Человчество уже не то, которое могло находить въ первомъ представленія пищу и указаніе духу своему’. Дале: ‘Убжденія вымираютъ въ насъ не безъ борьбы. Мы не можемъ вырвать ихъ съ корнемъ, не проливъ крови сердца’. Вы видите онъ грозитъ кровью. ‘Наше убжденіе, мой Бьючэмпъ, что человчество не должно быть завязано въ горячешную рубашку доктринъ’.

— Съ меня довольно! воскликнулъ въ негодованіи полковникъ. ‘Мы’, и капитанъ Баскэлетъ протянулъ торжественно руку, съ видомъ самой пламенной мольбы, требуя молчанія. Онъ хотлъ прочесть строки, въ которыхъ лицемріе доктора Шрэпнеля высказывалось въ полномъ цвт:— ‘мы свободны отъ нихъ, мы не поросли коростою привычекъ, которая есть могила духа, мы не дали сковать себя обычаю — этому тирану мысли, и страхъ, вырывающій перья у крыльевъ духа и запирающій его обнаженнаго въ душное подземелье, гд шаги работника, проходящаго на верхи, раздаются какъ зловщій гулъ, предвстникъ ужасовъ… страхъ этотъ чуждъ намъ, мы живемъ для будущаго…— Эта мысль даетъ мн вчную молодость, какъ источникъ…

— Я говорю вамъ, я не въ силахъ боле слушать! перебилъ полковникъ, выходя изъ себя.

Лордъ Пальметъ замтилъ Сесиліи:— мы слышали т же фразы и въ проповдяхъ.

Сесилія ждала, что отецъ уйдетъ, но капитанъ Баскэлетъ не выпустилъ его, онъ бормоталъ про себя слова изъ фразъ, остановившихъ вниманіе полковника: ‘Исторія — библія человчества… неизмнность — фантазія мечтателей… цли деспотовъ… пальцы мертвеца, вцпившіеся въ живое тло… человкъ — животное… человкъ — безплотный духъ… человкъ — растеніе, пустившее корни… человкъ — человкъ…’ Все это изъ рукъ вонъ. Ахъ вотъ здсь: ‘Въ народ твоимъ словомъ, Бьючэмпъ!’ Это объ работ, и проч. Скажите мн, полковникъ, считаете ли вы государственнымъ преступленіемъ вотъ это: ‘мы не подписали никакого договора уважать ихъ…’ онъ говоритъ объ англичанахъ, полковникъ Халкеттъ: ‘ихъ суеврія. Эти люди лицемрное согласіе съ ихъ идеями и обычаями ставятъ наровн съ искреннимъ признаніемъ ихъ, но одно слово противорчія длаетъ васъ предметомъ ненависти и гоненія, и только свобода, завоеванная въ былые дни, не допускаетъ ненависти ихъ быть боле дятельной. Но мы видимъ ихъ такими только въ настоящемъ фазис’. Это подчеркнуто Нэвилемъ. Мы не можемъ принять участія въ этомъ договор, закрыть глаза и замкнуть рты. Мы будемъ говорить. Пусть лучше люди Ваала встанутъ, чтобы забросать насъ каменьями, нежели будутъ, по прежнему, валяться въ своихъ хлвахъ, и никто не будетъ кричать имъ, что они живутъ, какъ свиньи, желая только одного, чтобы никто не прикасался къ корыту ихъ. Комфортъ — религія этого многочисленнаго средняго класса, управляющаго страной. Комфортъ — главная идея жизни ихъ, единственный признаваемый ими законъ — необходимости, единственная цль ихъ. Всему, что доставляетъ имъ комфортъ, всему, что относится къ нему, что иметъ видъ охраненія его — они отдаютъ свое пассивное поклоненіе. Они дружно встаютъ, чтобы давить все, что грозитъ ему. Въ этомъ и состоитъ единство ихъ. Они платятъ за безопасность своего комфорта и называютъ это національной защитой, національной честью, какъ скоро ни то, ни другое не отвлекаетъ слишкомъ много денегъ отъ физическаго комфорта ихъ, если не требуется слишкомъ много предусмотрительности, нарушающей ихъ умственный комфортъ. Работайте и въ ихъ сред. Говорите. Какъ ни кажутся они неподвижными, не вс же они поголовно — грубая глина, и я повторю — слово правды можетъ запасть какъ нибудь и между ними и пустить корень. Не ждите себ награды въ жатв. Смя истлваетъ въ земл, хорошіе люди падаютъ. Ищите награду только въ правд, которая живетъ въ васъ, и исповдуйте ее: не тшьте себя надеждами, за надеждою слдуетъ страхъ утратить ее и это сковываетъ наши силы. Обдумайте, что я вамъ говорю. Оставимъ надежды мальчикамъ и двочкамъ. Для мужей надяться — значитъ дрожать. Пусть трезвость пониманія замнитъ надежды…’

— Извините, полковникъ, я забылъ закричать ура, но Нэвиль отмтилъ всю эту страницу для рукоплесканій, замтилъ капитанъ Баскэлетъ: — теперь рчь идетъ о британскомъ лоялизм, прошу прослушать, полковникъ. Шрэпнэль увдомляетъ Бьючэмпа, что, еслибы десять Бьючэмповъ стояли во глав парламента и неустанно двигали страну, то онъ Шрэпнэль удостоилъ бы еще надяться. Дале о британскомъ лоялизм. ‘Мы, какъ скоро верховная власть хранитъ законы… мы…’ Онъ здсь говоритъ дьявольски ясно, старый мошенникъ, говоритъ, что англійская конституція — республика съ верховной наслдственной властью. Слушайте. ‘Тамъ, гд короли ведутъ народы, должно предположить, что короли нужны. Служеніе — самая благородная миссія на земл, и большій среди васъ, да будетъ всмъ слуга’. Старый лицемръ! Слушайте: ‘но англійское среднее сословіе, которое стремится поглотить высшее и презираетъ нисшее, когда не дрожитъ передъ нимъ, хочетъ имть надъ собой только пустое украшеніе въ род вензелей надъ кандитерскими пирогами. Роялизмъ его’, т. е. мой и вашъ, полковникъ, ‘не лоялизмъ, а измна’.

— Этого человка стоитъ повсить! закричалъ полковникъ.

— Дале, мой милый полковникъ, и Нэвиль отмтилъ это мсто: ‘лоялизмъ средняго сословія отзывается измной. Пройдемъ мимо лордовъ и сквайровъ. Они — старыя деревья, старыя зданія, или пристройки къ нимъ, боле или мене новыя, они естественно боятся разрушиться, чуть подуетъ втеръ, поднимется вода въ рк, или человкъ скажетъ слово, это — признакъ старости: сердца ихъ въ помстьяхъ и титулахъ. Что-же касается лоялизма остальныхъ классовъ, то это — лоялизмъ лавочника, вычисляющійся ежегодной суммой чистыхъ барышей. Теперь онъ поднялся высоко и будетъ высоко стоять, пока торговля даетъ хорошіе барыши. Но стоитъ только наступить коммерческимъ кризисамъ, и что станется съ этимъ лоялизмомъ, который теперь воемъ своимъ заглушаетъ голосъ вопрошающаго? Въ день банкротства, чего будетъ стоить лоялизмъ класса, жалко хныкающаго о потер роскоши, когда другъ его — комфортъ станетъ нищимъ? Да, мой Бьючэмпъ…’ Всего нестерпиме для меня это: ‘мой Бьючэмпъ’, но нашъ старый другъ Нэвиль, очевидно, отдалъ себя связаннымъ по рукамъ и ногамъ этому негодяю. ‘Страхъ такъ называемой черни, т. е. класса, не знающаго комфорта, не вкусившаго роскоши, есть главный ингредіентъ всхъ убжденій ихъ и ледяной, но шумной врности преданіямъ… Народъ способенъ быть врнымъ иде, народъ жаждетъ идеи, жаждетъ любви. И только его любовь стоитъ заслужить, потому что она — безкорыстная любовь, любовь, которая пройдетъ черезъ горнило бдствій и останется тою же любовью…’ Подумайте какое извращеніе вещей!..

Полковникъ Халкеттъ поднялъ руки къ небу.

— Теперь дло касается васъ, продолжалъ дале Баскэлетъ: ‘Не нужно увеличенія арміи — нтъ! Тысячу разъ нтъ. Пусть Индія пропадетъ для насъ! Для блага Индіи нужно чтобы она осталась въ нашихъ рукахъ, говорите вы? Даже, допустивъ, что это такъ, это благо не должно быть куплено цной лишнихъ налоговъ или обязательной военной службой нашихъ рабочихъ. Если мы владемъ Индіей для блага Индіи, то откройте двери ея всмъ цивилизованнымъ народамъ, чтобы они помогли намъ совершить дло, которое намъ однимъ не подъ силу. Теперь Индія — причина чудовищнаго развращенія политики Англіи. Спустить Индію по теченію лучше, нежели видть всю Англію въ красныхъ мундирахъ. Мы несогласны съ вами въ этомъ, Бьючэмпъ! Придетъ время…’

— Т. е., объяснилъ капитанъ Баскэлетъ: — придетъ время, пройдоха Шрэпнэль и въ этомъ обойдетъ Нэвиля.

— Много еще? спросилъ полковникъ, прикладывая руку ко лбу, чтобы прохладить его.

— Какова наглость этой собаки, смть говорить такъ объ Индіи, а, полковникъ? Еще параграфа два, не боле. Я пропускаю цлую кучу нелпостей. А, вотъ здсь. Капитанъ Баскэлетъ пробжалъ нсколько строкъ про себя и презрительно разсмялся: — онъ называетъ нашу конституцію договоромъ, неподписаннымъ большинствомъ, которое управляется ею. Что это? ‘Шайка торговцевъ человческимъ мясомъ’. Можете ли вы найти здсь хоть искру смысла? Онъ переходитъ вс границы. ‘Интересы сталкиваются съ интересами, некому направить ихъ, а главнйшій интересъ страны — бдные классы — забыты’. Наконецъ, онъ доходитъ до этого. Капитанъ Баскэлетъ попросилъ полковника Халкетта прочесть самому: ‘Вонючій слдъ Ego въ нашей исторіи’.

Полковникъ прочелъ это съ самымъ непріятнымъ выраженіемъ лица и вскочилъ въ негодованіи.

— Подождите, полковникъ: вашъ Шрэпнэль защищаетъ нравственность и цивилизацію.

Полковникъ Халкеттъ съ клятвой объявилъ, что на него не наложена закономъ пеня выслушивать такой вздоръ, но капитанъ Баскэлетъ убдилъ его дослушать:— да, это здсь. Даю честное слово. Врно Нэвиль стоялъ за право каждаго человка убжать съ… Онъ недоговорилъ ради Сесиліи.— Да, это здсь, честное слово. Мы услышимъ, какъ Шрэпнэль защищаетъ смыслъ брака. Послушайте, все это прописано здсь. Онъ говоритъ: ‘Разнузданная страстность — животность. Вы говорите, что общество — продено гнилью, разлагается. Я скажу — не прибавляйте къ нему элементовъ разложенія, разнуздывая животное. Людей должна связывать осмысленная любовь, не одна страсть. Вы отвтите, что же можетъ сдлать одинъ человкъ? А я скажу, что это — отвтъ животнаго, и приложенный хсъ политик ведетъ къ упадку гражданскаго чувства въ человк, въ политик вопросъ: что можетъ одинъ человкъ, ведетъ за собой складываніе рукъ. Общество должно быть защитой слабаго, вотъ почему оно должно быть щитомъ женщины, которая есть храмъ нашей цивилизаціи. Женщин должно протянуть руку, когда убдиться, что влечетъ не одна страсть, но и любовь, когда между вами и ей не одна связь чувственности, а общеніе во всемъ, что намъ свято. Разнузданность страсти противна проповди человчности. Проработайте это въ себ!’ Вы правы, полковникъ, мы уже довольно слышали. Я, право, заражусь самъ гнусливымъ бормотаньемъ этого демократическаго оратора или сумасшедшаго пастора, если буду читать еще дальше. Въ заключеніи: ‘Дженни шлетъ вамъ свой поклонъ и желаетъ всего лучшаго, она надется, что увидитъ васъ до своего отъзда съ Кларой Шервинъ и генераломъ’.

— Шервинъ? Генералъ Шервинъ — совершенный джентльменъ, перебилъ полковникъ Халкеттъ, а лордъ Пальметъ подхватилъ имя Дженни.

— Дженни? Это — та миссъ Дэнгемъ, Дженни Дэнгемъ, удивительно красивая двушка, чудеснйшіе, густые каштановые волосы, прелестные каріе глаза, и ходитъ такъ граціозно, какъ яхта подъ втромъ.

— Можетъ быть Дженни объсняетъ намъ причину защиты брака, полковникъ, сказалъ капитанъ Баскэлетъ: — я убжденъ, что у Шрэпнэля есть виды на Бьючэмпа для Дженни. Старый коммунистъ и соціалистъ! Онъ сложилъ письмо, обращаясь къ Сесиліи: — очень любопытное сочиненіе, не правда ли, миссъ Халкеттъ?

Сесилія подумала, что онъ вызывалъ ее защищать даже и такое письмо.

— Всегда лучше знать самое худшее, сказалъ полковникъ.

Когда капитанъ Баскэлетъ ушелъ, полковникъ Халкеттъ упорно продолжалъ разговоръ о письм, чтобы запечатлть въ ум Сесиліи мысль, что и на человк, получающемъ подобныя письма, лежитъ доля отвтственности за нихъ. Сесилія приняла видъ неподкупнаго и безпристрастнаго судьи, оспаривая послдній доводъ.

— Ты защищаешь это письмо? спросилъ отецъ.

О, нтъ, она не защищала этого письма, она считала его преступнымъ и безсмысленнымъ.— Но, прибавила она:— мн кажется, что умъ и нравственная сила какъ мужчинъ, такъ и женщинъ, могутъ развиться только, когда они будутъ разсматривать вс предметы, а не трусливо отвертываться отъ нихъ.

— Мы увидимъ, сказалъ отецъ, тяжело вздохнувъ.— Я долженъ буду переговорить съ мистеромъ Рамфри объ этомъ письм.

XXX.
Докторъ Шрэпнэль попадаетъ на удочку.

Капитанъ Баскэлетъ изъ Моунтъ-Лореля отправился въ Бэвисгемъ сдлать приготовленія къ обду, который онъ хотлъ дать нкоторымъ изъ главныхъ сторонниковъ своихъ на выборахъ для того, чтобы они знали, что ему для представительства интересовъ ихъ вовсе не нужно засдать въ парламент. Онъ не отличался ни одной рчью во всю сессію, но въ память его заронилась одна политическая фраза или дв, и онъ сказалъ лорду Пальмету, что долженъ дать обдъ своимъ негодяямъ. ‘Лучшій способъ управлять англичанами, Пальметъ — задать имъ обдъ’. Такъ какъ обдъ не могъ не быть очень скучнымъ, то онъ пригласилъ Пальмета. Оба отправились на островъ, служившій гаванью для стоянки яхтъ, зашли въ клубъ, гд отрывки изъ письма доктора Шрэпнэля были прочитаны подъ тнью веранды и былъ поднятъ вопросъ о томъ, иметъ ли человкъ, который держится такихъ идей, право носить мундиръ.

Письмо было возвращено въ Стейнгэмъ во время и вложено въ бумажникъ, какъ разъ передъ однимъ изъ рдкихъ посщеній Бьючэмпа. Мистеръ Рамфри передалъ ему письмо съ откровеннымъ сознаніемъ, что прочелъ письмо доктора Шрэпнэля. ‘Все честно въ войн’, повторилъ онъ двусмысленнымъ тономъ, слова дяди.

Воры очень позабавили мистера Рамфри тмъ, что съ безукоризненной честностью возвратили то, что было не нужно имъ, и оставили себ пальто. Но прочитавъ потомъ объявленіе Бьючэмпа о наград въ десять фунтовъ, они написали мистеру Рамфри, требуя ее. Это до того понравилось баронету, что онъ удостоилъ самъ отвчать имъ очень кратко и очень юмористично.

Бьючэмпъ, слушая объясненіе Розамонды, сказалъ (до чего онъ ослпленъ этимъ опаснымъ человкомъ, подумала она), что чтеніе письма доктора Шрэпнэля могло принести только пользу кому бы то ни было. Онъ допускалъ, что можно было открыть по ошибк бумажникъ, адресованный на имя мистера Рамфри, и потомъ прочесть письмо, лежавшее на верху. Онъ умолялъ Розамонду сказать, были ли открыты другія письма.

— Только письмо доктора Шрэпнэля. Письма изъ Нормандіи не были тронуты, отвчала она.

— Ни дядей, ни… кмъ бы то ни было?

— Они не были открыты, Нэвиль. Вы не врите мн?

— Врю, если вы даете мн слово, мистрисъ Кллингъ.

Въ тон Нэвиля слышалось презрніе къ отжившимъ понятіямъ дяди Эверарда о томъ, что все честно въ войн.

Чтобы доказать Нэвилю нжную заботливость дяди о немъ, Розамонда напомнила ему о переговорахъ дяди съ полковникомъ Халкеттомъ о брачномъ союз между обоими домами и сказала:

— Вашъ дядя Эверардъ совершенно примирился съ вами за то, что вы такъ мужественно перенесли оппозицію его по выборамъ Бэвисгема. Онъ заплатилъ за капитана Баскэлета, но вы и ваша будущность ближе ему къ сердцу, Нэвиль.

Бьючэмпъ повсилъ голову и промолчалъ. Потомъ первымъ замчаніемъ его было:— да, мн нужны деньги. Я долженъ добыть себ деньги. Гораздо позже онъ почувствовалъ нкоторую благодарность къ дяд.— Баронъ добръ ко мн, сказалъ онъ.

— Онъ очень любитъ васъ, Нэвиль, хотя вы знаете, онъ не щадитъ никого, кто станетъ противникомъ его. Но это все кончено. Отчего вы не помогаете ему, Нэвиль? Вы восхищаетесь ею? Вы не противъ этого брака?

Бьючэмпъ пробормоталъ какую-то безтолковую путаницу, нахмурился, какъ человкъ, котораго осилили тяжелыя мысли, и зашагалъ по комнат.

— Нтъ женщины, отъ которой бы я былъ въ такомъ восхищеніи.

— Она отказала самымъ блестящимъ партіямъ.

— Я считаю ее во всхъ отношеніяхъ несравненной двушкой.

— Она старается понять ваши политическія идеи, Бьючэмпъ, и если не можетъ вполн сочувствовать имъ, то подумайте о томъ, какъ трудно англійской лэди, воспитанной такъ утонченно, понять подобныя вещи.

— Да, кивнулъ головой Бьючэмпъ: — да. Но тмъ хуже для меня.

— Ахъ, Нэвиль, эта роковая Рэне!

— Мистрисъ Кллингъ, теперь во мн не осталось и тни подозрнія, что вы прочитали письмо ея въ моемъ бумажник. Она хочетъ, чтобы я женился. Вы узнали бы о томъ изъ писемъ ея. Да, она хочетъ этого.

— Лети сломанное крыло, прошептала Розамонда и нарочно придержала рукой у уха жужжащее наскомое, чтобы не слышать нелпыхъ словъ Нэвиля о дружескихъ желаніяхъ Рэне.

— Отчего это, вы, женщины, не врите никогда искренности женщинъ! вскричалъ Нэвиль.

— Нэвиль, я не говорю уже о томъ, какъ это повредило вамъ по выборамъ.

— Моей кандидатур? Вы говорите о нелпыхъ выдумкахъ, о сплетняхъ моихъ враговъ? Какъ могъ я думать, что вы приписываете все это ей. Вы теперь припоминаете объ этомъ, чтобъ оправдать ваше слово: роковая. У ней одинъ недостатокъ — у нея нтъ мужества. У ней нтъ другихъ, т. е. такихъ, которыхъ бы нельзя было извинить. Но не будемъ говорить о Франціи. Что сказалъ отецъ ея?

— Т. е. отецъ Сесиліи? Я не знаю. Онъ прідетъ сюда съ дочерью на будущей недл, и полковникъ ожидаетъ встртить васъ здсь. Это непохоже на отказъ.

— Нтъ. Но мистеръ Рамфри не сказалъ мн ни слова.

— Можетъ быть, онъ счелъ это излишнимъ. Онъ хотлъ только, чтобы вы встртились здсь съ Сесиліей, и вамъ предоставятъ полную свободу. Отецъ ея сказалъ мистеру Рамфри, что онъ не пойдетъ дале права дать совтъ. Совтъ его не можетъ быть теперь вполн благопріятенъ для васъ, но если вы попросите руки и получите сосласіе… Она согласится, я въ томъ уврена. Она была здсь цлый вечеръ и говорила только о васъ цлый вечеръ, а у меня есть глаза…

— Да, но полковникъ не будетъ противъ свадьбы и я увижу, что вы, наконецъ, устроитесь и будете мужемъ первой красавицы и самой богатой наслдницы въ Англіи.

Передъ глазами Бьючэмпа пронесся величественно-граціозный образъ Сесиліи.

Дв недли тому назадъ, желаніе Рэне, чтобы онъ женился, казалось ему пустой фразой, обличавшей только невыносимость положенія ея. Маркизъ былъ боленъ. Что если Рэне будетъ свободна и такъ внезапно? Но Рэне не могла ждать свободы, иначе она не написала бы ему, что желаетъ, чтобы онъ женился. Она писала, слыша, быть можетъ, голосъ искушенія, быть можетъ, желая спасти себя, поставивъ между нимъ и собою связь, которую честь заставитъ его уважать. Онъ вспомнилъ слова доктора Шрэпнэля въ письм: ‘женщин должно протянуть руку, когда убдишься, что влечетъ не одна страсть, но и любовь, когда между вами и ей не одна связь чувственности, а общеніе во всемъ, что намъ свято’. Слова эти подйствовали на него еще сильне теперь, когда онъ узналъ о план дяди Эверарда женить его на Сесиліи. Онъ отворачивался отъ плановъ Эверарда, вызывая образъ прекрасной и несчастной Рэне, рожденной на то, чтобы быть любимой и теперь чахнущей, ростоптанной ногами, извращенной… Это была жизнь, ждавшая отъ него указанія и воскресенія. Она была жертва въ этомъ брак. Онъ не могъ думать о Рэне, безъ трепета наслажденія, который смняла нжная жалость, бросавшая тнь на свтлый образъ и еще боле влекшая ее къ нему.

Но можно любить жену свою. И о жен, какъ Сесилія, нельзя думать равнодушно. Пусть узелъ будетъ завязанъ, и Нэвиль не раскается въ этомъ, характеръ и улыбка Сесиліи ручались въ томъ, но ‘общеніе во всемъ, что намъ свято?’…

Онъ сказалъ мистеру Рамфри, что будетъ очень радъ видть Сесилію и полковника Халкетта. Онъ долженъ былъ хать по дламъ въ Хольдесбри и оттуда прохать къ доктору Шрэпнэлю, чтобы проститься съ Дженни Дэнгемъ, передъ отъздомъ ея въ Швейцарію съ подругой Кларой Шервинъ. Она никогда не видала еще снжныхъ горъ, и Бьючэмпъ былъ очень радъ прочесть въ глазахъ ея, которые, какъ онъ уже зналъ, взвшивали и разсматривали ‘проклятые вопросы боле, нежели онъ того желалъ’, дтскую радость и желаніе вызвать въ воображеніи величественную красоту Альповъ. Она была очень счастлива и только тревожилась при мысли оставить доктора Шрэпнэля одного, на цлый мсяцъ. Бьючэмпъ общалъ зазжать къ нему такъ часто, какъ позволятъ дла, отъ Хольдесбри былъ часъ зды. Онъ завидовалъ, что она увидитъ Альпы, старался дать ей понятіе о красот ихъ, и отъ Альповъ перешелъ къ знаменитому маленькому джерсейскому бычку, отбитому имъ у соперника, американца, который страстно хотлъ купить этого бычка. Бьючэмпъ опередилъ соперника на пять минутъ, телеграфной депешей. Американецъ осмотрлъ бычка на остров и отправился въ Парижъ, не ожидая, что животное будетъ такъ скоро продано. Бьючэмпъ, который хотлъ улучшить породу скота своихъ фермеровъ, положился на объявленіе, поскакалъ галопомъ на ближнюю телеграфную станцію и получилъ бычка, который теперь плылъ въ Хольдесбри. Если бы не этотъ драгоцнный бычекъ и не другія дла, то Нэвиль пробылъ бы цлый мсяцъ съ докторомъ Шрэпнэлемъ. Миссъ Дэнгемъ, напротивъ, нисколько не жалла о томъ, что Нэвиль такъ занятъ, исторія о томъ, какъ онъ галопировалъ до телеграфной станціи, перебить бычка у соперника, американскаго квакера, который, не подозрвая ничего, спокойно разгуливалъ по улицамъ Парижа, заставила ее звонко разсмяться. Она была довольна, что онъ теперь снова живетъ въ мир съ дядей — этимъ страннымъ, гордымъ, могущественнымъ человкомъ, который силой или интригой, наказывалъ сопротивленіе своей вол, но, очевидно, оылъ не золъ въ душ и любилъ племянника, доказательствомъ тому служило, что онъ, какъ только кончилась борьба, назначилъ его управляющимъ однимъ изъ своихъ имній, чтобы дать исходъ его энергіи и пріучить его къ практической дятельности.

День, наканун отъзда Дженни, друзья провели, ботанизируя въ нсколькихъ миляхъ отъ Бэвисгэма по пескамъ, болотамъ и лугамъ. Докторъ Шрэпнэль, глубоко погруженный въ ботанику, шелъ по одну сторону Дженни, а Бьючэмпъ — по другую, спрашивая объ именахъ и свойствахъ каждаго растенія и цвтка. То былъ лтній, свтлый день, день дружескихъ разговоровъ, смха и самой счастливой и беззаботной короткости. Политики не сказали ни одного слова о политик. Корзина съ обдомъ была опорожнена съ здоровымъ аппетитомъ и наполнена цвтами и травами, а обратная ночная прогулка по дорог, освженной бурнымъ, полуденнымъ ливнемъ, пролегавшей мимо душистыхъ луговъ и увнчанной засіявшими въ неб звздами, была очаровательна. О ни пили чай ночью, въ саду Дженни, и разстались въ два часа утра, когда блднвшій свтъ на запад еще тепло лежалъ на облакахъ, а на восточномъ горизонт тоже зажигался свтъ. Дженни чувствовала, что она будетъ вспоминать объ этомъ дн даже между вершинами Альповъ.

Послднія слова ея Бьючэмпу, когда она садилась въ вагонъ, были: ‘будете ли вы беречь его?’ Она обвила руками шею доктора Шрэпнэля и смотрла на него изъ подъ омоченныхъ слезами рсницъ, и, казалось, передъ глазами ея проносились виднія всевозможныхъ несчастій, которыя могутъ случиться съ нимъ въ отсутствіе ея, и она тмъ же взглядомъ смотрла на него, пока даль не скрыла его отъ глазъ ея. Бьючэмпъ былъ второстепеннымъ лицомъ въ этомъ случа, а онъ не привыкъ къ такой роли въ обществ женщинъ, онъ не привыкъ видть, что участіе къ другому, кому бы то ни было, поглощало все вниманіе женщины, не оставляя ему ничего. Онъ раздумывалъ объ этомъ, возвращаясь домой, и удивлялся такой горячей и сосредоточенной любви, онъ не полагалъ, что у миссъ Дэнгэмъ такъ много теплоты сердца.

Когда Дженни скрылась изъ вида, докторъ Шрэпнэль разсказалъ Бьючэмпу о дл одного вора дичи, которому онъ счелъ долгомъ своимъ дать средства защиты. Это было обыкновенное воровство дичи.

Бьючэмпъ не удивился нисколько тому, что мистеру Рамфри пришлось, наконецъ, столкнуться съ докторомъ Шрэпнэлемъ, было удивительно, какъ они до сихъ поръ не столкнулись еще ни разу, и Бьючэмпъ сказалъ:— о, дядя мой скоре будетъ доволенъ, если этотъ человкъ будетъ имть возможность защищаться.

Капитанъ Баскэлетъ узналъ объ этомъ дл въ Стейнгэм, куда онъ долженъ былъ являться, когда ему нужны были чеки, а бэвисгэмскій обдъ послужилъ ему предлогомъ просить чека. Онъ предпочелъ бы ежегодный опредленный и хорошій доходъ, но мистеръ Рамфри, хотя наполнялъ бланки чековъ, какъ лордъ, всегда ждалъ просьбы о нихъ — система, которая была обезпеченіемъ хорошаго поведенія блестящаго гвардейца и стоила мистеру Рамфри дешевле, нежели постоянная стипендія. Передавая чекъ, мистеръ Рамфри говорилъ о вор дичи, который принадлежалъ къ семь, извстной воровствомъ дичи, Дикетсамъ, и котораго нужно было наказать, и онъ былъ бы давно наказанъ, еслибы этотъ Шрэпнэль, по своему обыкновенію, не далъ ему средства защиты.

— Что касается меня, заключилъ мистеръ Рамфри:— то я не имю ничего противъ того, чтобы одинъ негодяй помогалъ другому, но докторъ Шрэпнэль, пожалуй, пуститъ въ ходъ самые сильные заряды свои, и Нэвиль будетъ какъ нибудь замшанъ въ этомъ дл, а Нэвиль теперь шелъ такъ хорошо и только что телеграфомъ отбилъ рдкаго джерсейскаго бычка у янки, вотъ почему лучше, чтобы Нэвиль не мшался въ это дло, потому что онъ сходитъ съ ума по этомъ Шрэпнэл, Шрэпнэль — его божокъ, и если изъ этого дла выйдутъ какія-нибудь послдствія и доктору Шрэпнэлю можно будетъ нанести законный ударъ, то Нэвиль вздумаетъ вмшаться.

— Мы съ нимъ обмняемся трескучими письмами, заключилъ мистеръ Рамфри:— скажите ему, что я отношусь къ Шрэпнэлю, какъ отнесся бы ко всякому другому человку, что я не хочу слышать никакихъ оправданій Шрэпнэля и не вмшиваю его, Нэвиля, въ это дло. Скажите ему, что если онъ хочетъ имть со мной объясненіе, то я отвчу ему на все, когда онъ прідетъ сюда. Вы можете създить въ Хольдесбри утромъ, посл вашего обда.

Капитанъ Баскэлетъ отвчалъ, что подетъ — цифра чека очень понравилась ему, но узнавъ потомъ, что Нэвиль долженъ пріхать, чтобы видться съ полковникомъ Халкеттомъ и Сесиліей, онъ счелъ порученіе дяди очень глупымъ. Чмъ боле онъ думалъ о немъ, тмъ смшне и оскорбительне для самолюбія его казалась оно ему. Онъ спрашивалъ и себя, и лорда Пальмета, къ чему ему хать въ Хольдесбри, когда Нэвиль узнаетъ тоже самое черезъ два дня въ Стэйнгэм. Въ этомъ порученіи не было никакого смысла. Единственный смыслъ его былъ тотъ, что эта интриганка Кллингъ хотла поставить на колни передъ Бьючэмпомъ всхъ, кто принималъ участіе въ бэвисгэмскихъ выборахъ, а въ особенности мистера Рамфри. Хольдесбри былъ отданъ Нэвилю, и на житье ему былъ отведенъ домъ въ Лондон, а домъ этотъ былъ бы очень нуженъ Сэсилю, чтобы давать обды парламенту Великобританіи, вмсто рчей, которыхъ обыкновенно ожидаютъ члены, и которыя далеко не такъ удобоисполнимы, какъ обды.

— Можно подумать, что баронъ боится Нэвиля, онъ говорилъ такимъ тономъ, какъ будто боится.

Сэсиль злобно издвался при лорд Пальмет надъ ‘этой женщиной, мистрисъ Кллингъ’ {Mistriss значитъ госпожа и тоже: любовница, содержанка.}, какъ онъ съ особеннымъ выраженіемъ звалъ ее, и кто могъ найти что-нибудь дурное въ этомъ названіи? Тонкое остроуміе капитана находило особенное удовольствіе давать прозванія, которыя были батареями для обстрливанія ненавистныхъ ему личностей и въ то же время траншеями для прикрытія собственной особы его.

Въ четыре часа знойнаго дня, онъ слъ за столъ съ своими бэвисгэмскими избирателями и пилъ съ ними тосты шампанскимъ, хересомъ и клэретомъ гостинницы. Въ семь часовъ, онъ отдлался отъ нихъ, но онъ былъ разгоряченъ и въ горл у него пересохло — достойное наказаніе, какъ онъ сознался, за то, что онъ пилъ этотъ ядъ. Какой былъ бы хорошій предметъ для парламентской рчи, т. е. о вред употребленія подмшанныхъ винъ, еслибы онъ могъ составить рчь, думалъ онъ.

— Теперь, сказалъ онъ Пальмету: — мы могли бы перехать на островъ, въ клубъ, еслибы у насъ не было этого дурацкаго дла въ Хольдесбри завтра поутру. Мы опоздаемъ на гонку или, по крайней мр, къ началу.

Ему пришла на умъ мысль:— Ставлю десять противъ одного. Нэвиль у Шрэпнэля.

— Такъ задемъ къ Шрэпнэлю, сказалъ Пальметъ.— Мы увидимъ Дженни Дэнгемъ. Онъ выдаетъ ее за свою племянницу. Но кто бы она ни была, она — красотка. Увряю васъ, Баскъ, вамъ рдко удастся видть такую хорошенькую двушку.

Вино, направлявшее шаги людскіе и къ боле чудеснымъ приключеніямъ, привело ихъ въ аптеку, гд они выпили прохлаждающее шипучее питье, и оттуда, по полученному въ аптек адресу, къ дому доктора Шрэпнэля.

Дурное вино, отвтственное за половину труповъ, висящихъ на деревьяхъ, разбиваемыхъ волнами о скалы и блющихъ у мрачнаго входа въ Подземелье Отчаянія, сдлало нравъ капитана Баскэлета очень раздражительнымъ. Когда онъ увидлъ доктора Шрэпнэля, ходившаго по саду, то глаза его остановились на автор возмутительнаго письма, съ злобной радостью, свойственной людямъ, въ которыхъ сидитъ дьяволъ, выбивающійся и руками, и ногами изъ своего заключенія. Солнце уже садилось, и косые лучи его блестли сквозь втви подстриженныхъ деревьевъ и кусты боярышника. Докторъ Шрэпнэль остановился въ конц аллеи, лицомъ къ заходящему солнцу, посмотрлъ на источникъ свта и потомъ повернулся и пошелъ по алле, бормоча про себя какую-то рчь невидимымъ слушателямъ.

— Гмъ, докторъ Шрэпнэль! Капитанъ Баскэлетъ два раза крикнулъ его имя и въ послдній разъ повелительнымъ тономъ.

Докторъ Шрэпнэль увидлъ двухъ джентльменовъ за заборомъ сада.

— Я — говорилъ вамъ, сэръ, сказалъ грозно капитанъ Баскэлетъ.

— Я слышу васъ теперь, отвчалъ докторъ, продолжая идти по алле, и оба джентльмена шли по дорог рядомъ съ нимъ.

— У васъ прелестный садъ, докторъ Шрэпнэль, сказалъ лордъ Пальметъ очень вжливо и громко, не сводя глазъ съ оконъ коттэджа.

Докторъ Шрэпнэль распахнулъ калитку. Лордъ Пальметъ приподнялъ шляпу и вошелъ, громко восклицая:

— Очаровательный садъ! Честное слово!

— Я двоюродный братъ капитана Бьючэмпа. Я — капитанъ Баскэлетъ, одинъ изъ представителей округа въ парламент.

Докторъ издалъ только: — А!

— Я желалъ бы видть капитана Бьючэмпа, сэръ. Его нтъ здсь?

— Онъ скоро будетъ, сэръ.

— А, онъ скоро будетъ? Сэсиль сдлалъ выразительную паузу.

— Удивительныя розы! воскликнулъ лордъ Пальметъ.

— Я думаю, онъ и теперь у васъ, т. е. въ вашихъ рукахъ, если то, что мы слышали, справедливо. Я желалъ бы знать, сэръ, сообщали ли вы капитану Бьючэмпу о томъ дл, которое вы ведете противъ дяди его. Я повторяю вамъ, я пришелъ сюда для того, чтобы узнать, принимаетъ ли и онъ участіе въ немъ? Вы можете пренебрегать сколько хотите семейными связями… Прошу васъ, воздержитесь отъ всякаго вызова.

Докторъ Шрэпнэль, наклонившійся, чтобы слушать, поднялъ голову и выпрямился съ быстротой взвивающейся ракеты, и хмурость бровей его — признакъ непониманія — была истолкована, какъ приближеніе взрыва ярости, которымъ радикалы подвержены, по увренію джентльменовъ, воображающихъ, что радикалы должны быть вчно готовы къ взрыву. Сэсиль сдлалъ успокоительное движеніе рукой.

— Мы не поймемъ никогда другъ друга, если вы не будете столь любезны, и не сохраните полнаго спокойствія. Я повторяю: родственникъ мой, капитанъ Бьючэмпъ, боле или мене въ раздор съ своимъ семействомъ, и причиной тому ваше ученіе и какое-то колдовство въ род колдовства Михаила Скотта, какимъ вы отуманили здравый смыслъ свтскаго человка. Онъ въ вашихъ рукахъ, какъ вы говорите. Я не оспариваю этого. Я не сомнваюсь, что вы крпко держите его въ вашихъ рукахъ. Но дло, о которомъ я хочу говорить, требуетъ извстнаго уваженія къ приличіямъ. Прошу васъ, успокойтесь, прошу васъ, не прерывайте меня, дайте мн договорить. Я привыкъ объяснять свои мысли весьма ясно для пониманія большинства, и скажу вамъ совершенно откровенно, что меня не обманетъ и не заставитъ свернуть съ дороги маска непониманія, надтая вами.

— Какая прямая цль всего этого, сэръ? спросилъ докторъ Шрэпнэль, раздосадованный и собственнымъ непониманіемъ, и страхомъ, что терпніе его лопнетъ.

— Я уже объяснилъ ее, и Сэсиль кивнулъ головой.

Онъ былъ настолько проницателенъ, что замтилъ, какъ удачно посялъ начало раздраженія въ своей жертв, что было равносильно крючку, попавшему въ ротъ рыбы, которую мы хотимъ поймать, и онъ съ радостью рыболова готовился вытащить свою добычу.— Именно такъ. Я сказалъ вамъ все. А вы спрашиваете меня о причин, но я долженъ отказаться отъ повторенія уже сказаннаго. Я здсь, чтобы исполнить долгъ въ отношеніи моего семейства, и долгъ въ высшей степени непріятный для меня. Я могу потерпть неудачу, какъ и та дама, которая была здсь передъ выборами, результатами которыхъ я обязанъ вашимъ, въ высшей степени безкорыстнымъ услугамъ. Я и благодарю васъ за нихъ. Вы помните, что у васъ была одна дама?

Докторъ Шрэпнэль началъ припоминать.— Мн кажется, что была какая-то дама.

— Вы говорите о дам, знакомой капитану Бьючэмпу? Вы не знаете положенія этой дамы?

— Сколько я помню, она была домоправительницей или ключницей у дяди капитана Бьючэмпа, какъ мн говорили.

— Ключницей! Она считается въ нашемъ семейств лэди, сэръ. Я не могу ожидать отъ васъ лучшаго пріема, нежели какой встртила она, но я положительно прошу васъ, сэръ, сдержать ваше нетерпніе, пока я буду объяснять вамъ все дло. О, сэръ, что это значитъ?

Легкій втерокъ можетъ склонить вершину высокаго дерева, и докторъ Шрэпнэль, раскачиваясь въ напрасныхъ усиліяхъ понять, въ чемъ дло, казалось, выказывалъ все волненіе приближающейся бури, когда онъ былъ только раздосадованъ.

— Прошу васъ объяснить мн коротко, въ чемъ ваше дло? сказалъ онъ капитану.

— Я именно и стараюсь это длать. Я думалъ, что я и сдлалъ это. Чтобы говорить откровенно, я бы посовтывалъ вамъ пригласить кого-нибудь изъ членовъ вашей семьи: жену, дочь, ключницу, кого вамъ угодно, на кого бы вы могли сослаться, и я тоже, если ваша память измнитъ вамъ.

— Это — излишне, сказалъ докторъ.

— Но ради справедливости въ отношеніи васъ самихъ, настаивалъ внимательно Сэсиль.

Докторъ Шрэпнэль торопливо погладилъ подбородокъ.

— Вы кончили?

— Я окончу, поврьте, тотчасъ посл того, какъ вы отвтите мн на мой вопросъ.

— Спрашивайте.

— Прекрасно, сэръ. Я буду прямо говорить съ вами. Вы разрушаете вс надежды моего родственника на карьеру,— я прошу васъ выслушать меня!— вы разрушаете карьеру его во флот, она общала быть блестящей. Вы заставили его выступить политикомъ для того, чтобы его постоянно побивали — это врно. Вы возстановили его противъ сословія, вы ссорите его съ семьей…

— На вс эти вопросы… перебилъ докторъ Шрэпнэль, вскидывая руку, чтобы поправить упрямый торчащій клокъ, но Сэсиль торжественно просилъ его сдержать себя, и рука остановилась невольно.

— Я говорю, что вы ссорите его съ семьей, вы довели его до того, что онъ въ постоянной ссор съ дядей, мистеромъ Рамфри, къ прямому ущербу его матеріальнымъ интересамъ. Этотъ вопросъ о семейныхъ отношеніяхъ его такъ ясенъ, что нажцый человкъ съ здравымъ смысломъ тотчасъ пойметъ его. Мы, вы должны это знать, сэръ, мы имемъ такое высокое мнніе о талантахъ и способностяхъ капитана Бьючэмпа, которое не позволяетъ намъ ни на минуту думать, чтобы онъ могъ быть такимъ простякомъ, какимъ представляетъ его вліяніе ваше, если къ обольщеніямъ вашихъ политическихъ ученій не были присоединены и другія обольщенія, боле сильныя… Вы наврно понимаете меня…

— Я не понимаю ничего! отчаянно вскричалъ докторъ, быстро наклонивъ голову и раскачиваясь взадъ и впередъ.

— О, нтъ вы меня понимаете, вы не можете не понять меня, вы понимаете меня отлично, я увренъ въ этомъ. Я могу сказать много лестныхъ вещей на счетъ молодой лэди, кто бы она ни была. Она, безъ сомннія, очаровательна. И, говоря откровенно, докторъ Шрэпнэль, я вполн убжденъ, и каждый честный человкъ подумаетъ тоже со мною, что родственнику моему, капитану Бьючэмпу, несравненно боле длало бы чести, если бы онъ находился подъ вліяніемъ молодой лэди, а не подъ вашимъ. Полноте, сэръ. Вы понимаете прекрасно. Согласитесь сами, что такой храбрый офицеръ и такой поклонникъ прекраснаго пола не покажется такимъ осломъ, если его поведетъ на шелковой уздечк красавица. И замтьте — вс мы можемъ простить очень многое этой лэди, и въ то же время поздравить васъ съ вашей превосходной дипломатіей, которую вы выказали, выбравъ такого очаровательнаго агента. Я желаю, чтобы вы всегда употребляли только такихъ агентовъ, только я прошу васъ замтить, что мой родственникъ, капитанъ Бьючэмпъ — очень завидная дичь, и нтъ никакого закона, воспрещающаго охоту за такою дичью, только вы не можете ожидать, чтобы мы остались спокойными зрителями вашей охоты, и мы имемъ несомннное право переговорить объ этомъ дл съ лэди самой и попросить ее быть ангеломъ примиренія между капитаномъ Бьючэмпомъ и семействомъ его, если она можетъ. Я все сказалъ.

— Въ этомъ саду видны слды руки лэди, вздохнулъ Пальметъ, поэтическій въ уныніи своемъ.

— Вы выпили лишнюю рюмку вина, джентльмены? сказалъ докторъ Шрэпнэль.

Сэсиль отвчалъ на это граціознымъ взмахомъ пальцевъ.

— Вы хотите уклониться отъ отвта? докторъ Шрэпнэль.

— Не я. Вы упомянули объ одной лэди.

— Именно такъ. О молодой лэди.

— Скажите имя этой лэди.

— О, вы спрашиваете имя этой лэди. И я тоже. Какъ имя ея?

— Дэнгэмъ, Дженни Дэнгэмъ, миссъ Дженни Дэнгэмъ, сказалъ Пальметъ, радуясь случаю протрубить имя ея такъ громко, что она не могла не услышать его.

— Я прозакладаю свое честное имя, что слышалъ, какъ ее звали Шрэпнэль, миссъ Шрэпнэль, сказалъ Сэсиль.

Докторъ быстрымъ взглядомъ окинулъ обоихъ постителей.

— Эта лэди — моя питомица, я — опекунъ ея, сказалъ онъ.

Сэсиль поджалъ губы:— Я слышалъ, какъ ее звали вашей племянницей.

— Племянница или воспитанница, она — честная двушка, и не уступить каждой лэди по воспитанію, талантамъ и происхожденію, такъ какъ это для васъ важно. И она подъ моимъ покровительствомъ, прокричалъ докторъ Шрэпнэль.

Сэсиль поклонился.— А, вы стоите за благородное происхожденіе? Я не зналъ этого. Вы тоже стойте за нравственность и за проповди. Именно такъ, я помню это. Но теперь позвольте мн выразить вамъ мое неизмнное желаніе, и исключительно въ видахъ примиренія, видть молодую лэди, разумется, въ вашемъ присутствіи, и попытаться убдить ее,— что я безъ всякаго сомннія сдлаю, если вы не будете мшать мн,— чтобы она употребила все вліяніе свое и спасла моего родственника, капитана Бьючэмпа, отъ новаго недоразумнія съ дядей его, мистеромъ Рамфри. Теперь, сэръ, прошу васъ пригласить ее.

— Вы никогда не увидите миссъ Дэнгэмъ съ моего согласія, сказалъ докторъ Шрэпнэль.

— О, я понимаю вашу дипломатію. Замтьте, сэръ, я предполагалъ. что, молодая лэди сама, услышавъ мои представленія, захочетъ примирить разрывъ между капитаномъ Бьючэмпомъ и семействомъ его. Вы мшаете примиренію. Вы обращаетесь со мною, какъ обращались съ тою лэди, которая приходила сюда прежде меня, чтобы вырвать обманутаго вами молодого человка изъ вашихъ когтей. Если я не ошибаюсь, она видла молодую лэди, вашу воспитанницу, какъ вы говорите.

Докторъ Шрэпнэль вспыхнулъ и откинулся назадъ.— Какъ я говорю? Неужели этотъ человкъ не можетъ замолчать? Вы пришли ко мн, я не могу понять зачмъ, изъ города, гд у меня есть враги, и ходятъ разныя сплетни обо мн и моихъ близкихъ, и вы… Онъ остановился, чтобы совладать съ гнвомъ. Онъ подавилъ его настолько, что могъ прикрыть его попыткой говорить разсудительно, чмъ часто обманываютъ себя разсерженные люди, забывая мудрое правило: никогда не говорить въ гнв.— Слушайте, сказалъ онъ:— я не былъ женатъ. Мой лучшій другъ умираетъ, оставивъ на рукахъ моихъ этого ребнка, я воспитывалъ его, и, хотя Дженни носитъ имя своего отца, на нее, несправедливо и подло падаютъ удары, направленные на второго отца ея. Да, нападайте на меня вс вы, сколько хотите. Но не троньте ея! Если вы бросите камень хоть величиной съ этотъ, вы обрушите весь подлый міръ на невинную молодую двушку. И къ чему подозрвать дурное? Вы говорите о той лэди, которая приходила ко мн и съ которою я обращался вполн прилично, клянусь вамъ. Я никогда не обращаюсь иначе ни съ кмъ. Она — тоже красивая женщина. Но если судить съ точки зрнія вашего свта, что же она такое? Ключница дяди капитана Бьючэмпа. Если судить съ точки зрнія вашего свта, то я имлъ бы такое же право предположить самое худшее о красивой лэди, занимающей такое положеніе, подобно тому, какъ и вы позволяете себ судить о моей воспитанниц, даже, пожалуй, имлъ бы боле повода для сплетенъ, я думаю, еслибы я былъ способенъ судить съ точки зрнія вашего свта. Но я…

Сэсиль остановилъ его, сказавъ съ сіяющей улыбкой:— благодарю васъ, докторъ Шрэпнэль, благодарю отъ всего сердца. Довольно, сэръ, ни слова боле. Я прощусь съ вами теперь. Ни слова боле. Никакихъ ‘но’. Я признаю, что никакое примиреніе немыслимо теперь, вы — естественный защитникъ воровъ дичи и вы не хотите допустить меня до свиданія съ молодой лэди, которую вы называете вашей воспитанницей, чтобы я могъ представить ей, особ, которая, какъ мы полагаемъ, можетъ повліять на васъ, и дать вамъ понять… какъ легко… нтъ, я хочу, чтобы вы выслушали меня, и вы выслушаете меня, докторъ Шрэпнэль!.. какъ легко отношенія его къ дяд, мистеру Рамфри, могутъ быть испорчены навсегда, принявъ во вниманіе положеніе капитана Бьючэмпа. И позвольте мн прибавить еще… ‘Но’ и ‘но’, кричите мн но, хоть до дня страшнаго суда, сэръ! Еслибы вы были… Я слушалъ васъ и вы должны выслушать меня… Еслибы вы были молодымъ человкомъ, то я потребовалъ бы у васъ отчета въ такой постыдной клевет.

Оншенный такимъ наглымъ извращеніемъ своихъ словъ, докторъ Шрэпнэль напрасно выкрикивалъ свои: но, его перекричали. Онъ пожималъ плечами, бормоталъ объясненія, раскачивалъ своей львиной косматой головой, вскидывалъ локтями, пыхтлъ, какъ пловецъ надъ волнами, пытался заставить выслушать себя, наконецъ, но, найдя, что вс усилія безполезны, потому что слова Сэсиля лились ркой и голосъ гремлъ, какъ команда на парадахъ, онъ замолчалъ и началъ смотрть на противника своего, какъ на предметъ, далеко отстоявшій отъ него. И дйствительно, Сэсиль уходилъ далеко, въ голов Шрэпнэля нашлись уже другія мысли.

Сэсиль окончилъ закругленнымъ періодомъ какую-то безсмысленную фразу и повернулся на каблукахъ.

— И такъ, война? сказалъ онъ.

— Какъ хотите, отвчалъ докторъ.

— О, прекрасно. Добрый вечеръ. Сэсиль слегка приподнялъ шляпу и кивнулъ головой, какъ киваетъ величественный павлинъ на ходу, и вышелъ изъ сада. Лордъ Пальметъ, глубоко разогорченный и мистифированный этой сценой, вышелъ вслдъ за нимъ изъ сада, оставивъ доктора Шрэпнэля мрять садъ гигантскими шагами.

— Я боюсь, вы не съумли поддлаться къ этому старику, жаловался Пальметъ.— Люди этого сорта пьютъ чай въ саду, мы могли бы остаться, сидть съ ними, и говорить, какъ лучшіе друзья въ мір, мы могли бы опять придти завтра, могли бы черезъ недлю звать ее Дженни… Она не показала своего хорошенькаго носика и въ окно.

Товарищъ его презрительно фыркнулъ и сказалъ: — Фи! я боюсь, что я унизился до того, что вышелъ изъ себя съ нимъ.

Пальметъ проплъ любовный куплетъ для собственнаго утшенія. Капитанъ Баскэлетъ питалъ уваженіе къ поэзіи за волшебную власть ея надъ женской добродтелью, но терпть не могъ слушать стихи. Онъ крупно ругнулъ своего друга и сказалъ, что декламировать стихи — презрнная глупость. Онъ все еще находился въ раздраженномъ настроеніи духа.

Но, несмотря на это, онъ объявилъ, что находится въ отличнйшемъ расположеніи духа посл этого визита Шрэпнэлю.— Мы переночуемъ сегодня въ этомъ проклятомъ городк, сказалъ онъ, мн не зачмъ хать въ Хольдесбри завтра поутру. Я сдлалъ свое дло. Я напишу обо всемъ барону сегодня ночью, и мы завтра подемъ водой и прідемъ во время къ гонкамъ.

Письмо къ мистеру Рамфри было сочинено еще до полуночи. Это было длинное и краснорчивое письмо, но когда Сэсиль кончилъ его, то вспомнилъ, что при сочиненіи посланія сигара оказывала ему сильную помощь, а мистеръ Рамфри терпть не могъ табачнаго запаха. Ничего не оставалось боле длать, какъ снова переписать письмо, что и было сдлано въ сокращенномъ вид. Письмо было слдующее:

‘Думая убить двухъ птицъ однимъ зарядомъ, я отправился вчера вечеромъ съ Пальметомъ, въ домъ доктора Шрэпнэля, гд, какъ слышалъ, я могъ встртить Нэвиля. Молодая особа, которая живетъ подъ покровительствомъ этого человка, была въ отсутствіи, такъ же не было и ‘бднаго, милаго командора’, онъ, можетъ быть, занимался своимъ бычкомъ. Шрэпнэль сказалъ, что ожидалъ Нэвиля. Я пишу вамъ, сознаваясь, что я считалъ себя боле умнымъ человкомъ, нежели какимъ оказался на дл. Я говорилъ съ докторомъ Шрэпнэлемъ и старался изо всхъ силъ убдить его. Я надюсь, что умю владть собой при обыкновенныхъ обстоятельствахъ. Вы поймете, что съ моей стороны нужно было необыкновенное самообладаніе, когда я сообщу вамъ фактъ, что въ разговор было упомянуто имя одной лэди, которую я, какъ представитель вашъ по отношенію къ ней, обязанъ защищать отъ ничмъ не оправданныхъ и низкихъ клеветъ. Посланіе Шрэпнэля къ ‘мужественному Бьючэмпу’ — церковные гимны въ сравненіи съ разговоромъ его. Шрэпнэль, нтъ сомннія — одинъ изъ величайшихъ злодевъ нашего времени.

‘Я сдлалъ этотъ шагъ съ наилучшими намреніями и могу сказать въ свою защиту одно: я — не шестидесятилтній дипломатъ. Послднимъ словомъ его было, что онъ объявляетъ намъ войну. Какъ скоро онъ грозитъ ею только намъ, мужчинамъ, то его нечего бояться. Я думаю, что тотъ сортъ общества, въ которомъ онъ можетъ оклеветать женщину, не можетъ быть особенно страшенъ. Я пригрозилъ ему. Онъ выше меня цлой головой и выходитъ изъ себя каждую минуту. Я бы съ наслажденіемъ вывелъ его на потху, если бы онъ тоже не вывелъ меня изъ себя. Теперь хладнокровіе мое возвратилось. Одно, чего я опасаюсь — вашего неудовольствія за то, что я ходилъ къ этому человку. Я не сдлалъ ничего хорошаго, и это не позволитъ мн захать въ Хольдесбри, повидаться съ Нэвилемъ, на томъ основаніи, что если ‘трескучія письма’, какъ вы ихъ зовете — скверная вещь, то трескучія свиданія — вещь еще боле скверная. Я выскажу ему мое мнніе о Шрэпнэл, онъ вспыхнетъ, я отвчу, онъ зареветъ, я щелкну ему пальцами подъ носъ, а съ намъ сдлаются конвульсіи. Я убжденъ, что человкъ, занимающійся разведеніемъ скота, долженъ сохранять полное спокойствіе. И такъ, если я не получу дальнйшихъ приказаній отъ васъ, то воздержусь отъ свиданія.

‘Обдъ былъ восторженный. Я просидлъ три часа съ своими коммонерами, они сидли на моихъ плечахъ въ продолженіе того же времени — утомительно, но это долгъ’.

Сэсиль подписалъ свое имя съ выраженіемъ самой теплой привязанности къ дяд.

Краткость второго письма не приблизила автора его къ истин въ описаніи живописныхъ подробностей ссоры его съ докторомъ Шрэпнэлемъ, но оно правдиво передавало чувства автора, и это — была единственная осязательная для него правда.

Онъ опустилъ письмо на почту на слдующее утро.

XXXI.
Показываетъ рыцарскаго джентльмена, отправляющагося въ дйствіе.

На слдующій день, около полудня, Сэсиль, бывшій на яхт графини де-Меней, былъ очень удивленъ, увидвъ мистера Рамфри, сходившаго въ шлюпку съ наемнаго бота Грэнси Леспеля. Пары были разведены, и графиня отправлялась на крейсировку въ каналъ, такъ какъ гонка была отложена, но увидвъ поднятую руку мистера Рамфри, она немедленно приказала подождать его. Дама эта была горячей поклонницей рыцарскаго джентльмена и имла причину любить его, потому что онъ разъ былъ рыцаремъ ея. Мистеръ Рамфри вошелъ по трапу, отвтилъ на привтствіе ея и знакомъ подозвалъ Сэсиля къ себ. Подъ мышкой у мистера Рамфри былъ хлыстъ съ золотой рукояткой. Графиня де-Менси начала уговаривать его быть товарищемъ катанья ихъ, но онъ отказался, ссылаясь на дла въ Бэвисгэм и, отведя Сэсиля въ сторону, рзко спросилъ:

— Какія были подлинныя слова Шрэпнэля?

— Подлинныя слова? повторилъ капитанъ Баскэлетъ. Онъ былъ бы способенъ изобрсть слова съ плодовитостью старинныхъ историковъ, повствующихъ о томъ, что великіе короли, посланники, или полководцы могли сказать при важныхъ государственныхъ обстоятельствахъ, но когда спрашиваютъ о подлинныхъ словахъ, то кто же можетъ помнить ихъ черезъ день посл того, какъ они были сказаны. Сэсиль продолжалъ:— Подлинныя слова, я, въ самомъ дл… я былъ такъ раздраженъ, сэръ, и, клянусь честью, подлинныя слова очень трудно… Онъ взглянулъ на хлыстъ, видъ котораго поджегъ его продолжать, но притворился, будто желаетъ смягчить все дло, сколько возможно:— я не помню хорошенько… Я написалъ вамъ немного горячо. Я думаю, онъ сказалъ… Лордъ Пальметъ былъ при этомъ.

— Шрэпнэль сказалъ эти слова при лорд Пальмет? спросилъ грозно мистеръ Рамфри.

Капитанъ Баскэлетъ подозвалъ Пальмета подойти поближе и спросилъ у него, слышалъ ли онъ слона, сказанныя Шрэпнэлемъ, и самъ подсказалъ ему:— Онъ говорилъ о красавиц, которая была ключницей, и о томъ, что весь свтъ зналъ ея репутацію.

Мистеръ Рамфри прокашлялся.

— Или зналъ, что у нея нтъ репутаціи, продолжалъ Сэсиль, удовлетворяя порыву ненависти своей къ этой женщин:— неужели вы не помните тона, какимъ онъ сказалъ: ключница. Грозный, громоподобный звукъ прогремлъ изъ устъ мистера Рамфри. Но онъ сохранялъ наружное хладнокровіе и ждалъ, пока свидтель Сэсиля не подтвердитъ это показаніе.

Случилось такъ, что лордъ Пальметъ, самый благодушный изъ молодыхъ аристократовъ, хорошо расположенный ко всему міру, въ особенности къ женщинамъ, а такъ же и къ мужчинамъ, находившимся въ какихъ бы то ни было отношеніяхъ къ хорошенькимъ женщинамъ, только что закурилъ сигару въ эту минуту, то была сигара, достоинство которой ему особенно совтовали оцнить, и хотя онъ, находясь теперь въ совершенно трезвомъ состояніи ума, понималъ вполн, что палуба какого бы то ни было судна — не подходящее мсто для испробованія вкуса табака во всей тонкости, онъ началъ втягивать въ себя дымъ съ критическимъ смакомъ и въ эту минуту не зналъ еще, что сказать о рдкой сигар. Онъ помнилъ однако отвращеніе мистера Рамфри къ табаку. Вообразивъ, что лицо этого грознаго джентльмена, необыкновенно серьзное въ эту минуту, выражаетъ неудовольствіе за ненавистный ему запахъ, лордъ Пальметъ колебался между поползновеніемъ бросить сигару за бортъ и желаніемъ удержать ее. Онъ ршился на послднее и, держа сигару за спиной, поклонился мистеру Рамфри на разстояніи аршинъ двухъ отъ него и сказалъ Сесилю:

— Ключница? Да, я помню, что онъ говорилъ что-то такое о ключниц. Я думаю, что такъ. Ключница? Да, о да.

— И что красавицы ключницы подозрительной репутаціи, подсказывалъ ему Сэсиль Баскэлетъ.

Пальметъ расхохотался въ отвтъ, и этотъ смхъ далъ ему право считать разговоръ поконченнымъ, а себя вправ уйти на носовую часть судна, гд онъ снова засосалъ рдкій обращикъ сигары, чтобы раскурить ее и, наконецъ, произнесъ ей приговоръ кислой гримасой — до того нженъ былъ ароматъ сигары и до того портилъ ее втеръ и сырая атмосфера. Онъ могъ тогда отдать все вниманіе свое разговору Сэсиля съ мистеромъ Рамфри, но разговоръ объ этомъ предмет боле не возобновлялся въ его присутствіи.

Графиня де-Менси привезла на паровой яхт своей мистера Рамфри въ Бэвисгэмъ и высадила его тамъ,— Я могу здить по каналу каждый день, но не каждый день вижу васъ, сказала она, предлагая ему хать съ нею.

Она сидла съ нимъ въ сторон отъ общества, пока Бэвисгэмъ не показался въ виду. Тогда мистеръ Рамфри всталъ, и мужчины подошли и составили около него кружокъ, чтобы послушать острый и пародоксальный разговоръ, которымъ славился мистеръ Рамфри. Капитанъ Баскэлетъ предложилъ съхать съ нимъ, но онъ отказался отъ сопутствія его.

Графиня, положивъ руку свою въ руку Эверарда, спросила, что онъ детъ длать въ городъ, и онъ отвчалъ:— Я ду требовать извиненія.

Отвчая на просьбу, выражавшуюся въ его взгляд, графиня сказала:— О, я не скажу никому ни слова.

Въ молодости своей, мистеръ Рамфри, если молва была справедлива, сдлалъ для нея тоже самое, что теперь замышлялъ сдлать.

Онъ вошелъ въ лодку, и вскор все общество увидло съ яхты, какъ онъ поднимался по лстниц пристани, держа подъ мышкой хлыстъ, склонивъ голову боле обыкновеннаго, что особенно рзко кидалось въ глаза при его высокомъ рост и привычк прямо держаться. Дамы и нкоторые изъ джентльменовъ замтили, что онъ казался необыкновенно серьзнымъ и даже печальнымъ.

Графиня де-Менси спросила у капитана Баскэлега, зналъ ли онъ, по какому длу халъ дядя его въ Бэвисгэмъ, городъ, который онъ особенно презиралъ.

Что могъ отвчать Сэсиль, кром нтъ? Дядя не говорилъ ему ни слова.

Графиня была очень польщена тмъ, что была единственной повренной мистера Рамфри.

Остроумная изобртательность ума капитана Баскэлета могла бы подсказать ему о род дла, побудившаго мистера Рамфри отправиться въ Бэвисгэмъ, это несомннно, еслибы только онъ захотлъ пустить ее въ дйствіе, потому что намреніе и цль мистера Рамфри можно было прочесть также легко, какъ самую элементарную ариметическую задачу, предварительные шаги его передъ замышляемымъ дломъ были такъ же прямы и ясны, какъ линіи, указывавшія на родословномъ дерев его происхожденіе потомковъ отъ предковъ. Но Сэсиль поклялся, что онъ не обязанъ ни знать, ни догадываться, и, разсудивъ, что онъ дйствительно не обязанъ ни знать, ни догадываться, онъ ршился стоять на своемъ. И онъ такъ успшно стоялъ на своемъ, что самъ часто удивлялся и вечеромъ, и ночью, вспышкамъ тайной радости, злобной бсовской радости, поднимавшимся въ немъ, и которыя были для него, какъ онъ упорно уврялъ себя, совершенно необъяснимы.

XXXII.
Попытка побдить Сесилію на манеръ Бьючэмпа.

На другой день посл высадки мистера Рамфри въ Бэвнегэм, ровный югозападный втеръ надувалъ паруса яхтъ всхъ видовъ, шкупъ, ботовъ и яловъ, надъ быстрыми зелеными волнами, между островомъ и лснымъ берегомъ. Изящная яхта Сесиліи не могла не быть въ мор въ такой свжій втерокъ, на гордость, а равно и на удовольствіе владтельницы ея. Сесилія высадила отца у пристани яхтъ-клуба и потомъ отплыла дале къ востоку, чтобы видть гонку ботовъ, такъ какъ втеръ началъ крпчать. Оглянувшись назадъ противъ солнца и втра, она увидла, что за нею гнался назойливый ботикъ въ пятнадцать тонъ, который слдилъ за яхтой съ самого полудня, когда она вышла изъ рки Отли. Ботикъ несся, почти касаясь бортомъ воды, на всхъ парусахъ. Трудно было встртить боле отчаянную погоню, и кто же могъ быть этотъ рулевой, одтый съ головы до ногъ въ парусину? Сесилія дала ему гнаться за собой, чтобы увидть постоянство погони и подразнить его. Яхта шла полнымъ ходомъ и Сесилія, казалось, гордилась этимъ преслдованіемъ. Сесилія наслаждалась торжествомъ своимъ, пока, наконецъ, сверкавшая близной парусина не исчезла изъ глазъ, и ботикъ не сталъ казаться неподвижной точкой на горизонт, а все впереди не показалось Сесиліи мертвенно скучнымъ, хотя тамъ шла гонка и сплошной массой мелькали паруса.

Мимолетный порывъ кокетства Сесиліи, вызванный оживляющимъ морскимъ воздухомъ, прошелъ, и царскій бгъ яхты ея былъ прекращенъ. Яхта гордо убжала, но милостиво вернулась на встрчу боту. Но онъ отказался взять протянутую руку ея. Онъ хотлъ было перерзать ей галсъ, но потомъ передумалъ, не захотлъ воспользоваться выгодой своего положенія, и вызвалъ величественную яхту на гонку противъ втра. Это было такъ же граціозно, какъ придворный минуэтъ. Яхта Сесиліи, лавируя, взяла слишкомъ далеко, и, когда она хотла вернуться къ середин канала, то увидла, что искусный морякъ обогналъ ее. Онъ послалъ ей шляпой насмшливый поклонъ. Отвтомъ ея было — положить въ дрейфъ яхту и послать за нимъ шлюпку.

Она сдлало это въ невольномъ порыв. Еслибы она спросилась желанія, явившагося черезъ минуту, то она охотне оставила бы его на томъ мст, гд онъ былъ въ своей стихіи, лицомъ къ лицу съ лнящимися волнами, и хитро разсчитывая, какъ воспользоваться втромъ и теченіемъ. Она отчасти съ сожалніемъ увидла, какъ онъ, сбросивъ парусинное пальто, вскочилъ въ ея шлюпку, ей казалось, что она теперь прощается съ морякомъ Нэвилемъ Бьючэмпомъ, прощается съ славнымъ юношей, героемъ ея и врнымъ слугой отечества.

Это чувство исчезло, когда онъ вошелъ на яхту. Возбуждающій свтлый день, казалось, придалъ ему новую жизнь.

— Не слдуетъ ли окунуть флагъ? спросилъ онъ, взглянувъ на верхъ мачты, на которой разввался блый флагх.

— Неужели вы можете принять состраданіе за пораженіе? спросила она съ улыбкой.

— О, разумется, у меня не могло быть никакихъ шансовъ подъ втромъ.

— Какъ же вы могли такъ дерзко начать гонку? И кто далъ вамъ этотъ ботъ?

Бьючэмпъ нанялъ его на мсяцъ, онъ хвалилъ ходъ его и сказалъ, что, при сильномъ втр, побда не всегда достается самому сильному.

— Но, говоря правду, я хотлъ только попробовать ходъ бота и не думалъ нагнать васъ. Сегодня наше озеро соленой воды такъ же хорошо, какъ Средиземное Море.

— Безъ острововъ и красокъ Средиземнаго Моря. Я часто говорила вамъ, какъ я люблю его. Я высадила папа у клуба. Знаете ли вы, что мы должны встртиться съ вами въ Стейнгэм послзавтра?

— И прекрасно. Мы подемъ верхомъ по дюнамъ. Дюны, отъ трехъ до четырехъ часовъ утра — одинъ изъ прекраснйшихъ видовъ въ мір. Очертанія такъ невообразимо нжны… и напоминаютъ мн о верхней губк моего друга, когда она удостоитъ улыбнуться.

— Неужели нужно встать такъ рано, чтобы видть весь эффектъ? И позвольте мн вамъ напомнить еще, Нэвиль, что сравненіе небольшаго произведенія природы вмст съ великимъ — ошибка, если вы хотите быть поэтичнымъ.

И она привела хорошо извстные примры изъ поэзіи.

Но молодой человкъ, который хорошо знаетъ черные глаза одной женщины, не можетъ легко быть убжденъ въ томъ, что сравненіе бурной ночи съ огнемъ этихъ глазъ отнимаетъ величественность у поэтической картины. Бьючэмпъ хорошо помнилъ,— картиной были Альпы ночью.

Онъ хотлъ оспоривать слова Сесиліи, но втеръ засвжлъ, и паруса надулись. Паруса были перенесены, чтобы плыть на Западъ, лице и волоса Сесиліи засіяли въ золотомъ ореол лучей солнца. Говорить было трудно, восхищаться — естественно, и онъ сидлъ, восхищаясь безмолвно.

Она похвалила ходъ и красоту его бота.

— Я въ первый разъ пробую его, сказалъ Бьючэмпъ:— я нанялъ его боле для того, чтобы докторъ Шрэпнэль подышалъ соленымъ воздухомъ. Я не имю права держать ботъ для пустой потхи. Воспитанница доктора, миссъ Дэнгемъ, путешествуетъ по Швейцаріи, бдный милый старикъ одинъ и здоровье его плохо. Перемна мста будетъ полезна ему. Я свезу его во Францію дня на два или покатаю по каналу.

Сесилія разсянно смотрла на проходившую шкуну.

— Онъ слишкомъ много работаетъ, сказалъ Бьючэмпъ.

— Кто это?

— Докторъ Шрэпнэль.

И еще кто-то много работаетъ, какъ мы слышали, и для блага человчества было бы лучше, еслибы онъ не работалъ. Сесилія, вмсто того, чтобы высказать эту мысль, сказала названіе побдившей шкуны. Американецъ перегналъ наши лучшія яхты. Бьючэмпъ вскочилъ, чтобы разсмотрть американца.

— Это — Коринна, сказалъ онъ.

Морское искуство янки всегда возбуждало почтительное вниманіе Нэвиля.

— А какъ зовутъ вашу лодку, Нэвиль?

— Дуракъ хозяинъ назвалъ ее ‘Буревстникъ’. Я не суевренъ, но дать названіе лодк, которое кажется дурнымъ предзнаменованіемъ для суеврныхъ матросовъ… Я поспорилъ съ нимъ и назвалъ ее ‘Каравайкой’. Когда я съ докторомъ Шрэпнэлемъ буду разъзжать въ этой лодк, то найдутъ, что ‘Буревстникъ’ — самое подходящее имя для нея. Вы тоже думаете?

Онъ засмялся, она улыбнулась, потомъ свтлая беззаботность лица смнилась серьзнымъ выраженіемъ политической мысли, и онъ сказалъ: — я надюсь, я убжденъ, вы измните ваше мнніе о немъ. Но это и не можетъ быть мнніе, потому что оно не основано ни на чемъ. Вы ничего не знаете о немъ. А у меня въ карман есть вещь, которая совершенно измнитъ ваше мнніе о немъ. Я думаю такъ, я увренъ, что вы можете оцнить его глубокую искренность и честность.

— Это — талисманъ, Нэвиль.

— Нтъ, письмо.

Щеки Сесиліи запылали огнемъ.

— Мн бы такъ хотлось прочесть его вамъ.

— Прошу васъ, не читайте, и въ голос ея послышалась мольба.

— Не все, только мстами, отрывки. Я хочу, чтобы вы поняли его.

— Я уврена, что не поняла бы ничего.

— Попытайтесь, прошу васъ.

— О, не просите.

— Я хочу только показать вамъ…

— Но, Нэвиль, я вовсе не хочу понимать его.

— Но вамъ стоитъ послушать всего нсколько минутъ, я хочу, чтобы вы знали, какую основательную причину имю я уважать его, какъ учителя и друга.

Сесилія съ удивленіемъ взглянула на Бьючэмпа. Смутное воспоминаніе о содержаніи письма, которое продекламировалъ капитанъ Баскэлетъ съ такимъ нелпымъ шутовствомъ, поднялось въ ней вмст съ отвращеніемъ. Она наотрзъ отказала, сопровождая отказъ дрожью отвращенія.

Но Нэвиль, такъ же какъ и любой потомокъ крови Рамфри, не былъ созданъ на то, чтобы выслушать спокойно: нтъ. Тмъ боле нтъ, которое говоритъ женщина! Старые, посдлые противники: да и нтъ рдко были олицетворены боле полно, нежели теперь, въ лиц Бьючэмпа и Сесиліи. Если онъ былъ упоренъ въ нападеніи, она была стойка въ сопротивленіи. Выслушать два раза письмо было свыше силъ ея. Письмо это бросало тнь на Нэвиля и искажало его, и, когда онъ, стараясь убдить ее, сказалъ:— Вы должны выслушать это ради меня, Сесилія,— то она отвчала: — Ради васъ, Нэвиль, я отказываюсь.

— Но что же можете вы знать объ этомъ письм? вскричалъ онъ.

— Я знаю, какого рода должно быть это письмо.

— Какъ же вы можете знать?

— Я слышала о нкоторыхъ идеяхъ доктора Шрэпнэля.

— Вы воображаете, что онъ разрушитель, что онъ нетерпимый, безнравственный человкъ, и прочее и прочее, что заключается въ вашемъ слов революціонный.

— Можетъ быть. Но я не хочу слушать то, что, я знаю, будетъ мн непріятно.

— Но онъ — не безнравственный человкъ. Я вамъ прочитаю ту часть письма, которая докажетъ вамъ, что онъ — не такой человкъ, котораго бы вы могли осудить, и если я сталъ лучше и достойне… достойне васъ, какъ я надюсь быть современемъ, то и тмъ я буду обязанъ этому удивительному и доброму старику.

Сесилія была глубоко тронута. Она дрожала. Но для нея не была особенно пріятна мысль, что любовь ея ищутъ косвеннымъ путемъ черезъ доктора Шрэпнэля.

Она узнала письмо въ рук Бьючэмпа, съ множествомъ наклеенныхъ марокъ, толстое отъ многихъ страницъ.

— Когда вы будете въ Стейнгэм, то вы, можетъ быть, услышите отзывъ дяди Эверарда объ этомъ письм, сказалъ онъ: — барону угодно думать, что все честно въ войн, и письмо случайно попало ему въ руки распечатаннымъ, онъ и прочелъ его. Сесилія, вы можете себ представить, какой вздоръ онъ можетъ сочинить изъ этого письма. Но оставивъ это въ сторон, я хочу, чтобы вы знали, какъ много я обязанъ доктору Шрэпнэлю. Неужели вы не захотите полюбить его хоть немного? Неужели вы не захотите быть терпиме къ нему? Я готовъ даже сказать: ради меня. Мы съ нимъ не сходимся въ нкоторыхъ пунктахъ, но я боле обязанъ ему, чмъ кому бы то ни было на земл. Онъ узналъ, въ чемъ я колеблюсь и гнусь.

— Я узнаю ваше рыцарство, Нэвиль.

— Онъ употребилъ вс усилія, чтобы сдлать изъ меня полезнаго человка. Разв признавать долгъ свой — рыцарство. Онъ — истинный боецъ, безъ страха и безъ упрека. У меня прежде были герои. Вы знаете, какъ я любилъ Роберта Халла, смерть его оставила пустоту въ моей жизни. Робертъ Халлъ идеалъ только для тхъ англичанъ, которые сражаются мечемъ. Но размры борьбы, цль и способъ ея поднимаютъ доктора Шрэпнэля выше самыхъ храбрыхъ воиновъ, которыхъ я зналъ. На солдатъ и матросовъ дйствуютъ возбудительныя средства, чтобы поднять мужество ихъ — похвала и награды. Ему шестьдесятъ восемь лтъ, и онъ никогда не получалъ за труды свои другой награды, кром поруганія. Половина небольшаго состоянія его уходитъ на пособія и подписки. Неужели и это не тронетъ васъ? Но я не особенно цню это, какъ и онъ самъ. Помощь — общій долгъ. Но посвященіе цлой жизни, всхъ силъ души длу — вотъ героизмъ. Я желалъ бы тронуть васъ.

Сесилія обернула къ нему лицо.— Я слушаю васъ съ удовольствіемъ, Нэвиль, но прошу васъ, не читайте этого письма.

— Я долженъ прочесть вамъ одинъ или два параграфа.

Она встала. Онъ быстро всталъ рядомъ съ нею.— Если я буду просить у васъ одного доказательства, что вы хоть сколько-нибудь дорожите мною?

— Я ни на минуту не переставала дорожить вами, Нэвиль, съ самаго дтства нашего.

— Но если вы позволяете себ быть до того предубжденной противъ моего лучшаго друга, что не хотите выслушать ни слова изъ его письма, то разв это — доказательство дружбы?

— Это — женское упрямство, отвчала иронически Сесилія.

— О, посмотрите на меня хоть одно мгновенье. Я знаю, что вы считаете меня отчаянной головой, человкомъ, не признающимъ законовъ? Вы думаете, если женщина отдастъ мн руку, останусь ли я вренъ ей. Или, можетъ быть, не то, но вы думаете, что я способенъ на все, чтобы заставить женщину измнить мужу, въ слпомъ увлеченіи моей страсти. Но я выучился понимать, я умю различать женщину, которую должно молить быть товарищемъ жизни, и женщиной, которая околдуетъ чарами страсти. Теперь позвольте мн прочесть вамъ въ этомъ письм одну истину, которая высказана такъ честно, что вошла въ мою плоть и кровь, и измнила меня. Она не можетъ не измнить мннія вашего о доктор Шрэпнэл. Мн очень печально, что мы не сходимся въ мнніяхъ нашихъ о немъ. Я, поймите это,— и я сознаюсь, что это мое главное право на уваженіе людей — я благоговю передъ нимъ.

— Я очень жалю, что я не способна повторить слова Руи, сказала Сесилія тихимъ голосомъ и съ внутреннимъ трепетомъ. Она была враждебно настроена только противъ письма и автора его, но не противъ Бьючэмпа, за исключеніемъ идолопоклонства его передъ этимъ революціонеромъ. Она не была противъ Бьючэмпа: она жалла объ ослпленіи его, но съ высоты нравственной ясности своей, она даже тепло относилась къ мальчишескому увлеченію его и постоянному и нелпому поклоненію къ этому человку, хотя такое восторженное поклоненіе и бросало тнь на умъ его.

Онъ читалъ фразы изъ письма.

— Я слышу только шумъ втра, Нэвиль, сказала она.

Втеръ раздувалъ листки письма и грозилъ унести. Сесилія отошла шага на два въ сторону.

— Слушайте, хоръ военной музыки играетъ на пристани, сказала она.— Я люблю слушать музыку отсюда.

Бьючэмпъ положилъ письмо въ карманъ.

— Вы не сердитесь, Нэвиль?

— Помилуйте, нисколько. Вы не любите укрпляющихъ средствъ.

— Здоровые рдко любятъ ихъ, замтила она и спросила его, съ тихой улыбкой, любитъ ли онъ музыку?

Нечувствительность его къ музык была очень странна, потому что онъ глубоко чувствовалъ поэзію и любилъ пніе птицъ. Онъ слушалъ съ напряженнымъ взглядомъ, какъ нчто непонятное, тайну чего онъ ршился постичь усиліемъ воли изъ сочувствія къ тмъ, кто понималъ ее. Онъ любилъ музыку, если она любила ее, и сказалъ ей это, стараясь вслушаться въ нее и оставаясь очевидно нечувствительнымъ къ переливавшимся и падавшимъ тонамъ звучащей мди, а романическое чувство наполняло сердце ея нжностью и радостными, теплыми видніями.

Рука ея повисла. Она не отказала бы отдать ее ему въ эту минуту. Герой ея дтства, другъ двичества ея и по прежнему герой ея могъ бы взять ее на всю жизнь, сказавъ полъ слова.

Бьючэмпъ думалъ: она можетъ слушать эту музыку и закрыть уши для этого письма.

Чтеніе этого письма было бы прелюдіей къ сердечному изліянію его и въ тоже время оправданіемъ его дорогого и почитаемаго учителя, какъ онъ звалъ доктора Шрэпнэля. Говорить, не объяснивъ того мста въ письм, о которомъ онъ упомянулъ, казалось ему безполезнымъ, въ немъ не было даже желанія говорить, потому что не было страсти.

— Я вижу папа, онъ садится въ лодку съ кмъ-то, сказала Сесилія и отдала приказаніе повернуть яхту къ лстниц клуба.— Знаете ли вы, Нэвиль, что простой народъ въ Италіи не такъ чувствуетъ очарованіе музыки, какъ другія расы. Онъ иметъ боле музыкальнаго дарованія, но мене чувства, какъ мн кажется. Вы немного услышите музыки въ Италіи. Я помню, въ годъ революціи, въ какомъ-то австрійскомъ город грозило возстаніе, командиръ полка приказалъ музыкантамъ своимъ играть, и толпа немедленно пришла въ хорошее расположеніе духа.

— Музыка — усыпляющее средство, сказалъ Бьючэмпъ.

— Неужели вы хотли бы, чтобы народъ возсталъ и былъ убитъ.

— Нтъ. Но я не хотлъ бы, чтобы вальсами его усыпили въ вчное рабство.

Сесилія сказала: г-мъ, и потомъ прибавила: — лишь бы онъ былъ счастливъ какимъ бы то ни было путемъ.

— Какимъ бы то ни было путемъ. Тогда день разрушенія почти назначенъ.

— Нэвиль, ваши взгляды на жизнь страшно ложны.

— Я высказываю ихъ несравненно рзче вамъ, нежели кому бы то ни было, потому что я хочу, чтобы мысль наша была одна.

— Дайте мн иногда отдыхъ.

— Отъ всего сердца. Простите, что я всегда бью при васъ въ свой барабанъ. Я вижу, чего не видятъ другіе, или чувствую это боле ихъ,— я не знаю, но мн кажется, что Англіи нужно проснуться, если она хочетъ жить. Въ ней такая пропасть между богатыми и бдными классами, о которой вы не имете понятія, и доле не обращать вниманія на нее опасно. Я кончилъ.

Онъ взглянулъ на нее и увидлъ слезы на рсницахъ ея.

— Милая моя Сесилія!

— Музыка длаетъ меня ребнкомъ, сказала она.

Отецъ ея подъзжалъ въ лодк. Рядомъ съ нимъ сидлъ графъ Локресъ, котораго молва записала, въ послднее время, въ число искателей руки лэди Моунтъ-Лореля.

Нэвилю оставалось еще нсколько минутъ утраченнаго времени: но вмсто того, чтобы воспользоваться ими съ своей обычной ршимостью, онъ далъ имъ пройти, печально вспоминая совершенно другое обращеніе ея съ нимъ въ прошедшемъ году, посл поздки въ Бэвисгэмъ, когда она была Англіей, а Рэне — праздникомъ во Франціи.

Онъ горячо объяснилъ себ это чувство мыслью, что невста, которая принесетъ ему красоту и богатство, и особенно ей свойственный даръ нжной женственности, не находилась еще настолько подъ вліяніемъ его, чтобы дать будущему мужу ручательство за справедливое преобладаніе надъ нею или даже чтобы допустить его до полной независимости дйствій, безъ которой жизнь не можетъ быть желанной.

Полковникъ Халкеттъ взглянулъ на Бьючэмпа такъ, какъ будто тотъ вышелъ изъ морской глубины.

— Вы были въ город сегодня поутру? было первымъ вопросомъ его Бьючэмпу, когда онъ вошелъ на яхту.

— Я прохалъ черезъ городъ, и Бьючэмпъ указалъ на свой ботъ, плывшій вблизи. ‘Онъ мой на мсяцъ, и я пріхалъ изъ Хольдесбри, чтобы попробовать его’,— и онъ разсказалъ, какъ онъ гнался за яхтой цлые два часа, прежде чмъ его замтили, и какъ Сесилія потомъ съ милымъ юморомъ своимъ посмялась надъ преслдованіемъ его.

Полковникъ все время пристально смотрлъ на Бьючэмпа и казался очень смущеннымъ.

— Вы видли мистера Рамфри вчера или сегодня поутру? спросилъ онъ и сказалъ потомъ, что мистера Рамфри встртили вчера гд-то около острова, на что Бьючэмпъ выразилъ удивленіе такъ какъ дядя его Эверардъ рдко бывалъ у стоянки яхтъ.

Полковникъ Халкеттъ обмнялся взглядами съ Сесиліей. Взглядъ ея спрашивалъ, и взглядъ отца подтвердилъ догадку ея, скользнувъ искоса по Нэвилю. Сесилія подняла брови, отецъ кивнулъ головой, чтобы дать ей понять, что дло серьзное. Но здсь обмнъ сигналовъ прекратился, Сесиліи пришлось вести разговоръ съ лордомъ Локресомъ, типомъ тхъ мужчинъ, въ которыхъ сидитъ скрытый деспотъ и обнаруживается въ неудовольствіи, которое они выказываютъ, даже если изъ сотенъ паръ дамскихъ глазъ не вс до одной внимательно слдятъ за разговоромъ ихъ.

Наконецъ, Бьючэмпъ сошелъ съ яхты. Когда онъ не могъ слышать ихъ, полковникъ Халкеттъ сказалъ Сесиліи:

— Гренси Леспель сказалъ мн, что мистеръ Рамфри вчера вечеромъ, въ шесть часовъ, зашелъ къ этому человку, къ Шрэпнэлю.

— И что же, папа?

— Пойдемте, посмотрите каюту внизу, сказалъ полковникъ лорду Локресу и потомъ прошепталъ дочери:— и здорово отхлесталъ его хлыстомъ.

Сесилія мгновенно обернулась, чтобы взглянуть на Нэвиля Бьючэмпа. Она готова была заплакать отъ жалости. Удареніе отца на слов: здорово показывало одобреніе этого поступка, и она холодла отъ отвращенія и ужаса при мысли о зврскомъ животномъ, скрытомъ въ человк, это были т же отвращеніе и ужасъ, которые были пробуждены въ ней въ дтств, она не помнила уже чмъ, и преслдовали ее цлый годъ.

— И онъ заслужилъ это, продолжалъ полковникъ, выходя изъ каюты вслдъ за лордомъ Локресомъ.— Я увренъ, что онъ заслуживаетъ вполн. Авторъ письма, которое намъ читалъ капитанъ Баскэлетъ, заслуживаетъ всего, что ни есть худшаго.

— Баскэлетъ въ прошлую ночь надолъ всему клубу письмомъ этого радикала, сказалъ лордъ Локресъ: — люди, которые пишутъ такой вздоръ, стоятъ, чтобы палачъ вздернулъ и отодралъ ихъ на славу.

— То было частное письмо.

— Публичное или частное — все равно, миссъ Халкеттъ.

Мысль ея полетла къ Сеймуру Остину, чтобы просить у него опоры, когда она слышала подобныя рчи, которыя, взятыя вмст съ рчами доктора Шрэпнэля, срывали покровъ съ нашего конституціоннаго королевства и показывали, какъ оно кипло страшными элементами первобытныхъ обществъ.

— Я думаю, что мы еще полуцивилизованы, сказала она.

— Хотя бы и такъ, сказалъ графъ.

Полковникъ Халкеттъ заявилъ, что онъ не можетъ понять, чего хотятъ радикалы.

— Нашихъ рентъ, отвчалъ лордъ Локресъ тономъ непреложной краткости.— Онъ вскор ухалъ.

Затмъ къ яхт подъхалъ другой аристократъ, адмиралъ флота и эксъ-министръ правительства виговъ, лордъ Кройстонъ, который былъ другомъ мистера Рамфрй и имлъ хорошее мнніе о Нэвил, какъ о морскомъ офицер, но качалъ своей сдой головой, когда говорилъ о немъ, какъ о политик. Онъ пріхалъ просить довести его до гавани: утромъ что-то случилось съ его яхтой ‘Лэди Віолеттой’. Онъ могъ передать послднее извстіе о томъ, какъ докторъ Шрэпнэль былъ избитъ. Мистеръ Рамфри, отхлеставъ его, бросилъ на распростертое и безчувственное тло свою карточку для того, чтобы вс знали, кто отвчаетъ за это дло. Лордъ Кройстонъ ожидалъ, что противъ мистера Рамфри будетъ начато судебное преслдованіе.

— Но если есть въ мір удовольствіе, за которое стоитъ заплатить, заключилъ онъ:— то это — удовольствіе вздуть негодяя.

Любимымъ мстомъ лорда Кройстона для деревенской жизни было имніе на верховьяхъ Темзы, по сосдству съ имніемъ мистрисъ Бьючэмпъ. Онъ разсказалъ о плохихъ отношеніяхъ Бьючэмпа къ бабушк его, надежды на наслдство были уничтожены, она отказала ему отъ дома и отдалась совершенно другому внуку.

— Она такъ и должна была сдлать, сказалъ полковникъ Халкеттъ:— этотъ молодой человкъ — настоящій англичанинъ, безъ французскаго пороха въ голов. Онъ работаетъ для насъ въ уэльскихъ рудникахъ большую часть года и уладилъ, для насъ одну стачку, угрожавшую намъ, и уладилъ совершенно безплатно. Я не могъ уговорить его принять хоть что-нибудь. Я понять не могу, почему онъ отказывается.

— О, у него впереди много, сказалъ лордъ Кройстонъ, наводя зрительную трубку на гонку ботовъ.

Сесиліи почудилось, будто она видитъ на восток ‘Буревстникъ’, перекрещенный ‘Каравайкой’, и ее слегка порадовала мысль о томъ, что Нэвиль еще часа два или три не узнаетъ о зврскомъ поступк дяди Эверарда. Она уговаривала отца пригласить Нэвиля отобдать въ Моунтъ-Лорелъ и тамъ осторожно передать ему печальную новость. Полковникъ отказалъ на томъ, основаніи, что, говоря объ этомъ дл, онъ не въ состояніи будетъ жалть о человк, который получилъ то, что заслуживалъ, потомъ онъ разразился мелочнымъ бшенствомъ противъ посланія доктора Шрэпнэля, которое казалось ему все чудовищне, чмъ боле онъ забывалъ подробности его, такъ горы кажутся больше въ извстномъ отдаленіи. Хотя онъ не могъ знать о повод этого поступка мистера Рамфри, но онъ утверждалъ, чтомистеръ Рамфри имлъ полное право сдлать то, что сдлалъ.

Сесилія сказала, что это — варварство. Полковникъ сослался на обязанности высокаго правосудія, которыя джентльмены обязаны исполнять, для защиты общества.

— Нарушая законы его? спросила Сесилія.

Отецъ отвчалъ:— Женщины не должны судить о томъ, чтовыходитъ за ихъ сферу, и сдлалъ на слов — женщины привычное удареніе, которымъ напоминаютъ обыкновенно, что женщины нисшія существа. Онъ рдко бывалъ виновенъ въ такомъ напоминаніи, въ отношеніи дочери. Видно было, что онъ ршился слпо поддерживать мистера Рамфри. Посланіе доктора Шрэпнэля заслуживало такого позорнаго наказанія, которое и было исполнено. Полковникъ повторялъ это съ радостью, передавая дочери слдующее извлеченіе изъ письма:— Старый шарлатанъ учитъ обманутаго имъ олуха молиться каждый вечеръ о томъ, чтобы обезглавили всхъ королей и принцовъ, развяли по втру духовенство, распустили армію для того, чтобы чернь могла напасть на богатыхъ и показать намъ, что побда остается на сторон числа.

— Мн хотлось бы не хать въ Стейнгэмъ, сказала Сесилія.

— И мн тоже. Нтъ, я долженъ хать, оговорился полковникъ:— потому что дло идетъ о твоей помолвк. Я далъ свое согласіе. Но мы должны прежде увидть, разсудительный ли человкъ Нэвиль.

Сердце ея замерло. Отецъ хотлъ дать ей понять, что, если Нэвиль разорветъ сношеніе съ дядей, то переговоры о союз между обоими домами, на которые отецъ согласился изъ уваженія къ мистеру Рамфри, будутъ покончены.

Втеръ упалъ. Входя въ рку, Сесилія взглянула назадъ на гладкую, широко разстилавшуюся воду и на полосу золотыхъ лучей, брошенныхъ на нее изъ-за лса, вечернимъ солнцемъ. Маленькаго бота не было видно нигд. Она не могла писать Нэвиліо и пригласить его къ себ, чтобы переговорить съ нимъ о томъ, какъ встртить дядю Эверарда въ Стейнгэм. Въ Моунтъ-Лорель ждали гостей на другой день: лорда Локреса, лорда Кройстона и Леспелей. Она не могла хать въ Бэвисгэмъ искать случайной встрчи съ Нэвилемъ. Она даже не могла сознаться самой себ, что такъ горячо желала видть его и дать ему нужный совтъ. Почему же? Потому что она была однимъ изъ тхъ искусственныхъ созданій, которыхъ зовутъ женщинами (длая особенное удареніе на этомъ слов) и которыя не смютъ давать волю порывамъ своимъ, и не могутъ дйствовать независимо, если хотятъ остаться предметомъ поклоненія свта, и которыя, для достиженія этой цли, должны стоять неподвижно разставленныя на своихъ палочкахъ, какъ и прочіе продажные товары, избгая движенія, чтобы не попортиться и не потускнть. Это — удлъ ихъ, только на одну степень мене безчеловчный, нежели удлъ эллинскихъ и троянскихъ принцессъ, которыхъ приносили въ жертву богамъ, или удлъ хорошенькихъ рабынь въ рукахъ торговцевъ невольниками. Искусственность эта — проклятіе ихъ жизни и въ тоже время источникъ высшей гордости ихъ.

Сеймуръ Остинъ былъ нравъ, быть можетъ, желая эмансипировать насъ, думала Сесилія и покраснла при мысли, что она неспособна научиться чему бы то ни было инымъ путемъ, кром чувствъ своихъ. Разумется, въ ея власти было написать Бьючэмпу, такъ какъ и въ его — говорить съ нею тогда на яхт, но въ крови ея не было огня, не было огня и въ склонности его къ ней, и потому оба не сошлись до встрчи въ Стейнгэм.

Отецъ ея зналъ не боле ея о причин мести мистера Рамфри и приводилъ зловонное письмо. Сесилія не была подозрительна отъ природы, иначе упорное оправданіе зврскаго поступка и ссылка на несчастное письмо возбудили бы ея подозрніе и вызвали бы въ ней духъ сопротивленія.

Но какъ могъ такой рыцарскій джентльменъ оправдать себя въ такомъ насиліи? Была ли возможность для него оправдаться передъ Нэвилемъ? Сесилія была глубоко несчастна отъ повторенія этихъ вопросовъ, какъ ни подавлено было сердце ея, умъ привыкъ взвшивать и судить независимо все, и она ясно понимала, что, только ставъ покорно и слпо на сторону Нэвиля въ этомъ плачевномъ случа, она могла надяться на счастіе, и она предвидла возможность того, что она не будетъ въ состояніи сдлать то, чего онъ будетъ желать и чего потребуетъ отъ нея. Она приняла это за голосъ чистаго разума, но въ дйствительности, это была месть сердца, какъ пожалла она о печальной исторіи съ докторомъ Шрэпнэлемъ, бдное сердце ея возмущалось при мысли о томъ, что Нэвиль предложитъ ей выборъ — или встать на сторону доктора, или зачахнуть отъ любви.

ХXXII.
Первая встрча въ Стейнгэм.

Судья, произносящій обвинительный приговоръ надъ преступникомъ, какъ извстно, долженъ находиться въ печальномъ настроеніи духа, и оно должно быть еще печальне, если онъ возьметъ на себя роль исполнителя приговора. Это равносильно тому, что при исполненіи той и другой миссіи не можетъ быть и рчи о томъ нехитромъ удовольствіи, какое доставляетъ намъ наказаніе и убійство личнаго врага. Можетъ быть, со временемъ и это удовольствіе будетъ для насъ безвкусно: мы вырождаемся. Но, тмъ не мене, и (да будетъ восхвалена природа за то) сильное упражненіе есть поддержка нашей физической силы, и мистеръ Эверардъ Рамфри испыталъ это, когда исполнилъ двойную обязанность свою надъ лицомъ доктора Шрэпнэля, подвергнувъ его кар, присужденной собственнымъ приговоромъ своимъ. Совсть печально ободряла его, какъ этотъ тайный совтодатель иметъ привычку длать, когда мы не получаемъ никакихъ личныхъ выгодъ изъ нашего поступка, но зато праведная работа руки его ускорила дыханіе его и усилила аппетитъ.

Онъ предвидлъ, что ему придется скоро схватиться съ Нэвилемъ въ рукопашной борьб изъ-за этого дла: грудь противъ груди и нога противъ ноги, но джентльмену, который стоитъ за правду, противъ молодца, который стоитъ за зло, нечего опасаться,— онъ находится въ положеніи сторожа дичи противъ, вора. Единственнымъ ощущеніемъ, близкимъ къ удовольствію, доставленнымъ мистеру Рамфри подвигомъ этого дня, была картина отчаянія Нэвиля передъ распростертымъ грязнымъ идоломъ его. Онъ создалъ эту картину въ карикатурно средневковомъ стил нашихъ карикатуристовъ: Шрэпнэль, растянутый на холм во всю длину свою на цлую полмилю, покрытый пятнами всхъ цвтовъ радуги, и съ чудовищно остроконечными большими пальцами ногъ, возл него выпавшая изъ рукъ его дурацкая хлопушка, Нэвиль, въ трико цвтовъ его партіи, стоящій на одной ног и воздымающій съ проклятіями кулаки къ носу, который длаютъ ему дв руки на неб.

Джентльмены, воображеніе которыхъ иметъ очень мало практики, не могутъ вызвать передъ собой именно т виднія, которыя хотли вы видть, потому что они неспособны имть власти надъ размрами и красками предметовъ, которые они представляютъ себ, и потому и т, и другія оказываются часто искаженными игривой фантазіей ихъ. Мы не должны судитъ о настроеніи духа мистера Рамфри по этому карикатурному виднію о Шрэпнэл и ученик его. Въ отвлеченномъ смысл, онъ могъ очень жалть доктора Шрэпнэля, и, сознавая себя великодушнымъ человкомъ, общалъ быть терпливымъ въ отношеніи Нэвиля.

Къ тому же, сентябрь подходилъ, и у мистера Рамфри было много длъ поважне, о которыхъ онъ долженъ былъ думать. Вся нація (это означало вс англичане, за исключеніемъ англичанъ, занимающихъ въ ней мсто мыслителей) дышала одною и тою же мыслью съ наступленіемъ сентября. Наша Англія владетъ значительной частью земнаго шара и держитъ весь міръ въ почтеніи передъ собой, именно тмъ, что можетъ отдавать развлеченіямъ такую значительную долю интеллигенціи своей. Отдаваться имъ со всмъ упоеніемъ — есть весьма остроумная выставка силы. Мистеръ Рамфри былъ изъ числа людей, которые говорятъ своимъ соотечественникамъ: ‘Ступайте, катайтесь на яхтахъ, играйте въ крикетъ, устраивайте гонки лодокъ, скачки, охотьтесь девять мсяцевъ въ году, въ то время, какъ другіе европейцы маршируютъ и учатся военной выправк’. Эти занятія необыкновенно полезны для насъ и наше много говореніе, многописаніе и глубокое мышленіе объ этихъ предметахъ весьма характеристичны, и слдовательно — полезны. Онъ не былъ изъ тхъ людей, которые за эту умучившуюся до пота праздность приносятъ покаяніе въ періоды паники. Возраженіе Бьючэмпа, что богатые коптители неба порождаютъ празднаго нищаго бродягу, богачи, держащіе пари на скачкахъ — грубыхъ мошенниковъ, общая жажда бшенаго вихря развлеченій — постоянно возрастающее расположеніе избгать серьзнаго труда, а нравственная распущенность — равнодушіе къ отвтственности передъ націей (все аргументы, вынесенные, безъ сомннія, изъ словъ Шрэпнэля, столь же высокопарныхъ, какъ высокъ ростомъ и самъ демагогъ, когда онъ стоялъ на ногахъ) — возраженіе это было презрительно осмяно мистеромъ Рамфри, утверждавшимъ, что наши фабрики могутъ позаботиться сами о себ. Что же касается вторженія непріятеля — мы ограждены моремъ.

Провидніе сдлало это для насъ, и мы можемъ быть уврены, что оно сдлаетъ еще боле въ случа необходимости.

Въ этотъ годъ, однако, вооруженіе на континент заставило мистера Рамфри тревожно думать о нашемъ флот. Почти первымъ словомъ его, посл привтствія полковнику Халкетту и Сесиліи, была жалоба на гнилость нашей морской администраціи. Если Провидніе должно сдлать что-нибудь для насъ — оно должно послать намъ сильный флотъ для защиты. Мистеръ Рамфри громко и съ презрительнымъ смхомъ опровергъ бы обвиненіе въ томъ, что онъ полагается на помощь сверхъестественной силы въ случа необходимости, но онъ врилъ въ счастіе англичанъ. Отчасти онъ припоминалъ тотъ постоянный боевой огонь, который древле согрвалъ соотечественниковъ его въ сраженіяхъ, пока фортуна, наконецъ, не благословила ихъ.

— Нэвиля нтъ здсь? спросилъ полковникъ.

— Нтъ. Я полагаю, онъ облпливаетъ пластырями и кормитъ кашицей одного знакомаго ему доктора, сказалъ мистеръ Рамфри съ привычнымъ смхомъ въ носъ, смсью пренебреженія и покорности судьб.

— Да, да, я слышалъ, поспшно сказалъ полковникъ. Онъ очень хотлъ узнать о преступленіи доктора Шрэпнэля и упомянулъ о возмутительномъ письм.

Мистеръ Рамфри съ особеннымъ удовольствіемъ произнесъ:

— Рвотное! и посл паузы:— вислица!

— Этотъ человкъ сдлалъ Нэвилю страшное зло, Рамфри.

— Мы надемся вылечить молодца, полковникъ.

— Этотъ человкъ пошелъ противъ васъ.

— Да.

Мистеръ Рамфри былъ нмъ объ этомъ дл, и полковникъ Халкеттъ воздержался отъ дальнйшихъ вопросовъ.

Сесилія могла только сказать отцу, когда сошлась съ нимъ въ гостиной, за нсколько минутъ до обда, что мистрисъ Кллингъ не знала сама, чему приписать отсутствіе Нэвиля.

— Мистеръ Рамфри имлъ основательную причину сдлать это, сказалъ значительно полковникъ.

Онъ повторилъ это и на другой день, не узнавъ ни на волосъ боле о причин.

Счастіе Сесиліи или надежда ея на счастіе длали ее столь чуткой, что она не могла обманываться на счетъ враждебнаго отношенія отца къ замужеству ея. Она ясно видла, съ какою радостью онъ уцпился за этотъ несчастный случай, ожидая отъ него ссоры, которая разстроитъ Нэвиля совершенно съ дядей и будетъ предлогомъ разлучить ее съ Нэвилемъ. О, если бы она имла страстную волю бороться противъ судьбы за свое счастіе? Но у нея не было этой воли.

Мистеръ и мистрисъ Уардоръ-Девер, сэръ Джонъ, лэди Баскэлетъ, и графиня Уэльшпуль, вторая сестра мистера Рамфри, пріхали въ Стейнгэмъ на цлыя сутки. Лэди Баскэлетъ и графиня Уэльшпуль пріхали видться съ братомъ, а не для того, чтобы присутствіемъ своимъ положить санкцію на хозяйство его. Мистеръ Уардоръ-Девер могъ пробыть всего нсколько часовъ въ дом, гд табачный дымъ былъ нетерпимъ. Сесилія узнала отъ Луизы, жены его и своей подруги, что послали за мистеромъ Лидіардомъ, чтобы ходить за мистеромъ Шрэпнэлемъ. Мистрисъ Девер узнала это изъ письма мистера Лидіарда, который не былъ политическимъ послдователемъ этого человка, какъ она горячо увряла Сесилію, но былъ жаркимъ поклонникомъ миссъ Дэнгемъ, жившей съ страшнымъ докторомъ. Это было сказано, чтобы дружески дать понять Сесиліи, что Бьючэмпа теперь смнили съ роли сидлки при доктор, и что не миссъ Дэнгемъ привлекала его туда.

— Она въ Швейцаріи, сказала Сесилія.

— Да, для нея лучше, что она тамъ.

Мистеръ Стккели Кльбретъ смнилъ ухавшихъ гостей. Онъ слышалъ объ исторіи съ Шрэпнэлемъ отъ мистера Халкетта, а отъ мистера Рамфри о томъ, какъ Бьгочэмпъ теряетъ случай получить руку наслдницы.

Розамонда Кллингъ мучилась недоумніемъ по случаю долгаго отсутствія Нэвиля, онъ общалъ пріхать и писалъ ей, что прідетъ наврно. Она боялась, что онъ занемогъ. Она готова была просить мистера Кльбрета създить въ Бэвисгэмъ, если бы только онъ былъ способенъ исполнить такую просьбу, она объявила даже, что сама, несмотря на отвращеніе, внушаемое ей докторомъ Шрэпнэлемъ, готова създить къ нему во второй разъ. Злоба ея на него при мысли, что онъ теперь сталъ причиной, задерживавшей Нэвиля отъ богатства и счастія, заставила ее говорить съ ненавистью и отвращеніемъ объ этомъ человк.

— Онъ дурно обошелся съ вами, когда вы были у него? спросилъ Стккели.

— Дурно — не врное слово. Онъ — отвратительный человкъ, отвчала Розамонда.

— Вы думаете, что его стоило отхлестать?

Она притворилась будто желаетъ страшной мести, сморщила брови для оправданія такого неженственнаго чувства и сказала:— Да, я въ самомъ дл желаю этого.

Взглянувъ изъ окна посл полудня, она увидла Нэвиля Бьючэмпа вмст съ дядей Эверардомъ, полковникомъ, Сесиліей и мистеромъ Кльбретомъ. Нэвиль стоялъ, другіе сидли подъ большимъ тюльпаннымъ деревомъ на лужайк.

Одно мгновеніе наблюденія показало ей, что что-то случилось. Подъ деревомъ стоялъ еще одинъ незанятый стулъ. Нэвиль брался иногда за спинку его, стучалъ имъ по земл, выпускалъ его изъ рукъ, быстро ходилъ взадъ и впередъ и, круто оборачиваясь по временамъ, становился лицомъ къ лицу съ дядей, говорилъ съ жаромъ, и напрасно, какъ она могла угадать по выраженію лица мистера Рамфри. Голова мистера Рамфри была опущена, онъ тихо покачивалъ ею, сдвигалъ брови и порою вскидывалъ странный взглядъ на взволнованнаго молодого человка. Полковникъ Халкеттъ сидлъ неподвижно, скрестивъ руки на груди, глаза Сесиліи были опущены. Мистеръ Кльбретъ раскачивался на заднихъ ножкахъ стула. Одинъ Нэвиль говорилъ.

Очевидно было, что Нэвиль длалъ дяд рядъ вопросовъ. Машинальное киванье головой было отвтомъ. Вдругъ мистеръ Рамфри всталъ, не сдлавъ ни малйшаго движенія, прогремлъ слова два въ отвтъ. Полковникъ Халкеттъ тоже всталъ. Нэвиль протянулъ руку по направленію къ дому. Мистеръ Рамфри, какъ казалось, согласился. Полковникъ покачалъ головой. Нэвиль настаивалъ.

Лакей, принесшій подносъ съ чаемъ для миссъ Халкеттъ, получилъ какое-то приказаніе и поспшно исчезъ, заставивъ Розамонду удивиться, неужели сахаръ, молоко или сливки могли быть забыты. Она встртила лакея на первой площадк лстницы и узнала, что мистеръ Рамфри просилъ ее выйти на лужайку.

Ожидая услышать о какой-нибудь неисправности домашнихъ слугъ, она поспшно вышла и удивилась, что ей пришлось пройти черезъ всю лужайку до тюльпаннаго дерева. Полковникъ Халкеттъ и мистеръ Рамфри сидли. Полковникъ всталъ и поклонился ей. Мистеръ Рамфри сказалъ:

— Одинъ вопросъ, мистрисъ Кллингъ, и я не стану доле задерживать васъ. Этотъ человкъ, Шрэпнэль, грубо оскорбилъ васъ въ тотъ день, когда вы заходили къ нему мсяца два передъ выборами, чтобы видть капитана Бьючэмпа?

— Смотрите на меня, когда вы будете отвчать, мистрисъ Кллингъ, сказалъ Бьючэмпъ.

Розамонда взглянула на него.

Блдность его сковала ей языкъ. Страшный и проницательный взглядъ его проникъ въ нее и оледенилъ ее. Вмсто отвта, она могла думать только о томъ, что могло случиться.

— Онъ оскорбилъ васъ, мистрисъ Кллингъ? спросилъ Бьючэмпъ. Мистеръ Рамфри напомнилъ ему, что онъ — не прокуроръ, допрашивающій перекрестнымъ допросомъ.

Вс ждали отвта ея. Она колебалась, краснла, выказала смущеніе, сознаніе ея говорило ей о несчастіи, совсть упрекала въ томъ, что она была невольной причиной его.

— Оскорбилъ ли докторъ Шрэпнэль, по вашему мннію, намренно или нтъ ваши чувства или ваше достоинство? спросилъ Бьючэмпъ и облегчилъ ей отвтъ.

— Не намренно, это врно, нтъ… Я нисколько не обвиняю его.

— Можете ли вы сказать мн, оскорбилъ ли онъ васъ хоть въ малой, ничтожной степени? Если да, то чмъ? Я спрашиваю у васъ объ этомъ потому, что онъ тревожно желаетъ, если онъ еще будетъ жить, загладить то оскорбленіе, какое онъ сдлалъ: онъ не знаетъ этого самъ. Онъ далъ мн свое честное слово и поручилъ мн передать вамъ это. Я могу сказать одно, что я никогда не видлъ, чтобы онъ могъ оскорбить и самое слабое созданіе, онъ не могъ сдлать зла ничему живому.

Голосъ Бьючэмпа порвался. Розамонда увидла, какъ слезы блеснули на суровомъ лиц любимца ея, который теперь стоялъ въ гнв противъ нея.

— Онъ боленъ? спросила она, заикаясь.

— Да. Вы сознатесь въ вашемъ сильномъ отвращеніи къ нему?

— Но, не въ желаніи ему зла.

— Даже сченья? пробормоталъ сквозь зубы мистеръ Кльбретъ.

Эверардъ Рамфри разслышалъ это. Онъ позволилъ пригласить мистрисъ Кллингъ для того, чтобы она простымъ подтвержденіемъ заставила Нэвиля замолчать, потому что поведеніе его становилось невыносимымъ передъ гостями.

— Этого довольно, мистрисъ Кллингъ, и онъ отпустилъ ее.

Но Бьючэмпъ не далъ ей уйти.

— Мн нуженъ вашъ положительный отвтъ и въ присутствіи мистера Рамфри, скажите, что, если вы обвиняли его, то вы ошибались, или, что люди, предположившіе, что вы были оскорблены, ошибались. Мн нуженъ этотъ отвтъ передъ тмъ, какъ вы уйдете.

— Сэръ, выучитесь ли вы быть вжливымъ, сказалъ мистеръ Рамфри съ какимъ-то хрипньемъ въ горл.

Бьючэмпъ отвернулся отъ нея.

Полковникъ Халкеттъ предложилъ ей руку и увелъ ее.

— Что случилось? О, что случилось? шепнула она, ноги ея подкашивались, но она отказалась отъ руки полковника.

— Васъ не должно было тащить сюда, сказалъ онъ: — вс мы должны были знать, что нтъ возможности убдить капитана Бьючэмпа. Стараго мошенника Шрэпнэля поколотили, вотъ и все. Какой прекрасный день, немного жарко. Прежде, чмъ мы удемъ, вы должны будете дать мн урокъ садоводства.

— Докторъ Шрэпнэль… Мистеръ Рамфри! сказала Розамонда чуть слышнымъ голосомъ, боле подавленная тмъ, что она угадывала, нежели тмъ, что слышала.

Полковникъ началъ говорить ей о замчательномъ талант ея живописно планировать сады и, между прочимъ, сказалъ:— Они встртились въ тотъ день.

— Случайно?

— Я думаю, случайно. Шрэпнэль защищалъ кого-то изъ этихъ гадинъ воровъ дичи.

— Мистеръ Рамфри избилъ его? за это? О, никогда! вскричала Розамонда.

— Я думаю, что у него былъ длинный счетъ, который онъ сводилъ.

Она вздохнула тяжело:— Я никогда не буду прощена.

— А я говорю, что не дло джентльмена — носиться съ идолами, и полковникъ задыхался отъ злости, говоря эти слова:— это письмо Шрэпнэля къ Нэвилю Бьючэмпу — позоръ для имени англичанина.

— Вы читали это ужасное письмо? мистеръ Халкеттъ.

— Капитанъ Баскэлетъ читалъ намъ.

— Онъ? О, тогда!.. и она замолчала. Чуткая ненависть ея, разгадавъ Сэсиля, сказала бы: тогда я знаю, кто сдлалъ все зло, но скромное положеніе ея въ дом не давало ей, какъ она думала, права сказать это, и Розамонда, вспомнивъ о немъ, удержалась отъ громкаго обличенія безчестнаго поступка другого, хотя обличеніе это очень утшило бы и поддержало ее въ эту минуту.

Она не могла выносить мысль о своемъ участіи въ этой бд, и разсудила, что не обязана и думать о томъ, такъ какъ она ничего не знала. Но тмъ не мене, она смутно чувствовала, что ее ждетъ судъ. Она поймала себя на томъ, какъ она то выходила изъ себя, то снова входила въ себя, чтобы укрпиться противъ обвиненій, а не для того, чтобы очистить свою совсть для осмотра. Она чувствовала, какъ сама падала въ своихъ глазахъ. Ожиданіе дальнйшаго допроса, которому ей неизбжно пришлось бы подвергнуться, заставило ее замкнуться въ себя и ограничиться заявленіемъ, что докторъ Шрэпнэль оскорбилъ вс чувства ея и она иметъ право сказать, что онъ былъ непріятенъ для нея, но что онъ не сдлалъ ей никакой дерзости.

Это было великодушное различіе. И разъ признавъ, что оно великодушно, она не способна была идти дале.

Розамонда разъясняла это различіе миссъ Халкеттъ. Полковникъ довелъ ее до дверей дома, миссъ Халкеттъ просила позволенія придти къ ней, чтобы выразить ей свое сожалніе, потому что она очень сочувствовала ей за то полуоскорбленіе, которое нанесъ Нэвиль своей обожательниц. Сесилія зато не могла нисколько сочувствовать Нэвилю, который оказался виновнымъ въ серьзномъ преступленіи — позволилъ себ быть взволнованнымъ собственной декламаціей общихъ мстъ или, говоря другими словами, такъ какъ предметъ былъ враждебенъ слушателямъ его, то онъ былъ виновенъ въ томъ, что высказалъ чувства свои, не возбудивъ въ слушателяхъ паоса.

— Что касается меня, сказала Розамонда въ отвтъ на утшительныя слова миссъ Халкеттъ:— я не понимаю, почему меня замшали въ несчастія доктора Шрэпнэля. Я совершенно не могу припомнить ни словъ его, ни обращенія его со мной. У меня осталось только одно положительное впечатлніе, когда я вышла изъ его дома, гд я была, чтобы видть капитана Бьючэмпа — впечатлніе полнйшаго отвращенія, слова этого человка до того возмутили меня, что я едва имла духъ говорить объ этомъ человк, когда мистеръ Рамфри спрашивалъ меня о немъ. Я не желала этого и не подала къ тому никакого повода. Я готова сказать, что докторъ Шрэпнэль не имлъ никакого намренія оскорбить меня. Но я не могу не сказать, что каждое слово его было оскорбительно для меня. Вы знаете, миссъ Халкеттъ, я охотно, съ радостью спасла бы его отъ какого бы то ни было наказанія.

— Вы такъ кротки, что и мысль о томъ не можетъ придти вамъ въ голову, сказала Сесилія.

— Но капитанъ Бьючэмпъ никогда не проститъ мн этого. Я видла по глазамъ его, что онъ обвиняетъ меня во всемъ и презираетъ меня.

— Онъ не будетъ столь несправедливъ, мистрисъ Кллингъ. Розамонда спросила ее, что сказалъ прежде всего Нэвиль, когда пріхалъ. Сесилія разсказала, что увидла, какъ онъ быстро прошелъ по парку, и мистеръ Рамфри окликнулъ его и протянулъ ему руку, но капитанъ Бьючэмпъ не взялъ руки и сказалъ, что онъ боится, что дло мистера Рамфри, можетъ быть, теперь покончено. Онъ подалъ руку отцу ея и ей, и рука его была холодна, какъ ледъ.

— Обожаніе его къ этому доктору Шрэпнэлю необыкновенно, сказала Розамонда.— А какъ же обошелся мистеръ Рамфи съ нимъ.

— Отецъ мой находитъ, что очень терпливо.

Розамонда вздохнула и притворно заломила руки.

— Мн кажется, что я ожидала этого съ той самой минуты, какъ услышала объ этомъ человк… или, по крайней мр, съ той самой минуты, какъ видла его и слышала его рчи, я предчувствовала, что онъ будетъ злымъ геніемъ для насъ всхъ — если я смю включить сюда и себя. Но и я не могла избжать этого! Миссъ Халкеттъ, можете ли вы сказать мн, какимъ образомъ имя мое было замшано въ этой исторіи? Я не могу припомнить ни одного обстоятельства, которое могло бы впутать меня въ это несчастное дло.

Сесилія отвчала:— Капитанъ Бьючэмпъ презрительно противупоставилъ непріятность, сдланную Шрэпнэлемъ мистеру Рамфри — защиту вора дичи — съ жестокой местью дяди за нее. Онъ ни за что не хотлъ замолчать.

— Я вижу его, я вижу глаза его! вскричала Розамонда, и грудь ея высоко поднималась, а совсть упрекала ее: — и наконецъ, мистеръ Рамфри упомянулъ мое имя.

— Онъ всталъ и сказалъ, что вы были оскорблены докторомъ Шрэпнэлемъ.

Розамонда начала съ мучительными сомнніями припоминать свою совстливость и правдивость.

— Капитанъ Бьючэмпъ придетъ ко мн и что же я могу отвтить ему? Небо знаетъ, что я съ радостью избавила бы этого несчастнаго, еслибы могла! Но что могу я отвтить? Я припомнила теперь, что мистеръ Рамфри вопросами своими принудилъ меня сознаться, что этотъ человкъ разсердилъ меня. Я никогда не говорила, что онъ сдлалъ мн дерзость. Я не сказала бы не только этого, но и то, что онъ сдлалъ мн непріятность, потому что мистеръ Рамфри… Ахъ, мы знаемъ его. Я забыла, что я тогда сказала. У меня есть только одно указаніе на то, что я могла сказать тогда — мои настоящія чувства, и во мн боле жалости къ несчастному, нежели отвращенія… Да, мн придется выдержать сцену съ Нэвилемъ! Такъ заключила Розамонда свое оправданіе.

Нсколько успокоившись, она спросила, какъ могъ капитанъ Бьючэмпъ забыться до того, что накинулся на дядю при гостяхъ. Но онъ просилъ дядю уйти съ нимъ для переговоровъ, а мистеръ Рамфри приказалъ ему отложить вс личные переговоры. Розамонда узнала изъ словъ Сесиліи, что мистеръ Рамфри, пока Нэвиль не раздражилъ его, шутилъ съ нимъ добродушно-юмористически.

XXXIV.
Лицо Рэне.

Не задолго передъ колоколомъ къ обду, Розамонда постучалась у дверей комнаты Нобиля, неся телеграмму изъ Бэвисгэма. Онъ пробжалъ ее глазами и сказалъ:— Войдите, мистрисъ Кллингъ, я долженъ передать вамъ одну вещь. Madame де-Руальу посылаетъ вамъ это.

Розамонда увидла свое имя, написанное французскимъ почеркомъ на оборот карточки.

— Вы останетесь съ нами, Бьючэмпъ?

— Я переночую здсь и, можетъ быть, пробуду завтра утромъ. Опасность, кажется, прошла.

— Докторъ Шрэпнэль былъ въ опасности?

— Да, былъ, если только опасность совсмъ прошла.

— Я завряю васъ, Нэвиль…

— Слушайте меня, мистрисъ Кллитъ. Я ничего не знаю объ этомъ дл убійцъ: старикъ беззащитный, безвредный, какъ дитя! Но я знаю одно, что вы въ чемъ-то замшаны по этому длу.

— Нэвиль, я ничего не знаю, такъ же врно, какъ и то, что я жива.

— Нтъ! но вы подожгли пороховую нить. Вы ненавидли старика, и вы заставили мистера Рамфри думать, что вы были оскорблены. Теперь вы должны имть мужество сказать ему, что вы ошиблись. Для васъ нтъ другого пути. Я хочу привезти мистера Рамфи къ доктору Шрэпнэлю и заставить просить прощенія, чтобы спасти честь семьи, насколько она можетъ быть спасена.

— Что? Нэвиль! вскричала Розамонда, задыхаясь.

— Этого очень немного, мистрисъ Кллитъ. Но онъ долженъ будетъ създить. Я хочу, чтобы онъ просилъ прощенія и лицомъ къ лицу.

— Но вы никогда не ршитесь сказать это вашему дяди.

Онъ разсмялся смхомъ дяди.

— Но Нэвиль, милый мой, извините меня, я думаю о васъ… Вы знаете, для чего здсь Халкетты? Полковникъ Халкеттъ пріхалъ не по доброй вол. Вліяніе вашего дяди доставило вамъ случай просить ея руки. Неужели вы не дорожите воспользоваться имъ? Полковникъ Халкеттъ съ тхъ самыхъ поръ, какъ прослушалъ письмо доктора Шрэпнэля къ вамъ, иметъ о васъ тоже мнніе, какъ и о немъ. Ахъ, Нэвиль! помните, что только мистеръ Рамфри можетъ помочь вамъ получить руку Сесиліи. Вы должны пощадить его. Отложите ваше намреніе унизить… Я хочу сказать… О, Нэвиль! что бы вы ни задумали сдлать, желая заставить вашего дядю уступить, не спшите, положитесь на время: сохраните хорошія отношенія съ дядей, будьте нсколько разсчетливы, будьте свтскимъ человкомъ, Нэвиль! Ради Сесиліи, ради ея счастія!

Бьючэмпъ узналъ теперь, что двоюродный братъ его, Сэсиль, читалъ отрывки письма въ Моунтъ-Лорел.

Зазвонилъ колоколъ къ обду.

— Неужели вы думаете, что я сталъ бы сидть за столомъ дяди, если бы не имлъ намренія принудить его загладить зло, которое онъ сдлалъ и себ, и намъ?

— О, Нэвиль! Неужели вы не понимаете, что это — дло капитана Баскэлета?

— Накое же вознагражденіе можетъ дать Сэсиль Баскэлетъ? Дядя мой — честный человкъ, и потому это въ его власти. Я предоставлю вамъ переговорить объ этомъ съ дядей, и вы сдлаете это сегодня же, когда мы выйдемъ изъ гостиной.

Розамонда застонала.— Мистеру Рамфри извиняться передъ докторомъ Шрэпнэлемъ? Это невозможно, Нэвиль! Это совершенно невозможно.

— Вы говорите это для того, чтобы сидть сложа руки. Но длайте то, что я говорю вамъ.

Онъ ушелъ. Онъ не сказалъ ей ни слова упрека. Она посл припомнила его печальную полуулыбку отчужденія, мелькнувшую когда онъ уходилъ.

Розамонда никогда не обдала за столомъ владльца Стейнгэма, когда были гости. Она принимала посл обда, въ гостиной, миссъ Халкеттъ и тхъ знакомыхъ, которые были и ея друзьями.

Подаркомъ маркизы де-Руальу Розамонд была фотографическая группа, изображавшая графа де-Круанэля, сына его и дочь. Для Розамонды было невыносимо взглянуть на лицо Рэне, и потому она отложила карточку въ сторону, но она взглянула на это лицо и теперь была принуждена взглянуть еще разъ.

Роландъ стоялъ возл кресла отца, Рэне сидла у ногъ послдняго, держа правую руку его. Опущенныя вки графа и небритый сдой подбородокъ говорили о причин встрчи всхъ членовъ семьи: онъ умиралъ, дти пріхали ходить за нимъ до послдней минуты.

Сесилія, въ томъ нтъ сомннія, была красавицей въ сравненіи съ Рэне, но на чемъ доле останавливается глазъ, что боле привлекаетъ сердце: облитый солнечнымъ свтомъ ландшафтъ, на которомъ высокая зрлая пшеница сверкаетъ между свтомъ и тнью въ пышный лтній день, или проска въ росистой рощ на берегу темной воды? Темноокая Рэне была не красавицей, но чаровницей. Стоило взглянуть на ея лицо, не слыша ни голоса, ни обаянія рчи ея, чтобы отдаться чарамъ. Когда Сесилія вошла одна въ гостиную, Розамонда подала ей карточку, не сказавъ ни слова.

— Портретъ вренъ. Недостаетъ души въ лиц, сказала критически Розамонда, повторяя избитую плоскость островитянки Альбіона, имющей нелпое обыкновеніе критиковать произведеніе природы или искуства за то, чего въ немъ нтъ.

Сесилія жадно желала видть и изучить лицо Рэне, и это спасло ее отъ пошлой критики. Она сразу узнала, что это — лицо Рэне. Она склонилась надъ портретомъ, чтобы скрыть летучій румянецъ.

— Это — братъ ея? спросила она.

Но одно лицо Рэне приковало ее. Несмотря на тнь, омрачившую солнце, жизнь лица француженки была изумительно передана фотографіей: ноздри ея, казалось, трепетали, слова слетали съ дрожащихъ губъ. Глаза? Въ нихъ искрился внутренній огонь. Она дйствовала на нервы, какъ нкоторыя сочетанія созвучій, какъ звуки струнъ, колеблемыхъ втромъ, обаятельно, неуловимо. И, однако, она сидла у ногъ отца и смотрла въ міръ, неизвстный зрителямъ, равнодушная даже къ чувству женской граціи. Лвая рука ея держала правую руку отца, а правою она опиралась о землю, нсколько отклоняясь отъ отца въ сторону, разстраивая тмъ всю симетрію картины. Только женщина, вполн изящная, могла рискнуть сдлать это. Не южная гибкость тла спасала ее отъ обвиненія въ смлости позы, но какой-то геній красоты, который вдохновляетъ великихъ поэтовъ и заставляетъ ихъ на мсто принятыхъ законовъ создавать свою особенную естественность и тмъ показывать, какъ ограничены законы эти.

Поза Рэне и не понравилась Сесиліи, и очаровала ее. На выставк картинъ она прошла бы мимо нея съ неудовольствіемъ, по здсь была первая любовь Нэвиля, эта женщина любила его и была француженкой. Посл долгаго изученія, возрастающая ревность Сесиліи высказалась въ сознаніи соперничества обихъ націй: англичанки не въ состояніи были такъ ломаться на полу, не утративъ граціи, быть можетъ, он тоже не могутъ казаться оригинальными, не переходя въ хитрость или мднолобую бойкость, или говорить оживленно, не употребяя грубыхъ выраженій. Условныя, заученныя положенія охраняютъ и поддерживаютъ достоинство ихъ, имъ по себ въ тихой жизни и преимущественно на судейскомъ кресл, съ котораго он въ самыхъ кроткихъ выраженіяхъ изрекаютъ приговоры надъ своими чужеземными сестрами. Ревность низвергла Сесилію съ этого высокаго поста и заставила завидовать въ Рэне такимъ вещамъ, которыя она въ другомъ случа осудила бы.

Наконецъ, Сесилія увидла портретъ француженки. Онъ зажегъ страшное волненіе^— въ холодной крови Сесиліи, сознаніе, что ее затмили, сознаніе своего униженія. ‘Что же я такое? только богатая наслдница’, сказала она себ. Нэвиль звалъ ее красавицей, и похвала его придала ей еще боле красоты. Но что такое красота, когда ее затмила другая? Спросите объ этомъ обладателей рдкихъ драгоцнныхъ камней: вы считаете ихъ богачами, они томятся жаждой имть другіе.

Да, быть можетъ, эта Рэне, которая казалась такой электрической въ минуты спокойствія, могла любить Нэвиля любовью, вдохновлявшей его на дло, проникавшей до тайника мыслей: героя. Она поняла бы, что защита этого несчастнаго доктора была геройствомъ Нэвиля.

Сесилія передала карточку Розамонд, и карточка была спрятана, когда Бьючэмпъ входилъ въ другія двери. Щеки Бьючэмпа пылали, онъ одинъ выдержалъ натискъ троихъ противниковъ въ продолженіи почти цлаго часа.

— Вы покажете мн завтра дюны? сказала ему Сесилія, а онъ отвчалъ:

— Вамъ придется встать завтра очень рано.

— Что это? спросилъ полковникъ, слдовавшій по пятамъ за Бьючэмпомъ.

Онъ вызвался тоже хать съ ними завтра поутру, но мистеръ Рамфри, положивъ ему руку на плечо, сказалъ:

— Въ моихъ конюшняхъ только дв лошади, которыя могутъ прохать по дюнамъ.

Полковникъ Халкеттъ обернулся къ нему.

— Вы общали мн сходить со мной въ собачьи конуры и посмотрть, какія мры я принимаю, когда начинаютъ кричать о бшеной собак, девяносто-девять разъ изъ ста оказывается, что человкъ, поднявшій этотъ крикъ, самъ былъ бшенымъ дуракомъ.

Полковникъ понялъ изъ этихъ словъ, что мистеръ Рамфри по прежнему упорно стоитъ за Нэвиля и хочетъ дать ему случай просить руки Сесиліи.

Давъ слово не вмшиваться, полковникъ Халкеттъ покорился, проворчавъ: ‘ахъ, эти конуры’. Потомъ, припомнивъ, какому обращенію Нэвиля съ дядей онъ былъ свидтелемъ, онъ не могъ довольно надивиться великодушію мистера Рамфри за то, что тотъ не отрекся отъ Нэвиля и не лишилъ его наслдства.

— Къ чему же хать на дюны? спросилъ онъ.

— Къ чему же хать куда бы то ни было, полковникъ?

Вопросъ этотъ былъ такъ же разуменъ, какъ и вопросъ полковника, и мистеръ Рамфри разсмялся про себя. Чтобы облегчить недоумніе, выразившееся на лиц Сесиліи и переходившее въ смущеніе, онъ началъ описывать красоту дюнъ при блдномъ разсвт утра, волнистые изгибы ихъ, когда они тонутъ въ сро-перловомъ свт, и потомъ въ промежуткахъ между ними вспыхнувшее освщеніе востока, и потомъ галопъ по торфянымъ волнамъ дюнъ, поросшихъ тимьяномъ, налво — земля, направо подъ вами море.

— Это напомнитъ вамъ о крыльяхъ, Сесилія, сказалъ онъ, удививъ молодую двушку тмъ, что назвалъ ее просто по имени и зажегъ въ ней тайную надежду, что многое ожидалось отъ этой поздки на дюны: — сравните Альпы съ дюнами. Если бы вы могли ссть на спину орла, то могли бы взлетть на нихъ. У Альповъ есть высота, но у дюнъ за то есть быстрота. Длинныя, извивающіяся линіи дюнъ похожи на борзыхъ на всемъ скаку. Стоитъ взглянуть на эти линіи, чтобы кровь закипла, какъ у охотника! На дюнахъ быстрота скачки, славное движеніе, воздухъ, пропитанный запахомъ моря и морскихъ травъ, такой же живительный, какъ и на островахъ Греціи. А наши путешествующіе за границей дураки узжаютъ изъ Англіи искать здоровья, бгутъ отъ дюнъ на пароходахъ, желзныхъ дорогахъ въ закоптлыя гостинницы, на вершины горъ, гд трясется отъ холода и восторга туристъ, отыскивая ощущеній. А на дюнахъ самыя прекрасныя и живыя ощущенія ждутъ только призыва, чтобы слетть, какъ сонмы ангеловъ.

Мистеръ Рамфри говорилъ такимъ непривычнымъ ему языкомъ или для того, чтобы облегчить смущеніе Сесиліи, или для того, чтобы проложить дорогу Нэвилю, въ этомъ тон слышался восторгъ прежнихъ глубокихъ, пережитыхъ сердцемъ волненій. Онъ вскор потомъ сказалъ Сесиліи, что онъ и жена его въ первый разъ подали другъ другу руки на дюнахъ.

Бьючэмпъ все время сидлъ молча. Мистеръ Рамфри послалъ приказаніе на конюшню, Розамонда на кухню. Сесилія все ббле и боле смущалась приготовленіями къ этой поздк. Она отказалась отъ чашки кофе поутру. Мистеръ Рамфри настаивалъ.

— Кто знаетъ, въ которомъ часу вы вернетесь, сказалъ онъ.

Бьючэмпъ не сказалъ ни слова.

Сесиліи стало нестерпимо оставаться доле въ этой комнат. О, какъ ей хотлось бы въ эту минуту завернуться въ покрывало и упестись въ свою комнату,— она казалась самой себ столь обнаженной, ей было такъ стыдно. Француженка съумла бы быть вполн счастливой въ эту минуту на мст ея! Отецъ поцаловалъ Сесилію, какъ цалуютъ отцы дочерей, когда сажаютъ ихъ въ дорожную карету. Слова его: ‘доброй ночи, милочка’, были сказапы голосомъ солдата, сдающаго свой караулъ. Въ заключительное доказательство того, что смутныя предчувствія ея были врны, мистеръ Рамфри поцаловалъ ее въ лобъ. Она не могла понять, какъ это могло случиться, что она такъ быстро очутилась на этомъ склон, что ее толкали туда, куда она сама такъ желала идти, только не такъ поспшно, не на глазахъ у всхъ и съ тмъ, чтобы тайна ея была только немного видна, какъ голубка, которую прячутъ на груди.

XXXV.
Поздка по другому направленію.

Чистая опаловая линія дюнъ взбгала до ярко освщеннаго края перловыхъ утреннихъ облаковъ, а за нею лежала покрытая сумерками земля, но каждый гребень ея, каждая группа деревьевъ, каждый кустъ терновника, каждый волнистый склонъ, каждый изгибъ берега и качки торфяниковъ вырзались въ чистомъ воздух. Внизу были мракъ и красота, на верху — красота и свтъ.

Бьючэмпъ и Сесилія выхали прежде, чмъ солнце появилось на линіи горизонта, а западные и сверо-западные склоны дюнъ выступали такими твердо-очерченными темными чертами, какъ зубчатая рзьба на щит матоваго серебра. Солнце медленно поднималось позади нихъ, и мракъ сталъ еще рзче впереди, казалось, будто на нихъ мало по малу спускалась черная маска, но вотъ солнце встало, и лучи его прорзались между излучинами и скатами дюнъ, тни, густыя, какъ темная фіалка, легли, какъ на солнечныхъ часахъ, двигаясь только съ ходомъ солнца.

Мистеръ Эверардъ Рамфри рисовалъ себ этотъ видъ изъ оконъ Стейнгэма и любилъ его. Длина гигантскихъ ‘спинъ гончихъ’, какъ онъ звалъ хребты дюнъ, будто мчавшихся вдоль моря къ югу, была любимымъ зрлищемъ его, олицетвореніе жизни было для него не въ спокойствіи, но въ быстрот движенія. Онъ зналъ дюны еще въ то время, когда существованіе великой птицы не отошло еще въ разрядъ преданій, и хотя онъ сознавался добросовстно, что никогда не видлъ птицу, но, все-таки, какая-то таинственная святость осняла для него ту мстность, гд въ его время носилась таинственная птица. Тамъ, словомъ, сказаннымъ кстати, онъ тоже добылъ себ богатую и хорошую жену. Онъ теперь послалъ Нэвиля сдлать то же самое. Дальновидный джентльменъ, съ своей обычной быстротой соображенія, схватился за идею устроить эту поздку для молодыхъ людей, какъ за лучшее средство скоре довести юбоихъ до той точки, до которой онъ желалъ. Въ Стейнгэм Нэвиль нылъ бы непремнно цлый день о своемъ сбитомъ съ ногъ идол Шрэпнэл. Но разъ онъ понесется по дюнамъ съ Сесиліей, и живительный морской воздухъ взвинтитъ природу человческую до высшей степени паоса. Дло ршенное, если только у обоихъ не было положительнаго отвращенія другъ отъ друга, то они не могутъ вернуться непомолвленными. Покорность Сесиліи передъ отъздомъ ручалась за согласіе ея, мистеръ Рамфри замтилъ испугъ ея, когда онъ длалъ таинственные намки, передъ экспедиціей, и былъ увренъ въ ней. Онъ считалъ Нэвиля за человка, способнаго оцнить весь ароматъ зрлаго сознанія въ любви изъ прелестныхъ губокъ, и потому былъ увренъ и въ своемъ племянник. И тогда конецъ всякому бснованію и размахиванью накалившимися кочергами радикализма! тогда мирно покойся и ты, старый Шрэпнэль! встань на ноги, когда сможешь, ты не можешь боле гршить противъ насъ, но только берегись пустить на втеръ неосторожное слово противъ женщины! Сесилія — жена, годъ брака, отданный сыну и наслднику, сдлаютъ изъ Нэвиля разсудительнаго человка, Нэвиль снова вступитъ въ морскую карьеру и заслужитъ почетное имя, чтобы передать его наслдникамъ, которыхъ дядя Эверардъ уже цаловалъ въ воображеніи.

Эти предусмотрительныя мечты мистера Рамфри доказывали, какъ выгодно преклоняться передъ деспотической властью, если только мы въ состояніи, безъ всякихъ вопросовъ, примириться съ прежними дйствіями руководящей нами руки.

Полковникъ Халкеттъ счелъ дочь свою погибшею, когда она не появилась за вторымъ завтракомъ, когда она не появилась за первымъ, то въ немъ были еще сомннія, но когда приближался часъ обда, то онъ счелъ ее безнадежно погибшею, ухавшею навсегда съ этой сумасшедшей головой. Слабая надежда на несогласіе между молодой парой, которую подавалъ ему естественный антагонизмъ здраваго смысла дочери съ сумасбродствомъ Нэвиля, поддерживала его до того времени, когда стало очевидно, что они должны были захать куда-нибудь въ гостинницу, чтобы пость, что доказало бы отчаянный прыжокъ ихъ черезъ вс приличія и препоны свта въ такой безумный міръ грзъ, въ какой еще никогда не превращала нашу черствую землю пара влюбленныхъ. Дюны казались землею сновидній въ длинный вечеръ. Он сіяли сквозь шелковое покрывало, то нжно свтлыя, то нжно мрачныя. Ни одна рзкая линія не вставала между волнистыми очертаніями ихъ, за исключеніемъ того мста, гд каменоломня развала черную пасть свою надъ вечернимъ солнцемъ.

Красный огонь ударялъ въ круглую мловую яму и зеленые скаты, узкіе каналы, впадины полумсяцами приблизились къ Стейнгэму на цлую милю ближе отъ косыхъ лучей солнца.

Бдный старикъ-полковникъ началъ все чаще и чаще повторять: прекрасно! слово, которымъ онъ безсознательно, въ продолженіи цлаго дня, выражалъ взволнованное состояніе своего духа на собачьемъ двор и въ конюшняхъ. Ни одинъ изъ джентльменовъ не одлся къ обду. Мистеръ Кльбретъ не выходилъ изъ дома, разговаривая съ Розамондой Кллингъ.

— Что случилось съ ними? спрашивалъ полковникъ мистера Рамфри, который, пожимая плечами, отвчалъ:— что-нибудь врно случилось съ лошадьми. Съ нимъ случилось разъ, что его лошадь поставила ногу въ яму зажареннаго морскаго жа, послужившаго вкусной трапезой какому-нибудь пастуху на дюнахъ. Могло случиться то же самое, но въ такомъ случа лошадь можетъ опрокинуть всадника, только когда идетъ шагомъ, а не галопомъ, припаденіи на зд шагомъ молодежь не ломаетъ костей. Лошади умютъ убивать только стариковъ, молодость хранима судьбой отъ несчастныхъ случаевъ.

Полковникъ Халкеттъ кивнулъ головой и вздохнулъ:— я врю, что съ ними ничего не случилось, Но письмо этого человка, это письмо Шрэпнэля, Рамфри! Я знаю, что это — частное письмо, но я не слышалъ, чтобы Нэвиль опровергалъ идеи, высказанныя въ немъ. Я покоряюсь. Сопротивленіе не поведетъ ни къ чему. Я считаю дочь свою за женщину, способную судить самостоятельно. Я повторяю, я покоряюсь. Я не скажу ни слова противъ Нэвиля, за исключеніемъ его политическихъ идей. Я люблю его. Все, что я могу сказать противъ него — то, что я не хочу имть зятемъ своимъ республиканца и скептика. Я уступаю вамъ и моей дочери, если она…

— Я думаю, что она желаетъ этого, полковникъ. Женитьба вылечитъ молодца, Нэвиль сброситъ съ себя эту кожу. Долой, старый кафтанъ. Сисси поведетъ его на помочахъ! Я слышу, какъ онъ говоритъ: ‘жена моя’. Мистеръ Рамфри беззвучно разсмялся:— теперь у него все: ‘мой народъ’. Но дайте только этому молодцу полюбить женщину… Ему нужно остепенится — вотъ и все.

— Какъ онъ теперь носится съ этимъ Шрэпне.темъ!

— Я бы не дорого далъ за него, еслибы онъ не носился.

— Рамфри, такой человкъ, какъ вы — одинъ изъ тысячъ. Я не выношу, когда молятся на человка.

— Эта болзнь къ росту Нэвиля, пусть пока Шрэпнэль будетъ богомъ его.

— Дай Богъ, чтобы вы не ошиблись. Мн кажется, что молоджь должна бы выдержать такую болзнь поране.

— Вообще, она и выдерживаетъ поране. Затмъ мистеръ Рамфри перечислилъ нкоторые изъ процессовъ, какими молоджь избавляетъ себя отъ излишней горячки мозга и прибавилъ тономъ философа:— тмъ ли путемъ или другимъ.

Тонкое ухо его разслышало топотъ копытъ, раздававшійся по алле съ сверной стороны дома.

— Десять минутъ девятаго, полковникъ, сказалъ онъ: — они пріхали.

Онъ встртилъ Нэвиля, возвращавшагося изъ конюшни. Сесилія исчезла.

— Пріятно провели день? спросилъ мистеръ Рамфри. Бьючэмпъ отвчалъ: — Я скажу вамъ посл обда, и прошелъ мимо него.

Мистеръ Рамфри возвратился къ полковнику, длая въ мысляхъ слдующее заключеніе: ‘не взвинтили себя до точки’, а полковникъ сказалъ:— они пропустили оба завтрака, что показалось полковнику подтвержденіемъ самыхъ горькихъ опасеній его и исчезновеніемъ послдняго луча надежды.

Полковникъ постучалъ у дверей комнаты дочери. Сесилія вышла и поцаловала его.

— Ну, что? спросилъ онъ.

— Потомъ, папа, отвчала она.— У меня болитъ голова. Попросите мистера Рамфри извинить меня.

— Никакой всти для меня?

У ней не было никакой всти. Мистрисъ Кллингъ была съ ней. Полковникъ ушелъ одваться къ обду совершенно мистифированный.

Когда дверь затворилась за отцомъ, Сесилія обернулась къ Розамонд и залилась слезами. Розамонда догадалась, что врно случилось что нибудь серьзное, если такая гордая молодая двушка выдала свое волненіе.

— Онъ боленъ… докторъ Шрэпнэль очень боленъ, отвчала Сесилія на два вопроса шопотомъ, и такъ спокойно, какъ могла.

— Гд же вы могли узнать о здоровьи его?

— Мы были тамъ.

— Въ Бэвисгем? Въ Бэвисгем? Розамонда думала только о томъ, какъ взглянетъ на это мистеръ Рамфри съ точки зрнія лошадей и какъ это отзовется на Нэвил.

— Нэвиль хотлъ этого, сказала Сесилія.

— Да? И вы похали? сказала Розамонда, вызывая ее на откровенность и обрадованная тмъ, что Сесилія назвала Нэвиля просто по имени:— вы вовсе не были на дюнахъ?

Сесилія сказала, что они дохали до станціи, гд соединялась лмнія бэвисгемской желзной дороги, тамъ они отдали лошадей въ вагоны и похали дале. Нэвиля всю ночь мучило безпокойство, утромъ онъ не могъ доле выносить его и просилъ Сесилію измнить назначеніе прогулки съ такой страстной убдительностью, что она невольно уступила ему, или, быть можетъ, она послушалась чувства и согласилась на непріятную поздку. Впрочемъ, Сесилія согласилась, что она не была сочувствующей спутницей, какую ожидалъ найти въ ней Нэвиль. Она не вошла въ коттэджъ доктора Шрэпнэля, а осталась верхомъ и видла бднаго старика, лежавшаго въ длинномъ кресл. Съ нимъ былъ мистеръ Лидіардъ и воспитанница его, миссъ Дэнгемъ, которую вызвала служанка изъ Швейцаріи телеграфической депешей. Сесилія слышала, какъ Нэвиль говорилъ съ нею о своемъ дяд и очень униженно, какъ показалось гордой миссъ Халкеттъ. Выраженіе лица миссъ Дэнгемъ, пока она слушала Нэвиля, было тоже непріятно, но и то правда, что такое тяжелое горе на сердц не можетъ придать пріятное выраженіе лицу. По дорог домой Сесиліи пришлось защищать, мистера Рамфри. Теперь она сквозь слезы, красня, вспоминала о предчувствіи своемъ и своей безхарактерности и созналась. Розамонд, что теперь уже слишкомъ поздно отвратить разрывъ Нэвиля съ дядей. Еслибы кто нибудь, кому бы Нэвиль доврялъ и кого бы онъ любилъ, могъ повліять на него до встрчи его съ дядей, то еще была бы надежда. Теперь Нэвиль могъ думать только о положеніи доктора Шрэннеля. Каждый отвтъ дяди вставалъ въ немъ, поднимая страшную горечь, Нэвиль говорилъ о дяд съ презрніемъ, близкимъ къ отвращенію, онъ поставилъ единственнымъ условіемъ, которымъ дядя можетъ возвратить себ его уваженіе — извиненіе передъ докторомъ Шрэпнэлемъ.

— И сегодня вечеромъ, заключила Сесилія:— онъ будетъ просить мистера Рамфри хать съ нимъ завтра поутру въ Бэвисгемъ и лично просить прощенія. Онъ не приметъ никакого уклоненія. Онъ думаетъ, что докторъ Шрэпнэль можетъ умереть, и что же будетъ тогда съ честью семейства?

Сесилія подняла глаза къ потолку, а Розамонда моргала глазами отъ нетерпнія и огорченія, совершенно справедливо заключивъ, что молодая лэди должна быть страшно разстроена, если не могла припомнить все совершенно точно, заключивъ въ то же время, какъ сильно она поддалась вліянію Нэвиля, если старалась припомнить все такъ точно.

— Неужели вы сегодня цлый день не ли ничего, миссъ Халкеттъ? спросила она, думая, что лишеніе пищи могло такъ измнить все существо Сесиліи.

Сесилія отвчала, что она зазжала въ Моунтъ-Лорэль на часъ.

— Одна? Мистеръ Рамфри не долженъ знать это, сказала Розамонда.

Сесилія согласилась лечь въ постель и отказалась отъ всевозможныхъ гастрономическихъ рдкостей, предложенныхъ Розамондой. Она была въ лихорадк, глубокой и нескрываемой боле печали и держала себя такъ, какъ будто вся гордость ея была сломлена. Но, еслибы гордость ея была сломлена, то она облегчила бы сердце свое громкими рыданіями. Въ ней вставала та же борьба, какъ и въ тотъ день, когда она спасла Нэвиля отъ посмянія во время выборовъ. Она не могла не осуждать безграничной злобы его противъ дяди, но ее увлекалъ огонь страстной привязанности, вызвавшій эту злобу, и она сознавала, что во весь этотъ день она выказала только повиновеніе желаніямъ Нэвиля, но не сочувствіе ему. Подъ прикрытіемъ терпливаго желанія понравиться ему она таила раздраженіе и ревность, унизительное сознаніе этой ревности усиливало раздраженіе ея. Согласившись хать къ доктору Шрэпнэлю, она должна была, если хотла быть послдовательной, зайти къ нему. О раздвоенное сердце! Цльное сердце, хотя и заблуждающееся, какъ сердце француженки, по крайней мр, живетъ, иметъ свою исторію, въ немъ есть музыка, но слабое и нершительное не уметъ дйствовать, оно всегда пропускаетъ настоящій день и живетъ его тнью. Сесилія сдлала себ нравственный смотръ: она была ревнива, обманута въ ожиданіяхъ, раздражена, пристыжена, была цлый день очень непріятной спутницей, и плохой актрисой, и въ конц дня она любила Нэвиля еще сильне за то, что такъ раздражило и оскорбило ее. Она любила его, ревнуя къ преданности его другому человку — и этотъ другой былъ докторомъ-революціонеромъ черни, былъ богоотступникомъ, измнникомъ самымъ священнымъ завтамъ отечества! Но Нэвиль любилъ его, и ей было невозможно, если не желать любви страшнаго доктора, то, по крайней мр, думать о немъ, сознавая, что на немъ лежитъ ореолъ любви Нэвиля къ нему. Эти запутанныя, сбивчивыя мысли до того мучили ее, что она въ лихорадочномъ порыв встала и подошла къ зеркалу взглянуть на образъ женщины, которая могла поддаваться такимъ дтскимъ волненіямъ, и образъ, который она увидла въ зеркал, отвчалъ этимъ волненіямъ, она показалась себ такой же ничтожной и маленькой, какъ и они. Какъ могла она надяться быть любимой такимъ человкомъ, какъ Нэвиль Бьючэмпъ? Еслибы онъ сегодня сдлалъ ее счастливой, прося ее о любви, то она не полюбила бы его такъ пылко, какъ въ эту минуту. Мои волосы нравятся ему, подумала она невольно, приглаживая волосы, и потомъ прижала руки къ вискамъ движеніемъ сумасшедшей. Черезъ дв минуты она спохватилась и сказала Розамонд, что голова ея теперь мене болитъ.

— Этотъ ужасный докторъ Шрэпнэль, сказала Розамонда и прибавила, что въ столовой не слышно громкихъ разговоровъ.

Полковникъ Халкеттъ, полный тревоги и любопытства, пришелъ навстить дочь. Внизу дло шло мирно, потому что ничего не знали о поздк въ Бэвисгемъ. Узнавъ о томъ, отецъ нахмурился и спросилъ: ступила ли Сесилія ногой на землю этого человка.— А, прекрасно! Мы демъ завтра. Я долженъ хать, у меня дома дла, я не могу отлагать ихъ. Я не давалъ согласія своего на это посщеніе, я не дамъ своего согласія ни на что подобное. Изъ Стейнгема въ Бэвисгемъ! Помилуй! Да это явное сумасшествіе! Я не удивляюсь, что теб тошно и что ты не здорова.

Онъ еще проговорилъ нсколько минутъ, пока не убдился, что Сесиліи нечего сказать ему, и, посовтовавъ ей напиться чаю и лечь въ постель, сошелъ внизъ въ гостиную, заряженный противъ Нэвиля самымъ худшимъ сортомъ ненависти — политической ненавистью.

Сесилія улыбнулась, когда отецъ сказалъ ей о сн. Она знала, что она — предметъ спора двухъ мужчинъ, и какъ бы неподвижно ни лежала она на верху, она чувствовала, что ни одинъ изъ нихъ не уступитъ ни іоты — до того равно была въ нихъ упорство воли, и до того они были несходны во всемъ остальномъ, она чувствовала, что каждый изъ нихъ тянулъ ее въ свою сторону, такъ что она колебалась между ними, какъ безжизненный трупъ, увлекаемый противуположными теченіями. Да, она походила на оторванную отъ корня траву, носившуюся по морю. Любить для нея значило носиться по морю, не видя земли. Любить такого человка, какъ Нэвиль Бьючэмпъ — носиться по бурному морю, но любить его, несмотря на все, было доказательствомъ силы, еслибы не это унизительное сознаніе безсилія. Ее волновалъ стыдъ, стремленіе и сожалніе, и она смутно сознавала, что сердцу ея недоставало той силы, которою былъ одаренъ Нэвиль, хотя сердце ея было полно любви къ нему и не было лишено мужества своего рода. Но онъ никогда не задалъ себя раздумьемъ, онъ не краснлъ за свое безсиліе, онъ не зналъ робости желанія, пугливой страсти, которая не сметъ полетть искать себ пищи, онъ не зналъ колебаній, онъ шелъ прямо къ своей цли. Она вызвала его образъ рядомъ съ образомъ Рэне, который казался ей равно геороическимъ, и ей показалось, что она до того придавлена ими, что въ ней замерла жизнь. Истомленные члены ея и бдная голова ныли съ страшной болью, и крохотное дтское я, сидвшее въ нихъ, перестало ныть — въ немъ замирало сознаніе. Розамонда ухаживала за нею, не допустивъ горничной, она увидла дв крупныя капли, выступившія изъ подъ закрытыхъ вкъ, и подумала, что, еслибы судьба устроила такъ, что Нэвиль могъ бы взглянуть въ эту минуту на молодую двушку, такую гордую и прекрасную въ эту минуту, когда она выдавала себя, то это смягчило бы и спасло его, и она упрекнула боговъ, покровительствующихъ приличіямъ и обычаямъ за то, что они не допускаютъ мужчинъ видть такія картины, вдохновившія бы ихъ къ новой жизни.

XXXVI.
Преслдованіе листера Рамфри требованіемъ, чтобы онъ просилъ прощенія у доктора Шрэпнэля.

Борьба, которая велась то мтко бьющими словами, то упорной схваткой спора, закипла еще сильне, когда полковникъ Халкеттъ вошелъ въ гостиную.

— Полковникъ, я узналъ, что они прогалопировали въ Бэвисгемъ и обратно, сказалъ мистеръ Рамфри.

— Я слышалъ уже, отвчалъ полковникъ, къ удивленію своему не замтивъ ни тни неудовольствія на лиц мистера Рамфри:— къ этому человку, къ Шрэпнэлю!

— Сесилія не сходила съ лошади, сказалъ Бьючэмпъ.

— Вы привели ее къ дому этого человка. И безъ моего согласія. Вы знаете мое мнніе о немъ?

— Еслибы вы увидли его теперь, полковникъ, то вы бы не стали говорить такъ жестоко о немъ.

— Мы не обязаны ходить смотрть, каково тмъ, съ кмъ поступили по заслугамъ ихъ.

— Варварски, сказалъ Нэвиль.

Мистеръ Рамфри съ невозмутимымъ спокойствіемъ слъ на стулъ.— Слова на втеръ, сказалъ онъ.

Полковникъ Халкеттъ слъ, Сткели Кльбретъ перевернулъ листокъ рукописи, которую читалъ. Бьючэмпъ ходилъ взадъ и впередъ около камина, какъ ходитъ запертый въ мтку левъ.

— Я не пощажу васъ, сэръ, и выскажу все, что думаю.

— Мы слышали то, что вы думаете, уже два раза, отвчалъ мистеръ Рамфри.— Въ первый разъ — для нашего свднія, второй — ради паоса, а дальнйшіе разы мы причтемъ къ желанію вашему сохранить о томъ воспоминаніе.

— Къ желанію моему, чтобы воспоминаніе о томъ было живо въ вашемъ сердц, сэръ: вы должны знать, что докторъ Шрэпнэль серьзно боленъ.

— О, очень жалю. Я заплачу по счету доктора.

— Сэръ, вы длаете для меня очень затруднительнымъ обращаться съ вами съ уваженіемъ.

— Ничего, стрляйте. Вашимъ друзьямъ-радикаламъ нуженъ урокъ, и, право, не жаль кошелька за урокъ, данный имъ насчетъ того, что лэди, какъ бы слаба ни казалась она, равна по сил самому честному изъ знакомыхъ ей мужчинъ.

— Это хорошо сказано! раздалось со стороны полковника.

Бьючэмпъ изумленно взглянулъ на него за такое одобреніе пустыхъ фразъ.

— Вы сдлали это по ошибк, варварски, но по ошибк, повторялъ Бьючэмпъ дяд.

— А у васъ славный предметъ, чтобъ драть горло, возразилъ мистеръ Рамфри.

— Вы хотите сидть сложа руки, принявъ прощеніе доктора Шрэпнэля.

— Онъ начинаетъ подражать христіанской религіи.

— Вы знаете, что вы были обмануты, когда били его?

— Ни чуть.

— Да, вы знаете это, потому что мистрисъ Кллингъ…

— Не мшайте женщинъ, Нэвиль Бьючэмпъ.

— Она сказала вамъ, что докторъ Шрэпнэль не думалъ оскорблять ее и не желалъ сказать ей что нибудь непріятное.

— Она не сдлала такой глупости.

— Неужели она не сказала? Я былъ убжденъ, что она должна была сказать.

— Вы подсказываете ей и запугиваете ее…

— На то, чтобы она, наконецъ, раскрыла ротъ. Вотъ и все. Я узнаю отъ нея всю правду, я не потерплю увертокъ… и отъ Сесиля и лорда Пальмета тоже.

— Дайте Сесилю другую встрепку, если можете, и потащите его къ Шрэпнэлю.

— Васъ! крикнулъ Бьючэмпъ.

При этомъ слов, Сткели Кльбретъ свернулъ рукопись и, передавая Бьючэмпу, сказалъ: — вотъ ваше письмо, Нэвиль. Его довольно трудно разобрать. Оно довольно умренно, это — умная проповдь средней руки. Оно понравилось мн.

— Что это у васъ? спросилъ полковникъ Халкеттъ.

— Письмо друга Нэвиля объ Англіи. Прочитайте, полковникъ.

— Я? Это письмо? Вы называете это умреннымъ? И полковникъ откинулся на спинку стула, отказываясь запятнать себя прикосновеніемъ къ письму.

— Попробуйте прочесть, продолжалъ Стекли:— это — то письмо, которое надлало столько шума. Въ немъ есть два-три мткіе удара на средній классъ, которые бы я желалъ видть въ печати. Право, это — не дурная проповдь, и я полагаю, полковникъ, что все, что вы можете имть противъ него — пыль отъ постоянно выколачиваемой подушки. Шрэпнэль выколачиваетъ ее кулакомъ. Онъ немного говоритъ новаго. Еслибы пасторы наши были людьми, то они читали бы тоже самое съ каедръ своихъ по воскресеньямъ. И еслибы они читали это, то вы, полковникъ, сказали бы аминь.

— Погодите, пока они не станутъ это читать.

— Долго придется ждать. Они — краны отъ одной изъ компаній водопроводовъ — для основанія сальныхъ мщанъ.

— Вы держите Нэвиля все время съ разинутымъ ртомъ, сказалъ мистеръ Рамфри, искоса насмшливо взглянувъ на Нэвиля, который стоялъ, выжидая и ршившись добиться своего, выраженіе лица его, взглядъ, профиль напоминали взвивающуюся стрлу. Мистеръ Рамфри хотлъ узнать поподробне, что означало это непонятное ‘васъ’, вырвавшееся у Бьючэмпа. Но Сткели Кльбретъ поршилъ не дать Бьючэмпу добиться своего и продолжалъ свои разглагольствованія, чтобы отвлечь всхъ отъ непріятнаго предмета.

— Мы оставимъ духовенство наше въ сторон, говорилъ онъ:— оно скрыто отъ насъ покрываломъ, какъ и мы отъ него. Я съ вами согласенъ, полковникъ, оно страшно жалитъ, когда его хлещутъ. Но теперь никто и не слушаетъ его, кром класса, который спитъ, слушая проповди его, чтобы ‘показать примръ’ классу, который не способенъ понять ихъ. Шрэпнэль — легкій втеръ, колыхающій траву на лужайк за церковью, онъ вноситъ немного свжести, но не можетъ вырвать ничего.

— Онъ не можетъ! крикнулъ полковникъ.

— Онъ проповдуетъ, что все нужно вырвать съ корнемъ — вотъ и все. Я знаю этого человка.

— Благодаря Бога, этотъ сортъ людей — рдкость въ Англіи.

— Не такая рдкость, чтобы его нельзя было классифировать.

Бьючэмпъ перебилъ разговоръ обоихъ.— Могу ли я переговорить съ вами вечеромъ наедин, сэръ, или завтра поутру?

— Вы можете ловить меня, гд вамъ удастся, отвчалъ Рамфри.

— Но гд же? Я хочу говорить съ вами ради васъ и меня самого, но не ради доктора Шрэпнэля. Я долженъ переговорить съ вами и переговорю. Вы сдлали ему все зло, какое могли сдлать, вы не можете воротить сдланнаго. Но вы должны подумать о вашей чести, хотя бы чести джентльмена. Я хотлъ бы относиться къ вамъ съ полнымъ уваженіемъ, но съ этого времени, ваше названіе — волкъ, все равно, выскажу ли я его или нтъ.

— Докторъ Шрэпнэль — длиннопогая овца.

— Онъ ничего не требуетъ отъ васъ.

— Онъ бы ничего и не получилъ, еслибы и сталъ кричать: peccavi!

— Онъ ни въ чемъ не виноватъ, его не въ чемъ упрекнуть, онъ не солжетъ даже, чтобы оправдать себя. Вы приняли это за… Но вы были локомотивомъ, пущеннымъ по рельсамъ. Онъ отдаетъ вамъ справедливость, говоря, что вы дйствовали по ложнымъ наущеніямъ.

— А вы — его попугай?

— Онъ прощаетъ васъ.

— Ага? подставь другую ланиту!

— Вы пошли исполнить дло, на которое натравила васъ эта скотина, и вы не знали, что длали. Неужели вы будете поддерживать ту же роль и теперь, когда знаете правду? Колебаніе удвоиваетъ позоръ этого дла. Старикъ! лучшій изъ людей! Самый правдивый и справедливый! самый не себялюбивый!

— Онъ выше меня цлой головой и моложе меня.

Бьючэмпъ усмхнулся съ отвращеніемъ:— эхъ!

— И право не шуточнымъ дломъ было держать его, продолжалъ мистеръ Рамфри: — я бы такъ же охотно взялся сломить рябину. Этотъ человкъ, и онъ обернулся къ полковнику Халкетту: — должно быть, здороваго сложенія. Онъ вынесъ наказаніе, какъ мужчина. А знавалъ людей, которые выносили гораздо хуже, хоть и были джентльмены по рожденію. Есть дв манеры — принять прямо и смло, или грызться, какъ кроликъ съ хорькомъ въ нор. Оставьте его въ поко, пусть онъ обдумаетъ все. Онъ поправится. А не желаю ему зла. Во мн нтъ ненависти къ нему. Человкъ долженъ когда нибудь получить урокъ жизни. А сдлалъ то, что долженъ былъ сдлать.

— Обратите вниманіе, Нэвиль, остановилъ во время Сткели Кльбретъ бшеный взрывъ Нэвиля:— Прошу васъ, объясните мн, что хочетъ сказать докторъ Шрэпнэль словомъ ‘народъ’. Въ нашемъ отечеств есть аристократія и сквайры, а посл нихъ, какъ я понимаю, идетъ народъ, т. е. средній классъ и рабочій классъ, жирныя коровы и тощія коровы. Я за одно съ докторомъ Шрэпнэлемъ, когда онъ бичуетъ этотъ классъ брюха. Имъ нужно чмъ набивать брюхо, и они не могутъ добиться этого отъ своего органа — прессы. А думаю, и вы, и я согласны на счетъ значенія ихъ органа — это самый жалкій органъ, который пиликаетъ рядъ затасканныхъ псенокъ, чтобы, надодать до бшенства на всхъ большихъ дорогахъ.

— Это — пресса Англіи? прервалъ со стономъ негодованія полковникъ Халкеттъ кощунствующія слова Кльбрета.

— Да, пресса, воскресная проповдь пасторовъ средняго класса, полковникъ. За эту прессу мыслятъ другіе — въ род того, какъ китайцы заставляютъ другихъ танцовать за себя. Но, Нэвиль, вашъ докторъ Шрэпнэль считаетъ и аристократію тождественной съ купцами — какъ силу оппозиціонную его ‘народу’. Купцы — проклятые посредники, лживые друзья ‘народа’ и дьявольски измннически относятся, къ высшимъ классамъ, пока деньги валять имъ въ руки. Они тащутъ страну внизъ. Они поддерживаютъ аристократію, ненавидя демократію, а демократію — чтобы пугать аристократію. Первую, когда имъ нужно проглотить какую нибудь привилегію, вторую — когда имъ нужно укрпить за собою добытое. Почему Шрэпнэль не обличаетъ этой штуки, онъ долженъ понимать ее. Мн нравится, это письмо, ‘народъ’ — одно изъ надутыхъ словъ радикаловъ, которое лопнетъ при первомъ вопрос. Шрэпнэль не можетъ имть въ виду Куинса, Боттома, Старвелинга, Кристофера Слай, Джека Кэда, Калибана и бднаго стараго Ходжа {Клоуны драмъ Шекспира.}? Нтъ, нтъ, Нэвиль. Наши клоуны — самые идіотскіе клоуны Европы. Они не умютъ изготовить себ обдъ. Они не умютъ читать, едва могутъ говорить. У нихъ въ ногахъ нтъ ужъ боле силъ джиги {Джига — народный англійскій танецъ.}. Я полагаю, что они утрачиваютъ и привычку ухмыляться. Они — скверный народъ, когда въ нихъ закипитъ кровь. Шекспировскій Кэдъ скажетъ вамъ, что онъ думаетъ о радикализованіи народа. ‘Что до вашей матери, то я сдлаю ее герцогомъ’, говорится въ одной изъ ихъ псенъ. Это слово ‘народъ’ — въ Англіи нечто иное, какъ галлюцинація агитаторовъ, страдающихъ диспепсіей, когда они начнутъ клевать носомъ, задремавъ надъ красной главой французской исторіи. Кто завоевалъ великія гарантіи свободы для Англіи? Это сказано въ нашихъ родословныхъ, говорятъ аристократы. А кто упрочилъ поздне эти великія гарантіи?— Сквайры. Что сдлали средніе классы? Они только учили народъ, который презираютъ и боятся, позорить насъ за границей и длать изъ насъ рубленое мясо дома. Шрэпнэль понимаетъ все это. Только бда, что у него на язык одно слово ‘народъ’. Англійскому народу, милый мой, нужна голова. Съ тхъ поръ, какъ торгаши забрали власть въ руки, Англія ползетъ на четверенькахъ. Разумется, Шрэпнэль видитъ это. Я говорю это еще разъ. Нужно переговорить съ нимъ и научить его, гд онъ долженъ ждать спасенія народа.

— Если во всемъ, что вы наговорили, замтилъ на это полковникъ Халкеттъ:— есть хоть одна свтлая мысль, то для нея нтъ мста въ моей голов.

Долгое разсужденіе, непривычное для Сткели, изъяснявшагося вообще эпиграмами, нсколько разгорячило его, и онъ заврилъ искренно и серьезно: это были идеи чистаго тори, мой милый полковникъ.

Но привыкшій изъясняться эпиграмами циникъ не долженъ допускать себя до длинныхъ разглагольствованій, потому что, какъ только онъ измнитъ обычной краткости и рзкости рчи, то онъ наквитываетъ это многословіемъ, и тогда мысль его выходитъ очень запутанной. Впрочемъ, мы должны сказать, что мистеръ Кльбретъ рискнулъ своей репутаціей остряка ради благой цли. Эти перерывы были пыткой для Нэвиля. Но тмъ не мене цль ихъ была достигнута: Нэвиль слъ въ угрюмомъ молчаніи.

Мистеръ Рамфри хотлъ, чтобы все было высказано между нимъ и племянникомъ въ настоящее время, видъ Нэвиля, какъ, заряженнаго громомъ и молніей, неимющаго возможности разразиться и усиливающагося быть приличнымъ и вжливымъ — былъ донельзя комиченъ и начиналъ надодать ему. Онъ зналъ, что схватка съ племянникомъ глазъ на глазъ будетъ слишкомъ горяча для самообладанія его, какъ онъ ни умлъ мастерски владть собой.

— Почему вы не тащите Сесиля къ Шрэпнелю? спросилъ онъ въ вид вызова.

Но Бьючэмпъ не далъ вызвать себя.

Полковникъ Халкеттъ сказалъ, что они завтра удутъ изъ Стейнгэма. Хозяинъ началъ уговаривать его. Полковникъ упорно отказывался остаться, ссылался на дла. Мистеръ Рамфри значительно поглядывалъ на Нэвиля, думая: бдный дуракъ! И потомъ выразилъ согласіе дать Невилю пять минутъ разговора наедин.

Разговоръ произошелъ въ полночь въ кабинет мистера Рамфри — полу-оружейной, полу-библіотек. Розамонда слышала громкіе голоса внизу. Она наплакалась въ волю, повторяя себ, что она виной всему, и для оправданія себя обвиняла своего любимца Нэвиля, и грознаго хозяина — мистера Рамфри, и доктора Шрэпнэля. Демагогъ, щепетильный въ отношеніи чести джентльмэнъ и такой нершительный влюбленный, какъ Нэвиль, стали теперь мукой ея жизни, наврно въ нихъ не было ни капли разсудка, если они хотли, каждый въ свою очередь, подчинить своей вол другого, но зато въ нихъ преобладали качества, свойственныя мужской природ, чтобы губить миръ жизни и поднимать вражду. Если бы докторъ Шрэпнэль былъ человкъ съ здравымъ смысломъ, то онъ извинился бы передъ мистеромъ Рамфри, или будь мистеръ Рамфри такимъ человкомъ, онъ не прибгнулъ бы къ грубой сил, чтобы наказать обидчика, и, наконецъ, будь у Нэвиля хоть капля здраваго смысла, онъ молчалъ бы, пока не получилъ слова своей невсты. Безуміе троихъ терзало бдное сердце Розамонды, и вмст съ этими терзаніями въ ней вставала горькая мысль о томъ, какъ свтъ спроситъ о причин этой печальной исторіи? Розамонда имла большую долю гордости своего пола и негодовала на каждое пятно, брошенное на него. Она почти съ пренебреженіемъ думала о мистер Рамфри и даже Нэвил, зачмъ они не обличили интригана Сэсиля. Оба казались ей парой жертвъ, столь же жалкихъ, какъ и несчастный Шрэпнэль. Тупость и безсмысленность мущинъ сдлали ее невольной виновницей всего. За то только, что она сказала два-три слова неодобренія революціонеру и богоотступнику, она была принуждена мучиться теперь. Можно ли надяться на что нибудь доброе отъ мужчинъ? Розамонда съ горечью думала объ идеяхъ Нэвиля насчетъ прогресса мужчинъ. Да поможетъ имъ небо! Но несчастные перестали ждать помощи отъ неба. И мы видимъ теперь послдствія того въ этой исторіи съ Шрэннелемъ. Изъ троихъ мужчинъ одинъ избитъ, отеческіе планы другого разстроены, третій приноситъ въ жертву счастіе, богатство и карьеру — и вс эти несчастія являются послдствіями какихъ-то нелпыхъ мужскихъ идей. Гд же искать намъ умъ, или хоть бы просто здравые инстинкты? Не у мужчинъ, думала Розамонда.

И она въ лихорадочномъ волненіи прислушивалась къ голосамъ мистера Рамфри и Бьючэмпа. Вообще, лордъ Стейнгэмъ въ двнадцать часовъ былъ всегда въ постели. Сегодня дверь комнаты его отворилась въ половин перваго. Въ зал оба не обмнялись ни однимъ словомъ. Борьба была окончена. Мистеръ Рамфри поднялся одинъ по лстниц, и, когда дверь комнаты его была заперта, Розамонда проскользнула въ комнату Нэвиля и провела съ нимъ страшный часъ, который совершенно измнилъ желаніе ея возссть на судейское кресло, чтобы судить мужчинъ. Безполезная попытка убдить дядю привела Нэвиля въ то состояніе, въ которомъ гнвныя мысли переходятъ въ слова, какъ жаръ въ пламя. Розамонда напрягала свой умственный кругозоръ, сколько могла, чтобы понять все, что было возмутительнаго и страшнаго въ избіеніи доктора Шрэпнэля — это дало бы ей возможность считать Нэвиля въ здравомъ ум, а чтобы сохранить въ сердц хоть тнь утшенія и надежды, она старалась представить себ все дло пустымъ. Оба усилія были безуспшны, и она вынесла только сознаніе собственной полнйшей безпомощности. Еще разъ Нэвиль принудилъ ее дать общаніе, наконецъ, высказать всю правду мистеру Рамфри, сознаться даже въ факт, что она поддавалась ревности самой обыкновенной женщины въ отношеніи вліянія доктора Шрэпнэля на Нэвиля, и говорила о доктор подъ вліяніемъ ревности, мелкой злобы, говорила лживо. Бьючэмпъ не давалъ ей пощады. Онъ требовалъ дйствія во что бы то ни стало, дйствія всхъ силъ, какія только могъ собрать безотлагательно. Онъ говорилъ, что Сесилія была взяткой, которой дядя хотлъ подкупить его на уступку. Розамонда едва могла врить ушамъ своимъ, когда онъ сказалъ ей, какъ онъ говорилъ дяд о неизмнномъ ршеніи своемъ заставить его просить прощенія у доктора Шрэпнэля.

— Но было ли благоразумно сказать это, Нэвиль? спросила она. Нэвиль въ личныхъ длахъ презиралъ благоразуміе еще боле, нежели въ политик. Возмутительное преступленіе было совершено, оно пятнало честь семейства его, и никакіе ловкіе намеки, никакія личныя соображенія не могли измнить его идею о томъ, что дядя долженъ лично просить прощенія у доктора Шрэпнэля.

— Еслибы можно было только вообразитъ, что мистеръ Рамфри сдлаетъ это, простонала Розамонда.

— Онъ сдлаетъ это, и вы поможете ему, твердилъ Бьючэмпъ.

— Если бы вы могли любить женщину на половину такъ сильно, какъ любите этого человка.

— Если бы я зналъ женщину такую же добрую, умную и честную, какъ онъ.

— Вы потеряете ее.

— Вы требуете, чтобы я продлывалъ вс церемоніи ухаживанья въ такое время. Если она дорожитъ мною, то будетъ сочувствовать мн. Хотя ради бы состраданія къ доктору. Но оставимъ миссъ Халкеттъ. Я боюсь, что я потребовалъ отъ нея то, что было свыше силъ ея, когда свезъ въ Бэвисгэмъ. Но она осталась на дорог. Мистрисъ Кллингъ, она не запятнала себя ни однимъ прикосновеніемъ даже къ кусту сада доктора Шрэпнэля.

— Нэвиль, не говорите съ такой горькой ироніей. Вы не видли ее такою, какого я видла ее.

Розамонда сдлала попытку набросить нжный очеркъ молодой двушки, и ей показалось, что она вызвала вздохъ, но Нэвиль тотчасъ посовтовалъ ей идти поскоре спать, чтобы завтра длать свое дло.

Порученіе, неудачный исходъ котораго мы предвидимъ, не можетъ быть исполнено съ особеннымъ жаромъ, который бы могъ повести къ послдствіямъ, очень неожиданнымъ для предсказывающаго ума. Розамонда исполнила свое порученіе, какъ заученный урокъ, оттого и вышло именно то, чего она ожидала: мистеръ Рамфри обвинилъ ее въ томъ, что она пришла повторять ему, чему научилъ ее Нэвиль въ разговор ихъ наканун вечеромъ. Онъ пожалъ плечами и отправился на свою утреннюю прогулку по полямъ.

Полковникъ Халкеттъ и Сесилія увидли его изъ оконъ столовой, возвращавшагося вмст съ Бьючэмпомъ, который поймалъ его на дорог и теперь билъ въ свой набатъ, поднимая безконечный споръ. Это можно было угадать на самомъ далекомъ разстояніи. И какъ прекрасно держалъ себя мистеръ Рамфри, думалъ полковникъ. Какъ благородно. Совершенно, какъ большая серьзная собака. Въ упорств, выказываемомъ Бьючэмпомъ, всегда есть что-то возмутительное и дерзкое для зрителей, несочувствующихъ имъ. Для солдата, привыкшаго съ перваго взгляда оцнивать силы нападенія и защиты, эти мелкія вылазки на неприступную крпость, требовавшую годовъ осады, казались, сверхъ того, верхомъ смшнаго. Мистеръ Рамфри казался неприступнымъ, а Нэвиль, сумасшедшимъ. ‘Онъ снова кипитъ’, сказалъ полковникъ, и только употребилъ образное выраженіе. ‘И передъ завтракомъ’ — было новымъ укоромъ Бьючэмпу.

Выходившая за вс границы комичность требованія извиненія съ его стороны подняла мистера Рамфри на такую высь юмора, на которой немыслимъ уже смхъ и съ которой мы видимъ безграничную склонность простыхъ смертныхъ къ глупости и начинаемъ сострадать о нихъ, вмсто того, чтобы осмивать ихъ. Мистеръ Рамфри былъ невозмутимъ! Нужно было хорошо понимать положеніе противуположной стороны для того, чтобы предположить, что человкъ, умвшій такъ владть собой, могъ быть не правъ. Человкъ этотъ самъ такъ думалъ, и мистеръ Халкеттъ положился на его здравый смыслъ. Брови Бьючэмпа были тяжело и грозно опущены. Онъ былъ блденъ и казался утомленнымъ. Онъ сказалъ, что рано всталъ. Сесилія угадала, что онъ вовсе не ложился въ эту ночь.

Мистеръ Рамфри, не смотря на стараніе полковника держать врозь молодыхъ людей, ловко устроилъ для нихъ возможность переговорить нсколько минутъ наедин въ саду. Онъ повелъ ихъ пройтись, а потомъ отвелъ полковника на охотничій дворъ, предложить ему щенятъ на выборъ.

— Нэвиль, сказала Сесилія:— вы не сочтете самоувренностью съ моей стороны, если я дамъ вамъ совтъ.

Совтъ заключался въ томъ, чтобы Нэвиль немедленно ухалъ изъ Бэвисгэма и далъ дяд время обдумать свое поведеніе. Бьючэмпъ возразилъ, что на семь ихъ лежало пятно. Она намекнула на необходимость, онъ не признавалъ никакой необходимости.

Противъ нихъ поднимались дюны, гд божественое: то, что могло бы быть вчерашняго дня носилось еще тнью, все боле и боле исчезавшей сегодня, тамъ завязалась исторія сердца, безъ начала, кризиса и заключенія, безцвтная и безплодная, но въ которой чуялось что-то безконечно отрадное, чего не пришлось узнать Сесиліи въ будущемъ и надъ чмъ она мечтала всю жизнь.

— Если докторъ Шрэпнэль умретъ въ это время, и раскаяніе придетъ слишкомъ поздно? сказалъ Нэвиль.

У нея не было на это никакого положительнаго отвта, кром надежды, что это опасеніе неосновательно.— Нэвиль, я буду стараться, насколько у меня хватитъ силъ, не быть несправедливой къ доктору Шрэпнэлю.

Онъ съ благодарностью взглянулъ на нее.— Да, сказалъ онъ:— для васъ это все равно, что смотрть прямо на подводные камни. Но мн все кажется, что я на чужой сторон, пока полковникъ такъ странно предубжденъ противъ него. Для меня совершенно непонятно, что такой гордый человкъ, какъ вашъ отецъ, можетъ одобрять или, по крайней мр, примиряться съ такимъ варварскимъ поступкомъ. Говорите съ нимъ, Сесилія. Вы сдлаете это? Пусть онъ узнаетъ ваши мысли.

Она согласилась. Онъ тотчасъ прибавилъ: — Убдите его переговорить объ этомъ съ дядей Эверардомъ.

Она едва не улыбнулась.— Я должна длать только то, что считаю разумнымъ, если я хочу быть полезной, Нэвиль.

— Правда. Но опишите отцу вашему сцену, которую вы видли. Старикъ, беззащитный старикъ, и не сдлавшій даже попытки защищаться! Жестокая ошибка! Полковникъ не можетъ или не хочетъ самъ выяснить себ это дло, иначе, я увренъ, оно возмутило бы его, такъ же врно, какъ врно и то, что дядя Эверардъ — ослпленный человкъ. Если онъ сдлалъ что нибудь, то онъ неспособенъ разбирать свой поступокъ: онъ не хочетъ спросить себя: честенъ ли онъ? Поступокъ этотъ становится частью его, какъ рука его или нога. Онъ — человкъ двнадцатаго столтія. Вашъ отецъ можетъ понять это, когда ему объяснятъ все.

— Да, отвчала она, безъ особеннаго жара и печально.

— Разскажите полковнику, какъ это было устроено. Сэсиль Баскэлетъ заходилъ къ доктору Шрэпнэлю, за два дня передъ тмъ, какъ мистеръ Рамфри былъ у него.

Имя Сэсиля заставило ее пожать плечами съ дрожью отвращенія. Можетъ быть, что капитанъ Баскэлетъ и устроилъ всю эту исторію.

— Такъ укажите на это вашему отцу, продолжалъ онъ, схватываясь за возможность найдти въ ней союзницу, указавъ ей на предметъ отвращенія ея и, въ тоже время, охлаждаясь къ женщин, которая выказала пошлость и мелочность своего пола своею неспособностью признать и осудить строго зло, сдланное человку, антипатичному ей, пока она не узнала, что зло это сдлано другимъ, еще боле антипатичнымъ ей человкомъ.

Нэвилю нужна была готовая героиня, и онъ не могъ оправдать Сесилію отсутствіемъ огня въ крови, равно и незнаніемъ жизни, которое не позволяетъ молодымъ двушкамъ понять выходящіе изъ ряда вонъ случаи и найтись въ нихъ. Мы, мужчины, свободно бродящіе по свту, богаче опытомъ, мы видали т вещи, о которыхъ приходится слышать женщинамъ. Женщины получаютъ опытъ урывками.

Сесилія получила указанія, какъ и что разсказать отцу, чтобы побудить его, если возможно, высказать мистеру Рамфри мнніе честнаго человка о поступк его.

Чуткое ухо Сесиліи уловило перемну тона Нэвиля, когда онъ давалъ послднія указанія: — Вашъ отецъ скажетъ то и то, отвчайте ему это и это. Бьючэмпъ подсказывалъ ей фразы. Она должна была возобновлять аттаку, стучать молоткомъ, какъ онъ стучалъ. Вчера она слдовала за нимъ, сегодня она должна идти рядомъ съ нимъ, но едвали, какъ равная. Терпніе! вотъ было слово, которое она хотла крикнуть, открывъ единственный недостатокъ природы его, когда онъ, какъ бурный потокъ, началъ спосить ее на свою сторону, но она все еще держалась за него настолько крпко, что могла признать законность побужденій, вызвавшихъ волненіе его.

Онъ сказалъ:— Я ду къ доктору Шрэпнэлю и не знаю, какъ взглянуть въ глаза миссъ Дэнгэмъ.— Она доврила мн его, узжая въ Швейцарію.

Нэвиль, разумется, долженъ былъ подумать объ этомъ, но пріятно ли это было Сесиліи. Полковникъ Халкеттъ подошелъ къ нимъ неожиданно изъ за куста и увидлъ, что они ходили взадъ и впередъ по алле на такомъ разстояніи и съ такимъ видомъ, которые вполн удовлетворили его родительской пытливости.

— Я нсколько разъ звалъ тебя, моя милая, жаловался онъ:— мы демъ черезъ семь минутъ. Торопись. Нэвиль, мн очень жаль, что случилась эта исторія. Прощайте. Будьте умнымъ мальчикомъ, Нэвиль, пробормоталъ онъ добродушно и пожалъ руку Бьючэмпа съ радостнымъ чувствомъ, въ увренности избавиться отъ него.

Полковникъ, мистеръ Рамфри и Бьючэмпъ стояли на ступенькахъ крыльца, когда Розамонда подозвала послдняго и шопотомъ сказала ему, что она проситъ у него это письмо доктора Шрэпнэля:— Это — для миссъ Халкеттъ, Нэвиль.

Онъ досталъ знаменитое письмо изъ туго набитаго бумажника и прибавилъ еще два того же почерка.

— Скажите ей, что, прочитавъ одинъ разъ, трудно понять все, сказалъ онъ, горя желаніемъ самому прочесть все Сесиліи, прочесть это письмо съ своими комментаріями и увщаніями казалось необходимымъ. Его молніей освтила мысль, что совтъ Сесиліи ухать на время изъ Стейнгэма, былъ хорошъ. Если онъ подетъ въ Бэвисгэмъ, то узнаетъ о состояніи здоровья доктора Шрэпнэля, записки и телеграммы изъ коттэджа скрывали положеніе доктора и не могли ни утшить, ни обмануть Бьючэмпа.

— Пришлите мой чемоданъ и дорожный мшокъ вслдъ за мною въ Бэвисгэмъ, сказалъ онъ Розамонд и объявилъ печально удивленному полковнику, что будетъ имть удовольствіе хать съ нимъ до города.

— Готовы ли вы? Вы и не уложились? сказалъ полковникъ.

— Всегда лучше оставить въ аррьергард все, что мшаетъ на марш, и идти впередъ, сказалъ мистеръ Рамфри.

Полковникъ Халкеттъ отказался ждать кого бы то ни было. Онъ громкимъ крикомъ позвалъ дочь. Пришла горничная, а за нею Розамонда съ Сесиліей.

— Мы не можемъ принять васъ сегодня, Нэвиль, мн очень жаль, мы демъ на островъ, сказалъ онъ, и, замтивъ вспыхнувшее пунцовымъ румянцемъ лицо Сесиліи, принялъ видъ человка, проигравшаго битву неожиданнымъ оборотомъ судьбы и въ самую ршительную минуту.

Мистеръ Рамфри посадилъ Сесилію въ карету, обмнялся дружескимъ пожатіемъ руки съ полковникомъ и подалъ руку племяннику, но Бьючэмпъ прошелъ мимо него, кивнувъ головой и сказалъ:— Прощайте, сэръ.

— Приготовьте Хольдесбри къ половин мсяца, сказалъ ему невозмутимо мистеръ Рамфри и раскланялся съ Сесиліей.

— Если вы думаете привести Баскэлета, то предупредите меня, сказалъ Бьючэмпъ.

— Предупредите и меня, если домъ понадобится вамъ для Шрэпнэля, отвчалъ дядя и замтилъ Розамонд, когда карета обогнула подстриженныя шаромъ лавры и покатилась къ воротамъ:— онъ еще не совсмъ сошелъ съума. У этого молодца снаровка схватить случай за хвостъ. Пусть крпко держится, потому что это — послдній, который я даю ему.

XXXVII.
Сесилія побждена.

Карета катилась по аллеямъ черезъ паркъ и нсколько времени параллельно съ дюнами. Выбравшись изъ Стейнгэма, полковникъ вздохнулъ легко, какъ будто съ него свалилась страшная тяжесть, и это чувство облегченія было такъ сильно, что онъ ршился бороться съ дочерью, принимая яркій румянецъ, все еще жегшій лицо ея, за непріятельскій флагъ, поднятый надъ сдавшейся крпостью. Теперь ему нужно было подумать о своей власти, родительская санкція оставалась въ его распоряженіи. Сесилія была такъ хороша въ эти минуты, что ему казалось невроятнымъ, какъ могъ человкъ въ здравомъ ум пропустить случай получить такой рдкій призъ, но былъ ли человкъ этотъ въ здравомъ ум, или нтъ, полковникъ чувствовалъ, что самъ занималъ позицію, дававшую ему возможность, отрзать его манврами, а если нужно будетъ, выступить впередъ и нанести ему сильный ударъ, чтобы наказать его за и ршительность.

Сесилія казалась Бьючэмпу въ эту минуту самой очаровательной изъ женщинъ, съ ея горящимъ румянцемъ и письмами доктора Шрэпнэля въ карман. Нкоторыя выраженія въ письм, оскорбительныя для женскаго слуха, начали смущать Бьючэмпа.

— Кстати, полковникъ, капитанъ Сэсиль Баскэлетъ читалъ вамъ письмо доктора Шрэпнэля?

— Безчестный вздоръ!!

— Я охотно врю, что вы сочли это за такой вздоръ съ его комментаріями. Я не говорю уже о прав его придавать публичность этому письму. Онъ хотлъ этимъ распростанить въ обществ извстное мнніе обо мн, и это — дло между нами. Докторъ Шрэпнэль употребляетъ мстами крпкія слова, но я поручусь, что произведу совершенно иное впечатлніе на васъ, если самъ прочитаю вамъ это письмо и пощажу ваши уши,— и онъ обратился къ Сесиліи: — отъ двухъ-трехъ словъ, употребительныхъ между мужчинами, когда они пишутъ серьзно о томъ, что наболло у нихъ и когда у нихъ есть юморъ.

И онъ привелъ въ примръ мрачнаго и огненнаго писателя, любимца юности его, писавшаго о герояхъ.— Вы читали его, я знаю, Сесилія. Докторъ Шрэпнэль — другой писатель въ томъ же род. Онъ пишетъ своимъ языкомъ, а не языкомъ руководящихъ статей или каедръ. Онъ пишетъ, чтобы возбуждать умы.

— Онъ возбуждаетъ мой сплинъ, сказалъ полковникъ.

— Можетъ быть, онъ мстами оскорбитъ вкусъ Сесиліи, продолжалъ за нее Бьючэмпъ.— Все зависитъ отъ того, какъ передать письмо. Мн бы не хотлось, чтобы письмо было прочтено безъ меня — за исключеніемъ мужчинъ: каждый честный мужчина можетъ прочесть его, напримръ, Сеймуръ Остинъ. Каждое слово его — текстъ для размышленій. Позвольте мн захать къ вамъ завтра.

— Завтра? и полковникъ началъ обдумывать.— Завтра мы демъ дня на два на островъ, а тамъ будетъ вечеръ въ саду у лорда Крайстона и балъ въ яхтъ-клуб. Прізжайте къ намъ сегодня вечеромъ и отобдайте съ нами. Не читайте никакихъ писемъ, прошу васъ. Я не могу вынести этого.

Это приглашеніе, какъ и ожидалъ полковникъ, не могло быть принято человкомъ, который не могъ разсчитывать, что къ обду будетъ прислана парадная пара и чистое блье.

— Тогда мы увидимся въ другой день, я надюсь, сказалъ полковникъ.

Сесилія не такъ живо чувствовала стараніе Нэвиля приготовить ее къ неприличнымъ словамъ письма, какъ жесткость и лживыя увертки отца. Она хотла пригласить друга своего пріхать завтра поутру, но испугалась своего предательскаго румянца.

— Разв вы хотите, папа, выхать завтра рано поутру? ршилась она спросить, наконецъ, и получила отвтъ:— Какъ можно ране.

— Я не знаю, какія новости ждутъ меня въ Бэвисгэм, не то я вызвался бы тоже хать на островъ, сказалъ Бьючэмпъ съ самой лестной предупредительностью для одной и безпримрной тупостью для другого.

— Вы будете танцовать? спросилъ онъ Сесилію такимъ тономъ, какъ будто вопросъ этотъ былъ подсказанъ ему тайной мыслью. Образъ танцующей Сесиліи будетъ для него горькимъ контрастомъ, когда онъ будетъ сидть у одра болзни, быть можетъ, смерти человка, избитаго руками его родственника.

Сесилія хотла отвтить:— Нтъ, если вы не хотите, чтобы я танцовала, и въ тоже время улыбнулась оригинально печальному тону его.

— Танцовать? поспшилъ перебить полковникъ Халкетъ, раздражительность котораго усмотрла въ танцахъ здоровый антагонизмъ противъ мизантропіи радикаловъ.— Вс молодые люди танцуютъ. Разв вы отказались отъ танцевъ?

— Не совсмъ, полковникъ.

Сесилія танцовала на бал въ яхтъ-клуб съ мистеромъ Ткгэмомъ, припоминая каждый мелкій случай, который привелъ милаго ея Нэвиля къ рзкому вопросу: Вы будете танцовать? Все это пронеслось передъ глазами ея, какъ сонъ: нжная заботливость его предупредить ее насчетъ рзкихъ словъ письма доктора Шрэпнэля, кротость его въ отвтъ на враждебное отношеніе отца, его прощанье и печальный одинокій уходъ на Бэвисгэмскую станцію, тогда какъ она сама ухала въ Моунтъ-Лорэль на веселости. Къ чему я танцую? спрашивала она себя. Она не была счастлива. Сердце ея было если не въ комнат больного доктора Шрэпнэля, то очень близко къ ней, и оно было такъ же тяжело, какъ воздухъ комнаты больнаго. Сесилія боялась сначала любимца отца, воображая изъ нескрываемаго сопротивленія полковника противъ замужества ея съ Бьючэмпомъ, что отецъ ея имлъ планы на мистера Ткгэма. Но джентльмэнъ этотъ разсялъ опасенія ея своею откровенностью и прямотою. Онъ попросилъ ее припомнить, что она совтовала ему поговорить съ мистеромъ Сеймуромъ Остиномъ, и сказалъ, что послушался совта ея. Нельзя было сомнваться, что мистеръ Ткгэмъ значительно измнился къ лучшему, онъ былъ несравненно мене заносчивъ. Онъ заслужилъ довріе Сесиліи искренними похвалами ея отцу, и, когда она упомянула объ удивительной услуг, оказанной имъ въ Уэльскомъ имніи по стачк рудокоповъ, онъ сказалъ просто, что благодарность отца ея была достаточной наградой. Онъ остался вренъ прямодушію своему, говоря о дл доктора Шрэпнэля и передъ нею, и передъ отцомъ ея, не признавая никакихъ оправданій, онъ обвинялъ мистера Рамфри. Защита, приведенная полковникомъ Халкеттомъ, объ истинномъ рыцарств и долг охранять репутацію лэди, разлетлась въ прахъ передъ доводами мистера Ткгэма. Онъ видлъ доктора Шрэпнэля, когда былъ у мистера Лидіарда, котораго представилъ, какъ человка, жившаго въ Бэвисгэм и ухаживавшаго за молодыми двушками, какъ не слдовало бы ухаживать женатому человку, хотя ради справедливости слдовало сказать, что онъ ожидалъ быть скоро свободнымъ, потому что сумасшедшая жена его была при смерти. Докторъ, какъ говорилъ мистеръ Ткгэмъ, былъ сильно потрясенъ чудовищнымъ нападеніемъ, и съ нимъ поступили безсовстно и жестоко. Докторъ былъ человкъ безвредный и добрый въ частной жизни, какъ ни было возмутительно и опасно ученіе его. Вн области политики мистеръ Ткгэмъ шелъ за одно съ Бьючэмпомъ. Онъ общалъ тоже, что старая мистрисъ Бьючэмпъ подробно узнаетъ объ отношеніяхъ капитана Бьючэмпа и мистера Рамфри. Онъ выхалъ изъ Моунтъ-Лореля и отправился къ ттк, ни разу не заставивъ Сесилію задрожать отъ мысли, что онъ хочетъ пользоваться расположеніемъ отца ея, чтобы искать ея руки, и она была ему такъ благодарна за это и за Нэвиля, что въ ней проснулось даже дружеское чувство къ нему, когда исчезли несправедливыя подозрнія ея. Но когда отецъ ея сказалъ, что мистеръ Ткгэмъ былъ бы зятемъ по его сердцу, то она закрыла для него вс входы въ свое сердце.

Для нея повторился уже пережитый ею періодъ двичьихъ тревогъ. Она получила два предложенія отъ нетитулованныхъ джентльмэновъ и третье отъ графа Локреса: три въ дв недли. Общее признаніе красоты молодой наслдницы на бал яхтъ-клуба было причиной взрыва этихъ огней. Отецъ не оплакалъ бы принятіе ею титула графини Локресъ. Но въ дл отказа воля ея была вполн признана, и отецъ былъ на сторон ея противъ совта родни, гд обсуждался этотъ отказъ. Онъ многозначительнымъ тономъ сказалъ, что она никогда не услышитъ отъ него ни одного слова убжденія выходить замужъ, но въ тон этомъ слышалось невысказанное предостереженіе: только не приводи ко мн человка, котораго я не могу одобрить.

Сесилія напала на то мсто письма доктора Шрэпнэля, гд онъ совтовалъ Бьючэмпу справиться со своею страстью къ Ренэ. Могла ли Сесилія дурно думать о человк, подавшемъ такой совтъ. И она раздлила скорбное чувство Нэвиля о доктор Шрэпнэл внезапнымъ трепетомъ всего существа своего, какъ будто она почувствовала прикосновеніе Нэвиля. Что касается, остальной части письма, то весь строй мыслей ея возсталъ противъ идеи, высказанныхъ докторомъ Шрэпнэлемъ, за исключеніемъ двухъ-трехъ мстъ, напомнившихъ ей наглую и шутовскую декламацію капитана Баскелэта. Эта декламація превратила и святыню въ нелпость.

Бьючэмпъ упомянулъ о Сеймур Остин, какъ о человк, которому бы онъ охотно далъ прочитать письмо. Мистеръ Остинъ пріхалъ въ Моунтъ-Лорелъ въ конц сезона катанья на яхтахъ, вскор посл того, какъ полковникъ вернулся съ осеннихъ охотъ изъ Стейнгэма. Сумасбродство Бьючэмпа было любимой тэмой полковника, сумасбродная, горячая голова втянула и лорда Пальмета въ это дло и вывела дядю изъ терпнія. Полковникъ киплъ, разсказывая о поведеніи Бьючэмпа въ отношеніи дяди, невроятное терпніе котораго онъ истощилъ въ отношеніи Пальмета, Баскелэта и мистрисъ Кллингъ, онъ съ пной у рта разсказывалъ о томъ, какъ Бьючэмпъ налеталъ бурнымъ вихремъ на всякаго, кто былъ хоть сколько нибудь соприкосновененъ съ дломъ побоевъ доктора Шрэпнэля — наказанія, вполн заслуженнаго такимъ человкомъ и вполн приличнаго ему. Зачумленное письмо доктора Шрэпнэля было тоже предметомъ грозныхъ филиппикъ.

— Я бы желалъ, чтобы вы прослушали его, Остинъ, говорилъ полковникъ:— хоть бы для того, чтобы имть понятіе о всеобщемъ взрыв, какой замышляютъ эти люди, а они рады бы взорвать насъ, еслибы нашли поболе пороха, нежели сколько они могутъ измолоть въ своихъ сумасшедшихъ головахъ.

Сесплія просила мистера Остина высказать свое мнніе о доктор Шрэпнэл, и, такъ какъ взволнованное состояніе сердца напомнило ей, что она выдастъ чувства свои, если передастъ письма тайкомъ отъ отца человку, который разъ, не зная ничего о нихъ, заставилъ ее думать, что и въ жизни ея можетъ настать великій переворотъ, то она, собравъ все мужество свое, сказала:— Капитанъ Бьючэмпъ, по моей просьб, далъ мн прочесть это письмо и еще нсколько другихъ. Они теперь у меня.

Отецъ ея засвисталъ про себя и немедля за тмъ попросилъ мистера Сеймура Остина не тратить времени на такой вздоръ, хотя онъ не воображалъ, что чтеніе подобныхъ писемъ могло бы вызвать что либо иное, кром серьзнаго порицанія въ такомъ здравомыслящемъ джентльмэн-тори.

Мистеръ Остинъ прочиталъ письмо съ начала до конца и попросилъ прочесть и другія письма, упомянутыя Сесиліей, и прочелъ ихъ спокойно, не хмурясь и не издавая никакихъ восклицаній. Сесилія сидла, рисуя, отецъ ея пожиралъ газеты.

— Такъ пишетъ человкъ, который желаетъ добра, произнесъ мистеръ Остинъ свой приговоръ.

— Помилуйте, этотъ человкъ — неврующій! вскричалъ полковникъ Халкеттъ.

— Ихъ много.

— Но они настолько честны, что не сознаются въ томъ.

— Гораздо лучше знать, изъ кого составленъ міръ, полковникъ. Духовенство наше закрываетъ глаза. Нельзя излечить болзнь, не изслдовавъ ея, и, если мы должны признать ‘порокъ’ общества, какъ зоветъ докторъ Шрэпнэль наши такъ называемые средніе классы, то онъ только думаетъ о томъ, какъ бы замазать зло или вовсе не хочетъ думать о немъ. Масса людей, подчиняющихся времени, губитъ государство. Я могу понять, какое впечатлніе можетъ произвести такое писаніе на такой умъ, какъ умъ капитана Бьючэмпа. Нашимъ молодымъ людямъ принесло бы даже пользу, еслибы имъ публично читали подобныя письма — только бы ихъ читали компетентные люди. Половина мыслящаго міра думаетъ о многихъ вопросахъ тоже самое, что и докторъ Шрэпнэль, но они или слишкомъ осторожны, или слишкомъ равнодушны и безпечны, чтобы открыто высказать свое мнніе, а другая половина, т. е. человкъ съ двнадцать, не боле, были бы вполн компетентны отвтить ему. Онъ — искренній и серьзный человкъ и кидается на политику, какъ тревожные молодые умы кидаются на литературу, воображая, что они могутъ писать, потому что могутъ держать перо. Онъ видитъ дурное положеніе вещей — и въ этомъ онъ правъ. Онъ честенъ — и считаетъ честность свою движущей силой, и это даетъ ему право врить въ себя, а эта вра въ себя заставляетъ его видть во всемъ, что служитъ ему оппозиціей, то зло, какое онъ видитъ въ настоящемъ положеніи вещей. Такъ онъ, мечтая о сил, взываетъ къ народу, и, такъ какъ народъ не двигается, то онъ ударяется въ пророчества. Это — заколдованный кругъ политики нетерпнія. Изученіе политики должно быть руководимо кмъ нибудь изъ свтилъ государственнаго управленія, иначе оно перейдетъ въ подобную дикую проповдь. Люди, подобные доктору Шрэпнэлю — закройщики теорій, а не политики. Они — люди, готовящіе для человчества ‘горячешную рубашку’. Они хотятъ связать насъ принципами своими, какъ спутанныхъ овецъ или стреноженныхъ лошадей. Мн бы доставило большое наслажденіе отвтить ему, если бы у меня было время. Все письмо составлено изъ разныхъ варіацій на туже идею. Но я все-таки долженъ сказать, что человкъ этотъ заинтересовалъ меня. Я былъ бы радъ поговорить съ нимъ.

Мистеръ Остинъ не обратилъ ни малйшаго вниманія на восклицанія изумленія полковника: ‘Помилуйте! Что вы?’ О слог писемъ онъ сказалъ, что это — пыхтнье великана, что это — скоре сильное дыханіе, нежели рчь, и попросилъ Сесилію обратить вниманіе на то, что люди, которые трудятся насильно навязать человчеству свои сны и обратить пары въ осязательный фактъ,— вообще употребляютъ такой слогъ. Узнавъ, что это частное письмо, нечаянно попавшее въ руки мистера Рамфри, было вполн обдуманно прочитано имъ и передано имъ капитану Баскелэту, который въ разныхъ обществахъ читалъ изъ него нкоторыя мста, мистеръ Остинъ сказалъ:— Странная пора! Мы съ вами расходимся въ этомъ, прибавилъ онъ и казался очень удивленнымъ тмъ, что полковникъ, разсказывая ему объ исторіи доктора Шрэпнэля, не обвинилъ мистера Рамфри. Онъ нашелъ вс обвиненія мистера Рамфри противъ доктора Шрэпнэля, беря въ соображеніе поведеніе его, неосновательными, ребяческими и пустыми. Полковникъ упорно не хотлъ видть дла въ этомъ свт, Сесилія увидла его. Это было оправданіемъ Бьючэмпа. Но какъ же она могла быть до того слпой, что не видла этого? Нтъ, не слпой, но она нарочно закрыла глаза, чтобы не видть и сохранить свое спокойствіе. Что же касалось требованія Бьючэмпа на счетъ извиненія, то мистеръ Остинъ считалъ это доказательствомъ его незнанія людей, но не могъ назвать это глупостью, а называть это сумасшествіемъ — реторика враждебности партій.

— А я зову это сумасшествіемъ, сказалъ полковникъ, и прибавилъ съ особенно рзкимъ удареніемъ:— но я выдлилъ себя отъ дочери. Еслибы Бьючэмпъ теперь же явился въ Моунтъ-Лорель, то Сесилія была бы готова смло поддерживать и ободрять его. Опираясь на мистера Остина, она видла нчто хорошее въ писаніяхъ доктора Шрэпнэля, и еще боле похвальное въ преданности Бьючэмпа къ нему. Бьючэмпъ теперь совершенно очистился передъ судомъ разума ея, отецъ же ея, напротивъ, въ борьб своей противъ Бьючэмпа былъ нелогиченъ, закованъ въ латы, нелпъ. Она просидла весь вечеръ съ отцомъ и мистеромъ Остиномъ, исполняя приказаніе Бьючэмпа и упорно стараясь убдить отца взглянуть справедливо на дло Шрэпнэля,— поведеніе, которое раздражило полковника и заставило его стоять на своемъ.

Бьючэмпъ былъ въ это время занятъ исполненіемъ должности секретаря доктора Шрэпнэля. Сесилія узнала это отъ мистера Лидіарда, который пріхалъ засвидтельствовать свое почтеніе мистрисъ Уардоръ-Девер въ Моунтъ-Лорель. Преслдованіе дяди Эверарда требованіями извиненія продолжалось письменно и изрдка свиданіями, но требованія эти не были внушены докторомъ Шрэпнэлемъ, сказалъ мистеръ Лидіардъ дамамъ. Онъ описалъ имъ Бьючэмпа, какъ человка, поклявшагося отречься отъ всхъ радостей жизни, пока онъ не загладитъ, насколько то въ его власти, зла, сдланнаго другу его.

— Такіе мужчины ужасны для меня, сказала мистрисъ Уардоръ-Девер.

Сесилія думала противное: не для меня! сказалъ ей внутренній голосъ, но она чувствовала гнетъ надъ своей природой, а себя несчастной при мысли объ отц. Поцловавъ его вечеромъ, она положила голову на грудь его и просила у него прощепья. Онъ нжно обнялъ ее.

— Подожди, только подожди, и ты увидишь, что я правъ, сказалъ онъ и благоразумно не сказалъ ни слова и не вызывалъ ее на откровенность.

Она была рада, что искала примиренія съ отцомъ въ порыв сердца, тмъ боле, когда узнала, нсколько времени спустя, что графъ де-Круанель умеръ, а Бьючэмпъ собирался създить во Францію утшить Ренэ.

Наканун отъзда Сесиліи съ отцомъ изъ Моунтъ-Лореля въ Уэльсъ, мистеръ Ткгэмъ и Бьючэмпъ пріхали вмст, заперлись съ отцомъ ея въ кабинет и проговорили цлый часъ. Бьючэмпъ одинъ вошелъ въ ней въ комнату. Онъ казался измученнымъ и похудвшимъ, лицо его приняло свинцовый оттнокъ тучи, въ которой носится громовая стрла. Онъ узналъ о смерти лорда Эванли на охот и халъ теперь въ Стейнгэмъ убдить дядю отправиться съ нимъ въ Бэвисгэмъ и смыть пятно съ своего имени, прежде чмъ онъ приметъ титулъ лорда Эванли, онъ зналъ, что, по принятіи титула, исчезнетъ послдняя надежда.

— Вы посовтывали бы мн не хать? сказалъ онъ.— Я долженъ хать. Я считалъ бы себя обезчещеннымъ въ собственныхъ глазахъ, еслибы я пропустилъ этотъ случай. Я знаю, что я рискую остаться нищимъ. Я — почти нищій и теперь.

Сесилія прошептала:— Но разв есть надежда?

— Такъ же мало, какъ мало вижу оправданія себ, если откажусь сдлать послднюю попытку.

Она отдала ему письма доктора Шрэпнэля.— Я прочла ихъ — вотъ было все, что она сказала. Онъ, быть можетъ, только-что вернулся изъ Франціи, на немъ было дыханіе Ренэ и гордость ея не позволила ей вступить въ соперничество съ Ренэ, и сказать, что много думала о письмахъ.

Прождавъ напрасно отъ нея слова, онъ молча положилъ письма въ карманъ. Борьба съ дядей, казалось, притупляла его къ другимъ чувствамъ.

Они не долго оставались наедин. Мистеръ Ткгэмъ явился проститься съ нею. Старая мистрисъ Бьючэмпъ умирала, и онъ пріхалъ въ Моунтъ-Лорель по длу завщанія. Бьючэмпъ равно спшилъ ухать.

Отецъ засталъ Сесилію одну въ гостиной, она была блдна и сидла сложа руки, у нея не было на колняхъ даже книги. Онъ заходилъ взадъ и впередъ по комнат, пока Сесилія, чтобы сказать что-нибудь, не спросила: — Мистеръ Ткгэмъ не могъ остаться?

— Нтъ, отвчалъ отецъ:— ему нужно хать какъ можно скоре назадъ, чтобы раздлить наслдство пополамъ.

Сесилія въ недоумніи взглянула на отца.

— Я буду говорить прямо, сказалъ полковникъ:— онъ видитъ, что Нэвиль совершенно разсорился съ дядей. Старая лэди не пускала Нэвиля къ себ на порогъ, а теперь, въ томъ положеніи, въ какомъ находится она, силы ея не вынесли бы свиданія съ нимъ. Она прислала Блекбрна сюда, чтобы вызвать Нэвиля и предложить ему сказать при мн: справедливы ли эти слухи о поведеніи его во Франціи, или нтъ? Нэвиль сначала отказался отвчать, но потомъ сказалъ, что слухи ложны. Онъ готовъ былъ убжать съ этой француженкой и драться на дуэли, но онъ не сдлалъ ни того, ни другого. Братъ ея предупредилъ его и дрался за него, такъ говорилъ Нэвиль, а она не захотла бжать. И такъ, слухи ложпы. Мы узнаемъ, что выйдетъ изъ того, когда Бьючэмпъ передастъ это дло и какъ раздлить ея наслдство. Я былъ принуждепъ написать мистрисъ Бьючэмпъ слово о томъ, что я врю показанію Нэвиля объ этихъ фактахъ. Но я говорю прямо, и я сказалъ тоже самое и Блекбрну, деньги не принесутъ Нэвилю Бьючэмпу пользы ни на одинъ фартингъ. Блекбрнъ поступитъ по своему. Онъ уговорилъ старую лэди послать его переговорить съ Бьючэмпомъ, и онъ, я думаю, уговоритъ ее раздлить пополамъ имніе. Я имлъ о немъ лучшее мнніе: я считалъ его боле разсудительнымъ человкомъ.

Благодарность къ Ткгэму за Бьючэмпа вызвала у Сесиліи теплыя похвалы молодому человку, но не боле. Серьзно восхищаться двумя джентльменами разомъ, всегда будетъ неразршимой дилеммой для женщины.

— Онъ обманулъ мои ожиданія, сказалъ полковникъ.

— Неужели, папа, вы хотли бы, чтобы онъ солгалъ, чтобы разбогатть и раззорить Нэвиля, папа?

— Милая Сесилія, мн до тошноты надоли романическіе молодые люди. Я считалъ Блэкберна однимъ изъ нашихъ солидныхъ молодыхъ людей. Къ чему длиться состояніемъ?

— Вы хотите сказать: къ чему давать Нэвилю денегъ?

— Да, я это хочу сказать. Къ тому же, слухи не были ложны въ томъ, что касается намреній его, и я долженъ бы былъ прибавить это въ постъ-скриптум. Если Нэвилю нужны деньги, то пусть онъ выучится держать себя въ Стейнгэм какъ прилично джентльмену.

— Онъ такъ и держалъ себя.

— Я скажу тогда — держать себя просто и здраво. Онъ считаетъ долгомъ чести заставить мистера Рамфри встать на колни передъ Шрэпнэлемъ. Но у него нтъ нравственнаго сознанія въ томъ, въ чемъ я желалъ бы найти его, никакого, онъ самъ мн сознался въ томъ.

— Какими словами онъ сказалъ вамъ это, папа?

— Я не помню словъ его. Онъ детъ во Францію, когда ему вздумается, чтобы продолжать вести тамъ… Полковникъ заключилъ рчь свою мычаньемъ и шипньемъ.

— Онъ былъ недавно во Франціи? спросила Сесилія.

Дыханіе ея замерло, когда она ждала отвта, хотя она сидла, повидимому, совершенно спокойно.

— Отецъ этой женщины умеръ, я слышалъ, замтилъ полковникъ Халкеттъ.

— Но онъ не здилъ туда?

— Почемъ я знаю, онъ будетъ везд, куда унесутъ его страсти.

— Нтъ!

— Я говорю: да! Если у него будутъ деньги, то онъ расшвыряетъ ихъ до облаковъ — я не говорю, что онъ промотаетъ ихъ. Я говорю, что онъ будетъ жить безнравственно, богоотступникомъ, республиканцемъ, скандалистомъ, позоромъ для своего класса и отечества.

— О, нтъ! вскричала Сесилія, вставая и подходя къ окну. Она начала въ странномъ волненіи слдить за проносившимися облаками, она восторженно чувствовала, что Нэвиль не здилъ во Францію, что подозрніе ея было несправедливо — тонъ отца сказалъ ей это, она чувствовала, что этимъ подозрніемъ она сама была недостойна его.

Полковникъ Халкеттъ презрительно фыркнулъ въ отвтъ на ея: о, нтъ! и назвалъ это женской логикой.

Она не могла доле сдерживаться.— Вы забыли, что говорилъ мистеръ Остинъ, папа? Честность и искренность Нэвиля выставляютъ его передъ вами въ худшемъ свт, нежели лицемріе людей — прислужниковъ времени, какъ ихъ зоветъ мистеръ Остинъ, Эти люди сгноятъ государство. Нэвиль не изъ числа ихъ. Я не могу судить, великій ли у него умъ и можетъ ли онъ отличиться на другомъ пути, кром профессіи моряка. Я бы лучше желала, чтобы онъ не выходилъ изъ флота, но мистеръ Остинъ сказалъ мн, говоря о немъ…

— Вотъ фантазія Остина взвинчивать женскій умъ до уровня мужскаго! вскричалъ полковникъ, отчаянно взмахнувъ руками.

— Онъ говорилъ, папа, что честные и дятельные люди, которые не хотятъ лицемрить, показываютъ, что въ стран обращается кровь — они признакъ здоровья.

— Ты не поняла его, милая Сесилія.

— Я думаю, что вполн поняла его, папа. Онъ не называлъ этихъ людей умными людьми. Онъ сказалъ, что они могутъ быть опасными, если не давать имъ высказаться и не встртиться съ нимъ въ борьб слова. Но онъ сказалъ, и я имю смлость думать, сказалъ совершенно справедливо, что причина насмшекъ надъ этими людьми и огульнаго осужденія ихъ заключается въ томъ, что противники ихъ слишкомъ лнивы, чтобы бороться съ ними мыслью. Онъ сказалъ еще, что причина, почему честныя партіи превращаются въ возмущающія порядокъ заключается въ томъ, что ихъ встрчаютъ насмшками, пока он не станутъ силой, чтобы показать себя. Еслибы съ ними встртились ране и честно,— я повторяю слова мистера Остина,— то он никогда, не перешли бы къ революціонной агитаціи.

— Остинъ — спекулятивный тори, я знаю, и это — его слабость, замтилъ полковникъ: — но я увренъ, что ты не поняла его. Онъ не назвалъ бы насъ никогда лнивыми.

— Не въ практическомъ смысл, но въ отношеніи мысли.

— Милая Сесилія! Какъ ты начала говорить… какой языкъ?.. Кто заставилъ тебя думать о такихъ вещахъ?

— Я обязана этимъ Нэвилю Бьючэмпу.

Полковникъ Халкеттъ прошелся раза два по комнат, распахнулъ окно и потянулъ влажный воздухъ, а потомъ уже подошелъ къ дочери съ намреніемъ ршительно переговорить съ нею.

— У тебя голова совершенно закружилась между радикалами и тори. Сердце твое, кажется, ушло за нимъ. Тмъ больше горя для насъ обоихъ. А Нэвиль Бьючэмпъ притворяется, что любитъ тебя, и при этомъ продолжаетъ свои отношенія къ этой француженк.

— Онъ не сказалъ мн, что любитъ меня.

Сіяющая красота ея при этомъ признаніи, унизительномъ для нея, освтила отца, и у него вырвалось:— Ты такъ хороша, что тебя не стоитъ ни одинъ мужчина. Мы не будемъ говорить, не зная ничего наврно, милая Сесилія. Ты говорить, что онъ никогда не говорилъ, что любитъ тебя?

— Никогда, папа.

— Прекрасно. Это подтверждаетъ исторію съ француженкой, но во всякомъ случа, онъ — человкъ честный. А ты любишь его?

— Исторія съ француженкой — неправда, папа.

Сесилія встала, залитая румянцемъ, какъ жгучее облако при закат солнца.

— Скажи мн откровенно: я — твой отецъ, твой старый баловщикъ, твой другъ, моя милая двочка. Какъ ты думаешь, этотъ человкъ любитъ тебя?

Она повторила: — Я знаю, что исторія съ француженкой — неправда.

— Но я говорю теб, глупая ты женщина, что онъ самъ сознался мн въ томъ.

— Она — неправда теперь.

— То-есть, все покончено теперь? Почему ты это знаешь?

— Я знаю.

— Онъ поклялся теб въ этомъ?

— Онъ не говорилъ мн о томъ ни слова.

— Ну, я теперь очутился въ женской паутин! вскричалъ полковникъ.— Инстинктъ, что ли, твой говоритъ теб, что это — неправда? или что другое? Что же? Ты не сказала мн, что ты не любишь этого человка?

— Я знаю, что онъ — не безчестный человкъ!

— Ты опять уклоняешься отъ отвта! Неужели ты не можешь сказать: да или нтъ отцу?

Сесилія обвила руками шею отца и зарыдала.

Она не могла сказать, что защита Бьючэмпа, которая была скрытымъ признаніемъ любви ея, была основана на желаніи его, чтобы она прочла то мсто изъ письма доктора Шрэпнэля, гд говорилось о страсти, которую должно было побдить. Страсть была побждена, и это было самымъ полнымъ объясненіемъ колебаній и поведенія Бьючэмпа въ отношеніи Сесиліи, она не хотла сказать отцу, что Нэвиль признался бы ей въ любви и въ Стейнгэм, еслибы его не удержала скорбь и отчаяніе души, до того пылкой и благородной, что ничто не могло отвлечь его отъ того, что онъ считалъ своимъ долгомъ, и что онъ, какъ она была убждена, не хотлъ говорить, пока состояніе его не было обезпечено.

Полковникъ прижалъ ее къ груди и одною рукою мрно гладилъ ее по плечу — способъ утшенія, который излечиваетъ отъ расположенія рыдать такъ же врно, какъ и опрыскиванье водой.

Сесилія взглянула ему въ глаза и сказала: — Мы никогда не разстанемся, папа, никогда!

Полковникъ отвчалъ разсянно: — Нтъ, и, удивившись собственной разсянности, поспшно прибавилъ:— нтъ, разумется, нтъ. Какъ же можемъ мы разстаться? Ты не убжишь отъ меня? Нтъ, ты хорошо знаешь, что я не могу противиться теб. Я полагаюсь на твой разсудокъ и долженъ подчиниться тому, что ты ршишь. Но онъ — безнравственный человкъ. Я повторяю это. Въ немъ нтъ корней. Мы убдимся въ этомъ, я надюсь, пока еще не слишкомъ поздно.

Сесилія смотрла въ сторону, тяжело дыша, ноздри ея раздулись и дрожали.

— Разъ вечеромъ, посл обда въ Стейнгэм, продолжалъ полковникъ:— Нэвиль громилъ прессу вмст съ Стккели Кльбретомъ и перекричалъ его, онъ говорилъ, что издатели газетъ стали тми же пасторами, они такъ же робки и такъ же нетерпимы, какъ пасторы, потому что считаютъ себя единственными охранителями нравственности націи. Я забылъ теперь, о чемъ именно шелъ споръ, но Нэвиль усмхнулся съ презрніемъ при словахъ: пасторы и нравственность.

Улыбка неуловимо скользнула по губамъ Сесиліи, улыбка сознанія собственнаго превосходства надъ человкомъ, говорившимъ вздоръ, и она, сбросивъ съ себя двичій стыдъ, сказала:— Нападайте на Нэвиля за его политическія ереси, сколько хотите, папа, нападайте на его озлобленіе противъ прессы за то, что она не хочетъ печатать его. Остальное касается его чести, а онъ не измнитъ ей, и на нее вс могутъ положиться.

— Но если ты увидишь, что ты ошибаешься на его счетъ?

Она покачала головой.

— Но если ты увидишь, что ты ошибаешься на его счетъ? жалобно повторилъ отецъ: — ты не разорвешь меня на клочья, чтобы выйти за него, не смотря на все?

— Нтъ, папа. Я неспособна на это. Я этого не сдлаю.

— Ну, у меня, по крайней мр, есть хоть за что ухватиться, сказалъ полковникъ Халкеттъ, вздыхая.

XXXVIII.
Лордъ Эванли.

Мистеръ Эверардъ Рамфри, теперь лордъ Эванли, въ качеств прямого наслдника, скакалъ во весь опоръ къ графству. Возвышеніе это пришло къ нему въ періодъ жизни, который бываетъ періодомъ упадка для большей части мужчинъ, но продолжительная и свтлая осень ветерана нашла новый огонь въ новой цли жизни. Смерть брата Кревена слегка поставила его въ тупикъ и опечалила его тмъ, что показалась особенно патетичной по слдующему соображенію: Эверардъ не имлъ привычки думать о томъ, что смертные случаи могутъ грозить людямъ здороваго сложенія, и смерть брата заставила его заподозрить прочность собственной жизни. Еслибы ожиданіе графской короны не подняло его къ созерцанію воли земныхъ благъ, то онъ былъ бы расположенъ созерцать тотъ элизій, гд человкъ можетъ встртить своихъ мертвыхъ собакъ и немногихъ любимцевъ двуногихъ и четвероногихъ. Кревенъ отправился въ этотъ элизіумъ, и да почіетъ онъ съ миромъ! Графъ слаблъ день это дня. Въ томъ не могло быть сомннія — Эверардъ будетъ главою дома.

На видъ онъ казался тмъ же терпимымъ джентльменомъ, который давалъ всмъ дуракамъ міра говорить что хотятъ и шелъ, не возмущенный ими, своимъ путемъ. Внутренняя перемна была такъ незначительна, что онъ самъ не замтилъ ея. То былъ тайный поворотъ въ склад ума, неуловимый, какъ тонкая черта кисти, сдланная рукою художника-мастера на оконченномъ портрет и, не измняя ни одной черты, измняющая выраженіе лица до того, что вы не можете сказать, другое ли это лицо, или тоже самое. Привычки его остались такъ же неизмнны, какъ и думы. Онъ думалъ мене о замк Рамфри, нежели о своихъ собакахъ и разныхъ западпяхъ юридическихъ и иныхъ противъ разныхъ гадинъ, страсть его къ птицамъ, зврямъ и травамъ — тому, что, говоря его словами, ‘дураки зовутъ въ книгахъ природой’ — осталась въ полной сил. Въ немъ не было воображенія, которое, взмахнувъ крыломъ, могло бы вскружить ему голову. Онъ такъ же мало выказывалъ, какъ и чувствовалъ, что будущій графъ Рамфри — не то, что младшій членъ фамиліи.

Совершенно новый, рзкій тонъ, съ какимъ онъ, крикнувъ молчать, оборвалъ притворно кроткое и прямое повтореніе несноснаго вопроса о Шрэпнэл, прокатился, какъ раскатъ выстрла, по комнатамъ Стейнгэма и билъ выраженіемъ новаго духа, не похожаго на привычную шутливую дкость тона и грозившаго дикимъ взрывомъ. Правда, человкъ, потерявшій брата, можетъ быть печальнымъ и даже отчасти раздражительнымъ, и потому Бьючэмпъ, не обративъ вриманія на тонъ, сказалъ, что соглашается хать въ замокъ Рамфри, потому что сегодня это не отвлечетъ его отъ долга. Бьючэмпъ не имлъ способности читать душу человка, не то онъ понялъ бы, что теперь дядя, молча, копилъ громы, чтобы разразить ихъ въ одинъ прекрасный день надъ головой его.

Онъ долженъ бы былъ помнить дядю Эверарда. Но разв можетъ быть много памяти у человка, отдавшаго весь мозгъ одной иде! Такая идея — всепожирающій драконъ, неудержимая движущая сила, это — тиранъ, который поглотилъ сенатъ и пророка. Вдохновенная своимъ величіемъ, она вытсняетъ все въ мір — и міру нтъ для нея покоя.

Сесилія тоже не нравилась въ послднее время Бьючэмпу, да и никто не нравился. Онъ не принималъ въ разсчетъ, что постоянный видъ больного и слабаго доктора Шрэпнэля возбуждалъ въ немъ жалость и негодованіе, которыхъ не могли имть другіе, и требовалъ это всхъ того же жара и сочувствія. Сознаніе, что онъ оставленъ ею безъ поддержки въ этой отчаянной битв съ дядей, охлаждало его къ Сесиліи, и онъ удалялся въ одиночество.

Эта неудача повела къ горькому разочарованію въ собственныхъ силахъ. Онъ, который одинъ во всей родн видлъ, какъ нужно честно поступать, не могъ заставить другихъ поступить такъ. Какъ онъ ни нападалъ на дядю, дядя давалъ ему отпоръ. Онъ не могъ сдвинуть и одного человка: какъ же сдвинуть цлую націю?

Теперь имъ овладла жажда говорить народу. Толпы народа могутъ согласиться или нтъ, но въ томъ и другомъ случа это возбуждаетъ дло. Народъ чуждъ исключительности и недоступности тори. Онъ — сырье, въ немъ природа, а все, что есть въ мір надежды — въ природ. Вести народъ, жить въ народ и народомъ, жить для его добра. Вспахивать будущее имъ! Сять будущее черезъ него! Немногіе въ немъ поймутъ, что это — работа на его добро, но чтешь въ томъ, что эти люди будутъ меньшинствомъ? Меньшинство страшно на выборахъ, но въ продолженіи жизни оно иметъ освжающее дйствіе. Юный міръ и торжество его въ меньшинств. О, только бы говорить народу! И Бьючэмпъ, сидя молча возл дяди, жаждалъ стоять передъ толпой, волновавшейся, какъ океанъ при звукахъ рчи его. Пусть слушатели будутъ враждебны или сочувственны, онъ отдалъ бы за нихъ полжизни, какъ Ричардъ отдалъ бы полцарства за коня.

Въ замк Рамфри онъ засталъ большое общество, превратившееся при появленіи его въ цлый рой болтуновъ, совтчиковъ и бранчивыхъ друзей, какъ только онъ сказалъ слово. Вс лэди фамиліи Рамфри громогласно провозглашали, что требованіе извиненія нелпе и безумне его политическихъ идей. Джентльмэны говорили тоже самое, уводя его по очереди въ сторону, цитируя ему многія изреченія дяди Эверарда на его счетъ, въ род: ‘въ политическомъ смысл онъ — сумасшедшій арлекинъ, выдлывающій скачки на трамплин, когда никто не проситъ его о томъ, а въ частной жизни онъ — сумасшедшій зубодеръ, который рветъ мои здоровые зубы каминными щипцами — въ высшій степени юмористическій образъ, напоминавшій комическія сцены изъ Мольера, разыгранныя Сэсилемъ Баскелэтомъ.

Бьючэмпъ отчасти вошелъ въ милость дяди тмъ, что, осмотрвъ мсто паденія и смерти дяди Кревена на отъзжемъ пол, объяснилъ дяд Эверарду, какимъ образомъ могло случиться это несчастіе. Дядя Эверардъ не могъ о томъ догадаться. Это было единственное логическое и вроятное объясненіе, и дядя Эверардъ не могъ понять, какимъ образомъ въ одной и той же башк уживался и умъ, и бредъ. Сэсиль принялъ въ соображеніе слова дяди о Бьючэмп, оставилъ его въ поко, не упоминая имени доктора Шрэпнэля, и призналъ, что въ голов Нэвиля были здравыя мысли, напримръ: военный кличъ его во время паники. Впрочемъ, Нэвиль вскор сталъ нуженъ ему.

Въ день похоронъ лорда Кревена узнали въ Рамфри, что мистеръ Уардоръ Девер умеръ, упавъ съ лошади. Два англійскіе джентльмена отправились къ праотцамъ однимъ и тмъ же роковымъ случаемъ. ‘Онъ курилъ’, произнесъ новый лордъ Эванли, объясняя этотъ случай для успокоенія дамъ, дававшихъ клятвы не садиться на лошадь. Сэсиль тутъ же подумалъ, что убитый оставилъ богатую вдову. Бьючэмпъ здсь могъ помочь ему, какъ дамскій любимецъ, потому что и мистрисъ Уардоръ, ненавидя идеи его, раздляла общее увлеченіе. Сэсиль еще охотне призналъ достоинства Бьючэмпа. Двоюродные братья отправились въ Лондонъ съ лордомъ Эванли, переночевали въ городскомъ дом, позавтракали на другое утро самымъ дружескимъ образомъ — и черезъ полчаса разразился взрывъ. Старый товарищъ Нэвиль съ чертовской ловкостью началъ допрашивать его и, выпытавъ что было нужно при дяд, накинулся на дядю, требуя извиненія. Онъ даже заступилъ дорогу дяд, когда тотъ всталъ, чтобы выйти изъ комнаты. Поднялся бшеный споръ, Нэвиль и дядя яростно упрекали одинъ другого. Въ конц спора вс разъхались въ разныя стороны. Лордъ Эванли въ Стейнгэмъ, Бьючэмпъ въ Хольдесбри, капитанъ Баскелэтъ на свою квартиру, откуда онъ черезъ нсколько дней явился съ повинной головой къ лорду, который былъ наимилостивйнимъ изъ людей, когда къ нему шли съ повинной. Сэсиль клялся громогласно, что повинная эта — самая политичная тактика, и онъ надялся получить приличную пенсію и одинъ изъ городскихъ домовъ. Большаго онъ не смлъ ожидать.

Бьючэмпъ не явился, а послалъ въ Стейнгэмъ письмо въ форм ультиматума. Возмутительное письмо было передано Розамонд, какъ доказательство помшательства ея любимца, и она горько, въ разговор на един съ Кльбретомъ, обвинила Сэсиля въ интриг противъ Бьючэмпа. Мистеръ Кльбретъ подумалъ, что Сэсиль позволилъ себ отзываться о ней съ неприличнымъ юморомъ, и потребовалъ у него объясненія. Тогда оказалось, что лордъ Эванли послалъ свой ультиматумъ Нэвилю. Онъ требовалъ у него извиненія передъ Розамондой. Сэсиль потшился юморомъ дяди, который, выбивъ пищаль изъ рукъ Бьючэмпа, направилъ ее противъ него самого. И дядя, и племянникъ говорили объ извиненіи. Каждый казался страшно обиженнымъ и утверждалъ, что отказъ въ извиненіи снималъ право на имя порядочнаго человка.

— ‘Извиненіе любезной и добродтельной мистрисъ Кллингъ’, говоритъ Нэвиль:— извиненіе за что?’ ‘За неприличное и дерзкое обращеніе’, отвчаетъ лордъ, такъ разсказывалъ капитанъ Баскэлетъ, но Сткели предупредилъ его, что рчь зайдетъ и о третьемъ извиненіи, если капитанъ не попридержитъ языкъ.

— Я — другъ этой лэди, помните, выразительно сказалъ Сткели.

— Вы — другъ ея, я знаю это и знаю, какой другъ она мн. отвчалъ Сэсиль:— она сваливаетъ на меня всю исторію. Даю честное слово, я былъ другомъ Нэвиля до этой исторіи, задуманной барономъ. Я хвалилъ его за то, что онъ щелкалъ аристократію. Я поддерживалъ его отъ всего сердца. Я буду длать это и теперь въ парламент. Представьте какой случай. Одинъ лордъ, генералъ арміи, получилъ приглашеніе пріхать смотрть манвры прусской кавалеріи въ Нижне-рейнскихъ провинціяхъ, или въ Силезіи, и не похалъ потому, что былъ охотничій сезонъ. Я убдился тогда въ томъ, какъ Нэвиль правъ относительно аристократіи. Мы должны знать все о прусской и австрійской кавалеріи, и, если наша аристократія не пойдетъ изучать это дло, то кому же хать? Кто же знаетъ толкъ въ лошадяхъ, какъ не наша аристократія? Она спитъ. Вотъ если бы Нэвиль стоялъ за это дло, вмсто того, чтобы галванизировать страну и возставать противъ своего класса. Представьте, когда у Нэвиля потребовали извиненія, онъ окаменлъ. ‘Я сказалъ ей только правду’, говоритъ Нэвиль. ‘Говорить правду женщинамъ — дерзость’, говоритъ милордъ. Нэвиль поклялся, что въ Англіи будетъ скоре революція, чмъ онъ попроситъ извиненія.

Мистеръ Кльбретъ улыбнулся при мысли о перемн ролей между дядей и племянникомъ. Но ультиматумъ лорда Эванли былъ положителенъ: извиненіе должно быть принесено въ продолженіе трехъ-мсячнаго срока со дня требованія его и въ выраженіяхъ, которыя должны были удовлетворить его, лорда Эванли, въ случа отказа — ничего, но это ничего указывало, какъ таинственный перстъ, на лишеніе Нэвиля наслдства.

Никакой ударъ карающей Немезиды не могъ быть такъ ужасенъ для Розамонды, какъ то, что ее длали предлогомъ униженія любимаго человка. Она поняла, что скоре возможно ожидать извиненія отъ лорда Эванли Шрэпнэлю, чмъ отъ обожаемаго ею Нэвиля ей. Лордъ Эванли сдлалъ зло, Нэвиль не длалъ зла, да и могъ ли Нэвиль сдлать зло? Было немыслимо, чтобы Нэвиль просилъ прощенія у нея. Картина эта была ужасна для нея. Она была очень благоразумной, вполн свтской женщиной, но теперь положеніе ея между обоими мужчинами было такъ тяжело, что она начала припоминать съ ужасомъ дтскую сказку о немедленномъ и неумолимомъ наказаніи за грхи, сказка эта поработила умъ ея, оледпила чувство, и мистрисъ Кллигъ очутилась въ положеніи домашняго животнаго, котораго наказаніями учатъ хорошо вести себя и раскаяваться въ собственныхъ поступкахъ.

Но разв тоже не бываетъ со всми нами? Нтъ, думала Розамонда, и сердце ея заныло при мысли о небесной емид, каравшей ее и Нэвиля и не бичевавшей Сэсиля Баскелэта. И прекрасные глаза ея, поднятые вверхъ, отуманились сомнніемъ.

Розамонда хорошо знала новаго лорда Эванли и не надодала ему ни просьбами, ни извиненіями. Равно напрасно было убдить и Бьючэмпа. Онъ жилъ въ лондонскомъ дом дяди, гд иногда встрчался съ нимъ, и зазжалъ въ Стейнгэмъ за деньгами, которыя могъ получить подъ однимъ условіемъ, но первое слово дяди о томъ поднимало бурную сцену. Свинцовый оттнокъ, замченный Сесиліей на лиц Бьючэмпа, проступалъ все рзче и рзче и уже самъ по себ былъ бы поводомъ къ неудовольствію лорда Эванли, любившаго цвтущія лица. Лордъ Эванли говорилъ: ‘этотъ молодой человкъ становится похожимъ на потющаго кузнеца’, предполагая, что этотъ кузнецъ мшалъ кочергой уголья въ печи, чтобы зажечь страну.

Теперь для лорда Эванли стало кровной обидой, что Бьючэмпъ продолжалъ читать лекціи и говорить рчи, онъ топалъ ногой, когда видлъ имя своего племянника въ газетахъ, и, при первомъ спрос племянника о деньгахъ, оказалось совершенно новое чувство политическаго негодованія въ слдующей діатриб.

— Деньги, чтобы дать вамъ средство обратить Англію въ мышиную нору? Ни пенса! какое право имете вы читать лекціи и ораторствовать? Вы ничего не знаете. У васъ только и есть, что инстинкты, и вы это доказываете готовностью, съ какою вы везд выставляете ихъ, какъ обезьяна. Васъ бы надо показывать на настоящей пригодной для васъ сцен. Вы набили себ мозгъ нсколькими верхушками на счетъ собственности общинной земли и права голоса, и вы декламируете объ этомъ такимъ тономъ, какъ будто у васъ одного былъ ключъ къ разршенію трудности. Это — метафизика шотландцевъ. Вы ничего не знаете ясно, а ваши рабочіе классы не знаютъ ршительно ничего, а вы надуваете ихъ втромъ, какъ надуваютъ коровъ мясники. Вы хотите одного, чтобы подкованныя гвоздями подошвы плясали на нашихъ головахъ. Сткели говоритъ, что вамъ бы надо отправиться въ Ирландію. Тамъ вы будете плавать въ своей стихіи, у васъ инстинктъ словоизверженія, рева и кулачнаго задора, и настолько сильный, что вынесетъ васъ. Я дамъ вамъ денегъ на эту экспедицію. Васъ только одного тамъ и недостаетъ. У васъ такой видъ, какъ у сквернаго пороха, который можетъ только шипть. Я спасъ васъ отъ поста общественнаго осла, тмъ, что помшалъ вамъ вступить въ парламентъ, Вы ревте и лягаетесь на вашихъ митингахъ, и этимъ все кончится. Морской офицеръ читаетъ проповди о свобод и раздленіи земли на мелкіе участки.

Бьючэмпъ отвчалъ спокойно.— Лекціи, которыя я читалъ, принадлежатъ доктору Шрэпнэлю. Когда я говорю, его знаніе опора моему невжеству. Онъ такъ боленъ, что не можетъ работать, и я считаю своимъ долгомъ длать ту долю работы его, какую я могу взять на себя.

— Ага! Вы — дьячекъ стараго безбожника и вторите ему аминь. Однако, наши правоврныя общины очень удивились-бы, если бы дьячки выходили на каедру читать проповди вмсто больныхъ священниковъ, сказалъ лордъ Эванли, и лицо его нахмурилось.— Я заплачу по этому счету, прибавилъ онъ.

— Платите полмилліона! прогремлъ Бьючэмпъ, и, понизивъ голосъ, прибавилъ:— или ступайте къ нему.

— Вы напоминаете мн, замтилъ дядя:— что я могу попросить васъ позвонить въ этотъ колокольчикъ, чтобы пригласить сюда мистрисъ Кллингъ.

— Если она придетъ, то она услышитъ то, что я о ней думалъ.

— Тогда — вонъ изъ моего дома.

— Прекрасно, сэръ. Вы отказываете датъ мн денегъ?

— Да.

— Мн деньги нужны.

— Я знаю. Деньги — цпной кабельтовъ, что удерживаетъ людей въ границахъ здраваго смысла.

— Я спрашиваю васъ, лордъ Эванли, какъ же я буду поддерживать Хольдесбри?

— Откажитесь отъ него.

— Я и сдлаю это, сказалъ Бьючэмпъ, длая усиліе быть благоразумнымъ.

— Въ томъ не можетъ быть сомннія, сказалъ дядя, исполнивъ предварительно цлую серію кивковъ головой, которые становились все меньше и меньше, пока голова его не приняла вопрошающую неподвижность. ‘Что же дальше’? говорила поза лорда Эванли.

XXXIX.
Бьючэмпъ и Сесилія.

Бьючэмпъ ушелъ изъ дома дяди, не отвтивъ на нмой вопросъ: что дальше и не повидавшись съ Розамондой. Онъ слишкомъ усердно тратился въ отношеніи денегъ и здоровья, не жаля ни того, ни другого, чтобы загладить зло, сдланное доктору Шрэпнэлю, онъ изнурилъ себя работой, былъ тревоженъ, изнуренъ, жаждалъ отдыха, праздника — быть можетъ, во Франціи. Иногда онъ готовъ былъ вскочить на пароходъ, но онъ не хотлъ оставить стараго друга, который держался имъ. Онъ оставался, подавляя свои порывы до той точки, гд они не переходятъ въ дло, но отравляютъ миръ души. Тонъ писемъ Ренэ наполнялъ его тяжелымъ предчувствіемъ. Она писала, что видла графа д’Анріэля въ первый разъ по возвращеніи изъ Италіи, онъ очень измнился и былъ благодаренъ Роланду за урокъ, преподанный на лезвіи шпаги. Въ другомъ письм, она уговаривала Нэвиля жениться для того, чтобы они могли встртиться, если будетъ нужно. ‘Я полюблю вашу жену’, писала она:— ‘научите ее думать съ любовью обо мн’. Письмо ея дышало нравственной симпатіей, поддерживавшей его въ борьб съ дядей. Бьэчэмпъ подумалъ о сравнительной холодности Сесиліи. Онъ отвчалъ, что теперь нтъ надежды на его женитьбу и желалъ новой встрчи. Онъ сдержалъ себя, чтобы не написать слишкомъ горячо, но вспомнилъ о счастливыхъ дняхъ Нормандіи и уврялъ, что они могутъ возобновиться, если онъ будетъ ей нуженъ. Онъ заврялъ ее, что онъ не измнился. Онъ думалъ написать въ смысл того, что онъ не измнился въ желаніи служить ей и защищать ее, но то, что онъ помнилъ о горячей крови ея, зажгло въ немъ ревность и заставило придать боле нжный оттнокъ увреніямъ въ неизмнной дружб. Она отклонила посщеніе его, онъ огорчился, но не совсмъ искренно. Онъ смутно чувствовалъ, что встрча будетъ роковымъ шагомъ. Онъ понималъ, какимъ безуміемъ съ его стороны будетъ взять ее, если она, наконецъ, уступитъ — теперь, когда онъ въ разрыв съ дядей и у него осталось всего тысячу пятьсотъ фунтовъ. Онъ принужденъ былъ очистить Хольдесбри и городской домъ дяди черезъ мсяцъ. Для него, почти нищаго, взять на себя отвтственность за жизнь женщины, убжавшей отъ мужа, было безуміемъ. А дло? Онъ сознавалъ, что отказъ Ренэ въ Нормандіи былъ для него избавленіемъ. Передъ нимъ былъ тяжелый путь. На этомъ пути не было праздниковъ, на немъ разбивались вс радужные сны. Нэвиль долженъ былъ идти по этому пути съ тяжелой ношей, не смя сворачивать ни вправо, ни влво, онъ могъ только въ конц дня сознавать себя измученнымъ. И въ ушахъ его по временамъ раздавались слова Дженни Денгэмъ: ‘можно ли сохранить ясный умъ при постоянной борьб?’.

Умъ его былъ настолько ясенъ, что онъ могъ задать себ вопросъ: или онъ видлъ вс вещи въ страшно преувеличенномъ вид, или другіе не придавали имъ настоящаго значенія? И онъ ршилъ, что послднее справедливо. Непрестанная борьба одного человка противъ цлаго свта, въ рядахъ котораго родня занимаетъ первое мсто, не ведетъ къ ясности сужденія. Но человкъ можетъ считать себя правымъ въ общемъ. Мудрый свтъ воображаетъ, будто можетъ подавить негодующій крикъ даже просто честнаго сердца,— крикъ, въ которомъ сказывается зародышъ вражды къ свту. Не трудно быть правымъ противъ свта, когда сердце живо, но свтъ — наша книга человчества, и каждый, передъ тмъ какъ вписывать на страницахъ этой книги свои слова, долженъ подумать тотъ-ли онъ исполинъ, который въ силахъ сдлать это, иначе онъ самъ будетъ пятномъ на страниц, вмсто того, чтобы вписать на ней внятныя слова.

Сверхъ того, родственники его вчно на лицо, чтобы уврить его, что онъ не выскочилъ изъ головы Юпитера. Они налягутъ на него, какъ тсная и колючая одежда, если онъ жалуется на раздраженіе, которое они вызываютъ въ немъ, они вс, какъ одинъ человкъ, жалуются на раздражительность его кожи. При такомъ безпрестанномъ раздраженіи трудно быть исполиномъ.

Бьючэмпъ, сидя у кресла больнаго доктора Шрэпнэля, вспоминалъ о томъ, какъ здорово дышалъ дядя Эверардъ, и переносилъ вины дяди на весь свтъ. Послдняя искра спокойствія покинула его: нетерпніе его росло. Жажда работы у конторки доктора Шрэпнэля стала пожирающей. Онъ бралъ всякую работу: переписывалъ бумаги, писалъ подъ диктовку все, что только было нужно жертв лорда Эванли, но онъ не походилъ на юношу спартанца, внутренности котораго грызъ волченокъ, онъ выказывалъ страданіе цвтомъ лица, столь ненавистнымъ дяд Эверарду, видимой нервностью и взрывами презрнія. Рзкія эпиграммы и ноты ироніи вызывали злобный, а не шутливый смхъ. Онъ чувствовалъ, какъ его уносилъ современный потокъ отчаянія, въ нашей неподвижной Англіи, хотя его больно передергивало отъ всякой насмшки надъ нею и хотя онъ попрежнему старался доказывать, что только тупой преобладающій классъ капиталистовъ — гибель ея. Теперь, гд бы онъ ни выступалъ, представляя личность доктора Шрэпнэля, какъ напримръ, въ иск противъ мистера Грэнси Леспеля за захватъ Ичинкопской общинной земли, онъ оставлялъ по себ слдъ ядовитаго жала, и разроставшійся слухъ о томъ, что онъ не только сдлался кровавымъ факеломъ радикализма — наши современные провинціальные землевладльцы и жены ихъ очень легко надляютъ каждаго этимъ названіемъ — но джентльмэномъ, съ котораго во многихъ мстахъ сошелъ джентльмэнскій лакъ. Понимая вполн, что охота будетъ уничтожена съ уничтоженіемъ закона, охраняющаго дичь, онъ подписывалъ свое имя K. К. Ф. Нэвиль Бьючэмпъ за доктора Шрэпнэля подо всми сообщеніями, адресованными стряпчимъ, преслдовавшимъ воровъ дяди. Обращеніе его съ Грэнси Леспелемъ вскор померкло передъ обращеніемъ его съ капитаномъ Баскелэтомъ. Сэсиль имлъ полное основаніе думать, что двоюродный братъ его — другъ ему, онъ самъ забылъ и доктора Шрэпнэля, и вс несогласія съ самымъ христіанскимъ всепрощеніемъ, и длалъ Нэвилю честь думать, что и тотъ сдлалъ тоже самое. Сэсиль говорилъ съ Гамфри о своихъ видахъ на вдову, мистрисъ Уордоръ Девер, и Нэвиль не возразилъ ни словомъ, теперь же Нэвиль, такъ, здорово живешь, накинулся на Сэсиля при мистрисъ Уордоръ Девер и при какомъ то Лидіард, приводя противъ него самыя ужасныя обвиненія, какія только можно привести противъ джентльмэна, и до того бранилъ, укорялъ и позорилъ его, что заставилъ уйти изъ дома, для того чтобы не сдлать скандала и не забыться въ дом лэди. Мистрисъ Девер разсказала объ этой страшной сцен Сесиліи, а Лидіардъ миссъ Денгэмъ. Оскорбленный разсказалъ о томъ лорду Эванли, который сказалъ полковнику Халкетту, что Сэсиль заслуживаетъ его вниманія за то, что умлъ сдержать себя изъ уваженія къ чести фамиліи. Въ родн Рамфри скандалъ этотъ поднялъ страшный шумъ. Вдова была богата, и въ неписанномъ кодекс Рамфри было преступленіемъ для потомка великаго рода помшать другому таковому же потомку получить руку богатой наслдницы, унизивъ его въ глазахъ ея и выставивъ интриганомъ, безчестнымъ человкомъ и трусомъ.

Неужели Бьючэмпъ мстилъ за доктора Шрэпнэля? Миссъ Денгэмъ и Лидіардъ думали это. Таже мысль пришла и Сесиліи Халкеттъ, и она видла въ томъ доказательство врности Бьючэмпа своей цли. Это восхитило ее, но мистрисъ Уордоръ Девер была другого мннія. Она осуждала безпощадность Бьючэмпа и строгостью осужденія давала сестринское предостереженіе Сесиліи. ‘Мы только отъ мужчинъ и узнаемъ, какъ судить о нихъ’, сказала она. Какъ началась сцена и кто вызвалъ ее, она не помнила. Но Бьючэмпъ былъ необыкновенно сдержанъ все время въ манер, только языкъ его былъ скорпіонъ. Сесилія подумала, что онъ въ эти минуты долженъ походить на дядю Эверарда.

Сесилія была побждена, но побдитель не требовалъ плнницы. Одобряя Нэвиля въ глубин сердца, она каждый день боялась узнать о какомъ нибудь поступк его, который былъ-бы новой задачей для нея. Она обвиняла его за то, что онъ не искалъ свиданія съ нею, и видла въ этомъ примръ деликатности его при настоящихъ отношеніяхъ его къ лорду Эванли.

Но молодую двушку смущала еще новая задача, вставшая въ ней самой, то была тнь неврности, налетвшая на любовь ея къ Бьючэмпу, и высказывавшаяся тмъ, что Сесилія забывала о Бьючэмп, когда бывала съ Сеймуромъ Остиномъ. Въ обществ мистера Остина она находила свое утраченное спокойствіе, поэзію жизни и образъ прежней гордой, независимой Сесиліи, поднятой высоко надъ пылью жизненныхъ битвъ, созерцающей ширь небесъ. Она доводила это чувство до того, что поклоненіе мистера Блэкберна Ткгема мистеру Остину поднимало перваго въ глазахъ ея. Образъ серьзной, умной головы съ легкою сдиною у висковъ и смуглаго полнокровнаго лица человка, испытанннаго жизнью, внушалъ ей то довріе, какое внушаетъ испытанный воинъ, его живой взлядъ, изящество его осанки и манеръ, его искренняя преданность дламъ отечества и одиночество, въ какомъ онъ жилъ, уважаемый и, быть можетъ, любимый — все это вмст было для нея пристанью отъ бурнаго Бьючэмпа. Она въ мечтахъ своихъ видла, какая гордость быть подругой Сеймура Остина, и это волновало ее главнымъ образомъ. Побжденная, но не взятая побдителемъ, Сесилія походила на замерзшую землю, нечувствительно вращавшуюся около солнца, но не одинъ только блый цвтокъ на груди — признакъ теплой женской крови. Сесилія приписывала воображаемой подруг Сеймура Остина всевозможныя достоинства, много гордыхъ прелестей женственности и въ особенности величественность,— Сесилія считала это высшей прелестью женщины. Предположивъ даже, что эту женщину обвиняютъ въ измн за то, что она забыла первую любовь,— никто изъ тхъ, кто увидитъ жену, идущую объ руку съ такимъ мужемъ, равную ему по ясности и спокойствіи сердца, одну съ нимъ по мысли и духу, никто изъ тхъ, кто увидитъ мужа, не повторитъ обвиненія. Скажутъ, что она не свернула съ дороги, но поднялась выше. Она выбрала не блескъ юности, не красоту, не шумнаго празднолюбца, что душа ея, стремившаяся вверхъ въ воздуху, какъ стремится выходящій изъ зерна ростокъ, подняла ее до него, и она будетъ въ состояніи сказать человку, прежде оковавшему ее въ цпи:— Другъ, то добро, которому ты научилъ меня, привело меня сюда!

Но вс мечты Сесиліи разлетлись, какъ столбъ тумана отъ вихря, когда до нея донеслись всти объ окончательномъ разрыв лорда Эванли съ Нэвилемъ Бьючэмпомъ, вслдствіе требованія перваго, чтобы второй очистилъ Хольдесбри и лондонскій домъ впродолженіе извстнаго срока, если не захочетъ принести извиненія мистрисъ Кллингъ. Сесилія, злясь за него на всхъ, готовилась смирить свою гордость передъ нимъ. Луиза Уордоръ-Девер устроила свиданіе, и Сесилія, готовясь отдать сердце, была холодна, какъ ледъ. Мистеръ Лидіардъ, которому мистрисъ Девер подсказала урокъ, объяснилъ холодность эту въ лучшемъ свт, нежели сама Сесилія объяснила бы ее, и Бьючэмпъ, вскор посл того, похалъ въ Моунтъ-Лорель, гд полковникъ Халкеттъ стоялъ на страж у своей дочери самымъ жестокосердымъ образомъ, какъ она думала.

— Теперь вы разсорили себя, сказалъ онъ:— и вамъ ничего боле не остается впереди, какъ просить адмиралтейство о корабл, и онъ подсластилъ жесткость этихъ словъ замчаніемъ, что отечестно много выиграетъ отъ того. Полковникъ, сверхъ того, далъ мимоходомъ выстрлъ по лондонскимъ людямъ, которые зовутъ себя военными и хотятъ поправить состояніе ловлей богатыхъ вдовушекъ, и прибавилъ Бьючэмпу комплиментъ:— вы — не такой человкъ. Сесилія твердо и выразительно посмотрла на Бьючэмпа. ‘Говори’, сказалъ ея взглядъ. Но Бьючэмпъ, хотя видлъ взглядъ, было заживо оскорбленъ.

— И мн тоже нужны деньги, сказалъ онъ, на половину полковнику за половину себ.

Полковникъ пожалъ плечами. Сесилія ждала взгляда Бьючэмпа, чтобы заговорить. Полковникъ не сдлалъ неосторожности оставить ихъ однихъ.

Сесилія чувствовала, что, еслибы она навела разговоръ на политическія идеи Бьючэмпа и поддержала его, то она согрла бы Бьючэмпа. Почему же она молчала? Она была плнницей, но не союзницей. Ей невозможно было добровольно пуститься вплавь по бурнымъ водамъ, какъ будто дло Бьючэмпа было дломъ сердца ея, такъ же, какъ самъ онъ былъ человкомъ сердца ея. Онъ, въ тоже время, чувствовалъ, что наслдница, которая должна принести ему деньги для дла, должна быть парой ему по страстному рвенію служить этому длу, иначе онъ былъ простымъ авантюристомъ, добившимся руки богатой наслдницы и обиравшимъ ее.

Они еще разъ свидлись въ Лондон. Бьючэмпъ не очистилъ ни Хольдесбри, ни лондонскаго дома, онъ не уступилъ своихъ правъ наслдника и вызывалъ дядю Эверарда. Сесилія сочла это очень умной смлостью. Луиза Девер снова устроила свиданіе, и никогда еще Нэвиль не имлъ такого благопріятнаго случая. Еслибы, вмсто Сесиліи, была Ренэ, то никакія соображенія не удержали бы его. Еслибы Сесилія заговорила сочувственно о доктор Шрэпнэл и идеяхъ его, то вс эти соображенія разлетлись бы, какъ дымъ. Какъ Сесилія ни любила его, а другіе мужчины звали его дуракомъ за то, что онъ не ршался высказаться. Нищій и наслдникъ, съ горечью говорилъ онъ про себя, по глаза его говорили то, о чемъ онъ молчалъ. Красота Сесиліи уничтожила послднюю щекотливость, и онъ просилъ назначить день, когда онъ можетъ видть ее. Полковникъ Халкеттъ стоялъ вблизи.

— Прізжайте, отвчала Сесилія.

Бьючэмпъ пріхалъ, Сесиліи не было. Онъ не зналъ, что отецъ неожиданно увезъ ее къ умиравшей мистрисъ Бьючэмпъ. Ея холодность и этотъ отъздъ (посл сказаннаго: прізжайте) заставили Бьючэмпа заподозрить ее въ непостоянств. Та рана, которую мы сами наносимъ другимъ, всего нестерпиме для насъ.

Бьючэмпъ узналъ о смерти тетушки Бьючэмпъ и посл похоронъ узналъ, что ему оставлено, по завщанію, восемьдесятъ тысячъ фунтовъ — очень порядочная сумма для джентльмэна, считавшагося нищимъ, но нашъ энтузіастъ, оставя въ сторон чувство теплой благодарности къ тетк, нашелъ, что этого хватитъ только на то, чтобы основать и года три протянуть ежедневную газету, которая должна быть руководящимъ органомъ радикаловъ и носить названіе ‘Разсвтъ’.

Теперь онъ могъ безъ всякаго щекотливаго чувства просить руки наслдницы, но его удержало другое. Онъ жаждалъ воздуха, движенія, волненія, праздника, и мысли его неслись туда же, какъ и всегда, когда страстная природа его прорывала плотины. Имй онъ дло съ другой женщиной, а не съ Сесиліей Халкеттъ,, это соображеніе не удержало бы его, и онъ взялъ бы ее, и деньги ея подняли бы ‘Разсвтъ’, газету, о которой такъ мечталъ докторъ Шрэпнэль. Искушеніе было сильное, его удержало одно: чувство глубокой привязанности, уваженія, доходившаго до обожанія къ Сесиліи. Онъ не могъ предложить ей цльное чувство. Страсть привлекла бы его къ ней, но страсть не всегда идетъ объ руку съ любовью.

Бьючэмпъ отвелъ назадъ взглядъ, который упорно несся черезъ каналъ въ Нормандію, и отправился въ Бэвисгэмъ совтываться съ докторомъ Шрэпнэлемъ объ основаніи еженедльной газеты вмсто ежедневной и искать заглавія для нея, это было серьзнымъ вопросомъ, хотя ‘Разсвтъ’ появляется въ Англіи скоре еженедльно, нежели ежедневно, но заглавіе не должно подавать поводъ къ шуткамъ. Гордый планъ основать ежедневный ‘Разсвтъ’ былъ оставленъ. Бьючэмпъ имлъ средства высылать борца за радикализмъ разъ въ недлю, и это было ршено въ Бэвисгэм, только заглавіе не было найдено. Оттуда Бьючэмпъ прохалъ въ Хольдесбри и узналъ, что домъ, усадьба, поле и ферма были сданы арендатору, который собирался пріхать. Равнодушный къ удару, Бьючэмпъ исполнилъ свое общаніе — прочесть рчь въ мануфактурномъ городк Гппингэм, и оттуда прохалъ въ Лондонъ и зашелъ въ домъ дяди спросить писемъ. Отъ Ренэ не было ни строки, она не писала ему цлыя шесть недль. Письмо отъ Сэсиля Баскэлета увдомило его, что лордъ Эванли отдалъ городской домъ въ его распоряженіе. Возвращаясь домой къ обду, въ туманный февральскій вечеръ, Бьючэмпъ встртилъ двоюроднаго брата на лстниц. Онъ сказалъ Сэсилю:— Я переночую здсь сегодня и завтра очищу вамъ домъ.

Сэсиль, выдвинувъ нижнюю губу, отвчалъ:— О, прекрасно! Вы ночуете здсь сегодня! Вы — счастливецъ. Поздравляю васъ. Я не буду мшать вамъ. Я только что занялъ домъ. У меня есть свой ключъ. Позвольте мн посовтывать вамъ идти прямо въ гостиную. Я могу сообщить вамъ еще, что графъ Рамфри при смерти. Лордъ Эванли въ замк.

Сэсиль сбжалъ съ лстницы, напвая арію изъ оперы, а Бьючэмпъ прошелъ въ пріемную. Молодая горничная, отворившая дверь, сказала:— Сэръ, въ гостиной есть дама, она говоритъ по англійски, какъ иностранка.

Бьючэмпъ спросилъ, пріхала ли дама одна, и, не дожидаясь отвта, оторвалъ листокъ изъ записной книжки и написалъ телеграмму мистриссъ Кллингъ въ Стейнгэмъ, быстрота соображенія, никогда не измнявшая ему, внушила ему мысль разстроить злобные планы Сэсиля, пославъ депешу Розамонд съ приглашеніемъ пріхать съ первымъ поздомъ къ ночи. Онъ отправилъ старую, врную служанку съ депешей на ближайшую станцію и пошелъ въ гостиную. Сердце его сильно билось, и, однако, онъ не имлъ ни малйшаго предчувствія о томъ испытаніи, которое ожидало его. Онъ забылъ обо всемъ въ мір, поворачивая замокъ гостиной.

XL.
Испытаніе.

Слабо горвшая лампа и огонь въ камин бросали небольшой кругъ свта въ мракъ гостиной. Одна изъ сторъ была поднята, и Бьючэмпъ разглядлъ фигуру у окна и испугался, не г-жа ли то д’Оффрей съ дурными встями о Ренэ. Онъ произнесъ имя Ренэ. Онъ встала со стула и сказала:— Это я.

Она дрожала. Наступило долгое молчаніе. Наконецъ, она была въ силахъ заговорить. Бьючэмпъ спросилъ ее шопотомъ: — Неужели она пріхала одна?

— Одна, даже безъ горничной, прошептала она.

Онъ опустилъ стору окна, въ которое можно было видть ихъ изъ сквера, и подвелъ ее къ свту, чтобы разглядть ея лицо. Темнота раздражала его. Эта англійская погода и этотъ мрачный домъ для Ренэ. И какъ долго она ждала его? Какая тайна привела ее. Ренэ въ Англіи — это было чудо, но въ тоже время, это не казалось ему страннымъ — старый сонъ сбывался. Держа руку ея одной рукой, другой онъ поправилъ лампу. Она была страшно блдна и едва вынесла усиленіе свта.

— Это я пришла къ вамъ, сказала она неслышнымъ голосомъ.

— На этотъ разъ, сказалъ онъ:— вы страдали?

— Нтъ.

Тонъ ея былъ отрывистъ и не успокоивалъ его.

— Вы пришли прямо ко мн?

— Прямо.

— Изъ Турдэстеля?

— Вы не забыли Турдэстель, Нэвиль.

Воспоминаніе о прежнихъ восторгахъ зажгло его черты. Первая любовь его стояла передъ нимъ. Въ первую минуту, безумно, онъ вообразилъ, что мужъ ея померъ, въ немъ всталъ пожирающій вопросъ, и онъ съ ужасомъ ждалъ отвта. Давно, въ Нормандіи, она общала придти къ нему, какъ только будетъ свободна. Она была свободна. И Бьючэмпа съ одной стороны озарилъ свтъ, съ другой былъ мракъ.

— Къ чему же вы хотли, чтобы я женился? Что это значитъ? спрашивалъ онъ.— Къ чему же еы хотли, чтобы я одинъ былъ въ цпяхъ? И вы пріхали одн? Вы все разскажете мн? Вы въ Англіи! И какая встрча вамъ. Вы прозябли?

— Я тепло одта, сказала Ренэ, позволяя ему прижать руку ея къ груди, но не наклоняясь вслдъ за нею, такъ что рука ея осталась вытянутой во всю длину.

Сознавая живо, что и онъ не могъ вполн отдаться порыву, увлекавшему его, онъ болзненно почувствовалъ отдаленіе ея.

— Скажите, что Роландъ? Онъ не пишетъ мн.

— Мы оба мало пишемъ. Онъ въ лагер на свер.

— Онъ прідетъ къ намъ?

— Не ждите его.

— Почему?

Ренэ вздохнула.— Вы спрашиваете почему? Онъ любитъ насъ обоихъ, онъ жалетъ насъ. Но разв вы забыли Роланда въ то утро на Адріатик?

Бьючэмпъ сжалъ ея руку. Тогда и теперь! Эти слова раздавались, какъ колоколъ, въ его бьющемся сердц. Но онъ чувствовалъ себя оглушеннымъ. Онъ самъ не понималъ себя. Онъ старался пробудить въ себ радость, смотря, какъ онъ сидлъ съ нею одинъ, любуясь граціей ея фигуры, дикой прелестью взгляда и звуками чарующаго голоса.

— Еслибы я былъ тогда тверже, а вы годомъ старше, сказалъ онъ.

— Та двушка въ Венеціи не имла мужества, сказала Ренэ. Она подняла голову и оглядлась кругомъ. Чутьемъ любви она прочла насквозь любимаго человка и увидла, чего въ немъ недоставало. Страсть одарена чувствительностью лихорадки, ее жестоко передергиваетъ отъ малйшаго измненія воздуха.

— Да, лондонскій домъ посл Венеціи и Нормандіи! сказалъ Бьючэмпъ, слдя за ея взглядомъ.

— А Сицилія? Не забывайте Сиракузы. Я видла васъ морякомъ. Нормандія — наша третья встрча. Эта — четвертая, сказала Ренэ.— Я должна была ожидать этого.

— Вы суеврны, Ренэ.

— Мы не можемъ оставаться мудрыми, когда поставили судьбу на карту. Моряки суеврны, вы знаете,— и женщины тоже, когда он пускаются… Три встрчи! Можно ли ждать большаго? Нэвиль, проводите меня въ мой отель.

Нэвиль не могъ боле обманывать себ тмъ, что она свободна.

— Свести и оставить васъ? Я повинуюсь вамъ, но оставить васъ!.. Вы одна и вы не сказали мн ничего.

Что же могла сказать она? Отчаянный шагъ говорилъ за нее. Темныя рсницы Ренэ поднялись и опустились.

— И все осталось въ Нормандіи такъ же, какъ и тогда?

Она отвчала:— Почти.

Онъ задрожалъ отъ этого слова. Совсть его терзалась. ‘Почти’ значило: все тоже, только нтъ тамъ одного человка, и для нихъ тамъ все равно, есть ли онъ, какъ и для васъ. Или это почти значило: все тоже, но звзда красавицъ провинціи пришла сюда затмиться. Значеній было много, противорчащихъ, смутныхъ, потрясавшихъ сердце, какъ полутоны дрожащей струны. Бьючэмпъ вскочилъ съ мста и наклонился надъ нею.

— Вы пришли ко мн? Изъ любви ко мн? Отдаться мн и навсегда, на счастье, на все, до самой смерти? Говорите, моя Ренэ.

Глаза ея поднялись.— Вы видите меня здсь. Вамъ говорить.

— Я и говорю. Я ничего такъ не желаю… если шагъ этотъ сдланъ…

— Сдланъ ли, другъ мой? Въ жизни нтъ шаговъ назадъ.

— Я думаю о васъ. Ренэ.

— Да, я знаю, отвчала она торопливо.

— Если мы увидимъ, что шагъ этотъ — ошибка? продолжалъ онъ:— почему же не будетъ шага назадъ?

— Я говорила только о женщинахъ, сказала Ренэ.

— Почему же и не для женщинъ?

— Для честныхъ женщинъ, говорю я, отвчала Ренэ.

Бьючэмпъ готовъ былъ забыть о своемъ положеніи, до того затронулъ его узкій взглядъ Ренэ.

Но для нея теперь не было шага назадъ. Она говорила правду, и онъ преклонился передъ нею за то. И не только правду. Она въ эту минуту была искренне, ясне, мужественне его. Она была обаятельна для мужчины, который искалъ въ женщин высшихъ качествъ. Силы оставляли его.

— Вы писали мн, что вы не измнились, Нэвиль.

— Нтъ.

— И я пріхала.

Отвтъ его былъ нмой и краснорчивый. Ренэ закрыла глаза, и выраженіе страданія мелькнула на лиц ея. Она тотчасъ открыла глаза и твердо взглянула ему прямо въ глаза. Отчаянный шагъ ея требовалъ отъ него другого отвта.

— Я не могу оставаться здсь, проводите меня, Нэвиль. Она назвала какой-то отель, и звукъ ея голоса потрясъ его жалостью и упрекомъ совсти. Она для него была изгнанницей въ чужой земл, отверженной своими.

— Этотъ домъ — не мсто для васъ, сказалъ онъ:— вы врно голодны, позвольте…

— Я не могу сть. Я хочу спросить васъ объ одномъ. Она остановилась, собрала вс силы и, сдерживая біеніе сердца, спросила:— скажите, вы любите меня?

— Люблю.

— Какъ въ Нормандіи?

— Да.

— И въ Венеціи?

— Какъ въ первый разъ, Ренэ, клянусь вамъ.

— Клятвы — глупости. Я хочу спросить еще, другъ мой — не о другой женщин. Я вижу вы любите меня. Я такъ привыкла считать себ тщеславнымъ и трусливымъ существомъ, а васъ самымъ смлымъ и врнымъ изъ людей, что мн не отстать теперь отъ этой привычки, даже еслибы я и хотла. Я пріхала, вря въ васъ. Но я должна спросить васъ еще… для меня вы — сама правда. Я не имю никакого права на любимаго человка, кром права требовать отвта на вопросъ: я для васъ — бремя?

На лбу его выступили морщины. Онъ тяжело вздохнулъ. Никогда еще онъ не любилъ ее такъ, какъ въ эту минуту, и никогда еще онъ не встрчался съ нею, какъ съ равной. Она была равной ему по любви и мужеству — наконецъ. И въ ум его пронесся печальный образъ маленькой лодочки, плывущей къ кораблю по глубокому морю и брошенной на то, чтобы потонуть одиноко.

Онъ не терзалъ свой умъ, чтобы признать или отрицать бремя, онъ не могъ сдлать ни того, ни другого, онъ молча стоялъ, не сводя съ нея глазъ. Нтъ — было бы ложью, и да — было бы тоже ложью. Да убило бы ее, нтъ — было бы напраснымъ обманомъ, несшимъ двойную гибель. Человкъ, выступившій на борьбу противъ цлаго свта во имя честнаго дла, свяжетъ себ руки, если возьметъ жену, бжавшую отъ мужа, какъ бы ни дорога была эта женщина. Таковы нравы Англіи.

По губамъ Ренэ, полураскрытымъ въ мучительномъ ожиданіи, прошла улыбка смерти. Она нжно глядла на Бьючэмпа.

— Правду! прошептала она про себя, и вки ея опустились.

— Я готовъ все снести, сказалъ Бьючэмпъ.— Я взвшиваю только то, о чемъ вы меня спрашиваете. Вашъ вопросъ заставилъ меня оглянуться на наше положеніе въ свт.

— Свтъ не закидаетъ камнями мужчинъ, сказала Ренэ.

— Неужели я не могу заставить васъ врить, что я думаю не объ одномъ себ? и Бьючэмпъ въ волненіи топнулъ ногой. Онъ чувствовалъ, что горло его заклепано. Онъ не могъ сказать ей, поставившей жизнь на карту, о долг служенія обществу, о томъ, что она была бы тормазомъ ему.

— Нтъ, другъ мой, я не жалуюсь, и Ренэ протянула ему руку.— Какое право имю я жаловаться? Я не могла ожидать, чтобы вы вчно стояли на часахъ у моей любви. Я три раза оттолкнула васъ. Я потеряла отца. О, бдный отецъ мой! Я играла любимымъ человкомъ, я обманула его для того, чтобы отецъ мой могъ дожить въ мир. Онъ умеръ. Я хотла, чтобы вы женились на своей соотечественниц, Нэвиль. Вы сказали, что это невозможно. И я, нося змю въ груди, я, имя мужа, который благодаренъ мн за то, что я — его сидлка, и который хныкаетъ, прося у меня молодости, какъ нищій на дорог, я думала, что я должна, наконецъ, заплатить вамъ долгъ и тломъ, и душой, чтобы доказать вамъ, ч.то у меня есть мужество, заплатить и себ самой за долгое рабство и несчастіе, хоть годомъ счастія, годомъ жизни. Я сказала: прощай, Роландъ, братъ мой! прощайте, друзья! Прощай, Франція! Италія будетъ нашей родиной. Я мечтала о год въ Италіи! Я мечтала о двухъ — и это казалось мн невозможнымъ. Заключенные на долго въ тюрьму не смютъ надяться. Они не разсчитываютъ: воздуха, свта! говорятъ они. Вздохпуть свободно и умереть! Они доведены до инстинктовъ животныхъ. Я думала, что я могу дать вамъ счастіе, заплатить вамъ свой долгъ. Помните ли вы графа Анри? Это даетъ вамъ понятіе о томъ, чмъ я была. Я могла кинуться за призракомъ жизни! въ пляску смерти! И вы спросите опять: зачмъ же я, если любила васъ, не шла къ вамъ? Вы сами отвтили на этотъ вопросъ, Нэвиль, въ тотъ день на лодк. Какъ я благодарна милому Роланду за то, что онъ спасъ меня отъ горя сознанія, что вы дрались противъ своей совсти! Онъ далъ бдному д’Анріелю урокъ. Вы, Нэвиль, были моимъ учителемъ. И я была счастлива этимъ. Отецъ умеръ. Онъ догадался обо всемъ. Я похоронила отца. Я перечитала ваши письма, начиная отъ моего имени въ начал и кончая вашимъ въ подписи, и снова начиная съ вашего имени до моего. И я пріхала сюда!.. О, я не сдлаю шага назадъ ради себя. Я уврена въ вашей любви ко мн… хотя… Она остановилась: — да, я уврена въ томъ. А если я буду вамъ бременемъ…

— Такъ же, какъ воздухъ, которымъ я дышу со дня рожденія, отвчалъ Бьючэмпъ боле яснымъ тономъ. Имъ овладвало тайное опьяненіе.

— Я довольно богата, Нэвиль. Мн не нужны деньги. Роландъ наслдовалъ Турдэстель. У меня есть замокъ въ Бургундіи, ренты и акціи, какъ мн пишетъ нотаріусъ.

— И у меня есть деньги, отвчалъ онъ. Сердце его начало сильно биться. Онъ забылъ о своемъ намреніи разсуждать съ ней обдуманно.— Боже мой, если бы вы были свободны?

Она прошептала:— Въ Турдэстель…

— Да, я не измнился, вскричалъ Бьючэмпъ.— Ваша жизнь тамъ была ужасна, а моя невыносима! И онъ судорожно протянулъ руки, какъ протягиваетъ ихъ несчастный въ цпяхъ, расправляя измученные члены. То, чего онъ хотлъ и чего не хотлъ, такъ смшалось въ немъ, что онъ увидлъ въ эту минуту въ общемъ несчастій ихъ связь противъ цлаго міра. Что же далъ ему міръ для того, чтобъ онъ ради него отказался отъ такой безграничной радости? Да и что же сдлалъ онъ, чтобы двинуть міръ? вс усилія его оказались ребяческими и стоитъ ли платить за нихъ такой цной!

Въ продолженіе многихъ годовъ, за исключеніемъ одного послдняго, вс надежды на счастіе были для него неразрывно связаны съ Ренэ, при какихъ бы условіяхъ онъ ни взялъ ея. Теперь она еще боле стоила обожанія. Она выказала ршимость и мужество, которыя онъ всего боле цнилъ въ женщинахъ, она была дороже для него, нежели во Франціи. Отказаться теперь отъ нея было свыше силъ его.

— Мы должны жить бъ Англіи, вырвалось у него изъ самой глубины души.

— О, нтъ, не въ Англіи! Въ Италіи! въ Италіи! вскричала Ренэ.— Въ Италіи или Греціи — везд, гд есть солнце. Горы и долины — моя мечта. Общайте это, Нэвиль. Я буду повиноваться вамъ. Но это мое желаніе. Везите меня въ Венецію. Мы можемъ жить на мор, на яхт, везд — только не въ Англіи. Эта земля хмуро смотритъ на меня. Я не могу дышать здсь, я задохнусь. Люди въ Англіи ходятъ по линейкамъ. Нтъ, не здсь, Нэвиль! Они наврно — добрые люди, но лица ихъ обдаютъ меня холодомъ, голоса ихъ ржутъ мн уши. Я никогда не пойму ихъ. Они будутъ для меня тмъ же, что вчные туманы ихъ. А я чмъ для нихъ? О горе! Мн все будетъ чудиться, что я слышу свой приговоръ подъ этимъ сырымъ саваномъ. Я не сомнваюсь, что они очень добры, они имютъ на это претензію, они губятъ другихъ. Они могутъ быть счастливы въ этомъ климат. Большинство можетъ быть счастливо или воображать, что счастливо. Но, Нэвиль, не я, не въ Англіи.

И, въ самомъ дл, ‘сумасшедшій командоръ съ своей французской маркизой’ изъ бевисгэмской баллады съиграли бы славную роль въ Англіи. Друзья его подняли бы крикъ. Скандалъ этотъ бросилъ бы тнь на его политическую жизнь и такую же тнь на его партію. Онъ слышалъ щелканье языкомъ всхъ циниковъ. Онъ видлъ печаль своего стараго бевисгэмскаго героя и друга.

— Флоренція, сказалъ онъ, въ раздумьи надъ будущностью изгнанія и праздности:— во Флоренціи есть общество. Ренэ спросила его, дорожитъ ли онъ обществомъ. Онъ отвчалъ, что общество такъ же нужно женщинамъ, какъ мужчинамъ дятельность.

— Старухамъ, Нэвиль, интриганкамъ, сплетницамъ.

— Молодымъ женщинамъ, Ренэ.

Она отрицательно покачала головой, онъ сдлалъ знакъ: да, съ видомъ отеческой опытности. Чутье ея разгадало подъ этимъ невольную комедію, и на щек выступила ямочка.

— Нтъ, если он любятъ, Нэвиль.

— Но мужчин, который любитъ, тяжело видть, какъ любимую женщину изгоняютъ изъ общества.

— Но оставя меня въ сторон, для васъ лично, это все равно, Нэвиль.

— Для меня лично все равно.

— Я въ томъ убждена, сказала Ренэ.

Она говорила такъ подозрительно нжно и казалась олицетворенною искренностью. Она видла въ немъ перемну, но перемна эта была для нея необъяснима. Она мучительно старалась разгадать ее. Но хотя ей не трудно было разыгрывать передъ нимъ роль, мучительность положенія вызвала жгучій румянецъ на щеки. Голова ея кружилась.

— Помните, милый, что я только предлагаю себя. Выборъ вашъ. Я могу уйти. Вы научили меня врить вашему слову, Нэвиль Бьючэмпъ. Я теперь стою противъ всего свта ради васъ. Но мн нужно все ваше сердце. Я не хочу глупаго состраданія. Лучше было бы, если бы я написала вамъ? Но если бы я написала, то я сковала бы свой порывъ, убила бы себя своей стрлой. Я не писала, потому что врила въ васъ.

Она такъ твердо врила въ него, что, во время перезда ея въ Англію, передъ нею въ видніи носился только восторженный радостный пріемъ. И теперь въ неловкомъ положеніи, въ которое она была поставлена, нужна была вся деликатность чувства ея, чтобы не казаться смертельно оскорбленной, увидвъ всю пустоту того дома, который она надялась найти въ его груди. Ему недоставало страстной радости и рыцарской гордости счастливаго, любящаго человка.

Ренэ задрожала, увидвъ, какая туча собиралась надъ зажегшимся для нея свтомъ новой, независимой жизни.

— Неужели вы думаете, что я не взвсила всего передъ тмъ, какъ оставить Францію?

Совсть терзала Бьючэмпа, онъ кинулся къ ногамъ ея. Ренэ замтила, что становится поздно. Онъ предложилъ проводить ее въ отель.

— А завтра? спросила Ренэ просто, но задыхаясь.

— Завтра — пусть будетъ Италія. Но я прежде телеграфирую Роланду въ Турдэстель. Я не могу бжать и прятаться. Шагъ можетъ быть отмненъ, или нтъ — вы правы. Это невозможно, но его могутъ остановить — вотъ, что я хотлъ сказать. Это все равно, что отрзать мн руку, вырвать сердце — но я сдлаю это. О, если бы вы были свободной. Вы оставили вашего мужа въ Турдэстел?

— Я думаю, онъ тамъ теперь. Онъ былъ въ Париж, когда я ухала.

Бьючэмпъ говорилъ хриплымъ голосомъ, несвязно, то было рзкой противуположностью съ ея сдержанностью.— Вы можете не понять меня день-другой, Ренэ. Лучше сказать все. Если бы вы были свободной, вы были бы моею любовью на всю жизнь. Не бойтесь меня. Я не имю права даже пожать ваши пальцы. Вы здсь, какъ у себя дома. Я буду вашимъ защитникомъ. Я не дамъ собакамъ поднять лай противъ васъ. Тысячи готовы работать языками, если могутъ представить меня нарушителемъ закона, чтобы подорвать мое вліяніе. Я слышу ихъ крики.

— И вы воображаете, Нэвиль, что для меня есть возможность вернуться къ нему?

— Вы выносили тиранію?

— Я бы еще могла хоть нсколько уважать тирана, Нэвиль. Я бы нашла себ забаву осмивать и обманывать его. Тиранія — это было бы хоть весело.

— То было пренебреженіе?

— О, если бы я могла по прежнему обвинять его въ пренебреженіи, Нэвиль! Пренебреженіе легко сносить: онъ награждаетъ меня за то, что я хожу за нимъ… онъ награждаетъ меня нкоторымъ преслдованіемъ… оно должно быть лестно для другихъ женъ, но оно пришло слишкомъ поздно.

— Что? вскричалъ Бьючэмпъ, подавленный и негодуя.

Ренэ понизила голосъ.— Son amour, mon ami, проговорила она невнятнымъ французскимъ языкомъ,— и въ этихъ словахъ сказалась вся горечь жизни, отъ которой она бжала, какъ отъ огня. Бьючэмпъ понялъ, зачмъ она бжала. Вернуться для нея было немыслимо. Въ этомъ извстіи былъ жгучій ядъ.

— До сихъ поръ онъ думалъ о себ, то-есть о своемъ дл. Теперь былъ полонъ чувства къ ней. Турдэстель виднлся ему, какъ раскаленное жерло. Имъ овладлъ порывъ эгоистичнаго счастія, и онъ хотлъ убдить ее въ своемъ самопожертвованіи для. нея. Онъ былъ холоденъ въ эти минуты и леденилъ ее. Она жаждала тепла юга, отдыха подъ ведущей впередъ рукой его. А тамъ пусть случится худшее, лишь бы только ей уйти съ нимъ. Пусть жизнь ея будетъ изорвана на клочья, какъ боевое знамя — знамя будетъ донесено до конца.

Въ крови Бьючэмпа оставалась еще струя сумасброднаго героизма. Ренэ вызвала въ воображеніи его жгучія картины наслажденій, незнающихъ другихъ законовъ, кром законовъ природы-матери, благословляющей ихъ. Сіяющіе Альпы вставали передъ глазами его, и то памятное утро, родившееся среди ночи, солнце, поднимавшееся изъ-за долинъ и горъ надъ моремъ и пустынями. Чувство презрнія ко всему человчеству подняло его на высоту демонскаго величія, ему казалось, что онъ слышитъ раскаты грома посреди скалъ. Не одинъ страстный крикъ чувственности звалъ его жить далеко отъ тернистаго пути и поденной работы среди свтлаго міра красоты и наслажденій съ такою чарующей подругой — его звало большее. Ренэ зажгла въ немъ романическій духъ, онъ гордился обладаніемъ такою женщиной. Она не была женщиной лукавства и женскихъ уловокъ.

Разъ или два она смотрла на часы, но просьба Бьючэмпа удержала ее. Довріе ея къ нему льстило его рыцарскому чувству. Разговоръ шелъ о постороникхъ предметахъ, но чувство придавало особый смыслъ каждому слову, и по временамъ сознаніе странности положенія ихъ охватывало обоихъ, и они умолкали, пораженные трагизмомъ его. Но скоро живая музыкальная рчь Ренэ лилась снова.

Вдругъ Бьючэмпъ поднялъ голову. Ренэ обернулась, замтивъ съ изумленіемъ нахмуренное лицо его, и увидла мистрисъ Кллингъ.

XLI.
Побда не слаще пораженія.

Вошедшая Розамонда не имла власти разлучить ихъ, но появленіе ея мечомъ врзалось въ сердца обоихъ.

— Я явилась по вашей телеграмм, сказала Розамонда въ отвтъ на пристальный взглядъ Бьючэмпа и съ вжливой французской фразой обратилась къ Ренэ.

Ренэ отвела глубокій, вопрошающій взглядъ отъ Бьючэмпа.

— Это — мой первый пріздъ въ Англію, madame.

— Я желала бы для васъ, madame la marquise, боле пріятной погоды.

— Мои англійскіе друзья должны разсять бурную погоду, тихо улыбнулась Ренэ: — я учила наизусть діалоги, чтобы знать, какъ вести у васъ разговоры, но забыла книгу и безъ нея не знаю. Но я хочу, чтобы вы меня поцловали… если это не оскорбитъ приличій свта.

Розамонда не устояла противъ очаровательной женщины, послдняя маленькими нжными зубками своей ироніи прокусила кирасу недоступности и негодующей добродтели, въ которую англійская лэди заковала себя. Но все-таки Розамонда подчинилась обряду поцалуя такъ неловко и съ такимъ выраженіемъ сдержанности, что отмстила за иронію. Бьючэмпъ спросилъ Розамонду, привезла ли она прислугу съ собой, и она отвчала, что привезла горничную и лакея, но что весь штатъ прислуги будетъ въ город дня черезъ два, къ прізду лорда. Обожаніе Розамонды вынесло тяжелый искусъ, когда она услыхала, какъ онъ предлагалъ гостепріимство маркиз и та притворно отнкивалась. Болтливая француженка едва нашла два-три слова и смотрла на Нэвиля страннымъ взглядомъ. Она была очаровательна — это правда, но ослпленіе Нэвиля было чистымъ сумасшествіемъ, принявъ во вниманіе его положеніе, ея положеніе, красоту и богатство Сесиліи Халкеттъ и то, что домъ боле не принадлежалъ ему. Нэвиль казался въ отчаяніи, если судить по судорожно-наморщенному лбу его — или онъ пересолилъ свою роль? Розамонда не знала, что подумать, и отвчала, что нтъ повара, и потому она не можетъ поддержать его приглашенія. Онъ отвтилъ убійственнымъ взглядомъ.

— Телеграфъ вызоветъ его. Madame Руальу здсь одна. Она пріхала посмотрть Англію, и вы будете хозяйкой, чтобы принять ее.

— M-r le marquis не въ Лондон? спросила Розамонда, несмотря на грозное выраженіе каждой черты лица Нэвиля.

— Non, madame, мой мужъ не въ Лондон, отвчала съ полнйшимъ самообладаніемъ Ренэ.

— Позаботьтесь о томъ, чтобы все было устроено, сказалъ Бьючэмпъ и вывелъ изъ комнаты Розамонду, которая задыхалась отъ того, что было въ ея глазахъ наглымъ безстыдствомъ этой четы.— Разв вы слпы? разв вы съ ума сошли, милостивая государыня? Къ чему бы я послалъ за вами, какъ не для того, чтобы охранить ее отъ скандала. Я понимаю васъ. Долой этотъ видъ prude, прошу васъ. Маркиза займетъ мою комнату. Я буду ночевать гд нибудь въ отел. Заприте двери и не впускайте капитана Баскелэта. Онъ увдомилъ меня, что домъ теперь его.

Лицо Розамонды стало мене суровымъ.

— Капитанъ Баскелэтъ! вскричала она, сочувствуя Бьючэмпу во взглядахъ его на враждебность Сэсиля.— Дядя общалъ, что позволитъ ему занимать нсколько комнатъ въ дом, когда ‘хозяйка дома’ не занимаетъ ихъ. Я настоятельно просила его повидаться съ вами и устроиться, смотря по тому, какъ вамъ удобне, и дать мн знать, какъ вы уговорились, прежде чмъ онъ займетъ домъ. Онъ не иметъ права быть здсь, и я имю право запереть передъ нимъ двери.

Бьючэмпъ торопилъ ее. Она пытливо смотрла въ лицо ему и Ренэ, ища искренняго взгляда. Ренэ сидла недвижная, какъ каменное изваяніе, и считала унизительнымъ надть маску свтской непринужденности. Влюбленные могли обманывать, но они были несчастливы, ршила Розамонда, и она успокоилась, подумавъ, что хорошо длаетъ, повинуясь Нэвилю.

Бьючэмпъ затворилъ за нею дверь и пошелъ къ Ренэ. На печальномъ лиц его выражалась мысль: теперь она поняла меня.

Ренэ кинула на него одинъ взглядъ, въ глазахъ не было ни вопроса, ни обвиненія.

Съ открытіемъ тайны бгства, она утратила и безстрашіе, и энергію. Цлый міръ смотрлъ на нее изъ пары глазъ, пытливый взглядъ которыхъ она выдержала, онъ парализировалъ мозгъ ея и давилъ духъ возмущенія. Вчно живой страхъ общественнаго мннія помогъ ей разгадать планъ любимаго человка спасти ее отъ скандала, и вдвойн ненавистенъ былъ ей этотъ планъ, какъ плащъ рабыни, наброшенный имъ на нее. Боле она ничего не могла понять. Вс нервы ея дрожали, прожигая душу огненными терніями. Ей казалось, что она неслась съ быстротою молніи къ страшному удару. Она ждала его въ голос Нэвиля, боялась услышать его, какъ ударъ грома, но неизвстность была еще мучительне мертваго молчанія.

Ударъ разразился надъ нею, когда Бьючэмпъ сказалъ что-то о мистриссъ Кллитъ и Роланд. Она поблагодарила его. Такъ королевы благодарили палачей, обнажавшихъ шею ихъ для тонора.

— Я сдлалъ это, думая, что это лучше, крикнулъ онъ тономъ человка, котораго рвутъ на куски.

То были жалкія и безумныя слова.

— Вы такъ думаете? спросила она, и стеклянный звукъ голоса ея прозвенлъ въ каждомъ нерв его. Въ этомъ голос слышался не вопросъ, но покорное согласіе.

— Я увренъ въ этомъ… я думаю… я вижу… я надюсь.

— Надежда ведетъ насъ всхъ, замтила страннымъ тономъ Ренэ.

— А если нтъ? Если еще не поздно. Я не имю права… Я длаю, что могу. Судите меня позже. Если мн суждено знать счастіе, то я узнаю его только съ вами. Роландъ — мн братъ, все-равно какъ будто вы были моей женой. Роландъ прідетъ. Намъ не нуженъ никто другой.

Ренэ беззвучно, по-французски, проговорила слово: мы.

— Вы пріхали видться съ мистриссъ Кллингъ, вашей старинной пріятельницей. О, что я сдлалъ! Дайте вашу руку.

Ренэ сдлала движеніе рукой, какъ будто была свободна отдать ее, но не дала и печально улыбнулась.

— О, еслибы вы были вдовой! вырвалось у него страстнымъ крикомъ любви.

— Этотъ человкъ привязанъ къ послдней искр жизни. Я не хочу, чтобы онъ лишился ея, сказала Ренэ.

— Разстаться! Кто разлучаетъ насъ? Мы разстанемся только на ночь. Завтра…

— Завтра? прошептала она.

Въ этомъ слов былъ вопросъ. У него не было отвта. Было бы ложью отвчать, какъ бы слдовало любящему человку, или какъ человку, приносящему жертву иде.

— Эта женщина скоро вернется, сказалъ онъ, взглянувъ на дверь.— Я могъ бы открыть вамъ всю жизнь мою и показать, какъ любовь моя не измнилась съ той ночи, когда Роландъ и я ходили по площади…

— Не напоминайте мн объ этихъ дняхъ. Они покрыты мракомъ. И передъ нею пронесся образъ плачущей двушки, которая своей слпотой, своимъ малодушіемъ заслужила муку и униженіе, которыя теперь выносила женщина. Слезы жгли ей глаза. Она дрожала, но сказала довольно спокойно:— Безполезно оглядываться назадъ. Я могу упрекать только себя. Не объясняйте ничего. То, что такая женщина, какъ я, не можетъ понять, пусть останется загадкой для меня. Я знаю только, гд я. Я ничего не могу понять. Вотъ и madame.

Но дверь не была тотчасъ отперта. Бьючэмпъ усплъ прошептать: врьте мн.

И эти слова отозвались ложью, хотя Бьючэмпа охватилъ порывъ обнять ее, прижать къ сердцу и назвать своей навсегда, но, задыхаясь отъ этого порыва, онъ почтительно выслушивалъ прижазанія ея на счетъ сундуковъ, за которыми нужно было послать въ отель. Розамонда Кллингъ стояла свидтельницей.

Ренэ подала ему руку. Онъ низко склонился надъ пальцами.

— До завтра, madame?

— Adieu, сказала Ренэ.

XLII.
Дв страсти.

Туманная, сырая, февральская ночь освжила его голову. Ожъ похалъ въ клубъ къ Баскелэту и оставилъ вжливую и коротенькую записку съ извиненіемъ, что домъ занятъ на нсколько дней, можетъ быть, на недлю. Онъ ночевалъ въ гостинниц, откуда пріхала Ренэ. ‘Adieu’ и странныя слова Ренэ звенли въ его ушахъ: ‘я знаю, гд я. Я ничего не знаю боле’. Онъ не помнилъ ни одного слова изъ того, что она говорила прежде. Она доказала, что врила въ него. Но что же значили его слова. Что сковало ему языкъ? Что заставило его послать за Розамондой и жалко бормотать, что онъ сдлалъ все къ лучшему, когда онъ былъ рабомъ Ренэ, связанъ съ нею словомъ?

Онъ метался на постел, какъ въ огненной печи. Онъ привыкъ думать, что поступалъ честно. Теперь вся природа его возмущалась противъ его поступка. И онъ началъ обвинять Ренэ въ недостатк теплоты и страсти. Зачмъ она не умоляла и не укоряла его, словомъ, не разыграла театральную сцену. Одна слеза покорила бы меня, говорилъ онъ, чтобы оправдать свою жестокость. Но Ренэ не плакала. И въ этомъ гордомъ самообладаніи она казалась ему достойной обожанія, а онъ самъ былъ грубымъ животнымъ.

Идея управляла имъ, какъ автоматомъ, когда онъ былъ съ Ренэ. Теперь страсть заставила иначе заговорить совсть его. Онъ звалъ себя безумцемъ, мучителемъ. Неужели мы не должны никогда отдаваться своимъ наклонностямъ? Неужели идея, которая — все для высохшаго старика, должна быть закономъ и для молодого человка, который страстно хочетъ наслажденія жизнью? Неужели ему отказаться отъ дара, посланнаго жизнью? И вдь это была его первая любовь! Красавица Ренэ, единственнымъ недостаткомъ которой было отсутствіе мужества, Ренэ его ученица, Ренэ, которой онъ предсказалъ, что она придетъ къ такому исходу. И онъ самъ бросилъ ее въ пропасть. ‘Son amour, mon ami’, и эти слова ударомъ молніи пробжали по немъ.

Все это было забыто въ тревог дня. Онъ телеграфировалъ Роланду. Чего бы онъ не отдалъ теперь, чтобы вернуть телеграмму? Спящій, котораго во тьм будитъ колоколъ, призывающій на работу, снова падаетъ на подушку, не желая разстаться съ чарами сна, но колоколъ сдлалъ свое дло. Неугомонный, неумолимый міръ кинулъ въ сознаніе его свои всы, и теперь дйствія его должны управляться тмъ, что перетянетъ.

На утро Бьючэмпъ всталъ измученный, не находя въ сердц своемъ отрады въ мысли, что онъ принесъ жертву иде, остался слугой ея. Мысль объ одобреніи и сочувствіи доктора Шрэпнэля не утшала его. Въ немъ кипла глухая злоба. Воспитаніе, полученное отъ дяди Эверарда, сказалось въ дрянной мелькнувшей мысли, что теперь онъ, Нэвиль Бьючэмпъ, представлялъ смшную фигуру. Но всего сильне и немолчне кипла въ немъ мысль, что общество должно имть боле широкія понятія о нравственности.

И, несмотря на то, онъ не былъ огорченъ, не заставъ Ренэ за завтракомъ у Розамонды, которая сказала ему, что дверь маркизы все еще заперта. Онъ узналъ отъ Розамонды, что капитанъ Баскелэтъ поднялъ ночью самый позорный скандалъ, требуя, чтобы его впустили, утромъ видлся съ Розамондой и наговорилъ ей много дерзостей. Повтореніе словъ: хозяйка дома остановило сегодня вниманіе Бьючэмпа. Розамонда теперь отдала ему полную справедливость въ отношеніи Ренэ и хотла поддержать выдумку, что маркиза — ея гостья.

Чтобы зажать ротъ сплетнику, Бьючэмпъ поскакалъ въ клубъ Сэсиля, но тотъ уже ухалъ въ замокъ Рамфри. Онъ кинулся на станцію, поздъ уже ушелъ. Бда шла и въ эту сторону.

Только поздно ночью Розамонду впустили въ холодную темную комнату, гд несчастная Ренэ лежала долгіе часы при тускломъ свт лондонскаго дня, а затмъ газовыхъ фонарей.

— У маркизы болитъ голова, былъ отчетъ Розамонды Бьючэмпу, и эта условная фраза, скрывающая женскія страданія, успокоила его.

Онъ спросилъ, ла ли она что-нибудь?

— Нтъ, вы знаете, что такое головная боль.

— И это правда: люди не дятъ, когда у нихъ болитъ что нибудь. Онъ спросилъ:— смотритъ ли она больной?

— Она не позволила подать свчи, сказала Розамонда. Онъ, понемногу вытягивая отвты у нея, добился образа Ренэ, какъ образа смерти, призывавшаго смерть.

Розамонда разсердилась, когда онъ заговорилъ о доктор. О, эти мущины! Она отвчала откровенно:

— О, нтъ. Докторъ ненуженъ.

— Она вспомнила обо мн?

— Ни разу.

— Къ чему вы играете вашей часовой цпочкой? крикнулъ Бьючэмпъ, вскочивъ со стула.

Онъ упрекнулъ ее за равнодушіе или попытку разыграть роль равнодушной и потребовалъ, чтобы она свела его наверхъ, это — его право, но, разумется, вмст съ нею, онъ хотлъ только ностоять у двери и послать ее съ порученіемъ, которое успокоило бы Ренэ.

— Всякое порученіе встревожить ее. И что же вы можете поручить сказать ей?

Въ голов его хаосомъ вертлись самыя важныя и пустыя порученія, но ни однаго соотвтственнаго положенію.

— Вы не привыкли къ настоящему страданію, то есть, страданію женщинъ. Вы все хотите что нибудь заставить длать, когда надо только сносить.

Розамонда начинала врить невинности влюбленныхъ, страдавшихъ до смерти. Проклятія, которыми Нэвиль осыпалъ себя, объяснили ей отчасти исторію ихъ. Онъ стоялъ передъ нею въ слезахъ. Нужно было видть это, чтобы поврить этому о Невил Бьючэмп. Онъ самъ этого не сознавалъ — не то онъ послдовалъ бы ея совту и ушелъ бы изъ дома.

Утромъ пришла телеграмма отъ Роланда. Онъ халъ въ Англію. Розамонда пошла къ Ренэ и вернулась, смягчивъ истину и сказавъ, что Ренэ очень покойна. Бьючэмпъ повернулся къ окну.

— Смотрите, что за климатъ, и Бьючэмпъ осыпалъ ругательствами туманъ:— убійственный, наводящій тоску. Нтъ неба, нтъ воздуха, нечмъ дышать. И она пріхала на это! Она еще не говорила обо мн?

— Нтъ.

— Она молчитъ, какъ мертвая.

— Она отвчаетъ, когда я говорю съ нею.

— Я увренъ, мистрисъ Кллингъ, что мы — самый безсердечный народъ въ Европ, крикнулъ Бьючэмпъ.

Розамонда не защищала ни народъ, ни туманъ, слдовательно, Бьючэмпу не осталось ничего другого, какъ осыпать себя проклятіями. Она сдлала попытку остановить его и вызвала цлый потокъ самообвиненій. Потомъ онъ впалъ въ нмое уныніе. Потомъ опять въ немъ поднялся обманчивый голосъ страсти и уврилъ его, что Роландъ, увидвъ положеніе Ренэ, поможетъ имъ.

— Я не сказала вамъ, Нэвиль, что графъ умеръ, сказала Розамонда, чтобы отвлечь его мысли.

— Братъ ея будетъ сюда не позже вечера, сказалъ Бьючемпъ:— заставьте ее сть, мистрисъ Кллингъ, вы должны сдлать это. Прикажите ей сть. О, это ужасное голоданье!

— Вы сами не ли ничего вчера цлый день, Нэвиль.

Онъ оглядлъ столъ.— Поваръ въ город, я вижу. Здсь такой завтракъ, которымъ можно накормить двадцать голодныхъ семействъ изъ Спиталь-фильдса. Куда идетъ такая масса мяса? Одно излишество кормитъ другое. У насъ пропасть слугъ. Обжорство, праздность и грабительство — вотъ чмъ живутъ ваши лакеи и горничныя, вы пріучаете ихъ къ такой жизни и удивляетесь, почему они праздны и безнравственны. Если — я думаю я долженъ теперь звать его графомъ — графъ или полковникъ Халкеттъ, или кто изъ легіона богачей услышитъ объ увеличеніи налога съ дохода, или если какой нибудь бднякъ заикнется о прогрессивномъ подоходномъ налог — то вс они поднимутъ крикъ какъ будто ихъ выжимали въ тискахъ, а что пять фунтовъ изъ каждаго шиллинга уходятъ на орду праздныхъ слугъ — дло привычное, и все для того, чтобы покормить этихъ расфранченныхъ болвановъ. А пасторы, которые должны бы проповдывать противъ такой траты пищи и такого извращенія силъ народа, какъ противъ общественнаго грха, плачутся на ереси. Вотъ и еще праздный легіонъ. Сверхъ того, у насъ есть артисты, писатели, адвокаты, доктора,— все почетныя профессіи, и вс они — паразиты богатства, вс обезьянничаютъ богатыхъ, вс давятъ трудъ. Это — бремя на бремени, здокъ слишкомъ тяжелъ для лошади въ Англіи — это фактъ.

Онъ началъ по крошкамъ прикусывать хлбъ. Розамонда придвинула къ нему блюдо съ знаменитымъ стейнгэмскимъ пирогомъ ея собственнаго изобртенія, такимъ пирогомъ не могъ похвалиться ни одинъ домъ въ Суссекс.

— Что же должны длать наши пасторы? спросила Розамонда.

— Они должны обличать богатые классы, какъ Христосъ. Они должны хоть бы въ зеркало кухни показать, что богатые классы — свиньи, которыя кидаются въ море, когда въ нихъ вселились бсы.

Розамонда снова возражала ему и этимъ возбудила въ немъ желаніе говорить, а вмст съ тмъ заставила его сть. Онъ продолжалъ.

— Да, все это было сказано прежде. Но камни легче тронуть, чмъ вашихъ англичанъ. Пусть не обвинятъ меня, если я скажу: имъ нужно нашествіе врага, чтобы они очнулись. Мн опротивла моя работа. Къ чему мн отказывать себ… неужели я долженъ убить женщину, которую я люблю, и все для того, чтобы бить въ набатъ и пробивать камень? Понятіе ихъ о свобод — отлыниванье отъ общественнаго долга. Докторъ Шрэпнэль правъ. Этотъ островъ забитъ деньгами. Люди, какъ графъ Рамфри, которые во всю жизнь не работали ничего, а только стрляли птицъ и животныхъ — эти люди, говорю я, задушены своимъ богатствомъ. Онъ, по крайней мр, былъ бы способенъ быть замчательнымъ адмираломъ или генераломъ. Это — небольшая важность, но все таки пригодилось бы на случай нужды. Но онъ, какъ хорошенькая женщина, считалъ своимъ долгомъ служить общественному благу только, какъ украшеніе. Мы насчитываемъ такихъ людей, какъ онъ, десятками тысячъ, а ихъ лакеевъ и горничныхъ сотнями тысячъ. Богатые любятъ въ отечеств — свое состояніе, вн состоянія у нихъ нтъ отечества. Еслибы они любили отечество, то думали бы о народ. Сердца ихъ вытравлены богатствами. Моя вина въ томъ, что я слишкомъ умренъ. Я бы боле уважалъ себя, если бы боле заслужилъ ненависть ихъ. Этотъ потокъ роскоши, который, какъ говоритъ докторъ Шрэпнэль, есть пьянство тла и смерть души — вопіющее, проклятое зло. Я слишкомъ умренъ. Но я оставлю Англію. Мн нтъ мста въ ней!

Розамонда протянула:— Гмъ. Для Франціи, Нэвиль? Я не думаю, чтобы Франція могла нравиться вамъ при настоящемъ порядк.

Съ полуциничнымъ, но большимъ удовольствіемъ, она слдила, какъ онъ лихорадочно подбиралъ крошки пирога вилкой въ род того какъ клюетъ воробей, и длалъ это во все продолженіе монолога, который былъ бы убійственнымъ для нея, если бы она не видла въ немъ спасительнаго выпуска паровъ, и не восхищалась въ это время огнемъ его глазъ. Когда онъ такимъ образомъ очистилъ тарелку, то не походилъ уже на корабль, уносимый бурей на скалы — одно изъ любимыхъ сравненій его для Англіи. Онъ потребовалъ вина и воды, вздохнулъ, жуя въ огромномъ количеств хлбъ, и мимоходомъ похвалилъ его, желая, чтобы народъ всегда лъ такой же. Подбиранье вилкой повело къ тому, что онъ хорошо полъ — и по королевски. Боле нежели циничное мнніе Розамонды о мущинахъ и привычка произносить непреложные приговоры на основаніи мимолетныхъ впечатлній заставили ее въ эту минуту видть въ немъ влюбленнаго, не внушающаго ни малйшихъ опасеній, и политика, боле подвизающагося въ теоріи, чмъ на практик, нчто въ род джентльмена — любителя краснорчивыхъ словоизверженій. О молодыхъ радикалахъ изъ аристократіи, и родовой и денежной, говорятъ всегда, что они рано или поздно вернутся на большую прозжую дорогу консерватизма.

Онъ подобралъ одну изъ утреннихъ газетъ, въ безпорядк швырнутыхъ на полъ, и пробормоталъ:— Они накинулись на меня.

— Лучше ли доктору Шрэпнэлю? спросила Розамонда, видя, что онъ стоялъ у окна, уныло глядя на туманъ.

Онъ круто обернулся.— Ему лучше. Сходите на верхъ. Настаивайте, чтобы она пола. Скажите madame de Руальу, что братъ ея, monsieur le comte de Круанель, скоро будетъ здсь и встревожится, видя ее больной. Спустите сторы въ ея комнат, зажгите съ полдюжины свчей. Скажите ей, что у меня только одна мысль — о ней. Нтъ, это — ложь. Скажите ей, что я думаю только объ одной женщин — о ней. Это вы можете сказать. Нтъ! вы этого не можете сказать. Вы можете сказать, что я преданъ ей — ха, ха, какой вздоръ! Мн стоитъ только открыть ротъ, и… не говорите ничего обо мн. Пусть она думаетъ самое худшее… пока не дойдетъ до вопроса о ея жизни… тогда будьте сострадательной, доброй женщиной…

Онъ стиснулъ ея пальцы и, передавъ нервную дрожь свою всей нервной систем нжной женщины, электрически убдилъ ее, какъ онъ любитъ и несчастливъ.

Она пошла на верхъ и, вернувшись черезъ десять минутъ, сказала:— Она все въ томъ же положеніи.

Онъ кивнулъ головой, взглянулъ на верхъ, поискалъ глазами шляпу, натянулъ перчатки, застегнулъ пуговицы, взглянулъ на часы, надлъ шляпу, все это совершенно машинально, быстро въ тоже время говоря что-то, изъ чего Розамонда, кром указаній, которыя вовсе не нужны были такой прекрасной хозяйк и опытной сидлк, не могла понять ни слова. Ему нужно было идти куда-то по назначенію, искать доктора — новое доказательство неумнья мущинъ сносить терпливо. Онъ отворилъ дверь, дошелъ до лстницы наверхъ, постоялъ, вздохнулъ, послушалъ и ушелъ.

Розамонду поразила мысль, что онъ длалъ отчаянную попытку быть двойственнымъ человкомъ.

Куча утреннихъ газетъ, лежавшихъ на полу, напомнила ей восклицаніе его: ‘они накинулись на меня!’ Глаза ея пробжали столбцы я остановились на его имени, напечатанномъ крупнымъ шрифтомъ. Руководящая статья была посвящена недавней рчи капитана Бьючэмпа, сказанной въ большомъ мануфактурномъ город Гннингем, на митинг, подъ предсдательствомъ лорда-мэра, и отвтамъ Бьючэмпа на предъявленные ему вопросы. Одинъ изъ нихъ былъ слдующій: какое право онъ имлъ носить англійскій мундиръ, проповдуя республиканскія идеи? Розамонду передернуло за ея любимца, когда она прочла эту статью. То была статья саркастически-ласкательнаго тона, мастерски легкаго слога, какъ размахъ бичемъ палача, который готовится рзать спину, обнаженную для принятія общественной кары. Намекъ на ‘Джека на берегу’ {Джекъ прозвище моряковъ.} убдилъ ее, что дядя Эверардъ подсказалъ автору эту статью. Отвтъ Бьючэмпа на вопросъ, предъявленный ему о лоялизм, не былъ приведенъ, было сказано только, что ему принесли поздравленіе за откровенность. Въ тоже время его поучали, что вся вина его лежала въ излишней наклонности длать различія, и убждали, что нтъ никакой разницы между лоялизмомъ и преданностью отечеству въ такомъ счастливомъ и довольномъ государств, какъ Англія, которое могло бы благодарить его за геройскую службу во время войны, если бы ей не пришлось въ настоящее время считать его за единственный примръ зла, иричипяемаго сравнительно долгимъ миромъ. ‘Безъ сомннія, скука подобнаго состоянія для человка съ темпераментомъ храбраго командира и проч.’ Заключеніе статьи было снисходительно. Розамонда два раза перечла статью для своего утшенія, и, какъ ни любила Бьючэмпа, но женская заботливость о политической карьер его, когда тревога ея за него улеглась, внушила ей мысль, что авторъ статьи долженъ былъ получить совтъ снисходительно отнестись къ преступнику, но отъ кого же, кром ея лорда? Понятія ея о нравахъ и обычаяхъ прессы были очень первобытны. Въ стать относились къ Бьючэмпу, какъ къ нашалившему школьнику, который былъ прежде умнымъ мальчикомъ и, современемъ, вроятно, снова исправится. Она въ тайник сердца говорила про него тоже самое, только съ большимъ паосомъ и въ боле лестныхъ выраженіяхъ.

Отъ лорда пришла телеграмма. Розамонд прислано приказаніе приготовить домъ къ полудню слдующаго дня. Но какъ было сдлать это? Ей оставалось только увдомить графа Рамфри, что онъ не можетъ занять свой домъ. ‘Ненавистный человкъ!’ послала она Сэсилю Баскелэту злобное воззваніе и сла, подперевъ подбородокъ рукой, погрузясь въ глубокую думу. Ей подали карточку француженки: madame d’Auffray.

Бьючэмпъ отправился къ пріятелю своему Лидіарду, чтобы укрпиться въ намреніи отвчать на эту статью, вызвавъ противуположный совтъ. Онъ отстаивалъ фразу за фразой въ первой половин своей статьи противъ критическихъ замчаній Лидіарда, уступая ему два-три пункта только въ литературномъ отношеніи. Но за то тмъ упорне проводилъ онъ свои идеи объ умренности, которыя заключались въ томъ, что онъ не спрячется ни за какую уловку что онъ рискнетъ своимъ положеніемъ и докажетъ свое право открыто высказать свои мннія. Что же касается неблагопріятнаго времени, то онъ утверждалъ, что это — крикъ, поднятый отъвшимся среднимъ классомъ, трусящимъ малйшаго движенія и живущимъ только духомъ компромисса. Неужели время будетъ благопріятне, когда поднимется общій крикъ? Неужели тогда будетъ удобне говорить о такихъ вещахъ, нежели теперь, когда можно хладнокровно обсудить ихъ и къ тому же безъ опасности? Будутъ ли его преслдовать, или нтъ — ему все равно. Онъ не хотлъ слышать объ особенной натур англичанъ, они должны выслушать правду или погибнуть. Они обязаны знать, что въ наше время мысль должна вести ихъ, если они не хотятъ отстать. У нихъ теперь одна слава — передовое политическое развитіе, и оно не должно допусить ихъ остановиться.

Зная, какъ трудно давалось прежде Бьючэмпу искусство говоригь краснорчиво о политик, Лидіардъ былъ удивленъ такимъ, хорошо поддержаннымъ ораторскимъ залпомъ, онъ не зналъ о нервно-лихорадочномъ состояніи своего пріятеля, для котораго эта огненная рчь была бальзамомъ, а проповдь истины органической потребностью. Бьючэмпъ держался за свои идеи, какъ другіе за наслажденія жизнью — страстно, отчаянно. Он были для него все въ жизни, онъ отдалъ все за нихъ. Онъ принудилъ Лидіарда положить перо и проводить его по скверу и пошелъ съ пріятелемъ, разсуждая, доказывая, восклицая, издваясь надъ старой Англіей, побивая ее, то поднимая, то снова бросая ее въ грязь, обращаясь съ нею то какъ съ выжившей изъ ума презираемой бабушкой, то какъ съ женщиной, нкогда обоготворяемой, то какъ съ негоднымъ клокомъ земли, то какъ съ полемъ, обсяннымъ здоровымъ зерномъ. Онъ длалъ смотръ выдающимся государственымъ людямъ и смялся надъ этими карликами-великанами, наконецъ, онъ бросилъ якорь у института рабочихъ, о которомъ онъ недавно слышалъ, что рабочіе собирались разъ въ недлю читать британскихъ поэтовъ.

— Это — самое лучшее, что я слышалъ въ послднее время, сказалъ онъ, пожимая руку Лидіарда у ступеньки крыльца.

— Ага, вы — командоръ Бьючэмпъ! Я думаю, я знаю васъ. Я видлъ васъ на платформ, заговорилъ громко одинъ румяный мужчина, очень прилично одтый, остановясь передъ Бьючэмпомъ.— Если бы вы были въ вашемъ мундир, проклятая республиканская собака, я бы сорвалъ его съ васъ своими руками, потому что вы — негодяй, вы — измнникъ, съ вашимъ дряннымъ республиканизмомъ, которымъ вы ставите вверхъ дномъ все въ старой Англіи. Вамъ нужна палка о девяти хвостахъ, и я самъ-бы отпустилъ ее вамъ. И помните мое слово: когда я въ первый разъ увижу васъ въ синемъ мундир съ золотымъ шитьемъ, я заставлю васъ доказать, какое право вы имете носить его — не то я сдлаю изъ васъ такого Купидона, а я не шучу. Я не плачу деньги на то, чтобы какой-нибудь болванъ оскорблялъ мои чувства уваженія ко всему святому и мой лоялизмъ, особенно, когда онъ у меня на жалованьи — слышите-ли вы! Я плачу подати, вы — на моемъ жалованьи, и вы должны исполнять свой долгъ, или я пинками вышвырну васъ. Это — не пустая угроза. Ждите, я сдержу, ее при вашей первой публичной рчи, если только вы скажете ее гд бы то ни было въ сорока миляхъ отъ Лондона. Убирайтесь.

Свирпо нахмурясь и издавъ безобразное рычаніе, достойное челюстей канибала, этотъ человкъ прошелъ мимо Бьючэмпа.

Бьючэмпъ не сводилъ съ него глазъ.

— Изъ какого сословія можетъ выйти подобный человкъ?

— Онъ — безвредный фанатикъ, отвчалъ Лидіардъ.— Онъ прочелъ статью и возбужденъ ею.

— Мн бы хотлось имть адресъ этого человка. Бьючэмпъ серьзно посмотрлъ на Лидіарда, но это не вызвало со стороны того великодушнаго предложенія достать просимый адресъ. Быть можетъ, лучше было бы забыть этого человка.

— Вы видите дйствіе этой статьи, сказалъ онъ.

— Это — то, что я называю неблагопріятнымъ временемъ.

— Онъ говорилъ не какъ купецъ, проговорилъ въ раздумьи Бьючэмпъ.

— Онъ, однако, можетъ быть и купцомъ. Но лучше назвать его фанатикомъ.

— Фанатикомъ? топнулъ ногою Бьючэмпъ.— Чего?

— Существующаго порядка вещей, своего мяса и эля, фанатикомъ титуловъ, которые онъ привыкъ читать въ газетахъ. Вы мало изучили вашихъ соотечественниковъ.

— Я изучилъ бы этого человка, если бы имлъ случай.

— И, вроятно, нашли бы его однимъ изъ самыхъ пустоголовыхъ и съ самымъ худшимъ характеромъ изо всхъ пустоголовыхъ.

Бьючэмпъ пожалъ руку Лидіарду, спрашивая: — а вдова?

— Въ мір нтъ другой такой женщины.

— Теперь вы свободны — почему же нтъ? Мн кажется, я заставилъ одного человка уйти съ поля сраженія.

— Слишкомъ рано. Къ тому же…

— Повторите еще разъ: къ тому же и вамъ придется сказать:— слишкомъ поздно.

— Когда вы подете въ Бэвисгемъ?

— Когда? Я не могу сказать, когда я пройду сквозь огонь. Для меня никогда не было такого роднаго дома, какъ этотъ коттеджъ, старикъ, и милая добрая двушка. Она — самая славная двушка въ мір. Если бы вы не испортили ее немного вашей философіей о томъ, что все въ мір иметъ дв стороны.

— Но я далъ ей мозгъ.

— Она всегда сомнвается насчетъ дйствія. У нея нтъ воли. Вотъ почему она — фаталистка, и споръ между нами всегда кончается тмъ, что она уступитъ, по уступитъ только потому, что я настойчивъ, вмсто того, чтобы подчиниться факту.

— Она подчиняется вашему вліянію.

— Она противъ изданія ‘Разсвта’ въ настоящее время. Это — неблагопріятное время! Я спорю съ нею, но не могу ни на волосъ завладть ея умомъ. Она скажетъ: очень хорошо, чтобы перестать спорить. У нея ваша голова.

— А у васъ ея сердце, могъ бы сказать Лидіардъ.

Оба пріятеля начали прощаться, и ни одинъ изъ нихъ не зналъ, какъ тяжелъ былъ искусъ терпнія каждаго изъ нихъ. Въ эту минуту Бьючэмпъ увидлъ проходившаго мимо стараго товарища своего, Джона Уильмора.

— Джонъ! позвалъ онъ.

Уильморъ оглянулся.— Здравствуйте, Бьючэмпъ.

— Куда ты идешь, Джекъ?

— Въ адмиралтейство. У меня назначено свиданіе. Я тороплюсь.

— Неужели ты не можешь остановиться и на минуту.

— Не могу. Добрый день.

Невроятно. Старый другъ его, самое простое незлобивое сердце въ мір, и тотъ ушелъ, не пожавъ ему руки, и ушелъ съ глубоко оскорбленнымъ видомъ.

— Видно, что эта газетная статья очень распространена, сказалъ Бьючэмпъ Лидіарду, на что тотъ отвчалъ:

— Эта статья не могла вложить въ головы понятія о васъ. Она дала только языкъ тому понятію, которое уже сложилось въ нихъ. Вы должны видть въ этомъ примръ сметливости прессы.

— Вы бы не поврили, что этотъ человкъ и я были товарищами столько лтъ! О, старый товарищъ, Джекъ Уильморъ! Не уходите, Лидіардъ.

Лидіардъ объявилъ, что онъ долженъ уйти, потому что общалъ читать въ этотъ часъ по итальянски съ мистрисъ Уардоръ Девер.

— Тогда ступайте во всякомъ случа, отпустилъ его Бьючэмпъ.

Бьючэмпу казалось, будто онъ на ступеньк этого крыльца сдлалъ смотръ своимъ друзьямъ и врагамъ и нашелъ, что вс они одного цвта. Если съ нимъ случилось это на лондонскомъ сквер въ продолженіи этой четверти часа, то чего же ему ждать отъ общественнаго мннія цлой Англіи? Бгство лэди Барбары съ лордомъ Альфредомъ въ прошломъ году не возбудило сильнаго негодованія и озлобленія: только сплетни и сожалніе. Много горечи пилъ Бьючэмпъ изъ чаши жизни вмст съ этими размышленіями. Люди, которые хотятъ вызвать великія битвы и которымъ приходится побждать себя такъ тяжело, мало по малу пріучаются выжимать изъ своихъ неудачъ, какъ и изъ большей части жизненныхъ случайностей, только разъдающія мысли. Свтъ, съ которымъ они борются, побждаетъ ихъ. ‘Служеніе обществу и природа — возмущаются зачастую противъ того, что составляетъ для насъ высшій интересъ жизни. И то и другое требуетъ полной побды. И побда надъ требованіями служенія обществу, какъ и побда надъ природой, есть побда надъ самимъ собой. Но истинная побда въ торжеств служенія. Мы должны выработать общество и покорить природу’ — такъ говорилъ докторъ Шрэпнэль. Когда Бьючэмпъ вернулся домой, онъ очутился въ другой стихіи. Вн стнъ дома все вызывало въ немъ духъ борьбы, но здсь, въ стнахъ, гд Ренэ дышала, гд она, можетъ быть, умирала, онъ чувствовалъ себя разбитымъ и оставилъ случаю ршить все. Онъ поднялся на верхъ и засталъ г-жу д’Оффрей, разговаривавшую съ Розамондой.

— Madame la comtesse увряла меня, что я увижу васъ сегодня, сказала француженка, плывущей походкой спша на встрчу Нэвилю.— Для меня такое удовольствіе, и она пожала ему руку.— Но я боюсь, что вамъ нельзя будетъ видть сестру. Она такъ неосторожно рискнула вынести вашъ климатъ и въ самое худшее время года. Я бы могла предупредить ее насчетъ англійской зимы или ранней весны. Но вы знаете пылкость ея характера. Она такъ неожиданно приняла предложеніе madame la comtesse, и, хотя я не имю никакихъ опасеній на счетъ ея здоровья, но теперь она — жертва суровой погоды.

— Вы видли ее, madame? спросилъ Бьючэмпъ.

Г-жа д’Оффрей съ такимъ мастерствомъ разыграла роль обманутой, что Нэвиль забылъ о томъ, что и ему нужно играть роль. Даже то, что Розамонда не возражала противъ титула графини, поразило его.

— Madame д’Оффрей просидла цлый часъ съ маркизой де-Руальу, сказала Розамонда.

Бьючэмпъ заговорилъ о прізд Роланда.

— А? протянула г-жа д’Оффрей и обратилась къ Розамонд:— Вы задумали сдлать намъ сюрпризъ, въ такомъ случа, въ вашемъ гостепріимномъ дом соберется все семейство, madame іа comtesse.

— Если m-r le marquis сдлаетъ эту честь, madame.

— Мой братъ въ Лондон, сказала г-жа д’Оффрей Бьючэмпу.

Ударъ былъ потрясающій.

XLIII.
Графъ и графиня Рамфри.

Необыкновенная телеграмма, за которой послдовало на слдующее утро еще боле необыкновенное письмо отъ Розамонды Кллингъ, воспрепятствовала Эверарду, теперь графу Рамфри занять свой собственный домъ. Она въ краткихъ словахъ просила его пріхать только посл похоронъ и общала представить ему основательныя причины такой просьбы, когда они свидятся. ‘Я повторяю, я даю слово удовлетворительно объяснить вамъ все’. Письмо было написано тономъ исторической героини, отказывающейся сдать крпость.

Злоба Эверарда была такого свойства, что могла сносить отсрочки, не боясь ослабленія. У него не было никакихъ длъ въ Лондон, а много длъ въ замк, и онъ отдался теперь новымъ ощущеніямъ, вызваннымъ графствомъ, которыя такъ рдко выпадаютъ на долю джентльмену его лтъ. Онъ ждалъ, что Нэвиль прідетъ на похороны, но Нэвиль не пріхалъ и не прислалъ извиненія. Одинъ Сэсиль былъ помощникомъ графу. Оба прошли между двойными рядами выстроившихся для похоронной процессіи фермеровъ и крестьянъ, напомнившими графу гравюры Фруасара, надъ которыми онъ съ восторгомъ корплъ мальчикомъ и которыя изображали связанныхъ гражданъ, покорныя головы которыхъ походили на орхи, приготовленные быть расколотыми, когда они, передъ воротами взятыхъ французскихъ городовъ, ждали изъявленія воли побдителя, вступавшаго съ гарцевавшими въ свит рыцарями и разввавшимися знаменами. То была слава прошлаго. У графа Рамфри не было наслдника. Мысль эта леденила его. Одиночество и неимніе дтей для старика, главы одного изъ самыхъ древнихъ и воинственныхъ родовъ, гордаго своею кровью, придавали Эверарду видъ каменной статуи, стоящей среди пустыни, и заставили его видть въ себ только поднятый столбъ пыли, который тотчасъ же уляжется въ прахъ. Онъ съ любопытствомъ прослушалъ слова пастора и согласился съ нимъ. Мы — персть земная. Десять столтій протекли для того, чтобы доказать, сколько справедливости въ этихъ словахъ. Хроника дома Рамфри упомянетъ, что послдній графъ Рамфри не оставилъ наслдниковъ.

Сэсиль, идя рядомъ съ дядей, былъ очень представителенъ. Если мрить достоинство на футы, то онъ быль бы достойнымъ владльцемъ обширныхъ земель рода Рамфри. Но графъ такъ искренно презиралъ своего племянника, что не мрялся съ нимъ силой и не придавалъ ему никогда никакой цны, кром цны оружія, необходимаго, когда нужно бить. Мечтою Эверарда, былъ Бьючэмпъ не Баскэлетъ, и ненависть его къ Бьючэмпу еще усилилась, когда онъ увидлъ, что Баскелэтъ будетъ наслдникомъ имени и земель Рамфри. Безъ сомннія, Сэсиль будетъ устраивать знаменитыя охоты, охранять дичь неусыпнымъ окомъ генерала іезуитовъ. Объ этомъ стоило подумать.

Черезъ два дня посл похоронъ, графъ Рамфри отправился въ Лондонъ. На станціи онъ былъ встрченъ Розамондой, которая увдомила его, что семейство французовъ еще не очистило его дома.

— Гд же вы устроили для меня помщеніе, мистрисъ Кллингъ? спросилъ онъ очень милостиво.

Она назвала отель, гд заняла для него комнаты. Онъ кивнулъ головой и похалъ въ отель, не говоря ни слова во время дороги. Онъ былъ ужасно вооруженъ противъ нея и Нэвиля, какъ она и ожидала.

— Вы — раба этого человка, мистрисъ Кллингъ. Вы такъ ослплены имъ, что помогаете его любовнымъ интригамъ, и при томъ въ моемъ дом. Я долженъ ждать, когда они очистятъ домъ, говорилъ онъ, бросая вгляды комическаго пренебреженія на убранство отеля, блествшее ненавистной ему позолотой.

— Они узжаютъ посл завтра, отвчала Розамонда, задыхаясь отъ нервнаго волненія при начал стычки съ своимъ лордомъ, и, перескочивъ черезъ предварительныя объясненія, она приступила къ смлому изложенію фактовъ:— маркиза де-Руальу была больна. Она еще не оправилась. Она только-что встала съ постели. Невстка ея ходила за нею. Мужъ ея, кажется, очень боленъ. Онъ — совершенство въ отношеніи вжливости.

— Слава Богу, мистрисъ Кллингъ.

— Братъ ея, товарищъ Нэвиля на войн, тоже здсь.

— Кто пріхалъ первымъ?

— Лордъ Рамфри, вы слышали только разсказъ капитана Баскэлета. Она была моей гостьей съ той минуты, какъ ступила на почву Англіи. На нее не можетъ пасть и тни подозрнія.

— Мистрисъ Кллингъ, если мужъ ея доволенъ, то мн-то какое дло до всего этого?

— Я думаю о Нэвил, лордъ Рамфри.

— Вы никогда не думаете ни о комъ другомъ.

— Онъ ночуетъ въ этомъ отел, оставивъ домъ въ распоряженіи маркизы де-Руальу. Я была тому свидтельницей.

— Кажется, вы оба приготовились выдержать допросъ въ уголовномъ суд.

— Это — чистая правда, лордъ Рамфри.

— Неужели вы воображаете, что я боюсь за добродтель этого молодого человка?

— Она — лэди, которая должна понравиться вамъ.

— Скандалъ въ моемъ дом не можетъ нравиться мн.

— Единственный скандалъ былъ сдланъ капитаномъ Баскэлетомъ.

— Бднягою, которому заперли дверь ночью, по весьма уважительной причин. Я думаю, ему былъ пріятенъ такой контрастъ.

— Лордъ Рамфри, эта лэди сдлала мн честь своимъ посщеніемъ. Я до сихъ поръ не позволяла себ приглашать друзей. Она, вроятно, не поняла моего настоящаго положенія здсь.

Графъ величественнымъ движеніемъ заявилъ о прав Розамонды принимать своихъ гостей.

— Вы пригласили ее? спросилъ онъ.

— То-есть, я сказала ей, что надюсь видсь ее въ Англіи.

— Она ожидала, что вы будете въ город къ прізду ея?

— Она пріхала неожиданно.

— И одна?

— Она, можетъ быть, желала ухать на время отъ своихъ. Могли быть непріятности.. Бываютъ очень щекотливые случаи.

— И настоящій случай былъ до того щекотливъ, что вы сочли за нужное запереть дверь передъ четвертымъ.

— Со стороны капитана Баскэлета неделикатно и низко жаловаться и намекать. Нэвиль тоже ушелъ изъ дома, а капитанъ Баскэлетъ выместилъ за то на дверяхъ и колокольчикахъ. На другой день въ домъ пришла полиція.

— И вы думаете, онъ зналъ о томъ, что вы были въ эту ночь въ дом?

Она не могла сказать этого, но ненависть ея къ Сэсилю заставила ее переступить обычныя границы сдержанности въ отношеніи ея лорда и спросить его: поступилъ ли бы онъ, какъ Сэсиль, даже воображая самое худшее?

Онъ не отвчалъ на вопросъ, но замтилъ: — Я жалю, что онъ сдлалъ вамъ непріятное.

— Тутъ дло не въ непріятности мн, но въ возмутительной и безчестной дерзости противъ лэди, и притомъ иностранки.

— Это — дло между нимъ и Нэвилемъ. Я поддерживаю его.

— Въ такомъ случа я молчу, лордъ Рамфри.

Она молчала и лордъ Рамфри молчалъ. Но молчаніе — оружіе оскорбленія только когда молчитъ одинъ, и Розамонда, видя, что оружіе ея отпарировано, подумала, не испортитъ ли она дло молчаніемъ.

— Капитанъ Баскэлетъ остался въ замк? спросила она.

— Квартира эта нравится ему.

— Нэвиль не могъ пріхать въ Рамфри, сэръ. Онъ былъ принужденъ оставаться здсь, чтобы помочь мн принять брата ея и мужа.

— Это почему? Но я не имю ничего противъ того, если онъ сдлаетъ маркиза счастливымъ мужемъ.

— Онъ поступилъ такъ, какъ немногіе поступили бы, чтобы она осталась женою, уважающею себя.

— Въ этомъ молодц сидитъ пасторъ! вскричалъ лордъ Рамфри.— Теперь я знаю всю исторію. Она пріхала къ нему. Онъ отказался принять даръ, а васъ вызвали быть ширмами для нихъ. Еслибы онъ убжалъ съ нею, то оказалъ бы большую услугу отечеству. Здсь онъ будетъ побитъ и вмст съ нимъ покарается зло. Онъ — мишень для всхъ газетъ. Мн опротивло слышать о немъ. Онъ — зловоніе для моихъ ноздрей. Эта женщина надола ему.

— Онъ любитъ ее.

— Мистрисъ Кллингъ, васъ обошли. Если онъ отказался взять ее, то наврно есть что нибудь, что онъ боле любитъ. Я не хочу врить, что мы, Рамфри, могли выростить платоническаго вздыхателя-осла. Я знаю его. Онъ — не поклонникъ отвлеченной морали. Я отдаю ему полную справедливость. Я слышалъ, что онъ приказалъ увести джерсейскаго быка изъ Хольдесбри, а это животное — мое.

— Нэвиль купилъ его.

— Ага, онъ мряется со мной.

— Онъ увряетъ, что связанъ общаніемъ отдать его одному американцу, и вы должны подписать обязательство не держать быка доле двухъ лтъ.

— Я не подписываю никакого обязательства. Я удержу быка.

— Согласитесь видть Нэвиля сегодня вечеромъ, лордъ Рамфри.

— Да, когда онъ извинится передъ вами.

— Онъ сдлалъ боле, прося меня оказать ему услугу.

— Нтъ ни одного живаго существа, котораго бы этотъ молодецъ не заставилъ служить себ, еслибы зналъ къ этому секретъ. Мы бы вс должны были идти на Лондонъ по пятамъ доктора Шрэпнэля. Политическая манія также неизлечима, какъ водобоязнь, а онъ укушенъ. Это ясно.

— Можетъ быть укушенъ, но онъ не бшеный. Вы всегда спорили, что неизлечимо только укушеніе дйствительно бшеной собаки. Но это — очень рдкій случай. А разв это — такой случай?

— Очень похожій на такой, хоть я и не видлъ его съ пной у рта бгающаго отъ воды, какъ это длаетъ его чернь.

Розамонда подавила слезы, но не могла скрыть усилій подавить ихъ.— Наши силы не равны въ мор, лордъ Рамфри, сказала она.— Я стараюсь говорить въ пользу Нэвиля и длаю ему еще боле вреда, нежели еслибы я молчала. Одно я повторяю: онъ — тотъ же самый Нэвиль, который дрался за свое отечество и не покидалъ славнаго дла, хотя онъ сдлался, какъ писалъ полковникъ Халкеттъ, скелетомъ. Онъ — тотъ же самый Нэвиль, который… О! какъ я жалко плачу ему свой долгъ!.. который защищалъ меня отъ клеветъ своего двоюроднаго брата.

— Мальчишки! возразилъ лордъ Рамфри.

— И теперь между ними тотъ же споръ.

— Разв вы забыли мое предложеніе защищать васъ отъ лгуновъ и клеветниковъ?

— Разв я когда могу забыть его? И лицо Розамонды засіяло изъ-подъ облака печали.— Я тогда подумала, что вы — истинный джентльменъ, что вы — король джентльменовъ, я и всегда это думала, мой дорогой лордъ. Я воображала, что я пережила сплетни. Я обольщала себя надеждой, что я стою вн всякихъ оскорбленій, что ни одинъ мужчина не осмлится оскорбить меня и бросить въ меня грязью, но кажется, всегда найдется негодяй, чтобы оскорбить женщину, поставленную въ такъ-называемое двусмысленное положеніе. Оставаясь на мст у васъ, я могу заврить васъ, что я только разъ всего въ продолженіи всего времени, какъ занимала его, переступила за черту моихъ обязанностей — это было для Нэвиля. А капитанъ Баскэлетъ при этомъ взялся защищать вашу репутацію.

— Этотъ негодяй осмлился спрашивать о вашемъ поведеніи? и графъ грозно нахмурился.

— О, нтъ! Онъ не спрашивалъ. Онъ не спрашиваетъ, онъ обвиняетъ. Онъ никогда не сомнвался. И то, о чемъ онъ кричалъ еще мальчикомъ — теперь для него фактъ. Онъ такъ преданъ вамъ. Онъ ради васъ просилъ меня не вмшивать мое имя въ скандалъ, который онъ предвидлъ въ послднихъ происшествіяхъ въ дом.

— Онъ позволилъ себ насмхаться надъ вами.

— У него талантъ насмхаться. Но въ этомъ случа онъ хотлъ говорить ясно и… личности.

— Какого рода намки онъ позволилъ себ?

Лордъ Рамфри отошелъ отъ ея стула для того, чтобы ей легче было отвтить, потому что Розамонда покраснла и, очевидно, страдала отъ стыда и негодованія.

— Такіе намки, которые называются ясными.

— Словами?

— Грубыми словами.

— Такъ вы не хотите встрчаться съ Сэсилемъ?

Подобный вопросъ и равнодушный тонъ, какимъ онъ былъ сдланъ, удивили и возмутили ее до того, что у нея вырвался необдуманный отвтъ:

— О, я скоре хотла бы встртить чорта.

Она сама не сознавала, съ какой дрожью, какъ порывисто и горько у ней вырвался этотъ отвтъ. Для лорда ея это былъ крикъ природы, которую онъ лукаво затронулъ, чтобы вызвать его.

Онъ ходилъ крупными и мрными шагами по комнат, кивая на свои ноги. Розамонда встала. Фигура ея была очень величественна въ черномъ опушенномъ мхомъ плать.

— Сэръ, мн надо сдлать вамъ еще одно серьзное признаніе.

— Что такое?

— Я бы хотла избжать его, потому что оно не можетъ повести ни къ чему дурному. Но у меня есть врагъ, который можетъ оклеветать меня. Прежде всего, я отказываюсь отъ своего мста. Я не могу боле занимать его.

— Время уходитъ, а вы выбираете окольныя дороги. Говорите прямо. Вы хотите сказать, что бросаете бразды правленія моимъ хозяйствомъ.

— Да. Вы приписываете это прямо Нэвилю?

— Да. Этотъ молодецъ хочетъ перевернуть вверхъ дномъ Англію и начинаетъ съ моего хозяйства.

— Вы ошибаетесь, лордъ Рамфри. То, что я сдлала, отдаетъ меня на жертву капитану Баскэлету. Это такъ возмутительно, что я не могу подумать о томъ. Это хуже бича, хуже вашего неудовольствія. Этого, быть можетъ, и не будетъ, но мысль о томъ, что это, можетъ быть, придастъ мн мужество. Вы говорили, что все позволительно для покровительства женщины. Это — вашъ символъ вры, лордъ Рамфри, и оттого, что свтъ — я сколько разъ слышала какъ вы говорили это — несправедливъ и безпощаденъ къ женщин. Въ нкоторыхъ случаяхъ я думаю тоже. Въ дйствительности, я слдовала вашимъ наставленіямъ, я хочу сказать — вашему примру. Дешевое рыцарство съ моей стороны! Но мн оно досталось не легко! Я говорю это въ свою защиту.

— Ну, мистрисъ Кллингъ, вы довольно крпко затянули узелъ, можетъ быть, теперь вы разсчете его? сказалъ графъ.

Розамонда тихо потянула въ себя воздухъ.— М. le marquis — джентльменъ, которому, посл разсянной жизни, болзнь напомнила о томъ, что у него молодая жена красавица.

— Онъ вырылъ самъ себ яму и упалъ въ нее. Онъ ревнивъ?

Она покачала головой, давая понять: безмрн.

— Ревность стариковъ ищетъ только случая быть обманутой. Но его невозможно было обмануть до такой степени, чтобы онъ могъ вообразить, что madame la marquise пріхала бы гостьей къ женщин въ моемъ положеніи. Зная это или нтъ, сестра его, очень умная и добрая женщина, другъ мужу и жен, француженка самаго чистаго типа — назвала меня титуломъ… Она настаивала на этомъ и, насколько я позволила себ догадаться, считала это необходимымъ ради домашняго мира.

Лицо лорда Рамфри приняло вопросительное выраженіе. Брови его поднялись высоко, глаза смотрли кротко.

Она продолжала:— Они узжаютъ изъ Англіи черезъ нсколько часовъ. Вроятно, они никогда не возвратятся сюда. Я позволила и ему называть меня титуломъ графини.

— Рамфри? сказалъ графъ.

Розамонда склонила голову.

Губы его передернулись. Она не ожидала, что съ нихъ грянетъ громъ, но боялась услышать насмшку или вынести мертвое молчаніе. И она сдвигала свои губы, подражая ему, собирая силы выдержать ударъ, когда онъ разсмялся своимъ беззвучнымъ смхомъ, не раскрывая рта.

— Я боюсь, вы славно попались.

— Вы не можете простить мн, лордъ Рамфри.

Онъ еще разъ засмялся тмъ же смхомъ, потомъ вдругъ, призвавъ все свое величіе, приказалъ ей говорить о длахъ. Самъ онъ говорилъ о состояніи замка и потомъ, съ легкимъ презрніемъ, о долгахъ рода Рамфри и объ отц Сэсиля, сэр Джон.— Что вс они для меня? сказалъ онъ въ заключеніе и жаловался на то, что онъ будетъ названъ послднимъ графомъ Рамфри.

— Родъ кончается достойно, сказала съ жаромъ Розамонда, хотя сама не знала, гд она.

— Кончается! произнесъ графъ.

— Я долженъ видться съ Сткели, заговорилъ онъ потомъ торопливо и, наклоняясь къ ней, сказалъ: — прошу васъ довести меня до клуба, графиня.

— О, сэръ!

— Разъ — графиня и навсегда графиня.

— Но въ тотъ разъ — обманщица, графъ Гамфри.

— Не всегда, будемъ надяться.

Эта небольшая варіація, на язык комедій, доставила ему удовольствіе, потомъ онъ, перемнивъ тонъ, сказалъ:

— Будьте здсь завтра рано поутру. Не гоните этого семейства. Длайте что хотите, но не говорите мн ни слова о Нэвил. Онъ — скверная похлебка на обд у кого бы то ни было. Пора мн вычеркнуть его изъ списка своихъ.

Она не смла давать волю мыслямъ, думать значило торжествовать, а, быть можетъ, она обманывалась. За то мысли эти потокомъ нахлынули на нее, когда лордъ Рамфри, выходя изъ экипажа у клуба, крикнулъ кучеру:

— Везите графиню домой.

Это были исключительно мысли торжества. Когда пришла минута хладнокровнаго раздумья, она сказала себ, что это — дурной конецъ честной борьбы. Немногія женщины стояли бы противъ сплетенъ бросавшаго въ нихъ каменьями свта такъ твердо, какъ она. Не лучше ли было бы удержать за собой почву, которую она завоевала горькими слезами и нравственной силой, и сохранить свободу, которою она такъ дорожила? Этотъ ненавистный Сэсиль! Воспоминаніе о немъ зажгло ея щеки и обратило сердце въ ядовитую змю. Онъ заставилъ ее сдлать это. Она была совершенно честно убждена въ этомъ, потому что она честно не любила блеска и не желала занимать высокое положеніе въ свт. Она думала только о толкахъ сплетниковъ и сплетницъ и о томъ спокойномъ взгляд, который она броситъ на нихъ сверху внизъ.

Но если въ мір были два провинившіеся молодые джентльмена, племянники долготерпливаго дяди, которые были обойдены, взорваны на воздухъ и повержены на землю самымъ жестокимъ образомъ, то это были Сэсиль Баскэлетъ и Нэвиль Бьючэмпъ. И это было совершено ршеніемъ лорда Рамфри сдлать своей графиней женщину, которую онъ научился уважать, кром того, могло быть… но что еще могло быть, то не было написано на скрижаляхъ мысли его.

Розамонда не подумала, что Эверардъ Рамфри не длалъ никогда ни одного шага, не предвидя цлой комбинаціи разныхъ цлей, которыя достигались имъ.

XLIV.
Племянники графа и дв страсти Бьючэмпа.

Наступилъ сезонъ, когда Лондонъ становится маякомъ провинціи, и въ числ другихъ джентльменовъ, спшившихъ туда, былъ и капитанъ Баскэлетъ. Хотя онъ не былъ личностью въ палат общинъ, онъ былъ все-таки голосомъ, и, хотя онъ никогда не подвергалъ себя опасностямъ рчей, тмъ не мене былъ слышенъ. Его дломъ было кричать въ хор, и онъ исполнялъ его мастерскимъ подражаніемъ первобытнымъ крикамъ тхъ періодовъ, когда парламенты были еще неизвстны, и, такимъ образомъ, онъ, кром округа Бэвисгема, представлялъ еще стадію развитія человчества. Онъ пріхалъ въ настроеніи самомъ благопріятномъ для изданія рзкихъ гласныхъ, то есть въ сквернйшемъ расположеніи духа. Дядя извстилъ его объ увеличеніи его дохода, вмст съ тмъ, приказывалъ очистить городской домъ, а въ немъ эта женщина, мистрисъ Кллингъ, какъ хозяйка, принимала гостей Нэвиля. Нравственное чувство капитана Баскэлета было оскорблено. Прибавка къ доходу была вещь пріятная, но, какъ плата за молчаніе, она оскорбляла его. Это значило: интриганка боится меня.

Сэсиль зашелъ въ городской домъ. Онъ былъ любимцемъ старой ключницы, для которой высокомріе его было признакомъ кровной англійской аристократіи. Старуха подняла крикъ о томъ, какъ позорно заперли ему дверь подъ носъ, и по секрету сообщила, что прислуга французскихъ гостей звала мистрисъ Кллингъ графиней. И — что еще важне — кучеръ графа узналъ это и тоже зоветъ ее графиней, и за то подрался съ лакеемъ Кендалемъ, Кендаля потомъ позвали къ ней, и онъ пришелъ отъ нея въ такомъ переполох, какъ будто видлъ Привидніе. ‘Такая у ней сила’, заключила поклонница Сэсиля.

— Ну, и моя потягается съ нею, сказалъ Сэсиль, обдергивая манжеты и оскаливая зубы.

Средства, впрочемъ, не были вполн ясны въ его ум. Онъ прежде поврилъ это дло мужчинамъ рода Рамфри. Потомъ съ приличнымъ легкимъ намкомъ дамамъ. Этого невозможно терпть изъ уваженія къ графу Рамфри. Дамы рода Рамфри совтывали Сэсилю хать прямо къ графу и открыть, ему глаза. Но Сэсиль не былъ приготовленъ къ такому шагу. Онъ счелъ за лучшее сдлать эту исторію предметомъ толковъ всего города и, такимъ образомъ, довести до ушей графа. Уши города на цлый мсяцъ принадлежали Сэсилю. И онъ, однажды вечеромъ, разрзая воздухъ рукой на вечер у лэди Элзси, началъ говорить о позор, нанесенномъ мистрисъ Кллингъ роду Рамфри, какъ Сткели Кльбретъ остановилъ его, сказавъ:

— Лэди, о которой вы говорите — графиня Рамфри, я былъ свидтелемъ бракосочетанія.

Сэсиль перенесъ ударъ, какъ многіе раненые великаны, почувствовавъ, какъ ничтожны вс восклицанія, чтобы облегчить страданіе. Но у великановъ всегда есть подъ рукой скалы, которыя они могутъ разметать, деревья, которыя могутъ вырвать съ корнемъ, и куполъ небесный, который сочувственнымъ эхомъ вторитъ ихъ крикамъ. Но подобнаго осязательнаго облегченія нтъ въ тсныхъ собраніяхъ Лондона.

— Вы шутите, вы — шутникъ, вымолвилъ Сэсиль, когда мощная грудь его перестала колыхаться.

— Свадьба была тайная, я былъ свидтелемъ.

— Лордъ Рамфри сдлалъ изъ нея честную женщину.

— Жену пэра, хотите вы сказать.

Сэсиль поклонился.— Я принимаю поправку, сказалъ онъ и вышелъ изъ комнаты съ такимъ гордымъ видомъ, какой только могъ принять, но съ такимъ смущеніемъ, какъ будто его хватили по темени желзнымъ ломомъ.

Розамонд пришлось вынести еще худшее отъ Бьючэмпа. Бьючэмпъ явился исполнить вс формальности поздравленій, но онъ открыто высказалъ свое мнніе, что этотъ шагъ былъ сдланъ ею ради титула. Онъ измучилъ Розамонду, поднявъ дло доктора Шрэпнэля, какъ будто оно случилось только вчера, и, упрекая Розамонду, зачмъ она вышла замужъ за человка, на которомъ было пятно. Она должна была потребовать извиненія, какъ свадебнаго подарка, да, она должна была сдлать это, если дорожила честью графа, какъ своею собственной. Такъ мало понималъ онъ людей и такъ крпко держался за свои идеи. Она почти забыла о дл доктора Шрэпнэля, и ей было нестерпимо досадно видть, что оно явилось и на новомъ пути ея жизни. Розамонда не пробовала защищаться.

— Я очень рада, что вы пріхали, Нэвиль, сказала она:— вашъ дядя стоитъ за церемоніи. Теперь я могу быть вамъ дйствительно полезна.

— Докажите это. Вы могли заставить его жениться, вы можете послать его въ Бэвисгемъ.

— Моя единственная мысль — служить вамъ.

— Я знаю это, отвчалъ онъ горячо.— Вы служили мн и сдлали меня несчастнымъ на всю жизнь. Но это кончено. Все хорошо, пока рука на плуг. Лордъ Рамфри видлъ ее, вы сказали?

— Да, и онъ былъ въ восхищеніи отъ нея, Нэвиль.

— Вы не найдете другой женщины, равной ей по мужеству и великодушію. Вы измнили теперь ваше мнніе о француженкахъ? И ни слова, ни взгляда презрнія ко мн, когда при ней упоминали мое имя?

— Она не могла презирать васъ. Она сама была жертвой печальнаго заблужденія.

— Тмъ, что поврила мн. Неужели вы не поймете, въ чемъ была ошибка. Вы, женщины, безпощадны къ женщинамъ. Она продлала всю церемонію визита въ замокъ Рамфри, нося въ сердц смерть. Вы, англичанка, называете это рисовкой. Въ исторіи вы относитесь съ уваженіемъ, когда такую роль разыгрываютъ на эшафот. Я навсегда сказалъ ей: прости. Это дло кончено. Вы должны общать мн одно: теперь вы — жена пэра. Если вы цните свой титулъ, какъ слдуетъ… Нтъ, перебилъ онъ себя, смнивъ ироническій тонъ на задушевный:— вы должны дать мн слово честной женщины, которую я уважаю, что вы не будете оправдывать меня. Этотъ болтунъ сдлалъ все худшее, что могъ. Что бы ни говорили обо мн, я настоятельно прошу васъ молчать. Дайте мн вашу руку.

— Нэвиль, это глупо.

— Я такъ хочу.

— Это безразсудно. Вы даете полную свободу вашимъ врагамъ.

— Я знаю, о комъ вы думаете. Дайте мн вашу руку.

— Но если это будутъ говорить лица, которыхъ вы любите, Нэвиль.

— Общайте и тогда. Вы — не такая женщина, чтобы измнить своему слову.

— Я отказываюсь.

— Вашу руку. Я поцлую ее.

— О, милый мой! Розамонда обняла его и прижала на одно мгновеніе къ своей груди:— У меня только вы — одинъ въ мір. Все мое утшеніе — въ надежд быть вамъ полезной.

— Да, растоптавъ одну женщину, чтобы служить другой. Но вы не можете сказать правду. Маркиза де Руальу была обманута, она поврила такому животному, какъ я. Я написалъ ей, что я не измнился, а я совершенно измнился…

— Но если миссъ Халкеттъ узнаетъ?

— Что такое миссъ Халкетть для меня?

— Она была боле нежели вы думаете, Нэвиль, въ борьб, которую вы выдержали. О, если бы вы могли спасти ее отъ капитана Баскэлета! Онъ упорно преслдуетъ ее. Женщины, которыя не любятъ, могутъ быть опутаны стями. Она — богатая наслдница, подумайте о томъ, какую пользу можетъ принести ея наслдство. Вы уважаете ее, даже если у васъ нтъ къ ней боле теплаго чувства. Этотъ человкъ употребитъ вс средства. Я знаю, онъ явится и сюда кланяться мн.

— Сесилія можетъ разглядть насквозь Баскэлета, сказалъ Бьючэмпъ.

— Такіе люди могутъ быть опасны, хоть ихъ и видишь насквозь. У него будетъ исторія, которою онъ можетъ вооружить Сесилію ее противъ васъ. Онъ былъ бы неопасенъ, еслибы она не любила васъ. Позвольте мн объяснить все Сесиліи. Я не хочу сдлать зла бдной французской лэди, но вы обязаны сдлать это для Сесиліи. Отецъ ея предубжденъ противъ васъ ради вашихъ теорій, когда онъ услышитъ сплетню, то подумаетъ, что ваша нравственность такъ же ужасна, какъ и ваши политическія идеи. Полковникъ былъ у насъ съ дочерью въ Стейнгэм. Говорили о вашихъ — мн тяжело выговорить это слово — республиканскихъ идеяхъ. Она читала ваши напечатанныя письма, говорила мн о вашей искренности. Вс друзья ваши были разсержены, полковникъ Халкеттъ, разумется — тоже. Позвольте мн поговорить съ нею, Нэвиль. Мое положеніе теперь позволяетъ мн пользоваться большей свободой, нежели прежде. Вы не должны давать Сесиліи новые поводы для огорченія, вы и безъ того не были особенно нжны съ нею. Не позволяйте же сплетникамъ чернить себя. Ради Сесиліи вы должны позволить мн сказать правду. У меня есть локонъ ея волосъ.

— Локонъ волосъ Сесиліи? Гд? спросилъ Бьючэмпъ.

Розамонда самодовольно улыбнулась при этомъ успх своей уловки. Она не знала, что главной причиной, почему онъ съ любовью вспоминалъ объ этихъ свтлыхъ кудряхъ, было воспоминаніе о прошломъ. Какъ выздоравливающій отъ тяжелой болзни вспоминаетъ мелкія радости прошлаго, такъ для людей, разбитыхъ бурей, отрадно видть распускающуюся фіалку. Этотъ локонъ напомнилъ ему памятный разговоръ и мечты его о жен-товарищ.

Онъ пошелъ пшкомъ по Лондону, чтобы быть однимъ и думать. Изъ за изгородей дороги на югозападной возвышенности, онъ взглянулъ на большой городъ — на городъ, которой можно было завоевать еще, если употребить необходимыя на то средства — изданіемъ ежедневной газеты: Разсвтъ. Теперь это предпріятіе показалось ему возможнымъ. Скоро оно стало казаться ему совершенно близкимъ. Если Сесилія!.. за восклицаніемъ послдовало молчаніе, но въ мозгу его не было пробла: только покрывало ночи скрывало разсвтъ и прекрасную землю.

Понемногу неизвстная земля стала открываться глазу темными вершинами холмовъ. Много значитъ въ жизни имть врнаго товарища у семейнаго очага, но найти въ жен подкрпленіе на борьбу и оружіе, чтобы биться съ цлымъ свтомъ — рдкое счастіе, это — вдохновляющее, безконечное наслажденіе. Теперь онъ могъ на свои средства издавать только еженедльную газету. Но еженедльная газета — жалкое средство, она отстаетъ отъ теченія, запаздываетъ срокомъ, можетъ быть только періодическимъ литературнымъ органомъ, а не передовымъ орудіемъ политики, не первымъ бойцомъ на арен. Она можетъ быть только коментаріемъ на событія протекшихъ шести дней — эхомъ, а не голосомъ, можетъ только подводить итоги, произнося приговоръ. Но кто станетъ слушать? Этотъ приговоръ — тоже, что выбиванье пыли изъ подушекъ. Онъ не иметъ прочнаго, непрестаннаго вліянія. Это — органъ спящихъ. Это — самое слабое средство, думалъ Бьючэмпъ. Пламенная вра его въ силу слова заставляла его цнить, что значитъ имть шесть случаевъ въ недлю высказаться или только одинъ. Въ борьб, къ которой онъ готовился, было необходимо, чтобы онъ вышелъ на арену и наносилъ ударъ за ударомъ, безъ передышки. Показаніе враговъ, которое онъ могъ назвать ложью, должно быть названо ложью на другой же день. Скрытый торизмъ, лакейство, трусость измнническаго средняго сословія, которое теперь представляетъ всю Англію передъ лицомъ всего человчества, потому что оно наполняетъ вс столбцы прессы — должно быть изобличено. Оно поддерживаетъ прессу для собственныхъ выгодъ, притворяясь, будто говоритъ за народъ. Оно клевещетъ на народъ. А эта пресса, провозглашающая себя независимой, едва сметъ сдлать шагъ изъ опасенія наступить то здсь, то тамъ, на мозоли чьихъ-нибудь интересовъ. Она не можетъ имть совсти. Она — плохой руководитель, неврный стражъ, претензія ея быть національнымъ и народнымъ голосомъ возмутительна. Это — ложь. Пресса сильна только когда она служитъ длу. Она — орудіе денегъ, служащее деньгамъ, у ней нтъ никакой связи съ духомъ народа. Она не только не изъ народа, но она — врагъ народу, и это оказывается, когда наступаетъ кризисъ. Можетъ ли она остановить войну? Народъ могъ бы своимъ вліяніемъ, еслибы онъ имлъ органъ. Но вліяніе прессы при сильныхъ политическихъ шквалахъ падаетъ, пресса уподобляется тогда проткнутому мху волынки. На самый лучшій конецъ пресса казалась Бьючэмпу обманчивой маской, подъ которой политическіе классы напрасно стараются состроить честную физіономію, трубой, которая оглушаетъ и терроризуетъ народъ, орудіемъ клики, сговорившейся уврять, что все идетъ благополучно, въ то время, какъ народъ осужденъ быть нмымъ.

Но дло другое — газета, которая можетъ стоять независимо отъ подписчиковъ и объявленій, народная газета, въ истинномъ смысл этого слова, настоящія мннія народа, которыми онъ, наконецъ, долженъ задышать свободно, дать, наконецъ, себя услышать въ голос талантливыхъ и извстныхъ писателей, которымъ за то станутъ платить — да, основаніе подобной газеты казалось для Бьючэмпа честнымъ дломъ цлой жизни, даже еслибы ему пришлось и рано умереть. Деньги, которыя онъ положитъ на него, будутъ деньгами, съ которыхъ пятно своекорыстной наживы будетъ смыто служеніемъ человчеству. ‘Разсвтъ’, который онъ задумывалъ, носился передъ нимъ, какъ розовая заря его отечества. Онъ видлъ въ мечтахъ своихъ новый свтъ, поднимавшійся надъ громаднымъ Лондономъ. Вы перевертываете листы ‘Разсвта’ и въ немъ вы слышите голосъ всего зрлаго поколнія Англіи, а не крикъ, то наглый, то хнычащій сундуковъ съ деньгами. Цлью этого органа будутъ здоровье, богатство, комфортъ, счастіе, свтъ для массъ, на зло растлвающему компромиссу и неблагопріятному времени’.

Радужныя мечты Бьючэмпа о сил его ‘Разсвта’, для оживленія старой Англіи, быстро и почти чудесно облегчили томительныя сожалнія и грызшую сердце тоску.

Безъ сомннія, Сесилія, видя въ немъ честнаго человка, подастъ ему руку на такое благое дло. Она принесетъ ему богатство, на которое можно основать такую газету. Онъ пригласитъ самыхъ способныхъ писателей Англіи писать для него, и справедливость требуетъ, чтобы трудъ ихъ былъ хорошо оплаченъ. По крайней мр, теперь, они, по свой апатіи къ общественному длу, потребуютъ этого. Нуженъ сильный талантъ и рвеніе, поддерживаемое уровнемъ платы, превышающимъ вс предложенія барышническихъ газетъ, на борьбу съ пивоварами, дистиляторами, кабачниками, лавочниками, пасторами, ландлордами, адвокатами и другими піявицами юриспруденціи, и съ равнодушными колодами, лежащими на пути, трусами и дураками. На это необходимы крупныя ежегодныя затраты, и, можетъ быть, въ продолженіи цлой четверти столтія, Сесилія и мужъ ея должны жить очень скромно. Но наслдство ея будетъ несмтно. Полковникъ Халкеттъ не тратилъ и десятой доли своихъ доходовъ. Еслибы можно было заставить его видть въ ‘Разсвт’ боле широкій истокъ для филантропическихъ чувствъ и, сверхъ того, школу для народнаго образованія!

Да, этотъ свтлый локонъ навялъ много думъ на Бьючэмпа. Первая половина личной жизни его умерла. Онъ самъ убилъ ее. Теперь наступаетъ вторая, боле трезвая. Быть можетъ, мысль о Сесиліи, безсознательно для него самого, помогла ему одержать побду. Онъ припоминалъ теперь вс обстоятельства, и побда эта казалась ему теперь мене мучительной и боле полной. Этотъ свтлый локонъ напоминалъ ему свтлыя минуты и тепло обвивался около сердца. Сесилія отдала локонъ лучшему другу его, думая, что онъ увидитъ этотъ локонъ.

Но, чмъ тепле становилось чувство его къ Сесиліи, тмъ боле чувствовалъ онъ себя обязаннымъ охранять Ренэ. Сесиліи онъ могъ дать счастіе. Жалость его къ Ренэ росла и перешла въ благоговйное чувство къ ея великодушію. Онъ написалъ графин Рамфри, рзко и положительно запрещая ей длать какую бы то ни было попытку оправдать его отъ сплетенъ и прося ее поддержать выдумку о посщеніи маркизы де-Руальу. Когда они свидлись, онъ не хотлъ слушать никакихъ возраженій, и, хотя графиня, по своей привязанности, позволяла ему говорить съ нею какимъ тономъ онъ хотлъ, но въ ней появились новыя ощущенія, свойственныя ея новому положенію съ свт, рзкость тона его оскорбила ее и заставила отвчать не съ прежней снисходительной нжностью на безразсудныя рчи его. Тогда она мелькомъ увидла лицо, какое у него бывало при встрч съ врагами.

Нэвиль былъ непреклоненъ и въ отношеніи такихъ пустяковъ, какъ джерсейскій быкъ. Онъ удержалъ его въ Бевисгэм и не хотлъ отдавать безъ собственноручнаго письменнаго обязательства лорда Рамфри выдать, по истеченіи извстнаго срока, предметъ спора американскому квакеру. Сверхъ того, Розамонда романически ожидала, что Нэвиль, въ порыв горя о потер первой любви, будетъ упрекать дядю Эверарда за отказъ просить руку Ренэ въ дни Венеціи. Но, не дождавшись этого, она признала въ Нэвил холодность и равнодушіе къ браку и, вслдствіе этого, утратила весь жаръ, съ которымъ она хотла защищать своего любимца, а, разъ утративъ его, она увидла, что сила сплетни неодолима. Она сама удивлялась, какъ она могла даже подумать о томъ, чтобы бороться съ нею. Сесилія можетъ быть великодушна, можетъ врить Нэвилю — вотъ и все, чего можно надяться.

Занятія, обязанности и церемоніи новаго положенія усиливали чувство утомленія, овладвшаго Розамондой. Вскор ей пришлось сообщить своему властелину всть, свойство которой поразило и ее саму въ высшей степени, даже казалось ей трагичнымъ. Рабыня — свободная женщина въ сравненіи съ женой.

Друзья лорда Рамфри замтили новый приливъ здоровья на лиц великолпнаго старика, еще боле гордое оживленіе взгляда и осанки и поршили общимъ голосомъ, что женитьба пошла ему въ прокъ. Сэсиль, сначала расположенный дуться за нее на дядю, перемнилъ мнніе. Онъ былъ въ числ зрителей вступленія графа въ палату пэровъ и зашелъ къ дяд на другой день, Розамонда приняла его поздравленіе въ присутствіи мужа. Сэсиль объявилъ съ клятвой, что лордъ Рамфри былъ самой величественной фигурой въ цломъ собраніи и что это было для него, Сэсиля, зрлищемъ, которое произвело на него самое сильное впечатлніе, что Нэвилю слдовало бы быть тамъ и испытать, что онъ испыталъ. Это принесло бы Нэвилю большую пользу. Только одна печальная мысль смущала Сэсиля, и онъ высказалъ ее съ большими оговорками — онъ вздыхалъ при мысли о томъ, что видлъ послдняго лорда Рамфри, наслдовавшаго мсто отцовъ своихъ въ парламент.

Лордъ Рамфри крикнулъ: ага! тономъ, похожимъ на подавленный взрывъ смха, и взглянулъ на жену.

XLV.
Небольшой заговоръ противъ Сесиліи.

За нсколько дней передъ пасхой, Сеймуръ Остинъ пріхалъ въ Моунтъ-Лорелъ отдохнуть, по настоятельному приглашенію полковника Халкетта. Адвокатъ, занимающійся практикой, если хочетъ быть, въ тоже время, и работящимъ членомъ парламента, получаетъ, по временамъ, напоминанія о томъ, что смертная машина его не можетъ постоянно работать по нскольку часовъ ночью въ палат общинъ посл столькихъ же часовъ работы въ суд, хотя такой порядокъ работы и нарочно устроенъ угодливымъ отечествомъ, съ цлью дать ему возможность подниматься по общественной лстниц и, въ тоже время, не переставать наполнять кошелекъ. Мистеръ Остинъ рано свалился съ ногъ въ этомъ году. Онъ приписалъ это простуд. Были и другіе свалившіеся съ ногъ члены. Онъ допускалъ, что ночная работа повредила имъ, но съ оговоркой, что сложеніе ихъ было нездоровое. Но палата не можетъ существовать безъ адвокатовъ, адвокаты должны отправлять свою профессію, и, если они ухитряются работать и даемъ, и ночью, то другіе люди могутъ работать только ночью. Мы, англичане — народъ энергическій, мы должны работать или быть побитыми. Къ тому же, ‘ночь приноситъ совтъ’, люди хладнокровне и мудре ночью. Люди, хорошо питающіе себя, могутъ исполнить сколько угодно работы: желудокъ убиваетъ англичанъ. Мозгъ никогда не утомляется дятельностью, онъ существуетъ ею.

Вотъ что отвтилъ мистеръ Остинъ на упрекъ полковника о томъ, что онъ жегъ свчу съ обоихъ концовъ. На это мистеръ Остинъ отвчалъ, что онъ не жжетъ ея посередин.

— Но вы не нуждаетесь въ деньгахъ, Остинъ?

— Нтъ. Но съ тхъ поръ, какъ я сдлалъ себ привычку заработывать деньги, я привыкъ любить деньги.

— Но вы не честолюбивы?

— Нтъ, но меня очень огорчило бы, еслибы я отсталъ отъ другихъ.

— Я называю эту систему — убійствомъ, сказалъ полковникъ, а мистеръ Остинъ прибавилъ: — Да, все въ мір идетъ такъ — любовь и убійство.

— Но не самоубійство, пробормоталъ полковникъ.

— Нтъ, это — случайность.

Слово ‘любовь’ побудило полковника Халкетта разсказать дочери о старой любви Сеймура. Женщина, которую онъ любилъ, была дочерью знаменитаго адмирала, красавицей, пользовавшейся двусмысленной репутаціей. Мистеръ Остинъ не имлъ повода завидовать богачу, котораго она предпочла ему.

— Я бы желалъ, чтобы онъ женился на доброй женщин, сказалъ полковникъ.

— Онъ смотритъ больнымъ, папа.

— Онъ говоритъ тоже о теб.

Сесилія приготовилась сдлать сіяющее лице для встрчи мистера Остина, но она приготовила маску, а огня не было. Мистеръ Остинъ посовтывалъ ей перемну мста.

— Мы только что вернулись изъ Уэльса.

— Но быть въ район газетъ не значитъ перемнить мсто, замтилъ онъ.

Сесилія поблднла. Тайна ея была извстна. Бьючэмпъ и газеты — эти слова крутились въ мозгу ея, сожженномъ лихорадочной тревогой съ самого дня заявленія Бьючэмпа о своемъ республиканств. Она приготовилась защищать его. Да, Сесилія дошла до того, что видла нчто разумное въ возмущавшихъ ее идеяхъ. Отецъ ея понялъ, какъ неполитично нападать на. Бьючэмпа при ней. Лихорадочная тревога, сжигавшая Сесилію, походила иногда на бредъ и осиливала ея сдержанность. Она сама не понимала, какъ это случилось. Она сознавала только свое несчастіе. Когда она слышала его имя, упомянутое въ обществ, то ею овладвалъ безумный порывъ оправдать, объяснить все, чуть ли не гордиться имъ при всемъ обществ. Она выдала себя недавно въ Ичинкоп, хотя старалась научить себя сдержать языкъ, передъ поздкой туда. Остинъ замтилъ волненіе ея и сказалъ о томъ отцу.

— Да, я очень тревожусь о ней. Двушки не понимаютъ… какой человкъ имъ нуженъ. Напримръ, Блэкбернъ Ткгэмъ — человкъ, которому отецъ, закрывъ глаза, можетъ отдать дочь. Онъ работаетъ для меня, какъ рабъ. Я не знаю почему. Не похоже на то, чтобъ онъ былъ влюбленъ. Нтъ, это — настоящій человкъ. Такъ нтъ же, сумасшедшіе нравятся двушкамъ.

— Неужели и она — такая двушка?

— Никто не повритъ этому. Теперь она воображаетъ, будто иметъ свое мнніе въ политик.

Любовь Сесиліи была выдана мистеру Остину.

Мистеръ Остинъ предложилъ Сесиліи хать провести пасху въ Рим. Лицо ея немного просвтлло и потомъ снова отуманилось.

— Я люблю весну въ Моунтъ-Лорел, и папа пригласилъ мистера Ткгэма.

— Мы можемъ взять его съ собой. Мы раздлимся попарно: отецъ вашъ съ нимъ, а я съ вами.

— Хорошо. Мистеръ Ткгэмъ работаетъ много, подобно вамъ, но онъ не любитъ въ такой же степени древностей и искуства.

— Онъ — дльный и усердный работникъ и потому хорошій товарищъ въ праздникъ.

Мистеръ Остинъ принялся пространно расхваливать мистера Ткгэма. Сесилія подтвердила его похвалы. Текгэмъ, не выказывая ни малйшей претензіи на ея руку, былъ такъ безкорыстно преданъ ея отцу.

Мистеръ Ткгэмъ былъ встрченъ съ радостью въ Моунтъ-Лорел. Его пригласили хать въ Римъ. Мистеръ Ткгэмъ заговорилъ о Бьючэмп. Сесилія опустила глаза, чтобы скрыть сверкнувшій огонь.

— Онъ не благодарилъ васъ за наслдство? спросилъ полковникъ Халкеттъ.

— Нтъ, добродушно отвчалъ Ткгэмъ.

— Я думаю, вы и не сказали ему ни слова о томъ, что вы сдлали для него.

— О, каждый сдлалъ бы это на моемъ мст! небрежно отвчалъ Ткгэмъ и началъ разсказывать о встрч своей съ Лидіардомъ, котораго постоянно можно было видть вблизи коттеджа.— Теперь онъ свободенъ, сумасшедшая жена его умерла, и я очень радъ, что ошибся въ своихъ опасеніяхъ на счетъ миссъ Дэнгемъ. Литераторы должны жениться на женщинахъ съ деньгами. Старый радикалъ боленъ. Онъ мучается мыслью оставить ее одну. Бьючэмпъ хочетъ оснастить яхту и катать его по морю. Солная вода помогла ему прошлый годъ. Обоимъ пришлось плохо отъ схватки на одномъ изъ митинговъ на свер, когда они поддерживали демократа пантеиста Рфли — эту общественную язву. Радикалъ-докторъ потерялъ шляпу, а Бьючэмпъ чуть не потерялъ глаза. Онъ былъ бы Нельсономъ въ политик, еслибы окривлъ, и это было бы ему оправданіемъ въ томъ, что онъ не видитъ въ оба. Впрочемъ, это — бездлица для радикаловъ, это — часть воспитанія ихъ. И они зовутъ себя людьми науки. Превосходно, миссъ Халкеттъ.

— Мы слишкомъ долго откладывали поздку, сказала Сесилія:— и теперь поздно. Она едва держалась на ногахъ отъ истомы.

— Поздно? вскричалъ полковникъ Халкеттъ.

— Да. Въ Рим мало провести дв недли.

— Можно и мсяцъ, Сесилія.

— Но я люблю весну въ Моунтъ-Лорел. Пока я не стану задерживать васъ въ Англіи. Если я не буду въ состояніи хать съ вами, я могу похать къ Луиз.

Была ли когда сказана боле прозрачная ложь для прикрытія страсти?

— Этотъ Бьючэмпъ здсь въ сосдств, сказалъ полковникъ Халкеттъ наедин съ Остиномъ.— Я не слпъ. Онъ постучится у моей двери. Я не могу запереть ея. Остинъ, узнате ли вы, что это говоритъ моя дочь? Я никогда не видлъ въ жизни такого ослпленія. Я — несчастнйшій человкъ. Вы знаете ее. Она была самая гордая двушка въ мір. Идеи ея были такъ здравы, въ такомъ порядк. У нея былъ здравый умъ. Теперь она почти защищаетъ его, морского офицера!— Господи помилуй!— за то, что онъ выступилъ въ общественномъ собраніи и объявилъ себя республиканцемъ, за то, что онъ написалъ кучи безумныхъ писемъ въ свою защиту! Онъ погубилъ свою карьеру, безнадежно погубилъ. Онъ никогда не получитъ корабля, карьера его пропала, онъ — лодка безъ веселъ. Онъ джентльменъ, котораго теченіе несетъ къ Бедламу, какъ говоритъ его дядя. Поступокъ его съ Гренси-Леспелемъ не достоинъ джентльмена. И дочь моя боготворитъ такого человка! Что могу я сдлать? Я не могу запереть передъ нимъ двери. Это еще боле испортитъ дло. Благодаря Бога, онъ теперь гд-то подкладываетъ огонь и не приходитъ ко мн. Я жду каждый день его самого, или письма отъ него. Клянусь передъ небомъ, что мн легче было проходить въ ущельи Кэберъ съ бднымъ старымъ другомъ, котораго положило тамъ пулей.

— Да, она измнилась, сказалъ серьзно Остинъ.

— Остинъ, если вы покажете, что и вы противъ Бьючэмпа, то это можетъ имть вліяніе на нея. Она думаетъ, что я предубжденъ.

— Нтъ, нтъ, не говорите, но стерегите ее. Онъ теперь у Шрэпнэля. Я долженъ ухать по длу. Не оставляйте ея ни на минуту, спорьте о радикализм.

Бьючэмпъ пріхалъ. У Сесиліи подкосились ноги, и она не могла идти къ нему на встрчу. Знать, что онъ живъ, что онъ близко — было блаженствомъ. За приливомъ страсти наступило сравнительное спокойствіе и дало ей силы выдержать страшныя первыя минуты свиданія. Ее охватывалъ горячій туманъ. Ей казалось страннымъ, почему мистеръ Остинъ былъ вчно и повсюду возл, въ парк, въ лсу, въ гостиной, повсюду и всегда, когда ей удавалось очнуться отъ тумана. Бьючэмпу однако удалось сказать ей все, что сказалъ бы онъ, если бы они были одни. Узжая, онъ сказалъ:— Мн надо поговорить съ вашимъ отцомъ.

Да, онъ любилъ ее: сердце женщины не ошиблось. Сесилія плакала, благодаря Бьючэмпу. Гордость ея была принесена ему въ жертву. Вечеромъ, отецъ встртилъ ее въ корридор и разсказалъ, что слышалъ отъ Гренси Леспеля о графин Рамфри многое, что не понравилось ему. Огонь, засверкавшій въ глазахъ Сесиліи, испугалъ его. Онъ думалъ, что она знала все, и вскользь сказалъ что-то о скандал въ городскомъ дом лорда Рамфри, Бьючэмп и француженк.— Мистрисъ Гренси Леспель будетъ здсь завтра, сказалъ онъ.

— И Нэвиль будетъ, и она.

— А, онъ прідетъ! запыхтлъ полковникъ.— Я увижу его… если его присяга чего нибудь да стоитъ… я могу только сказать… я думаю, моя Сесилія, если ты… но не зачмъ загадывать впередъ. Я буду отстаивать твое счастье и честь. Твои щеки горятъ. Ступай спать.

Пустая сплетня! думала Сесилія, не смутясь ни мало словами отца. Нэвиль прідетъ завтра говорить съ отцомъ. Вс страданія и волненія кончены. Счастливое завтра! Дорогой Моунтъ-Лорелъ! Подснжники еще такъ хороши въ лсахъ, тамъ зацвтутъ фіалки, запоютъ соловьи. Эсперанца развернетъ свои крылья на лазури Среднюмнаго моря. Она заснула и увидла во сн разбитую яхту. Она проснулась въ слезахъ. ‘Я не думала, чтобы я была такъ малодушна, сказала она громко, схватясь за бокъ, и потомъ, какъ виднный сонъ снова пронесся передъ глазами ея, прошептала задыхаясь:— но мы бы погибли вмст’.

Она встала. Птицы щебетали на разсвт и, порхая, задвали крыльями стекла. Сесилія ждала чего-то, но чего? Она накинула капотъ и подняла стору, чтобы взглянуть какой день сегодня. Бьючэмпъ стоялъ подъ окномъ ея на лужайк и смотрлъ на верхъ, повидимому, ожидая, что стора поднимется. Въ сромъ туман утра фигура его казалась почти призрачной, такъ что Сесилія думала, не обманываютъ ли ее глаза, пока онъ не поднесъ руки къ губамъ и не послалъ ей поцлуя, тихо назвавъ ее по имени.

Она порывисто отвтила ему тмъ же. Теперь ни ей, ни ему нельзя было отступать. Яркая краска жгла щеки Сесиліи, руки ея скрестились у шеи подъ приподнятымъ подбородкомъ, рсницы опустились, какъ въ обморок. Онъ любитъ меня. Отецъ слышалъ клевету.

Стукъ у двери въ такую пору заставилъ ее вздрогнуть. Отецъ, съ хлыстомъ подъ мышкой, стоялъ у двери.

— Я не заснулъ всю ночь ни на одну минуту. И ты тоже, сказалъ онъ, взглянувъ ей въ глаза.— Я не долженъ былъ намекнуть, не представивъ доказательства. Я ду за ними въ Стейнгэмъ. Эта сплетня…

— О Нэвил?

— Ходитъ по всему Лондону. Француженку эту застали въ дом графа Рамфри. Лэди Рамфри все прикрыла. Она, въ угоду Нэвиля, присягнетъ, что черное — бло.

Сесилія, дрожа, отрицательно кивнула головой.

— Ты повришь, когда я привезу доказательства. Я прошу тебя не видться съ нимъ наедин, пока я не вернусь изъ Стейнгэма. И полковникъ подозрительно взглянулъ на окно.

Сесилія согласилась, какъ пансіонерка.— Папа, разв вы не врите слову Нэвиля?

— Но не тогда, когда идетъ дло о женщинахъ.

И онъ оставилъ ее, бросивъ искру, которая не зажгла въ эту минуту сердца ея огнемъ ревности, но тлла въ немъ, какъ фитиль въ сыромъ порох.

Бьючэмпъ пріхалъ поздно вечеромъ, когда она пила чай съ мистеромъ Остиномъ, Блекбрномъ Ткгэмомъ и одною кузиной, которая обратила ея вниманіе на шрамъ на глаз Бьючэмпа,— позорный слдъ удара на митинг радикаловъ. Онъ говорилъ о доктор Шрэпнэл Ткгэму.— Бдный старикъ, я боюсь, онъ умретъ.

— Ему лучше примириться съ обществомъ, сказалъ Ткгемъ.

— Онъ боится умереть, потому что оставляетъ миссъ Денгэмъ безъ опоры, сказалъ Бьючэмпъ.

— Да, она — хорошенькая двочка. Онъ оставитъ ей кое-что, и ему легко пристроить ее, я думаю, сказалъ Ткгэмъ.

— Онъ и не думаетъ объ этомъ, отвчалъ Бьючэмпъ.

— Я не удивляюсь, если ему приходится выбирать между радикалами и неврующими, сказалъ Ткгэмъ.

Бьючэмпъ заговорилъ о своей газет. Она должна была представлять полный значенія радикальный органъ, сравниться вліяніемъ съ руководящими органами барышнической прессы, превзойти ихъ привлеченными талантами и подавить искренностью и честностью.

— Вамъ нужны деньги, замтилъ Ткгэмъ.

— Я знаю, сказалъ Бьючэмпъ.

— Готовы ли вы потратить ежегодно сорокъ или пятьдесятъ тысячъ фунтовъ?

— И половины много.

— Считая штрафы за клевету, я еще назначилъ низкую сумму.

— Да, правда: адвокаты, судьи и присяжные-купцы будутъ судить радикальный органъ.

Ткгэмъ провелъ рукою по губамъ и протянулъ:— Гмъ, эта газета будетъ стоить пенни?

— Да, пенни. Я бы сталъ продавать ее по фартингу…

— Даже платить за то, чтобы ее читали?

— Охотно.

Ткгэмъ складывалъ что-то въ ум, мигая глазами.— Считайте, что это обойдется вамъ тоже, что разработка двухъ рудниковъ, сказалъ онъ ршительно:— то есть, если это будетъ послдовательный радикальный органъ, не выходящій круглый годъ изъ процессовъ съ цлымъ свтомъ. Когда онъ, наконецъ, пріобртетъ прочную репутацію, его подорветъ еще боле радикальный органъ. Такимъ образомъ, мы будемъ понижать Англію до послдняго уровня. Это — Infrno круговъ, спускающихся до первобытной грязи. И чего же добиваетесь вы?

— Во-первыхъ, свободы мысли.

— У насъ вполн довольно вольнодумства.

— Не довольно, если нтъ полной свободы мысли.

— Опасно! сказалъ мистеръ Остинъ.

— Но это — опасность, которая вырабатываетъ людей, сэръ! Страхъ этой опасности выработалъ современнаго англичанина.

— Ого! вскричалъ Ткгэмъ, голосомъ парламентской оппозиціи.— Хорошо, вы откроете вашу газету, мы допустимъ это: какой классъ людей будетъ писать въ ней?

— Я могу найти лучшихъ писателей за хорошую плату.

— Вы не найдете лучшихъ. Вы поймаете одного талантливаго юношу, другого, или стараго талантливаго плута, но вы не получите вліятельныхъ людей. Они будутъ предубждены. Газеты, основанныя на коммерческой спекуляціи, даютъ гарантію въ томъ, что он будутъ порядочными органами, он должны быть такими, если не хотятъ погибнуть. Вотъ почему лучшіе писатели соглашаются писать въ нихъ.

— Деньги сдлаютъ это, сказалъ Бьючэмпъ.

Мистеръ Остинъ не согласился съ этимъ замчаніемъ.

— Я надюсь, въ нашихъ писателяхъ найдется и духъ патріотизма.

Бьючэмпъ покачалъ головой.— Мы розно понимаемъ патріотизмъ.

— Къ тому же, это все — чушь, вздоръ! вскричалъ Ткгэмъ, выбирая самыя умренныя восклицанія, чтобы дать исходъ своему негодованію на подобное оскорбленіе здраваго смысла: — чмъ лучше писатели, тмъ мене они удовлетворятъ цли. Вы имете дло не съ образованнымъ народомъ.

— Это — старое обвиненіе народа.

— Но онъ необразованъ. Вы можете довести его до бшенства, но вы не поднимете его писаніемъ и писаніемъ. Защищайте насъ отъ невжественныхъ англичанъ. Простой англійскій народъ глупъ, и вы съ нимъ не много подлаете. Сравните его съ янками въ сметливости, съ испанцами въ трезвости, съ французами въ изобртательности, съ германцами въ образованности, съ италіанцами въ искуств, съ русскими въ добродушіи и умньи повиноваться — гд эти качества? Народъ нашъ стоитъ чего нибудь только, когда его ведутъ. Онъ хорошо дерется, въ немъ есть матеріалъ.

— Я слышалъ все это прежде, отвчалъ Бьючэмпъ, ни мало не смутясь.— Вы не знаете народа. Я хочу воспитать его, научивъ принимать участіе въ длахъ страны. Теперь онъ не принимаетъ въ нихъ никакого. Наши управляющіе классы положительно тупы и, по моему мннію, животныя, потому что равнодушны ко всему. Моя газета отдаетъ полную справедливость вашимъ купцамъ за все то, что они длаютъ и за то, чего не длаютъ.

— Мои купцы, какъ вы называете ихъ, положили самое прочное основаніе для цивилизованнаго государства, перваго въ мір.

— Какое названіе дадите вы газет вашей? спросила Сесилія.

— Разсвтъ, отвчалъ Бьючэмпъ.

Сесилія вспыхнула огненнымъ румянцемъ и наклонилась надъ рисунками портфеля.

— Разсвтъ? воскликнулъ Ткгэмъ. Срый или багровый? Необыкновенное названіе для газеты.

— Газета, не посвящающая половины столбцовъ своихъ порокамъ богатыхъ — добыванію денегъ, проматыванію ихъ и пари на скачкахъ, будетъ необыкновенной газетой.

— Я вижу ее передъ собой — дв дозы лести на одну дозу бича. Нтъ, нтъ, вы не попали на болзнь. Намъ нужно согласіе, а не раздленіе. Будьте моралистомъ вмсто того, чтобы быть политикомъ.

— Такое раздленіе не должно существовать.

— Но оно существуетъ.

Появленіе мистрисъ Грэнси Леспель прервалъ разговоръ, начинавшій утомлять Сесилію. Мистрисъ протянула кончики пальцевъ Бьючэмпу.

— Все о политик! Васъ видли на улицахъ Лондона съ офицеромъ въ французскомъ мундир.

— То былъ графъ де-Круанель, мой старый другъ.

— Неужели эти французы вчно носятъ мундиры. Это — очень дурной тонъ.

— Онъ пріхалъ такъ неожиданно.

— Не оправдывайте его. Онъ пріхалъ съ дамами?

— Да, съ родственницами.

— Разумется, съ родственницами. Когда англійскіе офицеры путешествуютъ съ дамами, то любятъ простоту муфти. И я тоже предпочитаю ее.

— Это — дло вкуса. Де-Круанель совершенно случайно пріхалъ въ мундир.

— Я знаю, что вы умете защищать своихъ друзей, капитанъ Бьючэмпъ. Онъ врно до того заторопился, что забылъ перемнить мундиръ передъ отъздомъ, и взглядъ мистрисъ Грэнси съ лукавой злостью остановился на Бьючэмп, который, чтобы избавиться отъ него, сказалъ:

— Онъ потерялъ чемоданъ.

— А, потерялъ? Тогда, разумется, его можно извинить. Что это у васъ синякъ на глазу, мистеръ Бьючэмпъ? Этотъ monsieur вашъ другъ былъ въ италіанской компаніи?

— Нтъ, онъ не имперіалистъ и потому оставался въ гарнизон.

— У него была пропасть медалей, какъ мн говорили. Дайте мн чашку чаю, Сесилія. Долго ли онъ пробылъ въ Англіи съ своими родственницами?

— Два дня.

— Только два дня? Очень короткое посщеніе, необыкновенно короткое. Мн кто-то говорилъ, что они были въ замк Рамфри, но этого быть не могло.

И она перевела глаза отъ безмолвнаго Бьючэмпа на руку Сесиліи, державшую чайникъ.

— Полчашки, сказала она нжно, чтобы дрожаніе руки не выдавало доле бдную двушку, и заговорила съ мистеромъ Остиномъ.

Бьючэмпъ молчалъ. Онъ взялъ книгу, досталъ карандашъ изъ кармана, поговорилъ о книг съ кузиной Сесиліи, заложилъ ножомъ для разрзыванія страницъ и, взглянувъ на Сесилію, положилъ книгу на столъ.

Сесилія провожала мистрисъ Грэнси Леспель до ея комнаты.

— Я въ восхищеніи отъ сметливости капитана Бьючэмпа! воскликнула мистрисъ Леспель.— Онъ мастерски лжетъ. Я не могла не вывести его на свжую воду. Два дня! Французскіе гости были дв недли въ имніи Рамфри. Это — та самая маркиза, старая страсть его. Онъ постояненъ въ любви.

— Это — ваша комната, мистрисъ Грэнси, сказала Сесилія, спша вырваться изъ когтей сплетни.

— Онъ останется обдать? спросила мистрисъ Гржнси, удерживая ее и разсказывая ей шопотомъ.— Это очень дурно. Потомъ пріхали прочіе гости, а въ начал она была одна. Братъ пріхалъ быть ширмой отъ преслдованія мужа. Все было демонски коварно устроено. Лэди Рамфри, наконецъ, прикрыла все. Вы знаете, она питаетъ къ Бьючэмпу страсть, которая ослпляетъ женщину, разтлваетъ въ ней понятіе добра и зла. Онъ — святой для нея, какъ бы ни нагршилъ. Объ этомъ говорятъ вс. Пальметъ видлъ ее. Онъ говоритъ, что она блдна, какъ мраморъ, съ длинными темными глазами и самымъ невиннымъ видомъ въ мір, она ходитъ какъ скользящая статуя. Только глаза выдаютъ ее. Эти глаза съумютъ нжно смотрть и на камень. Я не знаю, какова была ея репутація во Франціи. Но теперь репутація ея въ Англіи составлена. Но она нашла себ пару въ капитан Бьючэмп по безстыдству. Тамъ, гд другіе видли бы опасность, они нашли спасеніе. Вы успете еще одться, милая Сесилія. Мн съ вами нужно такъ много поговорить. Теперь въ Лондон ходитъ съ полдюжины сплетенъ, и вы должны узнать ихъ или вы отстанете отъ общества въ разговорахъ, когда подете въ городъ. Я помню, когда я была двушкой, я не знала ничего мучительне, какъ слышать умолчаніе, намеки, начальныя буквы именъ, полуслова и не имть ключа къ нимъ. Ничто въ мір не можетъ придать двушк боле глупый видъ. Натурально, политика — причина, почему о капитан Бьючэмп кричатъ боле, нежели о комъ-либо другомъ. Вашъ великій реформаторъ долженъ остерегаться. Двойная ересь — это ужъ черезчуръ. Это можетъ сдлать его интереснымъ въ глазахъ женщинъ, но это будетъ его смертью, если онъ ищетъ политической карьеры. Грэнси буквально заплъ птухомъ, услышавъ объ этой исторіи. Всего удивительне, что Бьючэмпъ отказался быть на парадномъ обд въ честь новой графини Рамфри. Это ужь было черной неблагодарностью, какъ вы думаете?

— Если графиня… если это можетъ быть сочтено неблагодарностью, проговорила, едва владя собою, Сесилія и убжала одваться.

Въ будуар уже не было Бьючэмпа. На стол лежала книга. На страниц, замченной ножемъ, нкоторыя слова были подчеркнуты карандашомъ. Она прочла ихъ, они составляли очень безграмотную строку: ‘слушать… никого… но… обвиненъ… несправедливо…’ тройной рядъ точекъ стоялъ подъ этими словами. Сесиліи показалось жалкимъ, что Бьючэмпъ принужденъ прибгать къ такимъ уловкамъ. Онъ ловко уметъ вести интригу, это — уроки француженки, подумала она.

— Гд книга, которую хвалилъ капитанъ Бьючэмпъ? спросила кузина.

— Не здсь, кажется, отвчала Сесилія и взглянула черезъ столъ на мистера Остина. Отецъ ея говорилъ, что Остинъ — жертва несчастной любви въ молодости, что Остинъ теперь несчастенъ ради ея самой. Онъ — чистый человкъ, онъ не заводитъ интригъ.

— Эта газета, если это только не пустая фантазія, раззоритъ Бьючэмпа, говорилъ Ткгэмъ:— Дло въ томъ, что Бьючэмпъ не уметъ сгибаться. Онъ не можетъ встртить ни одного человка, не попытавшись бороться съ нимъ, и, пока самъ стоитъ на ногахъ, воображаетъ, что побдилъ. Я слышалъ, какъ одинъ окулистъ говорилъ: глазъ, который не мигаетъ, кончаетъ слпотой, а кто не гнется — сламывается. Это жаль, потому что Бьючэмпъ, славный молодой человкъ. Радикальная ежедневная газета цвтовъ Шрэпнеля, чтобъ воспитать народъ, научивъ его принимать участіе въ длахъ страны! Что за самообольщеніе! Что за напрасная трата денегъ! Онъ не продержитъ это дло и два года. И восемьдесятъ тысячъ его пропали.

Сердце Сесиліи сильно билось.

Полковникъ Халкеттъ вернулся около полуночи, жаловался на катарръ и тотчасъ простился съ гостями.

— Папа, вамъ нечего сказать мн? робко, ласкаясь къ нему, спросила Сесилія.

— Только то, что лордъ Рамфри подтвердилъ мн всю исторію. Онъ говоритъ, что Бьючэмпъ сошелъ съ ума. Я врю этому. Ты должна призвать на помощь разсудокъ. Моего согласія не будетъ. Представь себ совершенно довольную страну, и вдругъ является молодецъ выкапывать разные поводы къ жалобамъ, чтобы убдить народъ въ томъ, что мы притсняемъ его. Но объ этомъ не стоитъ говорить. Онъ ничего не сдлаетъ безъ денегъ. Онъ готовитъ самъ себ костеръ. Я не могу вообразить, чтобы ты вышла за него. Я умру. Сесилія обвила руками шею отца.— О, папа!

— Я не хочу выставлять его хуже, чмъ онъ есть. Онъ — храбрый и любезный молодой человкъ. Рамфри извиняетъ жену свою, и это естественно. Она сходитъ съума по Нэвил. Она говорила мн о пріятномъ посщеніи французовъ-друзей, но Рамфри остановилъ ее. Кстати, онъ предлагаетъ руку капитана Баскэлета для тебя. Этому не будетъ конца. Я буду покоенъ только тогда, когда ты выйдешь замужъ. Я надюсь, что катарръ не свалитъ меня съ ногъ, и полковникъ раскашлялся, преувеличивая свою болзнь.

— Папа, Италія вамъ поможетъ, сказала Сесилія: — демъ скоре, завтра же, рано поутру, пока еще никто не прідетъ жъ намъ.

— Изъ Бэвисгэма?

— Изъ Стейнгэма. Я не вынесу новаго преслдованія.

— И Остинъ детъ?

— Остинъ хочетъ хать, но не сказалъ ни слова.

— Остинъ, моя милочка, не изъ головорзовъ, которые сейчасъ выкладываютъ то, что у нихъ на сердц и душ.

— О, но я такъ хорошо знаю его, сказала Сесилія, подогрвая въ себ невинное поклоненіе свое Остину, какъ противоядіе отъ боли, рвавшей ей сердце.

Сесилія длала отчаянный шагъ, чтобы излечиться отъ любви. Она теперь ясно поняла Нэвиля. ‘Я богата, ему нужны деньги для его цлей. Онъ привязанъ ко мн съ дтства, онъ видитъ мою любовь’. Ревность жгла ее, и она понимала, что не имла права ни ревновать, ни упрекать его. Теперь задачей ея было снова подняться на заоблачныя выси. Бьючэмпъ на другой день пріхалъ въ пустой домъ.

XLVI.

Въ Италіи впервые проснулось въ Сесиліи сознаніе двической жизни. Тамъ она снова найдетъ прежнее спокойствіе. Быстрое путешествіе до границъ притупляло днемъ жгучее страданіе, и, если ночью сны переносили ее въ пережитыя сцены, которыя молніей жгли ее, холодное утро гнало ихъ. Она хотла забвенія.

Но эта жажда мшаетъ наслаждаться. Римъ показался Сесиліи выжженнымъ полемъ вереска. И снова зажгло ея страданіе. Прежнія муки были мимолетными лтними тнями. Сесилія готова была врить въ колдовство. Этотъ человкъ жегъ ея сердце.

Въ ней появилось совершенно несвойственное природ ея расположеніе насмхаться надъ всмъ. Оно скрывало ея тоску. Ультра-британское семейство въ Алис, состоявшее изъ банкира баронета, жены его, двухъ чахлыхъ дочекъ и молодого джентльмена — представителя молодого поколнія, ходило со свитой лакея въ парадной ливре. Сесилія, гд бы ни встрчала ихъ, говорила языкомъ Бьючэмпа. Даже мистеръ Ткгэмъ замтилъ это. Она была немилосердно дка, она бичевала Англію и англичанъ.

— Но эти люди — каррикатура, вступался Ткгэмъ: — вы не должны обобщать ихъ. Лакеи — везд лакеи. И у кардиналовъ есть лакеи.

— Они дома. А эти англичане разв не сютъ по цлой Европ презрніе къ намъ? Насъ нельзя не презирать. Мы демъ заграницу, обреченные раздлять это чувство. И это — нашъ средній классъ. Чмъ должно быть то общество, которое терпитъ такую пошлость? Они похожи на куколъ, украшающихъ камины въ коттеджахъ.

Ткгэмъ разсмялся.— Немного похоже.

— Они хотятъ быть замченными и достигаютъ своей цли, продолжала она: — неудивительно, что въ Англіи такъ много пишутъ въ сатирическомъ род, когда есть такіе предметы, и такъ же мало удивительно, что сатира не производитъ никакого дйствія. Громадное богатство и природная тупость искажаютъ нашъ національный обликъ, придавая ему видъ перезрлости, чтобы не сказать уродства. Я теперь полюбила бдные классы и врю, что они угнетены и за нихъ должно стоять, когда вижу образчики Англіи въ род этого семейства. Мы издваемся надъ тщеславіемъ французовъ, но оно — забавное тщеславіе, извинительное въ сравненіи съ нашимъ.

— Все это я читалъ много разъ, отрзалъ Ткгэмъ.

— И я тоже. Я говорю теперь потому, что вижу это. Мы издваемся надъ простотою германцевъ.

— Германцы живутъ просто, потому что бдны. Французское тщеславіе мило и забавно, я не знаю, глубоко ли оно, потому что я сомнваюсь въ глубин французовъ, но я знаю, что оно въ организм ихъ. Первая пружина французовъ — тщеславіе. Этого нельзя сказать объ англичанахъ. Миръ всмъ. Но я ненавижу космополитизмъ. У человка, имющаго претензію на него, нтъ твердой точки опоры. Никто, въ дйствительности, не презираетъ англичанъ. Мы — нація солидная, а это — главное. Свтъ чувствуетъ нашу силу и иметъ полное довріе къ нашей добросовстности. Я не требую ничего боле.

— Съ германцами мы — высокомрные кельты, съ французами мы — насмхающіеся тевтонцы. Можемъ ли мы быть любимы, мистеръ Ткгэмъ.

— Это — цитата изъ моего друга Лидіарда. Любимы? Ни одна нація не была любима, пока жила. Какъ Лидіардъ говоритъ, она можетъ быть добрымъ животнымъ или злымъ, но она — животное. Нація слишкомъ велика для утонченныхъ чувствъ и любви. Она можетъ быть сильной или ничтожной и въ послднемъ случа она гибнетъ. Когда нація умерла, вы можете любить ее, но я не вижу пользы умереть для того, чтобы пріобрсть любовь. Моя цль — заставить уважать отечество. Для этой цли мы должны имть силу, для силы — богатство, для богатства — промышленность, для промышленности — внутренній миръ и потому — ни волненій, ни искусственныхъ раздленій. Все просто въ исторіи, все — фактъ до тхъ поръ, пока мы не вводимъ сентиментальности. Съ этимъ вздоромъ ничто не соединяется — кром поэтическихъ идей.

Несмотря на свои ожиданія, Сесилія бывала чаще въ обществ мистера Ткгэма, нежели мистера Остина, и хотя оно часто раздражало ее, но она, наконецъ, начала находить въ немъ нчто прочное и успокоительное. Италія стала ей противна. Она едва могла подогрть въ себ настолько любопытства, чтобы быть эхомъ историческаго рвенія мистера Остина. Плиній-младшій могъ быть образцомъ джентльмэна древняго Рима, могло быть ученое удовольствіе въ разсчет мистера Остина, сколько времени нужно было потратить Плинію на поздку изъ города до отчей фермы, виллы на берегу озера, или виллы на берегу залива, можно было найти очень отвлеченную забаву въ нжной, смшной манер, съ какою онъ читалъ поэмы своимъ друзьямъ. Мистеръ Остинъ улыбался очень выразительно, говоря о стихотворныхъ слабостяхъ римскаго ученаго. Но Плиній не имлъ ни малйшаго сходства съ варварскимъ островитяниномъ — Нэвилемъ Бьючэмпомъ, и Сесилія не могла никакъ представить себ образъ друга Траяна, оратора, юриста, ученаго, государственнаго человка и благодтеля своихъ соотечественниковъ, хотя онъ и былъ образцомъ для идеала ея современнаго англійскаго джентльмэна. Она отвчала Сеймуру Остину только однимъ слогомъ ‘да’ и была воплощеніемъ тупости. Она была недостойна общества ученаго. Она не могла боле преклонять колни передъ своими любимцами: Данте, Рафаэлемъ и Буаноротти. Она была недостойна ихъ. Она жаждала быть въ Моунтъ-Лорел.

Мистеръ Ткгэмъ говорилъ о немъ. Но онъ скоро ухалъ, и она осталась съ мистеромъ Остиномъ, который отдавалъ много времени на посвященіе ея въ жизнь вчнаго города. Онъ читалъ ей отрывки изъ Ливія, Нибура и Гиббона, избгая скептицизма и ироніи современныхъ писателей, чтобы не затронуть больно своей прекрасной ученицы и паціентки. Между ними начались споры. Она стояла за республику Сципіоновъ, онъ — за Римъ мудрыхъ и милосердныхъ императоровъ. Для Сесиліи этотъ періодъ подходилъ такъ близко къ упадку, для него то былъ періодъ развитія знанія, городъ дышалъ спокойно, небо было ясно, юриспруденція, реторика, государственныя науки процвтали и были люди высокой культуры, высшіе цвты нашей расы, думалъ онъ, считая всхъ ихъ вкомъ зрлости Рима.

Пораженная внезапно чисто женской мыслью, которую она не ршилась бы вымолвить, Сесилія согласилась со взглядами мистера Остина на благоденствіе и величіе, свойственныя мудрому и великодушному имперіализму римскаго образца. Остинъ отвергалъ французскій имперіализмъ. Она мечтала о древнемъ идеал, о достоинств женской жизни подъ властью такихъ императоровъ. Безпокойные молодые люди подвергали опасности такую жизнь на каждомъ шагу. Культурные, серьзные, слегка посдлые мужи были приличными спутниками жизни для женщинъ, стремившихся къ нравственной красот и совершенству. Женщина должна какъ плющъ обвиться около такихъ дубовъ, если хочетъ виться къ верху.

Такъ Сесилія думала обогнуть бурный мысъ, называемый любовью. Она добьется привязанности добраго человка и заплатитъ ему дружбой и уваженіемъ за несчастную любовь его молодости. Она надялась скоро услышать отъ него слова, которыя навсегда поставятъ для нея преграду между нею и тмъ, кого она теперь боялась. Если мистеръ Остинъ не имлъ никакихъ намреній, то странно, почему, вернувшись съ нею въ Моунтъ-Лорель, онъ не узжалъ?

Тотъ, кого она боялась, узналъ о ея возвращеніи и прислалъ карточку съ немногими словами, набросанными карандашемъ: ‘Я буду 17-го’. 17-ое завтра.

Посл завтрака, 17-го числа, Сеймуръ Остинъ пригласилъ ее въ библіотеку переговорить. Онъ началъ говорить о разстроенномъ здоровь отца ея и о тревог его насчетъ ея будущности.

— Онъ хочетъ, чтобъ я дала слово не выходить замужъ безъ согласія его. Я даю слово, сказала Сесилія.

— Онъ хочетъ просить, чтобы вы вышли замужъ за человка, нсколько грубаго по манер, но необыкновенно сильнаго характера.

Раздался звонокъ. То врно пришелъ Бьючэмпъ. Брови Сесиліи дружно сжались. Мистеръ Остинъ назвалъ Ткгэма.

Она охотно признала вс прекрасныя качества мистера Ткгэма и великодушіе его къ Бьючэмпу. Потомъ она неожиданно почувствовала, что катится, будто по рельсамъ, по неожиданно открывшемуся подъ ногами спуску — къ выслушиванію предложенія руки отъ имени мистера Ткгэма. Мистеръ Остинъ, не выпуская руки ея, говорилъ горячо отъ имени отца ея. Сердце его было положено въ этотъ бракъ.

— Разв это такъ необходимо? спросила она.

— Да. Это необходимо. Это успокоитъ вашего отца. Ему нуженъ зять, на котораго онъ могъ бы положиться въ управленіи имніемъ, а вы, какъ свтская женщина, знаете, что оно должно быть въ сильныхъ рукахъ. Онъ даетъ вамъ человка твердыхъ правилъ. Онъ ждетъ вашего отвта.

Отецъ вошелъ въ библіотеку. Онъ обнялъ дочь и спросилъ:

— Ну что?

— Я должна подумать, папа, я должна подумать.

Она прижала руку къ глазамъ. Разочарованная насчетъ Сеймура Остина, она оставалась теперь безъ защиты противъ Бьючэмпа. А Бьючэмпъ могъ быть уже въ дом. Ей почудилось это по рзкости голоса отца.

Сеймуръ Остинъ и полковникъ вышли изъ комнаты, и Блэкбрнъ Ткгэмъ вошелъ, далеко не полнымъ надежды и самообладанія искателемъ руки. Онъ тихо пыхтлъ, и моргавшія вки его напоминали крылья взвивающейся ласточки.

Бьючэмпъ пріхалъ получасомъ позже. Онъ сдлалъ предложеніе полковнику, но тотъ на отрзъ отказалъ послать за Сесиліей. Бьючэмпъ не хотлъ откладывать дале и, выйдя изъ дома, сталъ ходить по лужайк передъ окнами ея. Сесилія вышла, наконецъ.

— Я ждалъ цлыя недли. Неужели я буду говорить здсь?

— Да, здсь, и скоре?

— Здсь! передъ домомъ! Я прошу вашей руки. Будьте моей женой.

— Поздно.

XLVII.

Отказъ Сесиліи былъ неожиданнымъ ударомъ для Бьючэмпа. Разомъ были убиты дв дорогія надежды — имть жену товарища и сказать свое слово Англіи въ ‘Разсвт’. Силы его давно были изнурены двойной работой агитаціи, которую онъ несъ и за себя, и за доктора Шрэпнэля, и пораженіемъ, которое онъ выносилъ со всхъ сторонъ. Онъ заразился тифозной горячкой въ подвал одного рабочаго, котораго навщалъ. Благоразумные люди нашли, что глупо съ его стороны было навщать больныхъ, такъ какъ онъ — не докторъ, но Бьючэмпъ отвчалъ, что не могъ бросить людей, которые лишились работы на фабрик изъ-за него. Бьючэмпъ долго пролежалъ, борясь между жизнью и смертью въ коттедж доктора Шрэпнэля. Розамонда едва не сошла съ ума во время его болзни, и графъ Рамфри, чтобы не лишиться ожидаемаго наслдника, отправился къ страшному доктору и торжественно просилъ его извиненія. Это успокоило Бьючэмпа, котораго Дженни Дэнгемъ еще боле, нежели знаменитый докторъ медицины Гэннетъ, вырвала изъ рукъ смерти. Докторъ Гэннетъ самъ отдалъ полную справедливость энергіи и героизму миссъ Дэнгемъ.

Бьючэмпъ женился на Дженни Дэнгемъ и ухалъ съ нею и докторомъ Шрэпнэлемъ года на два на югъ собраться съ силами для новой агитаціи. Эти два года онъ хотлъ отдать ученью. Ему пришлось вернуться въ Англію годомъ ране. Графъ Рамфри лишился наслдника вскор посл отъзда Нэвиля. Волненіе Розамонды во время болзни Нэвиля, мучительная мысль, что ребенокъ ея убьетъ вс надежды единственнаго человка, котораго она любила, подточила ея силы, и ребенокъ жилъ одинъ часъ. Она едва не умерла. Лордъ Рамфри въ двухъ словахъ написалъ Нэвилю о своемъ несчастіи и прибавилъ, что ране года не можетъ видть никого, но требовалъ, чтобы Нэвиль явился черезъ годъ.

Нэвиль возвращался въ Англію съ женою, ребенкомъ и докторомъ Шрэпнэлемъ на яхт ‘Эсперанца’, которую ему предложила Сесилія, жившая съ мужемъ, Блэкберномъ Ткгэмомъ, этотъ годъ въ Италіи.

Бьючэмпъ, какъ морякъ, счелъ долгомъ чести отвести яхту на стоянку ея у устья рки Отли. Посланный изъ Моунтъ-Лореля пригласилъ Нэвиля къ графу Рамфри, который былъ у полковника Халкетта.

Мужъ и жена разстались и не видлись боле.

Нечего долго разсказывать о скорбной повсти. Былъ темный декабрьскій вечеръ, Дженни сидла, держа ребенка у груди въ коттэдж доктора Шрэпнэля, и чутко поджидала мужа. Раздался стукъ у двери и Килликъ, радикалъ-рабочій, вошелъ растерянный и сказалъ доктору Шрэпнэлю:

— Я принесъ вамъ ударъ. Я самъ еле живъ. Командоръ Бьючэмпъ утонулъ, демъ искать его тло.

Докторъ Шрэпнэль кинулся къ кэбу, но Киллику пришлось поднять, посадить его и вынуть изъ кэба, когда они дохали до развалинъ аббатства на берегу рки Отли. По берегу мелькали огни, освщая мрачный скатъ и чернвшую воду. Толпа мужчинъ, женщинъ и дтей затопили берегъ, пристани и палубы угольныхъ барокъ и баржъ. По рк двигались лодки съ фонарями. Искали тло дреками.

— Боже мой, помоги найти его тло! раздался крикъ одной женщины.

— Одно слово. Это — командоръ Бьючэмпъ? спросилъ ее Килликъ.

Женщина не поняла вопроса.— Да, вотъ онъ, и она выдвинула восьмилтняго мальчугана, державшагося за ея юбку, и начала трясти и цловать его. Одинъ старикъ разсказалъ: — Да, этотъ самый малецъ. Онъ былъ въ лодк отца съ двумя братишками, зазвался и упалъ въ воду, а за нимъ другой, постарше. Командоръ Бьючэмпъ халъ мимо на шлюпк, и я, вотъ съ этого самаго мста, видлъ, какъ онъ соскочилъ и нырнулъ, онъ вытащилъ вотъ этого мальца и посадилъ его въ лодку, потомъ нырнулъ за другимъ и пропалъ. У него или жила лопнула, или судорга свела его, потому что онъ гребъ въ лодк отъ шкуны къ берегу, и врно въ поту кинулся въ воду. Онъ схватилъ другого мальца и пошелъ съ нимъ ко дну.

Одинъ рыбакъ сказалъ Киллику:— Слышите ли вы этотъ голосъ, какъ громъ раскатывается. Это — графъ Рамфри. Онъ распоряжается поисками съ пяти часовъ пополудни и не сойдетъ съ мста, пока самъ не свалится и не утонетъ, или не найдетъ тло.

— О, Боже! помоги найти его тло! кричала женщина, державшая ребенка.

Факелъ освтилъ лицо лорда Рамфри, когда онъ вышелъ на берегъ.— Нужны еще дреки, а то съ первымъ приливомъ тло будетъ унесено, и намъ нужно будетъ много дней искать его въ этой дьявольской вод.

Мать спасеннаго ребенка рыдала: — О, милордъ, милордъ!

Графъ увидлъ доктора Шрэпнэля и подошелъ къ нему.

— Жена моя похала къ мистрисъ Бьючэмпъ. Она привезетъ ее въ Моунтъ-Лорэль. Я увезу васъ. Васъ нельзя оставить одного.

И графъ Рамфри взялъ подъ-руку тяжело дышавшаго доктора, котораго онъ когда-то сшибъ съ ногъ ударами.

— Милордъ, милордъ, рыдала женщина, тащась за нимъ на колняхъ.

— Это — что? спросилъ графъ Рамфри, вырывая руку у женщины.

— Это — мать, графъ Рамфри, объясняли ему голоса изъ толпы.

— Мать кого?

— Моего мальчика, сказала женщина и вытащила впередъ ребенка, предварительно отеревъ ему лицо передникомъ.

— Это — мальчикъ, изъ-за котораго потонулъ капитанъ Бьючэмпъ.

Огни въ разступившейся кружкомъ толп освтили лицо мальчика. Глаза доктора Шрэпнэля и лорда Рамфри остановились на застыдившемся маленькомъ созданіи. Мальчикъ вскинулъ руками и сунулъ кулаки въ глаза.

И вотъ что осталось намъ въ замнъ Нэвиля Бьючэмпа!

Эта мысль не была высказана, но она видна была на лицахъ многихъ изъ толпившихся рабочихъ и обоихъ стариковъ, любившихъ Бьючэмпа, когда они разглядывали ничтожную искру жизни, оставшуюся въ мір вмсто него.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 5—12, 1875

КАРЬЕРА БЬЮЧЭМПА.

I.Защитникъ отечества.

II.Дядя, племянникъ и другъ.

III.Заключаетъ себ баронскіе взгляды о настоящемъ времени.

IV.Взглядъ на Нэвиля въ дл.

V.Рэне.

VI.Любовь въ Венеціи.

VII.Пробужденіе обоихъ.

VIII.Ночь на Адріатик.

IX.Утро на мор въ виду Альповъ.

X.Странное совщаніе.

XI.Капитанъ Баскэлетъ.

XII.Свиданіе съ безчестнымъ докторомъ Шрэпнэлемъ.

XIII.Ультращекотливая совсть.

XIV.Руководящая статья и мистеръ Тимоте Терботъ.

XV.Сесилія Халкеттъ.

XVI.Бглый взглядъ на Бьючэмпа подъ знаменемъ его.

XVII.Другъ и врагъ Нэвиля.

XVIII.Относительно собиранія голосовъ.

XIX.Лордъ Пальметъ и нкоторые избиратели Бэвисгэма.

XX.День въ Ичинсоп.

XXI.Вопросъ о смерти виговъ и славный ударъ, нанесенный мистеромъ Эверардомъ Рамфри.

XXII.Поздка въ Бэвисгэмъ.

XXIII.Турдэстель.

XXIV.Праздникъ Бьючэмпа.

XXV.Приключеніе въ лодк.

XXVI.Мистеръ Блэкбрнъ Ткгэмъ.

XXVII.Бглый взглядъ на выборы.

XXVIII.Нчто о сердц и ум одной молодой двицы.

XXIX.Посланіе доктора Шрэпнеля командору Бьючэмпу.

XXX.Докторъ Шрэпнэль попадаетъ на удочку.

XXXI.Показываетъ рыцарскаго джентльмена, отправляющагося въ дйствіе.

XXXII.Попытка побдить Сесилію на манеръ Бьючэмпа.

ХXXII.Первая встрча въ Стейнгэм.

XXXIV.Лицо Рэне.

XXXV.Поздка по другому направленію.

XXXVI.Преслдованіе листера Рамфри требованіемъ, чтобы онъ просилъ прощенія у доктора Шрэпнэля.

XXXVII.Сесилія побждена.

XXXVIII.Лордъ Эванли.

XXXIX.Бьючэмпъ и Сесилія.

XL.Испытаніе.

XLI.Побда не слаще пораженія.

XLII.Дв страсти.

XLIII.Графъ и графиня Рамфри.

XLIV.Племянники графа и дв страсти Бьючэмпа.

XLV.Небольшой заговоръ противъ Сесиліи.

XLVI.

XLVII.

Читайте также:

I.
Защитникъ отечества.

II.
Дядя, племянникъ и другъ.

III.
Заключаетъ себ баронскіе взгляды о настоящемъ времени.

IV.
Взглядъ на Нэвиля въ дл.

V.
Рэне.

VI.
Любовь въ Венеціи.

VII.
Пробужденіе обоихъ.

VIII.
Ночь на Адріатик.

IX.
Утро на мор въ виду Альповъ.

X.
Странное совщаніе.

XI.
Капитанъ Баскэлетъ.

XII.
Свиданіе съ безчестнымъ докторомъ Шрэпнэлемъ.

XIII.
Ультращекотливая совсть.

XIV.
Руководящая статья и мистеръ Тимоте Терботъ.

XV.
Сесилія Халкеттъ.

XVI.
Бглый взглядъ на Бьючэмпа подъ знаменемъ его.

XVII.
Другъ и врагъ Нэвиля.

XVIII.
Относительно собиранія голосовъ.

XIX.
Лордъ Пальметъ и нкоторые избиратели Бэвисгэма.

XX.
День въ Ичинсоп.

XXI.
Вопросъ о смерти виговъ и славный ударъ, нанесенный мистеромъ Эверардомъ Рамфри.

XXII.
Поздка въ Бэвисгэмъ.

XXIII.
Турдэстель.

XXIV.
Праздникъ Бьючэмпа.

XXV.
Приключеніе въ лодк.

XXVI.
Мистеръ Блэкбрнъ Ткгэмъ.

XXVII.
Бглый взглядъ на выборы.

XXVIII.
Нчто о сердц и ум одной молодой двицы.

XXIX.
Посланіе доктора Шрэпнеля командору Бьючэмпу.

XXX.
Докторъ Шрэпнэль попадаетъ на удочку.

XXXI.
Показываетъ рыцарскаго джентльмена, отправляющагося въ дйствіе.

XXXII.
Попытка побдить Сесилію на манеръ Бьючэмпа.

ХXXII.
Первая встрча въ Стейнгэм.

XXXIV.
Лицо Рэне.

XXXV.
Поздка по другому направленію.

XXXVI.
Преслдованіе листера Рамфри требованіемъ, чтобы онъ просилъ прощенія у доктора Шрэпнэля.

XXXVII.
Сесилія побждена.

XXXVIII.
Лордъ Эванли.

XXXIX.
Бьючэмпъ и Сесилія.

XL.
Испытаніе.

XLI.
Побда не слаще пораженія.

XLII.
Дв страсти.

XLIII.
Графъ и графиня Рамфри.

XLIV.
Племянники графа и дв страсти Бьючэмпа.

XLV.
Небольшой заговоръ противъ Сесиліи.