Капитан Барбоскин, Саларский Н., Год: 1902

Из армейского быта
Время на прочтение: 57 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. Саларскій

КАПИТАНЪ БАРБОСКИНЪ.
(Разсказъ).

I.

Уже боле десятка лтъ состоялъ на военной служб капитанъ Барбоскинъ. Собственно, настоящая его фамилія Полкашинъ, но когда-то, въ первые еще года его службы, кто-то назвалъ его Барбоскинымъ, и эта кличка замнила его фамилію до такой степени, что даже полные почтительности фельдфебеля докладывали своимъ ротнымъ, что вотъ-де въ Барбоскиной рот заведено такъ и такъ…
Вышедши изъ военнаго училища, Полкашинъ сразу попалъ въ военныя дйствія въ Туркестанскомъ кра, потомъ перевелся на Кавказъ, гд принималъ участіе въ русско-турецкой войн, наконецъ, попалъ въ Ахалъ-Текинскую экспедицію, которою и закончилась его боевая служба. Промыкавшись больше десятка лтъ въ степяхъ и горахъ, въ пескахъ и снгахъ, Полкашинъ вынесъ изъ этого мыканья рану шашкой въ голову, рану въ руку штыкомъ, изрядные ревматизмы, ‘дтскій, нутряной’, какъ онъ называлъ, кашель, неунывающее расположеніе духа и нсколько своеобразные взгляды на все вообще и на себя въ частности.
Когда послдняя экспедиція кончилась, наступившія мирныя времена застали капитана Полкашина совсмъ не приспособленнымъ къ мирному образу жизни. Хотя начальство и аттестовало его всегда храбрымъ и дльнымъ офицеромъ, но еще и въ военное время признавало за нимъ ‘нкоторыя маленькія странности’, оказавшія вліяніе на служебные успхи Полкашина и явившіяся совсмъ неумстными въ мирное время.
Сначала Полкашинъ ршилъ, что это только въ ‘Россіи’ такъ на него смотрятъ, а въ Туркестан, гд онъ началъ свою службу и гд сложился его характеръ,— тамъ ‘совсмъ по другому’, почему онъ и поспшилъ перевестись опять на свое первоначальное мсто службы. Оказалось, что Полкашинъ ошибся: и въ Туркестан много измнилось противъ прежняго…
Существуетъ анекдотическій разсказъ о командир, который, приведя роту съ войны, держалъ ей приблизительно слдующую рчь: ‘Ну, ребята, довольно теперь пустяками заниматься, а починимся, почистимся, да и съ Богомъ, за настоящую нашу службу-матушку примемся’. Полкашинъ тоже ршилъ, что прежняя его служба, когда онъ умиралъ отъ жажды со своими солдатами въ хивинскомъ поход, замерзалъ въ горахъ Азіатской Турціи, свалился съ бруствера подъ шашкой текинца, штыками своей роты отражалъ конную атаку туркменъ,— все это пустяки въ сравненіи съ трудностями и требованіями службы мирнаго времени, когда ‘никоимъ чортомъ’ не узнаешь, чего это инспектирующіе генералы кипятятся, кричатъ и предъявляютъ требованія ‘точно къ юнкеру въ училищ’. Вдь, это только юнкера должны знать тактику, такъ какъ она необходима для производства въ офицеры, но ему, Полкашину, совершенно не нужна эта наука: онъ уже, слава Богу, не мало воевалъ и ни разу не видалъ, чтобы кто-нибудь длалъ такъ, какъ учитъ тактика.
Толкуютъ тоже, что онъ длаетъ неустанныя построенія роты. — ‘Ну, скажите ради Бога’,— ворчитъ Барбоскинъ, много уже лтъ не смотрвшій въ уставъ — ‘рота ходила, останавливалась, длала все что слдуетъ, а тутъ вдругъ ‘не по уставу’… Только въ стихотвореніяхъ нельзя своими словами, а команда — не стихотвореніе. Это все ‘штабные’…
Жилъ Полкашинъ всегда цыганомъ, не заводилъ ни мебели, ни посуды, ничего изъ того, что есть даже во всякомъ маленькомъ хозяйств: ему и некогда со всмъ этимъ возиться, да и незачмъ: вдь, есть для этого офицерское собраніе, которое даже чайной посудой снабжало Полкашина, когда къ нему собиралось 2—3 товарищей. За то рюмокъ у него всегда бывало достаточно, и безъ употребленія они у него не застаивались. Водка для капитана была предметомъ первой необходимости, безъ нея было тускло и въ глазахъ, и въ сердц. Вообще, по мннію Полкашина, безъ водки строевому офицеру обойтись невозможно: ‘штабнымъ, ну тмъ можно шампанское и портеръ, а ‘намъ строевымъ’ — водку и пиво, иногда мстное вино’. Предложить капитану портеру или заграничнаго вина — значило почти обидть его.
Такъ какъ водка для Барбоскина была источникомъ силъ и веселаго настроенія, то онъ никогда не бывалъ ни въ безсиліи, ни въ удрученномъ состояніи духа. Правда, кром его роты у него не было никого и ничего, что бы могло его радовать или печалить, а его собственная 32—33 лтняя особа, одутловатая, съ ревматизмами и катаральнымъ кашлемъ, заставляла его думать о себ меньше, нежели о приготовленіи къ смотрамъ…

II.

Въ одинъ прекрасный сентябрьскій день все офицерство баталіона, и въ томъ числ Барбоскинъ, было взволновано приказомъ въ ‘Русскомъ Инвалид’, извщавшимъ, что въ баталіонъ выпущенъ изъ военнаго училища подпоручикъ Таргинъ. Баталіонъ стоялъ въ одномъ изъ тхъ городковъ Туркестанскаго края, гд небольшое число офицеровъ гарнизона и администраціи, да нсколько чиновниковъ составляютъ лучшее и единственное русское общество въ город, почему всякое увеличеніе этого общества отъ души привтствуется всми членами и подаетъ надежды на нкоторую новизну, нсобходимую тамъ, гд вс извстны и переизвстны другъ другу.
Вс ждали Таргина, какъ источника новостей, новыхъ развлеченій и разсказовъ, какъ человка, освдомленнаго, ‘что творится тамъ, въ высшихъ сферахъ’. Ротные командиры ждали его еще какъ сильнаго, свдущаго работника, который поможетъ въ старомъ и укажетъ кое-что новое въ постоянно совершенствующемся военномъ дл. Каждый изъ нихъ даже очень настойчиво указывалъ и адьютанту, и баталіонному командиру на необходимость назначить Таргина — именно въ его роту. Одинъ только капитанъ Барбоскинъ относился къ этому назначенію равнодушно, и баталіонный командиръ, чтобы не обидть никого изъ трехъ просившихъ его о Таргин ротныхъ командировъ, назначилъ подпоручика именно къ четвертому — Барбоскину. Прочитавъ неожиданно объ этомъ приказъ, ротные сначала ршили про себя, что Барбоскинъ — ‘политикъ’, но потомъ сами устыдились своей несправедливости и ршили, что ‘Батя’, какъ они называли баталіоннаго командира, ‘большая умница’.
Таргина ждали очень нетерпливо и офицеры, и баталіонные дамы. Наконецъ, въ одинъ изъ тхъ прекрасныхъ дней средины октября, которые бываютъ только въ Туркестан, онъ прибылъ въ баталіонъ. Явился онъ совершенно неожиданно, когда всякій говоръ о немъ почему-то затихъ для того, должно быть, чтобъ посл возобновиться съ новой силой. Тихонько и скромненько пошелъ онъ пшкомъ съ почтовой станціи въ канцелярію баталіона, гд адьютантъ уже приготовлялся ‘закрывать лавочку’. Адьютантъ немедля сводилъ его на квартиру командира баталіона, гд Таргинъ представился своему новому начальнику и узналъ, что онъ назначенъ въ роту капитана Полкашина. Таргинъ ршилъ, что и адьютантъ, и командиръ, и жена командира вс очень милые люди, и что теперь надо заодно явиться капитану Полкашину. Таргинъ вышелъ изъ квартиры командира и очутился въ центр русской колоніи. Площадь была окружена жалкими мазанками, въ которыхъ ютились офицеры баталіона, нкоторыя изъ этихъ мазанокъ, очевидно, происходили по прямой линіи отъ сартовскихъ саклей и только русскими энциклопедистами-солдатами были приведены въ нсколько ‘христіанскій видъ’.
— Эй, братецъ,— обратился Таргинъ къ проходившему мимо солдату:— гд живетъ капитанъ Полкашинъ?
Солдатъ сдлалъ недоумвающее лицо.
— Такого нтъ, вашъ-бродь — доложилъ онъ.
— Какъ нтъ?
— Такъ точно, нтъ, вашъ бродь.— Есть у насъ капитанъ Зеленовъ, капитанъ…
— Да, капитанъ Полкашинъ, командиръ 3 роты?
Унтеръ-офицеръ, стоявшій по близости и слышавшій этотъ разговоръ, осмлился вмшаться:
— Дура ёнъ, ваше благородіе!.. Капитана Барбоскина не знашь,— строго обратился онъ къ солдату.
— Барбоскинъ,— обрадовался солдатъ,— дозвольте я проведу вашъ-бродь.
И солдатъ, пройдя площадь, провелъ Таргина по закоулкамъ, потомъ остановился предъ типичной сартовской калиткой и толкнулъ ее. Таргинъ вошелъ въ маленькую комнату съ землянымъ поломъ, со сложенымъ очагомъ, предъ которымъ, при свт, проникавшемъ сквозь маленькое окошечко, возился солдатъ, очевидно, ‘казенная прислуга’.
— Капитанъ дома?
Деньщикъ живо, обернулся и, раскрывъ предъ Таргинымъ низенькую двустворчатую, сартовской работы, дверь, прибавилъ:
— Пожалуйте, вашъ-бродь.
Таргинъ сильно согнулся и вошелъ.

III.

Шелъ 3 годъ ‘мирной’ службы Полкашина, и бдный капитанъ чувствовалъ, что творится что-то неладное, что онъ не попалъ въ надлежащую колею. Сначала ему казалось, что ‘это такъ только: еще не наладилось’, потомъ вину онъ видлъ въ ‘Россіи’, но и переводъ въ Туркестанъ не помогъ ему: дло не налаживалось, и капитанъ началъ ‘сумлваться’, какъ выражались солдаты.
На видъ казалось все хорошо: рота на хорошемъ счету, вс инспекціи сходятъ благополучно, ротный писарь пишетъ ротную отчетность и капитанъ ее подписываетъ съ полной врой, что тамъ написано именно то, что надо, начальство говоритъ ‘хорошо’, но такъ говоритъ это ‘хорошо’, съ такимъ растягиваніемъ и не то вопрошающимъ, не то недоумвающимъ взглядомъ, что капитанъ и самъ начиналъ думать, что дйствительно какъ будто не все хорошо. Сомннія начинали мучить его и въ служебной, и личной его жизни. Во всхъ своихъ походахъ онъ всегда рекомендовалъ своимъ товарищамъ, молодымъ ротнымъ командирамъ, и своимъ артельщикамъ и каптенармусамъ ‘начхать’ на всякія книги и на всякую отчетность и чувствовалъ справедливость и умстность такого совта. Въ трудныя минуты походной жизни онъ съ легкимъ сердцемъ и даже нкоторымъ удовольствіемъ отдавалъ приказаніе для облегченія вьюковъ и подводъ сбросить прежде всего ‘въ тартарары’, всякую ‘погань’, во глав которой стояла ротная канцелярія. Теперь же сдлалъ большую уступку: онъ призналъ необходимость всхъ ‘листовъ о припасахъ’, ‘книжекъ артельщика’ и т. д., только объявилъ фельдфебелю, что ‘это дло ротнаго писаря, пусть тамъ пишетъ, что слдуетъ, а я ужъ подпишу… только смотри ты у меня въ оба’… И тмъ не мене капитанъ чувствовалъ, что здсь что-то не такъ, что съ его стороны ‘есть какая-то нехватка’, и что надо что-то исправить.
Вотъ тоже ‘солдатскія книжки’: прежде изъ его роты люди умирали отъ солнечнаго удара, замерзали, гибли отъ тифа, отъ туркменскихъ шашекъ, отъ турецкихъ пуль и гранатъ, а были ли у нихъ книжки, интересовалось ли высшее начальство этими книжками, капитанъ не помнилъ, кажется, что книжекъ даже не было, хотя по закону он должны были бы быть, но его роты жили, работали, получали деньги и все, что слдуетъ, тратили, служили и умирали какъ будто безъ книжекъ. А вотъ въ прошломъ году малярія очень косила народъ, у него въ рот тоже умерло 4 человка, и канцелярія потребовала ихъ книжки, и потомъ вернула съ предписаніемъ о неправильномъ веденіи этихъ книжекъ, съ выговоромъ въ приказ, да еще потребовала съ него семь рублей денегъ, которыя якобы по этимъ книжкамъ значились, хотя Барбоскинъ зналъ, что будь эти люди живы, то ни въ какомъ случа не считали бы за нимъ 7 рублей, скоре даже наоборотъ… Но по книжкамъ выходило, что онъ долженъ, не доплатилъ солдатамъ.
— ‘Они тамъ полагаютъ — ворчалъ капитанъ, подразумвая подъ ‘они’ высшее начальство,— что я обдеру солдата, если не буду писать въ книжку, дла на честность не понимаютъ, привыкли къ своимъ канцеляріямъ’.
Прежде, ни въ одномъ поход онъ ничего не записывалъ. Правда, онъ клалъ солдатскія деньги въ тотъ же карманъ и на тотъ же зеленый столъ или замнявшій его въ поход барабанъ, какъ и свои собственныя, онъ издерживалъ ихъ и проигрывалъ въ штоссъ съ равнымъ успхомъ, безъ зазрнія совсти объявляя приходившему къ нему за деньгами солдату: ‘подожди, братецъ, нтъ денегъ, выиграю скоро, тогда приходи’.
И солдатъ уходилъ, какъ будто даже радуясь тому, что его деньги пригодились командиру на проигрышъ. За то когда Барбоскинъ выигрывалъ или получалъ жалованье, то праздновала вся рота. Завелось даже обыкновеніе, что раздача солдатскихъ денегъ происходила въ дни полученія содержанія капитаномъ, или когда деньщикъ его извщалъ, что ‘нашъ баринъ выигралъ’.
Раньше такой порядокъ вещей казался совершенно нормальнымъ, какъ и то, что Барбоскинъ ‘на всякій случай’ объявилъ словесно своимъ наслдникомъ роту, а своими душеприказчиками фельдфебеля и своего ‘субалтера’, какъ его называли солдаты. Въ полку знали о такомъ завщаніи и, умри Барбоскинъ въ военное время,— все было бы исполнено въ точности. Теперь все какъ то перевернулось, и Барбоскинъ чувствовалъ, что распоряженія его и солдатскимъ, и своимъ собственнымъ имуществомъ какъ-то неудобны, неумстны, не согласны съ духомъ времени. Бдняга не зналъ, что ему длать, чтобы все было ‘какъ слдуетъ’… И прежде случалось ему проигрывать въ карты, разъ, наканун серьезнаго дла, онъ даже револьверъ проигралъ и участвовалъ въ дл безъ всякаго оружія, если не считать тупой сабельки, которую онъ даже не вынималъ изъ ноженъ въ теченіе всей кампаніи. И вс знали объ этомъ проигрыш и шутили самымъ добродушнымъ образомъ, разспрашивая Барбоскина, что онъ будетъ длать, если на него наскочитъ ‘турка’. Барбоскинъ отшучивался, грозя, что ‘посл дла’ онъ возьметъ реваншъ и сниметъ съ шутниковъ не только револьверы, но даже и штаны…
Теперь все это измнилось: играющихъ стало очень мало, да и на тхъ смотрятъ какъ-то особенно. Въ присутствіи командира играть въ штоссъ уже нельзя, а если и сыграешь безъ него, то потомъ слышишь: ‘вы, капитанъ, все поигрываете!.. Смотрите доиграетесь’! Странно! Очень странно! — ворчалъ Барбоскинъ, но гд-то въ глубин его души начинало шевелиться сознаніе, что въ сущности страненъ онъ самъ, что за нимъ есть какой то недочетъ, какая-то ‘нехватка’: неумлость, непониманіе или что-то въ этомъ род.
Въ такихъ случаяхъ капитанъ выпивалъ, но и тутъ не находилъ уже полнаго удовлетворенія.
Вдь вотъ въ поход случалась выпивать и по дв бутылки въ день и всегда онъ считался отличным офицеромъ… А теперь, небось, говорятъ: ‘Барбоскинъ благовыпиваетъ’, ну что жъ!.. Ну, и благовыпиваю, а рота у меня вн разряда по стрльб… Вотъ если бы я пьянымъ въ строй выходилъ… А то пью ли я на тощакъ или посл обда,— дло мое.
‘Ты вотъ,— продолжалъ размышлять Барбоскинъ, обращаясь къ какому-то невидимому оппоненту,— по утрамъ чай пьешь, а я не могу,— у меня катарръ,— я утромъ водки стаканъ выпью, и иду на службу и все вижу, все понимаю и дло длаю… Ты съ дтьми своими и женою дома развлекаешься, а я въ походахъ больше десятка лтъ отбарабанилъ: нтъ у меня ни жены, ни дтей’ — со злостью вслухъ заключалъ Барбоскинъ, иной разъ такъ громко, что даже деньщикъ заглядывалъ изъ кухни въ ‘горницу’… Но, увидвъ, что баринъ, привставъ съ ободранной тахты, наливаетъ рюмку изъ бутылки, стоявшей на простомъ некрашенномъ стол, онъ находилъ что все въ порядк — и спокойно удалялся на кухню…
Барбоскинъ выпивалъ съ сознаніемъ своей правоты, и опять ложился на тахту, служившую также и кроватью… Но мысль о томъ, что ‘все это натяжка’, что на самомъ дл онъ не правъ, а только подбираетъ себ оправданія, продолжала грызть его. ‘Въ общемъ — положеніе все-таки скверное,— разсуждалъ Барбоскинъ,— и надо изъ него выкарабкаться. Вотъ прідетъ ко мн Таргинъ, такъ все дло и исправлю: ему отдамъ ротное хозяйство, сдамъ солдатскія деньги, поручу веденіе книжекъ, себ оставлю стрльбу, строевое образованіе и молодыхъ, подпрапорщику — ротную школу. Играть буду, но только уже теперь правая рука въ лвый карманъ! ни-ни!.. Свои проиграю и стопъ! Солдатскія вс сдамъ Таргину’.
Что же касается ‘благовыпиванія’,— то тутъ дло казалось трудне: вдь если утромъ не выпить, такъ и руки дрожатъ, и глаза плохо видятъ, и сть совсмъ не хочется… Ну, да это дло другое! Вопросъ о водк Барбоскинъ оставилъ не ршеннымъ…
Небольшая въ два окна комната капитана Барбоскина, съ кирпичнымъ поломъ была не богата ни углами, ни пирогами: знакомая тахта, крытая солдатскимъ холстомъ, служила постелью, диваномъ и кушеткой. Некрашеный грязный столъ, табуретка съ глинянымъ тазомъ, истрепанный, валявшійся на полу чемоданъ-вьюкъ, ящикъ съ книгами и бумагами да нсколько некрашеныхъ табуретокъ, стоявщихъ кучей предъ раскрытымъ карточнымъ столомъ, составляли все убранство комнаты, восточная ниша въ стн замняла собою ‘шкапы’, ‘шкатулки’, ящики. Барбоскинъ считалъ себя большимъ хозяиномъ: вотъ — говорилъ онъ,— если сегодня, завтра походъ,— я ничего не потеряю: столъ и табуретки сожгу и испеку на нихъ баранины въ походъ, ломберный столъ проиграю, тахту подарю Гульгулюшк, вс же остальныя вещи на вьюкъ и готовъ.
Въ одинъ прекрасный день, посл такихъ размышленій, Барбоскинъ съ удовольствіемъ окинулъ взоррмъ хозяина свою обстановку, и вдругъ непривычный предметъ поразилъ его взглядъ: предъ столомъ стоялъ стройный молодой офицеръ въ парадной новенькой форм, ужасная мысль поразила Барбоскина. Онъ вспомнилъ, какъ въ 1878 году, придя изъ похода, они съ товарищами праздновали миръ, праздновали такъ долго и усердно, что одинъ изъ пировавшихъ былъ отправленъ въ госпиталь въ блой горячк: ужасныя виднія преслдовали больного…
Случай этотъ взволновалъ тогда Барбоскина очень сильно. Сидя въ тотъ же вечеръ въ саду и попивая ‘мстное’, Барбоскинъ вдругъ поблднлъ и, указывая пальцемъ въ землю, зашепталъ товарищу:
— Митя, Митя, что такое?
— Какъ что, лягушка.
— Настоящая?
— Вотъ дурень, конечно, настоящая.
— Слава Богу! — съ облегченіемъ вздохнулъ Барбоскинъ,— а я уже думалъ, что и мн чудится…
— Чудится или нтъ? — подумалъ и теперь Барбоскинъ и нсколько разъ быстро открылъ и закрылъ глаза,— офицерикъ стройно, на вытяжку, съ шапкой въ лвой рук и перчаткой поперекъ герба и ‘отличія’ стоялъ предъ ошеломленнымъ, лежавшимъ на тахт Барбоскинымъ.
— Г. капитанъ, честь имю представиться — подпоручикъ Таргинъ, являюсь по случаю назначенія во ввренную вамъ роту.
— Таргинъ, Таргинъ! — вскочилъ съ тахты обрадованный капитанъ,— ну, конечно, Таргинъ, я зналъ, что вы Таргинъ… конечно, конечно… ужасныя глупости… конечно, Таргинъ…— вдь придетъ же въ голову такая глупость…
Капитанъ смшался окончательно и, не подавъ даже руки изумленному Таргину, залпомъ выпилъ рюмочку водки и быстро налилъ другую.
— Прошу,— залепеталъ онъ, встртивъ изумленный взглядъ Таргина, и указалъ на рюмку.— Что? Не пьете? Ну, конечно! Ахъ, какой я дуракъ! — быстро заключилъ Барбоскинъ, опять залпомъ выпилъ рюмку, запахнулъ полы халата, передвинулъ на голов маленькую шапочку, которую называлъ ‘чаплашкой’, и ршительно опустился на тахту.
Таргинъ не могъ скрыть своего изумленія и во вс глаза глядлъ на Барбоскина, тотъ въ свою очередь воззрился на юнаго подпоручика… Наступило тяжелое молчаніе. Вдругъ Барбоскинъ густо покраснлъ, вскочилъ съ тахты и, потрясая руку Таргина, быстро заговорилъ:
— Ради Бога, простите… я… извините… понимаете?.. я… Вы… пожалуйста… очень радъ… Вы въ мою роту… будемъ работать… да, на пользу службы… очень хорошо… я очень радъ… Вы мн много поможете… Мы отстали… Вы свжіе… съ молодыми силами… Знаете, многое надо измнить… Вы меня простите… я въ халат… у насъ только на прошлой недл лтнюю форму, кителя… Вы въ мундир… въ новенькомъ… какъ это на васъ все аккуратно… очень радъ.
Барбоскинъ началъ путаться окончательно. Таргинъ съ нимъ заговорилъ о своемъ дл въ рот, о распредленіи занятій, о томъ, какъ расположенъ баталіонъ, и разговоръ мало-по-малу получилъ боле плавное теченіе.
Таргинъ скоро перезнакомился со всми 18 наличными офицерами баталіона, сталъ ходить въ роту и служба пошла своимъ чередомъ…

IV.

Барбоскина прежде всего поразила вншность его ‘субалтера’: сухощавый, тоненькій, стройный, блокурый.— Таргинъ производилъ впечатлніе развитаго не по лтамъ мальчика, съ глубокими задумчивыми срыми глазами, которые точно спрашивали о чемъ-то своимъ взглядомъ. Таргинъ не франтилъ, но на немъ сидло все такъ аккуратно, такъ чистенько и въ пору, что, казалось, онъ сорвался съ картины. Самъ онъ былъ ‘точно точеный’ или ‘хорошей, тонкой стамеской отдланный’,— какъ выражался о немъ Барбоскинъ, ну точно карандашикъ изъ дамской записной книжечки.
Прочіе офицеры тоже нашли, что Таргинъ похожъ именно на карандашикъ изъ дамской записной книжечки, и въ баталіон вс стали называть его карандашикомъ, хотя ни съ кмъ не сошелся онъ настолько, чтобы дозволить хотя бы маленькій намекъ на амикошонство, скоре онъ былъ сдержанъ, рдко появлялся въ офицерскомъ обществ, не участвовалъ въ маленькихъ пирушкахъ, но пикниковъ и другихъ развлеченій не избгалъ, держалъ себя немного букой, какъ бы недоврчиво. На вечерахъ танцовалъ не дурно, но безъ увлеченія, и, должно быть, старался протанцовать съ каждой изъ дамъ, чтобы не подать повода къ догадкамъ — кто ему изъ нихъ больше нравится. Часто сидлъ дома и читалъ. Приходящихъ къ нему товарищей принималъ радушно, но ни съ кмъ изъ нихъ въ разговоры и откровенности не пускался, такъ что черезъ 2—3 мсяца посл его прізда о немъ знали почти столько же, сколько и въ первые дни.
Капитанъ службой Таргина былъ чрезвычайно доволенъ. Таргинъ уже больше мсяца ‘присматривался и наблюдалъ’, много слушалъ, что говорится въ ротной канцеляріи между ротнымъ и фелъдфебелемъ, посматривалъ, испросивъ разршенія Полкашина, въ ротную кухню, въ ротную отчетность, часто задавалъ вопросы артельщику, но больше длалъ все молча, такъ что артельщикъ уже начиналъ чувствовать какую-то тоску и недоумніе.
Фельдфебель и прочая аристократія роты тоже воздерживались пока отъ своего заключенія о новомъ ‘субалтер’…
Въ одно прекрасное утро, Таргинъ на занятіяхъ подошелъ къ курившему въ канцеляріи роты капитану:
— Г-въ капитанъ,— сказалъ онъ серьезно,— позвольте вамъ доложить,— у насъ въ рот ротная отчетность и вообще хозяйство идетъ, какъ будто, не согласно съ ‘положеніемъ о хозяйств въ рот’…
Полкашинъ заволновался:
— Знаете, голубчикъ карандашикъ, вотъ я вамъ хотлъ тоже самое сказать, именно такъ, ‘не согласно’… Знаете, и Батя мн уже кое-что подпускалъ на этотъ счетъ… И знаете… артельщикъ у меня жохъ и ротный писарь тоже хватъ, но… не согласно, не согласно, вотъ именно!..
Таргинъ молчалъ. Полкашинъ опять началъ путаться:
— Знаете, карандашикъ, вы не прізжали еще, а я думалъ, да, думалъ… передъ вашимъ пріздомъ… я передъ этимъ въ Россіи служилъ… въ N — скомъ полку… Знаете, карандашикъ, возьмите вы на себя хозяйство-то, хозяйство-то это…— заключилъ капитанъ и вопросительно-смущенно посмотрлъ на Таргина.
Тотъ точно ждалъ этого предложенія:
— Если вы позволите, капитанъ, я къ вамъ зайду посл занятій и у васъ мы переговоримъ… А здсь… неудобно.
О чемъ толковали ротный съ ‘субалтеромъ’, неизвстно, но толковали они долго, даже на вечернія занятія въ роту не пришли, и занятія велъ подпрапорщикъ, только къ вечеру они потребовали листы о припасахъ, книжку артельщика, ротную книгу, долго толковали, считали и около полночи разошлись, при чемъ капитанъ вручилъ подпоручику вс свои наличныя деньги и еще остался долженъ около 100 рублей, которые на слдующій же день занялъ и радостно вручилъ Таргину. За то, когда къ нему обратился артельщикъ съ какимъ-то хозяйственно-денежнымъ вопросомъ, то капитанъ съ какой-то хитрой и торжествующей улыбкой отрицательно закивалъ головой: ‘къ имъ’ торжественно произнесъ онъ, указывая пальцемъ на Таргина. ‘Къ имъ’ же надо было обращаться и по поводу собственныхъ солдатскихъ денегъ, денежныхъ писемъ, записи жалованія, аммуничныхъ и т. д.
Эти новые порядки сначала понравились не всмъ: прежде другихъ былъ недоволенъ артельщикъ-консерваторъ, удивившійся и не понявшій новаго направленія, почему онъ съ нкоторымъ скандаломъ и уступилъ свою должность другому. Часть роты тоже недоумвала: на что-же теперь, въ случа чего, ротному отыграться въ карты,— спрашивали старослужащіе солдаты,— ежели онъ ‘ротныя’ и солдатскія отдалъ ‘субалтеру’. Только когда деньщикъ Барбоскина — Ефимъ сообщилъ, что баринъ ‘задуваетъ попрежнему’, эти ‘консерваторы’ облегченно вздохнули и успокоилясь. Насуупило счастливое время общаго довольства и въ рот, и ротой.

V.

Барбоскинъ торжествовалъ: раньше каждая поврка, каждая инспекція, каждый смотръ — разстраивали его ужасно, отравляли состояніе духа, порождали неувренность и даже робость въ храбромъ боевомъ капитан. Теперь онъ шелъ на все это съ видомъ побдителя, хотя, по правд сказать, онъ теперь зналъ еще меньше, чмъ прежде, что у него написано ‘тамъ’ въ ротной книг и во всей этой ‘отчетности’. ‘ Всмъ этимъ завдывалъ Таргинъ, и только, когда было нужно,— звалъ къ себ на квартиру Барбоскина, который и расписывался тамъ, гд Таргинъ указывалъ пальцемъ.
Барбоскинъ видлъ, что ‘Батя’ знаетъ о новыхъ порядкахъ въ рот: онъ пересталъ говорить объ игр въ карты, хотя Барбоскинъ игралъ еще сильне прежняго. И, удивительно! — въ игр ему тоже везло больше. ‘Благовыпиванія’ капитанъ, конечно, придерживался по прежнему, совсть особенно не упрекала его по этому поводу, а если по временамъ и являлось какое то безотчетное представленіе о томъ, что ‘такъ не годится’, то капитанъ быстро успокаивалъ себя тмъ, что вдь онъ одинокъ, что другого развлеченія у него нтъ, да наконецъ, нельзя отстать отъ старой привычки безъ вреда для здоровья. И дйствительно, Барбоскинъ не могъ заняться никакимъ дломъ, не выпивъ съ утра хоть 5—6 рюмокъ.
Къ Таргину Барбоскинъ чувствовалъ живйшую симпатію. Онъ даже въ гости къ нему заходилъ,— очень рдко, но все-таки заходилъ. Въ этихъ случаяхъ Таргинъ угощалъ капитана чаемъ, котораго тотъ никогда не пилъ у другихъ, къ чаю подавался дорогой коньякъ, подавая для другихъ гостей водку, Таргинъ приказалъ деньщику для капитана ея не подавать, а ставить спеціально для Барбоскина купленный коньякъ. Барбоскинъ садился за столъ и длалъ для Таргина дв уступки: во-первыхъ, пилъ чай и, во-вторыхъ, не обижался, что его угощали коньякомъ, какъ ‘какого-нибудь штабнаго’. Говорили они во время этихъ свиданій очень мало: потолкуютъ о ротныхъ длахъ, да и замолчатъ, Таргинъ уткнется въ книгу, а Барбоскинъ вынетъ изъ кармана карты и начинаетъ метать банкъ, волнуясь при выигрыш или проигрывая на загаданную карту…

VI.

Наступила весна, земля подсохла. Свжій, мягкій воздухъ былъ весь пропитанъ запахомъ распускающихся почекъ. Что-то живительное, бодрящее, что-то манящее, общающее было въ струяхъ его. Миндаль и черешня зацвли, урюкъ началъ распускаться и горьковатый запахъ его цвтовъ окуталъ бло-розовыя купы деревьевъ. Ночи стали тяжелы, возбужденные нервы не давали уснуть. Изъ долгузъ, прудовъ и арыковъ неслось кваканье лягушекъ… Лишь только спускался вечеръ и голубое небо становилось синимъ,— въ воздух являлись тихіе жалобные звуки, они усиливались, росли, сталкивались, сливались въ одну странную для непривычнаго уха мелодію. Они какъ бы рождались, таяли, замирали и вновь оживали въ воздух, въ странномъ сочетаніи съ жужжаніемъ и пискомъ невидимо рющихъ въ сумрак наскомыхъ и съ тми таинственными звуками весеннихъ ночей, о которыхъ киргизы говорятъ, что это стонетъ просыпающаяся земля… Лошади въ эти дни плохо дятъ кормъ и рвутся на волю, въ степь, собаки цлыми ночами сосредоточенно и напряженно смотрятъ предъ собой, и человку отъ этой музыки весенней ночи длается и жутко, и сладко.
Съ Барбоскинымъ тоже происходило въ это время что-то неладное: дадутъ ему за игрой карту, онъ загнетъ уголъ или поставитъ на не или перепе и вдругъ засматрится изъ окна на стоящую во двор блую купу деревьевъ, наклонится вдохнуть ихъ горьковатый ароматъ, и вдругъ покажется ему что давно-давно, онъ уже и забылъ когда, слышалъ онъ такой ароматъ, и тогда было что-то очень хорошее, и былъ онъ не одинъ… Какъ будто возл него былъ еще кто-то, кто-то очень хорошій… Правда, всегда были у него хорошіе товарищи,— дурныхъ не было,— но это былъ не товарищъ, а кто-то другой, только Барбоскинъ не можетъ вспомнить, кто именно… Въ эти минути даже пусто какъ-то становилось у Барбоскина въ одной половин груди,— и ощущеніе этой жуткой пустоты было ему пріятно… а потомъ въ этой пустот сильно, до боли, забьется сердце… И опять это была пріятная боль…— И Барбоскинъ задумается еще глубже и не слышитъ,— дана его карта или бита,— а очнется и не знаетъ: что же это за штука такая съ нимъ, ужъ не надо ли выпить рюмочку?.. Но удивительное дло, подойдетъ къ бутылк и видитъ, что выпить совсмъ не надо, и даже нтъ никакого желанія…
Необычайность новыхъ ощущеній заставила Барбоскина задуматься, онъ долго размышлялъ и, наконецъ, пришелъ къ заключенію, что ему необходимо ‘встряхнуться’, иначе онъ совсмъ можетъ ‘захирть’.
На ‘встряску’ Барбоскинъ приглашалъ всхъ офицеровъ баталіона, но подозрительныя дамы не пускали туда своихъ мужей, почему изъ офицеровъ на этомъ достопамятномъ вечер присутствовали лишь знакомые игроки и ‘несемейные’, пользующіеся, повидимому, привилегіею оставаться незапятнанными въ какомъ угодно обществ. За то много было ‘вольныхъ’, какъ называютъ солдаты не военныхъ. Это были по большей части лица, которыхъ до этихъ поръ какъ будто никто и не видлъ въ город, были такіе, съ которыми даже ‘несемейные’ потомъ избгали встрчаться или кланяться на улицахъ, былъ даже какой-то господинъ, пришедшій къ капитану въ одномъ сартовскомъ халат поверхъ блья… Это былъ человкъ серьезный, который сразу заявилъ, что на ‘тамашу глядть нечего, а надо выпить да и за банчикъ’.
Но капитанъ хотлъ, чтобы его гости сначала полюбовались ‘тамашей’. Во двор, подъ деревьями, украшенные развшанными сартовскими фонарями, были разостланы ковры, почетные гости и музыканты съ чмъ-то врод кларнета, нсколькими бубнами и чугунами, обтянутыми пузыремъ, услись по краямъ, оставя середину свободной. Музыканты заиграли что-то ‘енкроаябельное’ (по выраженію одного подпрапорщика), и ‘тамаша’ началась. Были тутъ и актеры — сарты, изображавшіе въ комическомъ вид русскаго казака на базар, среди соблазнительныхъ для него мшковъ съ табакомъ, фруктами и другимъ товаромъ… Уличенный торговцами-сартами въ неблаговидныхъ посягательствахъ, казакъ то успокаивалъ ихъ нжными словами въ род ‘тамыръ’, ‘якши адамъ’, то ругался отборнйшей русской бранью,— и базарный ‘джанджалъ’ (ссора, скандалъ) заканчивался вполн благополучно для обихъ сторонъ.
Представленіе шло и дальше, благодаря импровизаторской способности артистовъ и отстутствію какой бы то ни было цензуры… Нкоторыя подробности этого спектакля не подлежатъ описанію и, во всякомъ случа,— предусмотрительныя дамы были правы, не пуская къ капитану своихъ послушныхъ мужей… Танцовали мальчики, ‘батчи’ и даже ‘Гуль-Гуль’ вопреки обычаямъ страны что-то протанцовала и спла подъ ‘дутару’ сартскую псню о томъ, какъ ‘урусъ-тюра’ объздилъ вс туркестанскіе города, но нигд не встртилъ такихъ милыхъ красавицъ, какъ здсь.
Тамаша закончилась ‘достарханомъ’ для исполнителей и зрителей: былъ пловъ съ куропатками, пловъ съ бараниной, каурдакъ и сушеные фрукты. Водка, пиво, красныя и блыя мстныя вина были въ изобиліи. Когда свчи въ фонаряхъ догорли, были принесены лампы… Тихій воздухъ не колебалъ пламени, и такъ какъ мошки и комары еще не успли народиться, то только разнообразныя ночныя бабочки сновали возл лампъ и иногда падали въ тарелки. Гости мало обращали на это вниманія, пили и ли на славу, только самъ хозяинъ почти не лъ, и, казалось, точно къ чему-та прислушивался или вдумывался во что-то, машинарльно опускалъ онъ руку на коверъ и машинально выпивалъ все, что было въ стакан, не разбирая — вино ли это, пиво или даже водка. Быть можетъ, въ этомъ отсутствіи ‘системы’ былъ не безгршенъ господинъ въ халат…
— Капитанъ,— заявилъ онъ, наконецъ, громогласно,— надюсь вы позвали сюда не для плова и не для тамаши, а для дла.
Барбоскинъ встрепенулся и отвтилъ, что онъ будетъ метать банкъ, но только не на стол, а вотъ тутъ же, на ковр. Сначала противъ этого раздались протесты, но господинъ въ халат объявилъ великодушно, что надо ‘уважить хозяину’. Ршили ‘уважить’.
Руки плохо слушались Барбоскина, карты валились изъ нихъ, и господинъ въ халат помогалъ ему раскладывать ихъ направо и налво. Какой-то юный игрокъ попробовалъ протестовать противъ этой помощи, но господинъ въ халат подавилъ эту попытку протеста своимъ зычнымъ голосомъ.
— Молодой человкъ,— сказалъ онъ внушительно,— у васъ еще молоко на губахъ и ни малйшаго представленія о… товариществ.
Барбоскинъ металъ не долго: весь банкъ,— его выигрышъ за послднее время — былъ сорванъ въ 1/4 часа. Тогда принялся метать господинъ въ халат, а Барбоскинъ, лежа на локт, смотрлъ въ темноту, чернвшую за освщеннымъ кругомъ. Тоска, но уже безъ жутко-сладкаго ощущенія, охватила его, казалось, что-то скверное, гадкое заползаетъ ему въ сдавленную грудь. Онъ видлъ, какъ карандашикъ ушелъ среди представленія, срые глаза его какъ-будто съ укоромъ смотрли на капитана, не имвшаго силъ попросить карандашика остаться, такъ какъ и самъ капитанъ чувствовалъ, что оставаться тотъ не долженъ.
— Хозяинъ, хозяинъ — раздался вдругъ голосъ банкомета,— берите реваншъ на понтерахъ, что же вы точно спать собрались?
Барбоскинъ взялъ непослушными пальцами понтерку и не глядя на нее, хотлъ подложить подъ нее кушъ, но онъ напрасно искалъ въ копилк и въ карманахъ: тамъ ничего уже, не было.
— Да денегъ нтъ, я все проигралъ…— вспомнилъ онъ и потянулъ понтерку назадъ.
— Врю въ долгъ благородному офицеру,— возразилъ халатникъ, удерживая руку Барбоскина.
Капитанъ только отрицательно закачалъ головой. Господинъ въ халат разставилъ руки и выпучилъ глаза съ видомъ крайняго недоумнія.
— Для милаго дружка — сережка изъ ушка,— раздался огіять чей-то хриплый голосъ и въ руки капитана была всунута пачка разнокалиберныхъ бумажекъ.
— Для друга все! — говорилъ тотъ-же голосъ… Самъ проиграюсь, а другу дамъ… Тутъ 100 руб., рровне-хонько…— Барбоскинъ не могъ припомнить, кому принадлежалъ этотъ голосъ, но деньги взялъ непослушными пальцами и, не считая, положилъ кушъ. Въ нсколько метокъ вс деньги были взяты.
— Везетъ капитану въ любви,— острилъ халатникъ. Бдный Барбоскинъ ничего не понималъ. ‘Ефимъ!’ вдругъ закричалъ онъ и, поднявшись съ помощью Ефима, вошелъ въ комнаты, не раздваясь, легъ на тахту и моментально заснулъ. Господинъ въ халат началъ было ворчать что-то объ обязанности хозяина, но поддержки не нашелъ, и игра кончилась, когда взошло солнце. Капитанъ не пошелъ на утреннія занятія, и ихъ велъ Таргинъ.

VI.

Барбоскинъ проснулся около 11 часовъ въ томъ прескверномъ состояніи, которое составляетъ муку ‘выпивающихъ’. Онъ не могъ смотрть ни на ду, ни на питье, руки сильно дрожали, глаза плохо видли: ни одинъ предметъ не могъ долго удержаться въ пол зрнія, скверный ознобъ пробгалъ по его тлу, усиливая дрожь. Внутри и жгло, и мутило. Голова сильно болла (‘надо полагать, отъ краснаго’ — подумалъ капитанъ) и все мшалось въ памяти. Вчерашнее представлялось чмъ то дикимъ и невроятнымъ.
Барбоскинъ выпилъ цлый стаканъ водки и началъ приходить понемногу въ себя. Но съ улучшеніемъ его физическаго состоянія — нравственное какъ бы ухудшалось. Барбоскинъ не ругалъ себя, но предъ самимъ собой какъ то конфузливо поникалъ головой4, вспоминая о представленіи, объ уход карандашика… По временамъ одно только слово ‘свинство’ вылетало у него, когда онъ шагалъ по двору, сплевывая въ сторону, и нсколько разъ умывался надъ арыкомъ, при чемъ Ефимъ обильно поливалъ раздвшагося до пояса барина изъ закопченнаго чайника. ‘Свинство, свинство’, твердилъ Барбоскинъ, одвшись въ китель и направляясь къ сакл Таргина. Съ опущенной головой, почти ничего не видя, прошелъ онъ черезъ роту, выслушалъ фельдфебеля и съ убитымъ видомъ пошелъ къ своему младшему офицеру.
Таргинъ сидлъ за столомъ и читалъ. Онъ поздоровался съ Барбоскннымъ какъ обыкновенно и сталъ разсказывать о томъ, что было сегодня въ рот. Барбоскинъ слушалъ, не понимая. Деньщикъ, зная порядки, внесъ подносъ съ легкой закуской, самоваръ и приготовился зараривать чай.
— Карандашикъ, я чаю не могу,— сказалъ Барбоскинъ виноватымъ голосомъ.
Таргинъ посмотрлъ въ его распухшее лицо съ нсколько остеклвшими глазами.
— Убери,— сказалъ онъ деньщику, показывая на самоваръ и, немного погодя, понизивъ голосъ, добавилъ:— водки подай. Деньщикъ сначала какъ бы не понялъ. ‘Водку подай’, повторилъ Таргинъ, смотря внизъ.
Барбоскинъ густо покраснлъ и молчалъ. Деньщикъ подалъ водку, соленые огурцы и ушелъ. Барбоскинъ молча выпилъ сразу дв рюмки и слегка закусилъ. Воцарилось молчаніе. Барбоскинъ неловко сидлъ на плетеномъ кресл, Таргинъ снова читалъ.
— Я пойду,— тихо сказалъ Барбоскинъ.
— Посидите,— отвчалъ Таргинъ, не отрывалсь отъ книги, которую очевидно не читалъ…
Настало снова долгое томительное молчаніе. Съ Барбоскина градомъ катился потъ, Таргинъ точно боялся оторваться отъ книги.
— Вы что читаете, карандашикъ? — спросилъ, наконецъ, Барбоскинъ.
— Фауста,— отвчалъ Таргинъ,— а вы читали?
— Въ театр видлъ.
— Такъ то опера, а это трагедія.
— Кажется, и ее читалъ.
— Кажется, кажется! — сказалъ вдругъ Таргинъ съ волненіемъ, которое удивило Барбоскина.— Какъ вы это говорите, право. ‘Кажется!’ Да можно-ли забыть эти образы… Фаустъ… его стремленіе… И особенно — Маргарита… Маргарита — это воплощенная женственность, идеалъ… Понимаете вы меня?..
Барбоскинъ поднялъ голову:
— Вамъ, карандашикъ, сколько лтъ? — спросилъ онъ.
— Скоро будетъ 20,— нсколько сконфузился Таргинъ.
— Раньше я что то понималъ въ этомъ род,— медленно проговорилъ капитанъ,— а теперь только чувствую, что раньше понималъ… Впрочемъ, иногда… что то, какъ будто, понимаю…
— Почему это,— продолжалъ Таргинъ оживленно,— у нихъ сначала такая чистая, радостная любовь,— читать пріятно и даже какъ то освжительно. А затмъ, когда примшалась чувственность, является что то тягостное,— читать какъ-то утомительно и страшно,— потомъ какъ будто гроза разражается, и такъ щемитъ сердце…
— Слушайте, капитанъ,— вы человкъ опытный,— обратился къ капитану Таргинъ доврчиво,— всегда-ли это въ любовь самую хорошую должна вмшаться чувственность? Или нтъ?
Барбоскинъ молчалъ, глядя внизъ.
— Вы не знаете?
Барбоскинъ отрицательно покачалъ головой. .
— Жаль,— сказалъ Таргинъ простодушно и потомъ, остановившись передъ Барбоскинымъ, спросилъ:
— Отчего вы не читаете книгъ?.. Умственный трудъ даетъ удовлетвореніе, доставляетъ столько удовольствія. Каждая хорошая идея, зародившаяся или понятая мысль, усвоенное вновь воззрніе, убжденіе, взглядъ — обогащаютъ наше сознаніе, радуютъ и, такъ сказать, даже веселятъ. И чмъ больше такихъ жильцовъ будетъ въ нашемъ сознаніи,— тмъ полне, тмъ радостне, тмъ богаче умственными наслажденіями будет наша жизнь… Я понимаю наслажденіе бактеріолога, открывшаго какого-нибудь микроба, понимаю историка, который воскрешаетъ исчезнувшіе типы — воскрешаетъ минувшее время съ его идеями и людьми,— я понимаю экстазъ математика, схватившаго сущность дифференціала или создавшаго новую формулу… Да, я понимаю, что все, созданное Творцомъ, достойно удивленія, восторговъ, наблюденій, и каждая былинка представляетъ для пытливаго ума цлый міръ наслажденія и радости. Вотъ, напримръ, Фаустъ… Онъ тоже понималъ все это: ‘И философію съ правами и медицину изучилъ’, т. е. все наслдіе мысли прежнихъ вковъ… Но ему мало… И вотъ почти предъ смертью, мудрецъ, такъ сказать, интимный другъ самой природы, онъ недоволенъ, онъ проклинаетъ эти источники небесныхъ радостей… Онъ хочетъ земной любви… Послушайте, капитанъ, неужели женщина стоитъ такъ высоко? Если даже Фаусты ставятъ ее выше радостей познанія… то… значитъ, это законъ самой жизни? А если любовь къ женщин стоитъ даже выше божественныхъ наслажденій, то… значитъ она тоже… какъ бы выразиться… выше этого міра?… Да что же вы все молчите капитанъ? Вы уже жили, вы знаете?
— Нтъ, не знаю,— отвчалъ Барбоскинъ.— Я ничего этого не знаю и, если вы говорите правду, то я васъ не понимаю.
— Какъ, вдь вы же прожили больше 30 лтъ, что же вы длали, чмъ ни занимались, какъ же вы жили?…
— То-есть какъ жилъ?.. обыкновенно жилъ… какъ вс… Впрочемъ, я въ походы ходилъ,— поправился Барбоскинъ,— вдь я почти все время былъ въ походахъ… теперь вотъ недавно на мирное положеніе перешелъ…
— Ну а вотъ когда вы совсмъ молодой были?.. когда только что изъ училища вышли?.. Вамъ сколько тогда лтъ было?.. Двадцать?.. Ну, хорошо: двадцать… Вы вотъ вышли, думали о томъ, какъ надо жить, для чего?.. Ну, наконецъ вы любили, быть можетъ…
— Какъ вы сегодня много говорите, карандашикъ…— сказалъ Барбоскинъ, съ удивленіемъ глядя на Таргина,— и странно такъ… Все такія слова….
— Какія слова? — спросилъ Таргинъ.
— Такія все, особенныя… не офицерскія!
— Не офицерскія? — повторилъ Таргинъ,— да, да врно вы сказали,— не офицерскія… А вы… вы всегда были офицеромъ и даже думали всегда по офицерски?
Барбоскину послышалось въ голос Таргина какъ будто, легкое раздраженіе, и онъ сильно взволновался.
— Карандашикъ, голубчикъ, успокойтесь,— сказалъ онъ,— я, ей Богу, не хотлъ сказать вамъ что нибудь такое… я понимаю: я ужасно виноватъ предъ вами, ужасная свинья, я собственно и пришелъ… ну вы понимаете, что это было ужасно гадко, и мн не слдовало звать васъ на мою ‘встряску’. По вашему это гадко, противно… я прошу извиненія, карандашикъ.
— Да что вы,— сконфузился въ свою очередь Таргинъ,— вовсе я не обиняяю васъ… оставимъ это… А разв вамъ лично, вамъ лично, вамъ самимъ, не гадко, не противно? — вдругъ обернулся онъ.
Барбоскинъ задумался.
— Да что же тутъ плохого? — сказалъонъ.— Вамъ, конечно, такія развлеченія не годятся, у васъ есть другія,— а мн другія неизвстны.
— Да вдь не сразу же перешли вы къ такимъ развлеченіямъ, вдь прежде у васъ другія увеселенія были?
Барбоскинъ молчалъ.
— Вернусь лучше я домой, криво улыбнулся онъ и, быстро попрощавшись съ Таргинымъ, пошелъ въ свою саклю и растянулся на ковр у берега пруда, во двор, подъ наметомъ изъ камышевыхъ цыновокъ. Ефимъ, облачивъ барина въ халатъ и ‘чаплашку’, поставилъ рюмку, бутылку и капусту и ушелъ въ роту сообщить кому слдуетъ о происшествіяхъ минувшей ночи.

VII.

Барбоскинъ лежалъ и смотрлъ въ воду пруда. Онъ чувствовалъ себя нсколько лучше, чмъ утромъ, но все-таки его грызло какое то чувство неудовлетворенности. Невольно проскользывало у него сравненіе между собой и Таргинымъ, и онъ видлъ, что ‘Таргинъ — карандашикъ, а я свинья’… Но не въ этомъ была бда: Барбоскинъ давно уже чувствовалъ себя ‘свиньей’ и мало безпокоился объ этомъ, но сегодня у него мелькнула мысль, во время бесды съ карандашикомъ, что и онъ, Барбоскинъ, не всегда былъ такой. Положительно было время, когда и онъ, Барбоскинъ, ‘свиньей’ не былъ…
Только давно, очень давно это было. Онъ тогда только что вышелъ во вновь формируемый въ кра баталіонъ, много товарищей съ нимъ тогда же вышли, только онъ вышелъ по 2-му разряду: ‘всегда дуракомъ какимъ-то былъ’, объяснялъ капитанъ это обстоятельство. Баталіонъ скоро сформировался въ N, съ наступленіемъ весны вс ждали похода, готовились къ нему и были очень веселы. Только ‘Ддушка’, командиръ баталіона, хмурился: въ октябр должна была пріхать изъ ‘Россіи’ его дочка, институтка, и ее, да и всю семью, ‘Ддъ’ долженъ былъ бросить, чтобы отправиться въ дальній трудный походъ. А у ‘Дда’ была большая семья во глав которой стояла жена, добрая пожилая барыня, съ такой ласковой симпатичной улыбкой, съ тихими, лучистыми, близорукими глазами и мягкими, какъ бы боязливыми движеніями.
Вс въ большой, дружной семь съ нетерпніемъ ждали прізда ‘Лели’. И вотъ, въ одно прекрасное утро Анна Петровна, жена ‘Дда’, объявила молодежи, что Леля прідетъ сегодня. Молодежь сейчасъ же организовала ‘встрчу’ почти вс офицеры, 3 или 4 дамы — амазонками, сгрупировавшись около троечнаго тарантаса Дда и Анны Петровны, поскакали верхами на Ика-Арыкъ, станцію, съ которой Леля должна была попасть въ родственныя объятія и въ новую жизнь.
И Барбоскинъ халъ тоже встрчать Лелю. Какой онъ былъ молодой, свжій и румяный! Какъ хорошо сидитъ на немъ красная канаусовая рубашка съ офицерскими погонами, которую онъ, подобно другимъ щеголямъ офицерамъ Туркестана, позволялъ себ носить вмсто кителя. Какъ богато убрана серебромъ и золотой насчкой его шашка кавказскаго образца! А его черкесское сдло съ серебрянымъ наборомъ! А его вороной нервный аргамакъ. И все это — онъ самъ, его лошадь, его спутники и спутницы, скачущіе и хохочущіе, все это купается, движется въ золотыхъ, горячихъ лучахъ солнца! Какъ свтло, какъ тепло, какъ весело! Какъ задорно хохочетъ Ольга Павловна, какъ смло держится ея сестра, вотъ Ольга Павловна наклоняется и хлыстомъ трогаетъ его аргамака, тотъ весь прижимается подъ Барбоскинымъ и выноситъ его передъ экипажъ, изъ котораго глядитъ задумчивое лицо Дда и сіяющія, добрыя глаза Анны Петровны. На козлахъ, рядомъ съ кучеромъ, стоитъ ведро съ холодной родниковой водой, куда, за неимніемъ льду, погружены дв засмоленныя бутылки. Вотъ рядомъ съ Барбоскинымъ появляется Райко Райковичъ. Онъ знаками показываетъ Анн Петровн, что у него пересохло въ горл, и, подмигивая на бутылки, щелкаетъ себя по воротнику канаусовой рубахи, близорукая Анна Петровна плохо понимаетъ въ чемъ дло, но одобрительно качаетъ головой, улыбается губами и глазами. Какъ хорошо! Какой свтъ, какой воздухъ, какая красивая пыль поднимается отъ экипажа и золотится лучами солнца! Какая милая эта Анна Петровна! Она очень добрая! Даже ему, Полкашину, только что пріхавшему въ часть и плохо еще знакомому, она прислала пирогъ на имянины, потому что не самому-же ему или деньщику заняться этимъ пирогомъ! И ‘Ддъ’ очень добрый, очень хорошій человкъ! А товарищи! Вотъ Райко Райковичъ! Онъ подпоручикъ, служитъ уже третій годъ, но совсмъ, совсмъ не отличается отъ зеленой молодежи, только съ дамами лучше уметъ обращаться! А вотъ Орловъ, Пенскій, Каргинъ, Работани… Какіе вс молодые и хорошіе…
Вотъ вдали что то заблло… это Ика-Арыкъ, но предъ крыльцомъ станціи нтъ экипажа, значитъ, Леля еще не пріхала и вс почему-то укорочиваютъ поводья. Вотъ подъхали къ станціи, и Анна Петровна зоветъ всхъ въ комнату для прозжающихъ пить чай въ ожиданіи Лели, Барбоскину очень хочется чаю, но не хочется слзать съ коня, на которомъ онъ такъ хорошо себя чувствуетъ. Онъ гарцуетъ около станціи, беретъ барьеры и арыки. Райко на него смотритъ. Вдругъ по дорог показывается экипажъ. Барбоскинъ и Райко моментально поднимаютъ коней, быстро доскакиваютъ до крытаго экипажа и нахально туда заглядываютъ. Въ экипаж они видятъ два недоумвающихъ лица прозжихъ бухарскихъ евреевъ и съ хохотомъ скачутъ къ всполошившимся и выбжавшимъ на крыльцо офицерамъ…
Пьютъ чай, закусываютъ. Барышни очень веселы, офицеры тоже. Ддъ все поглядываетъ на часы, точно ждеть позда желзной дороги, а не почтовой тройки. Анна Петровна выглядитъ какой-то растерянной, но все не перестаетъ улыбаться… Барбоскину не сидится.
— дутъ, дутъ,— кричитъ онъ и выскакиваетъ изъ комнаты.
Вс, не исключая и барышень, выскакиваютъ на крыльцо, офицеры даже бросаются къ лошадямъ, и нкоторые успваютъ вскочить на нихъ прежде, чмъ переполохъ кончается обищмъ хохотомъ.
— И вамъ не стыдно обманывать? — говоритъ укоризненно Анна Петровна Барбоскину, но ея укоризна вновь покрывается звонкимъ хохотомъ молодежи. Даже ‘Ддъ’ улыбается.
Барбоскинъ уже гарцуетъ вновь предъ крыльцомъ, на которомъ собралось все общество. Вдали, дйствительно, показывается экипажъ. Полкашинъ устремляется къ нему, за нимъ скачутъ другіе, но онъ наддаетъ и подскакиваетъ перьымъ… Въ остановившейся повозк онъ видитъ двухъ дамъ, изъ которыхъ одна, толстая, морщинистая и недовольная, должна быть, по его мннію, капитанша З., взявшаяся привезти Лелю, а другая, бленькая, съ пухлыми губками и недоумвающимъ взглядомъ, должна быть Леля.
— Вы Леля? — выпаливаетъ Барбоскинъ, осаживая аргамака у самаго борта экипажа и тяжело переводя дыханіе.
— Я,— отвчаетъ растерянно блондиночка.
Барбоскину больше ничего не надо, онъ въ карьеръ несется обратно къ станціи, размахиваетъ шапкой и кричитъ во весь голосъ: — Ура, Леля, Леля! — вс кричатъ, галдятъ: иные слзаютъ съ коней, другіе, наоборотъ, вспрыгиваютъ на нихъ, экипажу опять почему-то не даютъ дохать до самой станціи и Лелю ведутъ пшкомъ по пыли къ Анн Петровн съ Ддомъ, которые тоже выбгаютъ на дорогу, офицеры уводятъ ихъ въ комнату для прозжающихъ, а сами остаются на крыльц и чего-то ждутъ. Наконецъ, ихъ зовутъ въ комнату, гд сидятъ заплаканныя мать и дочь, офицерство съ дамами во глав вваливается гурьбой, Ддъ становится въ торжественную позу и хочетъ сказать рчь:
— Господа, моя дочь…— и, указывая на Лелю, повторяетъ:— моя дочь.
— Знаемъ! — кричитъ Барбоскинъ,— а дальше что?
— Больше ничего,— раздается чей-то голосъ, и Ддъ сконфуженно садится при общемъ хохот, крикахъ ‘ура’ и звон стакановъ, которые Райко усплъ налить и подаетъ на облупленномъ поднос. Барбоскинъ вертится волчкомъ и хочетъ выкинуть какую-нибудь глупость, онъ схватываетъ стаканъ, чокается, кажется, со стаканомъ Лели и кричитъ:
— Господа, моя дочь, за ея здоровье, ура!!
Вс подхватываютъ, Леля ужасно конфузится, Райко громкимъ шопотомъ говоритъ Барбоскину: ‘не глупи’, тотъ конфузится и безъ малйшей улыбки, а какъ-то натянуто и серьезно рекомендуется Лел, въ числ прочихъ офицеровъ.
Для Барбоскина Леля является центромъ воспоминаній. Чмъ дальше отъ этого центра, тмъ краски длаются блдне и блдне, все же близко касающееся Лели — встаетъ въ памяти въ яркихъ, свтлыхъ краскахъ, да и сама Леля, такая свтлая и свжая, такая ласковая и скромная, такая симпатичная… Вотъ онъ обучаетъ ее здить амазонкой, вотъ они цлой кавалькадой дутъ на Ика-Арыкъ и вмст вспоминаютъ о первой встрч, смются надъ Ддомъ, надъ Анной Петровной, но никого не обижаетъ этотъ смхъ, задорно разливающійся въ свтломъ воздух. А вотъ Леля въ гостиной. Хорошая у Дда была гостиная, вся устланная по полу и стнамъ коврами, съ низкой мебелью, какъ мягко свтила тамъ лампа съ краснымъ абажуромъ въ вид птицы. Въ этомъ мягкомъ свт утопали на фон мебели и ковровъ офицерскія и дамскія фигуры, но среди нихъ лицо Лели выдлялось ясно,— ласковое, доброе, съ хорошимъ взглядомъ чистыхъ срыхъ глазъ, порозоввшее отъ краснаго свта. Хорошо Барбоскинъ помнитъ эту гостиную… въ ней онъ узналъ всхъ классныхъ дамъ и подругъ Лели, однимъ изъ нихъ онъ симпатизировалъ, другихъ ненавидлъ, хотя Леля никого не ненавидла, а только называла ‘противными’.
Какъ мило говорила она это слово, слегка картавя на р! Тамъ же сообщалъ онъ Лел о своихъ учителяхъ и начальникахъ въ гимназіи и училищ, вмст они подбирали пары — кого изъ учителей или начальства Барбоскина женить и на комъ изъ классныхъ дамъ Лели. Въ этой же гостиной , они вмст читали, собирались большими компаніями, пли, играли, репетировали роли пьесъ, исполняемыхъ потомъ на сцен собранія, танцовали, дурачились… да и додурачились: помнитъ онъ тотъ скверный день, когда Райко Райковичъ торжественнымъ тономъ пригласилъ его къ себ на квартиру ‘переговорить о важномъ дл’, и какъ укорялъ его, Барбоскина, въ томъ, что тотъ завлекаетъ Лелю, что онъ, Барбоскинъ, не имя 23 лтъ, не иметъ права жениться, что онъ долженъ весною уйти въ походъ, который Богъ знаетъ чмъ кончктся, а потому Райко находитъ, что такъ держать себя съ двушкой нечестно. Много говорилъ ему Райко: и про то, что самъ онъ, Райко, переводится въ Россію и въ походъ не пойдетъ, и что ему исполнилось 23 года, и что у него есть обезпеченіе и карьера, и что у него серьезныя намренія… Въ конц концовъ, Райко сказалъ, что если Барбоскинъ честный офицеръ, то долженъ измнить свои отношенія къ Лел и стараться, чтобы она вышла замужъ за Райко, что ‘ради чести’ надо пожертвовать собой…
И Барбоскинъ пожертвовалъ… Боже мой, какая скверная, тяжелая, тоскливая зима, какъ грязно, какъ холодно, нтъ солнца, нтъ свта, нтъ тепла. Барбоскину и теперь длается холодно, при воспоминаніи объ этомъ, и тяжело дышать: нечмъ дышать, нтъ воздуху…
Было обрученіе… Барбоскинъ былъ на немъ и когда поздравлялъ Лелю, то ему показалось, что какой-то укоръ блеснулъ въ ея глазахъ. Барбоскинъ не выдержалъ, онъ забылъ приличія, ринулся домой и заплакалъ, какъ ребенокъ: этотъ укоризненный взглядъ тихихъ, ласковыхъ срыхъ глазъ, этотъ молчаливый кивокъ головы на его поздравленіе не выходили изъ его головы, возбуждали раскаяніе, презрніе къ самому себ и жалость, безмрную жалость о чемъ-то хорошемъ, безвозвратно утраченномъ…
Въ походъ скоре, въ походъ… Вотъ онъ и въ поход… Холодно, томитъ жажда, жжетъ горло и грудь, не даетъ дышать… сухо во рту, на зубахъ песокъ, глаза ржетъ, мысли путаются, разсудокъ мутится… Отрядъ на Адамъ-Крылган… Но почему же такъ холодно?.. Когда офицерамъ роздали ихъ порціи воды, то Барбоскинъ отдалъ свою другимъ, ему не надо, зачмъ ему вода и жизнь, когда Леля уже замужемъ и перехала въ Россію. А он, Барбоскинъ, останется на Адамъ-Крылган: лучшаго онъ не заслуживаетъ. Но зачмъ такъ холодно?.. Ахъ, вдь это не Адамъ-Крылганъ, это несчастный Зиминъ… Уже больше 4 лтъ ходитъ онъ въ походахъ… и образъ Лели потускнлъ, только глаза ея, укоризненные и печальные, глядятъ на Барбоскина и всюду, всюду поворачиваетъ ему сердце этотъ взглядъ: и въ Хив, и въ гром и дыму махрмскихъ пушекъ, и при несчастномъ отступленіи изъ Андижана, и въ горахъ Кара-Тегина, и здсь, въ Азіятской Турціи — тоже милое лицо, т же глаза… И напрасно Барбоскинъ выпиваетъ рюмку за рюмкой. Никто не знаетъ, что созерцаетъ Барбоскинъ въ дыму костровъ на бивакахъ или сидя съ папироской въ палатк предъ бутылкой…
Только однажды разсказалъ объ этомъ Барбоскинъ розовенькому, безусому офицерику, назначенному въ его роту, во время послдней войны. Какой онъ былъ милый! Какъ онъ любилъ свою оставленную въ Россіи невсту!.. Она общала ждать окончанія войны и возвращенія Зимина съ Георгіемъ. И вотъ, когда голодному, холодному, нравственно-удрученному Зимину сгрустнулось, чуть не до слезъ, на подмерзающей, сырой грязи подъ туманнымъ небомъ Авліеара, то Барбоскинъ не могъ придумать ничего лучшаго для его утшенія, какъ разсказать, какъ умлъ, о Лел и предложить хлебнуть изъ бутылки… Бдный Зиминъ! въ ту же ночь онъ былъ убитъ и до наступленія утра Барбоскинъ даже не зналъ объ этомъ… Утромъ онъ увидлъ застывшаго Зимина, лежавшаго навзничь съ открытыми глазами, и въ этомъ страшномъ остеклвшемъ взгляд и въ этихъ безпомощно-раскинутыхъ рукахъ Барбоскину вдругъ почудилось что-то знакомое: оставивъ отступающую роту, Барбоскинъ опустился на колни предъ своимъ офицеромъ и, не замчая текшихъ по не бритому лицу слезъ, машинально, вынувъ изъ руки Зимина саблю, старался вложить ее зачмъ-то въ ножны, но никакъ не могъ сдлать этого своими дрожащими руками.
Фельдфебель Павлюкъ, оставшись при своемъ ротномъ, уговаривалъ Барбоскина скоре догонять роту. ‘Пожалуйте, ваше благородіе, никакъ нельзя, оченно наступаетъ онъ’, говорилъ Павлюкъ, и вложивъ въ ножны убитаго Зимина его саблю, старается увести Барбоскина. Пули свистятъ въ воздух и нкоторыя изъ нихъ точно насквозь пронизываютъ его… Вдругъ граната падаетъ совсмъ близко… огонь, страшный взрывъ…
Барбоскинъ очнулся: гроза бушевала въ потемнвшемъ воздух, крупныя капли дождя попадали въ открытый навсъ, и Ефимъ стоялъ предъ нимъ, уговаривая барина идти въ комнаты.

VIII.

Ефимъ былъ въ изумленіи и даже отчасти испуганъ: его баринъ ‘будто сказывся’, ходитъ себ въ разввающемся халат по комнат, что-то бормочетъ про себя, подойдетъ къ столу, схватится за бутылку, но рюмки не нальетъ, отставитъ, и опять ходитъ, какъ пришелъ отъ Таргина,— ни одной рюмки еще не выпилъ. Ефимъ уже не на шутку сталъ пугаться, но изумленіе и испугъ его еще боле увеличились, когда баринъ вдругъ приказалъ убрать водку, а взамнъ ея подать почтовой бумаги. Въ дом таковой не оказалось, и Ефимъ ‘духомъ слеталъ’ въ лавочку, гд не замедлилъ сообщить пріягелямъ, что ‘капитанъ будто теб сказывся’, ‘должно все субалтеръ смутьянитъ’.
Получивъ письменныя принадлежности, Барбоскинъ слъ за столъ и, засучивъ рукава халата, не задумываясь, быстро начерталъ слдующее:
‘Е. А., походы уже кончились и я думаю о Васъ. Доложимъ, я всегда о Васъ думалъ: и въ походахъ, и даже въ длахъ, только тогда не надо, нельзя это было, и я много пилъ, чтобы не такъ уже думать, но это не хорошо. Вы же меня не забывали, и часто вспоминали меня, даже когда я бывалъ совсмъ нетрезвымъ гд-нибудь въ палатк на солом или просто валялся на диван. Это было очень хорошо, но только очень тяжело. Вы не забывали меня даже во время нкоторыхъ длъ, и я помню Васъ подъ Джангаромъ, въ темную, темную ночь. Они насъ атаковали на своихъ кровныхъ коняхъ, врубаясь въ наше карре. Я стоялъ на одномъ изъ фасовъ и видлъ Васъ: когда посл залповъ они отхлынули и въ темнот былъ слышенъ топотъ, гулъ и крики ихъ команды, тогда я видлъ во мрак Вашу фигуру, только вы были очень блдна и волосы ваши вились больше, чмъ дома, и я думалъ, что буду убитъ. Когда топотъ въ карьеръ скачущихъ лошадей указывалъ намъ на возобновленіе атаки,— вы исчезли, потомъ залпы, крики и лошади поварачивали,— вдали опять шумъ, дикіе звуки ихъ длинныхъ трубъ, новыя приготовленія къ атак, и опять въ томъ же мст, въ томъ же направленіи въ черной темнот являлись Вы, я смотрлъ во вс глаза, но опять началась атака, а Вы пропадали до слдующаго промежутка. Какъ это было мучительно хорошо: и атаки, и залпы, и Вы!.. И больше этого не было и не будетъ, это очень жалко, непереносимо, что этого не будетъ больше. И больше ничего не будетъ: Вы больше не будете Леля, вы больше не будете ‘Господа, моя дочь’, мы больше не будетъ встрчать Васъ на Ика-Арык, Вы больше не будете разсказывать мн о вашихъ классныхъ дамахъ (помните М-lle Horreur), объ учителяхъ, о себ самой. Послушайте, вдь Вы ничего этого не разсказывали Райк, вдь Вы это только мн разсказывали? Я знаю, что это вовсе не секреты,— но все-таки ихъ не надо было говорить Райк посл того, какъ Вы разсказали мн. Я тоже больше никому не разсказывалъ ни про гимназію, ни про училище.— Посл Вашего отъзда я больше никогда не здилъ съ амазонками, да и зачмъ теперь здить: знаете, теперь все не такъ, даже солнце не такое: какъ будто жарко, но жарко только снаружи, сверху, и очень свтло, но вовсе не ясно, и въ самомъ воздух нтъ ничего веселаго, прежняго никогда не будетъ, и никогда я больше не поцлую Вашей руки, какъ тогда, помните, когда подсаживалъ Васъ на ‘Быстраго’, а если бы было, то никогда не далъ бы Райк жениться на Васъ, и тогда все было бы хорошо. Впрочемъ, все это ни къ чему, только, ради Бога, исполните мою просьбу: пришлите мн Вашу карточку, только какъ можно ближе къ нашему времени. Помните у Вас была группа выпускныхъ институтокъ и Вы съ ними, и Вы, при отъзд, хотли даже выбросить ее, а я уговорилъ Васъ взять ее въ тотъ большой сундукъ, который привязали сзади тарантаса, пришлите мн, пожалуйста, эту группу: Вамъ вдь все равно ее не надо, и у Васъ, я слышалъ, трое дтей. Напишите мн, я услышу Вашъ голосъ и увижу Ваше лицо, я врю, что воздухъ сдлается лучше, солнце веселе, свтъ ясне, я буду смотрть на деревья, на солдатъ, на лошадей, на дома, и все будетъ ярче, умстне, добре и лучше, все это будетъ касаться меня самого, я все буду чувствовать и существовать по прежнему, я буду радоваться всему, наслаждаться всмъ, а не только забываться въ пьяномъ угар. Больше водки я ршилъ не пить. У меня ничего нтъ, но, ей-Богу, я отдалъ бы все, имй я хоть милліоны, чтобы только Леля была бы счастлива. Вы не сердитесь, что я Васъ такъ называю. Вдь за 3000 верстъ это можно, а если Райко обидится, то значитъ онъ дуракъ. Черезъ 26 дней жду отвта.

Вашъ Барбоскинъ’.

Барбоскинъ, не перечитывая, запечаталъ письмо и погналъ Ефима на почту, напрасно тотъ уврялъ, что теперь уже такъ поздно, что никакихъ писемъ не примутъ. Барбоскинъ ‘сказался’ окончательно и приказалъ Ефиму не являться домой безъ квитанціи. Тотъ переночевалъ въ рот и часа въ 4 утра, придя домой, засталъ барина мирно почивающимъ на тахт.

IX.

Съ Барбоскинымъ совершилось что-то необычайное: нсколько дней онъ ходилъ жизнерадостный, смотрлъ весело, часто прищелкивалъ пальцами и загадочно улыбался, точно говорилъ: ‘мы кое-что знаемъ, только про себя’, но главное, что даже испугало Ефима, это воздержаніе Барбоскина отъ водки, ни одной рюмки во весь день! Видлъ Ефимъ, что ужасно тяжело капитану подниматься по утрамъ и откашливаться безъ водки, но капитанъ сурово отвергалъ вс предложенія опытнаго деньщика и, что всего удивительне,— скоро и безъ водки приходилъ въ жизнерадостное настроеніе.
Къ Таргину на квартиру Барбоскинъ не ходилъ, а при встрчахъ съ нимъ на служб такъ весело и задорно подмигивалъ, какъ будто между ними была какая-то веселая, имъ однимъ извстная тайна, при одномъ воспоминаніи о которой у обоихъ должно сдлаться радостно на душ.
Барбоскинъ считалъ, вычислялъ, справлялся въ почтовой контор и пришелъ къ заключенію, что отвта онъ ждать можетъ не раньше, какъ черезъ 26—28 дней. Срокъ великъ, но подъемъ духа у Барбоскина былъ тоже не маленькій: съ врою въ себя, съ надеждой на будущее ждалъ онъ отвта, мечтая, какъ пойдетъ къ Карандашику, разскажетъ ему кое-что (что собственно онъ разскажетъ, Барбоскинъ подробно еще не обдумалъ, но вдь 28 дней такой большой срокъ, что онъ обмозгуетъ это дло прекрасно), какъ они вмст съ Карандашикомъ обсудятъ это дло (какое дло — Барбоскинъ тоже сознавалъ не совсмъ ясно, но зналъ, что Карандашикъ обязательно долженъ принять въ немъ дятельное участіе). Будущее казалось Барбоскину въ самомъ розовомъ свт: ршимость подвигала его на дятельность. Онъ даже формулировалъ разъ, какъ-то совершенно случайно, лежа на берегу пруда въ халат, направленіе своей будущей дятельности: ‘Нтъ, довольно, надо, наконецъ, сдлаться какъ есть человкомъ’. Вся суть дла только за отвтомъ: отвтъ придетъ, и Барбоскинъ начнетъ длаться ‘какъ есть человкомъ’… Только ужасно долго ждать, пока почта ‘обернется’.
Одинъ случай ненадолго омрачилъ розовое настроеніе Барбоскина. Однажды, возвращаясь изъ казармы, уже наканун перехода въ лагери, Барбоскинъ встртилъ недалеко отъ своей квартиры какого то ‘вольнаго’. Этотъ ‘,вольный’, одтый въ довольно затасканную свтлую пару, отвсилъ Барбоскину почтительный поклонъ и пожелалъ капитану здоровья. Барбоскимъ отвтилъ военнымъ поклономъ и съ удивленіемъ посмотрлъ на ‘вольнаго’, который зашагалъ съ нимъ рядомъ.
— Ну что, какъ идутъ наши картишки, капитанъ? — спросилъ этотъ незнакомецъ.
Барбоскину сдлалось какъ-то непріятно, даже во рту появилась горечь.
— Я пересталъ играть,— отвтилъ онъ.
‘Вольный’ засмялся довольно непріятнымъ смхомъ и привелъ нецензурное присловье относительно попадьи, давшей обтъ добродтели. Барбоскина,— до сихъ поръ совершенно терпимо относившагося къ этого рода остроумію, къ нецензурнымъ солдатскимъ пснямъ и т. п., а порой даже ‘посыпавшаго крпкой солью’ свои выговоры и наставленія нижнимъ чинамъ,— теперь выраженіе ‘вольнаго’ больно кольнуло. Горечь во рту точно усилилась и легкій ознобъ охватилъ его.
— Да вамъ что надо, кто вы? — спросилъ онъ непривтливо.
— Хе-хе,— ухмыльнулся ‘вольный’:— не хорошо, капитанъ, забывать друзей, которые выручаютъ васъ въ тяжелую минуту… Такъ вы не помните, кто вамъ далъ сто рублей, когда вы зарвались у Гуль-Гуль?..
— Вы мн сто рублей дали? — спросилъ тоскливо Барбоскинъ.
— Въ точку попали, капатанъ! Ни больше, ни меньше! Ровно это, которые вы тутъ же и проиграли… Вижу, вижу… мн подождать придется… ничего, сами бывали въ такихъ стсненныхъ обстоятельствахъ. Для друга можно!.. Но можно и сыграться… Въ лагеряхъ скучно, тамъ и сыграемся.
На лиц Барбоскина проступило душевное страданіе.
— Скисли, капитанъ,— расхохотался ‘вольный’.— Ну, не надо, не надо. Только ужъ векселечекъ съ васъ надо, тамгу вашу приложите, въ обезпеченіе, такъ сказать, моихъ наслдниковъ. Знаете,— однимъ почеркомъ пера, и все готово… Зайдемъ къ вамъ — чернила у васъ дайдутся… Хотя, по чести говоря, не люблю я этихъ рукописаній… Чортъ съ ними… Лучше перекинулись-бы, авось вамъ и повезетъ…
— Да, да… сто рублей…— лепеталъ Барбоскинъ,— очень хорошо… Но потомъ… я еще не получилъ… Скоро раціоны…
— Не безызвстны на сей счетъ,— веоело забасилъ ‘вольный’,— скоро и жалованье, и раціоны, знаемъ, знаемъ… Тогда значитъ и ‘любишь не любишь’… А? Приходить, что-ли, сыграться?..
— Да, да, тогда и сыграемся,— отвчалъ Барбоскинъ и, весь въ холодномъ поту, блдный, влетлъ въ свою калитку.
— Ефимъ, водки!.. Нтъ, воды,— поправился онъ и, не раздваясь, въ кител и шашк, бросился на тахту…
Только къ вечеру онъ немного успокоился, ему показалось, что его сегодняшняя встрча только сонъ, какой-то кошмаръ, расплата за старые грхи, и что теперь, когда начинается ‘Совсмъ не то’, ничего подобнаго быть уже больше не можетъ и что онъ, Барбоскинъ, можетъ опять успокоиться и ждать ‘отвта’.
Перешли въ лагери. ‘Батя’ объявилъ, что со стрльбой надо торопиться, такъ какъ дущій ‘по Высочайшему’ будетъ инспектировать стрльбу. Будетъ это очень скоро, въ пол, а поэтому — господамъ ротнымъ на ‘подготовительной не засиживаться’, чтобъ ‘отсталыхъ’ не было, ‘учебную’ стрльбу пройти съ повторительными, особенно въ головки и ‘скелеты’, а ‘боевую’ произвести уже при самомъ инспектирующемъ. Ротные разрывались. Субалтерны старались превзойти другъ друга рвеніемъ, стараніемъ, умніемъ и ‘процентами’. ‘Процентная конкурренція’ возникла даже во взводахъ, и ‘взводные ундеры’ держали ‘братцамъ’ и ‘ребятамъ’ выразительныя рчи: ‘Ну, ребята, коли ежели что, такъ вы того, чтобъ, значитъ, не опрохвоститься’…
У Барбоскина только душа радовалась, когда онъ приходилъ на стрльбу. Она у него всегда и раньше шла очень высоко, но теперь онъ ни минуты не сомнвался, что ‘будетъ вн разряда’ по всмъ стрльбамъ. Двое слпыхъ какихъ то были сданы въ деньщики, со всми плохими стрлками занимался, по собственному вызову, Таргинъ, оказавшійся самъ отличнымъ стрлкомъ. Онъ даже уврилъ Барбоскина, что плохіе стрлки бываютъ только потому, что ихъ не умютъ учить. И дйствительно: на глазахъ у Барбоскина — Таргинъ обращалъ ‘пакостниковъ’ въ очень порядочныхъ стрлковъ, ‘удильщиковъ’, ‘клевальщиковъ’ и подобныхъ ‘подлецовъ’ въ рот почти не осталось и рота шла во глав баталіона, гордясь своей стрльбой, вря въ свое превосходство и похваляясь, что она и всему ‘баталіону процентъ набьетъ’.
Даже неисправцмый ‘клевальщикъ’ Панчуговъ и тотъ только самоувренно улыбался, когда ротный, передъ выходомъ его на линію огня, говорилъ: ‘клюнь’ ты у меня, подлецъ, только ‘клюнь’… Теперь Панчуговъ встрчалъ это ‘подбадриваніе’, не мрачно смотря въ землю, какъ раньше, а наоборотъ: весело лъ капитана глазами, зная, что онъ ‘доведетъ’ и ‘пахнетъ плавно’, а глазъ если и закроетъ, то только на ‘одну моменту’, когда его прикладъ здорово двинетъ въ плечо при отдач. Когда, оканчивая ‘подготовительную’, съ ея проклятыми ‘условіями’, Барбоскинъ переходилъ къ ‘учебной’, то, по обыкновенію, держалъ рот маленькую рчь, въ отвтъ на которую раздавалось, между ‘рады стараться’, ‘постараемся’, такое ржанье и гоготанье, что Барбоскинъ совсмъ взыгралъ душою, чувствуя, что въ ‘рот есть духъ’, значеніе котораго онъ понялъ на пол битвы, а не то что на смотровомъ плацу.

X.

Работа по стрльб, отчетностямъ всякаго рода, глазомру, ‘сколачиванію роты’ и т. д. кипла, и дни летли одни за другими. Прошло уже и 28 дней, а ‘отвтъ’ не приходилъ. Барбоскинъ начиналъ волноваться и поеживаться, конечно, ‘была распутица, и почтовыя лошади еще не поправились посл зимней безкормицы’… Да и почта въ Россію ходитъ неисправно, письмо могло пропасть, но вдь ему, Барбоскину, отъ этого не легче, онъ долженъ знать — дошло ли его письмо или нтъ? Вдь не можетъ же быть, чтобы, получивъ его письмо, ему не отвтили…
Прошло еще около недли и Барбоскинъ ршилъ, что письмо его пропало. Наводить по квитанціи справки онъ считалъ дломъ слишкомъ продолжительнымъ и потому отправилъ Райк телеграмму съ оплоченнымъ отвтомъ: ‘получено ли мое письмо’… Прошло еще дня три-четыре, въ отвтъ получилась телеграмма: ‘Ваше письмо получено, посылаю теперь отвтъ. Райковичъ’. Барбоскинъ опять успокоился и ршилъ ждать еще дв недли, посвящая время усиленной служб.
До смотра оставалось уже меньше недли, и Барбоскинъ заране радовался своимъ лаврамъ, когда, вернувшись разъ съ повторительной стрльбы ‘въ головки’, которая не оставляла сомннія въ томъ, что трудности побждены, капитанъ увидлъ на складномъ столик своей палатки письмо и мигомъ его раскрылъ. Письмо гласило:
‘Милостивый Государь, получивъ Ваше письмо, жена моя и я первоначально ршили не придавать ему, какъ очевидно написанному при не подходящихъ для корреспондированія условіяхъ, никакого значенія. Но Ваша настойчивость, выразившаяся въ посылк телеграммы, заставляетъ меня, какъ бывшаго Вашего товарища, ничего, кром хорошаго, Вамъ не желающаго, просить о прекращеніи этой переписки, которая не можетъ не повести къ недоразумніямъ, разборъ кеторыхъ Вашимъ начальствомъ не доставилъ бы удовольствія ни ему, ни Вамъ. Остаюсь въ ожиданіи исполненія этой моей покорнйшей просьбы. Вашъ бывшій сослуживецъ, Райко Райковичъ’.
Барбоскинъ, дбчитавъ письмо до послдней буквы, машинально снялъ шашку и китель и, не говоря ни слова, медленно, какъ всегда, улегся на доски, замнявшія въ палатк тахту. Его загорлое, мдно-красное лицо какъ бы посрло, а глаза задумчиво смотрли впередъ, не видя ни Ефима, подавшаго барину для освженія квасу, ни явившагося въ палатку фельдфебеля, съ отодраннымъ отъ какой-то большой книги переплетомъ въ лвой рук, въ которомъ помщались различныя бумаги.
— Ваше в—іе, свдніе,— проговорилъ фельдфебель и вытащилъ изъ корокъ восьмушку бумаги съ обозначеніемъ результатовъ сегодняшней стрльбы, Ефимъ стоялъ наготов съ перомъ и чернильницей. Барбоскинъ молчалъ.
— Ваше в—іе, свдніе,— повторилъ фельдфебель.
Барбоскинъ не пошевелился, только сталъ смотрть на фельдфебеля упорнымъ взглядомъ. Тотъ сконфузился и началъ мяться. Потъ уже струился по его бурому отъ солнца лицу и падалъ на ‘свдніе’, дрожавшее въ короткихъ, плохо сгибавшихся пальцахъ протянутой правой руки.
— Пожалуйте, ваше в—іе,— закричалъ Ефимъ и сунулъ въ руку Барбоскина обмокнутое перо.
— Ты что? — приподнялся Барбоскинъ.
— Свдніе, ваше в—іе,— обрадовался фельдфебель и, положивъ ‘свдніе’ на корку, поднесъ Барбоскину.
Тотъ сталъ ужасно долго раздумывать надъ листкемъ, такъ что даже Ефимъ своимъ корявымъ пальцемъ осмлился указать капитану то мсто, гд надо подписать. Барбоскинъ медленно началъ выводить букву за буквой. Фельдфебель томился.
— Такъ что, ваше в—іе,— началъ онъ,— какъ прикажете на счетъ листковъ выстрловъ: здсь оставить или въ ротную канцелярію?
Барбоскинъ уставился на фельдфебеля, не докончивъ подписи.
— Такъ что, ваше в—іе, теперь, значитъ, курсъ конченъ, на повторительныя ходимъ, такъ, значитъ, ихъ бл-діе поручиктъ Таргинъ закончилъ отчетность по стрльб, окромя журнала: вашему в—ію подписать, значитъ, журналъ требуется, а листки и прочее съ глазомрной тоже закончены и здся (фельдфебель пальцами указалъ на корки), такъ какъ, значитъ, съ ими прикажете?
Барбоскинъ упорно молчалъ. Съ фельдфебеля закапало еще больше.
— Отъ ихъ бл—ія подпоручика Таргина, значитъ… сейчасъ получилъ,— уже какъ то жалобно продолжалъ фельдфебель.
— Къ Таргину, къ Таргину! — вдругъ проговорилъ Барбоскинъ, махнувъ рукой, и съ такимъ ршительнымъ видомъ повалился на свои доски, что Ефимъ на цыпочкахъ вышелъ изъ палатки, уводя съ собой фельдфебеля. Послдній, пожавъ плечами въ знакъ недоумнія, пошелъ къ Таргину, а Ефимъ на самомъ солнопек услся на корточкахъ у выхода и стадъ терпливо ждать, не понадобится ли онъ барину при такихъ экстренныхъ обстоятельствахъ…
Долго сидлъ Ефимъ у палатки, придумывая средства для поправленія ‘сказывшагося’ ротнаго, но ничего не могъ придумать лучше, какъ отправиться въ деньщицкую палатку, взять тамъ свою собственную бутылку скверной водки (хорошую баринову водку онъ уже давно извелъ) и явиться къ барину.
— Вотъ ваше в—іе, пожалуйте,— и Ефимъ преподнесъ огромную рюмку.
Но къ ужасу Ефйма, капитанъ даже не пошевельнулся, посмотрлъ только на Ефима и опять отвелъ глаза. Ефимъ былъ такъ огорченъ, что даже не выпилъ налитой рюмки: сливъ ее обратно въ бутылку, онъ опять услся на корточкахъ на прежней позиціи и оцять сталъ ждать. Онъ началъ уже доходить до мысли объ ‘фершал’ или даже баталіонномъ врач, какъ вдругъ у палатки Барбоскина показался Таргинъ. Ефимъ обрадовался:
— Ваше благородіе,— обратдлся онъ къ Таргину,— ротный нашъ не ладенъ.
— Какъ не ладенъ? — спросилъ Таргинъ.
— Такъ точно, ваше бл—іе,— не ладенъ: сказывшись они.
— Какъ это, сказывшись? — не понималъ Таргинъ.
— Такъ точно, ваше благородіе,— сказывшись, со стрльбы такимъ пришли.
Таргинъ вошелъ къ Барбоскину.
— Капитанъ, вставайте, демъ въ городъ жалованье получать.
Барбоскинъ вскочилъ:
— Карандашикъ! Какъ я радъ… Ужасное несчастіе, Карандашикъ!
— Что, несчастіе, какое?..— Но капитанъ уже опять услся на кровать.
— Нтъ,— спокойно сказалъ онъ,— не несчастіе, а я ошибся, просто вышло какъ слдуетъ, по надлежащему, по уставу… Да вышло-то по уставу тамъ, гд я ждалъ чуда… Вотъ и все. Сначала меня поразило, понимаете-ли, что верблюдъ не скачетъ такъ, какъ кровная лошадб, но… я былъ глупъ, теперь я умне, Карандашикъ… Теперь я не стану требовать или желать, чтобы верблюдъ скакалъ, какъ кровные кони, и… и Барбоскины жили какъ люди… не буду…
— Да, что съ вами, капитанъ, о чемъ вы толкуете?
— Ничего, Карандашикъ. Все теперь обстоитъ благополучно… Плюнь на все и береги свое здоровье,— неожиданно заключилъ Барбоскинъ неизвстно откуда взятой цитатой. Таргинъ молчалъ въ изумленіи.
— Вы со мной въ городъ хотли хать, такъ демъ! Сдлай, Ефимъ,— приказалъ Барбоскинъ и пригласилъ Таргина ссть на единственную въ палатк табуретку.
Скоро поданныя лошади вывели обоихъ изъ неловкаго положенія, и ротный со своимъ субалтерномъ похали изъ лагеря въ городъ.

XI.

Барбоскину приходилось получить не только свое содержаніе, но и массу солдатскихъ денежныхъ писемъ. Письма онъ тутъ же въ канцеляріи съ улыбкой передалъ Таргину, а свои собственныя деньги засунулъ въ карманы своихъ затасканныхъ ‘чембаръ’. Выйдя изъ канцеляріи, оба вошли посидть въ зимнюю ‘читалку’, выпили чаю и собрались хать обратно въ лагери, не заглянувъ даже въ т сакли, гд стояло ихъ имущество и гд были ихъ зимнія квартиры: все равно смотрть было нечего. Они молча похали обратно. Вдругъ Барбоскинъ какъ-то непривычно рзко обернулся къ Таргину:
— Ну, что, все Маргариту читаете?.. то есть, Фауста тамъ этого, что ли… Вдь не въ немъ дло, а въ Гретхенъ этой самой.
Таргинъ вопросительно посмотрлъ на Барбоскина. Тотъ былъ непривычно взволнованъ.
— Ну да, великолпная двушка: эта вчная женственность, чистота, умнье окрасить для мужчины все существованіе въ прекрасный, розовый свтъ… такъ, что ли?
— Такъ,— улыбнулся Таргинъ.
Этотъ отвтъ точно взбсилъ Барбоскина.
— Та-а-къ, ну, конечно, такъ… А все-таки Гуль-Гуль лучше. Ваша Маргарита одному Фаусту жизнь скрасила, а моя Гуль-Гуль… кому угодно готова скрасить… Хотите?.. демъ сейчасъ къ Гуль-Гуль!.. Что? Не нравится! А я вамъ говорю, что она ничмъ не хуже вашей небесной Гретхенъ… Нтъ-съ, она лучше… А я, болванъ, даже подарка ей не везу.. Ну завернемъ къ Лахматову, купимъ всякой хурды-мурды, и маршъ къ Гулюшк!
— Да, что вы, въ самомъ дл, опомнитесь! — протестовалъ Таргинъ, видя, что Барбоскинъ уже повернулъ къ магазину и слзъ съ лошади. Но тотъ былъ непреклоненъ.
— Вы, Карандашикъ, молоды и не понимаете, что сволочь всегда сволочь, однете ли вы ее въ шелковую юбку съ разными финтифлю, или въ рваный паранджи… А не понимаете, такъ и не надо… не здите, я одинъ поду…— Барбоскинъ говорилъ такъ громко, что не только сарты, но и рдкіе прохожіе изъ русскихъ пріостанавливались, и Таргинъ чувствовалъ необходимость принять какія-нибудь мры къ услокоенію Барбоскина, пожалуй, даже хать съ нимъ… Но тутъ случилось опять неожиданное обстоятельство: откуда-то вынырнулъ ‘вольный’, бывшій партнеръ капитана и, протянувъ Барбоскину руку, поздравилъ его съ полученіемъ. Барбоскинъ, пожавъ руку ‘вольному’, сначала не могъ и его вспомнить — кто это такой, но, вспомнивъ, точно обрадовался, приподнятое состояніе духа сдлалось еще возбужденне. Онъ точно опьянлъ.
— А, это ты, каскыръ-адамъ {‘Каскыръ-адамъ’ въ буквальномъ перевод волкъ-человкъ, такъ туземцы называютъ придорожныхъ грабителей.} — ласково обратился онъ къ незнакомцу и быстро заговорилъ, держа одной рукой вольнаго за руку, а другой похлопывая его по плечу:
— ‘Пенензовъ’ захотлъ, каскыръ-адамъ, ну, пойдемъ, дамъ теб ‘пенензовъ’: идемъ къ Гуль-Гуль, я теб тамъ насыплю,— болталъ Барбоскинъ, не обращая вниманія на протестъ ‘партнера’ противъ прозвища ‘каскыръ-адама’.
— Цыцъ, прохвостъ,— вдругъ крикинулъ на него Барбоскинъ, и Таргину стало ясно, что его вмшательство ни къ чему не поведетъ.
— Пойдемъ,— рзко приказалъ Барбоскинъ, сверкая глазами, съ выраженіемъ дикаго бшенства на лиц, гд еще застыла та полуискривленная улыбка, съ которой онъ похлопывалъ ‘каскыръ-адама’ по плечу.
Составилась процессія: впереди шелъ Барбоскинъ, ведя въ поводу лошадь, за нимъ, съ выраженіемъ, дйствительно напоминающимъ волка, шелъ каскыръ-адамъ, а, издали, точно шакалъ, почуявшій трупный запахъ, мрачно, размренными шагами, двигался извстный господинъ въ халат. Остановившался публика глазла. До дома Гуль-Гуль было шаговъ сто. У самой калитки Барбоскинъ остановился и, выхвативъ изъ кармана ‘чембаръ’ деньги, протянулъ ихъ партнеру, кивнувъ головой на магазинъ: ‘Поди, пива, картъ, закуски, всякой хурды-мурды… живо’! и вошелъ въ калитку…
Таргинъ ршилъ въ лагерь не хать, а ждать у себя на квартир и дйствовать сообразно съ обстоятельствами. Много разъ подходилъ Таргинъ къ калитк Гуль-Гуль, но доносившіеся со двора восклицанія, запахъ плова и сала, дымъ костровъ, давали ему знать, что оргія разгорлась. Около полуночи только голоса сдлались лниве и пьяне, крики не такъ громки, и Таргинъ ршился войдти. Одвшись по дорожному и навсивъ сумку съ письмами и съ полученными сегодня деньгами роты черезъ плечо, съ видомъ сейчасъ узжающаго человка, шагнулъ онъ черезъ калитку.
Подъ деревьями, на двор, при свт фонарей и костровъ, сидла Гуль-Гуль и лниво ла ‘досторханъ’, выплевывая косточки плодовъ черезъ лежавшую у нея на колняхъ голову Барбоскина. Каскыръ-адамъ, господинъ въ халат и еще какая-то неизвстная личность сидли по восточному на ковр, засыпанномъ рисомъ изъ плова, косточками изъ плодовъ, костями баранины, картами, залитыми пивомъ и водкой. Господинъ въ халат и неизвстный были совсмъ пьяны, каскыръ трезвъ. При вход Таргина Барбоскинъ поднялъ свое налитое кровью, пьяное лицо.
— А, Карандашикъ, вы зачмъ? что вамъ здсь надо? вы думаете, что я или ‘каскыръ-адамъ’, или эти прохвосты (капитанъ ткнулъ на г-на въ халат и неизвстнаго) вамъ компанію могутъ составить… Молчать!..— крикнулъ онъ на г-на въ халат, выразившаго неудовольствіе на полученный эпитетъ,— или… вы пришли къ Гуль-Гуль? — даже какъ-то злобно продолжалъ Барбоскинъ.— Ну, что-жъ, она лучше вашей Гретхенъ… дай морду, Гуль-Гуль, я тебя поцлую… Нтъ, Карандашикъ, Гуль-Гуль тоже сволочь, какъ и Гретхенъ,— сказалъ Барбоскинъ, не обращая вниманія на визгливые протесты Гуль-Гуль…
— Капитанъ,— началъ Таргинъ,— завтра стрльба: этакъ вдь мы опоздаемъ!.. Вдь смотръ на носу… работы много… Подемте, я уже совсмъ готовъ.
— Да-съ, вижу, готовы… Хоть сейчасъ въ походъ… даже съ сумочкой… что это вы туда положили?..
— Деньги,— сухо отвтилъ Таргинъ.
— Деньги? хорошо… это ‘на усиленное’, чайныя, письма, артельныя,— пересчитывалъ Барбоскинъ.
— Казенныя,— рзко отвтилъ Таргинъ.
— Ну, хорошо, а я вотъ этому ‘каскыру’ опять 100 рублей задолжалъ…
— 125,— торопливо поправилъ каскыръ,— ей богу, 125, вотъ онъ видлъ — на девятку… ей богу, на девятку… ты видлъ?— обратился ‘каскыръ’ къ господину въ халат.
— Ну, конечно, на девятку, еще бы не видть,— подтвердилъ тотъ, икая.
— Ишь, ‘каскыръ’, еще 25 захотлъ… ну, прибавлю… прибавлю… молчи,— погрозилъ ему пальцемъ Барбоскинъ, видя, что тотъ, прижавъ руки къ сердцу, хотлъ продолжать свой увренія.— Дайте мн эти деньги, Карандашикъ, я заплачу этому прохвосту.
— Капитанъ, у меня вашихъ денегъ нтъ, я вамъ съ удовольствіемъ ссужу изъ своихъ, какъ только вы зайдете ко мн на квартиру, или додемъ до лагеря.
— А эти? — указалъ Барбоскинъ на сумку.
Таргинъ покраснлъ.
— Оставимъ это дло,— невнятно проговорилъ онъ:— я не дамъ этихъ денегъ.
Барбоскинъ вскочилъ на ноги, какъ ужаленный, его багровое лицо сдлалось зеленовато-блднымъ, а глаза загррлись и зло сверкнули изъ-подъ сморщеннаго лба.
— Я вамъ приказываю дать мн эти деньги, и вы мн дадите ихъ для этихъ прохвостовъ,— скоре прошепталъ, чмъ сказалъ, Барбоскинъ, глядя въ упоръ на Таргина.
Тотъ въ свою очередь побллъ, какъ млъ, медленно ползъ въ карманъ, вынулъ оттуда около 80 рублей своихъ, которые, какъ Барбоскинъ зналъ, онъ получилъ сегодня, открылъ сумку и, сорвавъ съ пачки кредитокъ оберточку съ надписью ‘артельныя’, прибавилъ 45 рублей и протянулъ Барбоскину:
— Не эти,— прохриплъ тотъ,— изъ сумки дайте.
— Вы не знаете, что требуете,— улыбнулся Таргинъ.— Завтра я дамъ вамъ полный отчетъ,— и Таргинъ направился къ калитк.
— И изъ какого гнздышка сей птенецъ желторотый вывалился…— послышался было насмшливый голосъ ‘каскыра’, но отвратительный звукъ удара по лицу, свалившаго его съ ногъ, прервалъ эту насмшку. Барбоскинъ смертельно блдный, хрипя и задыхаясь, стоялъ надъ поверженнымъ ‘каскыромъ’, держа пачку денегъ въ лвой рук, правая рука, сжатая въ кулакъ, такъ и застыла въ воздух… Таргинъ ускорилъ шагъ.

XII.

Тяжелый день выдался для Таргина, Барбоскинъ, конечно, на утреннюю стрльбу не пришелъ и ее велъ Таргинъ. Тяжелая, посл безсонницы, голова его плохо соображала и онъ съ трудомъ могъ сосредоточиться, тмъ боле, что его мучили мысли о вчерашнемъ происшествіи. Онъ ршился сдать вс денежныя дла роты сегодня же, но являлся вопросъ, кому ихъ сдать: говорить съ Барбоскинымъ ему было тяжело, а это являлось неизбжнымъ.
Послднія минуты стрльбы, когда поднявшееся солнце начало немилосердно жечь его больную голову и рзать сонные глаза, были просто нестерпимы.
Наконецъ, рота двинулась въ лагерь. По обыкновенію псенники вышли впередъ и, не смотря на адскую жару. старались изо всхъ силъ. Таргинъ шелъ въ сторон, погруженный въ свои мысли.
Вдругъ псня оборвалась, и въ голов роты произошло какое то замшательство: ‘Фершала! санитарную арбу’!— раздались крики. Таргинъ поспшилъ къ голов колонны. Тамъ, на желтоватой, разстрескавшейся, сухой земл, лежалъ дюжій, широкоплечій взводный, Вавило Семенычъ Коврюгинъ. Онъ упалъ лицомъ внизъ, но солдаты успли перевернуть его на спину, и соляце немилосердно палило коротко остриженную, безъ шапки, голову, красное съ синею тнью лицо, блдныя, судорожно трепетавшія мелкой дрожью руки, на ладоняхъ которыхъ желтли и чернли мозоли, красные чембары и черные сапоги безсильно раскинувшагося богатыря, лучшаго стрлка роты.
— Что такое? — подбжалъ Таргинъ.
— Солнце… солнцемъ убило ваше бл—діе,— послышались отвты, и четыре дюжихъ молодца съ трудомъ подняли своего взводнаго на подъхавшую крытую санитарную арбу, гд фельдшеръ началъ подавать напрасную помощь пораженному солнечнымъ ударомъ.
Таргинъ отправилъ замолкнувшую роту съ подпрапорщикомъ, а самъ быстро зашагалъ за похавшей къ лазарету арбой. Вдругъ, не много не дозжая до лазарета, арба остановилась. Изъ нея вылзъ фельдшеръ и бывшій тамъ еще до Коврюгина солдатикъ съ зеленымъ лицомъ.
— Ты что-же? — обратился Таргинъ къ фельдпгеру.
— Такъ что излишне, ваше бл—діе,— отвчалъ тотъ съ напускной развязностью, изъ которой Таргинъ заключилъ о смерти своего взводнаго.
— А ты зачмъ изъ арбы вылзъ? лзь туда, а то вонъ еле стоишь,— обратился Таргинъ къ зеленому солдатику, но не получилъ даже отвта: тотъ перебросилъ ружье изъ правой руки въ лвую, снялъ шапку, перекрестился, что-то пошепталъ, опять надлъ шапку, отрицательно кивнулъ головой Таргину и, взявъ ружье ‘вольно’, слабыми шагами пошелъ за направившейся къ лазарету арбой.

———

Не смотря на усталость и чрезвычайно тяжелое состояніе духа, Таргинъ, посл стрльбы, долго возился съ книгами и тетрадями роты, подготовляя денежную сдачу.
Все еще было жарко. Откуда-то неслись тоскливые звуки похороннаго марша. Это молодой Балабашинъ, горнистъ роты, желая съ честью проводить своего взводнаго, покойнаго Коврюгина, и плохо еще зная печальный маршъ, изо всхъ силъ старался разучить его къ погребенью. Пользуясь свободнымъ временемъ, онъ старательно выводилъ тоскливые: ‘Ты куда, ты куда’?.
Таргинъ продолжалъ работать, и къ нему, съ душнымъ горячимъ втромъ, доносилось тоскливое, сжимающее сердце: ‘ты куда’?
Наконецъ работа была кончена, но Таргинъ, подведя итоги, не зналъ, что-же ему теперь длать, такъ какъ Барбоскинъ все еще не пріхалъ изъ города. Наконецъ, онъ ршился, взявъ книги, сумку съ деньгами и счеты, пошелъ онъ въ палатку подпрапорщика и даже разбудилъ его.
— Иванъ Федоровичъ, примите отъ меня ротное хозяйство,— сказалъ онъ.
— По чьему приказанію? — недовольно спросилъ тотъ.
— Хотя приказанія еще не было, но, увряю васъ, оно непремнно будетъ. Теперь время спшное, смотровое, потомъ принимать будетъ некогда, а я уже и итоги подвелъ, и деньги вс приготовилъ до копечки. Хозяйничайте,— прибавилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ,— да не давайте въ обиду нагоего ротнаго.
Подпрапорщикъ неохотно сталъ принимать, но все было такъ ясно, что пріемка длилась всего минутъ десять, и въ заключеніе подирапорщикъ получилъ полностью т 162 рубля, которыя причитались въ наличность, Таргинъ и не заикнулся о томъ, что вчерашніе 125 рублей были имъ выданы изъ своихъ собственныхъ: Почти подъ самый конецъ пріемки въ палатку вбжалъ деньщикъ Таргина:
— Ваше бл—іе, ротный пріхалъ и къ имъ уже фельдфебель побжали докладать на счетъ Коврюгина.
Таргинъ началъ прогуливаться мимо цалатки Барбоскина, ожидая выхода федьдфебеля. Наконецъ, тотъ вышелъ, и Таргинъ вошелъ. Сидвшій на кровати Барбоскинъ, при вид его, вскочилъ, точно отъ электрической искры. Въ его поблднвшемъ измятомъ лиц, въ его мутныхъ глазахъ, во всей его фигур съ дрожащими, поднятыми къ разстегнутому воротнику рубашки руками, выразился страхъ и мольба, и надежда, и какое-то безнадежное отчаяніе.
— Карандашикъ,— сказалъ онъ и не смло, точно защищаясь, протянулъ къ Таргину дрожащія руки.
— Г-нъ капитанъ, я подпоручикъ Таргинъ, а не Карандашикъ.
Лицо Барбоскина какъ-то перекосилось и его козлиная бородка задрожала, точно отъ сильнаго толчка стремительно слъ онъ на свои доски, и не то вой, не то какой-то дикій стонъ вырвался изъ его груди. Онъ закрылъ лицо руками.
Таргинъ тоже опрометью ринулся къ себ и бросился ничкомъ на свою походную кровать.
Барбоскинъ долго, закрывъ лицо руками, сидлъ въ той же поз на своихъ доскахъ, и слезы, просачиваясь черезъ грязные пальцы, текли по загорлымъ волосатымъ рукамъ. Ефимъ заглянулъ въ палатку.
— По Коврюгину убивается ротный,— ршилъ онъ и вернулся въ деньщицкую.
Едва усплъ Таргинъ нсколько подтянуть свои нервы, какъ наступило время вечернихъ занятій. Барбоскина на нихъ не было, и къ концу ихъ Таргинъ убдилъ подпрапорщика отправиться къ ротнону и доложить о пріемк ‘хозяйства’, самъ же, подъ предлогомъ головной боли, уклонился отъ этого визита.
Подпрапорщикъ нашелъ Барбоскина прихорашивающимся: очевидно онъ куда-то собирался, судя по свжему блью, кителю и шашк. Извстіе о сдач Барбоскинъ принялъ равнодушно.
— Приняли отъ Таргина? Ну, хорошо, посл смотра я самъ у васъ все приму, а тамъ недостающіе 125 рублей… Вы потерпите три-четыре дня.
— Да деньги сданы вс до копйки,— возразилъ подирапорщикъ.
— Вс? — изумленно спросилъ Барбоскинъ.
— Какъ есть вс,— отвчалъ подирапорійикъ.
— А, понимаю, понимаю,— закричалъ Барбоскинъ и, выбжавъ изъ палатки, къ большому изумленію подпрапорщика, направился къ бараку, гд помщалась лтняя канцелярія и гд жилъ адьютантъ. Тотъ съ изумленіемъ посмотрлъ на своего рдкаго гостя.
— Ты что? — спросилъ онъ.
— А, вотъ что,— отвчалъ Барбоскинъ:— строчи сейчасъ приказъ, Карандашикъ… виноватъ, Таргинъ переводится въ другую роту.
Адьютантъ только улыбнулся.
— Врно, вчера здорово того,— наконецъ, сказалъ онъ, щелкнувъ себя по воротнику кителя.— Сегодня уже младшій штабъ-офицеръ докладывалъ, что ты и стрльбу-то утромъ… сбрилъ.
— Я теб говорю: объ Таргин пиши.
— Да ты, въ самомъ дл, никакъ ошаллъ: какой приказъ о перевод наканун смотра, да и чего вы тамъ съ Карандашикомъ не подлили? Вдь другой ротный за нимъ, какъ за каменной стной, а ты чушка неблагодарный…
— Врно, врно, именно и прошу потому, что чушка… и… намъ вмст нельзя…
— Не горяче ву па,— разсмялся адьютантъ,— вотъ посл смотра отдадимъ въ приказ: Барбоскинъ де чушка, а потому изъ роты у него Карандашика взять, а въ субалтерны назначить ему изъ 4-ой роты Камчадала,— а теперь, душечка Барбоскинъ, даже докладывать нельзя такихъ глупостей. Да ты вотъ что: выпей побольше сельтерской, такъ самъ Таргина въ свою роту попросишь.
— Я не пью сельтерской,— разсянно отвчалъ Барбоскинъ.
— А, понимаю: теб водки? — съострилъ адьютантъ,— Скрябла, водки подай!
— Такъ ты не доложишь? — спросилъ Барбоскинъ.
— Вотъ чудакъ, конечно, не доложу.
— Ну, ладно, я самъ сейчасъ пойду.
— Да онъ спитъ сейчасъ,— возразилъ адьютантъ,— впрочемъ, пойди, пожалуй! Онъ теб перца подсыпетъ.
Но Барбоскинъ не слушалъ. Придя въ командирскій баракъ, онъ потребовалъ отъ ординарца, чтобы тотъ немедленно разбудилъ полковника, что и было исполнено оторопвшимъ ефрейтеромъ.
‘Батя’ минутъ съ десять приводилъ себя въ порядокъ, раньше чмъ выдти на веранду къ Барбоскину, за то вышелъ чистенькимъ, въ свжемъ, застегнутомъ на вс пуговицы кител, съ Владиміромъ на ше, но съ недовольнымъ видомъ не во время разбуженнаго человка.
— Полковникъ, я хотлъ васъ просить,— началъ Барбоскинъ…
— Здравствуйте, капитанъ,— перебилъ ‘Батя’ мягкимъ баскомъ, протягивая руку заторопившемуся Барбоскину.
— Хотлъ просить,— продолжалъ Барбоскинъ, машинально пожимая протянутую ему руку,— перевести Таргина изъ моей роты въ другую.
— Что?— изумился Батя. Барбоскинъ повторилъ.— Наканун смотра?.. Да что вы это, Полкашинъ? Этого нельзя: вы сами къ нему привыкли, люди къ нему привыкли, онъ всхъ знаетъ, въ чужой рот онъ смотровое бремя, у васъ же необходимйшій офицеръ… Нтъ, повторяю: нельзя и нельзя!
— Полковникъ, очень уважительныя причины заставл…
— Какія?
— Я вамъ не могу ихъ высказать, полковникъ, но поврьте…
— Послушайте, капитанъ, согласитесь, что только ровно, ничего не понимающій въ дл командиръ части можетъ позволить себ сдлать такое перемщеніе за два дня до смотра.
— Врно, г. полковникъ, но… я у васъ никогда ничего не просилъ, а тутъ я васъ умоляю… Все равно, если онъ выйдетъ на смотръ въ 3-ей рот, я не выйду.— Голосъ Барбоскина задрожалъ.
— Странно…— процдилъ полковникъ.— Ну, а вы ручаетесь за хорошій исходъ смотра безъ Таргина?
— Ручаюсь, полковникъ,— обрадовался Барбоскинъ,— хотя всякій знаетъ, что рота своей стрльбой обязана Таргину, а не мн.
— Ну, это вы преувеличиваете, у васъ стрльба шла всегда отлично, вотъ ротное…
— Такъ разршите сказать адьютанту, чтобы отдать приказъ?..
— Да вы лучше попросите его ко мн,— проговорилъ полковникъ, все еще удивленный, протягивая Барбоскину руку.

XIII.

На слдующій день, въ канунъ смотра, занятій, по установившимся традиціямъ, въ баталіон не производилось: надо было дать людямъ почиститься, помыться, ‘подрепетить’ наставленіе, а, пожалуй, и немного отдохнуть.
Таргинъ всталъ поздно, отдохнувшій, но не успокоившійся, раскаяніе за жесткую фразу, жалость къ Барбоскину, непріятность разрыва мучили его, ему казалось, что, разрывая съ Барбоскинымъ, онъ терялъ единственнаго понимавшаго его человка, Барбоскинъ былъ его первый начальникъ и руководитель въ военномъ дл, въ которомъ никакая теоретическая подготовка не замнитъ практики… Барбоскинъ указывалъ все такъ тепло, такъ мило и благожелательно… Учитель и ученикъ часто мнялись ролями, длая это безъ малйшаго нехорошаго чувства, и въ ихъ служебныхъ отношеніяхъ возникла какая-то интимность, заставлявшая ихъ тепло, съ искреннимъ родственнымъ участіемъ относиться другъ къ другу. Теперь Таргинъ упрекалъ себя въ жесткомъ отношеніи къ Барбоскину, въ излишней требовательности къ людямъ, въ недостаточномъ пониманіи человка иного склада. Раздумывая о томъ, какъ бы устроить примиреніе съ Барбоскинымъ, онъ ршилъ похать на погребеніе Коврюгина, а оттуда, подъ предлогомъ рапорта о благополучіи наряженной на погребеніе команды, явиться къ Барбоскину, и тамъ… тамъ ужъ видно будетъ. Ужъ онъ сталъ собираться, какъ получилъ отъ адьютанта запискул увдомлявшую, что сегодня послдуетъ приказъ о перемщеніи его въ 4-ую роту.
Таргинъ вспыхнулъ: мысль, что Барбоскинъ не желаетъ имть съ нимъ никакихъ отношеній, и что теперь это уже онъ устраиваетъ такое неприлично-демонстративное, наканун самаго смотра, перемщеніе,— промелькнула у него и измнило его настроеніе: теперъ онъ самъ не хочетъ видть Барбоскина и даже не явится къ нему, а, улучивъ его отсутствіе, положитъ ему въ палатку ‘служебный билетъ’.
Съ этими мыслями Таргинъ пошелъ къ командиру 4-ой роты. Тотъ принялъ его съ радостью, насказалъ ему комплиментовъ относительно его занятій, но въ конц концовъ замтилъ:
— Только скажите, пожалуйста: на кой чортъ васъ перевели ко мн наканун смотра?.. Вдь вы будете у насъ пятымъ колесомъ…
Таргинъ вполн былъ съ этимъ согласенъ и предложилъ ‘заболть’ на время смотра.
— Заболть на смотръ неловко, да къ тому же вы отличный стрлокъ: офицерамъ процентъ поднимете, лучше вотъ что: станьте вы на вторую полуроту,— хотя мой Петровъ и моложе васъ по служб, но ужъ на этотъ разъ не путайтесь, а посл смотра разберемся по губерніямъ.
Таргинъ согласился и пошелъ къ себ. Деньщикъ держалъ уже его осдланную лошадь и объявилъ, что команда съ Коврюгинымъ ушла. Издали, дйствительно, слышались звуки похороннаго марша, которымъ командиръ веллъ проводить лихого унтеръ-офицера.
Таргинъ догналъ процессію. Солдаты шли мрачно. Шелъ разговоръ о томъ, что Коврюгину ныншній годъ кончался срокъ службы,— немного не дотянулъ, нкоторые толковали, что такой стрлокъ,— ‘и какъ есть теб передъ самымъ смотромъ кончился’. Гадали,— ‘кто нон на призахъ первымъ будетъ’, и въ конц-концовъ поршили, что рота, ‘ршилась’ лучшаго стрлка, а это не къ добру. Настроеніе сдлалось еще мрачне.
Музыканты проводили процессію до крпостныхъ воротъ и вернулись, а печальное шествіе двигалось дальше, по голой степи, къ кладбищу, наводившему на солдатъ своею близостью съ туземнымъ ‘мазаромъ’ непріятныя размышленія. И помереть то вдь хочется на русской земл… Команда останавилась у ограды, гробъ понесли въ ворота и рожокъ Балабашина такъ жалостно затянулъ свое ‘ты куда?’, что даже старослужащіе какъ то закрутили головами и объявили, что ‘Балабашинъ постарался’. Таргинъ рысью пустился въ лагерь.
Къ удивленію всей роты, Барбоскина не было на похоронахъ. Весь день онъ метался, какъ угорлый, изъ лагеря въ городъ и обратно, стараясь достать 125 рублей для уплаты Таргину. Ему казалось, что каждая минута замедленія въ уплат этого долга все глубже и глубже роетъ пропасть между нимъ и Карандашикомъ, что тотъ иметъ полное право презирать Барбоскина, считать его чмъ-то врод мошенника… Это не артельныя и ротныя деньги, на которыя Барбоскинъ привыкъ смотрть по своему. За т, въ крайнемъ случа, онъ могъ попасть подъ судъ и застрлиться: такимъ образомъ, все-таки онъ остался-бы ‘честнымъ офицеромъ’. Конечно, и въ этимъ случа пополнили бы ротныя деньги товарищи изъ своихъ собственныхъ средствъ,— но это дло другого рода: вся практика его службы инстинктивно подсказывала, что ‘это совсмъ другое дло’, долгъ же Таргину тяготилъ его и не давалъ покоя. Весь день рыскалъ Барбоскинъ, но достать денегъ было трудно: казначей не далъ ни гроша: въ офицерскій капиталъ Барбоскинъ былъ долженъ ‘полностью’, т. е. не имлъ права взять оттуда ни одного рубля, изъ другихъ денегъ казначей тоже не давалъ: вскор посл смотра должна быть ‘поврка’. Ростовщики не давали ни подъ какой процентъ, требуя залога и ‘подписи казначея’ на вексел.
Наконецъ, Барбоскинъ придумалъ: онъ помчался въ лагерь и привезъ оттуда къ старшему ростовщику индусу свои драгоцнности: хорасанскую шашку, подарокъ товарищей по первому его походу, портсигаръ, подарокъ товарищей по полку, и два револьвера: одинъ тоже подарокъ товарищей по баталіону, другой — когда-то случайно выбитый призъ на офицерской стрльб. Одинъ хорасанскій клинокъ на знатока соилъ рублей около 200, но индусъ за все вмст давалъ тишь 80 рублей, значитъ, 45 рублей не хватало, но Барбоскинъ пошелъ до конца, кончивъ поздно ночью свои разсчеты съ индусомъ, онъ послалъ опять въ лагерь и потребовалъ къ себ подпрапорщика, у котораго и попросилъ 45 рублей изъ полученныхъ прй сдач Таргинымъ. Тотъ было замялся и забормоталъ что-то на счетъ смотра.
— Экій вы несуразный,— досадливо прервалъ его Барбоскинъ,— вдь это инспекція по стрльбовой части, по ‘Высочайшему’… Станетъ онъ совать носъ во всякую дрянь, это не его дло, да и не дадутъ ему.— Эти доводы показались подпрапорщику убдительными, и онъ принесъ Барбоскину 45 рублей.
Оставшись одинъ, Барбоскинъ не спалъ всю ночь, обдумывая, какъ онъ отдастъ эти деньги Таргину, что при этомъ сказать… можетъ, лучше послать при письм?.. впрочемъ, письмо писать всего хуже. Лучше завтра, до прізда инспектирующаго, передать эти деньги лично, поблагодарить, извиниться… и еще что-то… надо что-то сдлать еще такое, что заставило бы Таргина понять, что все происшедшее только недоразумніе, что Барбоскинъ очень, очень уважаетъ Таргина и любитъ его, и цнитъ его, и что ему, Барбоскину, очень жаль и онъ готовъ просить всячески извиненія… Только какъ это сдлать, какъ сказать: вдь это въ книжкахъ люди говорятъ долго, много и складно… А на самомъ дл разв такъ говорятъ?.. И если онъ, Барбоскинъ, попробуетъ сказать въ этомъ род, то, пожалуй, выйдетъ смшно, и Таргинъ можетъ Богъ знаетъ что подумать.
Много и мучительно думалъ Барбоскинъ, но ничего положительнаго придумать не могъ. Его ощущенія были похожи на т, которыя являлись у него наканун большихъ кровавыхъ длъ, о которыхъ нельзя было сказать, на чью сторону склонится побда. Это было нчто врод страха и тоски, но не за себя, а за что-то другое, гораздо боле важное, чмъ онъ самъ.
Не смотря на страшное физическое и нравственное утомленіе, Барбоскинъ не сомкнулъ глазъ цлую ночь и, едва солнышко взглянуло изъ-за горизонта, онъ вышелъ изъ палатки. ‘Люди’ тоже начинали шевелиться, позвывая, выходили изъ палатокъ и, обратясь къ солнышку, крестились. Увидвши это, Барбоскинъ тоже перекрестился и пошелъ въ роту, положивъ въ карманъ злосчастные 125 рублей.

XIV.

Въ 5 часовъ утра баталіонъ, въ колонн по отдленіямъ, уже двигался къ стрлковому полю. Солдаты чувствовали себя бодро и весело. Офицеры тоже не сомнвались въ хорошемъ исход смотра, только въ третьей рот чувствовалось что то не ладное. Прежде всего не было субалтерна, онъ ‘перелетлъ’ въ 4-ую роту, никто не зналъ, какъ и почему, и солдаты 3-ей роты были въ недоумніи. Новый взводный, ставшій вмсто Коврюгина, казался какимъ-то ржущимъ глазъ пятномъ, и самые увренные люди 1-го взвода все подумывали, что ‘Коврюгинъ не въ примръ ладне’, хотя своихъ мыслей не высказывали въ слухъ. Но что больше всего поражало роту, лишая ее не только твердости, но даже и ‘ноги’, это какой то непривычно-сосредоточенный видъ ротнаго командира. Вопреки своему обыкновенію, Барбоскинъ ни къ кому изъ роты не подходилъ, не шутилъ, не подбадривалъ… ‘точно онъ не ротный’…
Въ сущности ни въ какихъ указаніяхъ и распоряженіяхъ не было особенной нужды, все это всегда длалось само собою. Но люди чувствовали не только индифферентное отношеніе капитана къ предстоящему длу, а просто отсутствіе всякаго отношенія. Они видли и понимали, что Барбоскинъ вынималъ шашку, командовалъ, шагалъ и махалъ рукой точно также, какъ командовалъ бы дергунчикъ, котораго потянули за нитку: скомандуютъ во 2-ой рот, командуетъ и Барбоскинъ…
Люди видли эту автоматичность, и шутки ихъ замолкали, увренность въ себ пропадала. Автоматизмъ Барбоскина заражалъ роту. Подпрапорщикъ шелъ на 1-ой полурот и думалъ объ горькой участи подпрапорщиковъ, обязанныхъ на смотру стрлять заурядъ съ нижними чинами. Погруженный въ свои размышленія, онъ тоже не видлъ и не чувствовалъ, что творится въ рот.
Шаговъ за 1000 отъ валовъ роты перестроились въ двухъ-взводныя колонны и остановились. Инспектирующій генералъ заставилъ ждать себя всего нсколько минутъ. Онъ быстро прохалъ верхомъ по фронту, посмотрлъ на патроны, потрогалъ пальцемъ осалку, при чемъ подмигнулъ завдывающему оружіемъ, точно между ними было какое-то имъ однимъ понятное общее дло. Потомъ инспектирующій, сопровождаемый командиромъ, съ адьютантомъ, завдующимъ оружіемъ и штабъ-горнистомъ, понеслись на рысяхъ къ валамъ.
Тамъ, занявъ вс валы, стояло 8 мишеней, изображающихъ стрлковъ во весь ростъ, это были такъ называемые солдатами ‘шкилеты’, стрльба по которымъ считалась, въ виду высокой оцнки, очень трудной. Не вдалек отъ нихъ было 8 мишеней, изображавшихъ головы стрлковъ, или, по прозванію солдатъ, ‘головки’ и 8 поясныхъ. Совсмъ на отлет стояли большія мишени No 2, изображающія по 6 стрлковъ рядомъ, во весь ростъ. Инспектирующій быстро прозжалъ мимо мишеней, осматривая ихъ опытнымъ глазомъ. Вдругъ у одного ‘шкилета’ онъ остановился и потребовалъ ‘рулетку’. Завдывающій соскочилъ съ лошади и, бросивъ поводья штабъ-горнисту, опытной рукой прикинулъ къ мишени тесьму рулетки. Онъ даже зналъ, какое мсто мишени кажется генералу превосходящимъ установленный размръ.
— Совершенно врно, ваше пр—ство, это отлитографировано не врно, оттого такъ и кажется,— сказалъ онъ. Но генералъ халъ дальше.
Пока происходила поврка мишеней, баталіонъ стоялъ вольно. Таргинъ видлъ Барбоскина, видлъ, что съ нимъ творится что-то неладное, видлъ, что въ его родной рот есть что-то неуловимое для чужихъ, но понятное своему офицеру. Страхъ за роту, за Барбоскина вдругъ охватилъ его. Онъ началъ упрекать себя, что не имлъ достаточно мужества, силы воли и честности, чтобы поставить интересы дла выше своихъ личныхъ счетовъ съ бднымъ, несчастнымъ Барбоскинымъ. Видъ страдающаго Барбоскина разрывалъ ему сердце, усиливалъ горечь самообвиненія и раскаянія. Но онъ понималъ, что здсь, на смотру, уже поздно исправлять дло и что ему надо стараться не смотрть на Барбоскина, не встрчать вопрошающихъ, недоумвающихъ взглядовъ людей его роты, а потомъ… потомъ непремнно нужно все это исправить…
Барбоскинъ былъ поглощенъ одной мыслью: какъ бы скоре вручить Карандашику 125 рублей, ни мсто, ни время, ни зрители его не смущали, онъ забылъ про все, и его грызла только одна мысль о деньгахъ и о томъ, что Карандашикъ броситъ ему эти деньги обратно. Наконецъ, онъ убдилъ себя, что Карандашикъ не иметъ ни права, ни, главное, основаній бросить эти деньги ‘обратно въ рыло’, и Барбоскинъ направился къ Таргину, стоявшему вполн безучастно на правомъ фланг той полуроты, гд онъ даже по фамиліямъ никого не зналъ изъ людей.
Едва Таргинъ увидлъ приближающагося колеблющейся, неувренной походкой Барбоскина, какъ сердце въ немъ екнуло… Внезапно онъ усмотрлъ на лвомъ фланг полуроты какую-то неисправность и поспшилъ туда. Барбоскинъ остановился… Сомннія вновь нахлынули на него, и онъ зашагалъ обратно къ своей рот, сжимая въ карман шароваръ злосчастные 125 рублей.
Вторыя полуроты всхъ ротъ были назначены на ‘скелеты’, т.-е. имъ досталась стрльба по обрзнымъ во весь ростъ мишенямъ на 300 шаговъ. Полуроты пошли къ линіи огня и остановились шаговъ за 25, перестроившись для стрльбы. Генералъ, сопровождаемый той же свитой, халъ за полуротами и, остановившись, слзъ съ коня. Вс послдовали его примру. Генералъ обратился къ штабъ-горнисту съ приказаніемъ сыграть сигналъ. Горнистъ, имя на своемъ попеченіи 5 лошадей, заторопился передать поводья подбгающимъ солдатамъ, но нетерпливый генералъ уже замтилъ въ 3-ей рот Балабашина и крикнулъ:
— Ну, ты, молодецъ, сыграй намъ.
Балабашинъ суетливо приложилъ рожокъ ко рту: ‘Ты куда, ты куда?’ — раздались неожиданно протяжные, жуткіе звуки… Даже генералъ немного опшилъ:
— Ты что, братецъ, ошаллъ, что ли?.. наступленіе играй!..
Трясущейся рукой опять поднесъ блдный Балабашинъ рожокъ ко рту, но не могъ выдуть ни одной ноты сквозь дрожащія губы. Подоспвшій штабъ-горнистъ далъ, наконецъ, ‘наступленіе’. Происшествіе ухудшило и безъ того нехорошее расположеніе людей 3-ей роты: ‘не къ добру’ — говорили одни.— ‘Каркайте, вороны проклятыя’!— шопотомъ возражали имъ другіе. Генералъ тоже нсколько волновался. ‘Вс, огонь’! коротко приказывалъ онъ горнисту… Отчего же командиръ третьей роты не выходитъ передъ смну? — вдругъ усмотрлъ генералъ оплошность Барбоскина, забывшаго стать передъ отстрлявшей смной, но Барбоскинъ очевидно даже не слыхалъ, что это относится къ нему и, только получивъ легонькій толчекъ и направленіе отъ подпрапорщика, машинально дошагалъ до своего мста, держа руку въ карман, онъ выслушалъ ‘наступленіе’, повернулся куда слдуетъ и ушелъ, совершенно какъ автоматъ…
Легкій порывистый втеръ справа длалъ стрльбу еще трудне: надо было мнять точки прицливанія, но Барбоскинъ совсмъ не заботился объ этомъ, даже не отвчалъ ничего подпрапорщику на вс представленія его по этому поводу, подпрапорщикъ нсколько обидлся на такое равнодушіе къ длу ротнаго командира и заявилъ Барбоскину, что самъ ‘дастъ людямъ точку’.
Барбоскинъ что то промычалъ въ отвтъ и тотъ храбро назначилъ: ‘въ самый теб правый обрзъ’, на что его сосдъ, тоже подпрапорщикъ, замтилъ: ‘а у меня подъ бляху’. Такое разнообразіе не смутило ни того, ни другого, и стрльба продолжалась. Люди уже чувствовали, что дло идетъ неважно, поднимался вопросъ уже не о томъ, сколько будетъ ‘сверхъ’, т.-е. выше отличнаго, а лишь бы только ‘добить’ до отличнаго.
На учащенной стрльб, доставшейся 1-ой полурот Барбоскина, дло пошло еще хуже. Здсь надо было каждому солдату въ 30 секундъ выпустить 8 пуль по поясной мишени. Въ этомъ случа вс ротные командиры практиковали такую систему: по сигналу для открытія огня и вся шеренга стрляющихъ должна прицлиться, но не стрлять до выстрла какого-нибудь заправилы, чтобы дымъ отъ рано выстрлившихъ и пыль отъ пуль не застлали бы сразу мишеней, поэтому выпускъ первой пули происходилъ обыкновенно какъ хорошій залпъ, ‘точно орхъ раскусилъ’, 2-ая пуля выпускалась уже мене стройнымъ залпомъ, а потомъ начиналась, вплоть до свистка управляющаго стрльбой, страшная трескотня и, если втру не было, то на послднихъ пуляхъ солдаты видли очень мало отъ пыли передъ мишенями и дыму по линіи огня.
У Барбоскина заправилой въ 1-мъ взводбылъ Коврюгинъ: къ его выстрлу приноравливался 1-й и 2-й залпъ, Коврюгинъ велъ это дло артистически. Сегодня никто и не подумалъ, кто замнитъ Коврюгина, и въ результат 1-ая смна съ первой же пули такъ ‘посыпала горохомъ’, что даже и Барбоскинъ нсколько опомнился: ‘А Коврюгина то нтъ’, пробормоталъ онъ и снова погрузился въ задумчивость.
Солнце палило немилосердно и генералъ согласился съ завдывающимъ оружіемъ, что при такой жар ‘осалку надо покрпче’. Смотръ приближался къ концу, остались только залпы въ 30 секундъ на 800 приблизительно шаговъ 1-ой полурот Барбоскина и 2-ой полурот 4-ой роты. Эти залпы были самой легкой и благодарной стрльбой: они давали громадный процентъ ‘сверхъ’, и ротные 1-ой и 2-ой ротъ завидывали Барбоскину, который ‘залпы длалъ — какъ орхи кусалъ’. Генералъ подозвалъ къ себ Барбоскина и началъ длать ему указанія, гд остановить полуроту для открытія огня. Барбоскинъ безучастно слушалъ генерала, держа обнаженную шашку въ лвой рук, а правую руку въ карман. Генералъ очевидно хотлъ показать, что ‘это его не касается, онъ только стрльбу смотритъ’, но измнившееся лицо его при вид такого страннаго капитана ясно показывало, что его всего коробило, ‘Батя’ тоже видлъ это и покраснлъ до слезъ, наконецъ, онъ не выдержалъ:
— Да возьмите же шашку какъ слдуетъ,— точно простоналъ Батя. Барбоскинъ заторопился, выхватилъ правую руку изъ кармана, и вдругъ оттуда полетли разноцвтные кредитные билеты… Барбоскинъ замтилъ свою потерю и началъ быстро собирать деньги, сдлавъ это и даже не дослушавъ пожимающаго плечами генерала, онъ пошелъ къ своей полурот, размышляя о несчастіи растерять эти деньги. Генералъ далъ ‘3-ой рот’ и ‘наступленіе’, Барбоскинъ не двигался.
— Капитанъ, да ведите же свою роту! — закричалъ инспектирующій, и Барбоскинъ, подавъ соотвтствующія команды, пошелъ впередъ и, не останавливаясь, миновалъ ту линію, гд генералъ указалъ ему открыть огонь.
— Капитанъ, что вы длаете? Открывайте огонь! — остановите полуроту! — горячился генералъ, держа предъ собой открытые часы для счета установленныхъ 30 секундъ.
— Рота, стой! — скомандовалъ, къ общему ужасу, Барбоскинъ вмсто того, чтобъ раньше подать команды, указывающія цль, прицлъ и открытіе огня. Полурота остановилась въ полномъ недоумніи, даже два-три человка взяли ‘на изготовку’ безъ команды.
— Что такое? Да открывайте же огонь: время проходитъ, я больше 30 секундъ не дамъ,— кричалъ генералъ.
— Рота ‘товсь’! — бухнулъ Барбоскинъ давно отмненную команду. Генералъ даже завизжалъ какъ-то, рапорты, листки вылетли у него изъ рукъ, и онъ ринулся къ Барбоскину, размахивая раскрытыми золотыми часами.
— Нтъ, нтъ такой команды, капитанъ! Когда вы подъ турку ходили, тогда была, теперь отмнили, всякій рядовой знаетъ…
— Ваше превосходительство, капитанъ очевидно боленъ,— вмшался Батя.
— Въ больницу, въ лазаретъ, въ сумасшедшій домъ, а не передъ роту… Вдь это… это развратъ,— захлебывался генералъ.
Въ вид особаго послабленія генералъ дозволилъ произвести залпы подирапорщику, вмсто уведеннаго адьютантомъ Барбоскина. Все пошло, какъ расхлябанное колесо. Подпрапорщикъ сбивался и срывался въ командахъ, въ полурот замчался полнйшій упадокъ духа.
— Полу-рота…— не усплъ еще подпрапорщикъ скомандовать ‘иди’, какъ ‘посыпало’ изъ’ мшка горохомъ: залпъ былъ ‘сорванъ’ и масса рикошетовъ указывала на то, что ‘не довели’. Бдный подпрапорщикъ растерялся совсмъ, и второй залпъ былъ еще хуже. Сразу было видно, что ‘процентъ не добитъ’.
Смотръ кончился и… о стыдъ! о срамъ! рота Барбоскина ‘не добила залпы и учащенную’: позоръ ложился на весь баталіонъ, даже больше, чмъ на баталіонъ… Правда, инспектируюшій тутъ же, въ пол, призналъ за всми и подготовку, и выдержку, и умнье, приписывалъ все случайности,— но отъ этого было не легче. ‘Батя’ былъ такъ разстроенъ, что забылъ пригласить офицеровъ на обычный послсмотровый пирогъ, да офицеры все равно не пошли бы, на всхъ точно опустилась мрачная туча и офицеры какъ-то шопотомъ спрашивали другъ друга: ‘что такое сдлалось съ Барбоскинымъ’. Таргинъ, сказавшись больнымъ,— да и дйствительно онъ былъ боленъ,— ухалъ съ поля раньше, чмъ кончили считать пули.
Третья рота шла какъ пришибленная: люди изрдка тихимъ сдавленнымъ голосомъ перебрасывались отрывочными фразами. По сочувствію къ 3-ей рот, при возвращеніи со смотра, псенники остальныхъ ротъ не заливались, как всегда, а 3-ая шла совсмъ безъ псенниковъ, храня мрачное, сосредоточенное молчаніе.— Господа все спортили! — вдругъ раздался чей-то голосъ, и вслдъ затмъ звукъ удара кулакомъ послужилъ какъ бы отвтомъ на замчаніе пошатнувшагося и сбившагося съ ноги критика, который, даже не обернувшись въ сторону ударившаго его унтеръ-офицера, конфузливо улыбаясь, старался вновь попасть въ ногу своимъ молчаливо шагавшимъ товарищамъ…

XV.

— Обязательно такъ надо, г. полковникъ,— докладывалъ адьютантъ командиру,— сперва нашу коммиссію назначимъ,— нашего Воскресенскаго, депутатомъ офицера, а когда эта коммиссія донесетъ, что капитанъ Полкашинъ… умственно, такъ сказать, разстроенъ, тогда черезъ командира бригады будемъ просить о назначеніи областнымъ врачемъ коммиссіи изъ врачей для… для ршительнаго изслдованія.
‘Батя’ тяжело вздохнулъ и схватился за голову.
— Ахъ какъ жалко, какъ жалко… да что-жъ нимъ собственно такое?
— Да ничего особеннаго, г. полковникъ,— сидитъ себ, молчитъ все время, не стъ и не спитъ съ самаго смотра вотъ уже второй день. Если спрашиваютъ его о чемъ-нибудь, то проситъ уйти и оставить его въ поко.
— А я, гршный человкъ, сначала готовъ былъ его живьемъ състь за смотръ, за нарушенное честное слово… Знаете, я одно время думалъ, что онъ просто пьянъ какъ… какъ сапожникъ… Ну, что же длать,— пишите предписаніе, Воскресенскому, да Павлу Ивановичу…
— Г. полковникъ, позвольте вамъ доложить: я думалъ бы назначить депутатомъ съ военной стороны не подполковника, а Таргина…— Полковникъ удивленно поднялъ голову.— Никакихъ указаній нтъ, что депутатомъ должно быть то или другое лицо, поэтому мы можемъ назначить Таргина.
— Да что вамъ такъ хочется назначить Таргина?..
— Г. полковникъ, они были очень хороши. Таргинъ только къ Полкашину и ходилъ, и тотъ, въ свою очередь, относился къ нему совсмъ иначе, чмъ къ другимъ, даже какую-то власть Таргина надъ собою признавалъ, точно побаивался его. Да вотъ и теперь, говорятъ, Полкашинъ все носится съ какими-то деньгами, имющими какую-то связь съ Таргинымъ… Можетъ быть, что-нибудь и выяснится… Такъ прикажете Таргина?..
— Ну, назначьте Таргина,— согласился полковникъ.
Напрасно Таргинъ умолялъ адьютанта объ отмн этого распоряженія. Разстроенный, нервный видъ его, его горящіе глаза и поблднвшее лицо, вырвавшаяся, наконецъ, фраза, что ‘это жестоко посылать убійцу смотрть на тло убитаго имъ’ заставили адьютанта, подозрвавшаго что-то таинственно-романическое, быть еще упряме и жестче. Къ полковнику Таргинъ самъ идти не ршился: онъ не зналъ даже, что скажетъ ему, вдь никто, кром его самого, не пойметъ, что это онъ, Таргинъ, довелъ Барбоскина до такого состоянія.
Сегодня, впервые посл смотра, Барбоскинъ позволилъ Ефиму снять съ себя смотровую аммуницію, въ которой онъ цлую ночь прошагалъ по комнат, и надть на себя туфли и халатъ. Присвъ на тахту, Барбоскинъ упорно смотрлъ въ одну точку, когда дверь отворилась и въ комнату вошелъ баталіонный врачъ Воскресенскій.
— Что это вы, батюшка, лихорадите, что ли? — началъ онъ и протянулъ руку Барбоскину. Барбоскинъ тоже подалъ руку, но такъ странно посмотрлъ на Воскресенскаго, что тотъ какъ то смущенно затоптался на мст и обратился къ двери.
— Да входите же, Андрей Николаевичъ.
Дверь отворилась и Таргинъ, сдлавъ два-три шага въ сторону, не здороваясь съ хозяиномъ, какъ-то деревянно слъ на табуретку. Едва Барбоскинъ увидлъ Таргина, какъ все лицо его просвтлло:
— Вотъ, Карандашикъ, получите вс 125 и… все, все на смарку…— залепеталъ онъ, усиленно отыскивая карманъ въ штанин нижняго, облачавшаго его, блья. Нервно отпахивалъ онъ мшавшую ему полу халата и очевидно старался найти разрзъ несуществующаго кармана. Холодный потъ выступилъ на его испуганномъ лиц. Зеленовато-блдный, растерявшійся, тоже какъ будто больной, Таргинъ сидлъ на табуретк въ поз египетской статуи, впившись глазами въ Барбоскина и дрожа всмъ тломъ.
Вдругъ Барбоскинъ остановился: лицо его исказилось смертельнымъ ужасомъ, каждая черта его фигуры выражала безпредльное отчаяніе. Испустивъ нечеловческій вопль, Барбоскинъ ринулся къ двери и въ одно мгновенье уже былъ во двор, Таргинъ, ловившій глазами каждое движеніе Барбоскина, сорвался съ табуретки и побжалъ было за нимъ, но зашатался, ухватился за изумленнаго и испуганнаго Воскресенскаго, а затмъ тяжело рухнулъ на каменный полъ…
— Ефимъ! — крикнулъ на помощь докторъ, но Ефимъ былъ уже во двор, возл своего барина, который выбжалъ туда и, ухватившись крпко руками за стволъ карагача, дрожалъ всмъ тломъ и что-то бормоталъ въ полномъ безпамятств…

XVI.

— Какъ жаль, какъ жаль,— бормоталъ Батя, шагая по своему кабинету мимо явившагося къ нему съ докладомъ баталіоннаго врача:— хорошій, боевой офицеръ… Жаль… очень жаль… Да что за причина?
— Трудно сказать,— отвчалъ Воскресенскій,— очевидно, на почв хроническаго алкогольнаго отравленія… Можетъ быть, еще въ клиник психіатры починятъ машину, но здсь, полковникъ, ршительно нельзя оставлять его… Сами знаете…
— Такъ вы настаиваете на отправленіи его въ Казань, въ клинику?
— Безусловно, полковникъ. Хотя, по правд сказать, я и на клинику почти не имю надежды… Знаете, эти походы, спиртъ… климатъ здсь убійственный… къ тому же онъ былъ раненъ въ голову… Надежды мало… Но въ Казани психіатрическая клиника хорошая…
— Ну, а Таргинъ?
— Я-же вамъ докладывалъ, полковникъ, что еще не выяснилось: быть можетъ, малярія, а быть можетъ, и тифъ… Скоро опредлится… Ну, да онъ молодой…
— Такъ приготовьте бумаги для отправленія Полкашина въ клинику,— обернулся командиръ къ баталіонному адьютанту.
— Жаль, жаль… — шепталъ добродушный полковникъ, шагая по своему кабинету…

Н. Саларскій.

‘Русское Богатство’, NoNo 2-3, 1902.

Саларский Н.
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Случай, Саларский Н., Год: 1904
  2. Встреча, Саларский Н., Год: 1913
  3. Василиса Малыгина, Коллонтай Александра Михайловна, Год: 1922
  4. Владыка, Тренёв Константин Андреевич, Год: 1912
  5. Баклажаны, Заяицкий Сергей Сергеевич, Год: 1927
  6. Поединок, Куприн Александр Иванович, Год: 1905
  7. Королева баррикад, Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис, Год: 1865
  8. Жизнь Диккенса, рассказанная детям, Шиль Софья Николаевна, Год: 1904
Электронная библиотека