Генрих Манн.
Камея
Генрих Манн.
Камея
А Teresa Dagnuolo. Ricordo dun amore indistmttibile. Paolo Rrinc. Foscolni-Winterstein faciebat.
Рим, ноябрь 1896.
Камея, Манн Генрих, Год: 1896
Время на прочтение: 20 минут(ы)
— Вы меня застаете не в малом волнении, — вскричал надворный советник, когда мы вошли в библиотеку через белую лакированную дверь, — да не в малом волнении, мои друзья!
В первую минуту мы даже не знали, в каком месте обширной комнаты находится старый господин, хотя со светлой галереи, через которую мы шли, падал свет. Но какие разнообразные предметы стояли здесь повсюду! Вдоль и поперек, тесно сдвинутые или поставленные углами, стояли высокие, почти до потолка достигающие, шкафы с книгами. Нередко мы влезали по лестнице и рылись в этих сокровищницах, чтобы достать оттуда драгоценную рукопись Авраама Вольфганг, Антона Шутен или Даниила Эльцевир, которую коллекционер желал показать одному из адептов. На нижних полках некоторых шкафов находились большие ящики, в которых тщательно сохранялись рисунки рукой лучших мастеров и художественные эстампы. В заднем углу комнаты по обе стороны широкого стола, на котором, между прямолинейными мейсенскими вазами и пузатыми бокалами, растянулась на чернильнице севрская собака, — cave canem, как говорил хозяин, шутливо намекая на некоторые надписи неизвестного содержания, которые он никогда не предавал гласности, по обе стороны этого стола стояли на высоких, узких подставках несколько простеньких ящиков. Ящики были белые, лакированные, а замочной скважиной служила изящная золотая розетка. Они стояли на почтительном расстоянии друг от друга, как люди, с сознанием собственного достоинства, и не даром, так как хранили под своими тонкими стеклянными крышками первую гордость старика — его собрание камей.
— Да, — повторил надворный советник Видмар своим немного пронзительным голосом, — пришлось поволноваться и вместе с тем я наслаждаюсь.
Он резким движением повернулся к нам от стоящего возле стены пюпитра, и, подойдя ближе, приветливо протянул нам руку, как бы вытащив ее из рукава своего, мышиного цвета, пиджака. При этом, никогда не снимаемая стариком, кружевная манжета завернулась и обнажила его аристократическую и изящную руку, которая завоевала однажды молодому дипломату на Венском конгрессе полные права.
— Вот уже восемь дней, — продолжал старик, — как я прекратил сношение с миром. Но я, мои друзья, приветствую нарушение вами моего одиночества, так как смотрю на это, как на предопределение того, что вы являетесь достойными разделить мою радость.
— Разве с вами случилось что-нибудь не-приятное, господин надворный советник? — вскричали я и Эдуард Г. в один голос.
— Наоборот, — его голос понизился до шепота. — То, что случилось, является самым радостным событием моей жизни.
Он вытащил спрятанную за спиной руку и медленно, осторожно открыл ее.
— Новая камея! — вскричали мы оба, а Эдуард прибавил:
— Произведение искусства. Какое счастливое приобретение для вашей коллекции, мой уважаемый друг.
— Необыкновенно чистая резьба, — заметил я.
Потихоньку, но почти насильно я вынул камею из руки старика, который не хотел расставаться со своим новым приобретением, и начал со всех сторон рассматривать драгоценную вещицу. Белый, на розовом фоне, овальной формы камень, на котором изображен был чарующий женский профиль, положен был на тонкую золотую пластинку. Оправу составляли расположенные вокруг камня тонкие золотые усики вьющегося растения.
— Как удивительно воздушно вырезана прическа, — заметил Эдуард.
— Как естественно, как пластично свисает локон над прозрачным лбом.
— Глаза полны выражения!
— Мне даже кажется, что я вижу загадочную улыбку вокруг мягкого рта и подвижных ноздрей, не существующую ведь на самом деле?
Внимательно следящий за нами надворный советник сделал невольное движение.
— А каков профиль, — сказал Эдуард, — мягкий, нежный. Нет той неподвижности, так часто встречающейся в новых работах.
Теперь мне послышался подавляемый смешок старика.
‘Кто же был творцом этого художественного произведения?
— Кто бы ни был художником, — заметил я, — все же мне непонятно, господин советник, почему, приобретение этой камеи составляет самое радостное событие вашей жизни. Так как, несмотря на высокие качества этой камеи, в вашей коллекции найдется кое — что, что не уступит этой вещице.
— Прочтите! — вскричал старик, и вынув у меня из руки камею, повел нас к своему пюпитру, на котором лежала открытая книга.
— Прочтите, — повторил он. — Это новый каталог моего римского друга Венценцо Буонвицино, чудесного человека, который, если бы не торговал подобными предметами, вполне бы заслуживал название коллекционера.
Мы прочли на указанном месте:
Camei. А. 703. Ignoto autore. Detto ritratto della Principessa Foscolini-Winterstein 1809 (?).
Видя наши вопросительные взгляды, надворный советник начал объяснять:
— Когда я случайно, — начал он торжественным тоном, — открыл этот номер в каталоге моего друга Винценцо, я отправил спешный заказ в Рим. И целые шесть недель я находился в напряженном ожидании, что подтвердятся мои подозрения. Не спрашивайте меня о том, как я перенес это ожидание. Я показывался в обществе, не зная с кем говорю, говорил, не зная что, — почти не жил. Наконец, наступило благословенное утро, в которое мне передали драгоценную коробочку. Я не могу не упомянуть о необыкновенной осторожности, с которой я открывал коробочку, несмотря на все мое страстное нетерпение. И вот, наконец, сокровище, за которым я следил и к которому стремился две трети моей жизни, лежит передо мной.
— Но я не понимаю, — решился я заметить, — я все еще не понимаю…
— Вы, конечно, не можете понять, почему, вырезанный в текущем столетии неизвестной рукой, портрет какой-то княгини Фосколини-Винтерштейн может иметь выдающееся значение. Но, мои молодые друзья, это изображение одной незнакомой, но мне слишком знакомой дамы, носит на самом деле. —
Старик придвинул свое худое, возбужденное лицо совсем близко к моему. Его серовато-голубые, почти лишенные ресниц, глаза были широко открыты, и тонкие губы так плотно сжаты, что около углов рта лучеобразно расположились бесчисленные морщинки.
— Носит на самом деле черты донны Ванноцы Орзини, остальные портреты которой погибли, и принадлежит работе прославленного Бенвенуто Целлини.
— Не может быть! — вскричал Эдуард Г., а за ним и я, и мы осыпали его вопросами:
— Откуда вы это узнали?
— Есть ли у вас достоверные доказательства?
— Или какие-нибудь несомненные признаки.
— Может быть, в камее скрыто что-нибудь?
Я уже протянул руку за ней, но старик отстранил ее.
— Ничего подобного, — возразил он улыбаясь. — Вы бы никогда не открыли происхождение этого изображения, если оно было бы тайной для моего друга, знатока Винценцо. И для меня самого осталось бы неизвестным знаменитое происхождение этого портрета, если бы не одно странное обстоятельство, натолкнувшее меня на это. То, о чем я сейчас упоминаю, давнее происшествие, о котором я никогда не говорил, и о котором в настоящее время никто не знает, кроме меня.
И в этот важный для меня час, когда судьба послала мне вас, мои друзья, я не задумываюсь предложить вам принять участие, если вы этого сами пожелаете, в моем радостном, полном воспоминаний, настроении.
Старик ласково указал нам на два стула с прямыми спинками, а сам уселся в свое широкое, обитое гобеленом, кресло.
— Вам наверное хорошо известно, что будучи совсем молодым человеком, я был послан в Вену, чтобы держать нашего покойного курфюрста в курсе дел того конгресса, который после падения Наполеона, взялся устроить европейские дела. Являясь полуофициальным представителем маленькой немецкой страны и несмотря на то, что мое происхождение было далеко не аристократическое, — избранное общество, собиравшееся на блестящих празднествах, хорошо принимало меня, и мне кажется сегодня, что великолепные торжества, на которые тратились безумные средства, были последней попыткой воскресить старую Европу. Я умел тогда в достаточной мере владеть собой, не доверялся слишком людям и знал, когда нужно было отступать. Мои связи были невелики, но безупречны по качеству. Один берлинский дипломат, дальний родственник как моей семьи, так и тайного советника фон-Генц, ввел меня к последнему в дом, и фон-Генц принял меня чрезвычайно любезно, хотя это неприятно напоминало ему о прошлом его берлинской жизни. Он выхлопотал мне доступ в канцелярию, и я был представлен канцлеру, который не раз возлагал на меня поручения. Помимо деловых наставлений, он мне однажды преподал одно и личного характера, которое долго не теряло для меня своего значения.
— Вы, — сказал Меттерних, — молодой человек, отличный от других во многом, И возможно, что с большим будущим. Послушайте ‘одного моего совета — не ищите никогда опоры и поддержки на вашем жизненном пути у женщин. Нельзя рекомендовать эту устарелую систему, хотя, конечно, нет правил без исключений.
Выслушав его почтительно, я поклонился и пошел, раздумывая над его словами. Никогда не имел я намерения удовлетворять свое честолюбие при помощи женских интриг и возноситься на высоту положения на крыльях любви. Наоборот, у меня было слишком преувеличенное представление о серьезности задач и поручений, которые завоевали мне вышеупомянутое положение среди блестящих гостей, и я больше всего боялся подпасть под влияние их шумной жизни. Женское очарование, которым мы были постоянно окружены, казалось мне не безопасным, и я решил быть настороже.
Заметьте, мои молодые друзья, что юношеское легкомыслие может иногда причинить меньше вреда, чем какой-нибудь неправильный расчет или ложный взгляд на положение вещей. Между тем как я избегал женщин, которые могли бы мне доставить лишь поверхностное, безвредное развлечение, я, казалось, берег все свои силы, чтобы сделаться жертвой той, для которой меня предназначала судьба. Это была княгиня Тереза Фосколини-Винтерштейн, которую я и сейчас не задумался бы назвать самой прекрасной женщиной текущего столетия. В Лондоне я целовал руку леди Гамильтон, видел танцы Фанни Эльснерт, у мадам… но к чему сравнивать то, что несравнимо. Вы видели теперь ее черты, поразительно напоминающие черты камеи, — это обстоятельство вам будет объяснено позже. Если я прибавлю, что волосы ее были оригинального, матово-каштанового оттенка, в которых как бы вспыхивали иногда красные огоньки, что ее обыкновенно полузакрытые глаза ласкали, как черный бархат, а иногда, широко открытые — сияли, как туго натянутый серый шелк, что цвет лица ее был бледен, но что бледность кожи, под которой сквозила яркая, страстная кровь, носила южный характер, то вы приблизительно будете иметь представление о той, которую вы, к сожалению, не можете увидеть наяву. Мне казалось тогда, что в этом совершенном творении Божьем заключен весь мир с его богатствами. Стройная, но вполне роскошно резвившаяся фигура двадцатишестилетней княгини, двигалась с какой-то целомудренной сдержанностью, особенно непривычной в той обстановке, и вместе с тем из нее исходила зрелая, и если можно так выразиться, апатичная страсть, которая почти исключительно наблюдается у итальянок благородной крови. Когда я думал о ней, что случалось нередко, то я представлял ее себе в равной мере, как возлюбленной, так и верным, испытанным другом. Никому я не мог так довериться, как ей, ни у кого я не находил такого участия, которое так ценит в умной, любезной женщине молодой новичок.
Странно было лишь то обстоятельство, что счастливое, уверенное появление ее в свете, вполне соответствующее ее положению, не согласовалось со слухами, которые образовались вокруг ее имени. Кто был князь Фосколини-Винтерштейн? Официально считалось, что муж княгини, неопределенного возраста человек, живущий вместе с ней в громадном дворце и никогда не показывающийся в обществе. Я однажды видел его сидящим на заднем сиденье ее экипажа. Он был скромно одет, лицо его было желтое, озабоченное, и седеющие волосы гладко зачесаны на висках. Когда о княгине шел интимный разговор, то о ее спутнике упоминали, как о дальнем родственнике ее семьи, занимающем при ней должность домоправителя или главного секретаря. Между тем действительный князь, чудак, как про него говорили, жил уединенно в своих владениях в Тоскане. Разведены ли супруги официально? — об этом светское мнение не было хорошо осведомлено, но оно утверждало, что княгиня живет в далеко не блестящих матерьяльных условиях, и что в Вене она стоит под покровительством одного очень высокопоставленного русского. Были ли достаточно уважительные причины причислить ее к классу тех женщин знатного происхождения и неопределённого образа жизни, которым, как и аристократам-авантюристам, старое общество, уготавливало место, заслуживаемое ими в силу их поведения?
Я с своей стороны не старался знакомиться с деталями. Не было ли для меня достаточным восхищаться на расстоянии той, которая всегда для меня была окружена сиянием? Я видел у ее ног самых знатных и изысканных людей Европы, — один французский эмигрант, маркиз Дежант, только что вступивший во владение части своих имуществ, удивлял весь город устройством великолепных празднеств в честь княгини. Только один раз в то время мне представился случай подойти к ней ближе, чем то позволяло короткое приветствие или банальный комплимент. И этот случай убедил меня в том, насколько она умеет владеть своими чувствами. Я наблюдал из угла салона, в котором она находилась, как она принимала признания, как рассеянно слушала одного кавалера, сумевшего отвлечь ее на несколько минут от кружка ее поклонников, и как обменялась она с Дежантом несколькими, как мне показалось, незначительными словами. Она небрежно повернулась в сторону, и я увидел ее нежно-сияющую, обольстительную грудь. По излюбленной моде того времени, платье ее из мягкого желтого шелка падало широкими, изящными складками прямо с груди. Невольно напрашивалось сравнение ее с чайной розой, при виде ее полной, но вместе с тем воздушной фигуры, — русской чайной розой, так окрестил ее, не скупящийся на эпитеты, князь фон-Линь. Мой взгляд встретился с ее и показался мне темным и тяжелым как бы от предчувствий неизбежной судьбы. Непонятная для меня улыбка, игравшая у нее на губах, проникла мне в сердце. Я не знаю, почему у меня явилось чувство, что она несчастна и достойна сожаления.
Между тем ее пригласили на кадриль, которая устраивалась в соседнем зале. Я заметил, что ее vis vis, один офицер, был внезапно отозван. Так как в данный момент не было заместителя, то я позволил себе предложить свои услуги, и уже почти жалел об этом, когда начался танец. Я чувствовал себя виноватым, что преследовал своими взглядами, своими признаниями княгиню, которой, казалось, было сегодня тягостно всякое внимание. Я почти не осмеливался поднять на нее глаза, и только заметил на ее шее, на бархатной ленте, камею с ее собственным изображением. Когда раздалось ‘en avant les deux’ я обхватил пальцы ее правой руки, и услышал ее ласковый голос:
— Вы можете смотреть на меня без боязни. Ведь, по крайней мере, вы ничего не требуете от меня?
Я не знал, что ответить. Мы кружились в медленном темпе танца.
— Наблюдайте, — начала княгиня снова, указывая легким движением головы на соседнюю кадриль, — наблюдайте того галантного господина, который ухаживает за леди Г. Он надеется получить с Англии то, чего не получил через меня с России. Поищите гордого, желтого испанца, который стоит под занавесью, с полной грудью орденов.
Танец разъединил нас, когда мы опять [стр. 194 Логическая неувязка оригинала! — В. Е.] ся, когда узнал в один прекрасный день о прибытии князя и княгини Фосколини — Винтерштейн. Гораздо больше меня удивило то обстоятельство, что они не остановились в гостинице, а выбрали себе квартиру в одном из обширных особняков, которые сдавались в виду военного времени.
Уже на другой день я был у княгини, чтобы предложить ей свои услуги, в которых она, возможно, нуждалась. В момент моего появления она входила с другого конца в комнату и, протягивая мне руку, оживленно приветствовала меня. Это была полная, довольно крупная рука, с стройными, идеальной формы пальцами, концы которых были легко загнуты.
В пожатии ее руки было что — то сильное и чистосердечное, в духе некоторых итальянских женских рук, и мне ясно вспомнилось, что я почувствовал доверие к этой женщине после первого пожатия ее руки.
Я был счастлив ее обращением со мной, как со старым другом. Князь, по ее словам, внезапно заболел, и она не знает, насколько отложится дальнейшее путешествие. К тому же она ожидает заказанный в Париже экипаж и не может тронуться в путь до его прибытия. Она сидела против меня в простом домашнем платье, открывавшем ее шею, и заметила, что я смотрю на нее.
— Вы опять любуетесь моим любимым украшением, на которое, насколько я помню, уже не раз было устремлено ваше внимание. Ведь, вы не настолько любознательны, чтобы узнать, почему я ношу на шее мое собственное изображение, хотя и в художественном исполнении? Лучше не спрашивайте.
— Знаете, — продолжала княгиня, после минутного размышления, — что большинство женщин носят амулеты, хотя и не сознаются в этом. Надевают его добравшись до вершины благополучия и не снимают, надеясь, что спуск будет медленнее.
— Как странно звучат подобные слова в ваших устах, княгиня! — вскричал я, пораженный. — Вы, которые находитесь на такой, другим и не снившейся, высоте!
Прежде чем ответить, она посмотрела на меня испытующим взглядом.
— Если бы это было так, то вы бы не сидели передо мной. Истинные друзья появляются, когда уже слишком поздно, или вернее, когда поздно.
При расставании я заметил шутливо:
— Вы должны дать понятие нашему скромному обществу, княгиня, что представляет собою королева высшего света.
Она смеясь, погрозила пальцем.
— Сделайте из меня скорее тему для разговора.
Мне удалось, на самом деле, расположить к княгине старую госпожу Д., — один из авторитетов нашего общества. С тех пор, как эта дама устроила торжество в честь княгини, город не переставал выказывать ей знаки внимания, и на меня, который нередко показывался с ней то в одном, то в другом салоне, падало отражение пожинаемых ею успехов. Но я, глупец, не мог только довольствоваться радостью, которую доставляли мне ее присутствие, наши ежедневные встречи. Как только мне немного ясны стали ее планы, я употребил все свое искусство интриги, чтобы выхлопотать у нашего господина, по возможности, чтобы это не бросалось в глаза, поручение для себя поехать в Париж, как бы для того, чтобы удостовериться вблизи в результатах ожидаемых переговоров. Меня толкало самое искреннее чувство, переходившее с каждым днем все больше и больше в страсть, и кроме того, признаться, во мне было много упрямой торопливости юноши и страх что-нибудь пропустить, потерять возможность успеха. Княгиня заметила во время утреннего посещения, которое мне было разрешено ежедневно, мое изменившееся поведение.
— Вы удручены, — заметила она однажды любезным тоном, — но надеюсь, не по моей вине.
— Вы относитесь ко мне лучше, чем я того заслуживаю, — возразил я, — но у меня несчастный характер желать больше, чем…
— Не больше же, ведь, чем я могу дать?
— Или больше, чем вы хотите?
Она ломала свои пальцы и вокруг рта показалась жесткая, почти презрительная черточка. Она сказала коротко:
— Это было бы печально, если бы я захотела, печально для вас.
И помолчав, прибавила:
— Вы для меня слишком дороги.
Я решил избежать опасных уверений в дружбе и одновременно, поставив на карту свое счастье, заметил:
— Известно ли вам, что прибыл маркиз Дежант?
— Ну, и? — возразила она быстро и потом: Впрочем, вы шутите.
— Ждите его в ближайшем времени. Он не откажет себе в удовольствии поухаживать за вами.
— Он не осмелится, — сказала она резко и тоном, как бы говоря сама с собой.
Для того, кто со страстью смотрит в душу женщины, душа эта полна загадок. Не знаю, каким образом, но во мне зародилась мысль, что между мной и Дежантом существует соперничество. Мне казалось, что я поступаю не глупо, когда еще у дверей напомнил княгине о сделанном ею заявлении относительно ее предстоящего отъезда и спросил ее, могу ли я надеяться скоро увидеть ее, если мне придется уехать через шесть дней. Она возразила, что уедет, может быть, раньше. Здоровье князя лучше и экипаж скоро прибудет. Надежда не покидала меня.
Дома я узнал, что у меня был Дежант. Через два дня он снова явился ко мне. Он объявил мне, что некоторые обстоятельства задержали его в М., и что он желал бы сделать через мое посредство несколько беглых знакомств. Я не мог не сознаться самому себе, что наше знакомство не менее мимолетно, чем какое-нибудь другое. Мы обменялись несколькими равнодушными замечаниями. Между тем меня известили о приходе княгини, и я не без изумления пошел ей навстречу. Она раз или два посетила меня в обществе друзей в маленьком домике перед восточными воротами. Полный неопределенных, сладких надежд я уже несколько недель, как украшал свою квартиру, как бы готовясь принять ее, превратил комнаты в цветущий сад, чтобы приготовить уголок для будущего счастья. И когда она стояла между мной и Дежантом, мне показалось, что все по-прежнему, как тогда в Вене, и что только выдохся аромат первого робкого влечения и на его место стала обманутая страсть.
Княгиня объяснила свой приход тем, что хотела просить меня опровергнуть известие о ее предстоящем отъезде. Она слышала, что был поднят вопрос об устройстве в честь ее вечера у министра фон-Ст., но она не желала бы никому причинять напрасных хлопот. Ни в каком случае она не покинет завтра город, в виду некоторых препятствий отъезд может затянуться на несколько недель, и поездка в Париж может быть совсем отложена.
Она нервно ласкала, стоящую на столе в стакане, цветущую ветку, которую я ей предложил перед прощанием. Мы услышали как закрылась за ней калитка, как отъехал ее экипаж. Тотчас после этого Дежант ушел от меня, и через несколько мгновений я сам покинул свой дом. Вижу, как маркиз идет впереди меня по направлению к городу и исчезает наконец, за одним поворотом, и в то же время слышу, как меня кто-то зовет с противоположной стороны. Обернувшись, вижу княгиню, показывающую мне знаками в сильном волнении, чтобы я вернулся домой. Следует за мной, запирает за собой дверь, забывает обо всем.
— Спаси меня, — молит она, нагибаясь близко к моему лицу, — спаси меня, любимый, от преследований негодяя.
Она лежит как бы без сил на моей груди, и я шепчу ей страстные слова. ‘Да я люблю тебя’, — повторяет она, отвечая на мои вопросы, но говорит, как бы во сне.
— Камея! — кричит она испуганно. Мои несдержанные объятия сорвали вещицу с ленты. Она смотрит на нее и прячет.
— Будем благоразумны, — начинает она умеренным тоном. — Я должна бежать. Хотите вы мне помочь, мой друг?
Изъявляя свою готовность, я все же не мог не спросить:
— А князь?
Она хватает меня за руку и странно смотрит на меня.
— Должна ли я вам напоминать о нашем прощании в Вене? Вспомните кадриль, в которой вы благодарили меня за то, что я назвала ваше сердце достойным доверия. Доверьтесь теперь моему и ничего не спрашивайте. С вас будет того, что князь…
Она на мгновение остановилась.
— Что мой спутник, не муж мой.
— Когда же? — спросил я.
— Завтра вечером, при наступлении темноты. Ваш экипаж готов?
— Конечно. Мой кучер…
— Не нужно. У меня надежный почтальон. Об остальном позаботьтесь вы. Достаньте паспорта, в вашем положении это очень легко, для госпожи — сочините какое-нибудь имя. Затем переоденьтесь моим слугой.
Она торопится и просит не провожать ее. Исчезает, прежде чем я прихожу в себя.
Этот и следующий день я завален работой. Исполняю все ее поручения, приготовляю все к отъезду. Вечером я под различными предлогами удаляю своих слуг. В определенный час княгиня появляется у ворот. В то время, как почтальон готовит лошадей, а камеристка помогает ему при укладке сундуков, мы подходим к воротам. При свете фонаря я замечаю, насколько бледно и тревожно ее лицо.
— Вы ни о чем не жалеете, княгиня? — спрашиваю я с боязливым участием.
— Ни о чем. Паспорта тут?
— Вот они.
Она расстегивает свой плащ, чтобы спрятать бумаги.
— Где ваша камея? — спрашиваю я, не видя ее.
Ужас и замешательство овладевают ею.
— О, Боже — вскрикивает она, — я не могу ехать, не могу обойтись без камеи, вы знаете, как суеверно я отношусь к ней.
И когда я предлагаю свои услуги, пойти на ее розыски, она пожимает мою руку.
— Сделайте еще это для меня. Пойдите в мой дом, все думают, что я на балу у министра и выдадут вам камею без затруднений. Я должна спешить. Поезжайте на почтовых и догоняйте меня в Нейверке, где я вас буду ожидать. Но только спешите, мы должны тронуться в эту ночь.
Я закутываюсь в широкий плащ, скрывающий мой костюм слуги и спешно удаляюсь. Обернувшись еще раз, я встречаюсь с ее взглядом, который следит за мной. Она пробует улыбнуться, но это печальная улыбка. Но все равно, мое сердце наполнено радостью и смелой отвагой, так как я уверен, что по выполнении этого тягостного, возложенного ею на меня поручения, исполнятся мои мечты, прекраснейшая женщина будет ждать меня. Подобные сильные переживания, уже не испытываемые нами в более поздних годах, обуревают душу юноши, и если потом его чувства будут обмануты, то все же в душе останется след их сладостного переживанья.
Дом княгини открыт, люди с фонарями снуют взад и вперед, я подымаюсь по лестнице и сталкиваюсь у одной из дверей с тем, которого называли князем. В руках у него находится предмет, в котором, мне кажется, я узнаю камею. Она завернута в написанную бумагу, которую он быстро прячет при моем появлении. Смотря на меня неподвижным взглядом, он, кажется, размышляет о неожиданности нашей встречи и говорит:
— Княгиня уехала. Маркиз Дежант был только что здесь, чтобы сообщить мне об этом известии.
Пораженный этим, я смотрю на него. Он, мне кажется сильно изменившимся, с тех пор как я его видел в Вене. Спина его согнулась, совершенно седые волосы висели в безпорядке, а лицо, изборожденное глубокими морщинами, походило, в неясном освещении маленькой, стоящей сзади него лампы, на восковую маску. Но еще не потухший огонь его глаз, весь его вид и его разговор имели что-то до такой степени внушающее почтение, что я заговорил с ним, как с князем. Сказал, что послан княгиней, поручившей мне доставить ей камею. Но он ответил решительно:
— Я не супруг княгини, я был ее слугой. Она уехала и следовательно не нуждается больше в моих услугах. Но выдать эту камею я не могу.
— Но почему же нет, — говорю я недовольно.
Он отрицательно качает головой и холодно говорит:
— Княгиня разорена, как вам должно быть известно. Этот дом и хозяйство обременены долгами. Вся надежда на камею, чтобы хоть немного удовлетворить кредиторов.
— Но, ведь, это ее собственный портрет, — перебиваю я его удивленно, — и представляет ценность только для нее лично.
— Ценность камеи, — возражает он, — может быть гораздо выше, чем вы думаете. Это не подлинное изображение княгини, а портрет ее прародительницы, донны Ванноцы Орзини, вырезанный на камне мастером Бенвенуто Целлини, на которую поразительно похожа княгиня, что нередко случается в старинных родах. Род же Фосколини, последний женский отпрыск которого сделался женой покойного князя Винтерштейна, происходит от рода римских Орзини.
Его слова и его тон убеждают меня, и я не знаю, что мне на это возразить. Но то, что меня напрасно задерживают здесь и что по вине старика не исполняется желание княгини, ожидающей меня, возбуждает мой гнев, и я самым решительным образом требую выдачу камеи, грозя властями в противном случае.
— Я ожидаю ваше начальство, — холодно возражает он и запирает между нами дверь.
Я нерешительно покидаю дом и иду по улицам с бесчисленными мыслями в голове, из которых ни одна не выясняет моего положения. Перед гостиницей ‘Белая лошадь’ меня останавливает слуга маркиза Дежант, и просит меня зайти на несколько минут. Я не соглашаюсь и решаю идти дальше. Но человек усиленно просит меня, говоря, что господин его имеет сообщить мне что-то весьма важное. Одновременно я слышу голос маркиза, встречающего меня на пороге, и который почти втаскивает меня в низкую, пустую залу. Только один угол освещен двумя свечами, и на столе стоит наполовину выпитая бутылка вина. Дежант, парадно одетый и очень бледный, садится и говорит:
— Нечего сказать, тонкую комедию вы позволили сыграть с собой.
Я хочу возмутиться. Он удерживает меня и продолжает:
— Не доставляйте себе излишних хлопот! Если у вас все еще не исчезло мнение о княгине, что из-за нее стоит затевать ссору, то спешите, догоняйте ее. Сейчас она уже наверное за Нейверком, попробуйте нагнать на почтовых ваших собственных, отличных рысаков.
Заметив .мой потерянный вид, он улыбается более печально, чем насмешливо, и наливает полный стакан. С жадностью выпив его, он говорит:
— Пейте, мой дорогой, пейте, как я пью. Обо всем этом я вам говорю, побуждаемый товарищескими чувствами. Вы уже тоже достаточно заплатили за опыт, который я приобрел себе другим образом.
— А именно?
— Я узнал, что княгиня обыкновенная авантюристка. Ведь, вам неизвестно, наверное, что она в Вене обманула со мной великого князя? И, наверное, она вам говорила, что тот, кто ждет ее в Париже, изменит ее положение.
— Кто? — быстро спрашиваю я.
Он пожимает плечами. После некоторого
молчания, откупорив новую бутылку, он продолжает:
— Приключения княгини делаются все сложное. О них даже не безопасно и говорить, чтобы самому не попасть в беду. Но можно побиться об заклад обо что угодно, что ей не удержаться долго.
Так как некоторые его слова я приписываю его, возбужденному от вина, состоянию, и так как он уже мало замечает мое присутствие, я подымаюсь, чтобы уйти.
— Мне хочется сообщить вам настоящую тайну этой женщины, — кричит он мне вслед и я слышу его слова:
— Она любит и требует, чтобы ее топтали в грязь.
Мне до сих пор представляется неясным, как я провел эту ночь. Спустя некоторое время во мне утвердилось представление, что я тогда поскакал за княгиней в непроглядную тьму, но уже не нашел никаких следов ее. Во всяком случае, я был удивлен, когда утром проснулся у себя на постели в ливрее слуги. Мое последующее состояние мне представляется тоже неясным. Спустя две недели мой экипаж с лошадьми прибыл благополучно. Почтальон, по-видимому, хорошо вознагражденный, так как он ничего не хотел принять от меня, передал мне письмо, содержащее лишь эти слова: ‘Простите бедное создание и останьтесь моим другом. Тереза’. Больше я никогда ничего не слышал о княгине, и так как я о ней вспоминаю, как о несчастном существе, которым она хотела всегда быть и в моих глазах, то я только мог пожелать ей быстрого конца, если решено, что прекрасное погибает вместе с пошлым. Dura lex, sed lex, — так закончил надворный советник свою повесть.
— А что сделалось с камеей? — спросили мы, после некоторого молчания.
— Да, камея, — возразил старик, — она являлась единственным осязательным воспоминанием этого, происшествия, которое я, несмотря ни на что, не мог позабыть. Казалось, что в камее, которую оставила княгиня, прежде чем сжечь все корабли, осталось лучшее, что в ней было, и во мне росла уверенность, что если бы я добыл ее, то приобрел бы самое ценное из того, к чему стремился.
Я сумел отклонить добытое в то время разрешение на поездку в Париж и бросился . искать внезапно исчезнувшего спутника княгини, но нигде не мог найти. Позже его видели в итальянских музеях, бедно одетого, и когда его спрашивали, по моему поручению, о камее, он утверждал, что продал ее. В каталогах антиквариев, которые скоро стали главным предметом моего изучения, мне не удавалось напасть на ее следы. И потому разве удивительно, что с течением времени, когда я все сильнее увлекался стариной, и и моя, сначала случайно составленная, коллекция увеличивалась все больше и больше, я поставил себе задачей добыть эту камею, во первых, как воспоминание о юных днях и как ценное произведение искусства Целлини. Конечно, в защиту ценности этой камеи я не могу привести ничего другого, как собственное познавание, полученное мною вследствие пережитых событий, описанием которых я так надолго занял ваше внимание.
— Хотя эти события, — заметил Эд. Г., — кажутся странными и даже темными, но они сделались косвенно причиной интересного и счастливого образа жизни.
Старик улыбнулся про себя. Но рассказ его не прошел для него даром, и когда он взял со стола камею, то его руки дрожали так сильно, что согнулось несколько листиков изящного вьющегося растения, держащего камею на золотой пластинке. Вдруг старик испуганно вскрикнул: оправа камеи упала на землю, и только камень остался у него в руках. Когда один из нас хотел поднять оправу, мы увидели, что его взоры сосредоточены на обратной стороне камня.
Мы не могли не полюбопытствовать вместе со стариком и прочли выгравированные мельчайшими буквами слова:
А Teresa Dagnnolo. Ricordo dun amore indistruttibile. Paolo Rrinc. Fosoolni-Winterstein faciebat.
— Какая неожиданность и какое странное разочарование, — невольно вскричали мы оба. После некоторого раздумья Эдуард спросил:
— Тереза Дагнуоль — не звали ли так одну из тех бонапартистских заговорщиц, внезапное разоблачение и исчезновение которых наделало такого шума в первые годы французской реставрации?
— Это открытие, — прибавил я, — придало бы непредвиденное значение поддерживаемым княгиней отношениям к великому князю и к маркизу — эмигранту.
Надворный советник посмотрел на нас.
— Быть может, — сказал он тихо. — Но все же трудно установить теперь полную тождественность одной из тих авантюристок с той, которая в моей памяти всегда будет называться Терезой Фосколини-Винтерштейн.
— А князь, — спросил я удивленно. — Это все-таки был он?
— Да это был он, — повторил старик и продолжал, оживляясь:
— Он, изготовивший эту вещицу, имел право написать на ней, что любовь его ненарушима. Не мало нагрешила она, пока не потеряла его совсем! Она разорила его, сделала его своим рабом.
— Потому что он не сумел сделать с ней
разве удивительно, что с течением времени, когда я все сильнее увлекался стариной, и и моя, сначала случайно составленная, коллекция увеличивалась все больше и больше, я поставил себе задачей добыть эту камею, во первых, как воспоминание о юных днях и как ценное произведение искусства Целлини. Конечно, в защиту ценности этой камеи я не могу привести ничего другого, как собственное познавание, полученное мною вследствие пережитых событий, описанием которых я так надолго занял ваше внимание.
— Хотя эти события, — заметил Эд. Г., — кажутся странными и даже темными, но они сделались косвенно причиной интересного и счастливого образа жизни.
Старик улыбнулся про себя. Но рассказ его не прошел для него даром, и когда он взял со стола камею, то его руки дрожали так сильно, что согнулось несколько листиков изящного вьющегося растения, держащего камею на золотой пластинке. Вдруг старик испуганно вскрикнул: оправа камеи упала на землю, и только камень остался у него в руках.- Когда один из нас хотел поднять оправу, мы увидели, что его взоры сосредоточены на обратной стороне камня.
Мы не могли не полюбопытствовать вместе со стариком и прочли выгравированные мельчайшими буквами слова:
— Какая неожиданность и какое странное разочарование, — невольно вскричали мы оба. После некоторого раздумья Эдуард спросил:
— Тереза Дагнуоль — не звали ли так одну из тех бонапартистских заговорщиц, внезапное разоблачение и исчезновение которых наделало такого шума в первые годы французской реставрации?
— Это открытие, — прибавил я, — придало бы непредвиденное значение поддерживаемым княгиней отношениям к великому князю и к маркизу — эмигранту.
Надворный советник посмотрел на нас.
— Быть может, — сказал он тихо. — Но все же трудно установить теперь полную тождественность одной из тих авантюристок с той, которая в моей памяти всегда будет называться Терезой Фосколини-Винтерштейн.
— А князь, — спросил я удивленно. — Это все-таки был он?
— Да это был он, — повторил старик и продолжал, оживляясь:
— Он, изготовивший эту вещицу, имел право написать на ней, что любовь его ненарушима. Немало нагрешила она, пока не потеряла его совсем! Она разорила его, сделала его своим рабом.
— Потому что он не сумел сделать с ней тоже самое, — прибавил я, вспоминая слова маркиза Дежант.
— Он ей пожертвовал всем, — продолжал старик, — даже своим именем. Чтобы поддерживать ее жизнь на искусственной высоте, он выдал себя за ее слугу. Он принял весь позор ее на себя и последовал за ней до порога гибели, который он безусловно переступил бы с ней, если бы это зависело от него. Его любовь к ней, о, как признаю я ее, и как отлична была она от моей — его рабская, унизительная любовь была так сильна, что стала талисманом для женщины, презревшей ее: история камеи, мне кажется, подтверждает это.
После некоторого молчания, надворный советник сказал:
— Вы думаете, что только что сделанное открытие является для меня разочарованием? Ничуть не бывало, мои друзья. В силу этой случайности я вижу в другом свете мои юношеские переживания и вместе с этим познаю великого художника и человека, которого, не знаю, презирать ли мне или преклоняться перед ним.
Источник текста: Полное собрание сочинений / Генрих Манн. Том 6: 1. Актриса, 2. Чудесное. Повесть. Новеллы / С критическим очерком Г. Бранденберга. — Москва: ‘Современные проблемы’, 1910. С. 179—210.