Камера приговоренныхъ.
Камера приговоренныхъ.
Разсказъ Сары Грандъ.
Съ англійскаго.
Перев. И. Спасской.
‘Современникъ’, No 9, 1914
Камера приговоренных, Гранд Сара, Год: 1914
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Въ камеру была заключена лэди Шарлотта Темлльморъ, присужденная къ смертной казни за убійство своего мужа. Вс пружины были пущены въ ходъ, чтобъ смягчить приговоръ, но пока безрезультатно. Дло въ томъ, что лэди Шарлотта, женщина гордая, полная чувства собственнаго достоинства и, вмст съ тмъ, красивая, имла враговъ. Въ ихъ числ былъ одинъ человкъ, отъ котораго очень много зависло для нея въ ея настоящихъ условіяхъ, но котораго она когда-то оскорбила, презрительно насмявшись надъ его объясненіемъ въ любви. Въ обществ говорили, что процессъ ея велся съ неприличной поспшностью, и что для казни былъ назначенъ ранній до несправедливости срокъ, сильное негодованіе чувствовалось по этому поводу въ стран. Но наступилъ канунъ рокового дня, и все, чего ея друзьямъ удалось пока добиться, это разршенія исполнить ея скромную просьбу: не докучать ей въ ея послдніе часы услужливостью и вниманіемъ, оставить ее въ поко въ камер приговоренныхъ и дать ей сосредоточиться, чтобъ съ подобающей покорностью и мужествомъ встртить свою судьбу. Тюремный капелланъ провелъ съ ней нсколько времени передъ вечеромъ. На немъ лежала печальная обязанность подготовить ее къ самому худшему. Теперь, когда стали спускаться сумерки, онъ поднялся, чтобъ уйти, повинуясь ея категорическому желанію. Она тоже встала, блдная, но совершенно спокойная, и почтительно отвтила на глубокій поклонъ, съ которымъ онъ удалился.
Тюремный сторожъ проводилъ его и заперъ дверь.
Стоя на томъ же мст и въ той же величественной поз, выпрямившись во весь ростъ и сложивъ блыя руки, она прислушивалась къ скрипу массивнаго замка въ ржавыхъ перемычкахъ, къ звону и лязгу тяжелыхъ ключей, болтавшихся у сторожа на пояс, къ неровнымъ шагамъ и ихъ отголоску по плитамъ коридора, пока не замеръ въ ожиданіи послдній слабый звукъ. Тогда она опустилась на стулъ, медленно, какъ автоматъ, и съ минуту сидла неподвижно, устремивъ бездльный взоръ въ пространство. Какъ бы щадя ее, сознательная жизнь оцпенла въ ней, хотя и не надолго.
Часы или мгновенія прошли съ тхъ поръ, какъ затворилась дверь, отвтить на это она не могла бы. Но къ ней вернулись мысли, и, смутно и сбивчиво сначала, потомъ все точнй и опредленнй, послдовало неизбжное ‘допрашиваніе разума и вншнихъ предметовъ’.
‘Завтра утромъ буду казнена за убійство своего мужа!’ — былъ первый обрывокъ мысли, принявшій отчетливую форму въ ея ум. ‘Буду висть съ веревкой на ше, пока не умру! Пока не умру!’ — медленно повторила она.
‘Это точно сонъ, а между тмъ, это боле несомннно, чмъ все другое, чего я когда-либо ожидала въ жизни. Всегда я знала, что должна умереть — знала это какъ фактъ — но теперь, когда я знаю, въ какое время, и гд, и какъ это будетъ, это мн кажется ничуть не боле близкимъ или боле вроятнымъ, чмъ когда я была маленькимъ ребенкомъ, игравшимъ подъ лучами солнца. Завтра утромъ буду казнена! Буду висть съ веревкой на ше, пока не умру! О, Боже!’ Она стала ломать руки, тяжело и судорожно рыдая. ‘Да, была ли я когда-нибудь маленькимъ ребенкомъ? Для того родиться, чтобъ попасть на вислицу! Это такой невроятный конецъ для дочери моего отца, для жены моего мужа! Я даже и теперь не въ силахъ считать это возможнымъ. Я вижу это во сн. Но почему же пробужденіе такъ долго не наступаетъ?’
Снова въ мысляхъ ея произошла остановка, но усиліемъ воли она заставила себя немного встрепенуться и оглядлась вокругъ. ‘Когда мн случалось читать объ этой камер и о заключенныхъ, ожидающихъ въ ней казни, мн всегда хотлось знать, что они должны чувствовать въ это время. Что они чувствуютъ?’ — спросила она себя. ‘Застываютъ въ апатіи? Нтъ, у меня нтъ апатіи. Трепещутъ отъ страха? Нтъ. Я зубного врача больше боялась. И я умю переносить страданіе. Страданіе, да! Но обстановка? Обстановка будетъ ужасна, церемонія будетъ позорна. Одна мысль о ней кидаетъ меня въ ознобъ, щеки мои блднютъ, глаза уходятъ въ орбиты, сердце сжимается, но это не страхъ. Я могла бы, не дрогнувъ, принести себя въ жертву, но быть казненной’. Она вскочила на ноги. ‘О, какъ я рада, что меня оставили одну! Завтра я буду спокойна, и никогда никто не узнаетъ — о чемъ? Объ этой слабости? А между тмъ, и слабость врно оттого, что я одна. Я всегда ненавидла одиночество. Но вотъ, поступь моя тверда и легка, голова свтла. Я могла бы взойти на эшафотъ такъ же хладнокровно, какъ иду сейчасъ къ этой двери’. И, подойдя къ двери, она обернулась почти улыбаясь, почти съ вызовомъ свту. ‘Я олицетворенная сила и здоровье’, продолжала она. ‘Мой организмъ въ полномъ порядк,— вотъ разв только эта странная боль въ сердц, что появляется порой и затмъ исчезаетъ, но это пустяки. Я молода и хороша собой, какъ нкоторые находятъ. Я могу прожить еще шестьдесятъ лтъ’,— она запнулась и потомъ саркастически прибавила: ‘то есть, могла бы прожить’.
Устало направилась она обратно къ стулу и сла на него бокомъ, барабаня пальцами по его спинк и глядя вверхъ, въ узкое окно. Гд-то вблизи часы пробили четверть, и въ отдаленіи нсколько другихъ повторили ихъ бой.
‘Зимній день коротокъ’,— подумала лэди Шарлотта.— ‘Черезъ полчаса будетъ темно. Въ какомъ мст вселенной буду я завтра въ это время? Завтра, въ это время, я буду это знать’.
Она повернулась къ стоявшему возл нея столу и спросила себя: ‘Зажечь мн свчу или лучше слдить, какъ сгущается мракъ,— въ послдній разъ прослдить за этимъ? Какъ странно это кажется,— все, все въ послдній разъ! Кончился мой послдній день. Близится моя послдняя ночь. Наступили мои послднія сумерки. О, сумерки минувшихъ дней! благоуханныя лтнія сумерки — на лужайк — дома — у моря — братья, сестры, отецъ, мать.— Мать!’ — повторила она, и глухое рыданіе потрясло ее всю. Она опустила голову на руки, скрещенныя на спинк стула, и нкоторое время оставалась безъ движенія. Окружавшее ее молчаніе какъ-будто усиливалось вмст съ темнотой, но вдругъ его нарушили слабые звуки музыки, доносившіеся изъ города, кишвшаго людской толпой. Лэди Шарлотта медленно подняла голову и стала прислушиваться. ‘На улицахъ музыка’, подумала она. ‘Теперь везд уже горятъ огни. Люди спшатъ въ театры и концерты. Я, знатная дама, которую завтра казнятъ,— убійца!— безъ сомннія, для многихъ представляю интересъ, но жизнь ихъ, несмотря на это, идетъ по прежней коле. Зачмъ имъ это принимать къ сердцу? Принимала я разв къ сердцу положеніе тхъ, что сидли здсь раньше меня?.. Но какъ эта жалкая музыка напоминаетъ прошлое. Я одвалась бы теперь къ вечеру, или встрчала бы внизу своихъ гостей, или хала бы куда-нибудь на обдъ съ своимъ мужемъ — мужемъ.— Боже милосердный!’ воскликнула она. Я позабыла. О, но вдь могу же я думать о немъ! Онъ былъ мой тогда, — самый добрый, самый нжный, самый хорошій… Какъ одиноко здсь!’ перебила она себя. ‘Милыхъ рукъ бы коснуться, которыхъ ужъ нтъ, услышать бы мн голосъ…’ Слова перешли въ стонъ, но слезъ не было въ ея глазахъ. Въ камер началъ слышаться звукъ, похожій на удары молотка, заглушенные разстояніемъ. ‘Какъ удивительно мн все приходитъ на память’, заговорила она. ‘Отдльные стихи, обрывки псенъ… Мн надо зажечь свту. Темнота леденитъ меня. Но что же значитъ этотъ молотокъ?’ Она прислушалась, потомъ зажгла восковыя свчи, которыя ей было позволено имть въ камер.
Сдлавъ это, она сложила руки и откинулась на спинку стула. ‘Да, я должна продумать это до конца’, продолжала она, прижавъ руки къ сердцу. ‘Это облегчитъ эту ужасную боль. Это не раскаяніе. Нтъ. Я не убила бы его, еслибъ владла собой, я сдлала это въ минуту изступленія’. ‘Но,— воскликнула она страннымъ тономъ,— ‘я предпочла бы тысячу разъ видть его мертвымъ, чмъ знать, что онъ живетъ съ ней мн на позоръ. Я любила его. Да, и все еще люблю,— моего мужа, который мн не принадлежитъ. Въ этомъ то и пытка. Я люблю его, но простить его не могу’. Она вскочила съ бурнымъ возгласомъ. ‘Какъ меня бсятъ эти удары молотка! Могли бы меня на эту ночь поставить въ поко!’
Снова начали бить городскіе часы. Лэди Шарлотта, ходившая въ тревог взадъ и впередъ, остановилась и стала слушать. ‘Прошелъ еще часъ, а я его еще не простила. Я должна, должна его простить прежде, чмъ умру. О, супругъ мой! Мы встртимся завтра! Отчего мое сердце такъ ожесточено?— Она опять подошла къ стулу и сла. Видъ у нея былъ теперь боле разстроенный, чмъ тогда, когда отъ нея уходилъ капелланъ, но минутное возбужденіе скоро улеглось, и его смнило равнодушіе. ‘Какъ все это случилось? Мн надо подумать’. Она оперлась локтемъ на столъ и закрыла рукой глаза. ‘Мн надо все это пережить въ своихъ мысляхъ. Мы были женаты. Нельзя было бы себ представить боле счастливой женщины, чмъ я, боле преданной, боле беззавтной въ своей доврчивости, и не было, кажется, человка боле искренняго, чмъ онъ. Но потому то я и не могу простить его. Я считала его искреннимъ, а между тмъ, вся жизнь его была сплошная ложь. Какъ я это знаю? Простая случайность. Разсказать это можно въ одну минуту. Возвращаясь разъ вечеромъ одна изъ церкви, я увидала его впереди себя. Сердце мое радостно забилось, и я ускорила шаги. Онъ шелъ не обычной ровной походкой, видно было, что онъ чмъ то взволнованъ, и, когда я это замтила, у меня — не знаю, почему — явилось недоброе предчувствіе, и я стала идти за нимъ слдомъ, не пытаясь его догнать. Съ нимъ встртилась какая-то дама. Онъ хотлъ пройти мимо, но она остановила это. Я увидала, что они смются. Она повернула вмст съ нимъ обратно, и они пошли рядомъ, возбужденно разговаривая другъ съ другомъ, причемъ она смялась, не переставая. Они вошли въ какой-то домъ, оставивъ дверь полуотворенной, и я послдовала за ними — послдовала за ними въ комнату, и тогда эта женщина обернулась ко мн лицомъ —она была старше меня и красивй. ‘Кто вы, и что вамъ угодно?’ спросила она. Онъ сдлался блденъ, какъ смерть. ‘Я пришла сюда слдить за моимъ мужемъ’, отвтила я. ‘Вашимъ мужемъ!’ язвительно засмялась она. ‘Да, моимъ!’ — воскликнула я страстно. Она улыбнулась. ‘Но вдь у меня больше правъ на него?’ — сказала она. ‘Больше правъ’?— повторила я. ‘Кто же вы?’ ‘Его жена’,— холодно отвтила она. Я взглянула на него, ожидая, что онъ станетъ это отрицать, но онъ только поникъ головой. ‘Такъ я-то кто же?’ — воскликнула я. Онъ чуть-чуть повелъ плечами. Едва замтное движеніе, но для меня его было достаточно. Въ моихъ жилахъ закипла кровь многихъ поколній, привыкшихъ къ поклоненію женщинъ. Возл меня лежалъ на стол маленькій кинжалъ, простое украшеніе, драгоцнная бездлушка, но острый и безъ ноженъ. Я схватила его, подбжала, ударила.— Лэди Шарлотта встала, чтобъ воспроизвести этотъ жесть со всей яростью необузданнаго гнва, и затмъ снова опустилась на стулъ, держась рукой за сердце и задыхаясь. На нсколько минутъ она впала въ забытье, но вдругъ опять очнулась. На этотъ разъ она была въ суд, на скамь подсудимыхъ, какъ заурядная преступница, но, спокойная, гордая и сдержанная, она давала судь быстрые и ршительные отвты. ‘О, да! Я убила его. Я виновна, милордъ. Я въ этомъ не оправдываюсь’. Часы опять начали играть, возвращая ее къ настоящему. ‘Чувствую я угрызенія совсти?’ спросила она себя. ‘Могу я его простить? Нтъ, нтъ и тысячу разъ нтъ! Онъ заслуживалъ смерти’. Когда затихъ отголосокъ башенныхъ часовъ, непрерывный стукъ молотка сдлался боле отчетливымъ. ‘Что это такое?— недоумвала она. ‘Что они длаютъ въ эту ночную пору? Какъ нестерпимо надодливъ этотъ звукъ! Онъ меня до смерти измучилъ. Дйствительно ли это стучатъ молоткомъ, или это у меня въ мозгу бьется какая-нибудь жилка? А! Знаю!’ — чуть не вскрикнула она.— ‘Я гд-то объ этомъ читала. Въ нкоторыхъ тюрьмахъ это слышно. Это эшафотъ! Они строятъ тамъ эшафотъ!’ Послдовала долгая пауза, въ теченіе которой она качалась изъ стороны въ сторону въ невыразимой нравственной мук, но и этотъ пароксизмъ въ свою очередь прошелъ, и мысли ея побжали новой вереницей. ‘Какъ тянутся часы! Хоть бы кончилось все скорй!’ Она оглядлась вокругъ себя. ‘Сколькимъ несчастнымъ пришлось уже сидть въ этой камер? На той стн что-то нацарапано’. Она взяла свчу и стала разсматривать грубо вырзанную надпись. ‘Джонъ Смитъ. Господи, помилуй меня!’, прочитала она, и прибавила къ этому горькій комментарій. ‘Весьма подходящее настроеніе. Джонъ Смитъ. Мэри Питерсъ, за убійство своего ребенка. Я невинна. Да проститъ тебя Богъ, Генри Бультеръ’, гласила слдующая надпись. ‘Ахъ! съ этимъ, безъ сомннія, связана повсть о мірскомъ правосудіи’, сказала лэди Шарлотта, идя дальше и продолжая разглядывать стну. ‘Умерла она или нтъ? Эта жалкая Мэри Питерсъ!’ Л. С.— М. Б.— крестъ — и — я не могу разобрать остальное. О, до чего я устала!’
Она поставила свчу на прежнее мсто и снова сла на стулъ. ‘Для чего собственно вырзывали они свои имена на стн? По тому же побужденію, вроятно, по которому я ихъ читала. Въ этомъ дйствіи былъ извстный интересъ. Странно, какъ интересъ въ человк сохраняется до самаго конца! Завтра все будетъ интересовать меня’. Мысли ея вернулись къ ея предшественникамъ. ‘Нкоторые изъ нихъ спали, безъ сомннія, послднюю ночь. Еслибъ только я могла заснуть! Я такъ устала!’ Она звнула и бросила взглядъ на жесткую тюремную постель. ‘Не заманчива она, и потомъ, стоитъ мн лечь, какъ на меня нахлынетъ такой потокъ мыслей! Когда я сижу, я меньше страдаю!’ Голова ея склонилась на грудь, вки опустились, и совершенно неожиданно овладлъ ею сонъ. Сначала былъ періодъ мрака, но изъ него она перешла въ лучезарную страну грезъ, гд встртилась со своимъ мужемъ, и все прошлое изгладилось изъ памяти. Выраженіе страданія на ея лиц смнилось, на губахъ заиграла улыбка блаженнаго привта. ‘О, мой ненаглядный! Я такъ рада, что ты пришелъ! Я такъ безпокоилась — мн снились такіе страшные сны! Но какъ только я тебя увидала, все это разсялось. Глупенькая, нервная у тебя женка, говоришь ты? Да,— но, дорогой мой, мн снилось, будто ты умеръ и-и-и что-то было еще’,— на нее напала тревога,— ‘что-то ужасное’,— волненіе усилилось. ‘Рупертъ! Рупертъ! ты самъ на себя не похожъ! Зачмъ ты хмуришься? Что я такое сдлала? Кто эти люди? Что имъ отъ меня нужно? Вязать меня!’ Она начала неистово бороться. ‘О, Рупертъ! О, мой другъ! помоги мн! спаси меня! Они накидываютъ мн веревку на шею — затягиваютъ ее. Это ты сказалъ, что меня мало повсить? Неужели ты гвозди хочешь вбивать мн въ сердце!’ Съ дикимъ воплемъ она вскочила на ноги, совершенно проснувшись, и потомъ, вся дрожа, припала къ земл. ‘Какой зловщій сонъ! Мой мужъ равнодушно стоялъ рядомъ со мной и смотрлъ, какъ эти негодяи меня душили. Я только что хотла благодарить Бога за то, что это былъ только сонъ, но завтра — завтра!— О, я не могу умереть такой смертью’,— простонала она. ‘Чтобъ меня волокли — женщину — одну въ толп мужчинъ — ихъ грубыя руки — свяжутъ меня — наднутъ мн на глаза повязку — будутъ выталкивать меня — и тло, и душу мн растерзаютъ! Нтъ, нтъ, нтъ!’ Она вскочила на ноги и стала ломиться въ дверь, въ окно, царапаться о стну, крича въ безумной тоск: ‘Неужели жъ мн нельзя бжать отсюда? Помогите! Помогите! Помогите! Спасите меня! Не давайте имъ меня тащить, вязать и мучить!’ Она бросилась на колни и стала взывать къ небу съ отчаянной мольбой: ‘О, Боже, возьми меня теперь,— теперь,— теперь!’ Но бурный взрывъ прошелъ, и она упала ничкомъ на полъ, и въ ту же минуту стукъ молотка внезапно прекратился. Не сразу, однако, пришла она въ себя, но, наконецъ, медленно поднялась. ‘Какая странная тишина. Что-то случилось. Чего-то недостаетъ,— чего-то знакомаго,— какого-то звука. А, знаю! Стукъ молотка! Онъ утомлялъ мой мозгъ, пока продолжался, но теперь, когда онъ кончился, ощущается какая-то пустота, и я чувствую себя боле одинокой. О, хоть бы одно доброе слово, одинъ любящій взглядъ,— одно ласковое пожатіе руки!.. Нтъ! Не нужно этого. Я сама предпочту остаться одна, потому что и слова, и взглядъ, и ласка, которые я любила’.— Она сдлала попытку дать другое направленіе своимъ мыслямъ. ‘Какой холодъ! Неужели я ничмъ не могу заняться! Писать — кому? Читать — что? Посмотримъ, что здсь есть’. Она подошла къ ящику, стоявшему въ углу камеры, и, открыла его, стала разсматривать его содержимое. ‘Платья и украшенія. Тюремное начальство необычайно предупредительно. Обыкновенно преступниковъ такъ не балуютъ. Да, теперь я вспомнила: въ газетахъ часто описываютъ при этихъ случаяхъ костюмъ. Отравитель Пашеръ былъ одтъ безукоризненно, даже сиреневыя лайковыя перчатки натянулъ себ на руки,— негодяй! О, вдь между нимъ и мной разстояніе дйствительно неизмримое? Но я тоже однусь, какъ подобаетъ мн. Что здсь есть? Черный бархатъ. Черный бархатъ подходитъ. Марія Стюартъ была въ черномъ съ пунцовымъ. А м-ссъ Броунриггъ въ черномъ атласномъ. Это надолго вывело черный атласъ изъ моды, значитъ, о черномъ теперь не можетъ быть и рчи. Есть преступницы и преступницы. Но я посмотрю еще. Вотъ пунцовое, зеленое, а затмъ еще блое. Красный цвтъ для крови мученика, зеленый для мученическаго внца, блый для утра Господня… Я надну блое’.
Она стала переодваться, ‘Какое прелестное платье! Точно подвнечное! Когда я собиралась къ внцу, меня одвали сестры и наша няня-старушка. Он не позволили бы чужимъ рукамъ дотронуться до меня. А мама стояла тутъ же, полурадостная, полупечальная, вся въ улыбкахъ и слезахъ, и ждала, когда, я буду готова, чтобъ приколоть мн вуаль и наложить послдній штрихъ на мой туалетъ — то, что исполнитъ завтра палачъ. О, какъ хорошо, что ты умерла!’ Снова всю ее потрясло сухое, судорожное рыданіе. ‘Еслибъ только я могла поплакать! Неужели ничто меня не смягчитъ? Попробую подумать’. Она присла на край постели. ‘Мужъ мой, мой Рупертъ… какъ свтлло его лицо, когда онъ входилъ ко мн, какъ радовался онъ, когда я бывала счастлива, какъ печалился, когда я бывала грустна… какъ страшился, когда я заболла… какъ онъ — притворялся, что любитъ меня! Онъ и любовь!’ Она вскочила, поддавшись новому взрыву гнва, и стала возбужденно ходить взадъ и впередъ. ‘Обманщикъ, обманщикъ, обманщикъ!’ кричала она, и вдругъ остановилась, пораженная новою мыслью. ‘А между тмъ, я могла бы поклясться… когда родился нашъ ребенокъ, когда онъ въ первый разъ взялъ его на руки и поднялъ его личико къ своему лицу, тогда у него на глазахъ были слезы… Но вдь, и гадкіе люди умютъ плакать… и все-таки я готова поклясться, что онъ любилъ нашего ребенка. А когда маленькій умеръ… О, Боже мой! неужели ничто меня не смягчитъ? Мои глаза сухи и горятъ, на сердц у меня холодъ, я не могу ни плакать, ни молиться. Всмъ чувствамъ пришелъ конецъ. О, все, только не это! Все!— тоска раскаянія — ярость, лютая ярость — наплывъ нжности — сокрушеніе, отъ котораго разорвалась бы душа, и неудержимый потокъ слезъ, чтобъ избавиться отъ этого ада въ моей голов, отъ ужасающаго льда, который здсь — она прижала руки къ сердцу. ‘Богъ оставилъ меня! Онъ злой! Я готова проклясть Его, проклясть Его, проклясть Его и умереть!’
Еще разъ забили въ разныхъ мстахъ часы, и мягкій, меланхолическій звукъ самыхъ близкихъ, отдаваясь въ камер, привлекъ къ себ вниманіе лэди Шарлотты. Она стала считать медленные удары, каждый изъ которыхъ былъ полонъ для нея такого зловщаго значенія, и въ тотъ краткій промежутокъ, пока мысли ея были заняты этимъ, ея настроеніе совершенно измнилось, сердце раскрылось, на нее внезапно нахлынула волна боле нжнаго чувства, и гнвъ, ненависть и горечь исчезли изъ ея души. Она не оттаяла, но ее покинуло жгучее чувство обиды, и, опускаясь на жесткій тюремный стулъ, стоявшій возл стола, она сама себя поймала на благодарственномъ возглас: ‘Боже милостивый, прости меня!’
На стол лежало нсколько писемъ. Она стала машинально перебирать ихъ. Сначала она смотрла на нихъ разсянно, но вдругъ внимательно остановилась на одномъ. ‘Какъ это я его не замтила! Да впрочемъ, это не такъ ужъ удивительно! Я ко всему была равнодушна съ тхъ поръ, какъ… Незнакомый почеркъ… женскій — кто бы это могъ быть? На штемпел: Лондонъ, пятаго числа. Сегодня вдь, двадцать пятое. Время летитъ. Какая роскошная монограмма! Слишкомъ ужъ пестрая! Золото и серебро, красный цвтъ и синій. При этомъ мои собственные иниціалы. Какъ это страшно! Отъ кого-бы это могло быть?’
Она вскрыла письмо съ медлительнымъ равнодушіемъ и стала его читать сначала апатично и точно ничего не понимая, но вдругъ румянецъ, душевнаго волненія залилъ ея щеки. Выраженіе ея лица, все въ ней измнилось. Она вскочила со стула, размахивая письмомъ. У нея вырвался крикъ ликующей радости. ‘Онъ невиновенъ, невиновенъ!’ — воскликнула она. Онъ не хотлъ меня оскорбить — онъ не зналъ — онъ думалъ, что она умерла — вотъ она написала это здсь — сама написала! О, супругъ мой!’ Она бросилась на колни и молитвенно сложила руки. ‘О, помилуй меня, Господи!’ И, наконецъ, она разразилась горячимъ потокомъ счастливыхъ слезъ.
‘Я не желала бы остаться жить теперь, еслибъ даже могла’, тихо заговорила она, когда оправилась немного. ‘О, нтъ! Я пойду къ нему. Теперь мы скоро опять будемъ вмст, и онъ проститъ меня, и мы будемъ такъ счастливы,— и навсегда! Какая чудесная мысль! Онъ и я, и — о, да! и ребенокъ, котораго мы потеряли. Оба они, оба!.. Какая радость! И какъ просто мн теперь. А между тмъ… Какъ разъ сейчасъ я считала себя покинутой, но вотъ и обтованіе, и прощеніе.
‘Ко мн вернулась способность молиться. Я могу читать теперь ‘Отче нашъ!’, какъ читала его, когда была ребенкомъ. Какъ прекрасна смерть! Господи! Я устала и истомилась, даруй мн покой!’
Она поднялась съ колнъ, подошла затмъ къ жесткой, убогой койк и улеглась на нее съ застывшимъ выраженіемъ кроткаго удовлетворенія на измученномъ и заплаканномъ лиц. Въ теченіе нкотораго времени ея тонкая фигура продолжала еще вздрагивать отъ конвульсивныхъ рыданій, но на губахъ ея была улыбка, когда она закрыла глаза, и эта улыбка такъ и осталась. Слова, мысли, образы тснились сначала въ ея голов. Она слышала голосъ своего мужа. Онъ призывалъ ее. Она видла его лицо. Что-то отдляло ихъ другъ отъ друга, какая то преграда, которую надо было съ усиліемъ преодолть. Это былъ моментъ тяжкой борьбы. Но, наконецъ, забвеніе мрака нжно окутало ее, и тогда занялась утренняя заря.
Заря была розовая. Она залила потоками своего свта голую камеру, осіяла лучезарнымъ блескомъ спокойное лицо приговоренной, расцвтила блое внчальное платье.
Въ продолженіе всей ночи одинъ изъ тюремныхъ надзирателей долженъ былъ чрезъ извстные промежутки заглядывать къ заключеній и затмъ докладывать о ней, и всякій разъ, заслышавъ его шаги, она надвала на себя маску гордой невозмутимости, такъ что каждый докладъ неизмнно гласилъ: ‘Не спитъ, но совершенно спокойна’, кром самаго послдняго: ‘Заснула глубокимъ сномъ’.
Раннимъ утромъ загудлъ колоколъ, и шерифъ, помощникъ шерифа, начальникъ тюрьмы, сторожа, палачъ, собрались грознымъ синклитомъ и вошли въ камеру съ торжественными и взволнованными лицами.
‘Она такъ крпко спитъ’, сказалъ шерифъ. ‘Пусть кто-нибудь ее разбудить’.