Лидия Авилова
Лидия Авилова
‘Камардин’
‘Камардин’
—————————————————-
‘Камардин’, Авилова Лидия Алексеевна, Год: 1914
Время на прочтение: 9 минут(ы)
— Теперь мне отставка: ваш камардин приехал, — сказала горничная Клавдия и насмешливо улыбнулась.
Леня привскочил на постели.
— Мишка? Ура! Да ты врешь?
— Чего мне врать? В кухне сидит с рассвета.
Она забрала, перекинув на руку, одежду Лени и, уже уходя, презрительно фыркнула:
— Камардин! Стоило такого выписывать.
— Клавдия, приведи его ко мне! Приведи сейчас! Ура! Мишка приехал!
Леня завертелся кубарем в кровати, сбил простыни в комок и, не зная, что еще предпринять от восторга, сперва кинул вверх свою подушку, a потом уткнулся в нее головой и, подбросив ноги, помахал ими в воздухе.
Мишка вошел.
— Ура! — неистово закричал Леня, барахтаясь в спутанных простынях, но Мишка даже не оглянулся на него. Маленький, с белобрысыми вихрами, с худым, строгим лицом, в синей рубашке и больших валенках, он быстро окинул взглядом все четыре угла, перекрестился на календарь, почесал под рубашкой грудь и, вздернув плечи, отвернулся.
— Мишка! Да ты чего? Мишка! Да поди же ты сюда! — звал Леня.
— У-у! Неотеса! — презрительно сказала Клавдия, проходя мимо него с ведром воды. — Вот завтра заставлю тебя и платье чистить и комнату убирать.
Мишка недружелюбно покосился на нее, мягко шагая в валенках, подошел к кровати и провел пальцем по никелированному шару.
— Штука, — сказал он.
Леня продолжал возиться.
— Ловко, что ты теперь у нас жить будешь! Мы с тобой… Нравится тебе у нас? Ты один приехал?
— Ну! Один! Дядя Василий ехал и меня взял. Тятька не хотел отпускать.
— А ты выпросился? Молодец!
— Ну! Я бы не поехал, да недород нынче, хлеба мало. Батько говорит: поезжай, все одним ртом меньше.
Леня засмеялся.
— Смешно: одним ртом меньше.
— Поди, я тебе покажу, как сапоги чистить, — пригласила Клавдия.
— А у меня и сапог нет, — сказал Мишка.
— Вот деревенщина-то! — возмутилась Клавдия. — Да разве я о твоих сапогах толкую? Очень они мне нужны! Ленины-то кто теперь чистить будет?
— А кто? Сам, небось, — удивленно сказал Мишка.
Клавдия расхохоталась.
— Камардин!
Она стала перечислять мальчику его будущие обязанности, а тот недоверчиво переводил взгляд своих хмурых глаз с горничной на Леню, усмехался и подергивал плечами. Видно было, что он не верил ни одному слову Клавдии и думал, что она смеется над ним.
— Небось, портки-то моют, а не чистят, — с уверенностью заявил он, — а избу бабы метут, a не мужики.
И так как шутки горничной все-таки были ему неприятны, он повернулся к ней спиной и в эту минуту в нем было столько гордого мужицкого достоинства, что Клавдии стало досадно и даже немного обидно. Она дернула его мимоходом за вихор и ушла.
Мишку водворили в чуланчике около кухни, купили ему длинные брюки и коротенькую курточку с блестящими пуговицами, вихры остригли, а вместо валенок дали штиблеты. Он преобразился так, что не узнавал самого себя, и чтобы запечатлеть в памяти свой собственный образ, торчал перед зеркалом, то в гостиной, то в будуаре.
— Вовсе это не твоя одежа, — сказала ему как-то Клавдия.
— А чья же?
— Чья? Господская. Тебя прогонят и одежу отнимут.
Он опять не поверил, но теперь так часто осуществлялось самое невероятное, что он перестал руководствоваться своим здравым смыслом, утратил всякую веру в свое знание жизни и собственный опыт, и если бы Клавдия сказала ему что-нибудь еще более несуразное, в его душе, все-таки, зародилось бы беспокойство. Ведь не верил он, что Леня не может сам почистить своих сапог и убрать комнату, а на деле оказалось, что это действительно так. Не верил, что если ему станет жарко и он вздумает разуться и босым служить за столом, господа ‘обидятся’. А они ‘обиделись’. Другой раз барыня выгнала его из гостиной потому что он уселся там в кресле, когда ему совсем нечего было делать. Он ей нисколько не мешал, так как она сама всегда садилась на другое кресло и ее обычное место было свободно. Вздумалось ему как-то песню, запеть, опять вышла неприятность: не позволили. Заикалось ему как-то, так кухарка его даже на лестницу вытолкала. Вообще, много было таких случаев, когда он совершенно не понимал, за что ему попадало и в чем была его вина. Его положение в доме через несколько дней показалось ему невыносимым, и так как определялось оно словом, которое постоянно говорила Клавдия: ‘камардин’, то и это слово стало ему ненавистным.
— Тетенька! Я на улицу пойду поиграть, — сказал он как-то Клавдии.
— Какая я тебе тетенька? — накинулась на него горничная. — Можешь, кажется, сказать Клавдия Егоровна? И никакой тебе тут улицы нет. Не деревня. А ежели ты камардин, то ты не уличный мальчишка. Знай свое дело.
Миша уже чувствовал до глубины души, что быть камардином большое несчастье, и в этом несчастии утешала его отчасти только одна одежда, да и та, говорили, была господская, а не его собственная.
Немного сноснее жить было по вечерам и по праздникам, когда Леня был дома и не учился.
Француженка, которую Миша звал ‘помазель’, была приходящая и являлась в будни, когда Леня возвращался из гимназии, а уходила после вечернего чая, в 8 часов. В праздники она совсем не показывалась.
Едва закрывалась за mademoiselle парадная дверь, как Леня мчался по коридору и звал:
— Мишка! Где ты? Иди ко мне.
Миша выскакивал из кухни или из своего чуланчика и Леня сперва тут же шептал ему что-то, сопровождая свой шепот энергичными жестами, a потом они оба шли в комнату Лени и запирались.
— Ну, как? — спрашивал Леня, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
— A я почем знаю! — хмуро отвечал Миша.
— Ах, ты какой! Ну, давай… давай испугаем Клавдию. Хорошо? Потушим в коридоре лампу и как она пойдет, так я на нее с сундука спрыгну, а ты ей под ноги…
— А кому достанется? Ишь ты!
— Вот трус! — возмущался Леня. — Клавдии боится! Ну, давай что-нибудь другое.
— Все равно, заругаются, — мрачно пророчил Миша.
Леня начинал сердиться.
— С тобой ничего не сделаешь. Мямля такая!
— Мямля! Я тебя за обедом так только чуть по затылку задел, а мне как напрело! И тыкать тебя мне не приказано. Господам, говорят, ‘вы’ надо говорить. Не ровня, значит, ты мне. А коли не ровня, так я и не хочу с тобой водиться.
Леня чувствовал себя неловко, мигал глазами и оправдывался.
— Да разве я сказал, я? Ну, я?
— В деревне, небось: ‘Мишка! возьми с собой в ночное. Мишка! научи, как раков ловить. Мишка! дудочку вырежи. Мишка, покажи да подсоби’. А здесь, вишь, барин стал?
— Да разве я сказал? Я? Ну, я? — кричал Леня, краснея от досады и невольного чувства стыда. Он помнил, что за обедом он не только не заступился за Мишку, но сам нашел его поведение слишком развязным и неуместным.
Но Мише не хотелось ссориться. He хотелось, главным образом, не из-за того, что ему скучно было возвращаться в свой чулан и сидеть там одному, и не из-за того, что Леня убедил его в своей невинности, а просто потому, что, все-таки, с Леней, с глазу на глаз, он не чувствовал себя ‘камардином’ и не мог не сознавать своего превосходства над ним, а это было ему приятно, а когда ему было приятно, он не мог сердиться и ссориться.
— Господа-то дома?
— Никого нет. В театре.
Мишка с облегчением вздыхал.
И тогда устраивалась игра в бабки, как называл Мишка кегли, причем Леня всегда был позорно побеждаем. Устраивались еще другие игры, требующие ловкости и быстроты движения, а Леня огорчался, что Миша ни за что не хотел играть в ‘воображаемые’ игры и даже не понимает, какое в этом может быть удовольствие. Ни за что не хотел Миша вообразить, что он индеец или разбойник, или отважный мореплаватель.
— Мишка! Понимаешь: это лес, — толковал Леня, — видишь деревья… Вон там ручей, а здесь овраг. Я будто ранен и выползаю из оврага к ручью напиться.
Миша слушал, оглядывался и принимался смеяться.
— Вот так лес!
И когда Леня входил в свою роль и начинал делать и говорить что-то непонятное, стараясь втянуть Мишу в мир своей фантазии, тот только хмурился и недоумевал.
— Что же ты не можешь себе представить, что это лес? — негодовал Леня.
— Горница-то? — спрашивал Миша. — Ведь горница, аль леса не видал?
Но в один вечер Миша отказался играть. Леня долго звал его и, наконец, рассерженный, отыскал его в его каморке. Миша сидел на своей постели.
— Ты что же? Не слышишь, я тебя зову? — спросил Леня.
Миша не ответил и только поднял на него серьезный, строгий взгляд.
— Ты должен идти, когда я зову, — вспылил Леня и топнул ногой.
— Ишь ты! Барин! — презрительно сказал Миша и усмехнулся.
— Ты дерзить? — закричал Леня, не помня себя от досады. — Ты смеешь?
— Чего кричать пришел? Уходи! — спокойно посоветовал Миша, но лицо его грозно нахмурилось и глаза стали злыми и враждебными.
— Нет, ты не смеешь, — продолжал кричать Леня. — Я маме пожалуюсь… Мне нужно, а ты не идешь.
— Играть с тобой, небось, звал, — сказал Миша, — а я камардин, я играть не хочу.
— Отчего не хочешь? Вот еще дурак!!.
— Ну, потише! — сказал Миша и с таким горделивым достоинством поднял голову и повел плечом, что Леня с недоумением замолчал и отступил. А Миша быстро опустился на колени, порылся под кроватью и, выдвинув оттуда свои валенки и какой-то узелок, стал торопливо разуваться.
— Зачем это ты? — с невольной робостью спросил Леня. — Ты что это, Мишка? А?
— Вот тебе и камардин! — сказал Миша, сбрасывая с себя чужую одежду и доставая из узелка свою собственную. — Видел? He хочу больше у вас жить. Уеду домой.
Леня от удивления только разинул рот и молчал, а когда Миша, уже совсем переодетый, вдруг весело засмеялся, одергивая на себе синюю рубашку, он бросился к нему и взял его за плечи.
— Помиримся? — спросил он, заискивающе заглядывая ему в лицо.
— А мне что? — ответил Миша. — Я не серчаю.
— Нет, ты не уезжай, — умолял Леня. — Ну, что там? Не уедешь?
Миша нахмурился.
— Денег у меня нет. Не поедешь без денег. Да в валенках, небось, дойду. Ишь они, новые совсем. Добро!
— Да чего ты? Заблудишься! — ужаснулся Леня. — Ты опять живи у нас. Живи! Ведь, мы помирились.
— Домой хочу, — задумчиво сказал Миша и вздохнул.
— А сам говорил, у вас хлеба мало, — радостно вспомнил Леня. — А у нас много. Ну? Вот тебе и нельзя домой!
Они посмотрели друг другу в глаза, и Леня понял, что он прав, что Мишке некуда уехать и что все останется по-старому. Он схватил его за руку и потащил играть.
С этого вечера Миша затосковал и стал упрямым и дерзким. Он стал отказываться делать то, что уже делал раньше, и когда Клавдия, показывая ему свою власть над ним, давала ему подзатыльник, он глядел на нее посветлевшими от злобы глазами и дрожал.
— Камардин! — издеваясь, говорила она. И это слово звучало так обидно, что Мише было бы легче, если бы она ударила его по лицу.
Камардин — это означало какие-то узенькие рамочки, в которых не было места Мишкиному достоинству, его вкусам, его чувствам, его прежней жизни, его прежним понятиям, его положению среди других людей.
Камардин — это было какое-то кошмарное состояние: легкая работа, которую было обидно делать, хорошая пища, которую было стыдно есть, красивые, пустые горницы, в которых он не имел права сидеть.
Из-за того, что Мишка стал камардином, даже Ленька, который прежде заискивал перед ним, теперь стал барином, требовал к себе уважения и как будто забыл о всех его превосходствах. ‘Камардина’ била по затылку Клавдия и все это надо было терпеть и сносить.
И Мишка не снес.
Один раз у Лени были гости, все такие же маленькие гимназистики, как и он. Было очень шумно и весело: играли в разные игры, строили слона… Мише не предлагали принять участие в игре, но ему, все-таки, было весело: он бегал взад и вперед с разным угощением, стоял в дверях, смотрел и сочувствовал. Один раз он не вытерпел и громко крикнул что-то. Мать Лени встала, подошла к нему и, тронув его пальцем в лоб, сказала:
— А тебе здесь не место. Придешь, когда позовут. Иди.
Он с удивлением взглянул на нее и ушел. Но Клавдия сейчас же послала его назад с тарелочками для фруктов. Лениной матери в комнате уже не было, и он воспользовался этим, подошел к Лене и толкнул его локтем.
— Позови меня скорее играть, — попросил он.
Леня не понял.
— Позови играть-то, — нетерпеливо повторил Миша. — Барыня сказала, что пока не позовешь, я бы не шел.
— Нет, тебе сегодня совсем нельзя, — быстро сказал Леня, настолько увлеченный игрой, что почти не думал о том, что говорил.
Вдруг кто-то из мальчиков опрокинул столик, на котором стояли сласти, фрукты и орехи рассыпались по полу.
— Мишка, подбери! — закричал Леня.
— Миша, подбери! — повторила барыня, показываясь на шум.
— Это твой казачок? — спросил один мальчик.
Леня засмеялся.
— Это мой камардин.
И вдруг все засмеялись и пока Миша ползал по полу и подбирал то, что уронили другие, мальчики смеялись и повторяли:
— Камардин! Камардин!
Когда гости уходили и надо было отыскивать калоши и помогать одеваться, Мишу не дозвались и не нашли, а потом про него забыли. А на другое утро Клавдия пожаловалась барыне, что Мишка дома не ночевал и что утром его привели из участка.
— Ведь осрамил нас, — говорила она. — Мне уже в лавочке смеялись. Ведь думают, что мы его бьем. Сбежал!
— Позови его! — с досадой пожимая плечами, сказала барыня.
Мишка вошел. Бледный, осунувшийся, с строгим лицом, в своей синей рубашонке и больших валенках, он остановился среди комнаты и опустил голову.
— Где ты был? — спросила барыня.
— Дядю Василия искал, — мрачно ответил Миша.
— А ты знаешь, где он живет?
— Нет, не знаю.
— Так как же ты, глупый? Зачем тебе его надо было ночью, этого дядю?
Миша еще ниже опустил голову.
— Ну, зачем? Обидел тебя кто-нибудь? — спросила она и улыбнулась. — Как же тебя обидели? Кто?
— Я не хочу быть камардином! — вдруг с отчаянной решимостью сказал Миша. — Кто узнает, все смеются. Я лучше домой… пешком…
— Дурачок! — сказала барыня. — Все смеются, потому, что такого слова даже нет. Понимаешь? Нет такого слова. Значит, ты не камардин и нечего обижаться.
Она засмеялась, а Миша недоверчиво взглянул на нее исподлобья.
— Ан, есть, — попытался он поспорить.
— Камердинер — есть, — серьезно сказала барыня, — но тебе им никогда не быть. Ну, не будешь теперь обижаться? Веришь мне?
Миша ничего не сказал, повернулся и убежал. И, быстро переодеваясь в своей каморке, он испытывал странное чувство: оказывалось, что даже нет и не было слова ‘камардин’. Нет и не было того, что заставило его пережить столько унижения, страдания и горечи. Он так привык думать, что он несчастлив, только потому, что он камардин, но так как он не камардин, так почему же он несчастлив?
И присев на свою постель, он задумался над этим неразрешимым для него вопросом.
Источник текста: Сборник рассказов ‘Образ человеческий’. 1914.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.