Л. А. Авилова
Ядъ.
Яд, Авилова Лидия Алексеевна, Год: 1914
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Л. А. Авилова. Счастливецъ и другіе разсказы
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича В. С., 3 л., 28, 1896
OCR Бычков М. Н.
— Вотъ, здсь приготовлено для тебя,— сказала Марья Сергевна, маленькая полненькая блондинка среднихъ лтъ, отворяя дверь просторной комнаты съ бревенчатыми стнами и блымъ некрашеннымъ поломъ. На кругломъ стол у постели горла лампа, по стнамъ и у оконъ стояло нсколько тяжелыхъ старинныхъ креселъ, на стн, въ широкой рамк краснаго дерева висло большое зеркало. Ольга Владиміровна засмялась.
— Какъ это оригинально! — сказала она, указывая на стны,— и пахнетъ сосной.
Весь день, съ прізда своего въ Прудики, гд она гостила теперь у своей подруги Марьи Сергевны, она чувствовала себя необычайно возбужденной: она много смялась, бгала взапуски съ маленькимъ Вавой и вдругъ, среди самой веселой и беззаботной болтовни, ее охватывало желаніе броситься лицомъ въ свжую нжную травку, биться объ нее головой, какъ билась когда-то при ней одна припадочная баба, и рыдать, хотя бы безъ слезъ, потому что слезъ у нея не было.
— А ты, Оленька, все та же двочка, какой была до замужества,— говорила ей Марья Сергевна.
Теперь необычная обстановка комнаты умилила и обрадовала Ольгу Владиміровну.
— Ты знаешь,— сказала она,— я не запомню, когда я была въ деревн, въ настоящей, какъ здсь. Весной, наврное, никогда.
— Ложись,— торопливо посовтовала Марья Сергевна,— а я сейчасъ же вернусь къ теб, только зайду проститься съ Васей и скажу, чтобы онъ спалъ. Мы еще поболтаемъ.
— Все еще нжности съ мужемъ! — подумала Ольга Владиміровна, провожая подругу глазами.— Если это искренно, то… странно. Сколько имъ? лтъ десять супружества. А мн — скоро шесть.— Она подошла къ окну, открыла его и высунулась.
Ночь была ясная, лунная, но въ воздух было холодно и сыро. Еще немногочисленные листья серебристыхъ тополей дрожали въ лунномъ сіяніи, какъ отъ озноба. Днемъ прошелъ дождь и на площадк передъ домомъ стояли лужи. Отъ тополей, отъ дождевой воды на песк и трав вяло свжестью и едва уловимымъ ароматомъ. За широкимъ полукругомъ тополей было темно: тамъ толпились еще полуодтыя, озябшія деревья сада, они молчали и жадно ждали дня съ его тепломъ и солнцемъ, отъ которыхъ радостно развертывались ихъ молодые клейкіе листочки, готовясь жить и наслаждаться жизнью.
— Боже мой! — съ внезапной тоской прошептала Ольга Владиміровна. Она сла на подоконникъ и подставила свое поблднвшее лицо холодной ласк луннаго свта. Глаза ея закрылись, и ей стало казаться, что холодъ и покой, которые она чувствовала кругомъ себя, проникаютъ въ ея тревожную душу, успокаиваютъ и убаюкиваютъ ее.
— Это безуміе, Оля! — вскрикнула Марья Сергевна, появляясь въ дверяхъ,— ты простудишься и настудишь комнату.
Она быстро подошла и ласково обняла Ольгу за плечи, стараясь отвести ее отъ окна.
— Оставь меня! — тихо попросила Ольга.
— Но ты спишь…— ласкаясь, возразила Маня.
— Я не сплю… я слушаю.
— Соловьевъ еще нтъ. Погости подольше: недли черезъ дв нельзя будетъ спать отъ ихъ свиста и трелей. Тамъ, у себя въ Петербург этого не услышишь.
— Да, не услышишь,— разсянно подтвердила Ольга. Маня прижалась лицомъ къ плечу подруги, тихо звнула и вдругъ вздрогнула отъ холода.
— Нтъ, накинь что-нибудь, такъ нельзя!— озабоченно замтила она и отошла въ глубь комнаты за теплыми платками.
— Мн за тебя отвчать передъ… Борисомъ Николаевичемъ,— припомнила она имя мужа Ольги. Ольга открыла глаза и стала глядть въ садъ.
— Маня! — глухо позвала Ольга Владиміровна,— у тебя этого нтъ?.. Видишь, мн кажется, что самое большое наслажденіе въ жизни, это — страданіе?
Марья Сергевна удивленно глянула на подругу изъ-подъ платка.
— Ну… какъ же? — недоумвая протянула она. Ольга усмхнулась.
— А если не чувствуешь этого, то, все равно, не поймешь.
Какая-то птица, встрепенувшись со сна, качнула втку тополя, листья тревожно зашептались и по песку площадки закачались тни. Въ то же время тихій, протяжный крикъ донесся откуда-то издали и затихъ.
— Да неужели,— тихимъ, словно сдавленнымъ голосомъ заговорила Ольга,— неужели ты такъ и жила, такъи живешь и ничего, кром Васи и Вавы, не занимаетъ тебя, не тревожитъ? Всю жизнь, такъ, безъ грха на душ, безъ… искушенія? Да, Маня?
Марья Сергевна встрепенулась и вмсто отвта быстро заморгала уже немного сонными глазами.
— Да, Маня? Ни разу, ни одного увлеченія? ни одного пятнышка?
— Какія же тутъ увлеченія? — немного обиженно отвтила Маня,— я не понимаю.
— Ну, такъ, такъ…— съ блдной усмшкой подтвердила Ольга.
— Да что ‘такъ’-то? — уже совсмъ проснулась Марья Сергевна,— можно подумать, что у тебя этихъ увлеченій и всякихъ грховъ..
— У меня…— упавшимъ голосомъ повторила Ольга.
Лицо Марьи Сергевны приняло испуганное выраженіе, нкоторое время она пристально смотрла въ лицо подруги.
— Оленька! — сказала она вдругъ, приподнимаясь со стула и какъ-то по-дтски потянулась къ Ольг,— Оленька! да что же это такое? Не можетъ быть! успокой меня.. Вдь не можетъ быть?
— Что? — глухо спросила Ольга.
— Ну, это самое… Ты любишь мужа? Ты счастлива?
Ольга молчала.
— Какая мука! — сказала она вдругъ и ея руки, стройныя и блыя, поднялись и опять безпомощно упали на колни.
— Ну, скажи мн все, все! — шопотомъ стала умолять Маня. — отчего мука? Что у тебя на душ?
Ольга отвернулась.
— Не все ли равно? Я погибла,— тихо сказала она.
— Да нтъ, нтъ! — чуть не крикнула Марья Ссргевна, и слезы ручьями побжали по ея щекамъ.
— Я погибла,— повторила Ольга. — Я знаю это теперь. Я подслушала свой позоръ… у этого чистаго воздуха, у ночи, у тополей. И это не фразы. Пойми: мн ни разу не было стыдно, а теперь… Если это не пройдетъ, какъ же я буду жить теперь?
— Разв твой Борисъ знаетъ? догадался?
— Я знаю! — чуть не крикнула Ольга,— я… Я знаю, какъ я низко пала, а подняться нтъ силъ. Ты разв женщина? Ты голубь! И любовь, и вс чувства твои у тебя какія-то голубиныя, кроткія… Скажи, когда-нибудь ты любила?
Маня плакала.
— Но ты знаешь все, Ольга. Прежде до замужества еще… помнишь? Да Богъ съ ней, съ любовью, если отъ нея одни страданія! — Ольга вдругъ выпрямилась.
— Такъ я теб скажу,— глубокимъ, вздрагивающимъ голосомъ заговорила она,— за одинъ день такихъ страданій я бы отдала всю твою жизнь съ ея покоемъ и… соннымъ счастьемъ. Да, всю жизнь! Пусть это безуміе! Сойти съ ума, потерять голову отъ страсти, муки и ненависти, да разв это уже не жизнь? не счастье? Теб не понять, но я… чмъ больше я страдаю, тмъ глубже наслаждаюсь. Видишь ли, меня…— она пріостановилась, губы ея повело горькой усмшкой и одной рукой она сдлала рзкій жестъ.
— Меня отвергли. Ну, да. Мн даже прочли… мораль. И ты думаешь, я опомнилась? Ты думаешь, я почувствовала стыдъ, упреки совсти и все, что въ этомъ случа полагается? Хочешь знать? Я все забыла: стыдъ, гордость, я чувствовала только, что отъ горя и ревности я схожу съума, теряю послднее самообладаніе. Еслибы ты знала, какая это мука — любить! Мука и счастье! Но, клянусь теб, я не знала до сихъ поръ, что я длаю зло. Я думала, что жизнью моей овладло несчастье, что не я гублю себя и семью, что не мн передъ совстью отвчать за все, что произойдеть отъ моей погибели. Я гибла съ упоеніемъ. Я пила ядъ и каждая капля его разливалась по мн блаженнымъ страданіемъ.
Ольга тихо опустила голову и задумалась.
— Ты… ядъ? — еле выговаривая слова отъ ужаса, переспросила Маня. Ольга улыбнулась.
— Не бойся, не въ прямомъ смысл: я не думала отравляться. Я сказала, что я пила ядъ въ вид сравненія. И этотъ ядъ разлитъ всюду! Маня, скажи, разв я виновата, что душа у меня такая тревожная, что въ жизни я хочу жизни и всего, что она можетъ мн дать, и сладкаго и горькаго, все равно! И разв прежде, до моего паденія, я была хуже другихъ? Разв я думала сложить всю душу, вс силы на одну нелпую, позорную страсть? Боже мой! разв и у меня не было этой благословенной жажды труда, истины и вчной любви. Съ моей-то выносливостью и живучестью чувства, да возьмись я за настоящее живое дло!.. Нтъ, какое же для меня могло быть дло? Мужъ, какъ и вс мужья, давалъ мн полную возможность распоряжаться своимъ временемъ по своему усмотрнію, но оказалось, что я часто не могла найти свободной минуты: я здила по знакомымъ, принимала у себя, придумывала и примряла новые туалеты. Чаще всего и больше всего я слушала музыку и сама занималась ей. Ахъ, эти звуки! сколько въ нихъ злой и неотразимой силы. Когда сидишь праздная и скучающая, съ пустотой въ душ и въ мысляхи, и вдругъ хлынетъ этотъ звуковой потокъ… Оглянешься и не узнаешь себя и другихъ… Звуки говорятъ о какой-то опьяняющей нг, горе ли, счастье ли, все полно поэзіи… Слушаешь и сердце щемитъ отъ тоски по этому счастью и этимъ страданіямъ. А въ дйствительности: мелочи, будни, болзни… Счастье и страданіе! Если преступно искать ихъ въ жизни, зачмъ будить тоску по нимъ? будить мечту, которой никогда не суждено осуществиться и которая всегда, всегда переходитъ въ стыдъ и боль. Маня! разв вся эта праздность, поэзія и искусственный нервный подъемъ, разв это не ядъ? И вс кругомъ пьютъ и толкаютъ тебя: ‘пей, пей!’ А потомъ — или отупніе до полной безжизненности, или паденіе и позоръ.
— Но все это еще можетъ пройти,— горячо заговорила Маня,— еще ничего не погибло. Ты сама призналась…
— Что можетъ пройти? — грустно спросила Ольга.— Любовь? Можетъ быть. А если не пройдетъ другое? Ты посмотри,— тихо сказала она и жестомъ, полнымъ тоски, протянула руку къ саду,— ты послушай… Или твоей голубиной душ ничего не говорятъ ни воздухъ, ни небо? Ты въ дружб съ ними, а мн… мн кажется, что я недостойна дышать такимъ чистымъ воздухомъ, кажется, что среди тиши и святости природы моя душа, все мое я, одно позорное пятно. Чувствовать себя въ разлад со всмъ, что чисто и свято — это наказаніе выше всего.
Маня слушала Ольгу, глядла на нее и плакала.
— Бдная моя! бдная! — говорила она, зарываясь головой въ ея колни.— Неужели, Оленька… неужели онъ тебя не любилъ?
Ольга вздрогнула и глаза ея блеснули изъ-подъ рсницъ.
— Неужели не любилъ? тебя? — лниво повторила Маня.— А ты писала ему? Хуже всего, опаснй всего — письма. Ну, я все-таки рада, что ты осталась честной женой. Ты такъ напугала меня!
Маня нашла удобное положеніе въ колняхъ подруги и замолчала.
— Ты спать хочешь? — холодно, почти злобно спросила Ольга. Маня сладко звнула.
— А ты? — отвтила она вопросомъ.
— Праведница! — горько усмхнулась про себя Ольга Владиміровна. И вдругъ ей стало ясно, что прізжать сюда ей было не зачмъ, что все здсь: и блокурая голова подруги на ея колняхъ, и воздухъ, и озябшій садъ, и застывшее небо, все было для нея далеко и чуждо. Чуждо ей было и то настроеніе, которому невольно поддалась она, и стыдъ, и раскаяніе… Все было ей чуждо и враждебно.
— Я озябла! — сказала она и стала приподниматься, Сонное, заплаканное лицо Мани ласково улыбнулось ей, въ окно потянуло сыростью и свжестью ночи.
— Имъ я дала право судить меня! — съ злобной запальчивостью сказала себ Ольга, смшивая въ одномъ чувств враждебности улыбку подруги съ безмятежнымъ спокойствіемъ ранней весенней ночи. Она быстро захлопнула окно, и тогда, какъ бы вступая вновь въ свои права, зажглось въ ней знакомое жуткое, жгучее чувство. Кровь прилила къ голов.
— Голуби! — хотлось ей крикнуть всему окружающему,— а такъ любить, какъ я, вы умете?
Позже она лежала въ своей постели и глядла передъ собой широко открытыми глазами. Ночь, съ ея свжестью и ароматомъ, осталась за окномъ, въ комнат было тсно и душно, и только въ щели ставней проникалъ блдный, холодный свтъ.
Ольга вдругъ приподнялась, сла и закрыла лицо руками.
— Ну, что же… судите меня! — мысленно говорила она кому-то. Судите… Я виновата, я несчастна и никуда, никуда не уйти мн отъ этого безумія! Боже мой! Дай мн искупить мою вину! дай мн умереть! Только не отнимай у меня, не отнимай моей… любви. Я не хочу!
И она уже не думала о томъ, что подсказали ей ночь, воздухъ, тополи… То, что въ порыв стыда и раскаянія она назвала позоромъ и гибелью — вновь казалось только счастьемъ. Ядъ дйствовалъ.