Денис Иванович Фонвизин
Каллисфен
Греческая повесть
Письмо Каллисфена
Отметка рукою Аристотеля
ПРИМЕЧАНИЯ
Д. И. ФОНВИЗИН
КАЛЛИСФЕН
Каллисфен, Фонвизин Денис Иванович, Год: 1780
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Избранные произведения русских мыслителей второй половины XVIII века. Том II
Государственное издательство политической литературы, 1952
Каллисфен, афинский философ, прогуливаясь некогда в Ликейском саду, встретил наставника и друга своего Аристотеля, который с веселым видом, обняв его, — ‘прочти, любезный друг, — сказал ему, — прочти письмо, которое я получил сейчас от Александра1, возрадуйся о моем сердечном удовольствии. Среди военного пламени, среди величества славы Александр сохраняет добродетель’. Каллисфен в восхищении прочитал сии строки, писанные рукою Александра: ‘Возлюбленный учитель! будь уверен, что я твердо помню и точно исполняю все твои наставления, но я человек и окружен льстецами: страшусь, чтоб наконец яд лести не проник в душу мою и не отравил добрых моих склонностей. Нет минуты, в которую бы не твердили мне наедине и всенародно, словесно и письменно, что я превыше смертных, что все мои дела божественны, что я предопределен судьбою вселенной даровать блаженство и что, наконец, всякий, иначе обо мне мыслящий, есть враг отечества и изверг человеческого рода. О, мой друг нелицемерный! Не смею звать к себе самого тебя, знаю, что обременяющая старость не дозволит тебе следовать за мною в военных моих действиях, но сделай мне теперь новое благодеяние: пришли ко мне достойнейшего из всех учеников твоих, который бы имел дух напоминать мне часто твои правила и укорить меня всякий раз, как я отступать от них покушуся’.
‘Ты видишь, — говорил Аристотель, — ты видишь, чего от меня желает Александр. Тебя, Каллисфен, посылаю на сне важное служение человеческому роду’.
‘Меня? Меня посылаешь ко двору толь сильного монарха? — сказал Каллисфен. — Но что мне там делать? Ты знаешь, могу ли я превозносить порочные деяния государя и его любимцев? Ты учил меня почитать добродетель, исполнять ее делом и преклонять к ней смертных’. — ‘Точно того от тебя и требую, — говорил Аристотель, — точно для того Александр тебя от меня требует, ты друг Платонов, друг мой, поди под защитою героя, моего питомца, возжечь любомудрия свещу во всех пределах света, и когда Александр покоряет себе мир оружием, ты покоряй его законам мудрости’.
‘Но при дворе царя, коего самовластие ничем не ограничено, — говорил Каллисфен, — может ли истина свободно изъясняться?’ — ‘Неужели гонения страшишься?’ — вопросил Аристотель. — ‘Боги! — возопил Каллисфен, — вы знаете, с радостию ли исполню долг моего служения и готов ли я вкусить смерть за истину!’
Аристотель, продолжая свою беседу, воспламенял более в душе ученика своего тот восторг, которым сам был одушевлен. Каллисфен немедленно отправился к Александру, он нашел его в Персии в самый тот час, когда войско его одержало преславную над Дарием победу2.
Невозможно изобразить, с какими почестьми принят был Каллисфен от юного победителя. Он обнял его, как друга, заклинал его говорить правду без малейшего опасения, повелел ему быть с собою безотлучно, и в тот же самый день Александр, идучи в совет, повел его с собою и тамо дал ему по себе первое место.
В совете рассуждаемо было о том, какой судьбе подвергнуть мать, жену и дочь побежденного Дария. Голоса собираемы были с младших. Арбас, юный полководец, который гораздо лучше знал хитрости придворные, нежели военные, чаял при сем случае выслужиться пред государем презрительною лестию, оскорбляя человечество. Он почитал за полезнейшее, умертвив на площади пленниц, показать свету, что быть неприятелем Александру есть уже преступление, достойное смертной казни. Надменный пышностию и ложным славолюбием, Клитомен советовал при торжестве победы приковать их к колеснице победителя. Аргион, вельможа пренизкой души и презнатной породы, имевший зверское сердце и. скотский разум, примыслил мать Дариеву послать на лютое заточение, жену и дочь отдать в добычу военной черни, словом, самое меньшее осуждение плененному царскому роду было вечное рабство. Дошло до Каллисфена. ‘Государь! — говорил он, — когда сих несчастных, но невинных привезут к твоему царскому стану, выйди им на сретение3, обрати к ним человеческое око, пролей в души их отраду кроткою и утешительною беседою и удиви свет своим великодушием’. Александр, выслушав совет Каллисфена, вскочил с своего места и бросился обнимать его. ‘О, достойный мой наставник!— говорил ему Александр в восхищении. — Победа возвышает мое имя, а ты возвышаешь мою душу’. История свидетельствует, с каким человеколюбием принял Александр Дариев род.
На другой день был держан еще военный совет в присутствии государя и философа. Войско Александрове завоевало Козрозецкую область4, которая управлялась своими владельцами и издревле предана была Персии. В совете рассуждаемо было, что делать с козрозецами, кои всегда могут грекам наводить подозрение своею преданностию к персиянам. Полководцы Александровы, приобыкши к воинским лютостям, положили единогласно, чтоб на всякий случай, из предосторожности, побить до смерти всех жителей завоеванной области, понеже-де, прибавил в своем мнении один из ученых советователей, по истреблении сего народа, никакого уже вреда мы опасаться от него не можем. Сие мнение предложено было в совете к подписанию Каллисфену. ‘Боги! — возопил сей философ, — истребите самого меня, если рука моя сей варварский приговор подпишет!’ Столь внезапное восклицание произвело в собрании глубокое молчание. Александр, взяв приговор в руки, задумался и, углубясь в размышление, нечувствительно раздирал он бумагу, содержащую лютую судьбу нескольких тысяч людей невинных, глаза его наполнились слезами, наконец, трепещущим голосом, прорываемым воздыханиями нежного человеколюбия, прекратил он общее молчание и едва мог сии слова промолвить Каллисфену: ‘Ты друг человеческого рода, ты охранитель моей славы!’
В то время Леонад был уже несколько месяцев любимцем Александра, в самое короткое время умел он овладеть совершенно душою сего монарха. Им самим владели страсти — высокомерие и алчность к обогащению. Он не любил никого и никем любим не был, ибо тот, кто любит одного себя, недостоин быть любимым от других. Добра делал мало для того, что не любил видеть людей в удовольствии, если же добро делать ему и случалось, то обыкновенно таким образом, что получивший его благодеяние был бы гораздо больше рад не быть никогда им обязанным. При дворе был он очень силен, следственно, не было ему и нужды делать подысков, однакож вредил он другим охотно, потому что в огорчении других сердце его находило удовольствие. Но горе тому, коего погубление могло пособлять его возвышению или, по миопию его, нужно было к сохранению его силы в государе. Сей любимец занемог за несколько часов до прибытия Каллисфена. Наушники, его окружавшие, тотчас возвестили ему, с каким почтением и повиновением внимает Александр советам философа. Леонад так скоро выздоровел, что на третий день прибытия Каллисфенова в состоянии уже был предстать поутру пред лице монарха. ‘Позвольте, — говорил он ему,— поздравить ваше величество с приобретением в друзья ваши философа, я слышал, что вы по его совету явили пример великодушия’. — ‘О, мой истинный друг! — отвечал ему Александр, — буде хочешь мне доказать свою дружбу, то будь сам другом Каллисфену’. — ‘Если могу, государь! — отвечал Леонад, — но сомневаюсь. Приятно мне, когда подают вашему величеству благие советы, но не могу терпеть, чтоб от премудрейшего в свете государя отъемлема была слана его премудрости’. — ‘Что значат слова твою’ — вопросил Александр. — ‘Значат, государь, — сказал Леонад, — что сколь я доволен советами Каллисфена, столь гнушаюсь поведением его при сем самом случае. Вообразите, ваше величество, что вчера в номеру при двадцати свидетелях, которых я сейчас могу представить, отзывался он о вас, как о слабом юноше, которого может он заставить делать все, что ему угодно, но мне известно, государь, ваше собственное проницание. Вы знаете свойство человека. Каллисфен, может быть, нескромен, но вам советами полезен, пусть свет ему и верит, что без него не умели б вы сами быть великодушны, но…’ — ‘Дивлюсь,— прервал Александр в смятении речь его, — как при толикой мудрости Каллисфен может столь ослеплен быть самолюбием, чтоб меня считать ребенком’. — ‘Ваше величество!— говорил любимец, улыбаясь льстивым образом, — вселенная чувствует, что вы из ребят уже вышли’. — ‘С чего же Каллисфен думает?..’ — ‘Не смею сказать, с чего…’, — перервал он. — ‘Скажи, мой друг!’ — просил усильно Александр. — ‘С того,— отвечал Леонад, спустя голос и запинаясь язвительно, —с того… что… я думаю, он… ученый дурак’.
Леонад знал Александра совершенно, он точно ведал, и которую минуту удобнее чернить у него клеветою и в которую удачнее вредить ругательною насмешкою. Умел он различить тех людей, для очернения которых вдруг и клевета и насмешка потребны ему были. Каллисфен казался ему толь мудрым и толь для него опасным, что почел он за нужное употребить против него оба сии орудия, недостойные честного человека. Александр так уязвлен был вымышленным отзывом Каллисфена о его слабодушии, что самую брань: ‘ученый дурак’, почел он внезапно исторгнутою из души Леонада силою самой истины.
‘Непонятно,— говорил Александр своему любимцу, — как мало учение прибавляет ума человеку. Со всеми знаниями Каллисфена я ласкаюсь, что он больше ошибся во мне, нежели ты в нем’. — ‘Государь, — отвечал ему Леонид, — мой суд о нем не может быть пристрастен, он не был никогда моим учителем, а я всего менее желаю быть его учеником. Но Каллисфен считает себя вашим наставником и думает, что, чем менее отдает он справедливости нашим дарованиям, тем более всякое ваше похвальное деяние приписано будет его достоинству’.
Между тем Александр велел всех пускать к себе в шатер. Пошел и Каллисфен. Государь взглянул на него с некоторым робким смущением. Сколь ни глубоко выражение: ‘ученый дурак’ проникло в душу Александра, но он не мог вдруг забыть, что ‘ученый дурак’ вчера и третьего дня был умнее целого совета и что он сам ‘ученого дурака’ обнимал с нежными слезами как мужа, пленившего сердце его мудростию и человеколюбием. ‘Государь! — спросил его Каллисфен. — Какое смятение объяло твою душу? Твой взор являет неудовольствие, досаду и недоумение!’ — ‘Ты правду сказал, — отвечал ему Александр, — я действительно в досаде, мне случилось ошибиться d одном из окружающих меня. Я считал в нем много мудрости, а теперь вижу, что я в его уме сам глупо обманулся’. — ‘Сия ошибка не весьма важна для монарха, — отвечал философ, — от глупого человека можно взять дело и поручить его разумному, но гибельна ошибка для государя бывает тогда, когда клеветника считает он праводушным, когда любит он того, кого все ненавидят, когда вверяется Тому, кто наглым и бесстыдным образом государскую доверенность но зло употребляет, когда считает другом того, кто вероломно завладел его душою’.
Каллисфен не знал отнюдь ни Леонада, ни клеветы, которою сей очернил его у Александра. Он почел за долг высказать все сие нравоучение тому, кто просил его усильно говорить правду без опасения. Александр приведен был речью Каллисфена в пущее смятение. Он имел разум и тотчас почувствовал, что ни ученый, ни неученый дурак никогда так не говорит, как изъяснялся Каллисфен. Леоиад, приметив сие, вмешался в речь. ‘Из какой-бишь Аристотелевой книги читаете вы проповедь?’ — спросил с насмешкою у Каллисфена. — ‘Из той, — отвечал ему философ с твердостию и с некоторым родом презирающей жалости, — из той, которая, как видно, вам не очень нравится’.
Сей разговор пресек вошедший в шатер к Александру вестник, который послан был с реки Арболя от повелевающего там частию войск начальника с уведомлением, что персияне, все свои остальные силы собрав, идут против греков. Тотчас Александр пошел сам навстречу неприятелю. Совершенная над ним новая победа низложила персидскую монархию, но Дарий лишился жизни не в сражении: он умерщвлен был вероломно собственными своими подданными.
Славу победы отравлял разнесшийся скоро слух, что Дарий убит изменнически повелением самого Александра, который так возгнушался сим недостойным подозрением, что велел сыскать убийцу и казнил его смертию. Сим оправдался он пред светом совершенно. Каллисфен похвалил его поведение. ‘Что слышу я? — сказал ему Александр с холодною улыбкою.— Уже и Каллисфен льстить мне начинает, помнится, для наставления, а не для похвал прислал тебя Аристотель’. — ‘Государь! — отвечал Каллисфен. — Между хвалою и лестию есть великая разность. Я тебя хвалю, но не льщу тебе, долг философии обязывает меня хвалить добрые дела и осуждать злые. О, боги! Если когда-нибудь унизишь ты себя к последним, верь мне, найдутся люди и тогда тебя превозносить, но сии люди будут не философы’.
Леонад все сие слушал, распаляясь внутренно злобою на Каллисфена, он несколько раз покушался было обратить в смех его нравоучения, но умел воздержаться. Невзирая на то, что острота ума его была безмерная, чувствовал он, что истина, умным человеком твердо произнесенная, может в один миг сделать смешным самого насмешника. Итак, решился он губить Каллисфена скрытою клеветою и скоро довел государя до того, что один вид философа стал уже ему в тягость.
В сие время Александр предприял путешествие в Ливию, ко храму Юпитера Аммона5. За день пред отъездом вышло расписание, кому ехать при лице государя. Он взял с собою весь свой совет, но над именем Каллисфена написано было рукою Александра: ‘позади в обозе’.
Философ ни малейше не тронут был сим знаком холодности государя, для того что он ничем его не заслужил, того же менее оскорблен он был явным к себе презрением придворной черни, которая, прочитав выражение: ‘позади в обозе’, старалась оскорблять всячески. Каллисфена, ласкаясь, что такое поведение против впадшего в немилость всевысочайше причтено быть может за всенижайшее и верно-рабское усердие к произволению государи.
Между тем Александр в самый день своего отъезда, увидев Каллисфена, совестился долго подойти к нему, наконец, доброе сердце превозмогло, и он, воображая, что философ огорчился его холодностию, хотел его успокоить. ‘Я боюсь, — говорил ему государь, — отягчить тебя скорым путешествием с собою. Мы в войне обыкли к трудам, кои могли б тебя обременить. Следуй за мною так тихо, как тебе угодно’. — ‘Государь! — отвечал ему Каллисфен, — повинуюсь твоей воле, по будь уверен, что для меня совершенно равно, ехать с тобою или позади, если мое присутствие не более тебе полезно, как мое отсутствие’.
Сии слова произнес Каллисфен с такою кротостию, с таким простосердечием, что сам Александр и все предстоящие никак не могли их приписать негодованию философа, но видели в них одно искреннее его усердие быть полезным государю. Леонад приметил, что Александр вдруг сильно возмутился, и для того нужно ему было рассеять тотчас сие смущение и не допустить сердце государя обратиться на добродетельное чувство. Ом подал знак остающимся военачальникам испрашивать от Александра повеления, а между тем подвезли колесницу, в которую Леонад нечувствительно посадил государя, и увез его гораздо скорее, нежели он уехать думал.
Каллисфен, как ненужный государю человек, отправился по его повелению в обозе с ненужными вещами. Скотаз, начальник обоза, был из тех придворных тварей, коих поведение пред знатными весьма подло, но пред теми, коих он не боялся и в ком не искал, весьма грубо, словом, человек был, низкий и глуп до невероятности, верблюды, лошади, ослы составляли существо душевных его чувств. Говоря об них, вдруг приходил он в пресмешной восторг, но ни о чем уже другом слова молвить не умел. С Каллисфеном обошелся он так невежливо, как от Скотаза ожидать токмо можно. ‘Зачем, старик, тащишься е вами? — говорил он с презрением философу, — здесь и без тебя грузно. Я слышал, что ты философ, дай-ка посмотреть на себя. Мы их при конюшне не видывали, я чаю, полно, есть ли они и при дворце’. — ‘Я никого не видал, — отвечал Каллисфен. — Видно, что двор не их жилище’. — ‘У двора, — говорил Скотаз важным голосом, — надобно ум, да и ум, не твоему чета. Мы тут сами около тридцати лет шатаемся, да того и смотришь, что в беду попадешь’. — ‘Я не в беде’, — говорил Каллисфен. — ‘Да что ж ты не при лице? — спросил его Скотаз. — Ты хочешь меня уверить, что царских любимцев в обоз отсылают, нет, старик, коль ты отдан на мои руки, так, видно, мода с тебя спала. Ты, я чаю, болтаньем своим досадил многим господам. Я и сам, — промолвил Скотаз, вздыхая, — я и сам за царских ослов страдал не однажды’. В дороге начинал он с философом говорить о лошадях и верблюдах, но увидя, что философ в сем деле ничего не разумел, возымел он к нему глубочайшее презрение, а потому и учредил с ним свое поведение: из колесницы, в которую сперва посажен был Каллисфен, высадил он в телегу. Не было пригорка, на который бы не заставлял он всходить пешком Каллисфена. ‘Если бы случилось тебе везти на гору Леонада, — говорил ему философ, — ты поступил бы с ним иначе, нежели со мною’. — ‘Вот на! — отвечал Скотаз, — да для его я сам бы рад припрячься’. Наконец, спустя несколько дней по прибытии Александровой ко храму Юпитера,, доехал туда и философ. Жрецы предуспели уже подлою лестию помрачить рассудок государя. Каллисфен, услышав, что сей Аристотелев ученик почитает себя богом, называет себя Юпитеровым сыном и проповедует странныз басни о своем происхождении, вошед в чертог царский, увидел Александра, окружение воинами, не имеющими о божестве понятия, и придворными, верующими во все то, во что государь приказывает верить. Все они дерзнули утверждать, что Александр есть бог действительно. ‘Государь!— вопросил его философ, — правда ли что ты бог?’ — ‘Правда!’ — отвечал Александр, покраснев и запинаясь. — ‘Государь! — говорил ему Каллисфен, — велико твое требование, но не бойся, чтоб философия обременила тебя тяжким порицанием: она таковым мнениям только лишь смеется, но, став богом, государь, если им стать тебе угодно, помышляй, к чему обяжет тебя сие великое титло. Боги от единых благотворений познаются: за усердие к себе платят они милостями, за обожание — покровительством. Иногда мещут они гром, но мещут против воли, паче всего в свете любят они творить блаженство смертных’.
Каллисфен уклонился от приношения жертвы ученику друга своего Аристотеля, отозвавшись, что в Ликее не привыкли они находить богов так с собою близко. От нового бога ожидал он нового какого-нибудь преступления, дабы употребить против него пою строгость, каковою философия на исправление смертных ополчается, к несчастию, ожидание его не много продолжалось. Чрез несколько месяцев мнимый сын Юпитера впал во все гнусные пороки, земной бог спился с кругу, пронзил в безумии копьем сердце друга своего Клита6 и однажды после ужина, в угодность пьяной своей наложнице, превратил он в пепел великолепный город.
Слух о сих мерзостных злодеяниях воспалил рвение Каллисфена. Он вбежал и чертоги монарха, не ужасаясь ни величества его, ни множества окружающих его полководцев и сатрапов. ‘Александр! — возопил он. — Сим ли образом чаешь ты достоин быть олтарей? Ты друга умерщвляешь, тысячи невинных своих подданных предаешь пламени, чудовище! ты имени человека недостоин!’ От сих слов изумление объяло всех предстоявших, но скоро превратилось оно в лютость. Придворные возбуждали паче злобу Александра, который, будучи вне себя от гнева, поручил Леонаду изобрести достойную казнь неслыханному у двора дерзновению Каллисфена7.
Леонад имел бесчеловечие немилосердно мучить сего почтенного мужа и вкинуть потом в ужасную тюрьму, между тем как изыскивали для него род лютейшей казни, болезненное страдание, соединясь с тяжестию оков, извлекло из бренного тела его великую душу.
По кончине самого Аристотеля найдено в бумагах его следующее письмо Каллисфеново, писанное за несколько часов пред его смертию. Здесь предлагается оно с отметкою его друга.
‘Умираю в темнице, благодарю богов, что сподобили меня пострадать за истину. Александр слушал моих советов два дни, в которые спас я жизнь Дариева рода и избавил жителей целой области от конечного истребления. Прости!’
‘При государе, которого склонности не вовсе развращены, вот что честный человек в два дни сделать может!’
Фонвизин Денис Иванович (1745—1792) — выдающийся русский писатель XVIII века, создатель одного из шедевров русской национальной драматургии — антикрепостнической комедии ‘Недоросль’ (поставлена на сцене впервые 24 сентября 1782 г., напечатана анонимно впервые в 1783 г.), продолжающей до сих пор оставаться в репертуаре наших театров.
Д. И. Фонвизин родился в Москве. Происходил из военной дворянской семьи. Учился в Московском университете. В 1770-х и в начале 1780-х годов служил в коллегии иностранных дел, где он был близким помощником, доверенным лицом и другом выдающегося государственного деятеля екатерининской эпохи Никиты Ивановича Панина. Фонвизин умер и Петербурге в 1792 г.
В своих комедиях (‘Бригадир’ и ‘Недоросль’) и многочисленных сатирических и публицистических статьях Фонвизин бичевал и осуждал социальные пороки своей эпохи. Не случайно Пушкин видел в нем активного деятеля русской освободительной мысли и называл его ‘другом свободы’. Революционные демократы 40—60-х годов XIX века высоко ценили деятельность и творчество Фонвизина.
Написано, как предполагается, в 1780 г. Впервые напечатано в сборнике ‘Правдолюбец, или карманная книжка мудрого’ (Спб. 1801), откуда и воспроизводится в настоящем издании. В основу повести положены некоторые достоверные события из истории царствования Александра Македонского. Повесть иносказательно направлена против Екатерины II и ‘придворной черни’, ‘придворных тварей’, которые преследуют и изгоняют философов, мыслителей, смело критикующих действия и поступки государей.
1 Аристотель был наставником Александра Македонского, Каллисфен — родственник и ученик Аристотеля.
2 Имеется в виду война с персами (334—327 гг. до н. э.), в которой Александр одержал решительную победу над войсками персидского паря Дария III Кодомана.
3 На сретение — навстречу.
4 Козрозецкая область. — Имеется в виду, вероятно, древняя Согдиана или Бактрия.
5 Храм Юпитера Аммона — египетский храм, жрецы которого провозгласили Александра Македонского ‘сыном Аммона’ (‘сыном солнца’) и законным наследником древних фараонов.
6 Александр убил Клита, который спас ему жизнь в битве с персами при реке Гранике.
7 Дерзновению Наллисфепа. — По историческим сведениям, Каллисфен, заподозренный в заговоре против Александра, был заточен в тюрьму, где и умер.