КАЛКИ.
КАЛКИ.
I.
II.
III.
Левъ Гумилевскій
‘Русскіе Записки’, No 3, 1916
Калеки, Гумилевский Лев Иванович, Год: 1916
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Въ вагон, всю дорогу, на нихъ съ любопытствомъ смотрли пассажиры. Иногда разспрашивали ихъ, кивали сочувственно головами и улыбались имъ. Отъ этихъ странныхъ улыбокъ, въ которыхъ за кажущейся бодростью таилась безнадежная грусть, обоимъ было какъ-то не по себ.
Никита нсколько разъ, отвернувшись къ окну, исподлобья принимался оглядывать себя и Василія съ ногъ до головы, ища въ себ то, что вызывало эти улыбки, и хотя очень долго глядлъ на деревянную ногу Василія, на свой пустой рукавъ и костыли, все-таки не могъ Понять, отчего все это, такое простое и понятное, вызываетъ въ другихъ непонятное, смущающее отношеніе.
‘Ну, скажемъ, одинъ безногій, другой безрукій,— размышлялъ онъ про себя,— да имъ-то что? Явственное дло, солдаты, потому медали у насъ прившены… Справили службу — домой похали:. Имъ-то что’.
Василій, видимо, понималъ больше. Онъ вертлся на углу скользкой, желтой скамейки, около двери, поглаживалъ свои рыженькіе усики, поглядывалъ по сторонамъ, охотно разговаривалъ со всми и еще охотне отзывался на всякую предупредительность пассажировъ. Предлагали кусокъ пирога — онъ съдалъ самъ и еще бралъ на долю Никиты, звали въ сосднее отдленіе пить чай — онъ весело шелъ, лихо притоптывая деревяшкой по полу, потомъ возвращался и приносилъ еще стаканъ Никит:
— Бери, бери, Никита,— посмивался онъ,— вишь люди добрые! Робть нечего, а на, думаться еще и дома поспемъ. Чевой-то, на-ка!
Чай Никита выпивалъ, пирогъ съдалъ, но самъ молчалъ и сидлъ тихо, поглядывая въ окно, машинально чертя ногтемъ желтую стну вагона подъ окномъ, по упругой краск. А за окномъ зеленли поля, смялось весеннее солнце, которыхъ онъ не зналъ въ город.
‘Ишь благодать’,— подумалъ онъ и про себя улыбнулся, поглаживая пушистую бородку, которой не переставалъ радоваться съ тхъ поръ, какъ ее перестали въ лазарет брить.
Откуда-то съ легкой пылью вмст занесло на окно крохотнаго жучка. Никита снялъ его съ оконной планки, по которой онъ оставилъ чуть видный слдъ изломанными крылышками и долго держалъ на рукахъ, которыя онъ, ползая, щекоталъ, Потомъ подозвалъ чужого мальчика, таращившаго глазенки на его медаль, и веллъ ему вынести жучка и выбросить осторожно въ дверь, на поле.
— А самъ-отъ я вишь… Безногій, безрукій,— объяснилъ онъ и показалъ на пустой рукавъ, на полумертвыя ноги, на костыли.
И мальчикъ жучка выкинулъ въ поле.
— Всякая тварь жить хочетъ,— улыбнулся Никита мальчику, и ласково погладилъ его по рученк,— такъ-то.
— А вы про войну разскажите,— робко попросилъ тотъ.
— Про войну-то,— переспросилъ Никита,— про войну-то?
И задумался. Хотлось ему порадовать мальчика, разсказать ему, но ничего на умъ не приходило. Старался онъ вспомнить, что-нибудь изъ того, о чемъ самъ слышалъ, и не вспомнилъ ничего такого занимательнаго, какъ ему казалось, онъ и не зналъ, и не видлъ, и не могъ вспомнить,
И опять протянулъ, ласково, какъ всегда:
— Про войну-то? Чего зря болтать, какъ война. Вонъ Василій разскажетъ а я не мастеръ…
Онъ кивнулъ головой на Василія и торопливо отвернулся къ окну: стало неловко отъ вниманія притихшихъ пассажировъ, ждавшихъ, видимо, отъ него разсказа, отъ трескотни колесъ, точно стыдившихъ его за то,.что онъ ничего разсказать не уметъ.
‘А, ну васъ’,— подумалъ онъ,
— Не приставай къ дяд!— крикнула мать мальчика и онъ ушелъ.
А Василій снисходительно махнулъ рукой на Никиту, точно извиняясь за него передъ пассажирами, и сказалъ громко,
— Да ужь онъ такой, Богъ съ нимъ, скушный… Гд ему разсказывать. Кабы онъ побойче былъ, глядишь съ Георгіями бы халъ, а то за ево-то дла другіе кресты получили, а он вонъ съ одной медалью… А медаль што! Медаль кажинный получить можетъ. Руку отрзали, вотъ и медаль. То-то,
Никиту, пассажиры скоро оставили въ поко, тмъ боле, что Василій охотно разсказывалъ за обоихъ. За день пути мнявшимся пассажирамъ онъ нсколько разъ усплъ сообщить о томъ, что они односельцы, только Никита старше и въ город, на трамва въ кондукторахъ служилъ и теперь домой детъ къ жен, а онъ, Василій, его проводитъ и тоже додетъ домой, и что встртились они въ лазарет нечаянно.
— А ему, одному, значитъ, нельзя,— постоянно добавлялъ онъ,— потому мало руку отняли и ноги у него слабыя, еще не Оправились, безъ костылей ходить не можетъ… Какая-то нервація. А я хоша и на деревяшк, зато руки здоровенныя и вопче.
И это ‘вопче’ онъ произносилъ съ такимъ видомъ своего превосходства надъ Никитой, что всмъ было ясно, что безъ Василія Никит ничего нельзя сдлать и что онъ взялъ его подъ свое покровительство::
— Потому вмст головастиковъ на пруду ловили. Тоже бывало и фруктомъ всякимъ барскій садъ не обижали… Дотошные бы-ы-ли!
Никита молчалъ, глядлъ въ окно и ни о чемъ не думалъ, вечеромъ поскоре улегся на жесткой скамь, положивъ въ голову стеганую курточку, которую дали въ лазарет, и все Слушалъ, какъ торопливо выстукивали подъ самымъ ухомъ колеса. И слушать ихъ было пріятно, потому что бжали они быстро по гладкимъ, молчаливымъ рельсамъ и вокругъ нихъ было теплое, парящееся поле и смутные сумерки простой И теплой ночи.
Только, когда Василій говорилъ про головастиковъ и про барскіе фрукты, Никита начиналъ его слушать и слушалъ съ удовольствіемъ. Когда же Василій опять начиналъ болтать о крестахъ и медаляхъ, Никита отмякшей безъ работы, блой рукой закрывалъ не то уши отъ Васильевой болтовни, не то глаза Отъ газоваго свта и улыбался, чувствуя подъ рукою свою быстро отроставшую. пушистую бороду.
— Вдь вотъ, она выросла же… Стало, и ноги справятся:, Руки, конечно, не вернешь, да что жь что рука… Можно и безъ руки…
И отъ ощущенія пушистой, свжей бороды и отъ воспоминаній о головастикахъ и дтств на душ становилось тепло и ласково. И словно кровь становилась моложе и горяче, и все тло сильне и въ ногахъ будто начинали наливаться мускулы этой теплой кровью.
— То-то… Никто, какъ Богъ.
И Никита спокойно начиналъ дремать
Спать онъ не спалъ всю ночь: было гд-то внутри его смутное ощущеніе безпокойства, котораго, онъ самъ не понималъ сначала и понялъ только тогда, когда Василій проснулся и сказалъ, что надо собираться.
— Эта, чего же, Горляновку прохали? Вишь, ты! Значитъ, теперь до города три полустанка только… То-то.
— Намъ бы ее застать пораньше,— оказалъ Никита и понялъ, что его такъ смутно безпокоило,— не знай, какъ она теперя-то?
— Кто, Лизавета-то?
— Да, Лизавета-то. На смну-то она должна когда нон?.. Съ утра али къ обду? Вотъ бы знать!
Оба взглянули другъ другу въ глаза, какъ лежали, съ разныхъ полокъ, и усмхнулись: съ того самаго письма, въ которомъ жена Никиты сообщала, что служитъ въ трамва кондукторшей, они всегда усмхались, когда объ ней говорили,
— Чудно, ужь, это больно… Значитъ, и бляха тоже у ней? Н-д-да, а, впрочемъ, что жь? У нмцевъ-то, грятъ, давнымъ-давно, бабы верховодятъ.
Отъ усмшки на этотъ разъ Никит стало горько.
— Что жь-то? Теперь она сама. А я-то, вотъ. Да…
И, точно отвчая ему на смутный вопросъ, покачалъ головой Василій и сталъ складывать полку на дневное положеніе:
— И куда только насъ, калкъ, двать будутъ? Вотъ ты?
Онъ даже искренне разсмялся отъ этой удивительной нелпости, точно въ первый разъ понялъ это и объ этомъ подумалъ, и тутъ же, тоже, быть можетъ, въ первый разъ посмотрлъ съ удивленіемъ и сожалніемъ на свою деревяшку и пустой рукавъ Никитиной рубахи.
Никита ничего не сказалъ, только погладилъ бороду, точно въ ней ища поддержки, и сталъ глядть въ окно, улавливая въ предразсвтномъ туман тусклыя очертанія поля и далекой деревни.
Сзади прошелъ кондукторъ, крикнулъ названіе станціи. Отъ названія города у Никиты сжалось сердце и вспомнились почему-то зеленые гербы города, украшавшіе стны трамвайныхъ вагоновъ, которые онъ зналъ до мельчайшихъ подробностей.
— Еще бы… Шесть годовъ здилъ. Пассажиры вставали, хлопали дверями и уже не обращали вниманія ни на Никиту, ни на Василія. Только рыжій купецъ, особенно долго съ вечера разспрашивавшій Василія, кивнулъ головой и спросилъ:
— Дохали, братцы?! Ну, дай вамъ Господь все въ порядк найти!
И Василій и Никита ровно сказали: ‘Спасибо!’
Кондукторъ, возвращаясь, остановился передъ ними и взялъ, мшокъ у Никиты и у Василія:
— Я вамъ помогу… А то затолкаютъ еще.
И опять оба ровно и тихо въ одинъ голосъ сказали:
— Спасибо, землякъ. И то правда, снеси.
И, понуривъ головы, пошли за нимъ, не глядя на пассажировъ, заботливо пропускавшихъ ихъ впередъ себя, на площадку вагона.
На слабыхъ, простуженныхъ ногахъ и съ помощью костылей Никит было идти совсмъ трудно. Короткимъ обрубкомъ руки даже и подвязанный за плечо костыль держать было неловко, и черезъ вокзалъ шли чуть не полчаса, хотя Василій храбро расталкивалъ народъ впереди себя.
У самаго подъзда вокзала стояли только извозчики: трамвая еще не было и отчего-то Никита обрадовался, что нтъ этихъ знакомыхъ, красныхъ, съ зелеными гербами, вагоновъ: не хотлось бы встртиться съ бывшими товарищами теперь.
Василій подозвалъ извозчика и слъ, не торгуясь:
— По закону съ солдатиковъ, чай, возьмешь, землякъ?
— Сдламси,— сказалъ извозчикъ,— куда васъ?
Никита сказалъ адресъ и слъ, укладывая костыли возл себя.
— Писала въ послднемъ письм, что еще у Гончарихи живетъ.
Потомъ всю дорогу молчали. Только въ конц сказалъ Василій, искоса поглядывая на Никиту:
— А на самъ дл зря я тебя изъ лазарета утянулъ. Полежать бы теб еще надо…
— Ну-ну…— сконфузился Никита, — живо оправлюсь на вол. А тамъ-то, хуже…
И добавилъ совсмъ тихо:
— Чтой-то тоска, Вася, какая?! Такъ и крутитъ. А?
— Отъ воздуху,— помолчавъ, отвтилъ Василій,— тоже и мста-то эти… Быдто родныя.
Извозчикъ нсколько разъ начиналъ разговоръ, но даже и Василій отвчалъ неохотно. А когда подъхали къ крохотному флигельку, въ узенькомъ проулочк, доходившемъ до оврага, и сдоки, слзая, ползли въ карманы за деньгами, онъ не сталъ ждать и стегнулъ лошаденку:
— Будьте здоровеньки, солдатики… Каки ваши деньги, Богъ съ ними,— не возьму!
Никита, не слышалъ, да врядъ ли и понялъ что-нибудь. Онъ уже видлъ въ сняхъ сморщенную Гончариху съ подотканнымъ подоломъ и, спрашивалъ:
— Что, Лизавета-то, еще у тебя квартируетъ?
— У меня, у меня, батюшка, зайди-ка… Только дома нтъ, ихъ Ты Господи, да и жалостный же ты… Вотъ!
Она посмотрла на него, потомъ на Василія и повела въ Лизаветину, крохотную комнату:
— Садитесь, батюшка, садитесь… Въ обдъ она нон смнится, да, вдь, вотъ не ждала-то она, а сердце врно чуяло, вчера поминали тебя…
Никита слъ на кровать, не снимая шапки, потихоньку оглядывая чистенькую комнатку, кое-какія знакомыя вещи.
— Вотъ мы и дома. Садись, Василій. Подождемъ.
— Подождемъ,— сказалъ Василій, и слъ въ уголъ на стулъ.
Отчего-то вдругъ стало страшно Никит и на минуту захотлось уйти отсюда. Показалось все чужимъ, слишкомъ наряднымъ, не для него — больного и лишняго. Но тутъ же подумалось:
‘Какъ она, Лизавета… А то что жъ, можно такъ, поступить куда… Ноги-то оправятся живо… А какъ она-то’,
И онъ робко сталъ ждать.
Гончариха-хозяйка то появлялась, то исчезала, перекидываясь вопросами съ Василіемъ, и ей неохотно отвчалъ Василій.
— Да успшь Еще, накалякаешь,— наконецъ разсердился онъ,— дай вздохнуть-то людямъ!
Она качнула головой и пошла разсказать сосдямъ. И не приходила уже до Лизаветы.
А Лизавета пришла только на часъ, обдать. Она не удивилась, не ахнула, только отчего-то долго не могла подойти къ мужу. И Никита странно ороблъ, увидвъ ее въ черной кофточк, съ свтлыми пуговицами, съ сумкой черезъ плечо, въ сромъ картузик, надвинутомъ на пышные, мягкіе волосы, И сталъ почему-то говорить ей ‘вы’.
— Вотъ къ вамъ вернулись,— тихо сказалъ онъ, поднимаясь съ кровати,— вотъ. А это Василій, нашъ же костровскій мужикъ. Сопровождалъ меня…
Лизавета подошла къ мужу и неловко поцловала его въ губы. Не сразу, а помедливъ, точно не зная, можно это сдлать, или нтъ. И цловать его было ей непріятно:.
‘Какъ мертвецъ’,— подумала она.
И блое лицо Никиты, и его свжая борода, и мягкія, розовыя руки его были ей непріятны. Но виду она не показала и только почувствовала, какъ что-то сдавило ей сердце до странной боли.
Она не знала, что сказать, и боялась смотрть на пустой рукавъ Никиты, Потомъ насильно заставила себя ссть рядомъ съ Никитой и Взглянуть на него. И опять ей стало непріятно блое лицо Никиты. Она опустила глаза и сказала:
— Такъ вотъ вы какой. Какъ писали…
— Да, какъ есть,— сказалъ Никита и сталъ пристально смотрть на блый, некрашеный полъ, по которому ровнымъ рядомъ темнли пятнышки отъ гвоздей,— да, какъ писали…
Василій потихоньку всталъ и вышелъ за двери. Лизавета досмотрла на него, хотла что-то сказать, но не придумала что. Подумала о томъ, что онъ все-таки здорове Никиты, и тутъ же вспомнила монтера, который ухаживалъ за ней послднее время и позавчера провожалъ ее до дому, посл вечерней смны.
Никита, не отрывая отъ полу глазъ, тихо сказалъ?
— Такъ какъ же, ршай, Лизавета?! Мн, вдь, и въ богадльную какую пока можно… А тамъ поступлю куда. Только повидать тебя очень хотлось.
Онъ взглянулъ на ея выбившіяся изъ-подъ картуза косы, потомъ искоса на ея миловидное личико, загорвшее и вздрагивавшее неуловимыми судорогами невидныхъ мускуловъ.
— Такъ какъ же? Али какъ… Вдь все-таки мужъ, вдь, а?
— Ка-а… Ка-а-нешно-о-о-о…— начала она и вдругъ глухо и отчаянно зарыдала, не переставая высоко и сильно выкрикивать это, точно застрявшее у нея въ горл: о-о-о… о-о-о:.
Никита сидлъ не шевелясь и молчалъ. Оттого, когда на мгновенье Лизавета стихала, въ комнатк становилось страшно тихо, и было непріятно слышать, какъ за окномъ кому-то кричала Гончариха:
— А мужъ ейный пріхалъ… Мужъ, въ солдатахъ былъ..
Точно заглушая ее, громче всхлипывала Лизавета. Потомъ встала, вдругъ сразу замолчала и стала вытирать красные глаза аккуратно висвшимъ въ уголк полотенцемъ:
— Не ждала я… Отъ этого… А потомъ… Конечно, мужъ… И мн итти на смну… А посл, посл…
Она вся вздрагивала и не знала, что сказать. Никита махнулъ рукой и сказалъ спокойно:
— Обдай, обдай, да иди… А мы тутъ ршимъ… Ну, ну…
Лизавета ушла не обдавши. Слишкомъ было нестерпимо дома. А когда она торопливо шла на службу, думала о монтер, которому она понравилась, и всмъ тломъ своимъ ощущала какую-то болзненную боязнь прикоснуться къ больному и блому Никит.
Какъ только ушла Лизавета, пришелъ Василій.
— Повидались?— спросилъ онъ.
— Повидались,— медленно отвтилъ Никита,— повидались,
— Ршили?
— Посл, говоритъ. Мн, говоритъ, на смну надо.
Василій слъ опять въ уголъ на стулъ: ему неловко было пройти черезъ чистенькую комнатку, онъ остался у двери. Никита не взглянулъ на него и только перевелъ глаза съ полу, на уголъ кровати, застланный голубымъ одяломъ, котораго онъ не зналъ.
‘Обзавелась,— подумалъ онъ,— и то, вдь… Работаетъ сама. Какой же я ей мужъ, ежели по правд-то. То-то’.
Сидли оба молча долго. Потомъ Василій неожиданно подвинулся къ столу, покрутилъ кисточками вязаной скатерти и заговорилъ:
— Слушай-ка, Никита, пойдемъ-ка въ деревню со мной?
Онъ на секунду остановился и, видя, что Никита не удивляется и молчитъ, заговорилъ боле увренно:
— Вольница у насъ есть. Дохторъ — душа-человкъ, самъ знаешь… Подлчатъ тебя, выправишься, лтомъ за пастуха пойдешь… Зимой, можа, въ сторожа возмутъ…
— А Лизавета?— сказалъ вдругъ Никита.
— Что Лизавета,— стараясь какъ можно грубе говорить, отвтилъ Василій,— чего ты ее морочить будешь, ну? Люди мы съ тобой конченные, ея вина, што ли въ этомъ, а?
Онъ замолчалъ на минуту, потомъ отвернулся къ двери и потопалъ своей деревяшкой.
— Я вотъ тутъ съ Гончарихой этой калякалъ… Гритъ, за ней, Лизаветой-то, тутъ монтеръ все ходитъ какой-то, Чистяковъ фамилія, смирный парень… Брешетъ, може, ты не того… Я такъ только, къ слову.
Никита словно ждалъ этого.
— Чистяковъ,— протянулъ онъ,— Чистяковъ?!
И вдругъ улыбнулся, хватаясь за костыли.
— Хорошій парень, смирный… Не обидитъ… Я знаю его. Какъ же, я знаю, даже и очень… Хорошій…
— Ну, вотъ, то-то,—.вздохнулъ Василій,— понялъ? А мы ужь люди конченные, ровно и помершіе. А Лизавета-то, видалъ, какая?!.. То-то. Нечего теб и жизнь ей гноить, пойдемъ!
Только на одну минуту сжалось у Никиты сердце. А потомъ стало гораздо легче прежняго. И онъ разсянно, какъ-то безвольно, думая о томъ, что вотъ ему стало сразу легче, сказалъ:
— Пойдемъ… Пойдемъ.
И, не дождавшись прихода Лизаветы, они ушли.
— Письмо изъ деревни ей смастеримъ,— только и всего, ршилъ Василій,— а то что канитель лишнюю тянуть.
Желзнодорожная станція была въ базарномъ сел, jтъ котораго до родной Костровки не было и десяти верстъ. Мужика нашли своего же, костровского, родственника даже, Гаврилу, племянника брата Василія — жены.
Дорога была веселая по озимому полю. Солнце весеннее яркое. И совсмъ весело выходило у Гаврилы, когда онъ кричалъ встрчнымъ мужикамъ, помахивая вожжами надъ гндой кобылкой:
— Нашинскихъ калкъ везу!
— Знамо, калкъ,— каждый разъ подтверждалъ Василій, и выходило это у него такъ, какъ-будто въ этомъ было что-то пріятное даже.
Гаврила серьезно спрашивалъ:
— То-то, что калки. Гд вы теперь обртаться будете, а? Ты-то Василій, хошь не отдленый, съ братьями прокормишься, а Никита-то, а-съ?
— У зятя поживетъ, а то еще гляди въ больницу положимъ: ноги, вишь, у него какія:.
— Такъ, такъ, воеватели… Ну, конечно, все-таки опчество… А, може, и подсобіе како получать будете?
— Будетъ и подсобіе. Вотъ въ волостномъ справимся.
— Должны бы дать, чай, а?
— За медали дадутъ, это ужь законъ!
Никита молчалъ или только поддакивалъ. О Лизавет онъ не думалъ, а если вспоминалъ нечаянно, то улыбался только:
— Конечно, этакъ-то лучше. Что жь, пущай ее.
И почему-то думалъ о ней, не какъ о жен, а какъ-будто о дочери или о сестр. И вообще казалось, ему, что онъ совсмъ старый старикъ, которому уже можно ни о чемъ не думать, ни о чемъ не знать. А если иногда особенно остро начинало щипать сердце какое-то смутное безпокойство, онъ вдругъ ршительно думалъ:
‘А побираться-то, рази, нельзя?! Прокормятъ!’.
И онъ спокойно перебиралъ руками солому въ телг, и если находилъ остатки колоса, съ удовольствіемъ теръ его съ своихъ рукахъ на ухвостье. Всегда попадалось наврное одно или два зерна. Ихъ онъ радостно выбиралъ и долго, съ удовольствіемъ жевалъ.
»Ишь, ты… А можетъ еще и пахать буду, выправлюсь. Что жь, что руки нтъ, не бда… Даже можно и Лизавету выписать…
Но мысли эти скользили въ мозгу, точно по поверхности воды, не проникая глубоко, не оставляя никакого слда, потому что гораздо глубже стояло одно ощущеніе страшной своей законченности, посл которой ужь не могло ничего быть, о чемъ бы стоило думать и безпокоиться.
Пока еще хали селомъ,— насло въ телгу нсколько мужиковъ, дохавшихъ до Васильевой избы. А въ избу вошли вс вмст, притихши, крестясь на образа и топчась у дверей.
Сбгали за братьями Василія. Сказали зятю Никиты. Со всми истово, по три раза цловались, молчали нсколько! минутъ, а потомъ начинали вдругъ галдть и разговаривать.
Васильевъ братъ, уже съ просдью, здоровый мужикъ, какъ поздоровался, такъ тутъ же и сказалъ:
— Что жь, живите пока, не объдите… Поразскажите.
Разговаривать онъ много не любилъ и говорилъ мрно, рдко, такъ, какъ привыкъ говорить на сход, гд его слушали и уважали.
Бабы поголосили. Потомъ стали накрывать на столъ.
Василій торопился разсказать, а Никита молчалъ и съ удивленіемъ думалъ объ исчезнувшемъ опять поко и той легкости въ душ, съ которыми онъ халъ отъ Лизаветы. И это тмъ боле было непонятно, что вс сочувствовали и кивали головами.
Но совсмъ жутко становилось, когда вдругъ прерывался разсказъ Василія и въ толп мужиковъ и бабъ наступало молчаніе. Отчего-то было всмъ неловко какъ-будто, и стыдно.
Кто-то сказалъ тихо и раздумчиво:
— А у попа на-дняхъ толковали, что васъ тамъ въ городу разному ремеслу обучать будутъ… Ась?
Василій не слышалъ вопроса. А Никита опустилъ голову и такъ же тихо сказалъ:
— Обучимся сами, чай!
И по тому вниманію, съ которымъ ждали его отвта, было ясно, что вотъ именно въ этомъ кроется самое важное, самое нужное, о чемъ нужно было, прежде всего, говорить. А по тому, что никто не отвтилъ Никит, онъ понялъ, что никто на это ремесло не надется и никто не вритъ въ то, что они выучатся чему-нибудь. Безнадежная грусть сквозила Въ молчаніи толпы. Кто-то не вынесъ ея и робко сказалъ: t
— Знамо, обучатся.
Вс хмурились и покачивали головами, украдкой поглядывая на пустой рукавъ Никитиной рубахи, на деревяшку Василія. И медленно выговаривали про себя, длинно и скучно растягивая слоги:.
— Да…
— Такъ-то, вотъ!
— Отвоевались, значитъ?
И никто не разсмялся, когда совершенно брякнулъ изъ толпы Гаврила.
— Н-и-да… И водки-то нтъ.
А кто-то сочувственно протянулъ:
— Да, нтъ.
Было уже совсмъ томительно и скучно. Отчего-то замялся Василій и, замолчавъ, уже не могъ поймать прежнюю нить разговора, которую можно было бы плести дальше, занимая вниманіе другихъ ею, а не тмъ жуткимъ и темнымъ, къ.чему, вдругъ, вс неожиданно подошли.
За окномъ хлопнулъ пастухъ тяжелымъ бичомъ, звякнувшимъ по стеклу терпкимъ и гулкимъ стукомъ.
— Ну, пора… Овецъ гонятъ,— сказалъ Гаврила.
И потихоньку начали расходиться изъ избы мужики. Въ дверяхъ они говорили громко уже и отъ этого становилось совсмъ такъ, какъ будто они оставляли за собой въ изб покойника, котораго только что при нихъ пособоровали, который номеръ на ихъ глазахъ.
Послднимъ поднялся зять Никитинъ.
— Чего жь, пойдемъ Никита. Узлишка-то это твой, что ли?
— Мой,— сказалъ Никита и долго смотрлъ, какъ тотъ бралъ его мшокъ въ руки, словно не понимая, что онъ собирается съ нимъ длать.
— Пойдемъ, говорю!— повторилъ тотъ,
— Пойдемъ,— опять сказалъ Никита,— пойдемъ. И, повторивъ это слово нсколько разъ, всталъ со скамьи, на которой сидлъ неподвижно, и сталъ прилаживать костыль къ плечу:
— Прощай, Василій… Прощайте, хозяева. Спасибо за хлбъ-соль.
Говорилъ онъ медленно, думая о чемъ-то другомъ. а когда сталъ уходить, опять повторилъ эти же слова, потому что забылъ, что онъ уже ихъ говорилъ.
Дорогой шли молча. Зять Никитинъ помахивалъ мшкомъ и тяжело вздыхалъ. А Никита шелъ и думалъ о томъ, что въ польскихъ деревушкахъ совсмъ все не такъ на улиц. Что именно было не такъ, онъ не зналъ и старался понять. Казалось ему даже, что именно отъ этого непониманія у него такъ сжимается сердце и такъ невыносимо тоскливо на душ.
Въ конц дороги зять спросилъ:
— Можа, теб и вправду въ больницу, лучше? Совсмъ ты на ногахъ слабъ. Легъ бы, а?
— Лягу,— сказалъ Никита.
Слово это онъ еще повторилъ про себя нсколько разъ совершенно безучастно и оттого оно ему хорошо запомнилось, но когда вошли въ избу, понялъ его Никита такъ, что нужно было какъ можно скоре лечь сейчасъ вотъ, и онъ заторопилъ хозяевъ съ постелью.
Постелили ему въ горниц,— сами вс уже спали на сновал, и въ изб Никита остался совершенно одинъ. И только въ этой тишин и одиночеств понялъ Никита, что зять говорилъ о больниц, а тосковалъ онъ не оттого, что на польскихъ деревенскихъ улицахъ все иначе, чмъ здсь, а совсмъ отъ другого.
Это другое было темное, жуткое и безнадежно томящее, похожее на эту тишину темной избы, по стнамъ которой назойливо шуршали тараканы.
Никита хотлъ повернуться на постели и почувствовалъ обрубленную руку, потомъ слабыя, больныя ноги. Онъ вздрогнулъ и, уткнувшись лицомъ въ подушку, вдругъ тихо-тихо, чуть слышно заплакалъ. Даже и самъ не замтилъ, какъ заплакалъ, не слыша своихъ собственныхъ всхлипываній. Только почувствовалъ, какъ странныя судороги сводятъ ею лицо, словно кто-то насильно, причиняя ему страшную боль, заставляетъ его плакать.
Н еще долго онъ вздрагивалъ головой и плечами, стараясь не шевелить больныхъ ногъ. Сквозь жуткій туманъ слезъ и тоски, онъ какъ во сн, слышалъ за окномъ на улиц скрипучіе звуки гармоники, смхъ и галдніе, которые прорывалъ надреснутый голосъ Василія:
— Ну, двки, что жь? Али за безногаго никто замужъ не пойдетъ, а?
Никита не разбиралъ того, что выкрикивалъ Василій. Онъ продолжалъ всхлипывать и все старался съ мучительной болью понять, отчего онъ плачетъ.
Но этого онъ не понялъ, хотя плакалъ всю ночь.