Калеб Виллиамс. Часть вторая, Годвин Уильям, Год: 1794 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 78 минут(ы)

КАЛЕБЪ ВИЛЛИАМСЪ

СОЧИНЕНЕ В. ГОДВИНА.

Amielst the woods the leopard knows his kind,
The tyger preys not on the tyger brood,
Man only is the common foe of man.

Въ лсахъ, барсъ знаетъ барса, тигръ не
отнимаетъ пищи у тигра: только человкъ
непрестанно враждуетъ съ человкомъ.

Перев. съ Англійскаго С. Г.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ,
въ типографіи Александра Смирдина.
1838.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ, узаконенное число экземпляровъ. С. Петербургъ, юня 1-го дня 1837 года.

Ценсоръ А. Никитенко.

Глава I.

Недавнее дло Гавкинса и непрестанно возраставшая ненависть Г. Тирреля къ Г. Фалкленду привели перваго въ бшенство, когда онъ узналъ, что Емилія не находилась боле въ его власти. Онъ былъ изумленъ неудачливымъ окончаніемъ хитрости, которой успхъ казался ему несомнннымъ. Страшась его гнва, Гримсъ не осмливался явиться къ нему съ отчетомъ въ несчастномъ своемъ посольств, и поручилъ одному изъ дворовыхъ людей увдомить объ этомъ своего господина. Этотъ человкъ, едва успвъ исполнить свое дло, поспшилъ спастись бгствомъ. г. Тиррель приказалъ призвать Гримса, и когда молодой человкъ, полумертвый, явился, онъ приказалъ ему разсказать вс обстоятельства ночнаго происшествія. Кончивъ разсказъ, Гримсъ долженъ былъ бжать среди ругательствъ и проклятій: не потому, чтобъ Гримсъ былъ трусъ, но онъ уважалъ богатыхъ людей, такъ какъ Индйцы обожаютъ демона. Это еще не все: въ гнв Г. Тирреля было нчто столь дикое и ужасное, что немногіе могли быть столь неустрашимы, чтобъ не трепетать, не ощутивъ въ себ какого-то непреодолимаго чувства своей низости. Успокоившись нсколько, Г. Тиррель началъ перебирать въ голов вс обстоятельства послдняго происшествія! Онъ горько жаловался, для спокойнаго наблюдателя, онъ показался бы вдругъ достойнымъ и жалости, по своимъ страданіямъ, и предметомъ ужаса, по глубокой злоб своей. Онъ припоминалъ себ вс предосторожности, имъ употребленныя, онъ ничего не оставилъ, нельзя было прибавить ничего къ его мрамъ,— и онъ проклиналъ эту слпую и злобную силу, низпровергавшую вс его предпріятія, самымъ лучшимъ образомъ устроенныя. Онъ всхъ боле подверженъ былъ вліянію этой ужасной силы. Къ большему огорченію, онъ имлъ нкоторую тнь власти, и въ то самое время, когда поднималъ руку для пораженія, она была сокрушена. Для чего же небо дало ему чувство обиды и жажду мщенія, если опредлено, чтобъ никто не чувствовалъ ударовъ его гнва? Довольно бы, кажется, быть его врагомъ, чтобъ совершенно быть безопаснымъ отъ несчастія. Какихъ насмшекъ, какихъ оскорбленій, столь часто повторяемыхъ, не вытерплъ онъ отъ этой презрнной двченки? и кто же теперь избавитъ ее отъ его негодованія? Тотъ самый демонъ, которому суждено быть его гонителемъ, демонъ, который встрчался ему во всхъ его намреніяхъ, который находилъ удовольствіе, вонзать въ его грудь стрлы, одну посл другой и забавлялся его страданіями.— Другое размышленіе увеличивало еще боле его мученія и заставляло его взять отчаянныя мры. Онъ видлъ, что это приключеніе нанесетъ ему послдній ударъ въ мнніи сосдей. Онъ думалъ, что Емилія, одинъ разъ принужденная вступить въ этотъ ненавистный бракъ, когда все ршится, изъ приличія увидитъ себя въ необходимости скрыть дйствіе насилія, которое должна была вытерпть. Но намреніе его не имло успха, и онъ былъ увренъ, что Г. Фалклендъ, для того, чтобы самому пріобрсти честь, не преминетъ разгласить о безчестіи своего соперника. Хотя въ собственномъ его мнніи, поступки миссъ Мельвиллъ достаточно оправдывали все, чтобы онъ ни сдлалъ для наказанія ея, но онъ очень чувствовалъ, что другіе станутъ смотрть на это дло съ другой стороны. Это размышленіе побуждало его къ мрамъ еще боле насильственнымъ и принудило его употребить вс возможныя средства, чтобы излить на какую бы ни было жертву ядъ, пожиравшій его сердце.

Между тмъ, съ самой той минуты, какъ Емилія увидла себя въ безопасномъ мст, хладнокровіе и твердость начали оставлять ее. До тхъ поръ, какъ была подвержена несправедливымъ притсненіямъ, она въ душ своей находила бодрость переносить ихъ. Видимая истина, наступившая за опасностью, была еще гибельне. Она не имла боле пищи для своего мужества, силы для дятельности. Мысли ея обращались къ испытаніямъ, ею пройденнымъ, и душа ея упадала предъ однимъ воспоминаніемъ опасностей, которыя презирала она съ такимъ постоянствомъ. До самой той эпохи, какъ жестокая антипатія къ ней начала мучить Г. Тирреля, страхъ и безпокойства были чувства для нея чуждыя. Нисколько непріученная къ несчастію, она вдругъ сдлалась предметомъ самой адской злости. Когда болзнь схватываетъ человка сложенія крпкаго, то дйствіе ея бываетъ гораздо сильне, нежели въ человк нжномъ и хиломъ. Это самое случилось и съ миссъ Мельвилль: ночь провела она въ безсонниц и безпокойств, а на слдующее утро въ ней открылась жестокая лихорадка. Болзнь противилась всмъ лкарствамъ, хотя можно было надяться, что хорошее сложеніе больной, спокойствіе, коимъ она наслаждалась, и заботливыя попеченія окружавшихъ ея наконецъ побдятъ болзнь. На другой день она была безъ памяти, въ вечеру того же дня была взята подъ стражу, по требованію Г. Тирреля, за долги, слдовавшіе за четырнадцатилтнее содержаніе ея въ его дом.

Читатель, можетъ быть, вспомнитъ, что въ первый разъ шло дло объ этомъ долг въ разговор Г. Тирреля и миссъ Мельвилль, когда ему заблагоразсудилось запереть ее въ ея комнат. Но, вроятно, что тогда онъ не думалъ въ самомъ дл исполнить свои мысли. Тогда говорилъ онъ объ этомъ только въ вид угрозы, или по привычк перебирать въ ум вс возможныя средства, которыя могли служишь его тиранству и мщенію. Но когда нечаянное освобожденіе несчастной Емиліи привело его въ ярость, и когда онъ прибгнулъ ко всмъ дьявольскимъ изворотамъ своего ума для облегченія давившей его тяжести, ненависти и мщенія, эта мысль представилась ему съ большею силою. Ршеніе тотчасъ принято: призвавъ своего управителя Барнеса, онъ приказалъ ему дйствовать немедленно.

Барнесъ уже долгое время былъ орудіемъ несправедливостей своего господина. Привычка ожесточила его душу, онъ могъ, безъ угрызенія совсти, быть зрителемъ, или даже непосредственно дйствовать въ случаяхъ обыкновеннаго варварства. Но въ настоящемъ случа, даже онъ не могъ не почувствовать состраданія. Характеръ и поступки Емиліи въ дом Г. Тирреля, были всегда неукоризненны. Она не имла ни одного врага, и нельзя было безъ живйшаго участія и состраданія видть ея юность, ея невинную живость и очаровательную простоту.

— Ваша честь мн приказываетъ…… Я не понимаю васъ…….. взять миссъ………… миссъ Емилію.

— Да, я теб приказываю это, не понимаешь меня? Поди же сейчасъ къ Свинирду, стряпчему, и скажи ему отъ меня, чтобъ это было исполнено въ одну минуту.

‘Да сохранитъ Богъ вашу честь! Но взять миссъ Емилію! за что же? Она не должна вамъ ни фартинга (farthing), она всегда жила милостями вашей чести.’

— Оселъ! я теб говорю, что она мн должна, да, она мн должна 1100 ф. ст. Законъ на моей сторон: для кого же, думаешь ты, даны законы? Я поступаю только справедливо, хочу пользоваться моимъ правомъ.

— Я никогда не противился приказаніямъ вашей чести, но, по совсти, я не могу молчать, я не хочу видть гибели бдной двушки, равно какъ и вашей, не сказавши вамъ того, что думаю: надюсь, что вы меня извините. Но если она и должна намъ эту сумму, то не можетъ быть взята подъ стражу: она еще несовершеннолтняя.

— Кончилъ ли ты, сударь? Брось эти ежели и но. Я знаю, что подобное дло одинъ разъ случилось, можетъ случиться и въ другой разъ. Кто мн попрепятствуетъ въ этомъ? Посмотримъ, кто? Я хочу, чтобъ это было сейчасъ же, я хочу слышать! Скажи Свинирду, что если онъ не поступитъ такъ, какъ я хочу, то поплатится жизнію! я его сожгу на маломъ огн.

— Я нижайше прошу вашу честь, посудить объ этомъ еще. Клянусь душой, весь околотокъ заговоритъ противъ васъ.

— Барнесъ! что ты хочешь сказать? Я не привыкъ къ тому, чтобъ разсуждали о моемъ поведеніи и не потерплю этого. Я находилъ въ теб врнаго служителя во многихъ случаяхъ, но когда вижу, что и ты присоединяешься къ другимъ, чтобъ оспоривать мою власть, Богъ меня убей, если не заставлю тебя каяться во всю жизнь твою!

— Я кончилъ, и долженъ сказать вашей чести еще одно только слово. Я слышалъ, что миссъ Емилія больна въ постели. Вы ршились, говорите вы, посадить ее въ тюрьму, подумайте: врно не захотите ее губить.

— Пусть умираетъ, если хочетъ, а я не дамъ ей сроку ни четверти часа. Я не позволю надъ собой ругаться. Она не имла ко мн никакого уваженія, а я къ ней не буду имть никакой жалости, я ршился на это. Меня вызвали, меня принудили такъ дйствовать, пусть же почувствуютъ. Въ постел или нтъ, днемъ или ночью, скажи Свинирду, что я не хочу слышать и о минутной милости.

Таковы были приказанія Г. Тирреля, и совершенно согласны съ ними были поступки почтеннаго члена правосудія, котораго употребилъ онъ въ этомъ случа. Цлый день Емилія была въ бреду лихорадки, къ вечеру явился полицейскій чиновникъ. По приказанію доктора, посланнаго къ ней Г. Фалклендомъ, ей приготовили утишающее питье, и посл истощенія силъ, причиненнаго ей страшными грезами въ продолженіе нсколькихъ часовъ, мучившими ея больной мозгъ, она погрузилась въ пріятный, крпительный сонъ. Мистресъ Гаммондъ, сестра мистресъ Джекменъ, исполненная состраданія къ горестному состоянію бдной больной, сидла у ея постели, она начинала радоваться, видя ее спокойне, когда маленькая дочь ея отворила ворота для разсыльщика. Услышавъ отъ него, что онъ хочетъ говорить съ миссъ Мельвилль, она отвчала, что скажетъ объ этомъ матери и, говоря это, она пошла въ дверь внутренней комнаты, въ которой лежала Емилія, но только что дверь отворилась, разсыльщикъ, не ожидая отвта матери, вошелъ вмст съ двочкою въ комнату.

Мистресъ Гаммондъ подняла глаза.

— Ето вы? сказала она, что вамъ нужно? Тише, ради Бога, тише!

— Мн нужно говорить съ миссъ Мельвилль.

— Это невозможно. Скажите, что вамъ нужно?

— Бдная двушка бредила цлый день и только сейчасъ уснула. Нельзя нарушить ея покоя.

— Для меня все равно. Я долженъ исполнитъ приказанія.

— Приказанія! откуда? Что вы хотите сказать?

Въ эту минуту Емилія открыла глаза. ‘Что вы шумите здсь?’ сказала она, ‘я надялась, что вы мн дадите нсколько уснуть.’

— Миссъ, мн нужно съ вами говоришь. Я долженъ исполнить приказанія суда, взять васъ подъ караулъ въ слдствіе просьбы г., Тирреля за 1100 ф. ст.

При этихъ словахъ, мистресъ Гаммондъ и Емилія онмли. Послдняя не въ состояніи была понимать того, что говорили, мистресъ Гаммондъ, хотя нсколько лучше поняла языкъ разсыльщика, но когда она хотла связать понятія, такъ сильно поразившія ее, то не лучше могла ршить эту загадку.

— Взять подъ караулъ! Какъ она могла задолжать Г. Тиррелю? Опредленіе противъ дитяти!

— Не намъ разыскивать все это. Мы дйствуемъ только вслдствіе приказаній. Вотъ наше право: посмотрите это.

— Боже всемогущій! вскричала мистресъ Гаммондъ. Что это значитъ? Не можетъ быть, чтобъ Г. Тиррель васъ послалъ.

— Сударыня, позвольте: вы умете читать?

— Все это плутовство! Эта бумага ложная! Это безстыдная уловка, чтобъ вырвать бдную двушку изъ моихъ рукъ, единственнаго безопаснаго убжища. Государь мой, вы будете отвчать за послдствія этого дла.

— Не безпокойтесь, я это понимаю. Положитесь на меня, я знаю, что длаю.

— Какъ! не думаете ли взять ее съ постели? Я вамъ говорю, что у ней жестокая лихорадка, она въ безпамятств, взять ее отсюда значило бы ее убить, Вы агенты закона, не такъ ли? Вы не убійцы?

— Законъ ничего не говоритъ объ этомъ. Мы имемъ приказаніе привести ее, больную или нтъ. Мы не хотимъ длать ей зла, мы должны только исполнить свою обязанность, вотъ и все.

— Что хотите вы съ нею длать? Куда хотите отвезти ее?

— Въ тюрьму Графства… Вюллокъ! поди заказать почтовую коляску.

— Остановитесь, остановитесь же…. не посылайте…. три часа только погодите, я пошлю нарочнаго къ Г. Фалкленду и отвчаю, что онъ удовлетворитъ за все, вы будете безопасны, будете довольны, не имя нужды бросить въ тюрьму бдное дитя.

— Мы имемъ касательно этого особенныя приказанія…. Намъ не позволено давать ни минуты отсрочки…. за чмъ же ты не ушелъ? Скажи, чтобъ сейчасъ лошади были готовы!

Емилія слышала весь этотъ разговоръ, и онъ достаточно объяснилъ ей то, что при появленіи пристава сначала было ей непонятно. Ужасная истина тотчасъ разсяла мечты, занимавшія ее въ безпамятств. ‘Любезная мистресъ Гаммондъ.’ сказала она, ‘не употребляйте безполезныхъ усилій. Мн очень прискорбно, что я причиняю вамъ печаль: но мое несчастіе неизбжно. Государь мой, если вамъ угодно подождать съ минуту въ боковой комнат, я однусь и буду готова за вами слдовать.’

Мистресъ Гаммондъ также начинала видть, что ея просьбы ни къ чему не послужатъ: но ей невозможно было имть столько терпнія. То бранила она зврское варварство Г. Тирреля, котораго называла воплощеннымъ дьяволомъ, а не человкомъ, то изливала горькіе упреки жестокому приставу и убждала его быть умренне и человколюбиве къ пополненію своей должности, но онъ былъ непоколебимъ. Между тмъ Емилія, съ самою кроткою покорностію, подвергалась неизбжному несчастію. Мистресъ Гаммондъ требовала, чтобъ ей, по крайней мр, было позволено сопутствовать больной въ почтовой коляск, и хотя приставъ имлъ довольно ясныя приказанія для того, чтобъ не смть брать на себя ничего при исполненіи опредленія, однако жъ онъ началъ бояться опасныхъ послдствій и готовъ былъ позволить вс предосторожности, ясно непротиворчашія его долгу. Что касалось до прочаго, то онъ былъ того мннія, что было совсмъ не у мста считать болзнь или какое нибудь другое, подобное, препятствіе достаточною причиною не выполнить закона, а что слдственно, ко всхъ сомнительныхъ случаяхъ, напр. если бъ случилось и убійство, то правосудіе, обыкновенно весьма премудрое, должно поддерживать своихъ исполнителей. Съ этимъ общимъ правиломъ соединялось еще вліяніе самыхъ точныхъ приказаній Свинирда, уврившаго его въ безопасности во всякомъ случа, равно какъ и дйствіе общаго страха, соединеннаго съ именемъ Г. Тирреля на нсколько миль въ окружности. Прежде отъзда, мистресъ Гаммондъ отправила нарочнаго къ Г. Фалкленду съ письмомъ въ трехъ строкахъ, чтобъ увдомить его объ этомъ странномъ происшествіи. Посланный не нашелъ Г. Фалкленда въ дом, и онъ не могъ возвратиться прежде двухъ дней, это, казалось, благопріятствовало мщенію Г. Тирреля, въ бшеной ярости своей, онъ не преминулъ употребишь въ свою пользу и этого обстоятельства.

Легко вообразить себ отчаянное положеніе двухъ пріятельницъ, увлеченныхъ, одна силою, другая усердіемъ, въ мсто столь неприличное для нихъ, какова публичная тюрьма. Однако жъ мистресъ Гаммондъ имла столько твердости души и ревностой дятельности, сколько нужно было въ обстоятельств столь трудномъ. Ея спокойный и твердый характеръ, способный чувствовать и презирать несправедливость безъ страданія, длалъ ее способною выполнить все, что могло внушить благоразуміе и размышленіе. Здоровье миссъ Мельвилль было въ значительной опасности, какъ, и можно было ожидать отъ испытаннаго его душевнаго потрясенія и перемщенія въ ту самую минуту, когда покой былъ ей всего нужне. Лихорадка сдлалась сильне нежели прежде, безпамятство увеличилось и обстоятельства, прервавшія сонъ ея, увеличивали мученія ея разстроеннаго воображенія. Почти не было надежды на выздоровленіе.

Въ т минуты, когда она лишалась разсудка, имя Фалкленда непрестанно было въ ея устахъ. ‘Г. Фалклендъ,’ говорила она, ‘былъ ея первою любовью, ея единственной любовью, нкогда онъ будетъ ея мужемъ.’ Спустя минуту, она съ горестію упрекала его въ излишнемъ уваженіи къ свтскимъ предразсудкамъ. ‘Для нея ужасна его гордость: онъ сказалъ, что никогда не согласится жениться на бдной сирот, но если онъ столько гордъ, то и она ршилась быть такою же. Она покажетъ ему своими поступками, что она не слаба, не легкомысленна, и ежели онъ презираетъ ее, то она уметъ перенести свое несчастіе съ твердостію.’ Въ другой разъ, она видла Г. Тирреля и его сообщника Гримса съ окровавленными руками, въ окровавленныхъ одеждахъ и произносила столь сильные упреки, что самое жестокое сердце не могло бы не тронуться. Потомъ опять Фалклендъ представлялся ея больному воображенію, она видла его покрытымъ безчисленными ранами и смертною блдностію, у ней вырывались пронзительные, горестные крики, она упрекала весь міръ въ безчувственности, въ непрерывныхъ мукахъ, постоянно видя гонителей и убійцъ.

На другой день вечеромъ пріхалъ Г. Фалклендъ съ докторомъ Вильсономъ, который уже пользовалъ ее. Представившаяся ему сцена была тягостна для человка, подобно ему, чувствительнаго. Извстіе о заключеніи Емиліи въ тюрьму поразило его ужасно, эта неслыханная злоба вывела его изъ себя: но когда онъ увидлъ страшное лицо миссъ Мельвилль, когда онъ прочелъ смертный приговоръ, написанный во всхъ чертахъ этой несчастной жертвы адской ревности, онъ не могъ вынести этого зрлища. Въ ту минуту, какъ онъ вошелъ, она была въ безпамятств, ей казалось еще, что она видитъ приближеніе убійцъ. Она спрашивала у нихъ, что они сдлали съ ея Фалклендомъ, ея единственнымъ благомъ, ея жизнію, ея супругомъ. Она умоляла ихъ отдать ей остатки его окровавленнаго трупа, чтобъ еще сжать ихъ въ своихъ умирающихъ объятіяхъ, испустить послдній вздохъ на его устахъ и быть погребенною въ одномъ съ нимъ гроб. Она укоряла въ низости тхъ, которые ршились служить орудіемъ варварству ея подлаго родственника, который лишилъ ее ума, и не можетъ удовлетвориться, докол не убьетъ ее. Г. Фалклендъ тотчасъ вырвался изъ этого мста горести, и, оставляя при больной доктора, просилъ прійти къ себ на квартиру, отдавши приказанія, что нужно длать.

Непрестанное безпокойство, въ которомъ была миссъ Мельвилль, въ теченіи нсколькихъ дней, совершенно истощило ея силы. Спустя часъ, посл посщенія Г. Фалкленда, безпамятство прошло и оставило ее столь слабою, что трудно было примтить въ ней признаки жизни. Докторъ, который вышелъ, чтобы успокоить нетерпніе и опасенія Г. Фалкленда, былъ снова позванъ посл этой перемны и провелъ остатокъ ночи у постели больной. Состояніе послдней было таково, что нужно было каждую минуту опасаться ея смерти. Между тмъ, какъ миссъ Мельвилль находилась въ этомъ состояніи слабости и истощенія, мистресъ Гаммондъ обнаруживала знаки живйшаго безпокойствія. Она была отъ природы крайне чувствительна, и добродтели Емиліи привлекли всю ея нжность. Она любила ее какъ мать. Каждое движеніе, каждый звукъ приводилъ ее въ трепетъ. Докторъ, видя ея усталость, привелъ другую смотрительницу и употреблялъ вс силы, чтобъ заставить ее оставить комнату больной: но ее нельзя было убдить никакимъ образомъ.

Къ утру, состояніе больной, казалось, сдлалось лучшимъ. Она проспала почти два часа, и по пробужденіи, была совершенно спокойна и въ памяти. Услышавъ, что Г. Фалклендъ привезъ ей врача и самъ здсь же, она изъявила желаніе видть его. Въ это самое время, поручившись за долгъ Емиліи, Г. Фалклендъ вошелъ въ тюрьму, чтобъ узнать, можно ли, безъ опасности, перенести больную изъ этого печальнаго жилища въ удобнйшую и съ лучшимъ воздухомъ комнату. Когда онъ вошелъ, то видъ его, хотя не ясно, напомнилъ Емиліи грезы ея въ продолженіи безпамятства. Она закрыла съ стыдливостію лицо рукою и между тмъ благодарила его, съ свойственною ей простотою, за безпокойства, которымъ подвергался онъ для нея. Она надялась боле не безпокоить его, думала, что ей легче.

— Право, было бы стыдно, говорила она, если бы во всей сил юности, я не могла перенести легкихъ непріятностей, мною испытанныхъ.

Но и говоря это, она была въ крайней слабости.

Она старалась принять видъ веселый и довольный: но это напряженіе было выше ея силъ. Г. Фалклендъ и докторъ, вмст просили ее быть спокойною.

Ободренная этимъ мистресъ Гаммондъ осмлилась теперь выйти вмст съ ними изъ комнаты, чтобъ узнать отъ доктора, какъ далеко были его надежды. Докторъ признался, что сначала онъ нашелъ больную въ крайней опасности, но объявилъ, что признаки длались лучше и что онъ не отчаявается спасти ее. Однако жъ, онъ прибавилъ, что еще не можетъ отвчать ни за что, что слдующіе двнадцать часовъ должны быть самые опасные, но ежели въ слдующее утро болзнь не усилится, то онъ ручается за излченіе. Радость мистресъ Гаммондъ, которая досел ничего не надялась, была невыразима. Она проливала слезы и благословляла доктора въ самыхъ живыхъ выраженіяхъ. Г. Вильсонъ воспользовался этою минутою, чтобъ заставить ее нсколько успокоиться. Она согласилась на это, выбравъ комнату подл комнаты больной и приказавъ надзирательницъ увдомлять ее при малйшей перемн въ состояніи Емиліи.

Мистресъ Гаммондъ спала уже нсколько часовъ, какъ вдругъ пробуждена была необыкновеннымъ движеніемъ въ сосдней комнат. Она прислушивается нсколько минутъ и потомъ ршается итти сама посмотрть, что это значило. Отворивъ дверь, она встртила шедшую къ ней надзирательницу, видъ ея, безъ словъ, уже довольно показывалъ, что она имла сказать. Мистресъ Гаммондъ летитъ къ постели Емиліи и находить ее умирающею. Хорошіе признаки продолжались недолго, утреннее спокойствіе было не что иное, какъ предтеча смерти. Въ нсколько часовъ состояніе больной сдлалось ощутительно хуже, цвтъ лица совершенно помертвлъ и поблекнулъ, дыханіе было тяжело, взоръ неподвиженъ. Вошедшій въ эту мину ту докторъ, съ перваго взгляда увидлъ, что произошло. Вытерпвъ нсколько конвульсій, она начала говоришь доктору тономъ спокойнымъ, но чрезвычайно слабымъ. Она благодарила его за его попеченія, изъявляла живйшую признательность Г. Фалкленду, простила своему брату, желая, чтобъ его не мучило слишкомъ воспоминаніе жестокости его въ отношеніи къ ней. Она желала жить доле, но предпочитала смерть браку съ Гримсомъ.

Въ ту минуту, какъ вошла мистресъ Гаммондъ, она обратила къ ней голову и повторяла нсколько разъ ея имя съ трогательнйшимъ выраженіемъ дружества. Это были ея послднія слова, мене, нежели чрезъ два часа, она испустила послдній вздохъ, въ объятіяхъ своего добраго друга.

Глава II.

Такова была участь миссъ Мельвилль. Можетъ быть, никогда тиранство не показало разительнйшаго опыта того, какой ужасъ должно оно вкушать. Ни одинъ изъ свидтелей этой горестной сцены не могъ не смотрть на Г. Тирреля, какъ на ненавистнйшаго изъ тирановъ, когда либо безчестившихъ человческій родъ. Это неслыханное дйствіе жестокости, сдлавшись тотчасъ извстнымъ во всей тюрьм, бывшей театромъ его, возбудило общее изумленіе и негодованіе, даже въ самыхъ обитателяхъ этого ужаснаго мста. Если оно произвело такое дйствіе надъ людьми привыкшими быть орудіемъ несправедливости, то пусть судятъ, какъ порицало оно Г. Фалкленда, который во всю жизнь имлъ въ душ своей живйшее чувство добра и зла нравственнаго. Въ подобномъ случа онъ былъ въ несостояніи привести въ порядокъ своихъ мыслей и принять ршеніе твердое и сообразное съ обстоятельствомъ. Столь запутанная ткань злодйства и безчувственности приводила его въ изступленіе, похожее на ярость и безуміе: онъ не могъ представить себ чего нибудь подобнаго, не содрагаясь отъ ужаса и отвращенія. Страданіе несчастнаго, растерзаннаго на колес, не могло бы равняться съ мученіемъ, какое испыталъ Г. Фалклендъ въ этомъ обстоятельств. Нсколько времени онъ лишенъ былъ присутствія духа, нужнаго для того, чтобы дйствовать благоразумно.

На доктора Вильсона возложена была вся забота разсмотрть и ршить, какъ лучше всего можно было поступить въ настоящемъ случа. Докторъ былъ человкъ холодный и методическій. Первая представившаяся ему мысль была то, что миссъ Мельвиллъ принадлежала къ семейству Г. Тирреля: онъ не сомнвался, что Г. Фалклендъ готовъ принять на себя вс издержки, какихъ требовали еще печальные остатки этой несчастной жертвы, но онъ думалъ, что законы приличія и обыкновенія не позволяли не дать знать объ этомъ происшествіи главному въ семейств. Можетъ быть собственныя выгоды, какъ врача, не позволяли ему подвергаться неудовольствію такого человка, какъ Г. Тиррель, уважаемый во всей области. Эта слабость не препятствовала, однако жъ, въ немъ чувствамъ общимъ каждому человку, и ему крайне хотлось взять на себя увдомить Г.Тирреля, но онъ считалъ неприличнымъ оставить и Г.Фалкленда одного.

Только что Г. Вильсонъ высказалъ свои мысли объ этомъ предмет, какъ вдругъ он произвели нечаянное впечатлніе на мистресъ Гаммондъ: она настоятельно требовала, чтобъ ей позволено было отнести эту всть Г. Тиррелю. Это предложеніе было неожиданно, однако жъ докторъ не заставилъ долго требовать у себя согласія на него. Мистресъ Гаммондъ хотла, какъ она говорила, сама видть, какое впечатлніе произведетъ это печальное событіе на того, который былъ его виновникомъ, и общала вести себя скромно и учтиво.

— Я пріхала, сударь, сказала она Г. Тиррелю, увдомить васъ, что ваша сестрица миссъ Мельвилдь умерла сегодня, посл полудни.

— Умерла!…….

— Такъ, государь мой, я была при ея смерти, она умерла на моихъ рукахъ.

— Умерла!…. Кто ее убилъ? … Что вы хотите сказать?

— Я!… Моя…. Нтъ, она не умерла. Быть не можетъ…

— Нтъ недли еще, какъ она ставила этотъ домъ.

— Вы не хотите мн вритъ? Я вамъ говорю, что умерла.

— Сударыня, сударыня! знаете ли, что вы говорите….. Не кстати шутить здсь, да что ни сдлала она мн, но я не хотлъ бы ни за что въ свт врить, что она умерла.

Мистресъ Гаммойдъ сдлала движеніемъ головы утвердительный знакъ.

— Нтъ, нтъ, я этому не врю…. не поврю никогда…. Нтъ, нтъ, никогда.

— Не угодно ли отправиться со мной и увриться въ томъ собственными глазами? Это зрлище достойно васъ, тамъ есть чмъ насладиться сердцу такому, какъ ваше…..

Говоря это, мистресъ Гаммондъ протянула къ нему руку, какъ будто для того, чтобъ его вести.

Г. Тиррель отступилъ.

— Но если она умерла, то моя ли вина? Могу ли я отвчать за вс несчастія, какія случаются въ мір?….. Зачмъ вы пришли сюда? Съ какой стати принесли вы мн эту всть?

— Кому же должна я сказать ее, если не родственнику ея и……… ея убійц?

— Ея убійц!…. Наложилъ ли я руку на нее? нанесъ ли я ей ударъ ножемъ или изъ пистолета?… далъ ли я ей ядъ? Я не сдлалъ ей ничего, кром того, на что законъ даетъ мн право. Если она умерла, никто не можетъ меня упрекать ни въ чемъ.

— Ни въ чемъ, Г. Тиррель! Вс проклинаютъ васъ, и гнушаются вами. Будете ли вы столько безразсудны, чтобы поврить, что подобное вашему злодяніе найдетъ себ извиненіе въ уваженіи, которое питаютъ иногда къ званію и богатству? Не воображайте этого. Станутъ смяться надъ вашей глупостію. Послдній уличный нищій будетъ презирать васъ. Ахъ! вы имете причину стыдиться посл того, что сдлали. Я разглашу ваше безчестіе въ цломъ мір.

— Сударыня, сударыня! прервалъ Г. Тиррель, отягченный униженіемъ. Не извольте говорить со мною въ этомъ тон…….. Моя Емилія не умерла, я въ этомъ увренъ….. я надюсь…….. Нтъ, она не умерла Признайтесь мн только, что вы меня обманули и я прощаю вамъ все… Я ей прощаю, забываю все…. Я буду любить ее боле, нежели когда нибудь. Сдлаю все, что вамъ угодно…. Никогда не стану ей длать зла….. никогда!

— Я вамъ, говорю, сударь, что она умерла. Вы убили самое кроткое, самое тихое твореніе въ свт. Можете ли вы возвратить ей жизнь, такъ какъ отняли? Ахъ! если бы вы могли это сдлать, вы бы увидли меня предъ собою на колняхъ, я бы осталась у вашихъ ногъ, докол вы не отдали бы мн ее…. Что вы сдлали, несчастный? Неужели вы думаете, что можете по своей вол созидать и разрушать, перемнять законы природы?!!

Упреки мистиресъ Гаммондъ въ первый разъ еще заставили Г. Тирреля пить горькую чашу, приготовленную ему мщеніемъ небеснымъ. Это было начало длинной цпи насмшекъ, презрнія, оскорбленій, которымъ опредлено было ему подвергнуться. Слова мистресъ Гаммондъ были пророческія. Легко можно было видть, что, если богатство и рожденіе служатъ мантіею для прикрытія многихъ преступленій, то есть между ними и такія, которыя столь громко вызываютъ общее негодованіе, что, подобно смерти, уравниваютъ вс отличія и длаютъ виновнаго равнымъ послднему изъ подобныхъ ему. На Г. Тирреля смотрли, какъ на подлаго жестокаго убійцу Емиліи. Кто не смлъ громко выразить чувствъ своихъ, тотъ больше негодовалъ во глубин души, и проклиналъ его шопотомъ, между тмъ какъ другіе въ голосъ изъявляли общій ужасъ и отвращеніе. Новость положенія поразила его самого изумленіемъ. Привыкши видть предъ собою каждаго трепещущимъ и покорнымъ, онъ воображалъ, что власть его не будетъ имть конца, и что вс возможныя съ его стороны излишества никогда не разрушатъ очарованія. Теперь онъ смотрлъ вокругъ себя и на каждомъ лиц видлъ, что ужасъ, внушенный имъ, готовъ выразиться вдругъ, не смотря ни на страхъ, ни на подчиненность. Все его богатство не могло ему купить ни одного знака снисходительности у сосдей, даже у окружныхъ крестьянъ и, почти, у домашнихъ. Покрытый общимъ негодованіемъ, онъ, казалось, со всхъ сторонъ былъ тснимъ фуріею, которой не могъ избгнутъ, жгучія угрызенія ни на минуту не давали ему покоя. Область, въ которой жилъ онъ, боле и боле длалась для него несносною и очевидно было, что, наконецъ, онъ принужденъ будетъ оставить ее. Послдняя черта злодйства заставила каждаго вспомнить вс прежніе его поступки, и теперь мнніе о немъ состояло изъ длинной перечени притсненій и несправедливостей прошедшихъ, разомъ упавшихъ на главу его. Можно было сказать, что общественное негодованіе долго собирало вс свои силы въ молчаніи, чтобъ наконецъ поразить тирана съ большею тяжестію и жестокостію.

Наказаніе, столь ужасное, и пало на такого человка, который мене всего былъ способенъ къ перенесенію его. Хотя Г. Тиррель не имлъ внутренняго чувства невинности, заставляющаго насъ трепетать отъ ужаса предъ ненавистью и негодованіемъ, намъ подобныхъ, какъ предъ чудовищемъ, чуждымъ нашей природ, однако жъ деспотизмъ въ душ и постоянная привычка видть все изгибающимся предъ собою, заставляли его чувствовать, съ необыкновеннымъ гнвомъ и раздраженіемъ, всеобщее проклятіе и отвращеніе, которымъ онъ подвергся. Онъ не могъ переносить мысли, что съ нимъ, однимъ движеніемъ глазъ длавшимъ всхъ нмыми, неподвижными, съ нимъ, къ которому никто не смлъ приближаться, когда онъ объятъ былъ гнвомъ,— обходились теперь съ явнымъ презрніемъ и обременяли укоризнами, не стараясь даже скрывать или смягчать этого! Каждую минуту его поражало общее негодованіе и при каждомъ удар онъ дрожалъ отъ боли и ярости, въ бшеномъ гнв, онъ старался отражать каждый ударъ съ свирпостію тигра, разъяреннаго собственными ранами, но чмъ больше употреблялъ онъ усилій, тмъ отчаянне становилось его положеніе. Наконецъ онъ ршился собрать вс свои силы, чтобъ поразить своихъ враговъ и доказать имъ, что онъ всегда одинъ и тотъ же.

Съ этими мыслями, онъ ршился немедля явиться въ собраніе, о которомъ я говорилъ уже. Прошелъ мсяцъ посл смерти миссъ Мельвилль и недля посл отъзда Г. Фалкленда, возвращенія котораго не ожидали прежде другой недли. Г. Тиррель не упустилъ столь благопріятнаго случая, надясь, что, ежели ему одинъ разъ удастся укрпиться опять въ этомъ обществ, то легко будетъ поддержать себя въ немъ, даже предъ лицемъ страшнаго своего непріятеля. Это не значило, чтобъ въ Г. Тиррел не доставало смлости, но предпринимаемый имъ поступокъ казался ему важною эпохою, и потому онъ не хотлъ сдлать его безъ возможной предосторожности.

При вход его во всемъ собраніи произошелъ шумъ, лица, составлявшія его, согласились отказать Г. Тиррелю, какъ такому человку, котораго не могли боле видть. Объ этомъ ршеніи онъ былъ увдомленъ распорядителемъ въ собраніи, но въ отношеніи къ человку, съ такими свойствами, какъ Г. Тиррель, увдомленіе это скоре было вызовъ, нежели запрещеніе являться. Распорядитель, увидвъ его экипажъ, вышелъ было къ нему у дверей собранія, чтобъ повторить свое увдомленіе, но Г. Тиррель оттолкнулъ его съ видомъ величайшаго презрнія и вошелъ съ важностію. Взоры всхъ обратились на него, съ минуту онъ былъ окруженъ всми, находившимися въ зал. Одни старались вытолкать его вонъ, другіе хотли войти въ объясненія. Но онъ нашелъ средство освободиться отъ однихъ, и заставить молчать другихъ. Его атлетическій видъ, очень извстное превосходство ума и долговременный навыкъ покоряться его власти находившихся въ зал, были также обстоятельства для него благопріятныя. Онъ увидлъ себя въ роли отчаянной и употребилъ дерзость соразмрно съ тмъ, сколько было нужно. Освободившись отъ всхъ сначала напавшихъ на него, онъ началъ ходить по зал вдоль и поперегъ съ видомъ господина, и, бросивъ во вс стороны мрачные, гнвные взоры, прервалъ молчаніе. ‘Если кто иметъ сказать мн что нибудь, то я готовъ отвчать ему въ приличномъ мст и въ надлежащее время. Однако жъ совтовалъ бы ему подумать о томъ, что хочетъ длать. Если дло касалось лично до него, въ добрый часъ, но я надюсь, что ни у кого не будетъ столько нескромности и неблагоразумія, чтобъ браться за дла, не касающіяся до него и вмшиваться въ частныя семейственныя обстоятельства! ‘

Эти слова показались вызовомъ и нсколько человкъ выступило чтобъ отвчать на нихъ. Тотъ, который былъ впереди всхъ, началъ говорить, но Г. Тиррель выразительнымъ видомъ, рзкимъ тономъ, кстати сказанными словами, умстными остановками, съ самаго начала заставилъ его запнуться, а наконецъ и замолчать. Казалось, Г. Тиррель шелъ быстрыми шагами къ торжеству, которое онъ общалъ себ. Все общество было въ изумленіи, чувствовало все тоже отвращеніе къ его особ и ужасъ къ его характеру, но нельзя было не удивляться его дерзости и средствамъ, употребленнымъ имъ въ этомъ случа. Общее негодованіе, возбужденное имъ, готово было выразиться, но не было начальника.

Въ эту критическую минуту явился въ зал Г. Фалклендъ. Случай заставилъ его возвратиться скоре, нежели онъ думалъ. Онъ и Г. Тиррель, покраснли оба, увидвъ другъ друга. Посл минутной остановки Г. Фалклендъ подошелъ къ Г. Тиррелю и вжливымъ голосомъ спросилъ у него, за чмъ онъ здсь?

— Здсь! Что вы хотите сказать этимъ? Быть здсь, я имю столько же права, какъ и вы, а за чмъ я здсь, въ этомъ я мене всего расположенъ отдавать отчетъ вамъ.

— Государь мой! вы не имете никакого права быть здсь. Разв не знаете, что вы исключены изъ этого общества? Какія бы ни были ваши права, но нтъ ни одного изъ нихъ, котораго бы вы не лишились своимъ безчестнымъ поведеніемъ.

— Государь мой! если вамъ угодно что нибудь сказать мн, то должно выбрать для этого приличнйшее мсто и время. Не думаете ли вы, при помощи общества, которое васъ поддерживаетъ, заставить меня перенести вашу брань? Увдомляю васъ, что я не стану сносить ея.

— Вы обманываетесь, сударь, публичное мсто, каково это, можетъ быть единственнымъ мстомъ, гд я могу сказать вамъ что нибудь. Если вы не хотите быть свидтелемъ общаго на васъ негодованія, не ходите въ общество людей. Безчеловчный, безжалостный тиранъ! Подумайте о миссъ Мельвилль. Можете ли вы слышать это имя и не безъ трепета? Можете ли вы найти уединеніе, въ которомъ не преслдовала бы васъ ея окровавленная тнь? Можете ли вы хоть минуту подумать о ея добродтеляхъ, ея невинности, чистот ея души, и не терзаться угрызеніями. Не вы ли ее убили въ цвт жизни? Можете ли вы переносить одну мысль, что она, эта жертва вашей алчной злобы, теперь безчувственный трупъ, она стоившая короны въ тысячу разъ боле, нежели какъ вы стоите жизни? И вы льститесь, что когда нибудь забудутъ или простятъ злодяніе, столь безчеловчное?…. Бги, бги, злой человкъ, еще считай себя счастливымъ, что теб позволено скрыться отъ взоровъ человческихъ! Смотри, какую жалкую фигуру представляешь ты въ эту минуту! Если голосъ твоей собственной совсти не соединяется съ укоризнами, которыми осыпаютъ тебя: то можетъ ли что нибудь остановить злодя, столь закоренлаго въ преступленіи, какъ ты? И можешь ли ты быть столько безразсуднымъ, чтобъ думать, что дерзость твоя и наглость притупятъ стрлы, поражающія тебя?… Поди, бги несчастный, останься самъ съ собою для своего несчастія. Поди, не заражай воздуха, которымъ мы дышимъ.

При этихъ словахъ кто бы поврилъ?— Г. Тиррель повинуется повелительному голосу, гремвшему противъ него. Взоры его выражали смущеніе и ужасъ, судорожный трепетъ овладлъ всми его членами и оледенилъ его языкъ. Онъ ненаходилъ въ себ силъ противиться этому быстрому потоку упрековъ и укоризнъ. Онъ колебался, стыдился своего смятенія, хотлъ бы возражать, но вс усилія его были тщетны, силы оставляли его при каждомъ новомъ покушеніи. Голоса всхъ соединились къ большему его уничиженію. Чмъ боле смятеніе его длалось ощутительнымъ, тмъ боле увеличивался общій крикъ негодованія, такъ, что постепенно возрастая, сдлался наконецъ подобно шуму волнующагося моря. Наконецъ не будучи въ состояніи переносить боле свое мучительное положеніе, Тиррель удалился.

Не боле какъ чрезъ полтора часа, онъ возвратился: не было взято никакой предосторожности противъ этого случая, котораго мене всего было должно ожидать. Онъ возвратился крайне пьянъ. Въ одно мгновеніе, онъ напалъ на Г. Фалкленда, стоявшаго въ одномъ изъ угловъ залы, и однимъ ударомъ своей сильной руки повергъ его на землю. Этотъ однако жъ не былъ оглушенъ ударомъ и тотчасъ всталъ. Онъ легко чувствовалъ, что въ этомъ род сраженія, онъ далеко уступалъ своему противнику. Едва онъ всталъ, какъ Г. Тиррель нанесъ ему другой ударъ. Г. Фалклендъ остерегся и не упалъ, но нападенія его непріятеля усугубились съ быстротою и силою непонятною. Г. Фалклендъ въ другой разъ былъ поверженъ на землю. Увидя, что врагъ упалъ, Тиррелъ началъ толкать его ногами и наклонился, какъ будто для того, чтобы схватить и тащить его по полу: эта борьба была дломъ одной минуты и кончилась прежде, нежели свидтели успли прійти въ себя отъ изумленія. Наконецъ бросились къ нимъ и Тиррель вышелъ въ другой разъ.

Трудно представить, чтобъ кто нибудь подвергался несчастію, которое было бы ужасне того, что вытерплъ Г. Фалклендъ. Казалось, вс страсти его жизни были настроены къ тому, чтобы сдлать ударъ ужасне, не выносиме. Онъ употреблялъ вс способы своего благоразумія къ тому, чтобъ неудовольствіе между нимъ и Тиррелемъ не вовлекло въ какія нибудь непріятныя крайности, но тщетно: оно кончилось катастрофою, которая въ тысячу разъ была ужасне всего, чего могъ онъ опасаться, всего, что могъ бы предвидть умъ самый проницательный. Для Г. Фалкленда безчестіе было хуже смерти. Самое легкое оскорбленіе поражало его до глубины души. Что же должна была произвести эта ужасная сцена, въ которой съ безчестіемъ и униженіемъ соединялось еще то, что она происходила публично! Если бы самъ Тиррель могъ представить себ мученія, причиненныя имъ своему врагу, то, до какой бы степени ни былъ онъ озлобленъ, можетъ быть, поколебался бы въ своемъ мщеніи. Вражда яростныхъ стихій едва ли можетъ изобразить состояніе души Г. Фалкленда: мученія его были таковы, что все изобртенное самою утонченною жестокостію, было бы ничто въ сравненіи съ ними. Быть истребленнымъ тысячу разъ, поверженнымъ въ вчную бездну забвенія и ничтожества, можно желать бы, какъ величайшаго счастія, въ сравненіи съ его состояніемъ. Ужасъ, бшенство, мщеніе, невыразимое желаніе освободиться отъ бдствія, тяготвшаго на немъ и отчаянное убжденіе въ своемъ безсиліи — вотъ фуріи терзавшія его душу.

Новое происшествіе окончило исторію этого достопамятнаго происшествія. Г. Фальлендъ лишился послдняго средства возстановитъ свою честь. Г. Тиррель былъ убитъ въ нсколькихъ шагахъ отъ собранія и найденъ мертвымъ на улиц, нкоторыми изъ бывшихъ въ немъ.

Глава III.

Остальную часть этой исторіи я хочу разсказать словами самого Коллинса. Читатель могъ уже замтить, что Коллинсъ былъ человкъ не совсмъ обыкновенный. Замчанія на этотъ предметъ, слышанныя мною отъ него, показались мн очень разсудительными.

Этотъ день былъ критическою эпохою въ жизни Г. Фалкленда. Съ этого-то времени овладла имъ мрачная, нелюдимая меланхолія, два совершенно противоположные характеры не могутъ быть различны боле того, какъ различенъ Г. Фалклендъ посл этого приключенія съ Г. Фалклендомъ до него. До этого времени счастіе непрестанно улыбалось ему, душа его была доврчива и возвышена, полна той увренности, той гордости самимъ собою и своими способностями, которую обыкновенно производятъ постоянные успхи. Привычки жизни его были, правда, въ высшей степени мечтательны, но тмъ не мене доставляли ему состояніе спокойствія и довольства, между тмъ, какъ посл этого его рыцарская гордость и жаръ къ высокимъ и блистательнымъ приключеніямъ, совершенно исчезли, изъ предмета зависти онъ сдлался предметомъ жалости. Жизнь, которою досел наслаждался онъ въ высшей степени, сдлалась для него несноснымъ бременемъ, не стало боле этого довольства самимъ собою, этихъ восторговъ, этой внутренней радости, которую питала непрестанно самая дятельная благотворительность. Этотъ человкъ, боле всякаго другаго окружавшій все свое существованіе самыми блистательными мечтами воображенія, съ того времени мечтаетъ только о горести и отчаяніи. Состояніе его, безъ сомннія, должно возбуждать самое нжное участіе, ибо ежели чистота и прямота намреній даютъ право на счастіе, то кто могъ его требовать боле Г. Фалкленда?

Онъ столь глубоко напиталъ себя нелпыми и суетными идеями рыцарства, что униженіе столь безчестное, по его мннію, никогда не можетъ выйти изъ его ума. Съ особою истиннаго рыцаря соединяется какой-то особенный священный характеръ, длающій безсмертнымъ, неизгладимымъ всякой грубой поступокъ, которому подвергнулся онъ отъ другаго. Быть биту, топтану ногами, волочену по полу! Силы небесныя! Кто могъ бы вынести подобный ударъ? Какое удовлетвореніе могло бы когда нибудь изгладить это ужасное пятно? И, что еще хуже, оскорбитель не живетъ боле, слдственно единственное удовлетвореніе, предписываемое законами рыцарства, сдлалось не возможнымъ, Вроятно, что въ будущіе періоды цивилизаціи, пріидетъ время, когда вовсе не возможно будетъ понятъ этого страннаго рода бдствій, омрачившаго, измучившаго одну изъ прекраснйшихъ душъ когда либо существовавшихъ. Если бы Г. Фалклендъ могъ спокойно размыслить о своей судьб, то, безъ сомннія, наконецъ онъ сталъ бы равнодушно смотрть на сію жестокую рану, нанесенную его сердцу. Пусть ныншній дуелистъ вспомнитъ емистокла, храбрйшаго изъ Грековъ. Когда вмсто всякаго отвта на его возраженія, Еврипіадъ, его главнокомандующій, поднимаетъ на него съ угрозою палку, съ какимъ величіемъ онъ отвчаетъ: бей, но выслушай!

Человкъ разсудительный могъ бы, въ подобномъ случа, съ пользою сказать своему грубому обидчику: ‘Если я умю переносишь труды и несчастія, думаешь ли ты, что я не могу вынести слабыхъ, безумныхъ твоихъ ударовъ? Умть защищать сбою особу, можетъ быть, составляетъ одно изъ совершенствъ человка, но какъ рдки случаи употреблять этотъ талантъ? Располагая своими поступками по началамъ разума и снисходительности, какъ рдко можно подвергаться несправедливымъ оскорбленіямъ, подобнымъ вашимъ! Впрочемъ когда это знаніе и пріобртено, большую ли пользу можно извлечь изъ него? Человка, рожденнаго съ тлосложеніемъ слабымъ, нжнымъ, научитъ ли оно мрять свои силы съ человкомъ крпкимъ, сильнымъ? Но если бы даже это знаніе и защитило въ нкоторой степени отъ зврства одного моего врага, мою особу и жизнь, то всегда могутъ встртиться два врага. Исключая того случая, когда нужно защищаться непосредственно противъ явнаго насилія, знаніе это ни къ чему не можетъ служить. Человкъ, способный съ размышленіемъ итти на встрчу врагу, въ намреніи подвергнутъ свою или другаго жизнь опасности, попираетъ вс начала разума и справедливости. Принимая вызовъ на дуэль, я длаюсь презрннйшимъ эгоистомъ, я считаю за ничто цлое общество, имющее право на мои силы и способности, между тмъ, какъ самого себя, или лучше, непонятную химеру, которую воплощаю собою, считаю единственнымъ и исключительнымъ предметомъ моего вниманія. Я не въ состояніи помриться съ тобою силой? Ну, что жъ? безчеститъ ли это меня? Конечно, нтъ, только одна несправедливость, мною сдланная, можетъ меня обезчестить. Честь моя во мн и подъ моимъ собственнымъ храненіемъ, никто другой не иметъ надъ нею никакой власти. Бей, если хочешь, я терплю, какую бъ ты ни сдлалъ мн обиду, но никогда не заставишь меня подвергать ненужной опасности ни тебя ни себя. Я отказываюсь отъ этого: не упрекай же меня въ малодушіи, когда увидишь, что я избгаю какой нибудь опасности или труда, нужнаго для общества, тогда заклейми меня именемъ подлеца.

Какъ ни кажутся простыми и очевидными эти мысли для наблюдателя спокойнаго, но вообще ихъ мало чувствуютъ въ свт, а съ мыслями Г. Фалкденда он были мене всего согласны.

Сколъ ни были для него невыносимы стыдъ и публичное оскорбленіе, которымъ онъ подвергнулся, но он еще не заключали всей массы несчастій, которыя собралъ этотъ роковой день надъ его головою. Скоро пронесся слухъ, что убійца его врага былъ онъ. Слухъ этотъ былъ столько важенъ даже для безопасности его жизни, что не захотли скрывать отъ него. Онъ услышалъ это съ изумленіемъ и ужасомъ, которыхъ нельзя выразить, это было новое прибавленіе къ тяжести мнимыхъ несчастій, уже давившей его. Никто не цнилъ такъ дорого своего добраго имени, какъ Г. Фалклендъ, и, въ одинъ день, онъ видлъ себя обремененнымъ самыми ужасными для него несчастіями: особа его унижена самымъ послднимъ оскорбленіемъ, имя его очернено самымъ низкимъ преступленіемъ. Онъ могъ бы скрыться, ибо никому не было охоты преслдовать человка, всми столько обожаемаго, какъ Г. Фалклендъ, или мстить за человка, для всхъ столько отвратительнаго, какъ Г. Тиррель, но онъ презрлъ бгство. Между тмъ, дло было важно, и слухъ, ни чмъ неопровергаемый, со дня на день увеличивался такъ, что наконецъ обратилъ на себя его вниманіе. Иногда казалось, что Г. Фалклендъ предпринималъ самыя дятельныя мры для того, чтобъ ускорить судъ, но вроятно онъ боялся, чтобы прибгнувъ самому къ суду, не дать большей силы обвиненію, о которомъ одна мысль заставляла его трепетать, а въ тоже время готовъ былъ подвергнуться самому строгому изслдованію, чтобы, если нельзя совершенно надяться изгладить изъ памяти людей обвиненіе, на него падавшее, то, по крайней мр, сколько возможно боле обнаружить свою невинность. Наконецъ, мстное начальство увидло себя въ необходимости, противъ воли, на что нибудь ршиться. Не давая приказанія взятъ Г. Фолкленда подъ стражу, оно дало ему знать у чтобъ онъ явился къ нимъ въ одно изъ засданій. Когда процессъ такимъ образомъ начался, Г. Фолклендъ далъ судьямъ замтить, что, если дло это не будетъ уже имть ни какихъ дальнйшихъ послдствій, то по крайней мр, онъ надялся, что они станутъ производить свое изслдованіе, какъ можно, публичне. По этому собраніе было многочисленно, всякой почти былъ допускаемъ въ него, какъ слушатель, жители всей провинціи были увдомлены о сущности дла. Никогда процессъ, облеченный судебными формами, не возбуждалъ больше участія. По обстоятельствамъ, трудно было сдлать розыскъ, по форм, но казалось, что принимавшіе въ дл участіе и посредники ничего такъ не желали, какъ дать этому частному изслдованію всю наружность и всю важность настоящаго процесса.

Судьи длали вопросы объ обстоятельствахъ происшествія: Г. Фалклендъ, какъ оказалось, оставилъ залу собранія тотчасъ посл своего врага, и хотя до самой гостинницы проводили его, но подъ какимъ то предлогомъ, онъ оставилъ своихъ спутниковъ при самомъ вход въ гостинницу, и, когда потомъ они спросили объ немъ у мальчиковъ, онъ уже былъ на лошади готовясь отправиться въ домъ.

Въ самой сущности этому нельзя было противопоставить ничего. Когда собрали вс доказательства, Г. Фалклендъ началъ свое защищеніе. Съ этого защищенія было потомъ списано нсколько копій, и Г. Фалклендъ обнаруживалъ даже желаніе напечатать его, но въ послдствіи отмнилъ эту мысль. Я имлъ одну изъ этихъ копій и прочту ее вамъ.

Говоря это, Г. Коллинсъ всталъ и вынулъ изъ особеннаго ящика манускриптъ. Въ тоже время, онъ, казалось, раздумалъ. Не скажу точно, чтобъ онъ поколебался, но, казалось, что онъ считалъ себя обязаннымъ оправдаться въ этой довренности.

— Я вижу, сказалъ онъ, что вы никогда не слыхали объ этомъ достопамятномъ приключеніи, и ни мало не удивляюсь тому, снисходительность заставляетъ людей молчать объ немъ, потому что оправданіе въ столь ужасномъ обвиненіи считается уже нкотораго рода безчестіемъ, хотя бы это оправданіе было самое полное, самое убдительное. Вы можете легко догадаться, что ршительное молчаніе обо всемъ этомъ очень пріятно Г. Фалкленду, и, безъ особенныхъ обстоятельствъ, я бы никогда не позволилъ себ дйствовать столь прямо противъ его желаній, разсказывая вамъ объ этомъ дл.— Посл этого онъ началъ мн читать бумагу слдующаго содержанія:

‘Милостивые Государи!

‘Я стою предъ вами, обвиненный въ одномъ изъ самыхъ ужасныхъ преступленій, какія только можетъ сдлать человкъ. Я невиненъ, и надюсь, что нтъ ни одного человка въ этой зал, котораго не убдилъ, бы я въ своей невинности. Но въ тоже время, какія чувства терзаютъ меня! Я увренъ, что заслужилъ одобреніе, а не порицаніе, что всю жизнь мою посвятилъ справедливости и человколюбію: можетъ ли посл этого быть для меня что нибудь горестне того, что я долженъ опровергать обвиненіе въ убійств? Положеніе мое столь несчастно, что, если бы даже вы ршились оправдать меня не выслушавъ, я не могъ бы принять этого. Я долженъ отвчать на обвиненіе, о которомъ одна мысль для меня въ тысячу разъ ужасне смерти. Я долженъ собрать вс способности души моей, чтобъ не позволитъ смшать себя съ самыми низкими злодями. Мм. Гг.! въ томъ положеніи, въ какомъ я нахожусь, можно позволить человку говорить о себ съ хорошей стороны. Ужасное положеніе! Ахъ! пусть никто не завидуетъ печальному, постыдному торжеству, котораго достигну я. Я не призываю свидтелей, полагаясь на доброе мое имя. Великій Боже! какое это имя, которое должно поддерживать свидтелями? Но поелику я долженъ говорить, то посмотрите на это собраніе, спросите всхъ присутствующихъ, спросите ваши собственныя сердца? Нтъ, никогда, никто не произнесъ ни одного слова противъ моего добраго имени. Самымъ важнымъ должно бытъ свидтельство тхъ, которые ближе знали меня: къ нимъ-то я ршаюсь обратиться.’

‘Крайняя чувствительность во всемъ, что можетъ касаться чести, была первою, постоянною страстію моей жизни. Окончаніе настоящаго дня ни сколько не занимаетъ меня, если бы дло шло о голов моей, я и устъ не открылъ бы. Ваше ршеніе никогда не можетъ сдлать моего имени чистымъ, омыть стыдъ, которымъ покрытъ я, изгладить изъ памяти людей, что я судимъ, какъ обвиненный въ убійств. Ршеніе ваше никогда не можетъ попрепятствовать, чтобъ плачевный остатокъ дней моихъ не былъ для меня бременемъ невыносимымъ.’

‘Меня обвиняютъ въ убійств Варнавы Тирреля. Отъ чистаго сердца, я отдалъ бы все, чмъ владю въ мір, осудилъ бы себя на вчныя бдствія, чтобъ только сохранить его жизнь. Эта жизнь была драгоцнна для меня боле, нежели жизнь всхъ людей вмст. Неизвстный убійца нанесъ мн, по моему мннію, величайшее оскорбленіе, тмъ, что лишилъ меня самаго справедливаго мщенія. Объявляю, что я вызвалъ бы его на бой и что одна только смерть могла бы насъ разлучить, конечно, это было бы только слабое, жалкое удовлетвореніе за безпримрную обиду: но одно только оно и оставалось мн.’

‘Не требую жалости, но долженъ сказать, что никогда ни чья участь не была ужасне моей. Я бы охотно сталъ искать въ произвольной смерти убжища отъ воспоминанія этого убійственнаго вечера, я лишился уваженія, которое длало для меня жизнь дорогою: мн отказано и въ этомъ утшеніи. Мн суждено навсегда влачить только бремя существованія, и съ горестію видть, что нетерпніе, съ какимъ я буду носить его, сочтутъ подтвержденіемъ взнесеннаго на меня обвиненія въ убійств. Мм. Гг., еслибы вы могли лишить меня жизни, не касаясь въ тоже время чести моей, какъ благословлялъ бы я ударъ, который бы навсегда уничтожилъ мое жалкое существованіе!’

‘Вы вс знаете, какъ легко могъ я убжать, если бы я былъ виновенъ, не прибгнулъ ли бы я къ этому средству? но въ настоящемъ положеніи длъ, я не могъ этого сдлать. Честь была идоломъ моей жизни. Я не могъ бы вынести мысли, что есть, въ какомъ нибудь отдаленномъ уголк міра, люди, могущіе меня считать преступникомъ. Увы! какому роковому божеству общалъ бы я обты свои? Я осудилъ бы себя на вчныя мученія и отчаяніе.’

‘Одно только долженъ я прибавить еще: я требую отъ васъ, Мм. Гг., этого справедливаго, хотя не совершеннаго удовлетворенія, котораго имю право ожидать отъ васъ. Жизнь моя ничто: но честь моя, жалкіе остатки чести, которой я не лишился еще совсмъ, зависятъ отъ вашего сужденія. Вы можете не много для меня сдлать: но этого не многаго, тмъ не мене, требуетъ отъ васъ долгъ въ отношеніи ко мн. Пусть высочайшее Существо, источникъ всякаго блага, благословитъ васъ и защищаетъ! Человкъ, котораго видите вы предъ собою, навсегда осужденъ на стыдъ и ничтожество. Онъ не можешь уже ничего надяться въ этомъ мір, посл слабаго утшенія, котораго теперь ожидаетъ отъ васъ.’

‘Легко можете представишь, что дло кончилось совершенно къ чести Г. Фалкленда. Нтъ ничего горестне въ постановленіяхъ человческихъ, какъ видть, что человкъ, котораго невинность очевидна для всякаго, не можетъ подвергнуться подобному отвту безъ мысли о безчестіи, соединенной съ нимъ людскимъ мнніемъ. Ни въ комъ не было даже сомннія объ этомъ дл, и между тмъ, по случайному стеченію обстоятельствъ, необходимо было, чтобъ лучшій изъ людей подвергнулся публичному суду, какъ будто его дйствительно подозрвали въ злодяніи, столь ужасномъ. Нельзя, конечно, сказать, чтобъ Г. Фалклендъ не имлъ своихъ недостатковъ, но самые эти недостатки еще боле отдаляли отъ него преступленіе, въ которомъ его обвиняли. Онъ казался нкотораго рода безумцемъ, но безумцемъ въ отношеніи, къ чести и слав, онъ столько старался о снисканіи добраго имени, что ничто не могло его остановишь, цною міровъ онъ купилъ бы славу истиннаго героя, мужественнаго и не неустрашимаго рыцаря, онъ былъ человкъ, не подозрвавшій, чтобъ могло существовать большее, существеннйшее зло, какъ помраченіе его чести. Не очевидная ли нелпость предполагать, чтобъ, какое бы ни было, побужденіе могло заставить такого человка унизишься до роли подлаго убійцы? Не жестоко ли принудить его защищаться въ подобномъ обвиненіи? Видано ли когда нибудь, чтобъ человкъ, и притомъ человкъ, столько разборчивый въ дл чести, посл самой чистой жизни унизился до послдней степени человческаго развращенія?

‘Когда судьи произнесли свое ршеніе, всеобщій ропотъ одобренія и невольнаго восторга послышался въ зал. Онъ начался глухимъ и смшаннымъ шумомъ, и постепенно возросъ до радостныхъ восклицаній. Какъ это было живое выраженіе чувства чистаго и искренняго, то въ самыхъ звукахъ было нчто такое, чего нельзя описать, что проникало до глубины сердца и тронуло всхъ зрителей этой сцены. Всякой старался обнаружить все свое уваженіе къ любимому и уважаемому обвиненному. Едва Г. Фалклендъ удалился, какъ самыя отличныя особы въ этомъ собраніи ршились дать новое подтвержденіе этому ршенію, формальнымъ изъявленіемъ радостныхъ чувствъ своихъ. Тотчасъ назначена къ нему по этому длу депутація. Всякій съ своей стороны хотлъ участвовать въ этомъ произвольномъ и общемъ свидтельств, со всхъ сторонъ даваемомъ въ пользу обвиненнаго. Это было какое-то симпатическое движеніе, овладвшее гражданами всхъ званій и классовъ. Толпа оглушала его тысячу разъ повторяемымъ vivat, отпрягли лошадей его кареты, тащили ее съ торжествомъ, и провожали его въ его жилище. Можно было сказать, что изслдованіе преступленія, всегда служащее пятномъ, теперь служило знакомъ особенной чести и, какъ бы, обоготворенія. Но все это ни сколько не могло облегчить раны Фалкленда, нельзя сказать, чтобы онъ былъ нечувствителенъ къ такимъ знакамъ общей любви и уваженія, но видно было, что овладвшая его душею меланхолія не можетъ пройти.

‘Не боле какъ чрезъ нсколько недль посл этого происшествія, открытъ былъ истинный убійца. Каждая часть этой исторіи въ самомъ дл необыкновенна: истинный убійца былъ Гавкинсъ. Онъ съ сыномъ своимъ находился миль за пятьдесятъ отъ того мста, въ одной деревн, скрываясь подъ ложнымъ именемъ и нуждаясь даже въ первыхъ необходимостяхъ жизни. Со времени бгства своего, онъ жилъ въ этомъ мст столь скрытно, что ни дятельная благотворительность Г. Фалкленда, ни неумолимая злоба Г. Тирреля, несмотря на вс розыски, не могли его открыть. Слды виновнаго указали прежде всего окровавленные лоскутья одежды, найденные въ одномъ рв и признанные крестьянами принадлежностью этого несчастнаго. Убійство Г. Тирреля надлало много шуму, и подозрніе тотчасъ пало на Гавкинса. Сдланы самые строгіе поиски и въ одномъ угл его жилища найдена рукоятка съ частію ножа, которая, казалось, совершенно приходила къ острею, оставшемуся въ ран умершаго. При новыхъ допросахъ, случившіеся на мст крестьяне объявили, что видли Гавкинса съ сыномъ въ город, въ тотъ самый вечеръ, когда произошло убійство, и что они звали его нсколько разъ по имени, но не получили отвта, хотя совершенно были уврены, что узнали ихъ. По этимъ обвиненіямъ и уликамъ, оба Гавкинса, отецъ и сынъ, были судимы, осуждены и казнены. Въ промежутокъ времени, между осужденіемъ и казнію, Гавкинсъ сознался въ своемъ преступленіи и обнаружилъ живйшее раскаяніе. Нкоторые отвергаютъ эти о послднее обстоятельство, но я тщательно развдывалъ объ этомъ и совершенно убдился, что они отвергаютъ безъ основанія.

‘При этомъ случа не забыли и жестокихъ несправедливостей, которыя долженъ былъ перенести этотъ несчастный отъ своего неумолимаго гонителя. По какой-то роковой странности, варварскія намренія Г. Тирреля непремнно всегда достигали своей цли, самая смерть его послужила причиною совершенной гибели человка, котораго онъ ненавидлъ, и это происшествіе, если бъ онъ зналъ объ немъ, можетъ быть, нсколько утшило бы его въ преждевременной смерти. Но общественное состраданіе заглушено было мыслію, что онъ поступилъ непростительно эгоистически и истинно варварски, не открывши самъ своего преступленія и допустивши, чтобъ человкъ, столь драгоцнный для общества, какъ Г. Фалклендъ, человкъ, столько старавшійся сдлать ему добро, былъ судимъ за убійство, котораго онъ былъ виновникомъ.

‘Съ той эпохи до сихъ поръ Г. Фалклендъ почти всегда былъ таковъ же, какимъ вы видите его теперь, нсколько лтъ уже прошло посл этихъ происшествій, но впечатлніе, сдланное ими на душу нашего несчастнаго господина, еще совершенно свжо. Съ тхъ поръ привычки его совсмъ перемнились. Прежде онъ любилъ являться на сцен свта и занимать свое мсто въ кругу, въ которомъ жилъ. Посл этого, онъ полюбилъ самое угрюмое уединеніе, не сталъ имть ни общества, ни друзей. Не имя для себя никакого утшенія, онъ тмъ не мене старался обходиться съ другими милостиво. Принялъ на себя печальную важность, всегда однако жъ сопровождаемую величайшею кротостію и совершенною учтивостію. Вс уважаютъ его, потому что его благотворительность все та же, но во всхъ его пріемахъ господствуетъ тяжелая осторожность и холодность, которыя приближающимся къ нему запрещаютъ обращеніе дружеское и нжное. Таково почти постоянно его состояніе, исключая нкоторыя эпохи, въ которыя страданія его длаются совершенно невыносимыми, и когда онъ обнаруживаетъ признаки самаго бшенаго безумія. Въ минуты кризиса, слова его бываютъ загадочны, поступки таинственны, боязливы, кажется, онъ воображаетъ себ вс роды безпокойствъ и преслдованій, какія можетъ влечь за собою обвиненіе въ убійств. Но, очень чувствуя свое состояніе, онъ старается въ это время скрывать отъ взоровъ всхъ свою слабость и уединяется, вообще, домашніе ничего не знаютъ о его внутреннемъ состояніи и знаютъ въ немъ только этотъ меланхолическій, убитый видъ, эти кроткіе, но важные и необщительные пріемы, которые сопровождаютъ вс его дйствія.’

Глава IV.

Я изложилъ здсь разсказъ Г. Коллинса, прибавивъ къ нему нкоторыя обстоятельства, собранныя мною со всею точностію, какую только позволила память моя при помощи свденій, полученныхъ мною посл. Я ручаюсь за подлинность того только, что случилось непосредственно передъ моими глазами, и постараюсь все это изложить съ такою простотою и врностію, какъ бы я говорилъ передъ Всевышнимъ судьею. По тмъ же причинамъ, я не захотлъ перемнять слогъ въ разсказ Г. Коллинса, или дать ему свой тонъ. Скоро откроется, какъ важно его повствованіе для объясненія моей собственной исторіи.

Разсказывая мн изложенныя обстоятельства, другъ мой желалъ мн пользы, но въ самомъ дл, онъ только увеличилъ непріятность моего положенія. До сихъ поръ, я не имлъ никакого отношенія къ свту и его страстямъ, и хотя нсколько зналъ ихъ потому, какъ он описываются въ книгахъ, но чувствовалъ, что это познаніе было слишкомъ слабо, при встрч съ нимъ на самомъ дл. Какая перемна съ тхъ поръ, какъ предметъ этихъ страстей я сталъ всегда видть предъ своими глазами, и когда обстоятельства, занимавшія меня, случились, такъ сказать, только вчера, и въ самомъ томъ мст, гд я жилъ! Въ повствованіи, мною изложенномъ, заключалась послдовательная прогрессивная связь происшествій, неимвшихъ ни малйшаго отношенія къ тмъ маловажнымъ деревенскимъ происшествіямъ, свидтелемъ которыхъ былъ я до сихъ поръ. Я ощущалъ въ себ участіе въ лицахъ, постепенно появлявшихся на сцен. Я чувствовалъ уваженіе къ Г. Клеру, восхищался благородною твердостію мистресъ Гаммондъ. Безъ удивленія не могъ представить, чтобъ существовалъ человкъ столь развращенный, какъ Г. Тиррель, не могъ отказать въ слезахъ памяти невинной миссъ Мельвилль. Наконецъ я нашелъ тысячу новыхъ побужденій любишь и уважать моего господина.

Сначала я смотрлъ на каждое изъ происшествій этой исторіи просто съ самой вншней стороны. Но ни на минуту она не выходила изъ моихъ мыслей и для меня стало чрезвычайно занимательно понять ее въ цломъ и въ частяхъ. Тысячу разъ переворачивалъ я ее въ своей голов, разсматривая со всхъ возможныхъ сторонъ. Сначала, она показалась мн достаточно ясною и удовлетворительною, но чмъ боле размышлялъ я объ ней, тмъ боле открывалъ въ ней темноты и таинственности. Характеръ Гавкинса заключалъ въ себ нчто странное. Столь твердый, столь непоколебимый прежде въ правилахъ справедливости и честности и — вдругъ убійца!…. Сколько въ начал гоненія, поступки его предупреждали въ его пользу!…. Правда, если онъ былъ виновенъ, то съ его стороны было слишкомъ жестоко позволить за свое преступленіе подвергнуть суду человка столь почтеннаго, какъ Г. Фалклендъ. Впрочемъ я не могъ не жалть объ участи этого честнаго крестьянина, увлеченнаго на эшафотъ дьявольскими замыслами Тирреля. И сынъ его, сынъ любви, къ которому пожертвовалъ онъ всмъ въ мір, умеръ на одной съ нимъ вислиц! Нельзя вообразить ничего трогательне этого.

Сверхъ всего этого, не могло ли быть, что Г Фалклендъ былъ самъ убійцею?! Читатель едва ли повритъ, что мн пришла въ голову мысль спросить объ этомъ его самого. Правда, это была только мысль мгновенная, но она можетъ служить доказательствомъ простоты моего характера. Потомъ представлялись мн добродтели моего господина, почти слишкомъ возвышенныя, слиткомъ высокія для человка, представлялись его неслыханныя и такъ мало заслуженныя страданія, и я упрекалъ себя за свое подозрніе. Мн пришло на память признаніе, сдланное умирающимъ Гавкинсомъ, и я чувствовалъ, что нельзя больше сомнваться. Но между тмъ, что значили эти страхи, эти мученія Г. Фалкленда? Поразивъ мой умъ одинъ разъ, эта мысль боле не оставляла меня. Я волновался, переходилъ отъ догадки къ догадк, но центромъ всхъ моихъ мыслей была постоянно одна. Я ршился наблюдать за моимъ господиномъ и слдить каждое его движеніе. Принявъ на себя эту обязанность, я ощутилъ какое-то странное удовольствіе. Мы всегда рады длать то, что запрещено. Мн быть шпіономъ Г. Фалкленда! Опасность, соединенная съ подобною ролею, длала ее для меня прелестне, боле поощряла меня. Я вспоминалъ строгій выговоръ, мною полученный отъ него, его ужасный грозный видъ, и это воспоминаніе производило во мн трепетъ, соединенный съ какимъ-то наслажденіемъ. Прелесть этого чувства безпрестанно становилась непреодолимою. Я воображалъ, что каждую минуту могутъ замтить мои поступки и видлъ себя въ необходимости постоянно остерегаться. Чмъ боле Г. Фалклендъ ршался быть непроницаемымъ, тмъ сильне длалось мое любопытство. Вообще я нсколько безпокоился объ личной опасности, которой подвергалъ себя, но такъ я былъ непритворенъ, такъ простъ — столько былъ увренъ, что не хочу сдлать зла, что всегда былъ готовъ сказать, что было у меня на душ, и никакъ не могъ убдиться чтобы кто нибудь серьезно сталъ упрекать меня, разсмотрвши мое поведеніе, Такія размышленія постепенно привели меня въ новое состояніе духа.

Въ начал пребыванія моего въ дом г. Фалкленда, новость положенія длала меня скромнымъ и внимательнымъ. Холодные и важные пріемы моего господина почти совершенно уничтожили мою природную веселость. Но мало помалу я началъ привыкать къ моему новому состоянію и непримтно оставилъ нсколько прежнюю принужденность. Исторія, которую услышалъ я и любопытство, ею во мн возбужденное, возвратили мою дятельность, смлость, живость. Отъ природы я, былъ развязанъ, и сверхъ того возрастъ мой увлекалъ меня къ говорливости, наконецъ я осмлился позволять себ по временамъ нкоторые вопросы, какъ бы для того, чтобъ видть, не достигну ли я при помощи этого средства возможности выражать свои чувства въ присутствіи Г. Фалкленда.

При первой моей попытк, онъ взглянулъ на меня съ изумленіемъ, не отвчалъ ничего и тотчасъ нашелъ какой-то предлогъ оставить меня, однако жъ не ршался еще, долженъ ли позволить себ это. Съ давняго времени онъ не имлъ ни какого развлеченія и. казалось, мои простосердечныя замчанія могутъ забавлять его. Какъ опасна могла быть подобная забава? Въ этомъ состояніи неизвстности, ему невозможно было найти въ своемъ сердц столько силы, чтобъ съ суровостію отвергнуть невинныя изліянія моего сердца. Для ободренія меня нужно было немного: моей безпокойной дум нужно было открыться. Простота моя была слдствіемъ совершеннаго незнанія свта, но умъ мой, образованный чтеніемъ, не имлъ недостатка ни въ тонкости ни въ способностяхъ. Такимъ образомъ въ замчаніяхъ моихъ всегда было что нибудь неожиданное, въ нихъ выражалось иногда крайнее незнаніе, иногда остроуміе, но всегда искренность, свобода и смлость. Всегда казалось, что он длаются невинно и безъ намренія, даже и тогда, когда любопытство заставило меня сравнивать свои наблюденія и изучать слдствія ихъ: ибо намреніе, еще такъ недавно принятое и не созрвшее, не могло измнить во мн естественныхъ пріемовъ и дйствія долговременной привычки.

Положеніе Г. Фалкленда похоже было на состояніе рыбы, играющей съ приманкой, приготовленной для ея уловленія. Образъ моихъ поступковъ внушалъ ему смлость, оставлять до нкоторой степени обыкновенную свою осторожность и важность, но вдругъ непредвиднное замчаніе или вопросъ обезпокоивали его и заставляли приходить въ себя. Очевидно было, что во глубин души онъ носилъ тайную рану. Всегда, какъ только случалось мн коснуться причины его печали, даже самымъ непрямымъ, отдаленнымъ образомъ, вдругъ лицо его измнялось, появлялись вс признаки болзни и не иначе какъ съ величайшимъ трудомъ, онъ успвалъ наконецъ утишишь свое волненіе. То длалъ онъ жалкія усилія побдишь себя, то впадалъ въ безуміе и бжалъ скрыться въ уединеніе. Часто все это я готовъ былъ принимать за признаки, могущіе сдлать мое подозрніе основательнымъ, хотя съ такою же вроятностію, и съ большею снисходительностію, я могъ приписывать замчаемое мной жестокому оскорбленію, которое испытало его честолюбіе. Г. Коллинсъ строго обязалъ меня хранить тайну, и Г. Фалклендъ всякой разъ, когда какое нибудь неосторожное слово сказанное мною или движеніе его души раждали въ немъ мысль, что я знаю боле нежели сколько говорю, бросалъ на меня проницательный, полный ужаса взглядъ, какъ бы для того, чтобъ угадать, много ль я знаю и какимъ образомъ могъ узнать. Но при слдующемъ свиданіи, мои живые и свободные пріемы возвращали ему спокойствіе, изглаждали волненіе, мною произведенное, и поставляли насъ опять въ прежнее отношеніе одного къ другому. Чмъ боле продолжалась эта невинная фамильярность, тмъ боле нужно было усилій, чтобъ остановить ее, но Г. Фалклендъ не хотлъ ни обидть меня приказаніемъ молчать, ни показать, что онъ считаетъ мои слова важными, что обнаружило бы его приказаніе. Сколь ни длало меня ревностнымъ мое любопытство, но не должно думать, чтобы предметъ моихъ изслдованій былъ всегда въ мысляхъ у меня или чтобы мои вопросы и замчанія были длаемы со всею ловкостію стараго развдывателя, посдвшаго въ этомъ ремесл. Тайная рана, грызшая душу Г. Фалкленда, была неразлучне съ его мыслями, нежели съ моею, и я тысячу разъ видлъ, что неумышленныя замчанія мои онъ прилагалъ къ себ, между тмъ какъ у меня и въ мысляхъ этого не было. Съ другой стороны, Г. Фалклендъ чувствовалъ, до какой степени его больная чувствительность могла имть вліяніе на его воображеніе, и вроятно для того, чтобы увриться, не были ль эти приспособленія только дйствіемъ его собственнаго предубжденія, онъ старался терпть, и по этой причин мысль — прекратить свободу моего обращенія, причиняла ему какой-то стыдъ, Я приведу одинъ примръ нашихъ разговоровъ, и какъ его выбираю между тми, которые начинались съ предметовъ самыхъ общихъ и постороннихъ, то читателю легко будетъ судить о томъ безпокойств и смятеніи, которое почти ежечасно терпла эта возмущенная и легко принимавшая впечатлнія душа!

‘Сдлайте милость, сударь,’ сказалъ я однажды, пособляя ему приводить въ порядокъ нкоторыя бумаги, ‘скажите мн, какимъ образомъ Александръ Македонскій достигнулъ названія Великаго?’

— Какъ! разв ты ни разу не читалъ его исторіи?

‘Извините, сударь.’

— Ну, разв ты не видлъ тамъ, Вилліамсъ, причины того, о чемъ спрашиваешь меня?

‘Совсмъ нтъ. Я тамъ нашелъ много причинъ назвать его славнымъ, но не вс т люди, о которыхъ много говорятъ, стоятъ удивленія. О достоинствахъ Александра, есть мннія чрезвычайно противорчащія. Придо говоритъ, въ своемъ изъясненіи В. и Н. Зав., что онъ заслуживаетъ только названіе великаго убійцы, авторъ Тома-Джонса написалъ цлую книгу, чтобы доказать, что его и всхъ прочихъ завоевателей должно ставить въ одномъ класс съ Джонстономъ Виледо.

Г. Фалклендъ покраснлъ при моихъ цитатахъ.

— Какая хула! Воображали ль эти авторы, что грубый цинизмъ ихъ сужденій можетъ разрушить славу, столь справедливо пріобртенную? Какъ съ познаніями, съ чувствительностію, со вкусомъ не остеречься отъ такого простонароднаго заблужденія? Скажи мн, Вилліамсъ, находилъ ли ты когда въ своемъ чтеніи героевъ, храбрйшихъ, благороднйшихъ, великодушнйшихъ? Былъ ли когда нибудь смертный боле далекъ отъ того, что составляетъ эгоизмъ, чувство личности? Онъ создалъ себ высокій образъ истиннаго величія, и все свое честолюбіе поставилъ въ томъ, чтобъ своею жизнію осуществить этотъ образъ. Посмотри, какъ онъ, отправляясь на свое великое предпріятіе, отдаетъ все, чмъ владлъ, и оставляетъ себ одну надежду, какъ онъ самъ говорилъ. Вспомни его геройскую довренность къ Филиппу, своему врачу, его неизмнную, совершенную дружбу къ Ефестіону. Онъ обошелся съ плннымъ семействомъ Дарія съ самою нжною кротостію, Сизигамбиза нашла въ немъ все уваженіе и нжность сына къ матери. Въ подобныхъ предметахъ, Вилліамсъ не полагайся на сужденіе церковнаго педанта (Придо) или мирнаго судьи Вестминстерскаго. Разсмотри самъ, и ты найдешь въ Александр совершенный образецъ честности, безкорыстія, великодушія. Ты найдешь въ немъ человка, который, по возвышенности своей души и величію намреній, сотворенъ былъ для того, чтобы одному остаться предметомъ изумленія и удивленія всхъ вковъ.

‘Ахъ! государь мой, намъ легко длать ему панегирики, преспокойно сидя здсь. Но ужели вы хотите, чтобъ я позабылъ, за какую ужасную цну воздвигнутъ памятникъ его славы? Не былъ ли онъ возмутителемъ покоя рода человческаго? Не уничтожилъ ли онъ цлые народы, которые никогда не услышали бы объ немъ безъ его опустошеній? Сколько сотъ тысячъ жизней принесъ онъ въ жертву на своемъ пути? Сколько можно сказать о его жестокости! Цлый народъ страдаетъ за преступленіе предковъ, совершенное за полтораста лтъ назадъ, пятьдесятъ тысячъ человкъ продаются какъ рабы, дв тысячи Тирянъ повшены на крестахъ за то, что мужественно защищали свое отечество! Человкъ по этому, есть существо очень странное, если онъ больше всего расточаетъ похвалъ тому, кто посялъ на лиц земли разрушеніе.

— Твой образъ мыслей, Вилліамсъ, очень естественъ, и я не могу тебя похулить за него, но позволь мн надяться, что ты, оставивъ его, станешь смотрть на происшествія съ точки высшей и свободнйшей. При первомъ взгляд, конечно смерть ста тысячъ человкъ, вещь очень важная, но въ самомъ дл, сто тысячъ человкъ подобнаго рода боле ли значатъ стада ста тысячъ животныхъ? Человкъ нравственный и умственный, Вилліамсъ, вмстилище добродтелей и знаній человческихъ иметъ право на нашу любовь. Такова была идея великаго Александра, онъ предпринялъ огромное намреніе образоватъ родъ человческій разрушивъ Персидскую монархію, онъ освободилъ огромный материкъ Азіи отъ грубости и униженія, и хотя смерть остановила его на половин пути, но все мы можемъ легко видть великія слдствія этого высокаго предпріятія. Литература и гражданственность Греческая, Селевкиды, Антіохи и Птоломеи явились посл него между народами, которые дотол находились въ состояніи скотовъ. Александръ столько же извстенъ основаніемъ, какъ и разрушеніемъ городовъ.

‘При всемъ томъ, М. Г. я очень боюсь, что копье и бердышъ не суть,орудія, способствующія къ наученію людей мудрости. Предположивъ, что можно безъ угрызенія совсти жертвовать жизнію людей для того, чтобы произвести величайшее добро, все мн кажется, что убійства и раззоренія составляютъ слишкомъ далекій путь для введенія цивилизаціи и общественности между людьми. Но скажите, неужели вы не видите, что этотъ герой былъ нсколько похожъ на бшенаго глупца? Что же вы скажете о персепольскомъ дворц, преданномъ пламени, о слезахъ, которыя проливалъ онъ потому, что нечего было завоевать боле и о томъ, что онъ велъ свое войско по горящимъ пескамъ Ливіи, просто для того только, чтобы постить храмъ и уврить людей, что онъ былъ сынъ Юпитера Аммонскаго.

— Александръ непонятъ, дитя мое. Люди, рисуя его ложными красками, хотли отмстить за то, что онъ помрачилъ собою весь прочій ихъ родъ. Для осуществленія его великаго предпріятія, необходимо было, чтобъ его приняли за бога. Это было единственное средство пріобрсти уваженіе глупыхъ и суеврныхъ народовъ Азіи, это-то намреніе, а не глупое тщеславіе заставляло его такъ дйствовать. И чего не долженъ онъ былъ вытерпть въ этомъ отношеніи отъ упрямства нкоторыхъ Македонянъ, нисколько не понимавшихъ его видовъ!

‘Хорошо! Посл всего этого, Александръ употребилъ только т средства, которыми пользовались, подобно ему, и вс великіе политики. Онъ также, противъ воли людей, хотлъ дать имъ счастіе и мудрость посредствомъ насилія и благонамренныхъ обмановъ. Но что еще хуже этотъ Александръ въ припадкахъ своей слпой ярости, не щадилъ ни друзей ни враговъ. Врно вы не намрены оправдывать этого безумнаго гнва, котораго онъ не могъ укрощать. Невозможно ни одного слова сказать въ пользу человка, который за легкое оскорбленіе позволяетъ себ быть убійцею.’

Въ ту самую минуту, какъ у меня вырвались эти слова, я почувствовалъ, что сдлалъ. Между мною и моимъ господиномъ было нчто похожее на магнетическую симпатію, такъ что едва он успли произвести надъ нимъ свое дйствіе, совсть упрекнула меня за жестокій намкъ мой. Мы оба смшали одинъ другаго. Я смотрлъ на Г. Фалкленда, и видлъ какъ кровь вдругъ исчезала и опять появлялась на его лиц. Я не смлъ произнести ни одного слова, боясь сдлать погршность еще худшую той, въ которую сейчасъ попалъ. Посл короткаго, но болзненнаго усилія поддержать разговоръ, Г. Фалклендъ началъ говорить дрожащимъ голосомъ, успокоиваясь мало по малу:

‘Ты не чистосердеченъ…. Александръ….. Нужно быть снисходительне …. Я хочу сказать, что Александръ не заслуживаетъ такой строгости. Вспомни его слезы. его угрызенія, ршеніе не принимать боле инщіт, отъ котораго отклонить его стоило такого труда. Все это не доказываетъ ли живой чувствительности и глубокаго чувства справедливости въ сердц?….. Да, да, Александръ былъ истинный и умный другъ человчества и истинное достоинство его не понято.

Не знаю, какъ выразитъ состояніе моей души въ эту минуту. Когда мысль одинъ разъ овладла умомъ, почти не возможно уже избавиться отъ нея. Одинъ разъ сдланная ошибка иметъ, не знаю какую-то магическую силу, увлекающую насъ повторить ее: она отнимаетъ у насъ эту довренность къ самимъ себ, это чувство нашей силы, которому обязаны мы большею частію своихъ добродтелей. Любопытство есть наклонность всегда дятельная, безпокойная, оно часто тмъ непреодолиме побуждаетъ насъ, чмъ опасне удовлетворить ему.

— Клитъ, сказалъ я, былъ человкъ, котораго пріемы были самые грубые и самые оскорбительные, не правда ли?

Г. Фалклендъ почувствовалъ всю силу этихъ словъ, онъ бросилъ на меня проницательный взглядъ, какъ будто хотлъ видть глубину души моей, и вдругъ отворотилъ глаза, я могъ замтить, что онъ объятъ былъ судорожнымъ трепетомъ, который хотлъ скрыть, и въ которомъ было что-то ужасное. Онъ оставилъ то, чмъ былъ занятъ, сдлалъ нсколько шаговъ по комнат: лицо его постепенно принимало выраженіе необыкновенной свирпости, онъ быстро вышелъ, ударивъ дверью съ такою силою, что почти весь домъ задрожалъ.

Дйствіе ли это виновной совсти? говорилъ я самъ себ, или это негодованіе честнаго человка, несправедливо обвиняемаго въ преступленіи.

Глава V.

Читатель долженъ видть, съ какою быстротою стремился я на край пропасти. Темное, неразгаданное чувство говорило мн, что со мною будетъ, но я не могъ удержать себя. Возможно ли, говорилъ я самъ себ, чтобы Г. Фалклендъ, обремененный, подавляемый мыслію о несправедливомъ безчестіи, понесенномъ имъ предъ лицемъ всхъ, захотлъ дале сносить присутствіе молодаго человка, дерзкаго и нескромнаго, непрестанно напоминающаго ему его безчестіе и, какъ будто, ршившагося поддерживать ненавистное обвиненіе.

Правда я чувствовалъ, что Г. Фалклендъ не ршится меня выслать отъ себя по той самой причин, которая заставляла его удерживаться и отъ многихъ другихъ поступковъ, могшихъ открыть, что его чувствительность слишкомъ раздражительна и слишкомъ скоро можетъ сдлаться мрачною. Но это размышленіе было не очень утшительно. Мысль, что онъ будетъ питать ко мн ненависть безпрестанно усиливающуюся, и будетъ считать себя принужденнымъ держать меня при себ, какъ тяжкій крестъ, отъ котораго нельзя избавишься,— эта мысль не общала мн ничего хорошаго для спокойствія моего въ будущемъ.

Спустя нсколько времени, вычищая однажды бюро, я примтилъ какую-то бумагу, завалившуюся за одинъ изъ ящиковъ и повидимому затерянную. Въ другое время любопытство мое уступило бы правиламъ разборчивости и я возвратилъ бы ее, не раскрывая, моему господину, которому она принадлежала. Но все предшествовавшее столько возбудило во мн желанія искать объясненій, что я не могъ упустить представившагося случая. Я увидлъ, что бумага эта было письмо Гавкинса отца, и, по содержанію его, казалось, что оно было писано въ то время, когда онъ началъ замышлять, посредствомъ бгства избавиться отъ преслдованій Г. Тирреля. Вотъ оно:

Почтеннйшій Господинъ!

‘Въ продолженіе нкотораго времени, со дня на день я ожидалъ, что, ваша честь, возвратитесь въ нашу провинцію. Старый Варнесъ и жена его, оставленные стеречь вашъ домъ, сказали мн, что они не могутъ мн съ точностію объяснить, ни когда вы возвратились, ни въ какомъ мст Англіи находились вы тогда. Что касается до меня, то мое несчастіе дошло до такой степени, что я долженъ на что нибудь ршиться: это врно, но и все тутъ. Нашъ Сквайръ, сначала бывшій ко мн довольно милостивымъ,— въ этомъ я долженъ согласиться, хотя очень опасаюсь, что онъ длалъ это особенно для того, чтобы досадить Сквайру Унтервуду,— посл ршился погубить меня въ конецъ. По крайней мр, М. Г., я не позволилъ раздавить себя, какъ червя, я защищался, сколько могъ, потому что человкъ человка все-таки стоитъ, какъ говорятъ, но онъ былъ слишкомъ силенъ для меня.

‘Можетъ быть, еслибы я дошелъ до города и отнесся къ Мюнсу, вашему повренному, то онъ далъ бы мн средства писать къ вамъ. Но посл напрасной надежды и ожиданія, мн пришли въ голову другія мысли.— Я не хотлъ докучать вамъ, М. Г., моими длами. Я не люблю никого безпокоить, я считалъ это послднимъ средствомъ. И такъ теперь, когда и это средство не можетъ помочь мн, я стыжусь, что думалъ объ немъ. Неужели я не имю, говорилъ я самъ себ, рукъ и ногъ, подобно другимъ? Я выгнанъ изъ дому и ничего не имю, ну, что жъ? я, не капуста, которая засыхаетъ потому, что ее выдернули изъ земли. Я безъ копйки, это правда, но сколько сотъ и сколько тысячъ сотъ такихъ, которые всю жизнь проживаютъ, со дня на день! Притомъ же, говорилъ я самъ себ (прошу въ этомъ извиненія у вашей чести), еслибы мы, маленькіе люди, имли умъ удовлетворять только своимъ нуждамъ, то другіе не были бы тщеславными и гордыми лнивцами. Они были бы въ тягость самимъ себ.

‘Но еще одна причина заставила меня ршиться боле, нежели все прочее. Я не знаю, М. Г., какъ вамъ сказать это. Мой бдный сынъ, мой Леонардъ, все счастье моей жизни, уже три недли въ тюрьм Графства. Это совершенно справедливо, М. Г., и заключилъ его туда Сквайръ Тиррель. Теперь, М. Г., каждую минуту сердце мое обливается кровію, при мысли о положеніи моего Леонарда. Не страданіе его, нтъ, не это безпокоитъ меня, я не думаю, что можетъ быть такая трудность, которой бы нельзя было перенести, я не столько глупъ, чтобъ думать такъ. Но кто знаетъ, что можетъ случиться съ нимъ въ тюрьм? Три раза я навщалъ его, и въ томъ же угл, гд онъ, сидитъ человкъ, имющій такую ужасную рожу! Я не знаю, каковы другіе. Конечно, Леонардъ мальчикъ очень хорошій, надюсь, что онъ не станетъ слушать подобныхъ людей. Но, что бы ни было, я ршился не оставлять его въ этомъ обществ доле ни на полсутки. Можетъ быть, я не что иное, какъ упрямый, старый глупецъ, но что я забралъ себ въ голову, то будетъ. Не спрашивайте, какъ? Если бы я долженъ былъ писать къ вамъ и ожидать отвта, то это продлилось бы восемь или десять дней, объ этомъ и думать не должно.

‘Сквайръ Тиррель очень упрямъ, а вы, не во гнвъ вашей чести, вы такъ чувствительны. Я не хочу, чтобы кто нибудь безпокоился за меня, зла сдлано уже слишкомъ много, я хочу только избавишься отъ тисковъ. И такъ я пишу къ вашей чести только для того, чтобы облегчишь себ сердце. Я чувствую себя обязаннымъ почитать и любить васъ, какъ бы бы сдлали для меня все добро, какое не преминули бы сдлать, если бы дло приняло другой оборотъ. Можно биться объ закладъ, что вы боле не услышите обо мн. Пускай же доброе сердце ваше будетъ спокойно. Я знаю себя очень хорошо, и увренъ, что никогда не сдлаю ничего существенно худаго. Теперь я долженъ искать счастія въ мір. Со мной обходились довольно худо, Богъ это видитъ, но я не питаю за то злобы, мое сердце въ мир со всми, и я прощаю тому, кто мн сдлалъ зло. Я очень увренъ, что этотъ бдный Леонардъ и я не будемъ больны отъ трудовъ, которые должны будемъ переносить среди чужихъ людей, и что принуждены будемъ скрываться какъ разбойники большихъ дорогъ. Но какова бы ни была злоба судьбы, она не доведетъ насъ до чего нибудь порочнаго. Это утшеніе подкрпитъ насъ противъ всхъ бдствій и горестей здшняго міра.

Богъ да благословитъ вашу честь!

Это желаніе вашего нижайшаго и покорнаго слуги
Вильямса Гавкинса.

Я читалъ это письмо съ крайнимъ вниманіемъ, и оно заставило меня обратиться, къ прошедшему. Мн казалось, что оно было живйшимъ отпечаткомъ души простой и прямой.

Мысль очень печальная, говорилъ я себ, но уже такъ человкъ созданъ. Судя по наружности, можно сказать: Вотъ человкъ, честный, могущій сохранить непорочность сердца, и въ счастіи и въ несчастіи. И между тмъ чмъ все кончилось! Этотъ самый человкъ въ послдствіи могъ сдлаться убійцею и кончить дни свои на вислиц. О бдность! можно сказать, что вліяніе твое всемогуще! Ты разбиваешь нашу душу отчаяніемъ, ты ниспровергаешь въ насъ самыя дорогія и самыя глубокія правила, ты наполняешь насъ местью и злобою, и длаешь насъ виновными въ самыхъ жестокихъ поступкахъ. Дай Богъ, чтобъ я никогда не испыталъ гибельнаго могущества твоего, во всей обширности!

Удовлетворивъ своему любопытству, я постарался положить письмо такъ, чтобъ Г. Фалклендъ нашелъ его, желая въ то же время, въ слдствіе господствовавшаго во мн чувства, чтобъ онъ подумалъ, что оно могло быть въ моихъ рукахъ. Я увидлъ Г. Фалкленда въ слдующее утро, и когда завязался разговоръ, который могъ уже я начать безъ замшательства, я старался непримтно склонить его на тотъ предметъ, который занималъ меня. Посл многихъ вопросовъ, возраженій и ораторскихъ предосторожностей я продолжалъ такъ:

‘Право, М. Г., когда я размышляю о человческой природ, то не могу не видть съ горестію, что нельзя положиться на ея постоянство, и что, по крайней мр, въ людяхъ невоспитанныхъ и необразованныхъ, самыя счастливыя начала могутъ кончиться стыдомъ и безчестіемъ.

— И такъ, ты думаешь, что умъ, образованный ученіемъ, есть единственная подпора нашихъ правилъ?

Гм!… но почему не положить, что талантъ и образованіе часто скоре помогаютъ людямъ скрывать ихъ преступленія, нежели препятствуютъ совершать ихъ? Мы читаемъ объ этомъ въ исторіи странныя вещи.

— Вилльямсъ, сказалъ, нсколько смущенный Г. Фалклендъ, ты имешь особенную наклонность къ пересудамъ и человконенавиднію.

‘Кажется, нтъ. То правда, что я люблю смотрть на вещи съ обихъ сторонъ, чтобъ видть, сколько людей оклеветано, или даже, растерзано, такъ сказать, ихъ соотечественниками, и такихъ людей, которые были бы любимы и уважаемы, если бы умли правильно оцнить ихъ.

— Право, сказалъ, вздыхая Г. Фалклендъ, когда я размышляю обо всемъ этомъ, то не удивляюсь восклицанію умирающаго Брута: ‘О добродтель! я искалъ тебя, какъ чего нибудь существеннаго, и нахожу, что ты только пустое имя.’ Я имлъ слишкомъ много причинъ думать подобно ему.

‘Дйствительно, невинность и порокъ часто смшиваются въ этой жизни одна съ другимъ. Я припоминаю очень занимательную исторію объ одномъ бдномъ человк изъ временъ Елисаветы, который, по стеченію обстоятельствъ, непремнно былъ бы повшенъ за убійство, если бы истинно виновный самъ не явился въ судъ и не попрепятствовалъ приговору.’

Говоря это, я касался, самой чувствительной струны, пробудившей вс его горести. Онъ подступилъ ко мн съ яростнымъ видомъ, какъ будто ршившись силою изторгнуть у меня самое основаніе моей мысли. Но вдругъ, казалось, онъ перемнилъ свою мысль, онъ возвратился назадъ, съ судорожнымъ трепетомъ, восклицая:

‘Тысячу разъ, будь проклятъ міръ, честь, добродтель, правосудіе! Все это фокусы, плутовство! Весь міръ я ниспровергъ бы сейчасъ въ бездну ничтожества, если бы имлъ силу.

— Ахъ, М. Г., возразилъ я, вещи не такъ худы, какъ вы полагаете. Міръ сотворенъ для того, чтобы мудрые управляли имъ по своей вол, дла его не могутъ быть въ лучшихъ рукахъ, какъ въ рукахъ истинныхъ героевъ, а какъ на поврку выходитъ, что они бываютъ естественными друзьями и покровителями общества, то толпа должна только взирать на нихъ, сообразоваться съ ними и удивляться имъ.’

Г. Фалклендъ сдлалъ большое усиліе, чтобъ успокоиться. ‘Вильямсъ, сказалъ онъ, ты даешь мн прекрасный урокъ. Ты имешь правильныя понятія о вещахъ, и я думаю о теб очень хорошо. Я намренъ смотрть за собой, укрощу себя, забуду прошедшее и буду длать лучшее для будущаго. Будущее всегда наше.

‘Я очень жалю, М. Г., что обезпокоилъ васъ. Не знаю, долженъ ли я говорить все, что думаю, но надюсь, что наконецъ все объяснится, что справедливость будетъ выполнена и что истина откроется, несмотря на вс поддльные цвты, которыми стараются покрывать ее.’

Мысль, которую я возбудилъ въ ум Г. Фалкленда, была ему непріятна. Онъ помолчалъ съ минуту. ‘Справедливость, сказалъ онъ потомъ, сквозь зубы, я не знаю, что такое справедливость. Моя болзнь выше лекарствъ обыкновенныхъ, можетъ быть для нея и нтъ лекарства. Я знаю только одно, что я несчастнйшій изъ людей. Я началъ свою жизнь съ чистйшими намреніями, съ самою пламенною любовью къ человчеству,— и вотъ я….. несчастливъ….. несчастливъ, выше всякаго выраженія, выше всего, что можно перенести.’

Посл этихъ словъ онъ вдругъ углубился въ себя и принялъ гордый видъ и обыкновенную свою важность.

‘Какимъ образомъ произошелъ этотъ разговоръ? вскричалъ онъ. Кто далъ теб право длаться коимъ повреннымъ? Презрнный, коварный змй, учись вести себя съ большимъ почтеніемъ. Неужели мои страсти должны усмиряться и утишаться по вол дерзкаго слуги? Не принимаешь ли ты меня за инструментъ, на которомъ можешь на досуг играть, чтобъ посредствомъ его выражать вс тайны моей души? Удались и бойся, чтобъ я не заставилъ тебя дорого заплатить за твою безразсудную дерзость.’

Слова эти сопровождались столь сильнымъ выраженіемъ, что на нихъ нельзя было ничего отвчать. Я не отвчалъ ни слова, какъ будто чувствовалъ себя лишеннымъ всякаго дятельнаго движенія, не иначе какъ машинально и въ молчаніи могъ я выйти изъ комнаты.

Глава VI.

Спустя два дня посл этого разговора, Г. Фалклендъ приказалъ позвать меня къ себ. Разсказывая о томъ, что происходило между нами, я опять буду передавать не только слова, но и нмой языкъ нашего разговора. Въ его вншности, обыкновенно было нчто выразительное, воодушевленное, чего я не замчалъ ни въ одномъ человк, кром его. Это-то было для меня предметомъ постояннаго изученія, меня побуждало къ тому любопытство, бывшее во мн въ то время, какъ я уже сказалъ, господствующею страстію. Между тмъ какъ я теперь стараюсь соединить различные матеріалы моей исторіи, можетъ быть, въ нкоторыхъ случаяхъ, вмст съ тмъ, что поражало меня тогда, я соединяю и объясненія, которыхъ тогда не видлъ, но которыя доставили мн послдующія происшествія.

Въ настоящемъ случа лицо Г. Фалкленда было спокойно. Но спокойствіе это казалось не слдствіемъ внутренняго спокойствія, а скоре усиліемъ человка, который приготовляясь къ непріятной сцен, укрпляется уже сначала, чтобы имть возможность владть собою и не потерять присутствіе духа.

‘Вильямсъ, сказалъ онъ, я ршился, чего бы то ни стоило мн, объясниться съ тобою. Ты молодой человкъ, нескромный и неразсудительный, ты долженъ бы чувствовать, что если я позволяю теб разговаривать съ собою о предметахъ постороннихъ, то не прилично съ твоей стороны, доводить разговоръ до чего нибудь такого, что можетъ касаться лично меня. Недавно ты мн говорилъ много кое-чего, какъ то таинственно, что показываетъ, что ты знаешь боле, нежели какъ я думалъ. Мн столько же трудно сказать, какимъ образомъ узналъ ты то, что знаешь, какъ и то, въ чемъ состоитъ твое знаніе. Но, кажется, я замчаю въ теб слишкомъ много желанія играть моимъ спокойствіемъ, этого не должно бы быть и я не заслужилъ отъ тебя подобныхъ поступковъ. Впрочемъ, что бы ни было, для меня тяжело постоянно видть себя принужденнымъ находиться у тебя подъ стражею, ты какъ будто ведешь войну съ моею чувствительностію, но я ршился прекратить ее. И такъ я ожидаю, что ты оставишь всякую таинственность и двусмысленность и откровенно объяснишь мн, на чемъ ты основываешь свои непрестанные намки? Что ты знаешь? Что хочешь узнать? Я уже и такъ слишкомъ подвергался оскорбленіямъ и безпримрнымъ непріятностямъ, и не могу боле переносить, чтобъ непрестанно раздирали мои раны.

— Чувствую, М. Г., отвчалъ я, сколько я виноватъ, и жалю, что такой человкъ, какъ я, могъ причинить вамъ столько неудовольствія и безпокойства. Я чувствовалъ это вовремя, но былъ увлеченъ противъ воли, не зная какъ это случилось. Я всегда хотлъ остановиться, но демонъ, владющій мною, сильне меня. Я не знаю, М. Г., ничего, кром того, что разсказалъ мн Г. Коллинсъ. Онъ разсказалъ мн исторію Г. Тирреля, миссъ Мельвилля и Гавкинса, увряю васъ, М. Г., что онъ не сказалъ мн ни чего, что не клонилось бы къ вашей чести и что не показывало бы въ васъ боле ангела, нежели человка.

‘Очень хорошо, я нашелъ недавно письмо, писанное этимъ Гавкинсомъ, не было ли это письмо въ твоихъ рукахъ? не читалъ ли ты его?

— Ради Бога, М. Г., выгоньте меня изъ этого дома, накажите меня, какъ вамъ угодно, чтобъ я могъ простить самому себ. Я безразсуденъ, жалокъ, я самый презрнный человкъ, признаюсь, М. Г., я читалъ это письмо.

— Какъ же ты смлъ читать его? Это конечно для тебя весьма худо, но мы тотчасъ возвратимся къ нему. Ну, что же ты скажешь объ этомъ письм? Ты, кажется, знаешь, что Гавкинсъ повшенъ.

— Что я скажу объ немъ, М. Г……. о! по этому-то мн и пришло въ голову прочитать его, я скажу объ немъ то, что сказалъ вамъ третьяго дни. Когда я вижу, что человкъ, по видимому имвшій, столь добрыя правила, умышленно совершаетъ послднее изъ злодяній, то не могу перенести этой мысли.

— Вотъ что ты подумалъ!… хорошо…. Кажется, что ты знаешь также (ужасное воспоминаніе), что я былъ обвиненъ въ этомъ преступленіи?

Я не отвчалъ ничего.

— Очень хорошо, сударь. Можетъ быть, ты знаешь также, что съ той минуты, какъ совершено злодяніе…. да, сударь, съ этой самой минуты…… (и когда онъ говорилъ это, въ его вид выражалось что-то странное, почти дьявольское) я не имлъ ни одного спокойнаго часа, изъ счастливйшаго человка я сдлался самымъ жалкимъ твореніемъ, сонъ бжитъ отъ глазъ моихъ, всякая мысль о радости или утшеніи чужда для меня: ничтожество въ тысячу разъ предпочтительне печальнаго существованія, которое долженъ я влачить. Съ той самой минуты, когда я былъ способенъ выбирать, я избралъ, какъ первое благо, честь и почтеніе отъ людей. Кажется, теб извстно, сколько встрчалъ я препятствій, стремясь къ предмету всего моего честолюбія……. Я не буду благодаришь Коллинса за то, что онъ сдлался историкомъ моего бдствія…… Дай небо, чтобы этотъ ужасный вечеръ изгладился изъ памяти людей! Но вмсто того, чтобы исчезнуть, онъ сдлался для меня источникомъ непрестанно новыхъ бдствій, источникомъ неизсякаемымъ! Въ моемъ ли положеніи, меня ли, погруженнаго въ бездну несчастія, ты долженъ былъ выбрать, чтобъ доставить занятіе своей неутомимой дятельности и учиться искуству мучить душу? Недовольно ли того, что я обезчещенъ публично? что я лишенъ, не знаю какою-то адскою силою, единственнаго, остававшагося мн, средства отмстить за свою честь? Нтъ, къ увеличенію моего бдствія, я былъ обвиненъ, что я самъ предупредилъ свое мщеніе злодяніемъ. Все это прошло. Несчастіе, меня преслдующее, ничего жесточайшаго не могло сберечь для меня, какъ мученіе, которое ты причиняешь мн, доказывая, что сомнваешься въ моей невинности, чего, посл глубочайшаго и торжественнаго изслдованія, никто еще не осмливался сдлать. Ты меня заставилъ войти въ это объясненіе, ты исторгнулъ изъ груди моей довренность, которой я никогда не расположенъ былъ длать. Къ увеличенію моего несчастія, я долженъ еще зависть отъ человка, который можетъ играть моимъ униженіемъ. Удовлетворись, ты довольно унизилъ меня.

— Ахъ, М. Г., я недоволенъ, я не могу быть доволенъ. Я не могу переносить мысли о томъ, что осмлился сдлать. Я никогда не могу теперь смотрть прямо въ лице лучшему изъ господъ и лучшему изъ людей. Я прошу у васъ, М. Г., какъ милости, увольте меня изъ вашей службы, чтобы я могъ скрыться вдали отъ глазъ вашихъ.

Видъ Г. Фалкленда былъ чрезвычайно строгъ въ продолженіе всего разговора, но въ эту минуту онъ сдлался сурове и грозне, нежели прежде. ‘Какъ, несчастный! вскричалъ онъ, ты хочешь оставить меня, говоришь ты? Кто теб сказалъ, что я хочу отослать тебя?… Но для тебя несносно жить съ существомъ столь глубоко несчастнымъ, какъ я? Ты не имешь твердости переносить прихоти человка столь несчастнаго, и столь справедливаго?

— Ахъ, М. Г., не говорите мн этого, длайте изъ меня что вамъ угодно, можете убить меня, если хотите.

— Убить тебя!

(Нужно бы написать цлые томы, чтобъ описать, какъ повторились въ его устахъ эти послднія слова.)

— М. Г. продолжалъ я, я готовъ бы умереть, служа вамъ. Я люблю васъ боле, нежели какъ могу выразить, я почитаю васъ, какъ существо высшей природы, я безразсудный, я глупецъ, неопытный, неразсудительный…… Я хуже во сто разъ, нежели все это….. Но никогда мысль, противная врности, которою долженъ я вамъ, не входила въ мое сердце!’ Разговоръ нашъ на этомъ кончился, невозможно выразить впечатлнія, которое сдлалъ онъ на мою юную и простую душу. Я былъ въ изумленіи, даже вн себя, когда вспоминалъ о благосклонности, которую показывалъ ко мн Г. Фалклендъ при всей строгости своихъ упрековъ. Я не могъ выйти изъ изумленія, видя какъ я бдный, ничтожный, неизвстный, сдлался вдругъ столь важнымъ для счастія одного изъ самыхъ просвщенныхъ и совершенныхъ людей въ Англіи, но это чувство привязало меня къ моему господину боле, нежели когда нибудь, и, размышляя о своемъ положеніи, я клялся тысячу разъ никогда не показывать себя недостойнымъ столь благороднаго покровителя.

Глава VII.

Не странно ли, что въ то время, когда почтеніе мое увеличилось къ господину моему, лишь только прошло первое движеніе, я почувствовалъ, что опять возвратилось въ мою душу сомнніе, возбудившее во мн догадки: ‘не онъ ли убійца?’ Въ моей роковой участи было нчто, противъ води, влекшее меня къ погибели. Я не удивлялся смущенію, которое испытывалъ Г. Фалклендъ при каждомъ намек, какъ бы онъ ни былъ далекъ, припоминавшемъ это ужасное дло. Чрезвычайная чувствительность его въ отношеніи къ чести, такъ же удовлетворительно изъясняла это смущеніе, какъ и предположеніе преступленія. Посл того, какъ имя его одинъ разъ помрачено было столь ужаснымъ обвиненіемъ, естественно было, что онъ непрестанно былъ связанъ и готовъ, при малйшемъ случа, подозрвать какой нибудь непрямый упрекъ. Онъ могъ бояться сдлаться тайно предметомъ самыхъ оскорбительныхъ подозрній всякаго, съ кмъ имлъ малйшее сообщеніе. Что касается до меня, онъ открылъ, что я слышалъ объ немъ разсказы, не зная, какъ далеко они простирались, не зная, сказана ли мн правда или ложь, разсказаны ли мн происшествія съ искренностію, или злобно. Онъ имлъ также причины предполагать, что я имлъ обидныя мысли касательно его чести, и что я не судилъ объ немъ столь снисходительно, какъ требовала крайняя раздражимость его господствующей страсти. Вс сіи причины естественно должны были держать его въ состояніи непрестаннаго безпокойства и волненія. Но хотя я не открылъ ничего, что дйствительно могло бы сдлать основательною и малйшую тнь подозрнія, однакожъ мн невозможно было освободиться отъ сомнній и непрестанныхъ догадокъ.

Бурное состояніе моей души произвело во мн борьбу противоположныхъ правилъ, по перемнно оспоривавшихъ управленіе моими поступками. Иногда во мн господствовало глубочайшее почтеніе къ моему господину, я совершенно увренъ былъ въ его невинности и добродтеляхъ, слпо покорялся этой увренности умомъ и мыслію. Въ другой разъ это почтеніе и довренность начинали перемняться въ чувства противныя, я длался опять, какъ прежде, недоврчивымъ, подозрительнымъ, внимательнымъ, мучился тысячью догадокъ, чтобъ понять смыслъ самыхъ обыкновенныхъ его дйствій. Г. Фалклендъ, непрестанно приходившій въ безпокойство отъ всего, что могло касаться его чести, очень ясно видлъ вс эти измненія, и тмъ или другимъ образомъ обнаруживалъ впечатлніе, которое он производили въ немъ, часто прежде еще, нежели я самъ замчалъ ихъ, иногда, даже прежде, нежели он происходили. Положеніе наше для обоихъ насъ было ужасно: мы были бичами одинъ другому, часто я не могъ понять, какъ наконецъ терпніе и доброта моего господина не истощатся и онъ не ршится избавить себя отъ наблюдателя столь несноснаго. Хотя мы оба мучились, но между участію того и другаго изъ насъ было существенное различіе. Я среди непрестаннаго безпокойства, имлъ нкоторыя утшенія. Любопытство соединяется съ своего рода удовольствіями, также какъ и непріятностями. Умъ находится въ непрестанномъ раздраженіи’, ему кажется, что онъ каждую минуту приближается къ своей цли, и какъ начало его дятельности есть ненасытимое желаніе удовлетворять себ, то онъ предчувствуетъ въ этомъ удовлетвореніи нкоторое наслажденіе, которое, какъ ему кажется, можетъ вознаградить за все, что онъ долженъ былъ вытерпть, стремясь къ достиженію своей цли. Но что касается до Г. Фалкленда, онъ не могъ имть ни малйшей отрады. То, что онъ долженъ былъ терпть отъ взаимныхъ отношеній нашихъ, казалось зломъ нестерпимымъ. Онъ могъ только желать, чтобъ не было въ свт такого существа, какъ я, и проклинать минуту, въ которую добросердечіе заставило его извлечь меня изъ неизвстности и принять къ себ въ службу.

Я не долженъ умолчать объ одномъ изъ дйствій, произведенныхъ во мн моимъ необыкновеннымъ положеніемъ. Состояніе подозрнія и бдительности, въ которомъ непрестанно находился мой умъ, произвело быструю перемну въ моемъ характер. Казалось, оно произвело въ немъ все, чего можно ожидать отъ многолтнихъ наблюденій и опытности. Привычка, съ любопытствомъ и внимательно смотрть на все, что происходитъ въ душ человка, и находиться всегда среди тожества непрестанно раждающихся догадокъ, сдлала изъ меня самаго способнаго наблюдателя надъ тми секретными способами, по которымъ развиваются самыя тайныя силы человческаго разумнія. Я не говорилъ уже себ, такъ какъ въ начал: ‘я спрошу у Г. Фалкленда, онъ ли убійца?’ Напротивъ, посл того, какъ я тщательно разсмотрлъ различныя примты, и сообразилъ все прошедшее, мн досадно было, что я не могъ открыть ни одного средства, которое бы вполн, неопровержимо могло убдить меня въ невинности моего господина. Что касается до вопроса: былъ ли онъ виновенъ, то мн почти невозможно было сомнваться, что наконецъ, тмъ или другимъ образомъ, я успю узнать это, если только дйствительно онъ былъ преступникомъ. Но я не могъ ни на минуту остановишь на этомъ, какъ на факт, моихъ колеблющихся мыслей, и среди потока догадокъ, которымъ я не могъ противиться и которыя раждались отъ такого множества таинственныхъ обстоятельствъ, не смотря на наклонность юной и неопытной души вообще къ тому, что питаетъ его воображеніе прекрасными или ужасными картинами, о виновности Г. Фалкленда я могъ заключать не иначе, какъ по самому невроятному предположенію.

Надюсь, читатель проститъ мн, что я долго останавливаюсь на этихъ предварительныхъ обстоятельствахъ, скоро приступлю я къ повствованію о своихъ бдствіяхъ. Я уже сказалъ, что однимъ изъ побужденій начертать эти записки, было желаніе найти нкоторое развлеченіе среди гнтущаго меня несчастія. Я нахожу печальное удовольствіе припоминать случаи, столь непонятно увлекавшіе меня въ бездну. Между тмъ какъ я стараюсь описать прошедшія минуты счастливйшей эпохи моей жизни, вниманіе мое отвращается на нсколько мгновеній отъ бездонной пропасти бдствій, въ которую повергнутъ я теперь. Тотъ былъ бы жестокъ и безуменъ, кто позавидовалъ бы слабому облегченію моихъ горестей.— Продолжаю.

Посл объясненія, происходившаго между господиномъ моимъ и мною, его мрачная меланхолія не только не смягчалась ни сколько, даже и при помощи времени, но еще безпрестанно увеличивалась. Припадки безумія (не имя собственнаго названія, я долженъ называть ихъ этимъ словомъ, безъ сомннія не совсмъ приличнымъ въ смысл, допускаемомъ правиломъ и судами), сдлались, сильне и продолжительне, нежели прежде. Ихъ нельзя уже было вовсе скрыть отъ домашнихъ и даже отъ сосдей. Иногда онъ не бывалъ дня по два или по три дома, не предупредивши и не взявши съ собою никого. Это было тмъ необыкновенне, что извстно было, что онъ не посщалъ сосдей и даже не имлъ никакого сношенія съ ними. Но человку такого званія и столь богатому, какъ Г. Фалклендъ, трудно было вести подобный образъ жизни безъ того, чтобъ не угадали, что съ нимъ сдлалось, не смотря на то, что большая часть нашего Графства была очень уединенна. Иногда видли его вскарабкивающимся на скалы, иногда неподвижнымъ и наклонившимся, въ продолженіе цлыхъ часовъ, на краю пропасти, или лежащимъ въ какомъ-то летаргическомъ забвеніи при паденіи потока. Цлыя ночи онъ проводилъ на открытомъ воздух, не обращая вниманія ни на время ни на мсто, не чувствуя дйствія погоды, или лучше сказать, онъ искалъ шума и борьбы стихій, чтобъ нсколько отвлечь свое вниманіе отъ ужаснаго состоянія, тяготившаго его душу.

Сначала, когда насъ увдомляли о мст уединенія его, кто нибудь изъ домашнихъ, Г. Коллинсъ или я, но всего чаще я, какъ всегда находившійся въ дом, и ничмъ незанятый, по крайней мр, въ обыкновенномъ смысл этого слова, всегда искали его, чтобъ заставить возвратиться въ домъ. Но посл нсколькихъ опытовъ, мы сочли лучшимъ позволять ему увеличивать или уменьшать время своего отсутствія, по его вол. Г. Коллинсъ, которому его сдыя волосы и долгая служба, казалось, давали нкоторое право быть смле, иногда имлъ успхъ, хотя въ этомъ случа не было ничего досадне для Г. Фалкленда, какъ эта настойчивость, которая, по видимому, давала ему знать, что онъ иметъ нужду въ надзирател, который бы объ немъ заботился, и что онъ пришелъ, или по крайней мр былъ въ опасности притти въ такое состояніе, что самъ не можетъ судить о своихъ дйствіяхъ. Иногда, съ печальнымъ видомъ, уступалъ онъ усерднымъ убжденіямъ своего врнаго слуги, ропща на принужденіе, которымъ его связывали, не будучи впрочемъ въ состояніи сообщить силы своимъ жалобамъ. Иногда, покоряясь даже тому, чего отъ него требовали, онъ вдругъ осыпалъ насъ упреками и угрозами. Тогда во гнв его было нчто дикое и ужасное, что длало состояніе того, кто подпалъ его гнву, самымъ унизительнымъ, несноснымъ. Что касается до меня, то со мною обходился онъ въ этихъ случаяхъ вспыльчиво, и отталкивалъ меня отъ себя съ высокомріемъ, превосходившимъ все, къ чему я могъ считать способною природу человческую. Вспышки Г. Фалкленда, какъ мн казалось, бывали всегда, какъ бы кризисами въ его болзни, и если только приводили его въ себя преждевременно, онъ тотчасъ впадалъ въ меланхолію и слабость, обыкновенно продолжавшіяся два или три дня. Упрямая судьба хотла, чтобъ я находя его въ этомъ плачевномъ состояніи и, особенно, когда отыскивалъ его между скалами и пропастями, всегда видлъ его блднымъ, посинлымъ, страннымъ, дикимъ, тогда, вопреки моей наклонности, вопреки моему убжденію, вопреки очевидности, нчто невольное возбуждало во мн роковую мысль: ‘верно этотъ человкъ убійца!’

Глава VIII.

Однажды въ свтлыя, если могу такъ назвать ихъ, минуты, иногда посщавшія Г. Фалкленда въ продолженіе этого мрачнаго періода, привели къ нему по его званію мирнаго судьи, крестьянина, обвиненнаго въ убійств одного изъ своихъ сосдей. Правда, извстно было болзненное состояніе Г. Фалкленда и пожирающая его меланхолія, и, вроятно, къ нему не обратились бы въ этомъ обстоятельств, но какъ два или три сосдніе мирные судьи находились въ это время въ отсутствіи, то за нсколько миль въ окружности, боле не къ кому было отнестись. Хотя я употребилъ слово безуміе, описывая признаки его болзни, но читатель не долженъ себ воображать, чтобы т, которые имли случай видть его, считали его лишеннымъ ума. Правда, въ нкоторыхъ обстоятельствахъ поступки его были странны и неизъяснимы, но въ другихъ случаяхъ, онъ обнаруживалъ такую важность, такую осторожность и благородство, въ манерахъ столько оборотливости и вжливости, что онъ не только не потерялъ довренности къ себ несчастныхъ, но вся окрестность оглашалась похвалами ему. Я былъ при изслдованіи дла этого крестьянина. Только что узналъ я, что привело эту толпу пришельцевъ, меня поразила нечаянная мысль. Я увидлъ возможность воспользоваться этимъ случаемъ для великаго изысканія, поглощавшаго вс мои способности. Я сказалъ себ: ‘Этотъ человкъ обвиненъ въ убійств, но и одно слово: убійство очень важно для чувствительности Г. Фалкленда. Стану наблюдать за нимъ, не упущу его изъ виду ни на минуту, стану слдовать за каждою его мыслію, въ эту минуту, тайна души его должна открыться въ его чертахъ, если я теперь употреблю все мое тщаніе, то онъ будетъ осужденъ или оправданъ судомъ самымъ ужаснымъ и самымъ непогршительнымъ.’

Я занялъ мсто самое сообразное съ цлію, которая всегда меня занимала. Когда вошелъ Г. Фалклендъ, я тотчасъ легко могъ примтить въ немъ крайнее отвращеніе отъ дла, которымъ онъ долженъ былъ заниматься, но ему невозможно было избавиться отъ него. Въ немъ видно было безпокойство и замшательство. Едва ли онъ видлъ кого нибудь изъ собранія. Какъ только началось изслдованіе дла, онъ обратилъ взоры къ тому мсту, гд я находился. И въ этомъ случа, такъ какъ во многихъ другихъ, мы помнялись въ молчаніи взглядами, которые тому и другому изъ насъ высказали очень много. Г. Фалклендъ нсколько разъ перемнялся въ лиц. Я совершенно понялъ, что происходило въ его душ и хотлъ удалиться, но мн было это невозможно, страсти мои были слишкомъ возбуждены, я какъ будто пригвожденъ былъ къ своему мсту, если бы шло дло о моей жизни, о жизни моего господина или объ участи цлаго народа, и тогда было бы не въ моей власти перемнить мсто.

Между тмъ, когда первое движеніе прошло, Г. Фалклендъ принялъ видъ ршительный и самоувренный, и казалось, могъ владть собою боле, нежели какъ можно было ожидать при вход его. Вроятно, онъ усплъ бы до конца выдержать эту роль, если бы сцена не перемнилась. Братъ убитаго обвинялъ приведеннаго въ томъ, что онъ поступилъ съ самою черною злобою. Онъ съ клятвою уврялъ, что между обими сторонами съ давняго уже времени была вражда, и доказывалъ это нсколькими примрами. Онъ утверждалъ, что убійца искалъ случая удовлетворить своему мщенію и нанесъ первый ударъ, и, хотя это повидимому было простымъ вызовомъ на кулачный бой, но онъ выискивалъ минуту, чтобы нанести ударъ смертельный, отъ котораго почти тотчасъ палъ его противникъ.

Между тмъ какъ обвинитель высказывалъ свои обвиненія и доказательства, виновный обнаруживалъ самыя живыя чувства. То глубокая горесть изображалась во всхъ его чертахъ и невольныя слезы лились по его мужественному и суровому лицу, то онъ содрагался, когда дло принимало неблагопріятный оборотъ, не выказывая однакожъ ни малйшаго нетерпнія или желанія прерывать говорившихъ. Никогда не видалъ я человка, въ наружности котораго было бы видно мене жестокости. Онъ былъ высокъ, строенъ, и имлъ прекрасный видъ. Въ чертахъ его видна была простота и доброта, безъ глупости. При немъ была молодая женщина, его невста, она была прелестна, и взоры ея достаточно выражали, какое участіе принимала она въ участи своего любовника. Зрителями, приведенными случаемъ, овладвало то негодованіе на злой поступокъ мнимаго виновнаго, то состраданіе къ милой и несчастной двушк, его сопровождавшей. Они не смотрли на пріятную наружность обвиненнаго, уже въ послдствіи это нмое свидтельство привлекло ихъ благосклонное вниманіе. Что касается до Г. Фалкленда, онъ горлъ любопытствомъ и желаніемъ открыть истину, но минуту спустя онъ обнаруживалъ нечаянное волненіе и какъ будто углублялся въ себя, это повидимому длало для него столь печальнымъ изслдованіе, что ему трудно было переносить его долгое время.

Когда обвиненный долженъ былъ защищаться, онъ тотчасъ признался, что между нимъ и убитымъ была вражда и что послдній былъ для него величайшимъ непріятелемъ въ свт. Въ самомъ дл, это былъ только одинъ непріятель у него и онъ не могъ сказать причины этой непріязни. Онъ употреблялъ вс возможныя усилія, чтобъ удержать его бшенство, но безъ успха. Умершій непрестанно искалъ случая оскорблять его и насмхаться надъ нимъ, но онъ принялъ твердое намреніе никогда не заводить ссоры съ этимъ человкомъ, и до роковой минуты успвалъ въ этомъ. Если бы несчастіе, постигшее его, случилось съ кмъ либо другимъ, то могли бы по крайней мр подумать, что это сдлалъ случай, но онъ очень чувствовалъ, что въ настоящемъ обстоятельств никто въ свт не повритъ, чтобъ онъ поступилъ безъ намренія, а не изъ мести.

Дло происходило такимъ образомъ: онъ со своею невстою пошелъ на одну сосднюю ярмарку, и здсь они встртили этого человка. Послдній всегда старался оскорблять его и, принимая его терпніе и уступчивость за робость, былъ ободренъ еще къ большимъ грубостямъ и обидамъ. Наконецъ видя, что обвиненный, ни мало не сердясь, переносилъ множество личныхъ обидъ, онъ вздумалъ оскорблять эту двушку. Онъ слдовалъ за ними непрестанно, употреблялъ тысячу способовъ ругаться надъ ними и мучить ихъ: напрасно старались они избавиться отъ него. Двушка была очень испугана. Наконецъ обвиненный ршился объясниться съ обидчикомъ и спросилъ у него: какъ у него достаетъ столько варварства, чтобъ пугать женщину? Другой отвчалъ насмшливымъ тономъ: ‘Ну, что жъ, та женщина должна выбрать себ кого нибудь такого, кто могъ бы ее защищать, кто связывается съ негодными людьми и полагается на нихъ, тотъ заслуживаетъ то, что съ нимъ случается.’ Обвиненный испытывалъ вс возможныя средства отвратить ссору, наконецъ онъ потерялъ терпніе, гнвъ овладлъ имъ, и онъ вызвалъ на бой своего противника. Вызовъ былъ принятъ, сдлали кругъ, онъ поручилъ свою невсту попеченіямъ присутствовавшихъ и, къ несчастію, первый ударъ, имъ нанесенный, былъ смертельный.

Обвиненный прибавилъ, что онъ ни мало не безпокоился о томъ, чтобы ни случилось съ нимъ. Самымъ любимымъ его желаніемъ было то, чтобы провести свою жизнь, не сдлавши никому зла,— и вотъ руки его обагрены кровію. Все, что онъ могъ сказать, была просьба, чтобъ его избавили отъ жизни, какъ можно скоре, потому что совсть его не давала ему ни минуты покоя, докол будетъ онъ жить, передъ глазами его непрестанно будетъ образъ этого убитаго въ такомъ вид, въ какомъ видлъ онъ его поверженнымъ у своихъ ногъ. Для него была слишкомъ ужасна и не выносима мысль, что человкъ этотъ, полный жизни и силы, былъ поднятъ съ земли, какъ холодная бездушная масса, и все это по его вин. Онъ любилъ всмъ сердцемъ бдную двушку, бывшую причиною этого несчастія, но онъ не могъ боле смотрть на нее. Видъ этотъ вызывалъ легіонъ демоновъ, ожесточенныхъ противъ него. Несчастная минута отравила вс его надежды и сдлала для него жизнь бременемъ…… При этихъ словахъ руки его опустились, черты измнились и онъ оставался неподвижнымъ, въ положеніи отчаяннаго. Такую-то повсть долженъ былъ выслушать Г. Фалклендъ. Хотя обстоятельства большею частію были очень различны отъ тхъ, какія разсказывалъ я, и при встрч этихъ двухъ крестьянъ, съ той и другой стороны было гораздо мене политики, но для человка, котораго умъ былъ слишкомъ пораженъ первымъ изъ этихъ двухъ происшествій, и въ послднемъ были многія черты, могущія представить ихъ довольно сходными. Въ томъ и другомъ случа, кротость и осторожность не могли преклонить человка грубаго и жестокаго, въ томъ и другомъ ударъ нечаянный и ужасный поразилъ этихъ злыхъ людей въ цвт ихъ жизни. Это сходство раздирало сердце Г. Фалкленда. Онъ вдругъ вздрагивалъ, перемнялъ непрестанно положеніе, какъ человкъ, который не можетъ противиться сильной боли, его мучащей. Потомъ примтно было, какъ мускулы его снова вытягивались, какъ будто онъ хотлъ показать самое упорное терпніе, но и среди неподвижности его взора, я примтилъ, какъ слеза горести выступила въ его глазахъ и скатилась по щек.

Онъ не могъ обратить глазъ своихъ въ ту сторону зала, гд я находился, что сообщало ему видъ принужденія и замшательства. Но, когда обвиненный сталъ говорить о своихъ чувствахъ, когда онъ началъ выражать глубокое, горькое сожалніе о непроизвольной вин свой, Г. Фалклендъ не могъ боле вынести: онъ вдругъ всталъ и поспшно вышелъ изъ залы, со всми признаками горести и отчаянія.

Это обстоятельство почти ничего не значило для обвиненнаго, Г. Фалклендъ самъ совершилъ все существенное. По уход его, присутствовавшіе около получаса ожидали въ зал. По прошествіи этого времени, онъ позвалъ къ себ Коллинса. Разсказъ обвиненнаго подтвердили многіе изъ свидтелей, бывшихъ при убійств. Собранію сказано, что господинъ мой нездоровъ, и въ тоже время обвиненный освобожденъ. Однако, я узналъ въ послдствіе что мщеніе брата не удовлетворитъ этимъ и что онъ нашелъ другихъ судей, или боле робкихъ или боле жестокихъ, которые приказали его опять схватить. Тотчасъ по окончаніи сего дла, я удалился въ одну изъ самыхъ густыхъ рощей сада. Я чувствовалъ, какъ бились жилы на лбу моемъ, я задыхался и не усплъ еще совершенно удалиться въ чащу, какъ мысли мои, противъ моей воли, приняли новый оборотъ, и въ изступленіи я не могъ удержаться: ‘Вотъ, вскричалъ я, вотъ убійца! Гавкинсы были невинны! я въ этомъ увренъ! я готовъ прозакладовать свою жизнь! Все открылось, все ясно! Виновенъ, виновенъ, клянусь моей душой!’

Между тмъ, какъ я, такимъ образомъ, ходилъ быстрыми шагами по самымъ отдаленнымъ аллеямъ, и какъ время отъ времени позволялъ своимъ бунтующимъ мыслямъ вырываться въ невольныхъ восклицаніяхъ, казалось, во всемъ состав моемъ происходила страшная буря. Кровь кипла въ моихъ жилахъ, я ощущалъ какое-то изступленіе, котораго не могъ прекратить. Колеблемый самыми бурными движеніями, я ощущалъ въ себ боле важности и достоинства, и въ тоже время чувствовалъ въ себ необыкновенную энергію и горлъ негодованіемъ. Среди борьбы всхъ этихъ страстей, мн казалось, что душа моя наслаждается восхитительнымъ спокойствіемъ. Лучше не могу выразить состояніе, въ которомъ находился я въ эти минуты, какъ сказавши, что я никогда въ другое время столько не наслаждался жизнію. Это состояніе умственнаго изступленія продолжалось нсколько часовъ, но наконецъ оно утишилось и уступило мсто размышленію. Первый изъ представившихся мн вопросовъ въ это время, былъ слдующій: что сдлаю я изъ этой извстности, которой столько желалъ? Я не хотлъ сдлаться доносчикомъ, я почувствовалъ, о чемъ прежде никогда не думалъ, что можно любить убійцу, и даже, какъ я судилъ тогда, самаго преступнаго изъ убійцъ. Мн представлялось послднею степенью глупости и несправедливости, погубить человка, созданнаго для того, чтобы оказывать человчеству самыя существенныя услуги, потому только, что въ прежней его жизни былъ поступокъ, котораго, при всей его важности, уже нельзя перемнить. Эта мысль привела меня къ другой, на которую прежде я не обращалъ вниманія. Если бы я захотлъ быть доносчикомъ, то все извстное мн отнюдь не составляло достаточнаго доказательства для правосудія. Но, присовокупилъ я, если доказательство это таково, что его не можетъ принять уголовный судъ, то долженъ ли я самъ на него полагаться: при этой сцен, изъ которой извлекъ я роковое заключеніе, было двадцать человкъ кром меня. Ни одинъ изъ нихъ однако же не смотрлъ на этотъ фактъ съ такой стороны, какъ я. Вс видли въ немъ случайное и обыкновенное обстоятельство, или, по крайней мр, они находятъ достаточное изъясненіе его въ несчастіяхъ и болзненномъ состояніи Г. Фалкленда. Заключаетъ ли же оно, въ самомъ дл, столько слдствій и заключеній, когда никто кром меня не имлъ столько проницательности, чтобы замтить ихъ? Но вс сіи умствованія не производили никакой перемны въ моемъ образ мыслей. Въ продолженіе всего этого времени, въ ум моемъ представлялось: ‘Г. Фалклендъ убійца! Онъ виновенъ! я это вижу, чувствую, я въ этомъ увренъ.’ Такимъ образомъ неумолимая судьба моя влекла меня въ бездну. Быстрый и постепенный ходъ моихъ страстей, жаръ и нетерпливость любопытства, овладвшаго всми моими мыслями, казалось длали неизбжнымъ такой конецъ.

Въ то время, какъ я былъ въ саду, случилось одно обстоятельство. которое прежде несдлало на меня большаго впечатлнія, но которое вспомнилъ я, когда ходъ мыслей моихъ сдлался медленне. При одномъ изъ моихъ невольныхъ восклицаній, когда я считалъ себя совершенно однимъ, мн показалось, что въ нкоторомъ отъ меня разстояніи быстро мелькнуло что-то, какъ будто тнь человка, который хотлъ отъ меня скрыться. Хотя я едва могъ примтить его, но нкоторыя обстоятельства заставили меня думать, что это долженъ быть Г. Фалклендъ. Одна мысль, что онъ могъ слышать вырвавшіяся у меня слова, заставила меня трепетать. Впрочемъ, какъ ни была сильна и страшна эта мысль, она не могла однако жъ вдругъ прервать моихъ размышленій. Но послдовавшія за тмъ обстоятельства опять напомнили мн ее. Я едва уже могъ сомнваться, въ ея дйствительности, когда насталъ часъ обда и, между тмъ, нигд не нашли Г. Фалкленда. Ужинъ и ночь прошли также. Домашніе заключили только изъ этого, что онъ отправился, какъ обыкновенно, въ одну изъ своихъ меланхолическихъ прогулокъ.

Глава IX.

Эпоха, въ которую случилось это происшествіе, кажется, была ршительною для участи Г. Фалкленда. Происшествія слдовали одна за другимъ. Въ слдующее утро, часовъ въ девять, показался огонь въ одной изъ печныхъ трубъ дома. Повидимому нтъ ничего обыкновенне этого случая, между тмъ усилившійся пожаръ очевидно показывалъ, что загорлась какая нибудь перекладина, неосторожно положенная во время строенія дома. Можно было опасаться за все зданіе. Отсутствіе господина и Коллинса еще больше увеличивало смятеніе. Между тмъ, какъ одна часть людей старалась тушить огонь, благоразуміе требовало, чтобъ другая выносила изъ дому драгоцннйшія мебели. Я принялъ на себя распоряженіе въ этомъ случа, какъ, въ самомъ дл, моя должность въ дом давала мн на это право, и какъ меня считали способнйшимъ къ тому по моей расторопности.

Отдавши приказаніе о нкоторыхъ общихъ мрахъ, я считалъ недостаточнымъ, если буду только надсматривать и приказывать, но думалъ, что и самъ лично долженъ трудиться въ настоящемъ случа. И такъ я вошелъ съ этимъ намреніемъ, не знаю, какой тайный рокъ направилъ мои шаги къ маленькой комнат, находившейся подл библіотеки. Когда, вошедши, я осмотрлъ кругомъ, глазамъ моимъ тотчасъ представился не большой ящикъ, о которомъ я говорилъ въ первой глав этой повсти.

Умъ мой былъ раздраженъ до послдней степени. Въ углу комнаты находилось долото и нкоторыя другія плотническія орудія. Не знаю, какое бшенство вдругъ овладло мной. Побужденіе было слишкомъ сильно, чтобъ ему противиться. Я забылъ дло, за которымъ пришелъ, забылъ домашнихъ людей, забылъ общую опасность. Комната, въ которой находился я, почти объята была пламенемъ. Я схватилъ одно орудіе, соотвтствовавшее моему намренію, бросился на землю, и, какъ можно скоре, старался открыть ящикъ, заключавшій въ себ предметъ моего пламеннаго любопытства. Посл двукратнаго или трекратнаго усилія, въ которомъ вся энергія неукротимой страсти соединилась съ моею силою физическою, замокъ уступилъ, ящикъ открылся, и все, что такъ пламенно хотлъ я видть и узнать, было уже въ моей власти.

Я готовъ былъ поднять крышку, какъ вдругъ взошелъ Г. Фалклндъ запыхавшись, съ глазами дикими, свирпыми. Пламень, который увидлъ онъ очень издалека, привелъ его въ домъ. Въ минуту крышка выпадаетъ изъ рукъ моихъ. Едва онъ увидлъ меня, ярость закипла въ его взорахъ. Онъ бжитъ къ столу, на которомъ лежала пара заряженныхъ пистолетовъ, схватываетъ одинъ изъ нихъ и приставляетъ его къ моей голов. Увидвъ его намреніе, я отшатнулся, чтобъ спастись, но онъ съ такою же быстротою оставилъ свое намреніе, съ какою принялъ его, и, подбжавъ къ окну, выстрлилъ въ воздухъ. Потомъ приказываетъ мн удалиться своимъ обыкновеннымъ сильнымъ тономъ, которому невозможно было противиться, и я, въ замшательств отъ стыда, что былъ пойманъ въ такомъ дл, тотчасъ повиновался. Черезъ минуту значительная часть трубы съ шумомъ обрушилась на дворъ и кто-то вскричалъ, что огонь усилился чрезвычайно. Эти обстоятельства, кажется, механически подйствовали на моего господина, заперши кабинетъ, онъ тотчасъ является вн дома, всходитъ на крышу и въ минуту является везд, гд присутствіе его могло бытъ необходимо. Вскор огонь совершенно погашенъ. Читателю трудно представить себ состояніе, въ которомъ я находился. Поступокъ мой былъ нкоторымъ образомъ безумный, но какое невыразимое чувство испытывалъ я, вспоминая объ немъ! Это было не что иное, какъ первое движеніе минутнаго забвенія, кратковременное отсутствіе ума, но что подумаетъ Г. Фалклендъ объ этомъ отсутствіи ума? Кто одинъ разъ показалъ себя способнымъ къ подобному, низкому поступку, тотъ для всякаго долженъ казаться человкомъ опаснымъ, сколько же долженъ онъ казаться такимъ въ глазахъ человка, находившагося въ состояніи Г. Фалкленда! Недавно къ голов моей былъ приставленъ пистолетъ рукою, ршавшею прекратить мою жизнь. Правда, первая минута прошла, но кто зналъ, что ожидало меня въ будущемъ? Не чувствовалъ ли я надъ головой моей мщенія, ненасытимаго мщенія Фалкленда, котораго воображеніе мое представляло мн съ руками обагренными кровью и сердцемъ, свыкшимся съ жестокостію и убійствомъ? Какихъ способовъ для моей погибели не имлъ онъ въ своемъ изобртательномъ и предпріимчивомъ ум! Такъ, однако жъ, кончилось это роковое, неукротимое любопытство, это влеченіе, представлявшееся мн столь простымъ и столь извинительнымъ.

Въ пылу страсти, я не думалъ о слдствіяхъ. Теперь какъ будто пробудился. Ужели естественно человку самому стремиться въ глубину бездны или бросаться, не колеблясь, въ средину пламени? Какъ случилось, что я могъ на минуту забыть этотъ важный видъ Г. Фалкленда, столь грозный, столь ужасный, и неумолимую ярость, возбужденную мною въ душ его? Мн не приходило въ голову ни одной мысли о будущей моей безопасности, я дйствовалъ безъ малйшаго соображенія, не предпринималъ никакихъ средствъ скрыть мое предпріятіе, если бы оно удалось. Но время уже прошло, одна минута перемнила мое положеніе съ такою быстротою, примры которой едва ли можно найти въ длахъ человческихъ.

Я всегда старался найти причину движенія, увлекшаго меня къ поступку, столь чудовищному. Это была какая-то тайная, симпатическая сила. По закону природы, одно чувство теряется въ другомъ подобномъ. Я въ первый разъ былъ еще свидтелемъ опасности, соединенной съ пожаромъ, все было вокругъ меня въ смятеніи и все могло произвести въ голов моей безпорядокъ. Неопытность моя представляла мн общее положеніе отчаяннымъ,— и отчаяніе овладло мной. Сначала я казался до нкоторой степени спокойнымъ и хладнокровнымъ, но это съ моей стороны было также усиліе отчаянія, и, когда оно истощилось, минутное безуміе послдовало за нимъ.

Теперь я всего долженъ былъ опасаться, и между тмъ какое было мое преступленіе? Оно не происходило ни отъ одной изъ тхъ причинъ, которыя, по справедливости, возбуждаютъ отвращеніе людей. Это не была ни жажда имущества, ни жажда власти, ни удовлетвореніе чувственности. Въ сердц моемъ, не было ни искры злобы. Я всегда питалъ глубокое уваженіе къ возвышенной душ Г. Фалкленда, я теперь его имю. Безразсудная жажда знать составляла всю вину мою. Но эта жажда, во всякомъ случа, не заслуживала ни прощенія, ни милости. Эта ужасная эпоха была кризисомъ въ моей судьб, до нея я могъ еще оскорблять: послдовавшая за нею жизнь моя непрестанно была оборонительная. Вина моя была не долговременна, никакое злое намреніе не увеличивало ея, но какъ долговременна ужасная месть, которой стоитъ она мн! Она кончилась не прежде, какъ вмст съ жизнію. Состояніе, въ которомъ находился я, вспомнивъ о томъ, что сдлалъ, не позволяло мн ни на что ршаться. Во мн все было хаосъ и неизвстность. Ужасъ, овладвшій всми моими мыслями, лишилъ ихъ всей дятельности. Я чувствовалъ, что умственныя способности мои оставили меня, что силы души моей сокрушены и что я долженъ въ молчаніи ждать бури, готовившейся разразиться надо мною. Я похожъ былъ на человка, который пораженъ громомъ и лишенъ навсегда способности двигаться, а между тмъ сохранилъ еще сознаніе своего положенія. Смертельное отчаяніе,— вотъ одно, къ чему я былъ способенъ. Еще таково было состояніе души моей, когда Г. Фалклендъ приказалъ меня позвать. Посланный вывелъ меня изъ моего мучительнаго положенія, пришедши въ себя, я испытывалъ болзненное, непріятное чувство, точно такое, какое можно предполагать въ человк, пробуждающемся отъ смертнаго сна. Мало по малу я опять получилъ способность привести свои мысли въ порядокъ и возможность итти. Я узналъ, что Г. Фалклендъ тотчасъ по утушеніи огня удалился въ свою комнату. Уже наступалъ вечеръ, когда онъ позвалъ меня.

Я нашелъ въ немъ вс признаки крайняго унынія, но въ его взор обнаруживалась тихая и печальная важность. Въ эту минуту незамтно было ничего мрачнаго, гордаго и суроваго. Когда я вошелъ, онъ поднялъ глаза и, увидвъ, что это я, приказалъ мн запереть дверь извнутри. Я повиновался, самъ онъ обошелъ кругомъ комнату и осмотрлъ вс другія отверзтія, я трепеталъ всмъ тломъ и говорилъ самъ себ: я какую кровавую сцену приготовляется играть Росцій.’

‘Вилльямсъ, сказалъ онъ мн тономъ, выражавшимъ боле горесть, нежели неудовольствіе, я покушался на твою жизнь! я, несчастный, обреченъ на презрніе и омерзніе людей!’ Онъ остановился на нсколько минутъ, потомъ продолжалъ: ‘Если есть на земл существо, способное сильне другихъ чувствовать презрніе и омерзніе, которыхъ я достоинъ, то это я. Долгое время я былъ въ состояніи непрерывнаго мученія и преданъ странному безумію.

‘Но я могу прекратить это состояніе и отвратить его слдствія, и, по крайней мр, въ разсужденіи нашихъ съ тобою сношеній, я ршился это сдлать. Я знаю всю цну этого и……. и мое намреніе твердо.

‘Я хочу отъ тебя клятвы, прибавилъ онъ, нужно обязать тебя всмъ, что есть священнаго на неб и на земл, никогда не открывать того, что намренъ я сказать теб…….’ Онъ диктовалъ форму клятвы и я, противъ воли, повторилъ ее. Я не имлъ силы возразить ни слова.

‘Этой довренности, сказалъ онъ, ты самъ искалъ, а не я’, она для меня столько же ненавистна, сколько для тебя опасна. Посл этого предисловія, онъ остановился. Казалось, онъ хотлъ собраться съ силами. Онъ отеръ себ лицо платкомъ: оно было орошено не слезами, а потомъ.

‘Смотри на меня, наблюдай за мной. Не странно ли, что существо такое, какъ я, еще иметъ человческія черты? Я послдній злодй. Я убійца Тирреля и Гавкинсовъ.’ Я затрепеталъ отъ ужаса, но молчалъ.

‘Какая моя исторія! Обиженный, обезчещенный, покрытый стыдомъ предъ собраніемъ, я сдлался способнымъ ко всякому отчаянному поступку. Выждавъ минуту, я послдовалъ за Тиррелемъ изъ залы и, вооруженный острымъ ножемъ, попавшимся мн въ руки, напалъ на него сзади и прокололъ ему сердце. Исполинское тло моего врага упало къ ногамъ моимъ.

‘Это не что иное, какъ звнья одной и той же цпи. Оскорбленіе! убійство! Потомъ мн должно было защищаться, нужно было выдумать ложь, столь искусно составленную, чтобъ можно было обмануть всхъ. Бывалъ ли когда столь печальный и столь несносный трудъ? ‘Счастье мн помогло. Оно благопріятствовало мн боле, нежели я могъ желать: подозрніе было далеко отъ меня, оно пало на другаго, но и отъ этого еще я долженъ былъ страдать. Откуда явились противъ него эти случайныя доказательства, эти слды крови, отломокъ ножа,— всего этого я не могу теб объяснить. Я полагаю, что по какому нибудь случаю, похожему на чудо, ему случилось проходить тмъ мстномъ и что онъ старался подать помощь умиравшему гонителю своему. Теб разсказали исторію Гавкинса, ты читалъ одно изъ его писемъ, но ты не знаешь и тысячной части доказательствъ извстной мн, неизмнной прямоты его сердца. Съ нимъ погибъ и его сынъ, этотъ сынъ, котораго счастіе и добродтель хотлъ онъ спасти цною всего, что имлъ, для котораго терплъ онъ бдность и за котораго стократно отдалъ бы свою жизнь…… Нтъ, никогда не буду въ состояніи описать мученія, мною испытанныя.

Вотъ передъ тобою дворянинъ! вотъ человкъ съ честью! Я былъ слпымъ обожателемъ мннія людскаго. Мою добродтель, честность, миръ души моей, я все принесъ въ жертву этому ненасытному идолу, но, что еще ужасне, ничто изъ того, что произошло, отнюдь не способствовало къ моему исцленію. Эту бшеную любовь къ чести и уваженію, я чувствую въ сердц еще боле, я не разстанусь съ ней до послдняго моего дыханія. Я самый гнусный изъ злодевъ, но хочу оставить по себ имя, ни чмъ незапятнанное и всми уважаемое. Нтъ столь страшнаго преступленія, нтъ кровавой сцены, на которую не ршился бы я по этому побужденію. То ничего не значитъ, что эти вещи, когда смотрю на нихъ издали, возбуждаютъ во мн отвращеніе………… Я увренъ въ томъ, что говорю, пусть испытаютъ меня, я уступлю. Я презираю себя, отвращаюсь отъ себя, но иначе быть не могу: я зашелъ слишкомъ далеко и не могу возвратиться.

‘Что принуждаетъ меня къ этой довренности? Забота о чести. Видъ пистолета въ моихъ рукахъ, какого нибудь смертоноснаго орудія въ моей власти, заставляетъ меня трепетать, можетъ быть первое злодяніе, которое случится мн совершить, не будетъ имть такого успха, какъ прежнія. Я долженъ выбрать одно изъ двухъ: имть въ теб или довреннаго или жертву. Лучше поврить теб всю истину подъ печатью тайны, нежели жить въ непрерывномъ страх отъ твоей проницательности и безразсудности. Знаешь ли, что ты сдлалъ? Для удовлетворенія пустаго любопытства ты продалъ самъ себя. Ты останешся въ моей служб, но никогда не будешь имть моей привязанности. Я буду длать теб добро: но ты всегда будешь предметомъ моей ненависти. Если когда нибудь одно неосторожное слово выйдетъ изъ твоихъ устъ, если когда нибудь ты подашь мн поводъ къ подозрнію или недоврчивости: ты долженъ будешь искупишь это своею жизнію, или еще дороже. Ты заключилъ ужасный торгъ, но отступиться отъ него уже поздно. Ради всего священнаго и ужаснаго въ мір, старайся быть врнымъ.

‘Въ нсколько лтъ въ первый разъ, сего дня, языкъ мой говоритъ отъ сердца, и съ этой минуты всякое общеніе между устами и сердцемъ моимъ, прекращается на-всегда. Я не имю нужды въ жалости, не требую утшенія: окруженный ужасами, я сохраню до конца силу душевную. Если бы мн назначена была другая судьба, я имлъ способности дйствовать для лучшихъ цлей, я могу быть безразсуденъ, жалокъ, бшенъ: но и среди безумія умю сохранить присутствіе духа и благоразуміе.’

Такова была сущность этой исторіи, которую столько хотлъ я узнать, хотя въ продолженіи цлыхъ мсяцовъ, этотъ предметъ занималъ вс мои мысли, но во всей рчи Г. Фалкленда не было ни одного слова, которое бы не поражало мой слухъ со всею силою новости. ‘Г. Фалклендъ убійца! говорилъ я самъ себ, выходя изъ этой аудіенціи. (Ужасное слово убійца леденило всю кровь въ моихъ жилахъ). Онъ убилъ Тирреля потому, что не могъ владть своими чувствами, своимъ гнвомъ, онъ пожертвовалъ двумя Гавкинсами, отцомъ и сыномъ, потому что не могъ, за какую бы ни было цну, вынести публичной потери своей чести: какъ могу я надяться, что, рано или поздно, не буду жертвою человка, столь необузданнаго, столь неумолимаго въ своихъ страстяхъ? ‘

Но, не смотря на это страшное заключеніе (заключеніе, въ которомъ находится, можетъ быть, девять изъ десяти причинъ ужаса, который раждаетъ въ людяхъ пороки), я не могъ, время отъ времени, не возвращаться къ мыслямъ, совершенно противнымъ. ‘Г. Фалклендъ убійца! говорилъ я. И однако жъ онъ бы могъ быть превосходнйшимъ изъ людей, если бы захотлъ считать себя такимъ. Неужели мы отъ того и бываемъ порочны, что сами себя считаемъ порочными?

Въ безпорядк мыслей, произведенномъ во мн этимъ ужаснымъ убжденіемъ, на которомъ, при всхъ моихъ подозрніяхъ, я никогда несмлъ дотол остановиться, я находилъ новыя причины удивляться моему господину. Правда, его угрозы были страшны, но когда я размышлялъ о своемъ поступк, столь оскорбительномъ, столь противномъ всмъ правиламъ общежитія, столь нагломъ и грубомъ, столь несносномъ для человка такого званія, какъ Г. Фалклендъ, но собственно въ такомъ состояніи, каково было его, то я удивлялся еще его терпнію. Было, правда, довольно много очевидныхъ причинъ, которыя не позволяли ему ршиться на крайность, въ отношеніи ко мн, но при всемъ томъ, какъ кротко и умренно было его поведеніе, какъ скроменъ былъ его языкъ, въ сравненіи съ тми ужасными картинами, которыя представляло мн мое воображеніе. По этому, я думалъ, что одною минутою поплатился за вс бдствія, которыхъ ожиданіе заставляло меня трепетать, и воображалъ, что имя дло съ человкомъ, столь благороднымъ и великодушнымъ, какъ Г. Фалклендъ, я не долженъ былъ опасаться ничего ужаснаго.

‘Онъ хочетъ, говорилъ я себ, непрестанно держать передъ моими глазами перспективу ужасовъ. Онъ воображаетъ, что меня не могутъ удержать никакія собственныя правила, что я не чувствую превосходства его личныхъ качествъ, но я хочу показать ему, что онъ ошибается на мой счетъ. Я никогда не буду длать зла моему господину, по этому онъ не будетъ мн врагомъ. Среди всхъ его несчастій и всхъ недостатковъ, я чувствовалъ, что вздыхаю только о его счастіи. Если онъ былъ преступенъ, должно винить въ этомъ обстоятельства, въ другихъ обстоятельствахъ, т же самыя качества довели бы его, или лучше, и въ самомъ дл доводили до самой высшей благотворительности. Очевидно, въ моихъ размышленіяхъ было несравненно боле снисходительности, нежели сколько имютъ ея въ подобныхъ случаяхъ къ людямъ, заклейменнымъ именемъ великихъ преступниковъ. Это и неудивительно, если обратить вниманіе на то, что не давно я самъ преступилъ предлы долга, какъ они установлены въ обществ, и что слдственно я могъ питать къ другимъ виновнымъ мгновенное сочувствіе. Присоедините къ сему и то, что въ начал Г. Фалклендъ показался мн благодтельнымъ существомъ. На-досуг, съ величайшимъ вниманіемъ, которое не могло обмануть меня, я замчалъ отличныя качества его сердца, и находилъ въ немъ умъ несравненный, самый образованный, какой только я встрчалъ когда-либо.

Хотя первое впечатлніе ужаса, поразившее меня, значительно ослабло, но состояніе мое не переставало еще быть очень жалкимъ. Довольство, благополучіе и пріятная беззаботливость юности, оставили меня на всегда. Неумолимый голосъ безпрестанно повторялъ мн: ‘ты не будешь боле имть спокойнаго сна!’ Меня мучила тяжесть тайны, которая всегда должна была лежать на душ моей, и это чувство было для меня источникомъ постоянной меланхоліи. Я сдлался плнникомъ, въ самомъ ужасномъ смысл этого слова, на цлые годы, а можетъ быть и на всю жизнь, предполагая даже все нужное благоразуміе и совершенную скромность, все-таки мн суждено было непрестанно чувствовать, что подл меня находится надзиратель неусыпный, неутомимый, непрестанно возбуждаемый голосомъ своей виновной совсти, непрестанно одушевляемый гнвомъ за средства, при помощи коихъ я извлекъ у него страшную его тайну, и могущій, по малйшей прихоти, самовластно сдлать со мною, что захочетъ. Бдительность образованнаго, публичнаго, организованнаго деспотизма, ничто въ сравненіи съ тою, которую непрестанно возбуждаютъ столь дятельныя страсти души безпокойной и ревнивой. Я не зналъ, какое найти убжище отъ этого рода преслдованія, Я не смлъ ни бжать отъ глазъ, наблюдавшихъ за мной, ни оставаться подверженнымъ опасному ихъ вниманію. Правда, сначала мысль о безопасности ласкала меня нкоторымъ образомъ, докол я не сталъ на краю пропасти. Прошло немного времени и тысячи обстоятельствъ открыли мн истинное положеніе мое. Изъ самыхъ замчательныхъ были слдующія.

Глава X.

Спустя нсколько времени посл того, какъ Г. Фалкдендъ сдлалъ мн это роковое открытіе, Г. Форестеръ, старшій его братъ по матери пріхалъ на нсколько времени въ нашъ домъ. Это обстоятельство было совершенно противно привычкамъ и склонностямъ моего господина. Онъ съ давняго времени, какъ я уже сказалъ, прервалъ вс сношенія съ своими сосдями, онъ отказывалъ себ во всякомъ род удовольствія или развлеченія. Онъ убгалъ человческаго общества и никогда не считалъ себя достаточно скрытымъ въ неизвстности и уединеніи. Человку, твердому въ своей ршимости, почти всегда легко было выполнить этотъ планъ жизни, но Г. Фалкленду невозможно было избжать посщенія Г. Форестера. Этотъ дворянинъ возвратился съ твердой земли, гд онъ проживалъ нсколько лтъ, онъ требовалъ у брата жилища до того времени, пока можетъ жить въ собственномъ дом, находившемся въ тридцати миляхъ, и сдлалъ это требованіе съ тономъ увренности, которой невозможно было отказать. Г. Фалклендъ могъ только сказать, что онъ боится, что состояніе здоровья и нравъ его сдлаютъ для брата непріятнымъ жилище въ его дом, Г. Форестеръ, полагая съ своей стороны, что такое состояніе увеличивается по мр того, какъ ему ничего не противополагаютъ, надялся, что его общество заставитъ Г. Фалкленда оставить привычки своей уединенной жизни. Г. Фалклендъ не спорилъ боле: онъ не хотлъ показать холодности къ родственнику, къ которому имлъ особенное уваженіе, и боясь обнаружить истинныя причины свои, не смлъ боле возражать. Г. Форестеръ, во многихъ отношеніяхъ, былъ противоположенъ моему господину. Одинъ видъ его показывалъ уже особенность его характера. Глаза его глубоко впали подъ выдавшимся лбомъ и густыми бровями, лицо было коротко и угловато, цвтъ лица смуглый и черты грубыя. Онъ много видлъ свта, но судя по упрямству и простот его манеровъ, можно было подумать, что онъ никогда не отходилъ отъ своего очага. Нравъ его былъ непріятный и грубый: нельзя было безъ изумленія видть, какъ онъ вдругъ обижался бездлицею, и грубо открывалъ ошибку, его оскорбившую, какъ бы для того, чтобъ васъ унизить, не щадя вашей чувствительности. Въ этомъ случа, осторожность въ обнаруживаніи своего неудовольствія, онъ считалъ низостію, которую тотчасъ должно подавлять безъ остановки. Онъ, составилъ себ образъ мыслей, сообразный съ этимъ своенравіемъ. По его мннію, должно скрывать привязанность, которую имешь къ кому нибудь, такъ, чтобы оказывая существенныя услуги, не дать ему надъ собою власти, открывъ привязанность, внушаемую имъ. Подъ этой непривлекательной наружностью, Г. Форестеръ скрывалъ сердце доброе и благородное. По первой встрч съ нимъ, объ немъ судили дурно, но онъ много выигрывалъ, когда его узнавали. Тогда грубость его казалась привычкою, въ памяти друзей умъ его и доброта, брали верхъ надъ всми его недостатками. Когда онъ оставлялъ брюзгливыя и язвительныя полуфразы, обращеніе его длалось легкимъ, забавнымъ и поучительнымъ, счастливымъ выборомъ выраженій, онъ умлъ выказывать тонкость своихъ наблюденій и силу сужденія.

Особенности характера этого человка не замедлили обнаружиться во время его пребыванія въ нашемъ дом. Будучи отъ природы очень чувствительнымъ, онъ тотчасъ и живйшимъ образомъ тронутъ былъ несчастнымъ состояніемъ своего родственника. Онъ употреблялъ все, что могъ, чтобы помочь ему, но въ покушеніяхъ его была замтна грубость и неловкость. Онъ не имлъ того пріятнаго краснорчія души, которое, можетъ быть, на нсколько минутъ избавило бы Г. Фалкленда отъ его мученій. Онъ не убждалъ своего хозяина взяться за умъ, вооружиться мужествомъ, побдить демона, его покорившаго. Въ сердц Г. Фалкленда не было струны, на которую подйствовалъ бы тонъ этихъ увщаній. Онъ не имлъ столько искусства, чтобы проникнуть убжденіемъ разсудокъ, столько заблуждавшійся. Словомъ, испытавши надъ этимъ больнымъ сердцемъ все, что могла внушить ему его нжность, онъ оставилъ вс свои нападенія, досадуя на неудачу, но гораздо боле недовольный безуспшностію своихъ усилій, нежели оскорбленный упорствомъ г. Фалкленда. Любовь его къ нему отъ этого ни сколько не уменьшилась, и онъ чувствовалъ истинную горесть отъ того, что усплъ ему сдлать столь мало добра. Въ этомъ случа, об стороны взаимно отдали справедливость относительнымъ достоинствамъ другъ друга, между тмъ, какъ неравенство характеровъ препятствовало малйшимъ дурнымъ слдствіямъ. Едва ли была одна точка соприкосновенія въ этихъ двухъ характерахъ. Г. Форестеръ былъ не въ состояніи доставить когда нибудь Г. Фалкленду въ той степени удовольствіе или непріятность, на которой он выводятъ душу изъ ея покойнаго состоянія и заставляютъ терять власть надъ самой собою.

Новый житель нашего дома былъ общительнаго характера и любилъ поговорить всегда, когда могъ надяться, что его не прервутъ и не противорчатъ ему. Скоро замтилъ онъ, что въ нашемъ дом былъ совершенно вн своей стихіи. Г. Фалклендъ велъ жизнь уединенную, созерцательную. Пріздъ родственника налагалъ на него нкоторое принужденіе, но и въ это время любимыя наклонности его обнаруживались ежеминутно. Но когда они прожили нсколько времени вмст и увидли, что взаимное общество служить для нихъ боле тягостію, нежели удовольствіемъ, то согласились, молча дать другъ другу полную свободу слдовать своимъ вкусамъ. Въ нкоторомъ смысл, Г. Фалклендъ выигралъ при этомъ боле: онъ возвратился къ своимъ привычкамъ и дйствовалъ почти также, какъ бы Г. Форестера вовсе не было на свт. Но послдній потерялъ все, на его долю достались вс невыгоды одиночества, безъ возможности, окружить себя, какъ сдлалъ бы онъ въ своемъ дом, обыкновеннымъ своимъ обществомъ и удовольствіями.

Въ этомъ положеніи онъ бросилъ взоръ на меня. У него было правило, длать все, что ни захочетъ, не заботясь объ обычаяхъ свта. Онъ не видлъ причины, почему крестьянинъ, получившій нкоторое воспитаніе, не можетъ быть столь же хорошимъ собесдникомъ какъ и большой господинъ, между тмъ, какъ въ то же самое время, былъ проникнутъ глубочайшимъ уваженіемъ къ древнимъ постановленіямъ. И такъ, поставленный въ необходимость, пользоваться всми средствами для своего развлеченія, онъ нашелъ меня способнымъ соотвтствовать его желаніямъ, боле другихъ служителей. Способъ, коимъ началъ онъ это сообщеніе между нами, былъ довольно оригиналенъ, и не смотря на нкоторую жестокость, выражалъ истинную доброту его сердца. Онъ началъ своенравіемъ, но въ этой самой грубости, посредствомъ которой онъ хотлъ, по видимому, сблизиться съ человкомъ низшимъ его по состоянію, было нчто привлекательное. Мн нужно было, чтобъ онъ далъ мн ходъ, ему также нужно было сдлать усиліе надъ собой, не для того, чтобъ подавить въ себ аристократическое тщеславіе: онъ имлъ его очень мало, но для того, чтобы подать мн первый знакъ, ибо онъ не могъ терпть принужденія. Все это произвело какую-то нершимость и безпорядокъ въ его мысляхъ и дало его поступкамъ видъ оригинальности. Я, съ своей стороны, не могъ быть неблагодарнымъ къ отличію, мн оказанному. Если умъ мой потерялъ нсколько своей гибкости и живости, по крайней мр осторожность моя не соединялась съ человко-ненавидніемъ и нечувствительностію. Эта осторожность не могла долго противиться снисходительному вниманію Г. Форестера. Я постепенно чувствовалъ въ себ боле смлости, мужества и доврчивости. Я горлъ желаніемъ знать людей и хотя, можетъ быть, никто столь дорого не платилъ за первые уроки въ этой школ, желаніе знать во мн ни сколько не уменьшилось. Г. Форестеръ былъ, по моему мннію, человкъ, заслуживавшій анализа, и мн казалось, что онъ столько же стоитъ изученія, какъ и самъ Г. Фалклендъ. Я былъ радъ случаю освободиться отъ мучительныхъ мыслей, и минуты, проведенныя мною съ этимъ новымъ другомъ, не были отравляемы представленіемъ бдствій, ежеминутно грозившихъ мн.

Съ такимъ расположеніемъ, я былъ совершенно тмъ, что было нужно Г. Форестеру, ревностнымъ и внимательнымъ слушателемъ. Я былъ способенъ къ принятію живыхъ впечатлній, и по мр того, какъ душа моя принимала ихъ, он ощутительно отражались въ моихъ чертахъ и жестахъ. Наблюденія, дланныя Г. Форестеромъ въ продолженіе его путешествій, были для меня предметомъ занимательнымъ и полезнымъ. Его разсказъ какой нибудь исторіи и выраженіе мыслей, были чисты, выразительны и оригинальны, слогъ его разговора былъ необыкновенно остроуменъ, все, что онъ ни разсказывалъ, восхищалъ меня: такое мое вниманіе, любопытство и искренность длали меня драгоцннымъ для Г. Форестера слушателемъ. Не должно удивляться, если отношенія между нами день это дня становились тсне и свободне.

Г. Фалклендъ осужденъ былъ на всегдашнее несчастіе, не проходило ни одного случая, изъ котораго онъ не умлъ бы извлечь пищи для своей неизлчимой болзни. Привыкши къ непрестанному повторенію однхъ и тхъ же впечатлній, онъ не могъ терпть ничего новаго. Посщеніе Г. Форестера уже было для него непріятно, онъ едва могъ удерживаться отъ того, чтобъ не обнаружить своего неудовольствія движеніями, которыя тотъ примчалъ, но которыя только возбуждали въ немъ жалость, поелику онъ приписывалъ ихъ дйствію его привычекъ и болзни. Между тмъ каждый поступокъ Г. Форестера былъ тщательно замчаемъ, самый незначительный возбуждалъ безпокойства. Едва родившаяся между мною и Г. Форестеромъ короткость, вроятно, произвела въ душ моего господина чувство ревности. Съ этого времени онъ далъ мн замтить, что ему ршительно непріятны слишкомъ близкія сношенія между мною и его родственникомъ. Что могъ я длать? Долженъ ли я былъ въ мои лта представлять философа, и непрестанно покорять мои склонности чужой вол? Каково бы ни было неблагоразуміе, которое долженъ я былъ загладить, могъ ли я добровольно подвергнуть себя вчному раскаянію и запретить себ всякое сношеніе съ живыми существами? Могъ ли я отвергнуть благосклонность, которой чистосердечіе столь легко согласовалось съ моей душой, и отвчать холодностію на знаки нжности, восхищавшей мое сердце? Сверхъ этого, я былъ мало приготовленъ къ рабскому повиновенію, котораго требовалъ Г. Фалклендъ. Въ первые годы моей жизни, я привыкъ почти совершенно быть господиномъ себ. Когда я вступилъ въ службу къ Г. Фалкленду, личныя привычки мои нсколько уступили новости моего положенія, а высокія качества моего покровителя, пріобрли вето мою привязанность. За новостію и его вліяніемъ на меня, непосредственно послдовало любопытство. Докол поддерживалось любопытство, оно было во мн сильне даже любви къ независимости. Я пожертвовалъ бы этой страсти своею свободою и жизнію я подвергся бы для удовлетворенія ей состоянію колонійскихъ негровъ или страшнымъ мученіямъ у дикихъ сверной Америки, но теперь жаръ любопытства уже прошелъ. Докол угрозы Г. Фалкленда ограничивались только общими терминами, я переносилъ ихъ, я чувствовалъ все неприличіе своего поступка и это чувство длало меня покорнымъ. Когда же онъ пошелъ дале и началъ предписывать мн правила для поступковъ пунктуально, мое терпніе истощилось. Въ несчастномъ состояніи, до котораго довело меня неблагоразуміе, я начиналъ видть будущее съ новымъ безпокойствомъ. Г. Фалклендъ былъ не старъ, онъ имлъ крпкое здоровье, какъ ни казался перемнившимся. Онъ могъ жить столь же долго, какъ и я. Я былъ плнникомъ и какимъ плнникомъ! За каждымъ поступкомъ моимъ наблюдали, я не могъ длать движенія, ни на право, ни на лво, безъ того, чтобъ глазъ моего надзирателя не слдилъ за мною: бдительность его была пыткою для моего сердца. Для меня не было свободы, радости, беззаботливости, юности. Эту ли жизнь началъ я съ надеждами столь истинными? Ужели долженъ я былъ провести свои дни въ этомъ мрачномъ заключеніи, какъ рабъ, котораго цпи могла разбить только его собственная или господина его смерть?

Я на все ршался для удовлетворенія дтскаго безразсуднаго любопытства, съ такою же твердостію ршался я подвергнуться, если будетъ нужно, неменьшимъ опасностямъ для защищенія перваго блага жизни. Наконецъ я готовъ былъ дйствовать согласно съ обоюдными интересами, я соглашался на обязательство, по которому Г. Фалклендъ не долженъ ничего опасаться съ моей стороны, въ замнъ этого я отнюдь не хотлъ переносить стсненія моихъ правъ, и хотлъ, чтобы мн позволено было жить на своей вол. И такъ я съ усиліемъ продолжалъ искать общества г. Форестера, близкія отношенія, если не прекращаются, длаются непрестанно тсне. Г. Фалклендъ замтилъ это, и его безпокойство сдлалось очевидно. Всякой разъ, когда я замчалъ это безпокойство и отгадывалъ его причину, я приходилъ въ невольное замшательство: безъ сомннія это не облегчало его. Однажды онъ отвелъ меня въ сторону и началъ говорить, съ видомъ таинственнымъ и вмст ужаснымъ: ‘Молодой человкъ, я хочу датъ теб совтъ: можетъ быть, въ послдній разъ уже можешь его получить. Я не намренъ быть всегда игрушкою твоей простоты и неопытности, я не хочу чтобъ слабость восторжествовала надъ моей силой. Не играй мною. Ты не сомнваешься въ величин моего могущества. Въ эту минуту сти моего мщенія окружаютъ тебя со всхъ сторонъ, он тебя опутаютъ прежде, нежели ты ихъ примтишь, и въ ту самую минуту, когда будешь считать себя въ большей безопасности отъ нихъ, ты столько же долженъ страшиться моей силы. Если ты осмлишься коснуться меня перстомъ, часы, мсяцы, цлые годы мученій, которыхъ ты и представить себ не въ состояніи, будутъ наказаніемъ твоей безразсудности. Помни это. Я не говорю попусту. Каждое сказанное мною слово, во всей строгости будетъ исполнено, если ты меня доведешь до того.’

Можно представить, что эти угрозы не остались безъ дйствія. Я удалился, не сказавъ ни слова. Вс способности души моей возмущались отъ обхожденія, которое терплъ я, и однако жъ я не могъ произнести ни одного слова. За чмъ не могъ я выразитъ всего, что наполняло мое сердце, или предложитъ договоръ, который я составилъ. Недостатокъ опытности, а не мужества, заставилъ меня молчать. Каждый изъ поступковъ Г. Фалкленда имлъ новый характеръ, и я не былъ готовъ отвчать на нихъ. Можетъ быть согласятся, что и величайшій въ свт герой бываетъ обязанъ счастливымъ успхамъ во всхъ обстоятельствахъ, привычк встрчать трудности и скоро призывать на помощь всю силу души.

Я съ величайшимъ изумленіемъ смотрлъ на поступки моего господина. Чувство человколюбія и доброты, было однимъ изъ главныхъ основаній его характера, но, въ отношеніи ко мн, это чувство было безплодно, не дятельно. Личная выгода его требовала, чтобъ онъ пріобрлъ мою привязанность, но онъ лучше хотлъ управлять мною посредствомъ страха, и непрестанно держать меня подъ надзоромъ своей безпокойной неутомимости. Я размышлялъ о своей судьб, съ чувствами самыми печальными. Я не могъ вообразить себ человка, коего положеніе было бы достойно сожалнія боле моего. Казалось, каждый атомъ, составляющій меня, существовалъ отдльно и вс он двигались внутри меня. Я имлъ слишкомъ много причинъ врить, что слова Г.Фалкленда были непустые звуки. Я зналъ его геній, чувствовалъ силу его власти. Задумавши бороться съ такимъ человкомъ, какую бы имлъ я надежду его побдить? Ежели я буду побжденъ, какое наказаніе ожидаетъ меня? И такъ остатокъ жизни моей будетъ подвергнутъ самому жестокому рабству! Ужасное опредленіе! И если такъ, кто защититъ меня отъ несправедливости человка недоврчиваго, прихотливаго и уже преступнаго? Я завидовалъ участи несчастнаго, ведомаго на эшафотъ, завидовалъ участи жертвы инквизиціи, среди пытокъ. По крайней мр, говорилъ я, они знаютъ, что должны терпть, а я, я могу только воображать себ все, что есть ужаснйшаго и потомъ говорить себ: ожидающая тебя участь еще хуже всего этого.

Къ моему счастію, чувства эти были скоропреходящи, человческая природа не могла бы долгое время переносить того, что я испытывалъ. Мало по малу душа моя освобождалась отъ своего бремени. Мсто страха заступило негодованіе. Непріязненныя чувства Г. Фалкленда и во мн возбуждали такія же. Я ршился никогда не позволять себ ни одного слова, которое бы могло вредить его доброму имени, и тмъ мене еще открыть что нибудь изъ тайнъ его жизни. Совершенно отказываясь отъ роли обидчика, я ршился также защищаться съ твердостію. Чего бы ни стоило, я хотлъ имть свободу дйствовать по своей вол. Еслибы я не усплъ въ этомъ случа, по крайней мр мн оставалось бы то утшеніе, что я употребилъ вс свои силы. По той мр, какъ тверже становилась во мн эта ршимость, я презиралъ маловажныя нападенія, чтобы собрать вс свои силы для главнаго предмета моихъ мыслей, я чувствовалъ необходимость дйствовать съ размышленіемъ и выбирать мры. Я непрестанно составлялъ въ голов планы для своего освобожденія, но главное дло, хотлъ не сдлать выбора опрометчиваго.

Я былъ въ этомъ состояніи нершимости и неизвстности, когда Г. Форестеръ оставилъ нашъ домъ. Онъ замтилъ странную перемну въ моемъ поведеніи въ отношеніи къ нему, и длалъ мн упреки съ обыкновеннымъ чистосердечіемъ и откровенностію. Я отвчалъ ему только печальнымъ и таинственнымъ взоромъ и молчаніемъ, столько же печальнымъ, сколько выразительнымъ. Онъ покушался объясниться со мной, но я съ такимъ же стараніемъ избгалъ его, съ какимъ прежде искалъ. Посл, онъ мн сказывалъ, что оставилъ насъ съ мыслію, что къ нашему дому привязано судьбою несчастіе, которое подражало всхъ въ немъ живущихъ, между тмъ, какъ наблюдатель не могъ открыть причины его.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.