Калеб Виллиамс. Часть третья, Годвин Уильям, Год: 1794 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 98 минут(ы)

КАЛЕБЪ ВИЛЛИАМСЪ

СОЧИНЕНЕ В. ГОДВИНА.

Amielst the woods the leopard knows his kind,
The tyger preys not on the tyger brood,
Man only is the common foe of man.

Въ лсахъ, барсъ знаетъ барса, тигръ не
отнимаетъ пищи у тигра: только человкъ
непрестанно враждуетъ съ человкомъ.

Перев. съ Англійскаго С. Г.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ,
въ типографіи Александра Смирдина.
1838.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. С. Петербургъ, юня 1-го дня 1837 года.

Ценсоръ А. Никитенко.

Глава I.

Черезъ три недли посл отъзда Г. Форестера, Г. Фалклендъ послалъ меня, по одному длу, въ свое имніе, которымъ владлъ онъ въ сосднемъ Графств, почти въ разстояніи 50 миль отъ главнаго его мстопребыванія. Путь мой лежалъ въ направленіи, очень дальномъ отъ жилища Г. Форестера. Возвращаясь въ домъ, я началъ перебирать въ голов вс обстоятельства настоящаго моего положенія, и погруженный въ глубокія размышленія, не замчалъ ничего, меня окружавшаго. Первое принятое мною ршеніе было избжать ясновидящей ревности и невыносимаго деспотизма Г. Фалкленда, второе, употребить все благоразуміе и возможную обдуманность, чтобъ оградить себя отъ опасностей, съ которыми, какъ я предвидлъ, было соединено мое покушеніе. Поглощенный этими мыслями, я далъ лошади полную свободу, и не прежде, какъ уже прохавъ нсколько миль, замтилъ, что совершенно удалился отъ своего пути. Наконецъ я пришелъ въ себя и тщательно разсматривая все, окружавшее меня, не открывалъ ни одного признака, по которому могъ бы отыскать свою дорогу. Съ трехъ сторонъ разстилалась долина на такое пространство, какое могъ обнять глазъ, съ четвертой замтилъ я значительный лсъ, въ нкоторомъ разстояніи. Передо мной почти не было ни одной тропинки, которая показывала бы, что въ этомъ мст бываютъ иногда люди. Лучшимъ средствомъ представилось мн хать къ лсу. Оборотясь, я увидлъ себя въ конц долины, но тмъ не мене не зналъ, какую дорогу выбрать. Солнце не показывалось на сромъ облачномъ неб, я ршился держаться опушки лса, и съ нкоторой трудностью перебирался черезъ изгороды, и преодолвалъ другія препятствія, мн встрчавшіяся. Я былъ печаленъ и унылъ, мрачность погоды и уединеніе, меня окружавшее, имли вліяніе на состояніе моей души. Я уже халъ довольно долго и начиналъ чувствовать голодъ и усталость, какъ вдругъ нашелъ дорожку, и въ нкоторомъ разстояніи увидлъ небольшую гостинницу. Я похалъ къ ней и разспросивши узналъ, что нахожусь на такой дорог, которая скоре приведетъ меня къ Г. Форестеру, нежели въ домъ. Я сошелъ съ лошади и хотлъ войти въ гостинницу, какъ вдругъ явился самъ Г. Форестеръ. Онъ дружески подошелъ ко мн, пригласилъ войти вмст съ нимъ въ комнату, которую онъ только лишь оставилъ, и спрашивалъ, какой случай завелъ меня въ это мсто. Я не могъ, между тмъ, не подумать о странности обстоятельствъ, сблизившихъ насъ еще разъ: эта мысль родила множество другихъ. Г. Форестеръ приказалъ подать мн закуску и я слъ. Въ продолженіе всего этого времени, уму моему непрестанно представлялась мысль: Г. Фалклендъ никогда не узнаетъ объ этой встрч вотъ случай, и если я не воспользуюсь имъ, то самъ буду виною всего, чтобы со мной ни случилось. Я могу посовтоваться съ другомъ, и другомъ сильнымъ, не боясь, что за мной станутъ замчать или что меня найдутъ здсь.’ Удивительно ли, что я покусился открыться ему, не объ участи Фалкленда, но о своемъ собственномъ положеніи, и посовтоваться съ человкомъ, заслуженнымъ и опытнымъ, когда я, повидимому, имлъ средство сдлать это, не имя нужды входить ни въ малйшія подробности, оскорбительныя для моего господина.

Г. Форестеръ, съ своей стороны, не меньше желалъ узнать, отъ чего я не счастливъ и отъ чего, въ продолженіи послднихъ дней пребыванія его въ нашемъ дом, я избгалъ его общества съ такимъ же стараніемъ, съ какимъ прежде искалъ его. Я отвчалъ ему, что на это онъ можетъ ожидать отъ меня объясненія, только самаго неудовлетворительнаго, но что я готовъ высказать ему все, что въ моей власти. ‘Дло въ томъ, продолжалъ я, что по нкоторымъ причинамъ, я не могу имть ни минуты покоя, пока буду жить подъ одною кровлею съ Г. Фалклендомъ. Я разсматривалъ этотъ предметъ въ моемъ ум тысячу разъ, съ различныхъ сторонъ, и наконецъ убдился, что долженъ оставить его службу.’

Я присовокупилъ, что опасаюсь этою полудовренностію скоре навлечь его нерасположеніе, нежели найти въ немъ помощь, но объявилъ ему, что я убжденъ, что если бы ему возможно было знать все дло, то не смотря на всю видимую странность моего поведенія, онъ одобрилъ бы мою осторожность.

Казалось, что онъ размышлялъ съ минуту о томъ, что я сказалъ, и потомъ спросилъ, какую я имлъ причину жаловаться на Г. Фалкленда? Я отвчалъ, что питаю глубочайшее почтеніе къ моему господину, удивляюсь его рдкимъ, превосходнымъ качествамъ, считаю его рожденнымъ для счастія человчества, что я былъ бы въ собственныхъ глазахъ послднимъ изъ людей, если бы позволилъ себ одно слово противъ него, но что все это ничего не значитъ, мы не можемъ жить вмст: можетъ быть я не стою его, словомъ, чтобы кто ни говорилъ, я увренъ, что буду всегда несчастнымъ, докол останусь въ его дом.

Я замтилъ, что Г. Форестеръ смотрлъ на меня съ большимъ любопытствомъ и удивленіемъ, но это обстоятельство не остановило меня. Пришедши въ себя, онъ спросилъ, почему я не оставляю его службы въ этихъ обстоятельствахъ? Я отвчалъ, что онъ коснулся того, что всего боле длало меня несчастнымъ, что Г. Фалклендъ не знаетъ, сколь непріятно мн настоящее мое положеніе: можетъ быть, я кажусь ему безразсуднымъ, несправедливымъ, но онъ никогда не согласится отпустить меня.

Г. Форестеръ прервалъ меня при этомъ и сказалъ, улыбаясь, что я создалъ себ фантомы и увеличиваю ихъ важность, прибавляя, что онъ беретъ на себя облегчить трудность и доставить мн мсто, боле пріятное. Предложеніе его привело меня въ замшательство. Я отвчалъ, что умоляю его, ни за что въ мір не открывать этого Г. Фалкленду. Я прибавилъ, что, можетъ быть, обнаруживаю этимъ свою слабость, но въ самомъ дл, не зная людей и не привыкши къ дламъ, не смотря на все отвращеніе мое къ настоящему своему мсту, боюсь умышленно подвергнуться гнву человка, столь сильнаго какъ Г. Фалклендъ, и что я у него, Г. Форестера, не смю просить ничего боле, какъ только совта или покровительства, въ случа какого нибудь непредвидннаго происшествія, съ этимъ ободреніемъ я могу съ большею увренностію осмлиться слдовать своимъ склонностямъ, и самъ стараться о возвращеніи себ спокойствія.

Посл того какъ я открылся такимъ образомъ своему благородному другу, сколько могъ это сдлать, сообразно съ обстоятельствами и не подвергая себя опасности, онъ нсколько минутъ молчалъ и казался погруженнымъ въ глубокое размышленіе. Наконецъ, обращаясь ко мн съ необыкновенною въ немъ суровостію, сказалъ: ‘Молодой человкъ, я думаю, ты не довольно разсуждалъ о томъ, что сказалъ мн. Въ твоихъ словахъ есть тайна: есть нчто такое, что ты не можешь открыть мн, тайна всегда, тмъ или другимъ образомъ, предполагаетъ большую вину. Что я долженъ думать о теб? Чувствуешь ли, какое ты производишь противъ себя предубжденіе въ начал своего поприща! ‘

Я отвчалъ, что каково бы ни было это предубжденіе, я принужденъ ему подвергнуться, но что правота его сердца позволяетъ мн надяться, что онъ не станетъ толковать въ худую сторону необходимой осторожности.

Г. Форестеръ продолжалъ: ‘Хорошо, очень хорошо, пусть будетъ такъ, какъ ты хочешь. Я необходимо долженъ былъ высказать теб это. Объявляю теб, что я отнюдь не одобряю этого поведенія и что никакое объясненіе не можетъ его оправдать. Какую можешь ты представить причину твоего упрямства? Поврь, что я могу судить объ этомъ лучше тебя, и совтую теб поступать иначе’. — Государь мой, отвчалъ я, я долго размышлялъ объ этомъ прежде, нежели сталъ говорить съ вами. Я вамъ открылъ свое ршеніе, и каковы бы ни были слдствія, я не долженъ отъ него отказаться. Если въ моемъ несчастій, вы отказываете мн въ помощи, все кончено, это открытіе, съ моей стороны, послужитъ только къ тому, что навлечетъ мн ваше неудовольствіе и дурное обо мн мнніе.

‘Нтъ, нтъ, возразилъ онъ, этимъ еще не все кончено. Ты имешь очень глупую голову, и я долженъ смотрть за тобой! Я не могу имть къ теб столько довренности, сколько имлъ до сихъ поръ, но все-таки не оставлю тебя. Перевсъ все еще склоняется на твою сторону. Какъ долго это будетъ, не могу сказать, я не обязываюсь ни къ чему, но у меня правило: дйствовать такъ, какъ я чувствую. И такъ я на первый разъ сдлаю то, чего ты отъ меня хочешь! Дай Богъ чтобъ это было къ лучшему для тебя. Теперь, или въ другое время, я приму тебя въ свой домъ, вря, что не буду въ этомъ раскаяваться, и что все объяснится столъ хорошо, какъ только можетъ желать человкъ, самый усердный къ твоему благополучію.’

Мы занимались такимъ образомъ этимъ предметомъ, столь важнымъ для моего спокойствія, со всмъ участіемъ, какого заслуживалъ онъ, какъ вдругъ прервало насъ происшествіе, самое ужасное, какого только я могъ опасаться. Не предувдомивши насъ, какъ громомъ брошенный, Г. Фалклендъ явился въ нашей комнат. Посл я узналъ, что Г. Форестеръ остановился въ этомъ мст, хавши на встрчу Г. Фалкленду, съ которымъ у нихъ назначено было свиданіе на ближайшей почтовой станціи, Г. Форестеръ задержанъ былъ въ трактир, въ которомъ мы находились, нашимъ разговоромъ, заставившимъ его позабыть объ условномъ свиданіи, между тмъ какъ Г. Фалклендъ, не нашедъ его въ назначенномъ мст, не останавливаясь похалъ по дорог къ дому своего брата. Но для меня эта встрча была въ то время дломъ самымъ неизвстнымъ. Въ минуту, я увидлъ напередъ ужасную цпъ бдствій, которыя должно было навлечь это происшествіе. Въ глазахъ Г. Фалкленда, свиданіе мое съ его родственникомъ должно было казаться не дломъ случая, а слдствіемъ предварительнаго условія. Я совершенно удалился отъ пути, по которому долженъ былъ хать, и былъ на дорог, которая вела къ дому Г. Форестера. Что онъ долженъ былъ подумать объ этомъ? Какую онъ могъ предположить причину того, что здсь видлъ меня? Сказавъ истину, то есть, что я былъ здсь безъ намренія, просто потому, что заблудился, я показался бы самымъ безстыднымъ лжецомъ. И такъ, я найденъ на един съ человкомъ, съ которымъ столь строго запрещено мн было имть сношенія. По обстоятельствамъ, настоящее свиданіе наше было далеко различно отъ тхъ сношеній, которыя уже безпокоили столько Г. Фалкленда. Тогда он происходили открыто, безъ тайны, по этому можно было думать, что он предметомъ своимъ не имли ничего, требующаго скрытности. Но свиданіе настоящее, если предположить его условленнымъ, не только имло вс признаки скрытности, но должно было вдвойн длать меня виновнымъ передъ моимъ господиномъ. Сношеніе съ господиномъ Форестеромъ запрещено мн было съ самыми ужасными угрозами, и Г. Фалклендъ не могъ не знать, какое глубокое впечатлніе произвели он на мое воображеніе, слдовательно такая встрча не могла быть условлена для какого нибудь обыкновеннаго предмета. Таково было мое преступленіе: такое страшное безпокойство должно было произвести мое присутствіе въ этомъ мст, я могъ надяться, что и наказаніе, какое понесу за него, будетъ соразмрно съ нимъ. Угрозы Г. Фалкленда еще отзывались въ моихъ ушахъ, и я былъ совершенно безъ ума отъ страха.

Поведеніе одного и того же человка иногда можетъ бытъ столько различно въ нкоторыхъ обстоятельствахъ, что его невозможно изъяснить. Казалось, что страсти Г. Фалкленда были совершенно спокойны при этомъ случа, столь ужасномъ для него. Съ минуту онъ былъ нмъ отъ удивленія, глаза его, казалось, помрачились, но спустя минуту онъ совершенно былъ спокоенъ и владлъ собою. Если бы не такъ, то не сомнваюсь, что я ршился бы на объясненіе, и соединилъ бы въ немъ столько искренности и убдительности, что она могла бы произвести дйствіе, для меня выгодное. Но въ этомъ случа я оставался совершенно покорнымъ, и теперь, какъ прежде, я уступилъ оглушительному дйствію изумленія. Я едва смлъ дышать и смотрлъ на все взоромъ безпокойнымъ, безсмысленнымъ. Г. Фалклендъ спокойно приказалъ мн возвратиться въ домъ и взять съ собою слугу, пріхавшаго съ нимъ. Я повиновался, не сказавъ ни слова.

Въ послдствіи времени я узналъ, что онъ разспрашивалъ Г. Форестера о малйшихъ обстоятельствахъ нашей встрчи и что послдній, видя, что дло открыто, и слдуя своему чистосердечію, разсказалъ Г. Фалкленду все происходившее, не умолчавъ и замчаній, которыя заставила его сдлать моя довренность. Г. Фалклендъ отвчалъ ему на это выученнымъ, двусмысленнымъ молчаніемъ, дйствіе котораго вовсе не было для меня выгодно въ предубжденномъ уже ум Г. Форестера. Это молчаніе, частію было слдствіемъ неизвстности и затрудненія, въ которыхъ онъ находился, а можетъ быть оно было и намренное, чтобы произвести то дйствіе, какого должно было непремнно ожидать отъ него. Г. Фалклендъ отнюдь не былъ далекъ отъ того, чтобъ утверждать предубжденіе противъ добраго имени такого человка, который могъ когда нибудь обезславить его собственное.

Что касается до меня, я похалъ въ домъ, потому что противиться было невозможно. Г. Фалклендъ съ намреніемъ, которому онъ умлъ дать просто видъ случая, позаботился послать со мною караульнаго. Мн казалось, что я былъ заведенъ въ одну изъ тхъ славныхъ въ исторіи деспотизма темницъ, въ которыхъ упасть несчастной жертвы оставалась навсегда неизвстною. Я видлъ себя преданнымъ вол человка, жестокость котораго довела до высшей степени мое неповиновеніе. Случались минуты, въ которыя я забавлялъ себя самыми блестящими химерами, я мечталъ объ удовольствіяхъ знатности, почестяхъ, окружающихъ меня на моемъ поприщ. И съ кмъ не бывало этого? особенно, кто родился съ воображеніемъ столь живымъ и душою столь пламенною, какъ моя? Эти веселыя перспективы закрылись навсегда, я упалъ, при вступленіи на путь, на которомъ столь долгое время воображеніе представляло мн невыразимыя радости, моя смерть, можетъ быть, отсрочена была только на нсколько часовъ, я сдлался жертвою, принесенною виновной совсти, я могъ быть изглаженъ изъ списка живыхъ, и участь моя осталась бы покрытою вчною тайной, человкъ, который готовъ былъ присоединить мое убійство къ прежнимъ своимъ преступленіямъ, на другой бы день явился въ общество, и встртилъ бы еще рукоплесканія и удивленіе людей.

Среди всхъ этихъ страшныхъ образовъ, одна мысль облегчала нсколько мои страданія: это воспоминаніе страннаго и неизъяснимаго спокойствія, показаннаго Г. Фалклендомъ въ ту минуту, когда онъ нашелъ меня наедин съ Г. Форестеромъ. Я обманывалъ себя: я очень хорошо зналъ, что это спокойствіе скоро пройдетъ и что за нимъ послдуетъ страшная буря. Но человкъ, подобно мн, преслдуемый страхомъ, цпляется за малйшій прутикъ. Я говорилъ себ: чмъ мене должно продолжаться это спокойствіе, тмъ скоре должно имъ воспользоваться. Я не могъ переносить мысль, что страхъ мой оправдается, можетъ быть, по недостатку съ моей стороны дятельности и смлости. Однимъ словомъ, потому самому, что я боялся мщенія Г-на Фалкленда, я ршился на то, что могло сдлать его еще неумолиме, и однимъ разомъ выйти изъ ужасной неизвстности. Прибавьте къ этому, что я уже сообщилъ о своемъ положеніи господину Форестеру и что онъ далъ мн положительное общаніе покровительства. Мысль эта легко мн представлялась и я почерпалъ въ ней ободреніе и утшеніе въ своемъ отчаянномъ положеніи. Побужденный этими размышленіями, я ршился написать къ Г. Фалкленду письмо, не разсудивъ, что, если онъ замышляетъ противъ меня кровавое мщеніе, то письмо мое еще боле понудитъ его къ нему.

Милостивйшій Государ!

‘Я ршился оставить вашу службу: мы оба должны желать этой мры. Я сдлаюсь, какъ и справедливость требуетъ, господиномъ своихъ дйствій, а вы освободитесь отъ присутствія человка, на котораго не можете смотрть безъ отвращенія!!

‘За что вы хотите подвергнутъ меня вчному наказанію? За что хотите погасить страданіями и отчаяніемъ вс надежды моей юности? Посовтуйтесь съ человколюбивыми правилами, которыя видны во всхъ вашихъ дйствіяхъ, не длайте меня, умоляю васъ, предметомъ безполезной жестокости. Сердце мое проникнуто къ вамъ благодарностію за вс ваши милости. Простите моему искреннему раскаянію ошибки въ моихъ поступкахъ. Жизнь мою въ вашемъ дом я считаю счастливйшимъ временемъ, по вашей благотворительности и великодушію. Никогда не забуду, чмъ вамъ обязанъ и никогда не буду неблагодарнымъ.

Остаюсь вашъ,

Милостивый государь,
Признательнйшій, уважающій васъ и вамъ преданный слуга
Калебъ Вилліамсъ.’

Такъ провелъ я вечеръ этого незабвеннаго въ моей жизни дня. Какъ Г. Фалклендъ еще не возвращался, хотя его ожидали ежеминутно, то я вздумалъ сказаться утомленнымъ, чтобъ избжать свиданія съ нимъ. Я легъ въ постель. Утромъ въ слдующій день, я узналъ, что онъ возвратился уже очень поздно, спрашивалъ обо мн и, узнавъ, что я уже въ постели, не говорилъ боле ничего. Довольный этимъ извстіемъ, я сошелъ въ залу для завтрака, и въ ожиданіи Г. Фалкленда занимался приведеніемъ въ порядокъ книгъ. Спустя нсколько времени, послышались въ коридор его шаги, которые я умлъ тотчасъ у знавать. Вдругъ онъ остановился, и я услышалъ, что онъ съ кмъ-то говорилъ, тономъ довольно твердымъ, хотя понизивъ нсколько голосъ, но частое повтореніе моего имени дало мн знать, что онъ говоритъ обо мн. Тогда, сообразно съ принятымъ мною планомъ, я положилъ письмо свое на стол, на томъ мст, у котораго обыкновенно онъ садился, и вышелъ изъ залы въ то самое время, когда онъ входилъ въ нее другою дверью. Въ ожиданіи слдствій, я удалился въ маленькій кабинетъ, подл библіотеки.

Не боле, какъ черезъ три минуты я услышалъ голосъ Г. Фалкленда, онъ звалъ меня. Я вошелъ въ библіотеку, въ которой онъ находился. ‘Вотъ твое письмо,’ сказалъ онъ, бросая его передо мною. Онъ имлъ видъ человка, замышляющаго что-то ужасное и между тмъ старающагося принять видъ хладнокровія и безчувственности. Я не могу представить себ вида, боле способнаго внушить ужасъ или безпокойства въ того, кто смотрлъ на него.

‘Мальчишка, продолжалъ онъ, я думаю, ты показалъ уже мн вс свои штуки и комедія должна кончиться.Ты однако жъ научилъ меня кое-чему своею глупостію, вмсто того, чтобы боле мучить себя, я раздавлю тебя, какъ сдлалъ бы это со всякимъ негоднымъ наскомымъ, возмутившимъ мое спокойствіе.

Кажется, ты самъ ршилъ свою участь. Я почти увренъ, что ты не будешь доволенъ тмъ, что не довелъ меня до крайнихъ мръ. Впрочемъ можешь попытаться. Теб остается только съ терпніемъ переносить то, что тебя ожидаетъ. Я теперь совершенно равнодушенъ ко всему, что бы ни пришлось теб терпть, но я не нахожу удовольствія въ твоихъ страданіяхъ. Если будетъ возможно, я тебя оставлю. Я не знаю причины вчерашняго свиданія твоего съ Г. Форестеромъ, можетъ быть, оно было случайное, но, какъ бы ни было, я никогда его не забуду. Ты здсь пишешь мн, что хочешь оставить мою службу. Мой отвтъ: ты оставишь ее разв съ жизнію. Если ты сдлаешь покушеніе на это, то оно будетъ такая глупость, которую ты будешь проклинать вовсю свою жизнь. Такова моя воля, противишься ей не-возможно. Минута, въ которую ты ослушается меня въ этомъ отношеніи, прекратитъ твое сумазбродство. Можетъ быть положеніе твое очень жалко, но это твое дло. Я знаю только, что отъ тебя зависитъ попрепятствовать ему быть еще хуже: ни время, ни обстоятельства не могутъ сдлать его лучшимъ. Не думай, чтобы я боялся тебя. Я подъ такой броней, противъ которой вс твои стрлы безсильны. Я ископалъ пропасть подъ твоими ногами, и куда бы ты ни подался, впередъ или назадъ, вправо или влво, она везд готова поглотишь тебя. Упавши въ нее одинъ разъ, сколько бы ты ни просилъ помощи, ни одинъ человкъ на земл не услышитъ тебя, составь какую хочешь вроятную исторію, даже разскажи истинную, если угодно, весь міръ обнаружитъ къ теб омерзеніе, какъ къ самому низкому лжецу. Невинность твоя не послужитъ теб ни къ чему, я смюсь надъ такой слабой защитой. Я теб говорю это: можешь мн поврить. Ужели ты не знаешь, несчастный, прибавилъ онъ, вдругъ перемнивъ тонъ и ударивъ ногою въ землю, что я поклялся, за какую бы ни было цну, сохранить свое доброе имя, которое для меня дороже вселенной и всхъ ея обитателей, вмст взятыхъ. И ты вообразилъ, что можно коснуться его! Послушай, злое пресмыкающееся, оставь борьбу съ силою непреодолимою.’ Объ этомъ мст моей исторіи боле всего я не могу вспомнить безъ досады. Какъ это случилось, что я еще разъ былъ совершенно покоренъ властительнымъ тономъ Г. Фалкленда и не имлъ силы произнести ни одного слова?

Читатель будетъ имть случай впослдствіи видть, во многихъ обстоятельствахъ, что я не имлъ недостатка ни въ способности придумывать средства, ни въ смлости оправдать себя. Преслдованіе дало наконецъ душ моей твердость и научило меня быть человкомъ. Но въ настоящемъ случа, я былъ оглушенъ, смшанъ, нмъ отъ ужаса и нершимости.

Слышанныя мною слова были внушены истиннымъ безуміемъ и произвели во мн тоже. Они ршили меня, сдлать то самое, что мн запрещено было съ такими страшными угрозами и тотчасъ же бжать изъ дома моего господина. Я не могъ объясниться съ нимъ, но не могъ боле переносить постыднаго ига, которое налагалъ онъ на меня. Напрасно, разумъ говорилъ мн, какъ безразсудна мра, принятая необдуманно, безъ приготовленія: разумъ не имлъ боле силы надъ моею душей. Мн казалось, что я могу со всмъ хладнокровіемъ разсмотрть вс возраженія противъ моего предпріятія, видть, что благоразуміе, истина и здравый смыслъ были на ихъ сторон, и въ заключеніе сказать: я увлекаюсь руководителемъ сильнйшимъ васъ.

Я не откладывалъ на долго исполненія того, на что ршился такъ скоро. Тотъ же самый вечеръ я назначилъ временемъ побга. Можетъ быть и этого краткаго времени было бы достаточно для размышленія, Но всякое размышленіе было безполезно, я ршился, и каждая протекавшая минута увеличивала невыразимое нетерпніе, быть на свобод. Для исполненія своего предпріятія, я выбралъ часъ утра. Я тихо вышелъ изъ моей комнаты, прошелъ небольшой переходъ до двери въ садъ, прошелъ садъ до перегородки, раздлявшей липовую алею и тропинку изъ дома.

Я едва могъ врить своему счастію, видя, что столько усплъ въ исполненіи своего намренія, не встрчая никакого препятствія. Страшные образы, непрестанно являвшіеся моимъ глазамъ отъ угрозъ Г. Фалкленда, заставляли меня бояться быть открытымъ и остановленнымъ на каждомъ шагу, хотя увлекавшая меня страсть заставляла подаваться впередъ съ отчаянною ршимостію. Вроятно, онъ слишкомъ полагался на дйствіе угрозъ, которыя длалъ онъ мн тономъ столь сильнымъ, что не счелъ нужнымъ взять никакой предосторожности противъ подобнаго покушенія съ моей стороны. Что касается до меня, то восхищенный своимъ счастіемъ, я выводилъ изъ него благопріятныя предзнаменованія для совершеннаго успха моего предпріятія.

Глава II.

Прежде всего мн пришло въ голову держаться большой дороги и взять мсто въ первой публичной карет на пути къ Лондону. Здсь я считалъ себя боле безопаснымъ отъ поисковъ, если бы Г. Фалклендъ вздумалъ преслдовать меня, и не сомнвался, что въ скоромъ времени могу найти въ столиц выгодное мсто для себя и для своихъ талантовъ. Къ господину Форестеру я думалъ прибгнуть не иначе, какъ въ крайности, когда буду имть нужду въ прямомъ покровительств противъ силы и преслдованія. Я не имлъ той опытности и знанія людей, которое одно можетъ насъ сдлать изобртательными въ средствахъ, или, по крайней мр, способными оцнивать т, которыя въ нашей власти.

Устроивши свой планъ, съ сердцемъ полнымъ радости, я слдовалъ по излучистой тропинк, на которой находился. Ночь была мрачная, падалъ мелкій дождикъ, но я едва замчалъ это, никогда небо не казалось мн ясне, блистательне. Я едва касался земли. ‘Я свободенъ, повторялъ я самъ себ тысячу разъ. Что мн теперь до опасностей и безпокойствъ? Я чувствую, что я свободенъ, чувствую, что всегда буду свободнымъ. Есть ли такое могущество, которое бы имло право умертвить человка, когда вс способности существа его велятъ ему жить?’ Съ ужасомъ и негодованіемъ взиралъ я теперь на постыдное рабство, въ которомъ былъ досел. Я боле не чувствовалъ ненависти къ виновнику моихъ несчастій. Я ощущалъ только сожалніе къ участи, на которую казался онъ осужденнымъ.

Въ продолженіе этой ночной экспедиціи, душа моя была объята непрестаннымъ энтузіазмомъ, полна мужества и самоувренности, страхъ, который чувствовалъ я въ то время, не производя во мн ощущенія болзненнаго или скорбнаго, держалъ меня только въ пріятномъ безпокойств. Чрезъ три часа, безъ всякаго приключенія, я пришелъ въ деревню, въ которой надялся занять мсто въ публичной карет до столицы. Въ такую раннюю пору, все было спокойно, ни одинъ звукъ человческій не поражалъ моего слуха. Съ большимъ трудомъ усплъ я войти на дворъ гостинницы, гд нашелъ мальчика, чистившаго лошадей. Я получилъ отъ него непріятную всть, что такъ какъ дилижансъ ходитъ по этой дорог только три раза въ недлю, то его можно бы ожидать не прежде, какъ въ шесть часовъ слдующаго утра.

Это извстіе нсколько начало умрять упоеніе, которому предавался я съ той минуты, какъ оставилъ домъ Г. Фалкленда. Вс наличныя деньги мои состояли не боле, какъ въ одинадцати гинеяхъ: въ наслдство отъ отца осталось мн ихъ около пятидесяти, но эта сумма была въ такомъ мст, изъ котораго я не могъ ее взять вдругъ, и я думалъ даже, что лучше вовсе отказаться отъ нея, нежели требуя ее назадъ, подвергаться опасности указать Г. Фалкленду свои слды, чего я боле всего долженъ былъ бояться. Ничего столько не желалъ я, какъ уничтожить всякое средство къ сношенію между нами въ будущемъ, такъ, чтобы онъ не зналъ даже о моемъ существованіи, и чтобъ я, съ своей стороны, не слышалъ даже его имени.

Я чувствовалъ, что въ моихъ обстоятельствахъ не должно было пренебрегать экономіей, не будучи въ состояніи предвидть замедленій или препятствій, которыя могли бы встртиться моему намренію, если бы я и прибылъ въ Лондонъ. По этой и еще по другимъ причинамъ, я считалъ необходимымъ слдовать первому своему плану — путешествовать въ дилижанс, мн оставалось посл этого только распорядишься такъ, чтобъ двадцати-четырехъ-часовая отсрочка, по какой нибудь несчастной встрч не сдлалась для меня новымъ источникомъ бдствій. Неблагоразумно было провести все это время въ деревн, въ которой я находился, я не могъ также ршиться итти дале по большой дорог. Вслдствіе всего этого я ршился пойти проселочной дорогой, которая хотя сначала и удалялась, казалось, отъ предположеннаго мною пути, но выходя на другую перекрестную дорогу, давала мн возможность, въ тотъ же день, къ вечеру, достигнуть одного города, въ 12 миляхъ отъ столицы.

Распорядившись такимъ образомъ на этотъ день, и будучи убжденъ, что планъ мой былъ самый сообразный съ обстоятельствами, я оставилъ вс безпокойства и позволилъ себ развлекаться тмъ, что встрчалось мн на пути. Я то останавливался, то опять продолжалъ путь, то легши на берегу ручейка, предавался сладостнымъ мечтамъ, то разсматривалъ различные виды, представлявшіеся моимъ глазамъ одни за другими. Утренній туманъ разсялся и небо было чисто. Съ этою живостію воображенія, которая характеризуетъ юность, я въ минуту забылъ безпокойства, долгое время бывшія неотлучными отъ меня, и будущее раскрывалось передо мной въ тысяч формъ, непрестанно новыхъ. Едва ли въ продолженіе всей моей жизни, имлъ я день, который бы доставилъ мн пріятнйшія и разнообразнйшія наслажденія. Онъ представлялъ очень замтный, и, можетъ быть, благодтельный контрастъ съ опасностями, которыя ему предшествовали и сценами, за нимъ послдовавшими.

Вечеромъ достигнулъ я предположеннаго мста и спросилъ о гостинниц, въ которой останавливался обыкновенно дилижансъ. Въ то время, какъ я входилъ на дворъ, ко мн приблизился всадникъ, въ тоже время възжавшій, и спросилъ, не я ли называюсь Вилльямсомъ.

Я вошелъ въ городъ уже ночью, но замтилъ еще прежде этого человка, онъ халъ съ противной стороны и встртился со мной въ полумил отъ города. Онъ разсматривалъ меня съ любопытствомъ, которое было мн непріятно, и, какъ мн показалось, имлъ дурную физіономію. Не боле какъ чрезъ дв минуты посл нашей встрчи, я послышалъ за собою медленные шаги лошади. Это обстоятельство нсколько обезпокоило меня. Сначала я было умрилъ свои шаги, но какъ это ни къ чему не послужило, то я остановился, чтобъ всадникъ прохалъ: онъ это и сдлалъ, когда я взглянулъ на него, мн показалось, что это былъ тотъ самый человкъ, котораго я прежде замтилъ. Онъ похалъ поскоре и въхалъ въ городъ. Продолжая итти, я увидлъ его подл кабака, гд онъ пилъ пиво, но по причин темноты, замтилъ это не прежде, какъ совершенно приблизившись къ нему. Потомъ уже я все былъ впереди, и не видлъ его до того времени, какъ взошелъ на дворъ гостинницы.

Приключеніе на дорог на нсколько минутъ родило во мн печальныя мысли. Но когда я сталъ размышлять боле, то страхъ мой показался мн неосновательнымъ. Если бы я былъ преслдуемъ, то не иначе, какъ людьми Г. Фалкленда, а не незнакомцемъ. Но я былъ очень увренъ, что не видалъ этого человка во всю мою жизнь. Наступившая ночь совершенно успокоила меня. Наконецъ я ршился итти до гостинницы, гд намренъ былъ разспросить, о чемъ было нужно.

Едва услышалъ я, при вход на дворъ, шаги лошади и сдланный мн вопросъ, страхъ опять овладлъ много. Все, имвшее какую нибудь связь съ положеніемъ, отъ котораго я бжалъ, могло оледенить меня ужасомъ. Первою мыслію моею было бжать и вврить свою безопасность скорости ногъ, но этого исполнить было нельзя, я замтилъ, что непріятель мой одинъ, и мн показалось, что я могу надяться какъ нибудь избавиться отъ него посредствомъ твердой ршимости или хитрости.

Съ этою мыслію, я отвчалъ ему громкимъ, ршительнымъ тономъ, что я тотъ самый, кого онъ назвалъ. Я угадываю, прибавилъ я, за чмъ вы прибыли, но безполезно, вамъ бы хотлось отвести меня въ замокъ Г. Фалкленда, но ни что въ свт не заставитъ меня оставить мсто, въ которомъ мы теперь. Я ршился не безъ размышленія и не безъ сильныхъ причинъ, и когда я ршился, то цлый міръ не заставитъ меня перемнить моего намренія. Я Англичанинъ, а благодаря Бога, Англичанинъ иметъ право быть одинъ господиномъ и судьею своихъ поступковъ.’

‘Э! э! потише немножко, сказалъ онъ мн. Къ чему такъ торопишься угадывать мои намренія и разсказывать мн свои? Впрочемъ ты угадалъ, и можетъ быть, еще можно порадоваться, что мн не поручено ничего хуже. А то правда, что Г. Фалклендъ надялся, что вы возвратитесь вмст со мной, сверхъ того, у меня есть еще письмо къ вамъ, и, можетъ быть, прочитавши его, вы не будете столько упрямиться. Если этого недовольно, увидимъ, что еще нужно будетъ длать.’

Говоря это, онъ подалъ мн письмо отъ Г. Форестера, котораго онъ оставилъ, по его словамъ, въ дом моего господина. Вотъ оно:

Вилльямсъ!

‘Братъ мой, Фалклендъ, посылаетъ за тобой подателя этого письма. Онъ надется, что, если посланный найдетъ тебя, ты возвратишься. Я ожидаю того же. Это очень важно для твоей чести и репутаціи. Читая это, если ты низкій, презрнный бездльникъ, можетъ быть захочешь убжать. Но если совсть твоя говоритъ теб, что ты невиненъ, то ты возвратишся. Открой мн, былъ ли я одураченъ тобою и, вря твоей искренности и простот, не былъ ли я оружіемъ самаго ршительнаго плута. Возвратившись и оправдавши себя, ручаюсь честію, ты не только будешь имть свободу итти, куда теб угодно, но и получишь отъ меня всякую помощь, какая только зависитъ отъ меня. Берегись! Я больше ничего не общаю!

Валентинъ Форестеръ.’

Съ моею душею, горвшею любовью къ добродтели, подобное письмо могло бы возвратить меня съ однаго конца земли на другой. Душа моя была полна доврчивости и энергіи. Я былъ увренъ въ своей невинности и ршился доказать ее. Я соглашался быть изгнанникомъ въ мір, мн было даже пріятно блуждать безпомощному, съ одною надеждою на свое трудолюбіе. До тхъ поръ я позволялъ дйствовать Г. Фалкленду, я предоставлялъ ему пользоваться дарами счастія. Но моя свобода, честь моя — это другое дло…… ‘Не позволю ему, говорилъ я самъ въ себ, запятнать мое имя.’

Я перебиралъ въ ум вс замчательные случаи, бывшіе со мною въ дом Г. Фалкленда. Исключая происшествія съ таинственнымъ ящикомъ, я не могъ вспомнить ничего, что могло бы подать малйшій поводъ къ уголовному обвиненію. Въ этомъ же случа, поведеніе мое, безъ всякаго сомннія, заслуживало укоризну, я не вспоминалъ никогда объ немъ, не длая себ въ тоже время живйшихъ упрековъ. Но я не думалъ, чтобы этотъ поступокъ можно было подвергнуть суду законовъ. Тмъ мене могъ я подумать, чтобы Г. Фалклендъ, котораго одна возможность быть открытымъ, приводила въ трепетъ, и который всего долженъ былъ надяться отъ моей скромности, осмлился когда-нибудь начать дло, имвшее столъ тсную связь съ причиною его непрестанныхъ мученій. Однимъ словомъ, чмъ больше я размышлялъ о выраженіяхъ, заключающихся въ письм Г. Форестера, тмъ мене могъ вообразить себ сцены, къ которымъ оно нкоторымъ образомъ было прологомъ. Какъ бы то ни было, невозможность проникнуть скрывавшуюся въ этихъ выраженіяхъ тайну, не могла уменьшить моего мужества. Характеръ мой, казалось, совершенно перемнился. Какъ ни страшился я, въ какомъ ни былъ безпокойств, когда смотрлъ на Г. Фалкленда, какъ на своего тайнаго врага, но понималъ, что обстоятельства совершенно перемнились, невинность и преступленіе казались мн вещами самыми противоположными одна другой. Я не могъ представить себ, чтобы послднее могло восторжествовать надъ первою, по крайней мр въ такомъ случа, когда невиннаго не оставитъ собственное мужество. Любимйшею мечтою моей юности была добродтель, возвышающаяся надъ клеветою, разрушающая своею простотою коварство порока и подавляющая своего врага всмъ стыдомъ, которымъ онъ хотлъ покрыть ее. Я ршился не искать погибели Г. Фалкленда, но не мене ршился требовать и себ справедливости.

Я сейчасъ разскажу о слдствіяхъ моей доврчивости, это благородное чистосердечіе ввергло меня въ бездну.

‘Другъ, сказалъ я подателю письма, посл продолжительнаго молчанія, ты справедливъ! Правда, ты мн доставилъ необыкновенное письмо, но, чтобы ни было, я послдую за тобой. Никогда, никто меня не опорочитъ, докол будетъ въ моей власти оправдаться.’

Я чувствовалъ, что письмо Г. Форестера произвело во мн не только согласіе, но желаніе, даже нетерпніе скоре возвратиться. Мы нашли другую лошадь и хали съ моимъ спутникомъ въ совершенномъ молчаніи. Въ продолженіе этого времени я непрестанно старался объяснить себ письмо Г. Форестера. Я зналъ вполн, какъ непреклоненъ, какъ упрямъ Г. Фалклендъ въ исполненіи своихъ намреній, но зналъ также, что характеръ его нечуждъ добродтели и великодушія.

Мы пріхали уже за полночь, и должны были разбудить одного изъ служителей, отворить намъ. Я узналъ, что Г. Форестеръ, предполагая, что я пріду ночью, оставилъ мн письмо, въ которомъ совтовалъ мн тотчасъ лечь въ постель и позаботиться не быть утомленнымъ, или слабымъ для завтрашняго дла.

Я постарался исполнить его совтъ, но сонъ мой былъ безпокоенъ, и не могъ оживить моихъ силъ. Мужество мое, однакожъ, не упало отъ этого, необыкновенность моего положенія, догадки о настоящемъ, опасеніе за будущее, не давали мн даже и возможности предаться бездйствію и успокоенію.

Въ слдующее утро, прежде всхъ я увидлъ Г. Форестера. Онъ мн сказалъ, что еще не знаетъ, въ чемъ хочетъ меня обвинить Г. Фалклендъ, потому что не хотлъ этого узнавать. Онъ прибылъ въ домъ своего брата только на канун, по одному необходимому длу, съ намреніемъ тотчасъ по окончаніи его отправиться обратно, зная, что это всего пріятне для Г. Фалкленда. Но прибывши, онъ нашелъ весь домъ въ смятеніи, потому что за нсколько только часовъ узнали о моемъ побг. Г. Фалклендъ разослалъ во вс стороны слугъ для преслдованія меня, и одинъ изъ нихъ возвратился въ минуту прізда Г. Форестера съ извстіемъ, что человка съ моими примтами видли утромъ въ деревн, и что онъ искалъ кареты въ Лондонъ.

Г. Фалклендъ казался чрезвычайно обезпокоеннымъ этою встію и раздраженнымъ противъ меня въ высочайшей степени, онъ называлъ меня неблагодарнйшимъ, подлйшимъ бездльникомъ.

‘Подумай-те, сударь, о томъ, что вы говорите, возразилъ ему Г. Форестеръ, назвать бездльникомъ — это много значитъ: этого слова не должно употреблять не обдумавши. Англичане свободны, и не слдуетъ называть человка бездльникомъ за то, что онъ захотлъ промышлять себ хлбъ въ другомъ мст.’ Г. Фалклендъ покачалъ головою и сказалъ съ горькою улыбкою: ‘Брашъ мой, братъ, ты обманутъ его хитростію. Что касается до меня, онъ всегда казался мн подозрительнымъ, я сомнвался еще въ развращенности его характера, но недавно открылъ……..

— Остановитесь, сударь, прервалъ его Г. Форестеръ, признаюсь, я думалъ, что въ минуту гнва, вы употребляли противъ него выраженія обидныя, не давая имъ опредленнаго смысла, но если имете дйствительную причину обвинять его, то, прошу васъ, не станемъ говорить объ этомъ, пока я не узнаю, можно ли выслушать этого бднаго мальчика. Что касается собственно до меня, я нимало не забочусь о томъ, что думаютъ обо мн другіе. Люди поступаютъ такъ или иначе въ этомъ отношеніи, столь мало думая о томъ, какъ поступаютъ, что невозможно бываетъ открыть и малйшей причины ихъ сужденій. Но это не даетъ мн права думать, объ комъ бы то ни было, худо. Я, по крайней мр, хотлъ бы, для пользы несчастныхъ, подвергшихся общей ненависти или презрнію, чтобъ предварительно было выслушиваемо ихъ оправданіе. Въ нашихъ законахъ очень мудро правило, требующее, чтобъ судья всходилъ на свое кресло, ничего не зная предварительно о сущности дла, которое онъ долженъ ршать, и я намренъ, какъ честный человкъ, слдовать этому правилу. Я нахожу справедливымъ поступать съ виновнымъ строго, неумолимо, но чмъ боле буду строгъ въ послдствіяхъ, тмъ хочу быть безпристрастне сначала.

Между тмъ какъ Форестеръ пересказывалъ мн эти подробности, я готовъ былъ прервать его при каждомъ слов, такъ мучила меня необходимость выразить, хоть нсколько, т чувства, которыя возбуждалъ во мн его разсказъ, но онъ не позволялъ мн говорить. Нтъ, нтъ, Вилльямсъ, говорилъ онъ, я не хотлъ слушать обвиненій Г. Фалкленда, не хочу слушать и твоего оправданія. Я теперь пришелъ сюда за тмъ, чтобы говорить теб, а не слушать тебя. Я счелъ нужнымъ увдомить тебя о грозящей теб опасности, но боле ничего не долженъ длать. Побереги для другой минуты то, что имешь сказать, обдумай свое оправданіе, сколько можно лучше, пусть оно будетъ истинно, если истина, какая надюсь, можетъ довести тебя до цли, если напротивъ, пусть будетъ столько вроятна и чистосердечна, сколько ты можешь придумать. Собственная защита требуетъ отъ насъ всхъ средствъ, какія есть въ нашей власти, противъ человка, подверженнаго суду, вс, а онъ одинъ долженъ стоять противъ всхъ. Прощай, пусть небо поможетъ теб избавиться. Если обвиненіе Г. Фалкленда, каково бы оно ни было, есть только дйствіе опрометчивости, надйся на меня, какъ на самаго лучшаго друга, въ противномъ случа, ты въ послдній разъ слышалъ отъ меня увренія въ дружб.

Легко можно представить, что эта рчь, столь необыкновенная, столь важная, наполненная условныхъ угрозъ, вовсе не могла облегчить горести моей души. Я совершенно не зналъ преступленія, въ которомъ меня обвиняли, и не мало долженъ былъ изумляться, видя, что могши быть самымъ страшнымъ обвинителемъ Г. Фалкленда, не смотря на это грозное орудіе противъ него, бывшее въ моихъ рукахъ, не смотря на свою невинность, я былъ обвиненъ и долженъ былъ старадать, вмсто того, чтобы, какъ требовала справедливость, истиннаго преступника имть въ своей власти, я удивлялся еще боле той, какъ казалось, сверхестественной сил Г. Фалкленда, которая давала ему возможность держать въ своей власти предметъ своего преслдованія. Размышленіе это по немногу начинало уменьшать желаніе независимости, которая была тогда господствующею страстію въ моей душ. Но размышлять теперь было не время. Для человка гонимаго и несчастнаго кажется, что происшествія выходятъ изъ естественнаго порядка, между тмъ, какъ онъ увлеченный непреодолимымъ могуществомъ ихъ, при всхъ своихъ усиліяхъ, не можетъ остановить ихъ быстроты. Мн дали только нсколько минутъ, чтобы собраться съ силами, и приступили къ изслдованію моего дла. Я былъ приведенъ въ библіотеку, гд провелъ столько счастливыхъ минутъ въ пріятнйшихъ мечтахъ. Тамъ нашелъ я господина Форестера и трехъ или четырехъ изъ домашнихъ людей, ожидавшихъ меня и моего обвинителя. Все показывало, что я долженъ былъ ожидать только правосудія, а не надяться милости. Почти въ ту же минуту, какъ я вошелъ одною дверью, Г. Фалклендъ вошелъ другою.

Глава III.

Онъ первый началъ говорить:

‘Я имю правило не быть произвольною причиною несчастія ни одной живой твари, не имю нужды говорить, чего мн стоитъ видть себя принужденнымъ къ обвиненію въ преступленіи. Я съ охотою умолчалъ бы о причиненной мн досад, но я обязанъ открыть обществу виновнаго, и воспрепятствовать другимъ, подобно мн, обмануться наружною честностью.— Лучше бы прямо приступить къ длу, сказалъ Г-нъ Форестеръ. Въ подобную минуту, мы не должны вмшивать даже и противъ воли въ наши слова невыгоднаго отзыва о томъ, противъ кого уже самое обвиненіе въ преступленіи раждаетъ слишкомъ большее предубжденіе. ‘Я очень подозрваю, продолжалъ Г. Фалклендъ, что этотъ молодой человкъ, пользовавшійся особенною моею благосклонностію и довренностію, сдлалъ у меня значительное воровство.’

— На чемъ основываются ваши подозрнія? прервалъ Г. Форестеръ.

‘Во первыхъ на томъ, что у меня пропало нсколько банковыхъ билетовъ и дорогихъ вещей. У меня не достаетъ на 9000 ф. стерл. билетовъ, троихъ золотыхъ часовъ съ репетиромъ, дорогой цны, полнаго алмазнаго убора, полученнаго мною отъ матери и многихъ другихъ вещей.

— По чему же,— вскричалъ мой защитникъ, котораго голосъ и видъ показывали, какого усилія стоило ему сохранить свое хладнокровіе,— почему вы этого молодаго человка считаете воромъ?

‘Однажды, во время смятенія и безпорядка, произведеннаго во всемъ дом пожаромъ, я встртилъ его при выход изъ той комнаты, въ которой находились исчисленныя вещи. Увидвъ меня, онъ пришелъ въ замшательство и удалился съ возможною скоростію.

— Вы ничего ему не говорили о смущеніи, въ которое привело его ваше нечаянное появленіе?

‘Я у него спрашивалъ, что онъ длаетъ въ томъ мст. Онъ былъ столько устрашенъ, что не могъ сначала прійти въ себя и отвчать, потомъ пробормоталъ что-то, между тмъ, какъ вс служители занимались спасеніемъ моего имущества, онъ пришелъ туда съ тмъ же намреніемъ, но не усплъ еще ничего взять.

— Посмотрли ль вы тотчасъ, все ли у васъ въ цлости?

‘Нтъ, я привыкъ врить его честности, притомъ въ этотъ разъ я долженъ былъ стараться объ утушеніи усиливавшагося пожара, потому взялъ только съ собою ключъ, заперши комнату, и положивъ его въ карманъ, поспшилъ туда, гд мое присутствіе было необходимо.

— Чрезъ сколько времени узнали вы о покраж вещей?

‘Въ тотъ же вечеръ. Безпорядокъ и минутная опасность заставили было меня совершенно забыть объ этомъ обстоятельств, до тхъ поръ, какъ проходя по случаю мимо той самой комнаты, я вспомнилъ о встрч съ Вильямсомъ, и о подозрительномъ его поведеніи въ этомъ случа. Я тотчасъ вошелъ, осмотрлъ ящикъ, въ которомъ хранились вещи, и къ величайшему удивленію, нашелъ замокъ изломаннымъ, вещей не было.

— Какъ вы поступили посл этого?

‘Я призвалъ Вилльямса и говорилъ съ нимъ очень серіозно, но онъ имлъ время совершенно оправиться отъ своего замшательства, и съ полнымъ хладнокровіемъ уврялъ меня, что онъ даже не знаетъ, о чемъ я говорю. Я представлялъ ему всю гнусность подобнаго поступка, но все, что я ни говорилъ ему, не произвело на него ни малйшаго впечатлнія. Я не замтилъ въ немъ ни изумленія, ни негодованія, котораго можно ожидать отъ человка, совершенно невиннаго, ни смятенія, которое вообще неразлучно съ преступленіемъ: онъ былъ только остороженъ и молчалъ. Я объявилъ, что сдлаю то, чего онъ, можетъ бытъ, не ожидаетъ, что я не хочу, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, длать розысковъ, потому что лучше соглашусь лишиться своихъ вещей, нежели безпокоить невинныхъ несправедливыми изслдованіями. Что мои подозрнія падаютъ именно на него, но что въ дл столь важномъ я не хочу дйствовать по одному подозрнію, что я не хотлъ бы его гибели, если онъ невиненъ и въ то же время не хотлъ бы, чтобы другіе подверглись его плутовству, если онъ виновенъ, что я довольствуюсь тмъ, чтобъ онъ остался въ моей служб, что онъ могъ бытъ увренъ, что за нимъ будутъ наблюдать бдительно и что я надялся отъ будущаго открыть истины, что, поелику онъ теперь не хочетъ сознаться, то уже впередъ долженъ подумать, до какой степени онъ можетъ надяться избгнуть наказанія, но что я ршился твердо на одно, что первое его покушеніе бжать я сочту доказательствомъ преступленія и стану дйствовать.

— Съ того времени до сихъ поръ что произошло?

‘Ничего такого, чтобы могло открыть преступленіе, и много такого, что усилило мои подозрнія. Съ того времени Вильямсъ постоянно казался недовольнымъ своимъ состояніемъ, желая, какъ это видно теперь, оставить мой домъ, но въ то же время не смя отважииься на это, не взявъ предосторожностей. Споро посл того, вы, Г. Форестеръ, пріхали по мн на нсколько дней, я съ неудовольствіемъ замчалъ, что сношенія между вами становились непрестанно тсне, по причин подозрнія, какое имлъ я противъ него, и изъ опасенія, чтобъ онъ не обманулъ васъ своимъ притворствомъ, въ слдствіе этого, я строго грозилъ ему и, думаю, вы должны были тотчасъ замтить перемну въ обхожденіи его съ вами.

— Замтилъ, и мн показалось это тогда очень страннымъ и не изъяснимымъ.

‘Можетъ быть онъ ласкалъ себя, что я не стану ничего предпринимать противъ него, по крайней мр, пока убжище его останется для меня неизвстнымъ. Можетъ быть, онъ врилъ своей ловкости, которой нельзя не отдать справедливости,— выдумать каную-нибудь правдоподобную исторію, стараясь всегда первое впечатлніе сдлать для себя выгоднымъ. Впрочемъ ваше, Г. Форестеръ, покровительство было бы послднимъ средствомъ, къ которому онъ прибгнулъ бы за недостаткомъ другихъ. Онъ, кажется, разсчитывалъ въ этомъ случа, что если не удастся ускользнуть отъ правосудія, то лучше имть надежду на ваше покровительство, нежели остаться совершенно лишеннымъ всякой подпоры.’

Кончивши свое обвиненіе, Г. Фалклендъ приказалъ Роберту, одному изъ своихъ слугъ, подтвердить то, что касалось пожара.

Робертъ объявилъ, что въ самомъ дл, спустя нсколько минутъ посл того, какъ Фалклендъ возвратился въ домъ, ему случилось проходить чрезъ библіотеку, что онъ видлъ меня тамъ стоящимъ безъ движенія со всми признаками безпокойства, и ужаса, что онъ столько былъ пораженъ моимъ видомъ въ эту минуту, что не могъ не остановиться, чтобъ посмотрть на меня, что онъ два или три раза начиналъ со мною говорить, но не получилъ отъ меня отвта, и только могъ добиться отъ меня наконецъ, что я несчастнйшее твореніе въ мір.

Онъ прибавилъ еще, что вечеромъ того же дня Г. Фалклендъ посылалъ его въ комнату, смежную съ библіотекою, и приказывалъ принести молотокъ и гвозди, потомъ веллъ осмотрть находившійся въ этой комнат сундукъ, котораго замокъ былъ изломанъ и, все замтивши, помнить для себя, но никому ничего не открывать, что онъ тогда не понималъ, къ чему клонились приказанія его господина.

Г. Форестеръ замтилъ на это показаніе, что на происшествіяхъ, случившихся въ день пожара, въ самомъ дл, можно основывать подозрнія, и что это подозрніе особенно подкрпляется послдовавшими обстоятельствами, но какъ не должно было оставлять ни одного средства, могущаго служить къ открытію истины, то онъ предложилъ осмотрть мои вещи, не найдется ли еще какого-либо признака, въ подтвержденіе обвиненія. Г. Фалклендъ слегка замтилъ, что если я воръ, то безъ сомннія взялъ предосторожность, чтобъ не оставить противъ себя столь сильныхъ доказательствъ. Г. Форестеръ возразилъ, что самыя основательныя догадки не всегда бываютъ врны, когда идетъ дло о поступкахъ людей хитрыхъ, и приказалъ принесть въ библіотеку мои вещи. Первыя дв связки не заключали въ себ ничего, что могло бы свидтельствовать противъ меня, но въ третьей нашлись часы и множество драгоцнностей, которыя тотчасъ признаны были собственностію г. Фалкленда. Свидтельство, повидимому столь ршительное, произвело во всхъ присутствующихъ движеніе изумленія и смущенія, но ни кто не обнаружилъ столько удивленія, какъ Г. Фалклендъ. Должно было казаться невроятнымъ, чтобъ я оставилъ такимъ образомъ похищенныя вещи, но это объяснили тмъ, что здсь он могли быть скрыты всего безопасне, и Г. Форестеръ далъ замтить, что я могъ предполагать, что мн легче будетъ присвоить ихъ себ, оставя посл себя, нежели взявъ съ собою въ скоромъ побг,

Я счелъ долгомъ отвчать, что было бы очень странно, чтобъ я самъ такимъ образомъ указалъ мсто, въ которомъ скрылъ похищенныя вещи, и требовалъ безпристрастнаго истолкованія своихъ поступковъ. Это замчаніе противъ пристрастія Г. Форестера, заставило его покраснть отъ гнва. ‘Безпристрастія! Ты его получишь отъ меня, сказалъ онъ. Дай Богъ, чтобъ оно было въ твою пользу. Говори все, что можешь, въ свое оправданіе. Ты надешься убдить насъ въ своей невинности тмъ, что не унесъ съ собою этихъ вещей, но денегъ нтъ. Гд он? Мы не можемъ излагать причинъ неблагоразумія и неосторожности человка, мучимаго сознаніемъ своего преступленія. Ты говоришь, что самъ указалъ свои вещи. Это необыкновенно, это почти безумно, но къ чему догадки, когда есть факты неоспориваемые? Вотъ вещи, сударь, ты одинъ зналъ, гд он были, у тебя одного былъ отъ нихъ ключъ. Скажи же намъ, какъ зашли въ нихъ часы и камни?

Я молчалъ.

Прочіе зрители видли во мн преступника, пойманнаго и обличеннаго, но изъ всхъ, бывшихъ при этой сует, я въ самомъ дл боле всхъ озабоченъ былъ вопросомъ: чмъ кончится столь странное сцпленіе обстоятельствъ, и никто не казался боле меня изумленнымъ и смущеннымъ при каждомъ слов обвиненія. Ужасъ и негодованіе господствовали во мн поперемнно. Сначала я не могъ нсколько разъ не обнаружить усилія прервать Г. Фалкленда, но меня останавливалъ всегда Г. Форестеръ, и тогда-то я почувствовалъ, какъ важно было для моего будущаго спокойствія, собрать вс силы души моей, чтобъ опровергнуть обвиненія и доказать свою невинность. Когда все, что только можно было сдлать противъ меня, было передъ собраніемъ, Г. Форестеръ обратился ко мн со взоромъ, полнымъ горести и сожалнія, и сказалъ, что, если я могу что-либо сказать въ свою защиту, то время наступило. Я началъ почти слдующими словами: ‘Я не виненъ, напрасно обстоятельства, повидимому, соединились противъ меня. Я мене всякаго въ свт, можетъ быть, способенъ къ тому, въ чемъ меня обвиняютъ. Ссылаюсь въ этомъ на мое сердце, ссылаюсь на невинность, написанную на моемъ лиц, ссылаюсь на все, что вышло до сихъ поръ изъ моихъ устъ.’

Мн казалось, что жаръ, съ которымъ я выражался, произвелъ впечатлніе на всхъ слушавшихъ меня, но въ одну минуту видъ ихъ перемнился, когда они взглянули на лежавшія предъ ними вещи. Я продолжалъ:

‘Я утверждаю нчто еще боле: Г. Фалклендъ не ошибается, онъ совершенно знаетъ, что я невиненъ.’ Едва произнесъ я послднія слова, какъ въ зад, со всхъ сторонъ, поднялся крикъ общаго негодованія. Г. Форестеръ, обращаясь ко мн съ самымъ суровымъ видомъ, сказалъ:

‘Молодой человкъ, остерегайся, знай, что длаешь, обвиненный иметъ право говорить въ свое оправданіе все, что онъ сочтетъ нужнымъ, и я буду стараться, чтобы ты могъ пользоваться этимъ правомъ вполн, но неужели ты думаешь, что слова, столь дерзкія, столъ безстыдныя, могутъ послужить какимъ нибудь образомъ въ твою пользу?

— Благодарю васъ отъ глубины сердца, отвчалъ я ему, за ваше предостереженіе, но я знаю, что длаю. Сказанное мною я утверждаю не только потому, что оно истинно, но и потому, что оно тсно соединено съ моимъ оправданіемъ. Я обвиненъ, и мн конечно не поврятъ, если я просто объявлю себя невиннымъ, я не имю другихъ свидтелей, и потому обращаюсь къ Г. Фалкленду, я ссылаюсь на его свидтельство, спрашиваю у него. ‘Не хвалились ли вы мн на един со мною, что въ вашей власти погубить меня? Не говорили ль вы, что въ этомъ случа, сколь вроятную исторію ни выдумалъ бы я, даже пусть бы она была истинна, вы успете сдлать то, что вс будутъ гнушаться мною, какъ лжецомъ. Не собственныя ли это ваши слова? Не прибавляли ль вы, что невинность моя не послужитъ мн ни къ чему, и что вы будете смяться надъ столь слабой защитой? Спрашивалъ васъ: утромъ въ самый день моего бгства, не получили ль вы отъ меня письма, въ которомъ я просилъ у васъ позволенія оставить вашъ домъ? Поступилъ ли бы я такъ, если бы я бжалъ какъ воръ? Пусть, кто можетъ, согласитъ выраженія въ моемъ письм съ такимъ обвиненіемъ. Написалъ ли бы я вамъ, что ршился оставить вашу службу, если бы причины этого ршенія были т, какъ вы теперь представляете? Смлъ ли бы я у васъ спрашивать, за что вы хотите подвергнуть меня вчному наказанію?

Говоря это, я вынулъ изъ кармана копію письма и положилъ на столъ.

Г. Фалклендъ ничего не отвчалъ на мои вопросы. Г. Форестеръ обратился къ нему съ словами: ‘Что вы будете, сударь, отвчать на вопросы вашего слуги? ‘

Г. Фалклендъ отвчалъ: ‘Подобное оправданіе почти не стоитъ возраженія, но вотъ мой отвтъ: я никогда не говорилъ этого, никогда не употреблялъ этихъ выраженій, никогда не получалъ этого письма. Врно, для опроверженія обвиненія, виновнику недовольно легкости въ язык и смлаго вида?’

Г. Форестеръ обратился ко мн: если на правдоподобіи своихъ словъ, сказалъ онъ, ты основываешь оправданіе, то, по крайней мр, должно бы сдлать это такъ, чтобъ он были связны, и отвчали на все. Ты не сказалъ намъ причины безпокойства и смущенія, которыя замтилъ въ теб Робертъ, за чмъ ты такъ сильно хотлъ оставить службу Г. Фалкленда, и наконецъ, какимъ образомъ его вещи нашлись въ твоемъ чемодан?

— Вс эти обстоятельства справедливы, государь мой, отвчалъ я. Нкоторыхъ вещей я не сказалъ. Если бы я сказалъ ихъ, он послужили бы въ мою пользу и сдлали бы еще удивительне обвиненіе, слышанное вами. Но мн невозможно, по крайней мр, теперь ршиться обнаружить ихъ. Нужно ли вамъ представить точныя и особенныя причины моего желанія перемнить состояніе? Вы вс знаете несчастное состояніе Г. Фалкленда, вы знаете сколько поступки его высокомрны и оскорбительны. Безъ сомннія, и безъ другихъ побужденій я могъ бы желать другаго мста, не возбуждая противъ себя никакого подозрнія. Гораздо важне вопросъ: какимъ образомъ вещи Г. Фалкленда замшались между моими? Но я ожидалъ, по крайней мр, столько же, какъ и другіе, здсь находящіеся, увидть ихъ. Могу только сказать, что будучи совершенно увренъ, что Г. Фалклендъ убжденъ внутренно въ моей невинности (замтьте, я не отступаюсь отъ прежней мысли, опять повторяю тоже, что и прежде говорилъ касательно этого) и твердо врю, что вещи очутились въ моемъ чемодан не иначе, какъ по вол самаго Г-на Фалкленда.

Не усплъ я произнести послднихъ словъ, какъ снова былъ прерванъ невольнымъ восклицаніемъ всхъ присутствующихъ. По изступленному виду ихъ, можно было подумать, что они хотятъ разтерзать меня, я продолжалъ:

‘Я отвчалъ на все, что противъ меня сказано. Г. Форестеръ! вы другъ справедливости, заклинаю васъ, не нарушайте ея въ отношеніи ко мн. Вы человкъ умный и проницательный. Находите ли вы во мн что нибудь, что показывало бы виновнаго? Припомните все, что вы могли замтить. Кажется ли вамъ, что я имю душу, способную къ тому, въ чемъ меня обвиняютъ? Дйствительный преступникъ бываетъ ли такъ твердъ, такъ спокоенъ, такъ непоколебимъ, какимъ показалъ я себя предъ вами?

‘Товарищи по служб! Г. Фалклендъ человкъ знатный и богатый, онъ вашъ господинъ. А я, я бдный деревенскій мальчикъ, не имющій ни одного друга въ мір. Въ этомъ существенно состоитъ различіе между нами, но это еще не можетъ быть достаточною причиною къ тому, чтобы нарушить вс правила справедливости. Не теряйте изъ виду слдствій положенія, въ которомъ я нахожусь, подумайте, что ршеніе, данное противъ меня въ дл, въ которомъ я такъ торжественно увряю васъ въ своей невинности, лишитъ меня навсегда добраго имени и спокойствія, навлечетъ на меня общую ненависть и презрніе и, можетъ быть, невозвратно ршитъ участь моей свободы и жизни. Если ваша совсть, ваши глаза, факты вамъ извстные, говорятъ вамъ, что я невиненъ, говорите за меня. Не допустите, чтобъ малодушная боязливость воспрепятствовала вамъ спасти отъ бездны одного изъ подобныхъ вамъ, который не заслужилъ вражды ни одного человка. Для чего дана намъ способность говорить, если не для того, чтобъ сообщать свои чувства другимъ? Я никогда не поврю, чтобы человкъ, вполн убжденный въ своей невинности, не могъ заставить другихъ уврить, что это убжденіе есть въ его сердц. Неужели вы не слышите, какъ вс силы души моей говорятъ мн, что я невиненъ!

‘Вамъ, Г. Фалклендъ, мн нечего сказать. Я знаю васъ, и знаю, до какой степени вы непроницаемы. Даже въ эту самую минуту, когда вы обременяете меня обвиненіемъ столь несправедливымъ, вы удивляетесь моей ршимости и величію моей души. Но я не могу отъ васъ ничего надяться. Вы можете взирать на вашу жертву, не чувствуя ни угрызеній, ни жалости. Самое большее мое несчастіе въ томъ, что я имю такого непріятеля, какъ вы. Вы заставляете меня произносить слова, которыя непріятно слышать, но я ссылаюсь на ваше сердце, есть ли въ моихъ словахъ какое нибудь преувеличеніе или злоба.’

Когда все, что могла сказать та и другая сторона, было сказано, Г. Форестеръ началъ длать замчанія на все дло.

‘Вильямсъ, сказалъ онъ, противъ тебя бездна уликъ, доказательства прямыя сильны, обстоятельства побочныя многочисленны и поразительны. Признаюсь, что отвты твои очень ловки, но молодой человкъ, ты узнаешь изъ собственнаго опыта, что ловкость, какова бы она ни была, не можетъ устоять противъ неопровержимой истины. Счастье для людей, что таланту положены границы, и что самый тонкій умъ не можетъ уничтожить различія между справедливымъ и несправедливымъ. Поврь мн, обвиненіе, противъ котораго ты возстаешь, такъ сильно, что никакіе софизмы не въ состояніи его уничтожить, истина восторжествуетъ и безсильная злоба будетъ побждена.’

‘Что касается до васъ, Г. Фалклендъ, общество должно быть благодарно вамъ за то, что вы вывели наружу это мерзкое дло. Не позволяйте ядовитымъ стрламъ, направленнымъ противъ васъ преступною рукою, коснуться вашего спокойствія. Поврьте, вс осудятъ его снова. Я нимало не сомнваюсь, что всякій, кто услышитъ ихъ, станетъ питать высочайшее уваженіе къ вашимъ добродтелямъ. Мы вс чувствуемъ, какъ должно быть для васъ тягостно слышать на себя подобныя клеветы отъ человка, виновнаго предъ вами въ самомъ низкомъ поступк. Но вы считайте себя въ этомъ случа мученикомъ за благо общее. Чистота вашихъ побужденій и качества вашего сердца выше покушеній презрнной злобы, истина и справедливость непремнно покроютъ безчестіемъ клеветника вашего, а вамъ доставятъ общую любовь и одобреніе.

‘Ты слышишь, Вилліямсъ, что я думаю о твоемъ дл, но я не могу быть твоимъ послднимъ судіею. Оно столь отчаяннымъ мн кажется, что я хочу дать теб одинъ совтъ. Выкинь изъ своего оправданія все, оскорбительное для Г. Фалкленда. Защищайся, какъ можешь лучше, но не касайся твоего господина. Ты не долженъ пренебрегать ничего, что могло бы родить въ твою пользу предубжденіе въ умахъ слушающихъ тебя, но обратное обвиненіе возбудитъ противъ тебя только негодованіе. Поступокъ противъ правилъ честности иногда, можетъ удостоиться снисхожденія, но холодная и обдуманная злоба, обнаруженная тобою, въ тысячу кратъ хуже. Она доказываетъ, что у тебя душа демона, а не просто вора. Всегда, когда случится теб повторять свою злобную клевету, вс слушающіе тебя, за одно это сочтутъ тебя виновнымъ, если бы другія доказательства были недостаточны. И такъ, если ты хочешь соблюсти свою выгоду, которая одна, кажется, занимаетъ тебя, ты долженъ, какъ можно скоре всми возможными средствами, обратиться къ этому пункту. Если хочешь, чтобъ тебя признали честнымъ, ты долженъ прежде всего показать, что умешь чувствовать и цнить добродтель въ другихъ, ты лучше всего сдлаешь, попросивъ прощенія у своего господина и отдавъ должную дань добродтели и достоинству, даже въ такомъ случа, когда он требуютъ мщенія теб.’

Легко понятъ, что ршеніе Г. Форестера поразило меня страшнымъ ударомъ, но когда я услышалъ, что онъ совтуетъ мн оставить свои показанія и унизиться предъ моимъ обвинителемъ, я почувствовалъ, что душа моя закипла негодованіемъ. Я отвчалъ:

‘Я уже сказалъ вамъ, что я невиненъ. Если бы это было иначе, то я чувствую себя неспособнымъ къ усилію, котораго требуетъ выдумка правдоподобнаго оправданія. Вы сказали, что самый тонкій умъ не въ состояніи уничтожить различія между справедливымъ и несправедливымъ, и въ эту самую минуту, я вижу, что оно уничтожено. Эта минута для меня, въ самомъ дл, ужасна. Юный, неопытный, я знаю о длахъ свта только то, что могъ слышатъ или читать въ книгахъ. Первые шаги мои сопровождалъ этотъ жаръ, эта доврчивость, которые бываютъ неразлучны съ моими лтами. Въ каждомъ подобномъ себ я думалъ видть друга. Я не привыкъ къ изворотамъ, употребляемымъ между людьми и не знаю, до какой степени они могутъ быть несправедливы. Я не сдлалъ ни чего, чмъ бы могъ заслужить ихъ ненависть, но если судить о нихъ по тому, что сейчасъ видлъ и слышалъ, мн опредлено навсегда лишиться преимуществъ чести и честности. Я вижу, что у меня похищаютъ дружбу всхъ, кого я зналъ досел, и отнимаютъ средства пріобрсти ее отъ другихъ. И такъ я долженъ искать въ самомъ себ источника своего счастія. Будьте уврены, что я не начну этого пути подлостію, низкою уступкою. Если я ни чего боле не долженъ надяться отъ благосклонности другихъ, то по крайней мр буду умть поддержать независимость своей души. Г. Фалклендъ мой неумолимый врагъ. Какія бы достоинства ни имлъ онъ въ другихъ отношеніяхъ, въ отношеніи ко мн онъ показываетъ себя безчеловчнымъ, человкомъ безъ правилъ, нечувствующимъ угрызеній совсти. Неужели вы думаете, что я соглашусь когда нибудь склониться передъ тмъ, кто поступаетъ со мною съ такою несправедливостію,— что я паду къ ногамъ человка, готоваго истребить меня,— стану цловать руку, дымящуюся моею кровію!

— Что касается до этого, прервалъ Г. Форестеръ, поступай какъ признаешь лучшимъ. Я признаюсь, что твоя твердость и упорство изумляютъ меня. Ты распространилъ мою идею о способностяхъ человка, можетъ быть, если хорошо разсмотрть, ты выбралъ роль, самую соотвтственную твоей цли, хотя думаю, что больше скромности для тебя было бы полезне. Соглашаюсь, что твоя невинная наружность можетъ поколебать тхъ, которые должны ршить твою участь, но она никогда не будетъ имть выигрыша предъ ясными, неоспоримыми уликами. Что касается до меня, то мн нечего боле говориьь теб. Ты показываешь мн новый примръ столь частаго злоупотребленія своихъ талантовъ, которымъ удивляется толпа. Я не могу смотрть на тебя безъ ужаса. Все, что мн остается сдлать еще въ отношеніи къ теб, для исполненія моего долга, состоитъ въ томъ, чтобы предать тебя правосудію твоего отечества, какъ чудовище по злодяніямъ.’

— Нтъ, возразилъ Г. Фалклендъ, я никогда не соглашусь на это. Я до сихъ поръ удерживался, потому что справедливость требовала, чтобъ истина была доказана. Я сдлалъ насиліе своимъ привычкамъ и чувствамъ, потому что благо общее требовало, чтобъ съ лицемрія была снята маска. Но дале я не могу принуждать себя. Обязанностію всей моей жизни было помогать страждущимъ, а не увеличивать ихъ бдствія, я поступлю такимъ же образомъ и въ этомъ случа. Эти безсильныя нападенія на мою честь возбуждаютъ во мн только легкое неудовольствіе, я смюсь надъ злобою, ихъ производящею, и он ни мало не уменьшаютъ благосклонности, которую я всегда имлъ къ виновнику ихъ. Пусть онъ говоритъ, что хочетъ, онъ не можетъ мн сдлать вреда. Его бы должно покрыть публичнымъ безчестіемъ, чтобъ другіе не могли быть имъ обмануты, подобно намъ. Но нтъ ни какой нужды простирать это дло такъ далеко, и я настоятельно хочу, чтобъ ему было позволено итти, куда угодно. Мн только жаль, что выгоды общества грозятъ ему страшною перспективою въ будущемъ.

— Г. Фалклендъ, возразилъ г., Форестеръ, эти чувства длаютъ честь вашему сердцу, но мн невозможно согласиться съ ними. Он дадутъ только случай еще боле простереться злоб этого ядовитаго пресмыкающагося, этого чудовища неблагодарности, который, обокравши своего благодтеля, хочетъ еще оскорбить его………… Злой человкъ, тебя ничто не можетъ тронуть! Ты недоступенъ для угрызеній совсти! Какъ! тебя не можетъ обезоружить такая доброта, столь незаслуженная! Подлый клеветникъ! Ты извергъ природы, поношеніе рода человческаго, минута, въ которую ты будешь истребленъ, освободитъ землю отъ тяжести, которую она носитъ съ ужасомъ. Вспомните, сударь, что это чудовище, въ ту самую минуту, какъ вы оказываете ему неслыханную милость, осмливается утверждать, что вы обвиняете его въ преступленіи, будучи сами уврены въ его невинности, и еще боле, что вы подложили свои вещи въ его чемоданы съ намреніемъ погубить его. Это безпримрное злодйство обязываетъ васъ избавить міръ отъ такой язвы, и для вашей собственной пользы, не оставлять вашего иска, чтобъ ваша снисходительность къ нему не дала вроятности его проклятой лжи.

— Меня не безпокоятъ послдствія, сказалъ Г. Фалклендъ, я повинуюсь побужденію моего сердца. Я никогда не стану лично содйствовать исправленію рода человческаго посредствомъ топора и вислицы, я убжденъ, что міръ только тогда станетъ лучше, когда не законъ, а честь будетъ управлять людьми, когда порокъ научится скрываться предъ неодолимымъ могуществомъ и достоинствомъ добродтели, а не предъ холоднымъ, бднымъ формализмомъ кодекса законовъ.

Если бы клеветникъ мой былъ достоинъ моего гнва, то мн удовлетворила бы моя шпага, а не рука начальства, но я смюсь надъ его злобою, я ршился пощадить его, какъ благородный царь лсовъ даруетъ жизнь наскомому, осмлившемуся нарушить его покой.

— Вы говорите романически, сказалъ Г. Форестеръ, вмсто того чтобы говорить языкомъ разума.

Но меня невольно поражаетъ контрастъ возвышенности добродтели, и непреклонной, упорной несправедливости порока. Между тмъ, какъ ваше сердце обнаруживаетъ до излишества доброту, ни что не можетъ тронуть неподвижной души этого злодя. Я никогда не прощу себ, что позволилъ его коварству обольстить себя на минуту. Здсь не мсто судить о рыцарств и законахъ. Какъ судья, узнавъ о преступленіи, я долженъ исполнять свой долгъ — дашь полную свободу дйствовать правосудію и отослать обвиненнаго въ тюрьму Графства.

Еще посл нсколькихъ возраженій съ той и другой стороны, Г. Фалклендъ, находя господина Форестера непреклоннымъ, пересталъ спорить. Вслдствіе этого призвали изъ ближней деревни полицейскаго служителя, отдали опредленіе и одна изъ каретъ Г. Фалкленда была приготовлена для того, чтобъ отвезти меня въ тюрьму. Легко можно представить, какія чувства произвело во мн это ршеніе. Я бросалъ печальные взоры на служителей, бывшихъ при допрос, но ни одинъ изъ нихъ, ни словомъ, ни движеніемъ, не показалъ ни малйшаго знака состраданія къ моимъ несчастіямъ. Воровство, въ которомъ обвиняли меня, казалось имъ ужаснымъ, по множеству украденныхъ вещей, и если бы даже нкоторыя искры состраданія могли блеснуть въ ихъ простыхъ и откровенныхъ душахъ, то он тотчасъ были бы потушены негодованіемъ, которое производило въ нихъ мое обвиненіе ихъ достойнаго, добраго господина. Когда участь моя такимъ образомъ была ршена и одинъ изъ служителей посланъ былъ къ полицейскому офицеру, Г. Фалклендъ и Г. Форестеръ удалились и оставили меня подъ стражею двухъ другихъ служителей.

Одинъ изъ нихъ былъ сынъ сосдняго откупщика, который долгое время былъ ближайшимъ другомъ моего отца. Мн хотлось въ точности узнать глубину души тхъ, которые были свидтелями этой сцены, и которые прежде имли случай замтить мои нравы и поведеніе. Я постарался войти съ ними въ разговоръ. Послушай, мой добрый Томасъ, сказалъ я ему съ нершимостію и печальнымъ тономъ, не злополучное ли я твореніе?

— Не говорите со мной, Г. Вилліямсъ, вы мн дали такой толчокъ, который я не скоро забуду. Васъ высидла, какъ говорятъ, курица, но должно быть, что вы произошли изъ яйца василиска. Право я радъ, что честный откупщикъ Вилліямсъ умеръ, ваше мошенничество заставило бы его проклинать день твоего рожденія.

‘Томасъ, я невиненъ! Клянусь Богомъ небеснымъ, который будетъ нкогда судишь меня, я невиненъ.’

— Ради Бога, не клянитесь, я васъ прошу, не клянитесь! Ваша бдная душа уже и безъ того довольно осуждена. Ну право, благодаря вамъ, я больше никому не стану никогда врить, не буду доврять наружности, хотя бы она была ангельская. Боже милостивый! Какъ вы насъ обошли! Какой у васъ золотой языкъ! Послушавши его, подумаешь, что онъ невиненъ какъ новорожденное дитя! Нтъ, вы не уврите людей, что черное бло, что до меня, у насъ съ вами все кончено. Вчера я любилъ васъ какъ брата, сего дня я такъ люблю васъ, что отъ чистаго сердца пробжалъ бы десять миль, чтобъ видть васъ на вислиц.

‘Боже мой! Томасъ, можешь ли ты говорить мн это? Какая перемна въ твоемъ сердц! Богъ свидтель, что я не заслужилъ ее. Въ какомъ свт живемъ мы!

— Удержите вашъ проклятый языкъ! У меня волосы подымаются отъ того только, что слушаю васъ. За все золото въ свт я не согласился бы провести ночь подъ одною съ вами кровлею. Я боялся бы ежеминутно, что домъ упадетъ, чтобы раздавить васъ! Я удивляюсь, какъ земля не разступится, чтобъ поглотить васъ живымъ. Посмотрть теб въ глаза — противъ этого ядъ бездлица!

Если ты пойдешь этой дорогой, то я увренъ, прости Боже! что люди, съ которыми станешь говорить, наконецъ разорвутъ тебя въ куски, и не дадутъ теб времени добраться до вислицы. О, пожалй себя, я теб совтую. Невинный бдняжка! Онъ харкаетъ ядомъ какъ жаба, и отравляетъ землю, по которой ходитъ!

Видя, что тотъ, съ кмъ я хотлъ говорить, сталъ недоступенъ для всего, чтобы я могъ ему сказать, и разсудивъ, что и успвши наконецъ вывести его изъ предубжденія, не пріобрлъ бы себ большой пользы, я послушался его и замолчалъ. Въ непродолжительномъ времени все было приготовлено къ моему отъзду, и меня отвезли въ ту самую тюрьму, въ которой недавно заключены были невинные и несчастные Гавкинсы. Они также были жертвами Г. Фалкленда.

Глава IV.

Что касается до меня, я никогда не видалъ тюрьмы и, подобно большой части людей, никогда не заботился о томъ, чтобы знать, какова участь тхъ, которые оскорбили общество или подверглись подозрніямъ. О, какъ прекрасно въ сравненіи съ этими печальными стнами самое бдное убжище, въ которомъ поденщикъ отдыхаетъ отъ своихъ трудовъ!

Все для меня было ново,— эти огромныя двери, эти гремящіе запоры и замки, эти мрачные переходы, эти окна, оплетенныя ршеткою, эти характерическіе взоры тюремщиковъ, привыкшихъ вооружаться отказомъ и не пускать въ свое сердце чувствъ состраданія и жалости. Любопытство и желаніе узнать мое новое состояніе, заставили меня сначала обратить на нихъ вниманіе, но чрезъ минуту я отвратилъ отъ нихъ взоръ съ непреодолимымъ отвращеніемъ. Невозможно описать зловонія и неопрятности, отличающихъ эти ужасныя жилища. Въ продолженіе моей жизни, я видлъ много жилищъ небрежныхъ и неопрятныхъ, населяемыхъ людьми, которые не боле заботились и о себ, но по крайней мр, на ихъ лицахъ, цвтущихъ здоровьемъ, можно было читать боле беззаботливость, нежели несчастіе. Но неопрятность тюрьмы наводитъ на душу тоску, и уже иметъ характеръ заразительности и нечистоты.

Боле часа времени задержали меня въ комнат тюремщика, между тмъ какъ сторожа одинъ за другимъ приходили, чтобъ ознакомиться съ моей фигурой. На меня смотрли уже какъ на виновнаго въ важномъ уголовномъ преступленіи. Въ слдствіе этого, меня подвергли строгому обыску и отобрали у меня перочинный ножикъ, пару ножницъ и золотыя монеты, сколько ихъ у меня случилось. Разсуждали, не должно ли положить эти вещи подъ печать, чтобъ посл возвратить мн ихъ, какъ говорили, когда я оправдаюсь, и если бы я не показалъ въ своихъ возраженіяхъ неожиданной твердости, они продолжали бы такимъ образомъ и дале. Когда я вынесъ эти обряды, меня заключили въ комнату, въ которой находились уголовные преступники. Каждый изъ нихъ слишкомъ былъ занятъ своими собственными размышленіями, чтобы обратить вниманіе на меня. Изъ нихъ двое находились здсь за продажу лошади {Horse staling — воръ, укравшій лошадь, или барана, по закону Эдуарда VI подвергался казни безъ покаянія.}. Три за то, что украли одного барана, одинъ за то, что обокралъ лавку, одинъ за то, что поддлывалъ монету, двое за разбой на большой дорог, двое за воровство съ разломаніемъ замковъ.

Первые два были заняты игрою въ карты, которая по временамъ была прерываема разными восклицаніями ихъ между собою и обращеніями къ другимъ, чтобъ т ршили споръ, но одинъ не слушалъ, другой оставивъ ихъ среди разсказа, уходилъ отъ ихъ шума, сопровождаемый внутреннимъ мученіемъ своей души.

Между ворами есть обычай учреждать между собою родъ смшнаго суда, отъ котораго каждый получаетъ ршеніе, оправдается ли онъ, получитъ ли отсрочку или милость, и передъ которымъ каждый испытываетъ, какъ удобне оправдаться. Одинъ изъ воровъ съ разломаніемъ, который уже сдлалъ этотъ опытъ, гордо прогуливаясь вдоль и поперегъ по комнат, съ хвастовскимъ видомъ, крича своему товарищу, что онъ столь же богатъ, какъ герцогъ Бедфордъ, что онъ владетъ 5-ю съ половиною гинеями, что все это, правда, онъ могъ издержатъ въ одинъ мсяцъ, но что касается до того, что случится посл, то это дло Jogn. Keleg (палача), а не его. Говоря это, онъ бросился на стоявшую подл него скамью, и, казалось, уснулъ на минуту, но сонъ его былъ безпокоенъ, дыханіе тяжело и отъ времени до времени походило на вздохи. Молодой человкъ, съ ножемъ въ рук, изъ другаго конца комнаты тихо подошелъ къ тому мсту, гд тотъ спалъ, свсивъ голову со скамьи и тупую сторону клинка прижалъ къ его ше такъ сильно, что другой не прежде, какъ посл долгихъ усилій, могъ подняться. ‘Ну, право, Джонъ, сказалъ зачинщикъ этой грубой шутки, еще не много и твое дло было бы ршено.’ Тотъ, не обнаруживъ ни малйшаго гнва, сказалъ печальнымъ тономъ: ‘Годдемъ, зачмъ къ чорту ты не взялъ остреемъ? Это бы было лучшее дло, какое ты могъ бы только сдлать въ продолженіе твоей жизни!’ {Одинъ изъ друзей автора былъ свидтелемъ совершенно подобнаго этому происшествіи въ Ньюгат.}

Обстоятельства одного изъ заключенныхъ за воровство на большой дорог, были довольно странны. Это былъ простой солдатъ, не боле 22 лтъ, съ самой привлекательной физіономіей. Истецъ, у котораго отняли три шиллинга, когда онъ возвращался очень поздно изъ кабака, утверждалъ, что этотъ молодой человкъ былъ виноватъ въ воровств.

Трудно найти характеръ, который бы можно было сравнить съ характеромъ молодаго арестанта, состояніе его не препятствовало ему образовать свой умъ, чтеніе Виргилія и Горація было его любимымъ занятіемъ. Противоположность между его низкимъ званіемъ и охотою къ литератур, длали его необыкновенно занимательнымъ. Онъ былъ простъ и непритворенъ, умя при случа показать твердость, онъ былъ тихъ, робокъ, скроменъ, откровененъ. Честность его была примрна. Одна дама однажды поручала ему отнести кому-то сумму въ 1000 ф. ст. за нсколько миль, въ другой разъ, одинъ помщикъ поручалъ ему въ свое отсутствіе смотрть за своимъ домомъ и мебелью, которая, по крайней мр въ пять кратъ, стоила боле той суммы. Въ образ мыслей онъ всегда обнаруживалъ любовь къ справедливости, добродушіе и благоразуміе. Онъ пріобрлъ нсколько денегъ, чистя оружіе для своихъ офицеровъ, къ чему особенно былъ способенъ, но отказывался отъ степени сержанта или капрала, которую предлагали ему, говоря, что онъ не иметъ нужды въ деньгахъ, и что въ этомъ новомъ чин, ему мене оставалось бы празднаго времени для занятія науками. Подобнымъ образомъ, онъ всегда отказывался отъ подарковъ. Это не была съ его стороны гордость или ложная деликатность, но ему казалось, какъ онъ говоритъ, что по совсти, онъ не долженъ принимать вещей, въ которыхъ не чувствуетъ нужды. Этотъ прекрасный молодой человкъ умеръ въ тюрьм {Въ Дневник Ньюгата T. I. стр. 582 — есть совершенно подобная исторія.}. Я принялъ его послдній вздохъ.

Я долженъ проводиnь цлый день въ обществ этихъ людей, изъ которыхъ иные дйствительно совершили преступленія, въ которыхъ были обвиняемы, а другіе подверглись только подозрнію по несчастнымъ обстоятельствамъ. Цлое представляло зрлище бдности, какой вообразить невозможно, по крайней мр, нельзя боле нигд видть. Одни изъ заключенныхъ были крайне шумны и старались ложною веселостію заглушить въ себ мысль о своемъ состояніи, между тмъ какъ другіе неспособные даже и въ этому усилію, чувствовали, что мученія души ихъ увеличиваются отъ непрестаннаго шума, вокругъ ихъ происходившаго. Даже т, которые обнаруживали наиболе ршительности, имли чело изрытое морщинами отъ заботъ и печали, среди принужденной веселости непрестанно возрождающіяся мрачныя мысли измняли ихъ видъ и производили на немъ печальное выраженіе потирающей скорби. Для обитателей этого мрачнаго жилища, возвратъ солнца не былъ возвратомъ радости. Дни слдовали одинъ за другимъ, а ихъ плачевное состояніе не перемнялось. Существованіе было для нихъ продолжительною цпью непрерывной печали, каждая минута была минутою мученія и между тмъ они желали еще продлить его, непрестанно опасаясь, что имъ объявятъ участь ужаснйшую. Воспоминаніе прошедшаго сопровождалось для нихъ горькими сожалніями, и каждый изъ нихъ съ радостію пожертвовалъ бы одною изъ своихъ рукъ, чтобы имть возможность возвратиться въ то мирное и свободное состояніе, котораго лишило ихъ безразсудное поведеніе. Когда мы говоримъ объ орудіяхъ пытки, Англичане хвалятся, что они изгнали изъ своего счастливаго острова этотъ чудовищный обычай. Увы! Кто могъ видть внутренность тюрьмы, тотъ можетъ сказать, могли ль когда-нибудь плети и вс выдумки инквизиторовъ причинить боль, которая могла бы равняться съ медленнымъ и молчаливымъ мученіемъ, въ которомъ влачитъ арестантъ въ тюрьм свое несносное существованіе.

Вотъ жизнь наша. При закат солнца являлись тюремщики и приказывали расходиться, чтобы каждаго запереть въ его тюрьм. Къ большему отягощенію нашей участи, мы состояли совершенно подъ произвольнымъ распоряженіемъ этихъ существъ грубыхъ и жестокихъ. Нельзя представить людей столько чуждыхъ всякаго состраданія или чувствительности. Они находили варварское удовольствіе въ томъ, что бы давать свои ненавистныя приказанія и видть, съ какою неохотою имъ повинуются. Когда они говорили, имъ возражать было нельзя, цпи, хлбъ и вода были неизбжными слдствіями малйшаго сопротивленія. Тиранство ихъ не ограничивалось ни чмъ, кром ихъ собственныхъ прихотей. Къ кому могъ обратиться несчастный арестантъ? Станетъ ли онъ жаловаться, когда увренъ, что жалобъ его не станутъ слушать? Рапортъ о возмущеніи и необходимость взять предосторожности, служатъ для тюремщиковъ врнымъ прибжищемъ, и поставляютъ непреодолимую преграду всякому удовлетворенію. Темницы наши были маленькіе чуланы отъ 6 до 7 футовъ, опущенныя въ землю, сырыя, безъ всякаго отверзшія для воздуха или свта, исключая нсколькихъ дыръ въ дверяхъ. Въ нкоторыхъ изъ этихъ страшныхъ жилищъ помщали на ночь вмст трехъ человкъ. {См. Hovard. о тюрьмахъ.}

Я былъ столько счастливъ, что помщаемъ былъ одинъ.— Приближалась зима. Намъ не позволяли имть свчей и, какъ я уже сказалъ, запирали насъ при закат солнца, а опять выпускали не прежде, какъ въ слдующій день утромъ. 14 или 15 часовъ въ сутки мы были заперты. Я никогда не имлъ обыкновенія спать боле 6 или 7 часовъ, а въ это время еще мене, нежели когда нибудь, имлъ наклонности ко сну. Такимъ образомъ, я принужденъ былъ проводить большую часть дня въ этомъ ужасномъ заключеніи, въ совершенной темнот. Это длало мою участь еще жесточайшею. {Не должно забывать, что въ этихъ и слдующихъ строкахъ Годвинъ выражаетъ идеи своей бурной эпохи. При томъ, онъ хочетъ, кажется, показать разительный контрастъ между свободою, которою хвалятся Англичане, и чрезвычайною небрежностію, въ какой оставлены въ Англіи тюрьмы. Поучительный урокъ народу, который хлопочетъ о химерахъ, и страдаетъ подъ сиреньимъ напвомъ конституціи. Прим. Перев.}

Въ мрачныхъ размышленіяхъ, я занималъ свою память перечисленіемъ дверей, оконъ, замковъ, цпей, толстыхъ стнъ, желзныхъ запоровъ и ршетокъ, находившихся между мною и моею свободою.

‘Слава Богу, говоритъ Англичанинъ, у насъ нтъ Бастиліи! Слава Богу, у насъ не наказываютъ невинныхъ.’ Жалкій безумецъ! Эта земля свободная, въ которой тысячи людей томятся въ тюрьмахъ и цпяхъ? Невжда-энтузіастъ! Поди вразумись въ нашихъ тюрьмахъ. Узнай, какая въ нихъ нечистота, какой заразительный воздухъ, узнай тиранство тхъ, которые за ними смотрятъ, бдствія тхъ, которые населяютъ ихъ. Посл этого зрлища укажи мн безстыднаго, который бы съ торжественнымъ видомъ сказалъ: ‘Въ Англіи нтъ Бастиліи!’ Есть ли столь легкое, столь незначительное обвиненіе, которое бы не могло ввергнуть человка въ эти ужасныя жилища? Какой адской злобы не обнаруживаютъ здсь служители правосудія и обвинители? Но можетъ быть, мн скажутъ, что за вс эти непріятности получаютъ удовлетворенія? Удовлетворенія! Самое это слово какъ будто бы отзывается насмшкою! Какъ! этотъ несчастный, доведенный до послдней степени отчаянія, оправдываемый не прежде какъ въ ту минуту, когда томленіе и бдствіе готовы угасить въ немъ остатки жизни, станетъ искать удовлетворенія? Гд онъ возьметъ времени и, главное, денегъ, чтобы наградить агентовъ и служителей закона, и чтобы заплатить за это лекарство, столь медленное и столь дорого покупаемое? Нтъ, нтъ, онъ слишкомъ счастливъ и тмъ, что оставилъ позади себя тюрьму и ужасное воспоминаніе минутъ, проведенныхъ въ ней, т же прихоти, утшенія и тиранство будутъ наслдіемъ того, кто займетъ его мсто.

Что касается до меня, когда я взиралъ на окружавшія меня стны, мн представлялась преждевременная смерть, которую мн все предвщало здсь, я заглядывалъ въ глубину моего сердца, находилъ въ немъ одну невинность и говорилъ самъ себ: ‘Вотъ что значитъ общество! Вотъ эта справедливость — цль усилій разума человческаго! Вотъ плодъ размышленія мудрецовъ, дло, надъ которымъ они столько трудились. Вотъ оно!’ Читатель проститъ мн, что я отступилъ отъ главнаго предмета моей повсти. Если онъ найдетъ, что я пустился въ общія замчанія, то пусть вспомнитъ, что он слдствія опытности, за которую дорого заплачено. Полнота сердца — источникъ моихъ укоризнъ.

Я не могъ поврить, чтобъ столько бдствій могли быть удломъ одного человка. Я съ удивленіемъ вспоминалъ мое дтское усиліе заставить разсмотрть мое поведеніе и показать мою невинность.

Но мои обстоятельства были еще отчаянне. Я внутренно былъ убжденъ, что изслдованіе, какое могутъ сдлать законы, должно совершенно соотвтствовать бдственному началу моего дла. Посл перенесенныхъ мною страданій, чего могъ я надяться для своего оправданія? Вроятно ли было, чтобы судьи, предъ которыми надлежало мн явиться, выслушаютъ меня благосклонне тхъ, которые уже произнесли обо мн свое ршеніе въ дом Г. Фалкленда? Нтъ, нтъ, я напередъ видлъ себя осужденнымъ.

Такимъ образомъ я былъ лишенъ всхъ благъ жизни, прекрасныя надежды, которымъ я столь часто предавался, были у меня отняты, я былъ удаленъ съ этого поприща жизни и добродтели, которое столь пламенно полюбила душа моя, будущее представляло только жалкое существованіе, въ продолженіи нсколькихъ недль, и потомъ позорную смерть отъ руки палача! Нтъ словъ для выраженія тоски и ужаса, какой наводили на мою душу эти мысли. Негодованіе мое не ограничивалось моимъ гонителемъ, оно простиралось на все общество людей! Я не могъ представить, чтобы все, что случилось со мной, было слдствіемъ постановленій, съ которыми соединено благо общее. Мн казалось, что весь родъ человческій состоитъ изъ допросчиковъ и палачей, что вс они составили заговоръ, чтобы растерзать меня, и эта неизмримая картина неумолимаго преслдованія повергала меня въ неописанное мученіе.— Я разсматривалъ свое состояніе поперемнно съ двухъ сторонъ: я былъ невиненъ, имлъ право на помощь людей, но не видлъ ни одного сердца, которое бы не было ожесточено противъ меня, ни одной руки, которая бы не была готова содйствовать ускоренію моей погибели. Человкъ, который въ важнйшихъ случаяхъ своей жизни не видлъ справедливости, вчной истины, непоколебимой правоты, на своей сторон, а съ другой стороны, зврской силы, безумнаго упорства и гордой наглости, соединенныхъ противъ него, не можетъ вообразить, что происходило во мн. Я видлъ вроломство и ложь въ лучахъ чести и славы, видлъ слабую невинность въ прах, подъ всемогущею рукою порока. Гд я могъ найти облегченіе для такого бдствія? Здсь ли, среди этого хаоса разврата и мерзости, гд проводилъ я день и гд въ каждой фигур выражалось страданіе, уступавшее только моему? Кто захотлъ бы составить себ понятіе о странахъ ада, долженъ бы только пробыть нсколько часовъ при отвратительномъ зрлищ, которое было передъ моими глазами въ продолженіи многихъ мсяцевъ. Мн не позволено ни на минуту избжать этого сборища ужасовъ или удалиться въ тишину размышленія. Вольный воздухъ, движеніе, разнообразіе предметовъ, вс эти великіе двигатели человческой дятельности, навсегда были отняты у меня неумолимымъ тиранствомъ, державшимъ меня въ своей власти. Ночное уединеніе моей тюрьмы было столько же невыносимо. У меня не было другой мебели, кром соломеннаго тюфяка, служившаго мн постелью. Онъ былъ узокъ, сыръ и вреденъ для здоровья.. Истощенный самымъ тягостнымъ однообразіемъ, не могши прибгнуть ни къ забавамъ ни къ занятіямъ, для прогнанія скуки печальныхъ часовъ, я могъ имть сонъ, только краткій, безпокойный, неспособный къ оживленію чувствъ. Разстроенное воображеніе еще боле мучило меня грезами во сн, нежели мыслями на яву. За краткимъ сномъ слдовали часы, которые темничныя постановленія заставляли меня проводить въ бодрственномъ состояніи въ этомъ мрачномъ уединеніи. Я не имлъ ни книгъ, ни перьевъ, ничего такого, чтобъ могло остановить мое вниманіе: это было однообразіе ничтожества. Какое наказаніе для ума дятельнаго, неутомимаго! Я не могъ погрузиться въ летаргію, не могъ отвлечься отъ моихъ несчастій. Этотъ ужасный образъ преслдовалъ меня непрестанно, съ злостію фуріи. Тысячу разъ хотлъ я раздробить свою осужденную голову о стны тюрьмы, тысячу разъ я вздыхалъ о смерти и съ невыразимымъ жаромъ хватался за надежду положить конецъ своимъ страданіямъ, тысячу разъ хотлъ я наложить на себя руку — быть самоубійцею, и, съ горестью въ душ разсуждалъ о различныхъ средствахъ сбросить съ себя бремя существованія. Что мн было въ жизни? Я видлъ ее довольно уже для того, чтобы смотрть на нее съ ужасомъ. Для чего мн было ожидать медленнаго выполненія законныхъ формъ? Неужели я не смлъ умереть иначе, какъ въ минуту, назначенную служителями правосудія, и такъ, какъ имъ будетъ угодно? Но неизъяснимая сила удерживала мою руку. Я привязанъ еще былъ съ отчаяннымъ жаромъ къ этому фантому жизни, къ ея непонятной прелести и пустымъ обольщеніямъ.

Глава V.

Таковы были размышленія, преслдовавшія меня въ первые дни моего заключенія, которые проводилъ я такимъ образомъ въ состояніи непрерываемаго мученія. Но чрезъ нсколько времени, утомленная природа отказалась доле склоняться подъ бременемъ, воображеніе, непрестанно разнообразное, родило цпь, новыхъ различныхъ мыслей. Я почувствовалъ, что мужество мое оживало. Веселость и пріятное расположеніе духа были спутниками всей моей жизни, и постили меня даже въ глубин моей тюрьмы. Едва я замтилъ эту перемну въ моихъ мысляхъ, тотчасъ началъ предвидть возможность и выгоды возрожденія спокойствія и мира душевнаго, услышалъ внутри себя тайный голосъ, заставлявшій меня показать себя, въ этомъ состояніи отчужденія и бдствія, выше моихъ гонителей. Счастливая невинность! Сознаніе ея, это внутреннее довольство самимъ собою, какъ благотворное солнце, проницало сквозь стны моей тюрьмы, и доставляло моему сердцу въ тысячу кратъ боле теплоты и радости, нежели сколько можетъ доставить рабамъ порока весь соединенный блескъ счастія и почестей.

Я открылъ тайну доставлять моему уму занятіе. Я самъ себ говорилъ: ‘Въ продолженіи половины дня я заключенъ въ совершенной темнот, и не имю никакого вншняго средства къ разсянію, другую половину я провожу среди буйства и шума. Что же, не могу ли я искать занятія въ глубин моего духа? Не снабженъ ли онъ разнообразными познаніями? Съ самаго дтства, не употреблялъ ли вс свои минуты на удовлетвореніе ненасытимой жажды упиться? Когда же боле, какъ не теперь могу я воспользоваться этими выгодами?’ Въ слдствіе этого, я началъ упражнять дятельность моего воображенія, Я припоминалъ обстоятельства моей жизни, постепенно приводилъ себ на память множество мелкихъ обстоятельствъ, которыя безъ этого упражненія были бы навсегда потеряны. Я возобновлялъ въ ум цлые разговоры, сначала размышлялъ о предмет ихъ, потомъ о самомъ ход и обстоятельствахъ, иногда припоминалъ даже употребленныя тогда слова. Я останавливался на этихъ мысляхъ дотол, пока размышленія мои совершенно поглощали меня. Я повторялъ ихъ до того, что чувствовалъ наконецъ жаръ энтузіазма. Занятія мои были различны, одни въ ночномъ уединеніи, въ которомъ я совершенно могъ предаваться влеченію души, другія среди безпорядка дня, гд я старался оставаться совершенно нмымъ среди шума, окружавшаго меня.

Мало по малу оставивъ свою исторію, я началъ заниматься приключеніями воображаемыми. Я представлялъ себ вс положенія, въ которыхъ могъ бы быть поставленъ, и начертывалъ себ правила, какъ поступить въ каждомъ изъ нихъ. Такимъ образомъ, мало по малу, я свыкся со всми сценами оскорбленія и опасностей, благотворительности и угнтенія. Часто въ своемъ воображеніи доходилъ я до минуты разрушенія природы. Во время нкоторыхъ изъ моихъ мечтаній, кровь моя кипла со всею быстротою гнва и негодованія, въ другихъ я собиралъ вс силы души, какъ бы для того, чтобы выдержать какое нибудь опасное нападеніе. Я выдумывалъ различные роды краснорчія, сообразно съ этими различными положеніями, и въ уединенной тюрьм я сдлалъ гораздо большіе успхи въ ораторскомъ искуств, нежели сколько усплъ бы, можетъ быть, на самомъ живомъ и дятельномъ поприщ. Наконецъ, я могъ располагать своими часами каждый день также методически, какъ другой, переходящій въ своемъ кабинет отъ занятія математикою къ поэзіи, и отъ поэзіи къ изученію права народнаго. Съ регулярностію этой работы я соединялъ разнообразіе предметовъ. При помощи одной памяти, я повторилъ въ своей тюрьм значительную часть Евклида, и множество фактовъ и обстоятельствъ изъ исторіи, какъ он описаны знаменитйшими нашими писателями. Я сдлался даже поэтомъ, я описывалъ великолпіе и щедрость природы, выражалъ черты сильныхъ страстей, и со всмъ жаромъ энтузіазма раздлялъ порывы душъ благородныхъ: обманывая такимъ образомъ грусть и скуку уединенія и мысленно пробгая сцены свта. Что касается до нужды, которую ощущаетъ всегда умъ человческій,— нужды, отдавать себ отчетъ въ своихъ успхахъ, то за недостаткомъ перьевъ и книгъ, я легко находилъ для удовлетворенія ей другія средства.

Среди этихъ занятій, съ восторгомъ радости и торжества, я видлъ, до какой степени можетъ быть человкъ независимъ отъ прихотливой благосклонности или жестокости судьбы. Я былъ вн ея ударовъ, ибо она не могла уже унизить меня боле. Въ глазахъ людей состояніе мое казалось состояніемъ скорби и нищеты, между тмъ какъ въ самомъ дл, я не терплъ нужды. Пища моя была груба, но я наслаждался здоровьемъ. Тюрьма моя была не чиста, но чувства мои привыкли къ ней. Если у меня отнято было движеніе на чистомъ воздух, то я умлъ находить его въ тюрьм, до того, что потъ лилъ съ меня, я не имлъ никакого средства освободить себя отъ общества, внушавшаго только отвращеніе и досаду, но я почти усплъ избавлять отъ него мою душу, такъ что я видлъ и слышалъ людей, меня окружавшихъ, не боле какъ столько, сколько самъ хотлъ.

Таковъ однако жъ человкъ самъ въ себ, такъ природа проста, такъ нужды ея малочисленны. Какъ отличенъ отъ этого искуственный человкъ въ обществ! Огромныя палаты возвышаются для помщенія его, тысячу различныхъ экипажей изобртены для его прогулокъ, цлыя провинціи назначены для удовлетворенія его аппетита, и весь міръ раздленъ для того, чтобъ доставлять ему одежду и мебели. Сколько издержекъ для того, чтобъ заплатить за цпи! Здоровье и покой его зависятъ отъ множества случаевъ, тло и душа его во власти того, кто общаетъ удовлетворитъ его ненасытимымъ, властительнымъ нуждамъ.

Къ невыгодамъ настоящаго моего положенія присоединялось еще ужасное будущее — позорная смерть. Что жъ? Всякой человкъ сотворенъ для того, чтобы умереть. Ни кто не знаетъ часа, въ который похититъ его смерть. Безъ сомннія, не боле страшно встртить эту ужасную непріятельницу, наслаждаясь полнымъ здоровьемъ, въ цвт силъ и мужества, какъ выдержать нападенія ея и тогда, когда мы уже полу разстроены болзнію и страданіемъ. По крайней мр, я ршился вполн наслаждаться днями, которые оставалось мн прожить, этого преимущества можетъ надяться человкъ, котораго не оставляетъ здоровье до послдней минуты его существованія. Къ чему предаваться безполезному сожалнію? Внутреннее чувство гордости, или лучше, независимости и справедливости, говорило во мн моему гонителю: ‘Ты можешь отнятъ у меня жизнь, но не можешь возмутить миръ души моей?‘

Глава VI.

Среди этихъ размышленій представилась мн одна новая мысль: ‘Я торжествую, говорилъ я самъ себ, и не безъ причины, надъ безсиліемъ моего гонителя. Но безсиліе это еще не боле ли въ самомъ дл, нежели какъ я досел думалъ? Я говорю, что оно можетъ отнять у меня жизнь, но не можетъ возмутить покоя души моей. Нтъ ничего справедливе, душа моя, присутствіе духа, твердость моего характера не въ его власти, но не была ли бы подобнымъ образомъ не въ его власти и жизнь моя, если бы я захотлъ этого? Какихъ вещественныхъ препятствій не можетъ человкъ преодолть? Есть ли столь трудное предпріятіе, въ которомъ бы не успвалъ онъ? Если другіе успваютъ, почему и я не могу успть? Другихъ побуждаютъ ли сильнйшія причины, нежели каковы мои? Жизнь для нихъ неужели дороже, или они имютъ въ себ боле средствъ одушевить, украсить ее? Нтъ сомннія, что въ этомъ отношеніи я имю преимущество предъ многими, которые показали наиболе усилій и неустрашимости. Почему же быть мн мене предпріимчивымъ? Отважный и сильный умъ сообщаетъ алмазу и стали жидкость воды. Могуществу духа нтъ предловъ, оно смется надъ бдительностію тирановъ. Тысячу разъ перебиралъ я въ голов эти мысли, и посл нкотораго размышленія, одушевленный энтузіазмомъ, я вскричалъ: ‘Нтъ, я не умру!’

Въ первые годы юности я читалъ всякаго рода книги. Мн попадали иногда въ руки исторіи людей, для которыхъ замки и запоры были не боле, какъ игрушки, и которые для того, чтобы показать свою ловкость, для опыта, входили въ домы, наилучшимъ образомъ укрпленные, сдлавъ почти столь же мало шуму, и почти также легко, какъ другіе, входя просто дверью. Ничто столько не занимаетъ молодаго человка, какъ удивительное, ничто столько не трогаетъ сего честолюбія, какъ возможность показывать необыкновенные опыты силы и ловкости. Слдуя только теченію моихъ мыслей, я понялъ съ тхъ поръ, что душа существенно свободна, можетъ иногда уступать уму, но никогда на природ не можетъ быть покорена силой. Какъ можетъ меня кто нибудь принудить? Если я хочу избавиться отъ наказанія, почему я не могу обмануть самой дятельной бдительности? Это тло и члены для мыслящей части нашего существа, правда, суть грубая и безпокойная масса, которую осуждена она влачить съ собою, но почему сила мыслящая не можетъ облегчить этой тяжести до того, чтобъ наконецъ не чувствовать ея! Эти мысли первыхъ лтъ моей юности отнюдь не были чужды настоящему моему положенію. Въ то время, какъ я жилъ въ дом отца моего, ближайшій сосдъ нашъ былъ плотникъ. Съ мыслями, занятыми чтеніемъ, о которомъ я сей часъ говорилъ, мн любопытно было разсматривать его орудія, изслдовать ихъ дйствіе и употребленіе. Этотъ плотникъ былъ одаренъ рдкимъ умомъ, и не занимаясь ни чмъ боле, кром своего ремесла, онъ сдлался изобртателемъ и разсуждалъ о своемъ искуств очень основательно.

И такъ разговоръ его занималъ меня, и умъ мой, освщаемый его умомъ, иногда даже усовершалъ мысли моего учителя. Сначала я работалъ съ нимъ для забавы, а потомъ, нсколько времени, какъ товарищъ его. Я былъ крпкаго сложенія, и привычкою къ работ пріобрлъ умнье употреблять свою силу надлежащимъ образомъ.

Странно, хотя и очень обыкновенно, что самыя полезныя для насъ въ трудныхъ обстоятельствахъ средства, какъ бы ни были намъ знакомы, не скоро представляются нашему уму, когда нужно воспользоваться ими. Такъ со времени моего заключенія, умъ мой совершилъ уже два круга мыслей совершенно различныхъ, прежде нежели представилось ему средство къ освобожденію. Въ первомъ, способности мои были подавлены, въ другомъ дятельность ихъ доходила до энтузіазма, но въ томъ и другомъ изъ этихъ положеній, я считалъ ршительно необходимымъ, страдательно покориться вол моихъ гонителей.

Въ продолженіе времени, которое я провелъ въ этомъ состояніи нершительности, почти чрезъ мсяцъ посл моего заключенія, случилось засданіе уголовнаго суда, бывшаго два раза въ годъ въ томъ город, въ которомъ находилась моя тюрьма. Въ этотъ разъ дло мое не было представлено ему, и отложено еще было на 6 мсяцевъ. Я имлъ столь же сильныя причины надяться оправданія, какъ и опасаться осужденія, потому что дло все оставалось въ одномъ положеніи. Если бъ я взятъ былъ за самое маловажное дло, за какое только можетъ мирный судья посадить подъ стражу бродягу нищаго, все бы я долженъ ожидать, около ста семидесяти дней, законнаго признанія моей невинности: столько еще несовершенствъ въ законахъ этой страны, столь хвалимой, въ которой собранія законодателей продолжаются 6 мсяцевъ въ году! Я никогда не могъ узнать точно, была ли эта отсрочка дломъ моего гонителя или естественнымъ слдствіемъ формъ правосудія, слишкомъ важныхъ, слишкомъ-торжественныхъ для того, чтобы сообразоваться съ правами, или нуждами частнаго лица.

Но въ продолженіе моего заключенія это было не единственное происшествіе, котораго я не могу достаточно объяснить. Почти въ тоже время, тюремщикъ началъ перемнять свое обхожденіе со мною. Однажды утромъ, онъ заставилъ меня перейти въ ту часть зданія, которая назначена была для него, и сказалъ мн заикнувшись нсколько, что ему непріятно, что я былъ помщенъ столь невыгодно, и спрашивалъ, лучше ли для меня будетъ имть комнату въ его жиль? Пораженный вопросомъ, столь неожиданнымъ, я хотлъ знать, не просилъ ли его кто нибудь за меня: онъ отвчалъ, что нтъ, но что засданія прошли, онъ имлъ на рукахъ мене арестантовъ и нсколько боле прежняго времени, чтобы съ ними ознакомиться.

Онъ прибавилъ, что считаетъ меня добрымъ молодымъ человкомъ и чувствуетъ но мн дружбу. При этомъ слов, я устремилъ на него испытательный взоръ: но на лиц его не открылъ ни малйшаго выраженія подобнаго чувства, онъ казался мн человкомъ, играющимъ роль, которая вовсе нейдетъ къ нему, связываетъ его и длаетъ не ловкимъ. Какъ бы то ни было, онъ предложилъ мн свой столъ, прибавляя, что если мн угодно, то столъ у меня не будетъ такъ грубъ, какъ обыкновенно, что правда у него столько длъ, что онъ не иметъ ни одной минуты спокойной, но что жена и дочь его Педжи съ восторгомъ рады слушать человка умнаго, какимъ признавалъ онъ меня, и что, можетъ быть, я самъ не найду ихъ общество непріятнымъ.

Я размышлялъ объ этомъ предложеніи и не сомнвался, хотя онъ и уврялъ меня въ противномъ, что оно происходило не отъ свободнаго побужденія человколюбія съ его стороны, но, говоря языкомъ людей его разбора, онъ имлъ достаточныя причины такъ поступать. Я истощался въ догадкахъ о виновник этой внимательности и послабленія. Два человка представлялись моему уму, Гг. Фалклендъ и Форестеръ. Я зналъ,что послдній былъ суровъ и неумолимъ для того, кого онъ одинъ разъ призналъ порочнымъ: онъ любилъ казаться недоступнымъ для жалости, которая, говорилъ онъ, только заставляетъ насъ бытъ неврными своему долгу. Г. Фалклендъ, напротивъ, былъ чрезвычайно чувствителенъ: это боле всего и было источникомъ его удовольствій и мученій, добродтелей и пороковъ. Хотя онъ былъ самымъ жестокимъ врагомъ моимъ, и хотя ни какое человческое чувство не въ состояніи было остановить или совратить его съ пути, который онъ выбралъ, но я считалъ его гораздо боле, нежели его брата, способнымъ заниматься мной и облегчить мои страданія.

Эта догадка не могла пролить бальзама на мои раны. Я не могъ и подумать о своемъ гонител безъ гнва. Могъ ли я смотрть иначе на человка, который, для удовлетворенія своей господствующей страсти, считалъ ни за что мою честь, мою жизнь? Я видлъ, какъ онъ губилъ одну и игралъ другою, съ такимъ хладнокровіемъ и спокойствіемъ, о которыхъ я не могъ вспомнить безъ ужаса. Я не зналъ его намреній касательно меня, не зналъ, безпокоился ли онъ о сохраненіи того, котораго будущность помрачалъ съ такою несправедливостію. До сихъ поръ я молчалъ, что имю сильное средство — взаимное обвиненіе, но онъ не могъ быть увренъ, что я соглашусь погибнуть въ молчаніи, жертвою его упрямства и коварства. Съ какой стороны ни изслдывалъ я свое сердце, везд находилъ его пораженнымъ жестокою несправедливостію моего гонителя, и душа моя возмущалась при мысли о подломъ состраданіи въ ту самую минуту, когда неумолимое мщеніе его хотло уничтожить меня.

Эти чувства внушили мн отвтъ на предложеніе тюремщика, и я находилъ тайное удовольствіе, позволяя имъ излиться со всею горечью. Я взглянулъ на него съ саркастическою улыбкою и сказалъ, что я безмрно радъ, видя его вдругъ столько человколюбивымъ, что я умю однакоже нсколько судить о человколюбіи тюремщиковъ, и угадываю, откуда произошло въ немъ это чувство, но что онъ можетъ сказать тому, кто заставилъ его такъ дйствовать, что трудъ его безполезенъ, что я ни когда не приму ни чего отъ человка, устроившаго мою гибель, и что я имю довольно мужества для перенесенія своего несчастія въ будущемъ, какъ и въ настоящемъ. Тюремщикъ посмотрлъ на меня съ удивленіемъ, потомъ, поворачиваясь на пятк, сказалъ: ‘въ добрый часъ, птушокъ! Ты учился столько не понапрасну, какъ я вижу. Очень хорошо имть разборчивость, но есть время на все, я думаю, ты лучше бы сдлалъ, поберегши свою храбрость до такого времени, когда будешь имть въ ней нужду.’

Засданіе уголовнаго суда, не перемнившее ни сколько моей участи, произвело большую перемну въ судьб моихъ темничныхъ товарищей. Я жилъ въ тюрьм и посл этого еще столько, что могъ совершенно познакомиться съ новыми ея обитателями. Одинъ изъ воровъ съ разломаніемъ (соперникъ герцога Бедфорда) и взятый за поддльную монету, были повшены, двое другихъ осуждены въ ссылку, прочіе освобождены. Ссылочные оставались съ нами, и хотя тюрьма освободилась такимъ образомъ отъ девяти своихъ обитателей, но къ слдующему полугодичному засданію, въ ней было опять почти столько же, сколько я нашелъ сначала.

Молодой солдатъ, о которомъ я говорилъ, умеръ въ тотъ самый вечеръ, когда прибыли судьи, отъ болзни, причиненной заключеніемъ. Такое правосудіе нашло въ своей стран существо,— могшее сдлать честь своему вку! Брайтвелль былъ самый кроткій, самый чувствительный изъ людей, нравъ его былъ простъ и любезенъ, жизнь безпорочна. Если бы перо мое могло обезсмертить его имя, я не могъ бы сдлать ни чего пріятнйшаго для моего сердца. Онъ имлъ разсудокъ здравый и проницательный, мысли возвышенныя и свтлыя, и въ тоже время, во всхъ его пріемахъ господствовала откровенность, столь естественная и доврчивая, что поверхностный наблюдатель могъ бы счесть ее за простоту. Я имю причину вспоминать объ немъ съ участіемъ. Онъ былъ самымъ горячимъ и почти послднимъ изъ моихъ друзей, и въ этомъ отношеніи я не остался предъ нимъ въ долгу. Въ самомъ дл, между нашими характерами было, если смю сказать, много сходства, кром того, что я не могъ равняться съ нимъ въ сил ума и необыкновенной чистот поведенія. Я разсказалъ ему мою исторію, по крайней мр, то, что считалъ возможнымъ открыть, онъ слушалъ ее съ участіемъ и разсматривалъ съ совершеннымъ безпристрастіемъ, и, если нсколько усомнился сначала, то частые случаи наблюдать за мною въ такія минуты, когда я мене всего думалъ быть осторожнымъ, внушили ему совершенное довріе ко мн и вполн убдили его въ моей невинности.

Онъ безъ горечи говорилъ о неправосудіи, котораго оба мы были жертвами, и предсказывалъ, что придетъ время, когда не будетъ даже и тни утшенія, столь несноснаго, но это счастье принадлежитъ потомству, говорилъ онъ, мы не можемъ надяться наслаждаться имъ сами. Онъ находилъ нкоторое утшеніе въ мысли, что въ продолженіе всей его жизни не было ни одной минуты, которую бы онъ пожелалъ употребить лучше. Съ такимъ же правомъ, какъ и многіе другіе, онъ могъ сказать, что исполнялъ свои обязанности, но предвидлъ, что не переживетъ своего настоящаго несчастія.

Такъ говорилъ онъ еще въ полномъ присутствіи духа, ибо, въ нкоторомъ смысл, можно сказать, что несчастія лишили его мужества, но если и можно сказать это, то должно согласиться, что никогда не было спокойне и покорне его отчаянія.

Во всю мою жизнь не испытывалъ я большей печали, какъ при смерти этого несчастнаго молодаго человка. Обстоятельства его участи представились моему уму со всми, сопровождавшими ихъ, бдствіями. Обременивъ проклятіями несправедливость человческую, которая можетъ быть причиною такого злодйства, я обратился къ самому себ. Я съ завистію смотрлъ на конецъ жизни друга своего Брайтвелля. Тысячу разъ желалъ я, чтобы на мст его тла лежало мое холодное безчувственное, мн суждено было жить, какъ уврялъ я самъ себя, только для того, чтобы терпть страданія невыразимыя. Въ короткое время, онъ былъ бы оправданъ, возвратилъ бы свою свободу, доброе имя, можетъ быть люди, тронувшись тмъ, что несправедливо перенесъ онъ, постарались бы вознаградить его несчастіе и изгладить даже воспоминаніе о безчестномъ поступк съ нимъ. Но онъ умеръ, этотъ несчастный, а я остался! Я, жертва несправедливости, также громко вопіющей, но немогущій надяться вознагражденія, заклейменный безславіемъ на все продолженіе моего печальнаго существованія, и долженствующій даже за гробъ унести съ собою презрніе и проклятіе подобныхъ себ.

Вотъ мысли, въ самомъ начал порожденныя во мн участію этого мученика нашихъ варварскихъ постановленій. {Это говорить Англичанинъ о своей земл,} Между тмъ, съ другой стороны, сношенія мои съ несчастнымъ Брайтвеллемъ доставили мн нкоторое утшеніе. Я говорилъ самъ себ: ‘онъ видлъ на сквозь эту ткань клеветы, покрывающую меня, онъ узналъ мое сердце и былъ моимъ другомъ. Къ чему отчаиваться? Не могу ли я и впослдствіи встртить душу, столько же благородную, какъ его, которая отдастъ мн справедливость и будетъ сострадать моимъ несчастіямъ? Только бы это счастіе имть мн — и я буду доволенъ! Я укрплюсь въ объятіяхъ дружества и забуду въ нихъ злость людей. Я буду жить довольный въ лон мирной неизвстности, наслаждаясь сердцемъ и умомъ и предаваясь въ маломъ кругу удовольствіямъ благотворительности.’ Такъ настроивалась душа моя къ намренію, скоро потомъ мною принятому.

Едва родилась во мн мысль о побг, какъ я составилъ слдующій планъ для выполненія ея. Я ршился ввриться благосклонности смотрителя тюрьмы. Кто зналъ только по наружности мою исторію, всхъ находилъ я расположенными смотрть на меня съ омерзеніемъ и ужасомъ, заставлявшимъ ихъ бжать отъ меня, какъ зараженнаго язвой. Предположеніе, что я сначала обворовалъ моего господина, и потомъ для оправданія себя, обвинилъ его въ подкладк вещей, ставило меня въ особенный, несравненно ненавистнйшій классъ злодевъ, нежели обыкновенные воры. Но этотъ человкъ слишкомъ долго отправлялъ свою должность, чтобы питать къ подобному себ отвращеніе по подобнымъ причинамъ. На людей, ввренныхъ его надзору, онъ смотрлъ не иначе, какъ на трупы, за которые онъ долженъ будетъ отвчать, но что касается до различія между виновнымъ и невиннымъ, это была такая вещь, которую онъ считалъ нестоющею его вниманія. Такимъ образомъ стараясь пріобрсти его благосклонность, я не имлъ нужды бороться съ предубжденіемъ, которое встрчалъ во многихъ другихъ случаяхъ. Прибавьте, что въ этомъ обстоятельств, я имлъ на своей сторон еще то побужденіе, которое (въ чемъ бы оно ни состояло) заставило его предлагать мн прежде свои услуги.

Я ему сказалъ о моемъ столярномъ искусств и предложилъ сдлать для него полдюжины прекрасныхъ стульевъ, если онъ доставитъ мн необходимыя орудія, ибо безъ его согласія невозможно было бы заняться этой работой, если бы даже моя жизнь отъ этого зависла. Сначала онъ пристально посмотрлъ на меня, какъ будто ища въ самомъ себ ршенія, что значило это новое предложеніе, потомъ, принявъ ласковый видъ, сказалъ, что онъ отъ души радъ, видя, что я хочу сблизиться съ людьми и что онъ посмотритъ, какъ поступить. Спустя два дня онъ далъ мн знать, что согласенъ на мою просьбу. Онъ прибавилъ, что касательно подарка, который я хочу ему сдлать онъ не можетъ мн ничего сказать, что я могу поступишь, какъ мн угодно, но что я могу надяться отъ него всего, что онъ можетъ сдлать для меня, не подвергая себя опасности, только бы за его снисходительность я не отвчалъ ему впередъ такъ грубо и не отвергалъ его предложеній.

По заключеніи такимъ образомъ предварительныхъ условій, я собралъ мало по малу различныя орудія, буравы, долота и проч. Скоро принялся я за работу: ночи были длинны, тюремщикъ мой, несмотря на показываемое имъ добродушіе, былъ крайне торопливъ. Я усплъ выпросить огарокъ свчи, чтобъ можно было часъ или два заниматься работою посл того, какъ меня запирали одного въ моей тюрьм. Я однако жъ непостоянно занимался начатой работой, и тюремщикъ ежеминутно выказывалъ нетерпніе. Можетъ быть, онъ боялся, что я не успю кончить, пока поведутъ меня на вислицу. Я всегда требовалъ свободы работать когда мн угодно, въ чемъ онъ не смлъ ршительно противорчить мн. Къ большему моему счастію, я усплъ тайно достать себ крпкій ломъ, при помощи мисъ Педжи, которая тогда приходила въ тюрьму осматривать арестантовъ и, повидимому, особенно благосклонна была ко мн.

Здсь легко замтить, какъ порокъ и коварство необходимо раждаютъ несправедливость. Не знаю, простятъ ли мн мои читатели, что я не слишкомъ разборчиво воспользовался неизъяснимымъ послабленіемъ, сдланнымъ для меня тюремщикомъ. Но я не долженъ умалчивать о моихъ слабостяхъ, я пишу свою исторію, а не апологію, я не чувствовалъ себя способнымъ постоянно хранить въ своихъ поступкахъ неизмнную прямоту, цною которой необходимо должна была быть преждевременная смерть.

Мой планъ удался. Я думалъ, что мн легко будетъ при помощи ножа поднять безъ большаго шума дверь моей тюрьмы на петляхъ, или, въ случа необходимости разбить замокъ. Дверь эта вела въ узкій проходъ, съ одной стороны котораго былъ рядъ темницъ, а съ другой жилища тюремщика и караульныхъ, за которыми былъ выходъ на улицу. Я не могъ избрать этого выхода, опасаясь пробудить людей, у дверей которыхъ мн надлежало непремнно проходить. И такъ я ршился выбрать другой, находившійся на другомъ конц перехода, который былъ запертъ и велъ въ садъ, принадлежавшій смотрителю. Я никогда не былъ въ этомъ саду, но имлъ случай видть, его изъ окна нашей общей комнаты, которая была выше темницы. Высокая стна оканчивала съ этой стороны зданіе, какъ я узналъ отъ своихъ тюремныхъ товарищей, а за ней находилась небольшая улица, выходившая на край города. Когда я сообразилъ мстность и обдумалъ этотъ предметъ, мн показалось, что достигнувъ сада, я легко могу, при пособіи долотовъ и буравовъ, сдлать себ родъ лстницы черезъ стну, и тотчасъ получить драгоцнную свободу. Эту стну предпочелъ я той, которая непосредственно примыкала къ моей тюрьм, потому что за послднею была многолюдная улица.

Я далъ пройти двумъ днямъ съ той минуты, какъ планъ мой былъ совершенно составленъ, и потомъ въ полночь приступилъ къ его исполненію. Я встртилъ величайшую трудность дойти до первой двери, но наконецъ преодоллъ это препятствіе. Вторая была заперта извнутри, слдственно мн очень легко было отдвинуть запоры. Но замокъ, остававшійся, посл этого, былъ замкнутъ двойнымъ поворотомъ, и ключей не было. Я пытался долотомъ отодвинуть замочный засовъ, но напрасно. Тогда я началъ сдвигать винты замка, и когда они были отняты, дверь боле не противилась мн. До сихъ поръ покушенія мои имли самый счастливый успхъ, но за дверью, съ другой стороны, находилась огромная цпная собака, о которой я вовсе не зналъ. Несмотря на взятыя мною предосторожности, собака почуяла меня и начала лаять. Я былъ встревоженъ, но старался утишить собаку, лаская ее, и усплъ въ этомъ. Тогда я возвратился назадъ въ переходъ, чтобы послушать, не разбудилъ ли кого нибудь лай собаки, ршившись, въ такомъ случа, возвратиться въ тюрьму и привести все въ прежнее состояніе. Но все показалось мн совершенно спокойнымъ, это ободрило меня къ продолженію начатаго мною. Я достигъ уже стны и былъ почти на половин ея высоты, какъ вдругъ услышалъ голосъ, кричавшій изъ садовыхъ дверей: ‘Гей! Кто тамъ? Кто отворилъ дверь?’

Кричавшій не получилъ отвта, а ночь была столь темна, что онъ не могъ различать предметы на значительномъ разстояніи. Онъ возвратился назадъ, какъ я думалъ, чтобы взять огня. Въ это время собака, понявшая тонъ, какимъ были длаемы эти вопросы, начала лаять гораздо сильне, нежели прежде. Къ возвращенію не было ни какого средства, но я надялся еще перелзть черезъ стну. Но между тмъ какъ первый человкъ пошелъ за фонаремъ, на его мсто явился другой и увидлъ меня, когда я достигъ верьха стны. Замтивъ меня, онъ поднялъ громкій крикъ и бросилъ огромный камень, который нсколько позадлъ меня. Въ этомъ отчаянномъ положеніи я не могъ придумать ни чего лучше, какъ броситься на другую сторону стны, не взявши необходимыхъ предосторожностей, и упавши, я вывихнулъ себ лодышку ноги.

Въ стн была дверь, о которой я не зналъ, и чрезъ нее вдругъ явились по другую сторону стны два человка съ фонаремъ. Имъ только нужно было добжать вдоль улицы до того мста, гд я упалъ. Я хотлъ встать, но боль отъ паденія была столь сильна, что я едва могъ стоять, протащившись нсколько шаговъ, я почувствовалъ, что нога моя подогнулась, и я опять упалъ на землю.

Должно было спокойно позволить взять себя.

Глава VII.

На эту ночь отвели меня въ комнату смотрителя и два сторожа остались тамъ со мной. Мн длали множество вопросовъ, на которые я не отвчалъ, но жаловался на боль въ ног. Въ этомъ отношеніи я не могъ вымолить ничего, кром того, что мн сказали: ‘къ чорту, мальчишка, если только это, такъ мы дадимъ теб хорошей мази для излеченія, теб приложимъ желзный пластырь.’ Въ самомъ дл, они крайне раздражены были противъ меня зато, что я прервалъ ихъ сонъ и причинилъ имъ столько безпокойства. Утромъ они сдержали слово, несмотря на чрезвычайную опухоль ноги, мн надли оковы, и привязали къ кольцу, укрпленному въ полу моей тюрьмы, цпью съ замкомъ. Я представлялъ, какъ ужасно это обхожденіе, говорилъ, что законъ еще не ршилъ моей участи, и что слдовательно я невиненъ еще въ глазахъ его. Но мн отвчали, чтобъ я поберегъ это пустословіе для другихъ, что они знаютъ, что длаютъ, и готовы отвчать за это передъ всякимъ судомъ въ Англіи.

Боль, причиняемая мн оковами, была нестерпима. Я испытывалъ вс средства облегчить ее и даже тайно освободить отъ цпи больную ногу, но чмъ боле она пухла, тмъ боле это становилось невозможно. И такъ должно было перенести боль съ терпніемъ, но она непрестанно усиливалась. Черезъ двои сутки, проведенныхъ въ этомъ состояніи страданія, я просилъ караульнаго позвать обыкновеннаго темничнаго лекаря, осмотрть мою ногу, опасаясь, что приключится антоновъ огонь, если, не будетъ употреблено никакихъ средствъ. Но онъ посмотрлъ на меня съ наглымъ видомъ и отвчалъ: ‘Годдемъ! смерть отъ антонова огня была бы еще очень хороша для подобнаго бездльника!’ Причиненная болью лихорадка произвела въ моей крови воспаленіе, терпніе мое совершенно истощилось, и я былъ столько глупъ, что осмлился до послдней степени раздражить этихъ грубыхъ наглецовъ.

‘Караульный, сказалъ я ему, остерегайся. Есть вещи позволенныя людямъ твоего рода, а есть и непозволенныя. Вы здсь за тмъ, чтобъ мы не убжали, но не смете оскорблять насъ. Если бы я не былъ прикованъ къ земл, ты не смлъ бы говорить со мною подобнымъ языкомъ, и могъ бы еще довольно прожить для того, чтобъ раскаяваться въ своей дерзости, я теб говорю!’

Между тмъ какъ я говорилъ, человкъ этотъ смотрлъ на меня выпучивъ глаза. Онъ такъ мало привыкъ къ подобнымъ отпорамъ, что едва могъ врить своимъ ушамъ. Тонъ, которымъ я говорилъ ему, былъ столь твердъ, что онъ, казалось, забылъ на минуту, что я не могу тронуться съ мста. Но едва усплъ онъ опомниться, не удостоилъ меня даже гнва. Онъ взглянулъ на меня съ улыбкою презрнія, и потомъ, щелкая передними пальцами, въ знакъ насмшки, и поворачиваясь на пятк: ‘славно сказано, мой цыпленочекъ, вскричалъ онъ, пой, пой, до воли, только смотри, чтобъ не подавиться!’ Съ этими словами онъ заперъ двери, подражая голосомъ птиц, съ которою меня сравнивалъ. Этотъ отвтъ тотчасъ привелъ меня въ себя и показалъ мн все безсиліе моего гнва. Но если онъ усплъ охладить мой гнвъ, то страданія мои тлесныя непрестанно увеличивались, И такъ я ршился испытать другое средство. Спустя нсколько минутъ возвратился тотъ же сторожъ, и когда приблизился чтобъ положить на землю пищу, принесенную имъ мн, я сунулъ ему въ руку шиллингъ, говоря: ‘Любезный товарищъ, ради Бога, позови лекаря, я увренъ, что ты не дашь мн умереть безъ помощи.’ Плутъ положилъ шиллингъ въ карманъ, бросилъ на меня довольно суровый взглядъ, и вышелъ, качая головою и не говоря ни слова. Лекарь тотчасъ явился, нашелъ воспаленіе въ больной ног, сказалъ, какія должно было употребить лекарства, и приказалъ, чтобъ мн на больную ногу не надвали оковъ во все время леченія. Прошелъ цлый мсяцъ, прежде нежели болзнь моя была совершенно вылечена и нога моя сдлалась столько же твердою какъ другая.

Посл этого покушенія, положеніе мое было уже совершенно не такое какъ прежде. На цлый день я былъ запираемъ въ своей тюрьм, безъ малйшаго облегченія моей участи, кром того только, что дверь оставляли отворенную на нсколько часовъ посл полудни, въ продолженіе которыхъ арестанты навщали меня и разговаривали со мною, особенно одинъ, который, правда, былъ далеко отъ того, чтобъ занять мсто моего бднаго друга Брайтвелля, но, по крайней мр, имлъ отличныя качества. Это былъ тотъ самый молодой человкъ, который, за нсколько времени, былъ обвиненъ въ убійств и освобожденъ Г. Фалклендомъ. Бодрость его была убита, печаль и бдствіе совершенно обезобразили его. Это была еще невинная жертва нашихъ постановленій, человкъ прямой и добрый. Я думаю, что онъ наконецъ былъ оправданъ,и долженъ былъ влачить по міру остальную жизнь свою въ несчастіи и неизвстности.— Мои механическіе труды кончились: тюрьму мою каждую ночь обыскивали и отбирали у меня всякое орудіе съ величайшимъ стараніемъ. Солома, которую дотол давали мн, была отнята подъ тмъ предлогомъ, что въ ней можно было скрывать запрещенныя вещи, мн оставили только стулъ и одяло.

Чрезъ нсколько времени мн польстила нкоторая надежда на облегченіе, но злой рокъ, меня преслдовавшій, истребилъ и ее. Тюремщикъ еще однажды пришелъ ко мн, съ этимъ двусмысленнымъ видомъ человколюбія, столъ страннымъ въ его фигур. Онъ показалъ притворное удивленіе, видя, что я всего лишенъ, строго упрекалъ меня за сдланное мною покушеніе и объявилъ, что въ его состояніи ршительно должно отказаться отъ снисходительности къ людямъ, которые не чувствуютъ добра, которое имъ длаютъ, что въ подобныхъ случаяхъ по невол нужно позволить правосудію дйствовать по всмъ его формамъ, и что было бы очень смшно, если бъ я сталъ жаловаться, когда меня станутъ судить по формамъ, и когда дло мое приметъ худой оборотъ, что онъ изыскиваетъ вс средства доказать, что онъ мн другъ, только бы съ моей стороны…… На половин этой оговорки въ его предисловіи, онъ былъ прерванъ: его позвали за чмъ-то по его должности. Я началъ тогда размышлять объ этихъ открытіяхъ, и хотя чувствовалъ отвращеніе къ источнику, изъ котораго, по моему предположенію, он проистекали, не могъ однако жъ не подумать, до какой степени возможно мн воспользоваться ими для новаго побга. Но мечты мои объ этомъ были напрасны. Тюремщикъ не возвратился въ тотъ день, а въ слдующій случилось обстоятельство, прекратившее вс надежды, какія могъ я основывать на его добромъ расположеніи.

Когда дятельный умъ привязался къ какой нибудь мысли, ему трудно ршиться оставить ее. Я коротко ознакомился съ своими цпями въ продолженіе чрезвычайной боли, причиняемой давленьемъ желза наушибенную ногу мою, и хотя опухоль и чувствительность больной части длали безполезными вс усилія мои доставить себ облегченіе, но вниманіе мое, непрестанно устремленное на этотъ предметъ, доставило мн другую выгоду, можетъ быть, боле важную въ сущности. Въ продолженіе ночи, въ тюрьм моей господствовала совершенная темнота, но когда дверь отворялась, она уменьшалась нсколько. Правда, что отверзтіе было узко, и противная стна была такъ близка, что въ мое углубленіе проникалъ только слабый, печальный свтъ, даже въ полдень. Но чрезъ дв или три недли зрніе мое такъ привыкло къ этому мраку, что я могъ различать малйшіе предметы. Однажды, когда я поперемнно то предавался размышленію, то обращалъ вокругъ себя безпокойные взоры, я имлъ счастіе увидть гвоздь, вколоченный въ землю, въ недальнемъ отъ меня разстояніи. Во мн родилось тотчасъ желаніе овладть этимъ орудіемъ, но опасаясь быть застигнутымъ на дл, потому что люди непрестанно ходили то взадъ, то впередъ, я удовольствовался на первый разъ только тмъ, что замтилъ съ точностію мсто, гд онъ находился, чтобъ можно было удобне отыскать его въ темнот. Только затворилась дверь, я схватился за это новое сокровище, и согнувъ его такъ, какъ мн нужно было, нашелъ, что посредствомъ его можно отпереть замокъ, которымъ примкнута была цпь къ кольцу на полу. Пріобртенная мною выгода была важна и безъ отношенія къ главному моему намренію. Цпь не позволяла мн двигаться боле, какъ на 18 дюймовъ вправо и влво, и какъ я терплъ эту тсноту въ продолженіе многихъ недль, то бдное утшеніе, что я могу пробгать по вол свою кануру во всемъ ея пространств,— наполняло сердце мое радостію. Это происшествіе случилось за нсколько дней до послдняго посщенія тюремщика.

Съ того времени, я обыкновенно возвращалъ себ свободу каждую ночь, и приводилъ все въ обыкновенный порядокъ не прежде, какъ проснувшись утромъ, въ эту минуту являлся караульный. Безопасность раждаетъ небрежность. Утромъ, послдовавшимъ за моимъ свиданіемъ съ тюремщикомъ, потому ли что я спалъ боле обыкновеннаго, или потому, что караульный пришелъ слишкомъ рано, я былъ пробужденъ уже шумомъ, который произвелъ онъ, отворяя смежную съ моею тюрьму, при всемъ стараніи моемъ, я не имлъ времени привязать цпь къ кольцу прежде, нежели онъ вошелъ по обыкновенію съ фонаремъ. Онъ удивился, увидвъ меня не привязаннымъ, и тотчасъ призвалъ главнаго смотрителя. У меня спрашивали о средствахъ, употребленныхъ мною, и какъ я видлъ, что притворство послужитъ только поводомъ къ точнйшимъ изслдованіямъ и строжайшей бдительности, то объявилъ имъ истину. Знаменитое лице, управлявшее этимъ мстомъ, не удержалось при послдней моей дерзости и разгнвалось на меня не въ шутку. Ловкость и красивыя слова не могли уже послужить ни къ чему. Онъ вскричалъ, что теперь совершенно убдился въ глупости своей, что показывалъ снисходительность къ подобнымъ мн бездльникамъ и извергамъ, хотлъ быть осужденнымъ, если когда нибудь еще обманутъ его, говорилъ, что я навсегда исцлилъ его отъ слабости, удивлялся, что законы не постановили какого нибудь особеннаго наказанія ворамъ, покушающимся обманывать своихъ тюремщиковъ, и прибавилъ, что вислица будетъ для меня большою милостію!!!!!

Изливъ, такимъ образомъ, всю свою желчь, онъ началъ давать приказанія, какія только могли внушишь ему гнвъ и страхъ.

Жилище мое перемнилось. Я былъ отведенъ въ мрачную и пространную комнату, называвшуюся крпкою, которой дверь отворялась въ среднюю тюрьму. Она была ниже земли подобно всмъ тюрьмамъ и находилась подъ общею комнатою, о которой я уже говорилъ. Уже нсколько лтъ дверь ея не отворялась, воздухъ въ ней былъ испорченъ, стны покрыты плесенью. На мн, какъ и прежде, были оковы съ замкомъ и цпью, но къ нимъ прибавили еще ручку. На первый разъ тюремщикъ прислалъ мн въ пищу кусокъ чернаго, заплеснловаго хлба и нсколько мутной, нечистой воды. Я не знаю, по правд, можетъ быть, это было тиранскимъ поступкомъ не дальше, какъ со стороны тюремщика, ибо законъ, въ своей мудрости, опредлилъ, чтобы вода для арестантовъ, въ извстныхъ случаяхъ, доставляема была изъ истока нечистотъ или лужи ближайшей къ тюрьм. Дале, приказано было одному изъ стражей проводить ночь въ тюрьм или комнат, составлявшей какъ бы переднюю въ нашемъ жилищ. Не смотря на то, что комнату эту снабдили всми удобствами, чтобы въ ней могла прилично помщаться особа, столько превышавшая своимъ достоинствомъ тхъ, которыхъ ей поручено было караулитъ, онъ обнаруживалъ неудовольствіе на это порученіе, но отмны не сдлано.

Новое положеніе мое казалось самымъ ужаснымъ, какое только можно вообразить, но я не терялъ бодрости. Съ нкотораго времени я научился не судить по наружности. Жилище мое было мрачно и не здорово, но я нашелъ средство презирать эти неудобства. Дверь моя была постоянно заперта, и всякое сообщеніе съ другими арестантами запрещено мн. Но если, съ одной стороны, сношеніе съ подобными намъ доставляетъ удовольствіе, то съ другой и уединеніе иметъ свои прелести. Мы можемъ въ немъ спокойно предаваться теченію мыслей, и я имлъ тысячу средствъ прогнать скуку пріятнйшими мечтами. Сверхъ этого, для того, кто размышляетъ о намреніяхъ, какія были въ моемъ ум, уединеніе иметъ особенныя выгоды. Едва оставленъ я былъ, вдругъ началъ пытаться привести въ исполненіе мысль, родившуюся въ то время, какъ мн привязывали ручки, и при помощи однихъ зубовъ избавилъ себя отъ этихъ путъ. Часы, въ которые посщали меня тюремщики, были постоянны и я старался быть осторожнымъ. Прибавьте къ этому, что у меня было ршетчатое, очень узкое окно почти у потолка, вышиною въ 10 дюймовъ и въ полтора фута шириною, которое, при всей своей малости, доставляло мн столько свта, сколько не имлъ я въ теченіе многихъ недль. Такимъ образомъ я почти никогда не оставался въ совершенной темнот и былъ безопасне отъ нечаяннаго прихода, нежели въ прежнемъ положеніи. Вс эти мысли представились мн тотчасъ, какъ только я вошелъ въ мое новое жилище.

Вскор посл перемны жилища, я получилъ вовсе неожиданное посщеніе отъ Томаса, того самаго служителя Г. Фалкленда, о которомъ я уже имлъ случай говорить. Одинъ изъ людей Г. Форестера, за нсколько недль, въ то самое время, когда я боленъ былъ отъ ушиба, былъ въ город и просилъ свиданія со мной. Разсказъ его о моемъ положеніи произвелъ въ Томас сожалніе. Первое посщеніе было дло одного любопытства, но Томасъ не принадлежалъ къ классу обыкновенныхъ слугъ. Онъ былъ пораженъ состояніемъ, въ которомъ увидлъ меня. Хотя я въ то время былъ спокоенъ духомъ и довольно здоровъ, но уже не имлъ того цвта въ лиц, который видалъ онъ прежде, суровая жизнь и привычка къ отваг сообщили чертамъ моимъ нкоторую грубость, далеко отличную отъ той свжести и пріятности физіономіи, какую имлъ я въ мои прекрасные дни. Взоры Томаса поперемнно обращались то на мое лице, то на ноги и руки, наконецъ онъ глубоко вздохнулъ и помолчавъ нсколько:

‘Боже благій! вскричалъ онъ тономъ, выражавшимъ чувства состраданія, которымъ было полно его сердце: ты ли это?

— За чмъ же нтъ, Томасъ? Ты зналъ, что я посаженъ въ тюрьму, не правда ли?

‘Въ тюрьму! и посаженные въ тюрьму должны быть связаны и окованы подобнымъ образомъ?…. Гд же ты спишь ночью?

— Здсь.

‘Здсь? и постели нтъ!

— Нтъ, Томасъ, мн не даютъ постели, прежде у меня была солома, но и ее отняли.

‘Но тебя освобождаютъ на ночь отъ оковъ:’

— Нтъ, я сплю ночью также, какъ видишь.

‘Спишь! Боже благій, я думалъ, что мы живемъ въ земл христіанской, но такъ обходиться и съ собакою безчеловчно.

— Не должно говорить этого, Томасъ. Эти вещи устроило правительство по своей мудрости.

‘Ей Богу, я всегда былъ обманываемъ. Намъ только и говорятъ, что прекрасная вещь быть Англичаниномъ! Громкія слова ихъ свобода, собственность и подобное, не больше, какъ я вижу, какъ поговорки. Господи Боже! Какіе мы, въ самомъ дл, глупцы! Вотъ что происходитъ у насъ подъ носомъ, и мы незнаемъ о томъ ничего, между тмъ какъ педанты, съ уврительнымъ видомъ проповдуютъ намъ, что подобныя вещи бываютъ только во Франціи и другихъ подобныхъ странахъ!…. Судили тебя?

— Нтъ.

‘Что же значитъ судъ, когда и прежде уже поступаютъ съ человкомъ хуже, нежели повсить его? По чести Вильямсъ, ты былъ очень пороченъ, въ этомъ должно согласиться, прости меня Боже, я думаю, что я съ удовольствіемъ видлъ бы тебя, идущимъ на вислицу. Но я не знаю, какъ это длается, со временемъ сердце противъ воли смягчилось, и наконецъ жалость беретъ верхъ. Знаю, что этого не должно быть, но когда я говорилъ: видть тебя повшеннымъ, то не думалъ, что ты еще долженъ терпть вс эти вещи.’

Томасъ оставилъ меня тотчасъ посл этого разговора. Мысль о связяхъ, столь долгое время соединявшихъ наши семейства, пришла ему на память, и сердце его терзалось моими страданіями еще боле, нежели мое. Я удивился, увидвъ его опять въ полдень. Онъ мн сказалъ, что я не выходилъ у него изъ ума, и онъ надялся, что мн не будетъ досадно, если онъ зайдетъ ко мн проститься. Мн показалось, что онъ хочетъ мн что-то сказать, но не знаетъ, какъ приступить. Каждый разъ, во время его прихода, караульный не оставлялъ комнаты. Между тмъ, не знаю что, кажется шумъ какой-то обратилъ вниманіе нашего аргуса, и онъ подвинулся къ двери, чтобъ посмотрть, что тамъ такое. Томасъ, только выжидавшій минуту, сунулъ мн въ руку долото и пику, говоря съ печальнымъ видомъ: ‘Я очень знаю, что длаю дурно, но если бы меня повсили за этотъ поступокъ, я не могъ бы его не сдлать. Ради Бога, уйди отсюда, я не могу перенести, какъ только подумаю ‘

Я принялъ съ радостію его подарокъ, и тотчасъ по его уход, скрылъ все въ солом моего стула. Что касается до него, то, исполнивъ предметъ своего посщенія, онъ тотчасъ простился со мною.

Въ слдующій день, тюремщики длали строжайшія обыкновеннаго изслдованія, говоря, но не открывая причины своихъ подозрній, что они уврены, что у меня есть нкоторыя орудія, которыя нужно отнять у меня, но мсто, выбранное мною хранилищемъ, скрылось отъ ихъ проницательности.

Съ этого дня я провелъ большую чаешь недли, ожидая луннаго свта. Мн необходимо должно было работать ночью, и притомъ вся моя работа должна была быть кончена между вечернимъ и утреннимъ посщеніемъ тюремщиковъ, то есть, отъ девяти часовъ вечера до семи утра. Я проводилъ прежде, какъ уже говорилъ, въ тюрьм своей 14 часовъ, не будучи безпокоимъ, но съ тхъ поръ, какъ сдлался извстенъ своею дятельностію, для меня длали исключеніе изъ общихъ тюремныхъ правилъ.

Въ десять часовъ я началъ трудиться надъ своимъ великимъ предпріятіемъ. Комната, въ которой находился я, была заперта двойною дверью. Эта предосторожность была излишняя, потому что въ ней находился караульный, но она была очень выгодна для моего намренія, потому что двойная дверь препятствовала выходить изъ комнаты шуму и, при небольшой осторожности, избавляла меня отъ опасности быть услышаннымъ. Прежде всего, я освободилъ себя отъ ручныхъ оковъ, потомъ началъ перепиливать свои цпи и три прута, заграждавшіе окно, до котораго добрался я, частію при помощи стула, частію при помощи неровности стны.Все это было дломъ двухъ часовъ. Когда прутья были перепилены, мн легко было ихъ выгнуть нсколько и потомъ вынуть одинъ за другимъ изъ стны, въ которую они входили не боле, какъ на три дюйма. Но сдланное мною отверзтіе было тсно для того, чтобъ тло мое могло пройти въ него. И такъ я долженъ былъ, частію при помощи долота, частію одного изъ прутьевъ стараться расширить отверзтіе, выдалбливая и выламывая кирпичъ.— Когда я усплъ, такимъ образомъ, вынуть четыре или пять кирпичей, то сошелъ и собралъ ихъ на полу. Я повторилъ это три или четыре раза. Проскользнувши наконецъ въ отверзтіе, я вышелъ на навсъ, находившійся извн.

Я находился на узкомъ двор, между двумя стнами: стною общей комнаты преступниковъ, и другою, составлявшею ограду тюрьмы. Но я не имлъ, какъ прежде, орудій, которыя бы мн помогли взлзть на стну, имвшую довольно значительную высоту. Мн оставалось только сдлать достаточный брешъ внизу стны, которая была очень крпка, будучи сложена изъ камней и одта кирпичемъ со вншней стороны. Комнаты колодниковъ за долги составляли прямой уголъ съ зданіемъ, изъ котораго я вышелъ, и какъ луна свтила сильно, то я боялся нкоторое время быть ими примченнымъ, особенно въ такомъ случа, когда бы произвелъ какой нибудь шумъ, потому что нкоторыя изъ ихъ оконъ были обращены на этотъ дворъ. По этому-то я ршился укрыться до времени въ сара. Онъ былъ замкнутъ, но мн стоило немного труда отворить замокъ при помощи разорваннаго кольца моей цпи, которую я имлъ предосторожность взять съ собою. Теперь я имлъ средство не быть примченнымъ, между тмъ какъ буду трудиться надъ своимъ дломъ, но я имлъ одно неудобство: долженъ былъ оставить нсколько не запертою дверь, чтобъ имть свтъ. Чрезъ нсколько времени я усплъ пробить довольно значительное отверзшіе въ кирпич, но когда дошелъ до камней, предпріятіе мое сдлалось трудне. Известь отъ времени почти претворилась въ камень и не уступала первымъ моимъ усиліямъ, подобно адомантовой скал. 6-ть часовъ уже я работалъ безъ отдыха, при первомъ покушеніи преодолть это новое препятствіе, долото сломилось въ моихъ рукахъ, оставаясь такимъ образомъ между усталостію, уже понесенною и послднимъ препятствіемъ, повидимому непреодолимымъ, я заключилъ, что должно остановиться на томъ, что сдлано и оставишь всякую мысль продолжать труды. Въ это самое время луна, свтъ которой столько помогалъ мн, скрылась, и я остался въ совершенной темнот.

Однако жъ, минутъ черезъ десять я принялся опять за работу съ новою силою. Не мене двухъ часовъ нужно мн было для того, чтобы вынуть одинъ камень. Часъ еще, и отверзтіе было столь велико, что я могъ пройти. Куча кирпичей, оставленная мною въ крпкой комнат, была довольно велика, но она была ни что въ сравненіи съ обломками вншней стны тюрьмы. Я увренъ, для того, чтобы сдлать то, что я сдлалъ, обыкновенному работнику, снабженному всми потребными орудіями, было бы нужно не мене двухъ или трехъ дней.

Но трудности, казалось, еще только начинались для меня. Начало разсвтать прежде, нежели я кончилъ отверзтіе.

Черезъ десять минутъ еще тюремщики, по всей вроятности, должны были войти въ мою тюрьму и увидть все, что я надлалъ. Улица, которая вела отъ тюрьмы, мною оставленной, къ ближнему полю, состояла главнымъ образомъ изъ двухъ стнъ ограды, съ конюшнями по ту и другую сторону, нсколькими магазинами и домами, занимаемыми людьми низшаго класса. Я не могъ ничего лучше сдлать для своей безопасности, какъ пробжать сколько можно скоре городъ и искать спасенія въ открытомъ пол. Руки мои вспухли и избиты были отъ работы, силы мои истощились. Я чувствовалъ невозможность бжать быстро, а если бы и могъ, то къ чему послужила бы вся моя скорость противъ непріятелей, столь близкихъ? Мн казалось, что я опять нахожусь въ томъ же положеніи, въ какомъ былъ за пять или шесть недль передъ тмъ, когда совершенно успвши убжать, увидлъ себя принужденнымъ отдаться безъ сопротивленія тмъ, которые меня преслдовали. Теперь однако жъ я былъ не въ состояніи итти, какъ тогда, у меня оставалось еще нсколько силы, хотя я не зналъ, какъ долго она послужитъ мн, наконецъ я чувствовалъ, что если и въ другой разъ не успю въ своемъ предпріятіи, то трудности увеличатся еще боле для новыхъ покушеній. Съ такихъ сторонъ представлялось мн мое бгство, но если бы даже и вс эти препятствія усплъ я побдить, то еще долженъ былъ обратить вниманіе на совершенную свою нищету: у меня не было ни шиллинга.

Глава VIII.

Я слдовалъ улицей, о которой говорилъ, не видя ни одного человка и не будучи никмъ видимъ. Двери и ставни оконъ были закрыты, все еще было въ ночной тишин. Я дошелъ до конца улицы безъ всякаго приключенія. ‘Если т, которые преслдуютъ меня, сказалъ я самъ себ, идутъ непосредственно по моимъ слдамъ, имъ покажется невроятнымъ, чтобъ я нашелъ убжище въ этомъ мст, и потому непремнно пойдутъ той же дорогой, которой долженъ и я итти.’

Передо мной лежало сухое, необработанное поле, покрытое дерномъ, почва почти везд была песчаная и поверхность чрезвычайно неровная. Я взошелъ на небольшое возвышеніе и замтилъ въ нкоторомъ разстояніи нсколько разсянныхъ хижинъ. Это не совсмъ было мн пріятно, я чувствовалъ, что на первый случай мн должно было скрываться отъ взора людей.

И такъ я сошелъ въ долину, и, осмотрвшись со вниманіемъ, увидлъ, что она усяна неровной величины ямами, но слишкомъ неглубокими для того, чтобъ въ нихъ скрыться или даже подозрвать, что они могутъ кого нибудь укрыть. Между тмъ день только что начинался, погода была дождливая и столь мрачная, что незнающій этихъ ямъ, могъ бы подумать, что въ нихъ можно укрыться. Такимъ образомъ, какъ бы ни была слаба помощь, которую можно было получить отъ нихъ, я однако жъ счелъ нужнымъ воспользоваться ею на минуту, какъ средствомъ, по обстоятельствамъ, самымъ лучшимъ. Дло шло о моей жизни, и чмъ боле была опасность, которой подвергалась она, тмъ дороже она мн казалась. Убжище, которое принималъ я, какъ самое врное, было не боле какъ въ тринадцати саженяхъ отъ конца улицы и послднихъ домовъ города.

Не пробылъ я тамъ и двухъ минутъ, какъ услышалъ быстрые шаги и тотчасъ увидлъ обыкновеннаго сторожа и другаго, идущихъ прямо къ моему убжищу: они были такъ близки ко мн, что протянувъ руку, я могъ бы, думаю, достать ихъ платье, не тронувшись съ своего мста. Какъ между ними и мной не было никакого возвышенія, я могъ видть ихъ съ ногъ до головы, хотя было столько темно, что самъ могъ оставаться почти невидимымъ. Я услышалъ, что они разговариваютъ между собою съ сердцемъ. ‘Будь онъ проклятъ, висльникъ! говорилъ одинъ, куда онъ къ чорту могъ уйти?— Чтобъ его сто чертей взяли! говорилъ другой, хотлось бы мн еще разъ поймать его.’ — ‘Не бойся, возразилъ первый, онъ не можетъ быть дале полумили отъ насъ.’ Дале не могъ я слышать, а чтобы видть ихъ, не смлъ тронуться со своего мста ни на дюймъ, боясь быть примченнымъ тми, которые, можетъ быть, преслдовали меня въ другомъ направленіи. По краткости времени прошедшаго, между моимъ уходомъ изъ тюрьмы и появленіемъ этихъ двухъ человкъ, я заключилъ, что они прошли отверзтіемъ, мною сдланнымъ, ибо невозможно было, чтобъ они успли вытти изъ воротъ тюремныхъ и сдлать значительный кругъ по городу.

Это доказательство тщательности непріятелей столько обезпокоило меня, что я нсколько времени не смлъ оставить ни на шагъ мсто своего убжища, но даже перемнить положеніе. Съ утра шелъ мелкій дождикъ, потомъ сдлался сильнымъ и постояннымъ. Облачный, печальный видъ неба и всхъ предметовъ, меня окружавшихъ, близость тюрьмы и совершенный недостатокъ въ пищ,— вс эти обстоятельства длили для меня время непріятнымъ.

Однакожъ, эта дурная погода, которая приводитъ съ собою тишину и уединеніе, наконецъ ободрила меня перемнить мое убжище на другое подобное же, но показавшееся мн безопаснйшимъ. Въ продолженіе всего времени, какъ солнце было на горизонт, я не отдалялся отъ моего уголка.

Въ вечеру облака начали разсеваться, и луна, какъ въ прошедшій вечеръ, явилась въ полномъ сіяніи. Въ продолженіи всего дня я не видлъ слда человческаго, исключая встрчи, о которой говорилъ. Можетъ быть этимъ обязанъ я былъ погод. Какъ бы ни было, но я считалъ слишкомъ опаснымъ отважиться оставить мое убжище въ такую свтлую ночь. И такъ я долженъ былъ ожидать, пока зайдетъ это свтило, столь неблагопріятное для меня, что могло быть не прежде трехъ часовъ утра. Для облегченія себя, я могъ только протянуться въ моей маленькой пещер, почти не могши боле держаться на ногахъ. Въ такомъ положеніи, я повергся въ болзненный и непрестанно прерывающійся сонъ, слдствіе ночи, въ которую я столько трудился, и дня, столь печальнаго и утомительнаго. Хотя я старался избгать сна, который, соединясь съ холоднымъ воздухомъ, могъ сдлать мн боле зла, нежели пользы.

Время темноты, которою хотлъ я воспользоваться, чтобъ удалиться сколь возможно на большее разстояніе отъ своей тюрьмы, было не боле трехъ часовъ. Когда я хотлъ подняться, голодъ и усталость отяготили меня и, что еще хуже, сырость предшествовавшаго дня соединясь съ сухимъ и пронзительнымъ холодомъ ночи, почти свела мои члены. Я всталъ однако же и старался прійти въ движеніе, опираясь о холмикъ, началъ вытягивать мускулы въ оконечностяхъ членовъ, и наконецъ усплъ выйти изъ состоянія одеревенлости. Но это стоило мн чрезмрной боли. Оставивъ свое убжище, я пошелъ сначала шагомъ слабымъ и медленнымъ, но по мр того, какъ шелъ, ускорялъ свои шаги. На пол, граничившемъ съ этой стороны съ городомъ, по крайней мр въ томъ мст, гд я шелъ, не было ни одной тропинки, но путеводителями моими были звзды, и я ршился бжать сколько возможно дале отъ ужаснаго жилища, въ которомъ былъ я заключенъ столь долгое время. Путь мой былъ неправиленъ: то должно было взбираться по утесистой троп, то спускаться въ глубокій ровъ, иногда даже переходъ былъ столь опасенъ, что я долженъ былъ значительно уклоняться отъ прямаго направленія. Но я шелъ такъ скоро, какъ только позволяли мн эти препятствія. Движеніе и воздухъ сдлали меня крпче и сообщили мн легкость. Я забылъ вс невыгоды своего состоянія, и чувствовалъ въ себ возрожденіе жара и энергіи.

Я дошелъ уже до кустарниковъ и вошелъ въ лсъ. Какъ бы ни казалось страннымъ, но, истощенный голодомъ, лишенный всхъ средствъ удовлетворять своимъ нуждамъ и окруженный предметами, могшими только приводить меня въ безпокойство,— я вдругъ ощутилъ въ себ энтузіазмъ радости и надежды. Я видлъ, что самыя страшныя трудности въ моемъ предпріятіи побждены и не могъ врить, чтобъ посл всего мною сдланнаго, еще что нибудь могло остановить меня. Я вспоминалъ съ ужасомъ о своихъ цпяхъ и страшной участи, столь долгое время грозившей мн. Никогда никто не наслаждался прелестію свободы боле меня въ это время, никогда не чувствовалъ человкъ съ большею силою, какъ независимая бдность превосходитъ обманчивыя прелести жизни, которой не достаетъ вольности. Я съ восторгомъ поднялъ мои руки и вскричалъ:

‘Теперь-то я человкъ! Вчера оковы давили эти руки, каждое движеніе мое отзывалось звукомъ цпей, я былъ прикованъ къ земл, какъ дикое животное, все пространство, на которомъ могъ я двигаться, ограничивалось нсколькими дюймами. Сегодня я могу бжать свободно, какъ молодой олень, могу взбжать на горы. Боже великій! (если только Богъ удостоиваетъ считать уединенное біеніе сердца, пожираемаго безпокойствомъ) ты, одинъ ты можешь сказать, съ какимъ невольнымъ восторгомъ человкъ, разбившій свои цпи, наслаждается счастіемъ быть опять на свобод. Но и самая жизнь моя была въ опасности, потому что человкъ безъ совсти осмлился утверждать то, что самъ признавалъ ложнымъ, въ весн моей жизни, мн назначена была позорная смерть отъ руки подобныхъ мн, потому что ни одинъ изъ нихъ не имлъ столько проницательности, чтобъ узнать истину, потому, что они приняли за ложь слова, выходившія изъ сердца, полнаго самоубжденія. Странное дло! люди позволяютъ отъ вка въ вкъ зависть жизни своей отъ дуновенія другаго, и это просто для того, чтобы каждый въ свою очередь могъ имть силу играть, во имя закона, роль тирана! Боже! дай мн бдность! Пусть на меня прольются вс возможныя бдствія жизни, я приму ихъ съ сердечною благодарностію. Но пусть я скоре буду преданъ дикимъ зврямъ, нежели сдлаюсь жертвою тхъ, которыхъ власть облекла своею окровавленною мантіею! Позволь, по крайней мр, чтобъ моя жизнь была моимъ имуществомъ. Пусть я буду принужденъ,— я согласенъ,— защищать ее отъ ярости стихій, отъ лютости голодныхъ тигровъ, или необузданнаго мщенія варваровъ, а не отъ холодной обдуманной жестокости тхъ, которые во зло употребляютъ законы.

Какъ счастливъ былъ этотъ энтузіазмъ, вдыхавшій мн столько энергіи, среди ужасовъ голода, бдности, совершеннаго одиночества! Я сдлалъ по крайней мр уже шесть миль. Сначала я обращалъ много вниманія на то, чтобъ избгать жилищъ, находившихся на моемъ пути, боясь быть кмъ нибудь примченнымъ, и указать такимъ образомъ свои слды тмъ, которые меня преслдовали. Но по мр того, какъ шелъ впередъ, я ослаблялъ нсколько свою осторожность. Въ эту минуту я увидлъ нсколько человкъ вышедшихъ изъ самаго частаго мста въ лсу и приближавшихся прямо ко мн. Эта встрча показалась мн благопріятною. Мн необходимо было избгать входа въ городъ или сосднія деревни, но въ тоже время я не могъ боле быть безъ пищи, и мн казалось очень вроятнымъ, что я найду себ помощь у этихъ людей. Въ настоящемъ моемъ положеніи, для меня было не очень важно ихъ званіе. Мн было нечего бояться воровъ, и даже между ворами, какъ я думалъ, не можетъ не быть честныхъ людей, которые бы почувствовали состраданіе къ моему состоянію. Такимъ образомъ, вмсто того, чтобы удаляться отъ нихъ, я пошелъ прямо къ нимъ.

Это были воры. Одинъ изъ шайки вскричалъ: ‘Стой! Кто идетъ?’ и я подошелъ къ нимъ. ‘Господа, сказалъ я имъ, я бдный путешественникъ, почти……’ Когда я говорилъ, они меня окружили, и тотъ, кто прежде спрашивалъ, началъ опять говорить: ‘Какого чорта ты поешь намъ съ твоимъ бднымъ путешественникомъ? десять лтъ мы только и слышимъ это. Ну-ка, выворачивай свои карманы, посмотримъ, какова добыча.’ — ‘Государь мой, отвчалъ я, я не имю ни шиллинга и умираю почти отъ пути и голода…. Ни одного шиллинга! вскричалъ мой противникъ, т. е. ты бденъ какъ воръ? Но если не имешь денегъ, за то у тебя есть платье’, ты долженъ снять его.’

— Мое платье! вскричалъ я съ негодованіемъ, не можетъ быть, чтобъ вы захотли требовать подобной вещи. Не довольно ли и того, что у меня нтъ ни пени въ карман? Я долженъ былъ провести цлую ночь на открытомъ воздух, и вотъ у же другой день, какъ я не лъ ни куска хлба. Ужели вы будете столько жестоки, что оставите меня нагимъ въ такую погоду, среди этого лса? Нтъ, нтъ, вы люди добрые. Ради Бога, дайте мн чего нибудь пость! По крайней мр, не отнимайте у меня послдняго моего имущества!

Между тмъ, какъ я говорилъ имъ эту рчь съ неподготовленнымъ краснорчіемъ чувства, мн не трудно было, не смотря на темноту, замтить по ихъ жестамъ, что двое или трое изъ нихъ принимали во мн участіе и готовы были говорить въ мою пользу. Человкъ, уже говорившій со мною, замтилъ это такъ же какъ и я, и по жестокости ли своего характера, или ревнуя ко власти, захотлъ избавить себя отъ стыда быть ниже другихъ. По этому онъ предупредилъ другихъ, бросившись поспшно на меня и оттолкнувъ меня на нсколько шаговъ отъ того мста, на которомъ я стоялъ. Толчокъ, мною полученный, вызвалъ другаго разбойника, который не былъ изъ числа расположенныхъ въ мою пользу и повторилъ тоже зврство. Эти поступки вывели меня изъ себя, я вырвался отъ злодевъ и, отскочивъ, сталъ въ оборонительное положеніе. Первый, напавшій на меня, былъ тотъ самый, который началъ прежде. Я слдовалъ теперь только движенію своего гнва и повергъ его на землю. Въ туже минуту я былъ окруженъ со всхъ сторонъ, они напали на меня съ суковатыми палками и я получилъ ударъ, который привелъ меня почти въ безпамятство. Тотъ, котораго я опрокинулъ, всталъ и, въ ту минуту, какъ я падалъ, далъ мн ударъ шпагой, отъ котораго я получилъ глубокую рану между плечомъ и шеей. Онъ хотлъ повторить ударъ и двое другихъ, взбшенные еще сначала, какъ мн кажется, только хотли броситься на меня, по машинальному ли движенію, или по духу подражанія. Между тмъ одинъ изъ нихъ, какъ я посл узналъ, схватилъ руку того, который хотлъ нанести мн вторичный ударъ своимъ кортикомъ, и безъ сомннія прекратилъ бы мою жизнь. Я услышалъ слдующія слова: ‘Полно, полно же. Что за чортъ: Джайнесъ, это значитъ быть слишкомъ злымъ……— Почему такъ? вскричалъ другой голосъ: онъ будетъ здсь въ лсу томишься и умрешь медленною смертію, это еще милость, доканать его, чтобъ онъ не страдалъ…….’ Они воображали, что я не слышалъ этого безкорыстнаго пренія: я сдлалъ усиліе говорить, но голосъ оставилъ меня. Я протянулъ руку съ умоляющимъ видомъ. ‘Клянусь Богомъ, сказалъ одинъ голосъ, вы его не будете бить, что хорошаго быть убійцами?’ Наконецъ благосклонная ко мн сторона взяла верхъ. И такъ они удовольствовались только тмъ, что сняли съ меня платье, и потомъ бросили въ сухой ровъ, по близости находившійся. Потомъ оставили меня, ни мало не безпокоясь о моемъ несчастномъ положеніи, ни о крови, въ большомъ количеств текшей изъ моей раны.

ГЛАВА IX.

Въ этомъ бдственномъ состояніи, доведенный до крайней слабости, я не потерялъ однако жъ памяти. Я разорвалъ свою рубашку, чтобъ сдлать изъ нея перевязку и довольно усплъ остановить кровь. Посл этого я старался дотащиться до края рва. Едва я достигъ его, съ радостію и изумленіемъ увидлъ вблизи себя человка. Я звалъ, сколько могъ, къ себ на помощь. Незнакомецъ приблизился съ знаками искренняго состраданія, и правда, ни что боле не могло бы возбудить его, какъ зрлище, которое представлялъ я въ эту минуту. Голова моя была открыта, волосы всклокочены, въ безпорядк, въ крови, рубашка моя, обернутая около шеи и плеча, вся была обагрена кровію, текшею изъ раны, тло мое, нагое до поясницы, покрыто было широкими пятнами крови, нижнее платье, единственная одежда, оставленная мн разбойниками, также была покрыта ею. ‘Ей, другъ мой, сказалъ мн незнакомецъ самымъ сострадательнымъ голосомъ, какой только можно вообразить, кто привелъ тебя въ это состояніе?’ Говоря это, онъ поднялъ меня и поставилъ на ноги. ‘Можешь ли ты держаться?’ прибавилъ онъ съ видомъ сомннія.— Очень могу, отвчалъ я. Посл этого отвта, онъ оставилъ меня, чтобъ снять съ себя часть одежды для прикрытія меня отъ холода. Но я слишкомъ много надялся на свои силы: я упалъ тотчасъ на землю, однако жъ поддержалъ себя нсколько, протянувъ здоровую руку, и сталъ на колняхъ. Мой благодтель прикрылъ меня, поднялъ со всмъ, и веллъ мн опираться на себя, сказавъ, что поведетъ меня въ такое мсто, гд обо мн позаботятся. Мужество мое — добродтель прихотливая — казалось неистощимымъ, пока я долженъ былъ полагаться только на себя одного, но едва нашелъ я въ другомъ чувство состраданія, котораго и не думалъ ожидать въ эту минуту, тотчасъ твердость моя оставила меня, и я, казалось, готовъ былъ упасть отъ слабости. Мой добрый проводникъ замтилъ это, и началъ время отъ времени ободрять меня столь дружески, съ такою добротою, что мн казалось, что меня ведетъ ангелъ, а не человкъ.

Мн было не трудно замтить, что въ его пріемахъ ни что не отзывалось деревенскою грубостію, и что они обнаруживали человка, привыкшаго къ открытой и искренней вжливости.

Мы прошли около трехъ четвертей мили лсомъ, не къ открытому полю, но непрестанно боле и боле углубляясь въ чащу. Мы прошли мстомъ, которое образовало прежде широкій ровъ, но теперь было по большей части сухо и только въ нкоторыхъ мстахъ находилось по немногу мутной, стоячей воды. Въ окрестностяхъ этого рва, я не видлъ ни чего, кром кучи развалинъ и старыхъ стнъ, готовыхъ, повидимому, разсыпаться. Но вожатый мой повелъ меня подъ нкоторый родъ свода, а потомъ излучистымъ темнымъ переходомъ, въ конц котораго мы остановились.

Въ этомъ мст находилась дверь, которой я не могъ примтить и въ которую постучался мой проводникъ. Голосъ, по сил своей казавшійся мужественнымъ, но по непріятному, проницательному окончанію показавшійся женскимъ, спросилъ: ‘Кто тамъ?’ Посл сдланнаго съ нашей стороны отвта, я услышалъ тотчасъ, что отдвигаютъ два засова, и посл нсколькихъ поворотовъ ключа, дверь отворилась: мы вошли. Внутренность этого жилища вовсе не соотвтствовала довольству, примтному въ наружности моего проводника, здсь видна была бдность, нерадніе, неопрятность. Я не примтилъ здсь никого, кром женщины уже довольно пожилой, въ наружности которой было, не знаю, что-то необыкновенное, но отвратительное, Глаза ея были красные, кроваваго цвта, волосы въ безпорядк висли по плечамъ, цвтъ лица смуглый и кожа суха, какъ пергаменъ, не смотря на сухощавость, тло ея казалось очень крпкимъ, особенно на рукахъ видны были сильные мускулы. Ни чего пріятнаго или кроткаго не умряло грубости ея чувствъ, кровь ея, казалось, непрестанно была разгорячаема дикою свирпостію, вся фигура ея дышала ненавистію и злобою, въ ней можно было читать ненасытимую жажду длать зло. Эта адская алестрида, едва бросивъ на насъ взоръ, вдругъ вскричала дикимъ, непріятнымъ голосомъ: ‘Кого вы сюда ведете? Это не изъ нашихъ.’ Не отвчая на ея слова, проводникъ мой приказалъ ей подвинуть дурной стулъ, бывшій въ угл комнаты, и поставить къ огню. Она повиновалась неохотно и ворча: ‘а! а! вотъ ваши проказы. Хотлось бы мн знать, обязаны ли люди нашего состоянія длать добро! Это погубитъ насъ всхъ, увидите….’ — Удержи твой проклятый языкъ, сказалъ онъ ей строгимъ голосомъ, поди поищи лучшую изъ моихъ рубашекъ, камзолъ и блье.— Говоря это, онъ подалъ ей небольшую связку ключей. Онъ расточалъ мн совершенно отеческія попеченія, осмотрлъ мою рану, вычистилъ ее и приложилъ къ ней перевязку, между тмъ, какъ старуха, по его приказанію, приготовляла въ то же время для меня пищу, какую счелъ онъ сообразнйшею съ моимъ слабымъ состояніемъ.

Едва все это было кончено, мой благодтель веллъ мн лечь успокоиться. Для этого были сдланы вс нужныя приготовленія, какъ вдругъ мы услышали шаги множества людей, и чрезъ минуту послышался ударъ въ дверь. Старуха отперла съ тми же предосторожностями, какъ и при нашемъ приход, и въ минуту шесть или семь человкъ съ шумомъ вошли въ комнату. Они представляли довольно странную толпу, нкоторые были одты, какъ простые крестьяне, другіе въ дурной мщанской одежд, но во всхъ отражался какой-то безпорядокъ, дерзость и буйство, какого я никогда не видалъ. Но удивленіе мое увеличилось, когда, при второмъ взгляд, я нашелъ въ лиц нкоторыхъ изъ нихъ, особенно одного, нчто такое, что заставило меня счесть ихъ тми самыми разбойниками, съ которыми я не давно повстрчался въ лсу, и что тотъ, видъ котораго наиболе поразилъ меня, былъ тотъ самый противникъ мой, котораго запальчивость готова была отнять у меня жизнь. Тотчасъ пришло мн на мысль, что они пришли въ наше убжище съ непріятельскими намреніями, что благодтеля моего ограбятъ, а меня вроятно убьютъ.

Но это подозрніе было тотчасъ разсяно. Они привтствовали моего спутника съ почтительнымъ видомъ, называя его своимъ капитаномъ. Вообще они были очень шумны и наглы въ разговорахъ между собою, перемшиваемыхъ непрестанными клятвами и побранками, но какое-то уваженіе къ моему хозяину нсколько обуздывало ихъ наглость. Мн показалось, что въ нападавшемъ на меня съ такимъ остервененіемъ, я замтилъ видъ замшательства и принужденія тотчасъ, какъ только онъ меня увидлъ, но онъ старался подавить это первое движеніе съ нкоторымъ усиліемъ и вскричалъ: ‘Какой тутъ чортъ?’ Тонъ этого восклицанія обратилъ вниманіе моего покровителя. Онъ бросилъ на говорившаго пристальный, проницательный взоръ. ‘А ты знаешь его, Джайнесъ? сказалъ онъ потомъ. Не встрчалъ ли ты его гд ни будь? ‘

— Чортъ возьми, Джайнесъ, прервалъ третій, ты дьявольски шутишь надъ несчастіемъ. Говорятъ, что мертвые встаютъ, ты видишь, что это нсколько справедливо…..—

‘Прочь съ глупыми шутками, Джеккемъ, прервалъ мой защитникъ, здсь не надъ чмъ смяться. Отвчай мн, Джайнесъ, ты ли виноватъ, что этотъ молодой человкъ оставленъ сего дня утромъ въ лсу, нагой и раненный?

— Ну! Что жъ если такъ?

‘Что могло заставить тебя поступить съ нимъ такъ жестоко?

— Ей Богу, довольно важная причина! У него не было денегъ.

‘Какъ! Ты поступилъ съ нимъ такимъ образомъ, не будучи принужденъ къ тому ни малйшимъ съ его стороны сопротивленіемъ?

— Да! Онъ противился, я только толкнулъ его не много, а онъ имлъ дерзость меня ударить.

‘Джайнесъ, ты неисправимый мошенникъ.

— Ба! что я такое? Вы, съ своимъ состраданіемъ и со своими хорошими чувствами, всхъ насъ доведете до вислицы.

‘Я ничего теб не скажу: я отъ тебя ничего не надюсь. Товарищи, вы должны произнести судъ о поступкахъ этого человка, какъ сочтете справедливымъ. Вы знаете, сколько разъ онъ проступился, вы знаете, сколько употреблялъ я усилій, чтобъ его исправить. Въ нашемъ ремесл должно управлять нами правосудіе. Джайнесъ былъ изгнанъ изъ нашего общества, какъ человкъ, безчестящій его.’

Съ этимъ предложеніемъ соглашались наказать вс. Легко было примтить, что мнніе всхъ другихъ было одинаково съ мнніемъ начальника, хотя нкоторые колебались еще повидимому, какую сторону принять. Въ это время Джайнесъ началъ ворчать что-то, выражавшее дерзость и гнвъ, въ томъ смысл, что должны остерегаться раздражатъ его. При этой угроз, мой покровитель запылалъ гнвомъ, презрніе и негодованіе сверкали въ его глазахъ. ‘Несчастный! сказалъ онъ: кажется, ты намъ грозишь! Не думаешь ли ты, что мы будемъ твоими рабами? Нтъ, длай, что хочешь. Поди, донеси на насъ первому мирному судь, я думаю, что ты способенъ къ этому. Когда мы составили это общество, мы не были столько глупы, чтобъ не видть, что вступаемъ на поприще, усянное опасностями. Одна изъ нихъ состоитъ въ томъ, чтобы имть между собою подобныхъ теб измнниковъ. Мы собрались здсь не съ тмъ, чтобъ уступать кому нибудь. Думаешь ли, что мы согласимся жить въ непрестанномъ страх, трепетать отъ твоихъ угрозъ и торговаться съ твоею дерзостію, всякой разъ, какъ теб захочется. Въ самомъ дл, это была бы прекрасная жизнь! Я бы въ тысячу разъ лучше согласился быть растерзаннымъ, сгорть на медленномъ огн. Поди, сдлай то, что говоришь! Ты не посмешь! Не принесешь въ жертву своей безумной ярости столько храбрыхъ людей, не захочешь передъ цлымъ свтомъ быть измнникомъ, подлецомъ! Если же сдлаешь это, то себя накажешь, а не насъ. Поди!’ Неустрашимость начальника сообщилась и прочимъ. Джайнесъ увидлъ, что ему не остается надежды, дать ихъ мыслямъ другое направленіе. Помолчавъ съ минуту, онъ сказалъ: ‘Я не воображалъ…. Нтъ, чортъ меня возьми! Я не стану представлять плаксу, полно. Я всегда былъ воленъ въ своихъ правилахъ, и добрымъ товарищемъ вамъ. Но если вы ршились меня прогнать, пусть такъ….. Прощайте!’

Изгнаніе этого человка произвело прекрасное дйствіе на шайку. Т, которые уже были склонны къ человколюбію, еще боле утвердились въ своихъ правилахъ, когда увидли, что добрыя чувства одерживаютъ верхъ. До тхъ поръ они позволяли управлять собою запальчивости и наглости противной стороны, но посл этого стали поступать иначе и съ успхомъ. Т, которые завидовали власти, которую во зло употреблялъ надъ ними товарищъ, начали склоняться къ реформ. Разсказывали о жестокихъ, зврскихъ поступкахъ Джайнеса съ людьми и животными, изъ которыхъ ни объ одномъ еще не зналъ начальникъ. Я не стану пересказывать ихъ, потому что они возбудили бы только ужасъ и отвращеніе, а нкоторые показывали такую испорченность сердца, что многіе изъ читателей не поврили бы имъ. Между тмъ этотъ человкъ имлъ свои достоинства. Онъ былъ предпріимчивъ, терпливъ и вренъ.

Удаленіе его было счастливымъ для меня событіемъ. Немалою невыгодою было бы и то, что я долженъ бы былъ тотчасъ оставить этотъ домъ, несмотря на затруднительное положеніе, въ которомъ находился, и, къ увеличенію зла, еще съ раною, и между тмъ я не осмлился бы оставаться доле подъ одною кровлею съ человкомъ, которому видъ мой непрестанно напоминалъ бы и его преступленіе и жестокій выговоръ начальника. Отправляемое имъ ремесло, до нкоторой степени, пріучило его слдовать безостановочно влеченію своихъ страстей, и смотрть равнодушно на послдствія, онъ легко могъ бы найти благопріятный случай обидть меня, когда я былъ еще столько слабъ, что не могъ защищаться. Избавившись отъ этой опасности, я находилъ свое положеніе довольно сноснымъ по обстоятельствамъ. Со стороны тайны, оно представляло мн такія выгоды, какихъ воображеніе мое въ счастливйшихъ мечтахъ своихъ не могло бы никогда представить, сверхъ того, оно доставляло мн и удовольствіе, какое почрпаетъ несчастный въ состраданіи и привязанности себ подобныхъ. Ничего не можетъ быть столь различнаго, какъ воры, которыхъ видлъ я въ тюрьм, и т, у которыхъ я жилъ. Послдніе были вообще веселы и ласковы. Они могли давать свободу своимъ мыслямъ, могли составлять намренія и приводить ихъ въ исполненіе, они совтовались со своими наклонностями. Они не налагали на себя принужденія, которыя для васъ несносны. Напротивъ преступники, которыхъ я видлъ въ тюрьм, были заперты, какъ дикіе зври, въ своихъ логовищахъ, лишены всякой дятельности, и какбы окаменли отъ праздной жизни. Если въ жару движеній ихъ, иногда можно было примчать слды ихъ прежнихъ привычекъ, то это были скоре судорожные порывы больнаго воображенія, нежели разумная дятельность сильной души. Они не могли питать надеждъ, составлять предпріятій, не имли тхъ блистательныхъ мечтаній, которыя одушевляютъ жизнь, ихъ замняла перспектива самая печальная, и они не могли отвратить отъ нея взора ни на одну минуту. Правда, что это дв стороны картины, и одна изъ нихъ довершеніе, неминуемое слдствіе другой. Но первая отнюдь не поражала вниманія новыхъ хозяевъ моихъ, и въ этомъ отношеніи, они, казалось, ршительно отказывались отъ ума и размышленія.— Въ нкоторыхъ отношеніяхъ, какъ я сказалъ, я могъ поздравлять себя со своимъ настоящимъ жилищемъ, оно совершенно соотвтствовало нужд, которую имлъ я скрываться отъ всхъ.

Оно было жилищемъ веселости и радости, но этотъ родъ радости не находилъ сочувствія въ моемъ сердц. Люди, составлявшіе этотъ кругъ, вовсе отвергали иго правилъ, постановленныхъ между людьми, ремесло ихъ состояло въ томъ, чтобы непрестанно внушать ужасъ, и постояннымъ предметомъ ихъ заботъ было то, чтобъ обманывать бдительность общества. Вс эти обстоятельства имли ощутительное вліяніе на ихъ характеръ. Я находилъ въ нихъ чувство добра, они способны были къ великодушію. Но какъ положеніе ихъ было не надежно, такъ и въ душахъ ихъ замтно было непостоянство. Будучи непрестанно преслдуемы общимъ негодованіемъ, они естественно были раздражительны и способны къ гнву. Привыкши жестоко обходишься съ жертвами своихъ нападеній, они часто не ограничивали своего зврства отправленіемъ своего ремесла. Въ палкахъ, кинжалахъ они привыкли видть средство къ преодолнію всякаго рода препятствій. Отвыкши отъ обращенія съ обществомъ человческимъ, которое разслабляетъ душу, они обнаруживали часто такую энергію, которой безпристрастный зритель не могъ бы отказать въ удивленіи. Энергія есть, можетъ быть, драгоцннйшее изъ качествъ человка, и, безъ сомннія была бы полезна даже въ этихъ людяхъ, если бы хорошая политическая система умла извлекать изъ нея добродтели благотворныя, вмсто того, чтобъ заставлять ее, какъ обыкновенно бываетъ, стремиться къ разрушенію. Мы поступаемъ часто подобно химику, который бы бросилъ самый тонкій, чистый металлъ, и сталъ употреблять въ дло тотъ, который столько измненъ, что годится только на самое низкое употребленіе. Но энергія этихъ людей являлась мн со всми пороками лицъ, которые имли ее, лишенною помощи образованія, и водимою только видами низкими и недалекими.

Многимъ покажется, можетъ быть, что описанное мною жилище было соединено со множествомъ самыхъ несносныхъ неудобствъ. Но сверхъ того, что оно представляло обширное поприще для размышленій, оно было елизіумъ, въ сравненіи съ жилищемъ, изъ котораго я не давно избавился. Непріятности дурнаго общества, невыгода помщенія, неопрятность, шумъ, вс эти неудобства перестали возбуждать во мн неудовольствіе и отвращеніе съ той минуты, когда я пересталъ чувствовать себя принужденнымъ терпть ихъ. Нельзя представить безпокойства, котораго не перенесъ бы я терпливо, когда я сравнилъ его съ состояніемъ, ежеминутно грозившемъ мн насильственною, позорною смертію. Нтъ страданія, котораго не счелъ бы я за ничто, когда оно не происходило боле отъ тиранства, холоднаго и подлаго расчета или варварскаго мщенія подобныхъ мн.

Здоровье мое поправлялось со дня на день. Вниманіе и попеченія моего покровителя были постоянны, и примръ его производилъ тоже расположеніе въ прочихъ членахъ шайки. Одна старая управительница не переставала меня ненавидть. Она смотрла на меня, какъ на причину изгнанія Джайнеса. Джайнесъ всегда пользовался особеннымъ ея предпочтеніемъ, и въ ревности своей къ выгодамъ общества, она находила, что новичекъ на мст ожесточеннаго гршника была дурная замна. Прибавьте къ тому, что отъ природы она была мрачна и угрюма и что люди этого темперамента не могутъ жить, не имя подъ рукою предмета, на который могли бы изливать свою желчь. Она не пропускала ни одного случая показать вполн ненависть, которую питала ко мн, и каждую минуту бросала на меня яростные взгляды, которыми, казалось, хотла убить меня, если бъ имла силу. Можно было видть, какъ тягостно для нея, что она не можетъ удовлетворить своей злоб, и чего ей стоило то, что она была не боле какъ злая служанка, для выраженія своей тигровой свирпости. Что касается до меня, привыкшаго смотрть въ лице непріятелямъ, боле страшнымъ, и встрчать большія опасности, то вся ея злоба не могла возмутить моего спокойствія. Когда мн сдлалось лучше, я разсказалъ моему покровителю свою исторію, исключая того, что имло отношеніе къ открытію роковой тайны Г. Фалкленда, открытія этого дла я не могъ взять на себя, даже и въ тогдашнемъ моемъ положеніи, когда со всею вроятностію можно было надяться, что имъ не воспользуются противъ моего гонителя. Однакожъ тотъ, кому я разсказывалъ свою жизнь, и котораго образъ мыслей былъ совершенно противуположенъ образу мыслей Г. Форестера, не принялъ моей осторожности въ худую сторону. Онъ не вывелъ ни какого неблагопріятнаго для меня заключенія изъ этого молчанія, набрасывавшаго мракъ на всю мою исторію. Онъ имлъ столько проницательности, что нельзя было надяться его обмануть, и самъ онъ былъ увренъ въ этой проницательности своей. Посл этого неудивительно, что мои свободные и открытые пріемы произвели убжденіе въ его ум, и что моя довренность только увеличила доброе мнніе и расположеніе, которыя внушилъ я въ него еще сначала.

Онъ слушалъ этой разсказъ съ большимъ участіемъ, и на различныя обстоятельства въ немъ длалъ свои замчанія.

Предосторожности, употребляемыя шайкою для того, чтобы обмануть бдительность полиціи, были безчисленны, однимъ изъ правилъ ихъ было то, чтобъ не производишь разбоевъ близъ своего жилища, Джайнесъ преступилъ это правило, сдлавъ на меня нападеніе, доставившее мн настоящее мое убжище. Когда они получали какую-нибудь добычу, то старались, въ виду ограбленныхъ, удаляться, сколько возможно въ противную сторону отъ своего жилища. Убжище ихъ, равно какъ и его окрестность, казалось мстомъ совершенно оставленнымъ, слухи носились, что въ немъ водятся духи. Старуха, которую описалъ, жила въ этомъ мст съ давняго времени, и полагали, что она жила здсь совершенно одна, фигура ея удивительно соотвтствовала понятію о деревенской колдунь. Гости ея приходили и уходили не иначе, какъ съ величайшею осторожностію, вообще, это бывало ночью. Крестьяне съ ужасомъ смотрли на свтъ, время отъ времени появлявшійся въ различныхъ частяхъ этого жилища, какъ на огонь сверхестественный, и если когда гулъ разбойничихъ орудій поражалъ ихъ слухъ, они не сомнвались, что это былъ демонскій праздникъ. Не смотря на эти выгоды, разбойники жили здсь только по временамъ, и когда они удалялись на цлые мсяцы и жили въ какомъ нибудь другомъ мст той страны, старуха иногда сопутствовала имъ въ этихъ переселеніяхъ, иногда оставалась, но во всякомъ случа, перемщеніе ея случалось или посл или прежде ихъ переселенія, такъ что невозможно было открыть ни малйшей связи между эпохами появленія ея и разбойниковъ. Что касается до адскихъ праздниковъ, то крестьяне воображали, что они происходятъ равно, какъ въ присутствіи, такъ и въ отсутствіи колдуньи.

Глава X.

Однажды въ нашемъ жилищ произошла сцена, противъ моей воли привлекшая мое вниманіе. Двое изъ нашихъ людей посланы были въ ближній городъ для покупки разныхъ вещей, въ которыхъ мы имли нужду. Вручивъ свои покупки управительниц, они удалились въ уголъ комнаты, одинъ изъ нихъ вынулъ изъ кармана печатный листъ бумаги и они стали разсматривать, что въ немъ заключалось. Прочитавши нсколько, они взглянули на меня, потомъ на бумагу, потомъ опять на меня. Минуту спустя они вышли изъ комнаты, какъ будто для того, чтобы посовтоваться на един о чемъ-то заключавшемся въ бумаг. Черезъ нсколько времени они опять возвратились, и покровитель мой, всходившій въ то время на лстницу, вошелъ въ туже минуту.

Капитанъ, сказалъ одинъ изъ нихъ съ радостнымъ видомъ, видите ль вы это? Мы сдлали славную находку. По чести я думаю, что это стоитъ банковаго билета во сто гиней.

Г. Раймондъ (такъ назывался мой хозяинъ) взялъ бумагу и прочиталъ ее. Съ минуту онъ ничего не говорилъ. Потомъ смялъ ее въ своей рук и, обращаясь къ тому, который подалъ ее, сказалъ ему съ видомъ увренности въ истин того, что говорилъ:

‘Начто теб эти сто гиней? Теб нужна какая нибудь вещь? Ты бденъ? Захочешь ли ты получить что нибудь измной? Нарушишь ли право гостепріимства?’

— По чести, Капитанъ, я не слишкомъ понимаю, что вы говорите. Я нарушилъ столько другихъ законовъ, что не знаю, почему бы я долженъ имть столько уваженія къ старой поговорк. Мы, которые хвалимся, что не имемъ надъ собою ни какихъ судей, кром себя самихъ, не должны бояться пустой пословицы. А сверхъ того это доброе дло и, я бы не боле поколебался повсить вора, какъ проглотить стаканъ вина….

‘Вора! и, ты говоришь о ворахъ!……..’

— Позвольте, минуту только. Я считаю долгомъ, чтобъ быть врагомъ всмъ этимъ ворамъ — контрабандистамъ. Я не навижу ихъ еще боле потому, что имъ даютъ имя, носить которое я ставлю себ въ честь.

‘Ты не правъ, Ларкинсъ. Замть, что везд, гд только есть законы, есть законы и противъ такихъ людей, какъ ты и я: значитъ, или мы, по своему состоянію, заслуживаемъ мщеніе законовъ, или законъ не есть орудіе, могущее исправлять людей. Я говорю это теб для того, что ты долженъ знать, что доносчикъ, свидтель предъ судомъ, человкъ, пользующійся довренностію другаго, чтобъ измнить ему, продающій за деньги жизнь своего ближняго, трусъ, по чему бы то ни было, прибгающій къ закону, чтобъ получить чрезъ него то, чего самъ не можетъ сдлать,— есть послдній, самый жалкій, бездльникъ. Но въ настоящемъ обстоятельств, причины твои должны быть самыя лучшія въ свт, чтобъ ихъ нельзя было примнить къ этому.’

Между тмъ какъ Раймондъ говорилъ, прочіе разбойники вошли въ комнату. Онъ тотчасъ обратился къ нимъ:

‘Друзья мои, вотъ Ларкинсъ принесъ объявленіе, я вамъ показываю его, съ его позволенія. Потомъ, вынимая изъ кармана бумагу, продолжалъ: ‘Это объявленіе заключаетъ въ себ признаки человка, обвиненнаго въ воровств, кто предастъ его правосудію, тому общается сто гиней. Ларкинсъ нашелъ его въ ***. По времени и другимъ обстоятельствамъ, особенно по описанію виновнаго, нельзя сомнваться, что это нашъ юный другъ, которому недавно я имлъ счастіе спасти жизнь. Его обвиняютъ здсь, что онъ употребилъ во зло довренность своего господина и благодтеля и укралъ у него значительной цны вещи. По этому обвиненію онъ былъ заключенъ въ тюрьму Графства, изъ которой убжалъ дней за 15-ть, не дождавъ окончанія своего дла, что сочинитель объявленія ставитъ на равн съ признаніемъ въ преступленіи.

‘Съ нкотораго времени, мн извстны подробности этого дла. Этотъ молодой человкъ разсказалъ мн свою исторію въ такое время, когда не могъ, конечно, предвидть, что эта предосторожность будетъ необходима для его безопасности. Онъ отнюдь невиненъ въ томъ, въ чемъ его обвиняютъ. Кто изъ васъ будетъ столько близорукъ, чтобъ въ его побг видть подтвержденія обвиненія? Кто можетъ подумать, что для него не все равно, быть виновнымъ, или невиннымъ, когда его поведутъ предъ трибунъ для суда? Кто будетъ столько глупъ, чтобы произвольно подвергаться подобному отвту, когда назначенные ршить его обращаютъ вниманіе боле на величину преступленія, въ которомъ обвиняютъ, нежели на вопросъ, виновенъ ли въ самомъ дл обвиненный? Должны ли мы, подобно другимъ, полагаться на нсколькихъ ничтожныхъ свидтелей, которымъ человкъ умный не захотлъ бы довриться въ самыхъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ своей жизни?

‘Приключеніе этого бдняка длинно’, я не стану вамъ скучать теперь разсказомъ его, Я могу вамъ только сказать то, что ясне дня, слдуетъ изъ него: за то, что онъ, можетъ быть, нсколько слишкомъ былъ любопытенъ, въ отношеніи къ нкоторымъ личнымъ дламъ своего господина, и получилъ его довренность, какъ я подозрваю, въ чемъ-то очень важномъ, этотъ господинъ сталъ питать къ нему самую бшеную вражду. Вражда эта мало по малу возрасла до того, что заставила его составить это безчестное обвиненіе. Кажется, онъ ршился скоре довести до вислицы и погубить молодаго человка безъ малйшей жалости, нежели позволить ему итти, куда ему угодно, или даже выпустить его изъ своей власти. Вилліамсъ разсказалъ мн дло съ такимъ чистосердечіемъ, что я считаю его невиннымъ въ этомъ преступленіи, такъ же точно, какъ себя. Но слуги этого человка, призванные быть свидтелями при допрос, и родственникъ его, который, по должности мирнаго судьи, сдлалъ опредленіе, и имлъ глупость думать, что поступаетъ въ этомъ дл безпристрастно,— вс приняли сторону обвинителя, и показали чрезъ это Вилліамсу опытъ правосудія, какого онъ долженъ былъ ожидать въ послдствіи,

‘Ларкинсъ, не знавши ни слова изъ этихъ подробностей, когда бумага эта попалась ему въ руки, хотлъ воспользоваться ею, чтобъ пріобрсти сто гиней. Таково ли ваше мнніе: вы все теперь слышали? За ничтожную сумму захотите ли вы бросить агнца въ пасть волка? Захотите ль вы сдлаться участниками въ варварскихъ предпріятіяхъ этого подлаго злодя, который, выгнавъ отъ себя человка, прежде имъ покровительствуемаго, оставилъ его безъ всего, отнявъ у него честь и почти вс средства къ существованію, и наконецъ приведши его въ несостояніе найти гд нибудь убжище, хочетъ еще обагриться его кровію?

Рчь капитана тотчасъ подйствовала на все собраніе. ‘Измнить ему? вскричали они вс вдругъ. Нтъ, за вс сокровища въ свт, нтъ! Онъ не долженъ бояться. Мы будемъ защищать его съ собственною опасностію.’

Ларкинсъ особенно благодарилъ капитана за его посредничество, онъ клялся, что лучше бы согласился потерять об свои руки, нежели сдлать какое нибудь зло столь достойному молодому человку, и помогать злодйству, столь ужасному. Говоря это, онъ взялъ мою руку, увряя, что я не долженъ ничего страшиться, что, пока я буду подъ ихъ кровлею, со мной не случится ничего худаго, и если бы даже полицейскія собаки открыли мое убжище, они дали бы всхъ до послдняго убить себя, прежде нежели я потерялъ бы одинъ волосъ съ головы. Я отъ всего сердца благодарилъ его за его доброе расположеніе, но боле всего я былъ тронутъ ревностію и жаромъ, показанными ко мн моимъ благодтелемъ. Я сказалъ, что очень вижу, что имю дло съ врагами неумолимыми, которыхъ только кровь моя можетъ успокоить, и уврялъ ихъ съ силою истины, что вовсе не заслужилъ такого преслдованія.

Жаръ и сила Г. Раймонда не позволили мн сдлать ничего, для избжанія опасности,-столь мало предвиднной. Однако жъ этотъ случай произвелъ во мн глубокое впечатлніе. Я всегда врилъ, что Г. Фалклендъ будетъ нсколько справедливъ. Не смотря на всю жестокость его преслдованій, я не могъ не думать, что онъ поступаетъ противъ сердца, и уврялъ себя, что он не будутъ вчны. Человкъ, въ правилахъ котораго первоначально было столько честности и правоты, долженъ былъ, кажется, когда нибудь размыслить о несправедливости своихъ поступковъ и укротить свою злобу. Эта мысль всегда представлялась мн и не мало сообщала мн мужества. ‘Я хочу, говорилъ я самъ себ, убдить моего гонителя, что я стою боле нежели онъ думаетъ, онъ увидитъ, что я не такой человкъ, которымъ бы можно было пожертвовать для простой предосторожности.’

Поведеніе Г. Фалкленда въ то время, когда дло шло о заключеніи меня въ тюрьму, и множество другихъ особенностей, ободряли во мн этотъ образъ мыслей….— Но этотъ новый случай очень перемнилъ видъ дла. Я видлъ теперь въ немъ человка, который, не довольствуясь тмъ, что помрачилъ мое имя, столь долгое время держалъ меня въ ужасной тюрьм, довелъ до состоянія бродяги, неимющаго убжища, поклялся еще преслдовать меня, съ неутомимымъ варварствомъ, и въ этомъ жалкомъ положеніи. Негодованіе и гнвъ въ первый разъ, казалось, овладли моей душой. Я такъ легко могъ судить о несчастномъ состояніи, до котораго онъ доведенъ былъ, такъ хорошо зналъ его причину, и такъ сильно проникнутъ былъ мыслію, что онъ не заслуживалъ всхъ этихъ несчастій, что даже до этой минуты, среди тягчайшихъ страданій, я боле жаллъ, нежели ненавидлъ моего гонителя. Но послдній случай нсколько перемнилъ мои чувства въ отношеніи къ нему. ‘Онъ могъ бы, конечно, говорилъ я самъ себ, видть, что привелъ меня въ несостояніе вредить ему, и что время дать мн отдохнуть. По крайней мр, не долженъ ли онъ довольствоваться тмъ, чтобъ оставить меня въ жалкомъ и опасномъ положеніи колодника, убжавшаго изъ тюрьмы, не возбуждая противъ меня еще боле общественную ненависть и бдительность? Что же? сопротивленіе его мрамъ Г. Форестера и эти различные знаки участія ко мн, обнаруженные имъ посл, не были ль они только изворотомъ для того, чтобы обмануть меня и усыпить вроломной безопасностью? Не то ли это значитъ, что онъ всегда мучится опасеніемъ ужаснаго открытія, состоящаго въ моей власти? Не по тому ли онъ и притворялся, что уступаетъ, повидимому, угрызеніямъ совсти, между тмъ какъ въ тайн коварно расчитывалъ все это, чтобы устроить врне мою погибель? Одно это подозрніе проникнуло меня невыразимымъ ужасомъ, внезапный трепетъ пробжалъ по всмъ моимъ жиламъ.

Между тмъ рана моя была совершенно залчена, и я долженъ былъ ршиться на что нибудь для будущаго. Мой образъ мыслей раждалъ во мн непреодолимое отвращеніе къ ремеслу моихъ хозяевъ. Правда, лично къ нимъ я не чувствовалъ того отвращенія и ужаса, который внушаютъ они вообще. Но не переставая любить ихъ, какъ людей, давшихъ мн убжище, я не былъ ослпленъ въ отношеніи къ ихъ заблужденіямъ. Если бы даже я находился когда нибудь въ опасности увлечься ихъ примромъ, то, по счастію, я разсматривалъ воровъ въ тюрьм прежде, нежели видлъ ихъ въ счастливомъ состояніи, и это было врнымъ антидотомъ противъ яда ихъ общества. Видя только энергію способностей, употребляемыхъ въ такомъ званіи, я не могъ не размышлять, съ какою выгодою столько удивительныхъ качествъ могли бы показаться на обширномъ театр дятельности человческой, между тмъ какъ въ направленіи, ими полученномъ, они употреблялись вопреки самымъ первымъ выгодамъ общества. Избирая такой родъ жизни, люди эти не мене виновны противъ собственнаго интереса, какъ и противъ блага общаго. Кто подвергаетъ себя опасности или жертвуетъ своею жизнію въ дл общественномъ, тотъ находитъ вознагражденіе въ довольств своей совсти, но т, которые безумно отваживаются презирать необходимыя, хотя иногда жестокія, предосторожности, которыя должно употреблять всякое правительство для обезпеченія права собственности,— въ то же время, какъ безпокоютъ и возмущаютъ все общество, показываютъ, въ отношеніи къ личному своему интересу, столько неблагоразумія и презрнія къ себ, какъ человкъ, который бы вздумалъ стать вмсто цли предъ толпою стрлковъ.

Этотъ взглядъ на вещи ршилъ меня, не только самаго не быть участникомъ въ ихъ предпріятіяхъ, но еще изъ признательности за услуги, которыя они мн оказали, употребить вс усилія, отклонить ихъ, если возможно, отъ образа жизни, котораго самыя большія невыгоды должны были терпть они сами. Сдланныя мною имъ представленія по этому предмету, были приняты различно. Вс т, къ которымъ относились они, были люди довольно успвшіе убдить себя, что отправляемое ими ремесло невинно, и если въ ум ихъ оставалось еще какое сомнніе касательно этого, то они старались заглушить его. Нкоторые смялись надъ моими доказательствами, и обходились со мной какъ съ донкихотствующимъ проповдникомъ. Другіе, особенно капитанъ, опровергали мои причины, со всею увренностію людей, думающихъ, что они стоятъ за самое правое дло. Но они не долго оставались въ этой увренности. Они привыкли уже возражать противъ доводовъ, заимствованныхъ отъ религіи и уваженія, должнаго законамъ. Съ давняго уже времени они отвергали эти причины, какъ предразсудки. Но я разсматривалъ этотъ предметъ съ другой стороны, и по такимъ началамъ, которымъ они не могли противорчить, это не были пустые, изношенные упреки, которыхъ звукъ можетъ поражать слухъ нашъ въ продолженіи вка и не найдетъ въ сердц нашемъ ни одной струны, которая бы отозвалась на него. Такимъ образомъ, встрчая возраженія неожиданныя и неопровержимыя, нкоторые изъ моихъ слушателей начали обнаруживать неудовольствіе и нетерпніе, которое производила въ нихъ моя докучная логика. Но Г. Раймондъ не былъ въ этомъ числ. Онъ былъ одаренъ чистосердечіемъ, какъ мн казалось безпримрнымъ. Онъ былъ удивленъ, слыша столь сильныя возраженія противъ нравственнаго положенія, которое, по его мннію, разсмотрлъ онъ со всхъ сторонъ. Онъ опровергалъ ихъ съ величайшимъ безпристрастіемъ. Долго противился онъ прежде, нежели ршился допуститъ ихъ, но наконецъ совершенно согласился со мною. У него осталось только одно возраженіе.

‘Ахъ! Вильямсъ, сказалъ онъ, я былъ бы счастливъ, если бъ съ этой стороны представились мн предметы прежде, нежели я принялъ ремесло, которое теперь отправляю. Теперь уже слишкомъ поздно.’

Глава XI.

Я былъ пораженъ этимъ умствованіемъ и ничего не отвчалъ, кром того, что онъ лучше всякаго въ состояніи судить о томъ, какъ ему поступать должно, но что я никакъ не хочу вришь, чтобъ дло было такъ отчаянно, какъ онъ представилъ. Боле мы не разсуждали объ этомъ предмет, и онъ нкоторымъ образомъ изгнанъ даже былъ изъ моихъ мыслей однимъ обстоятельствомъ, очень необыкновеннымъ.

Я говорилъ уже о глубокой ненависти, какую питала ко мн адская привратница этого уединеннаго жилища. Джайнесъ, изгнанный изъ шайки, былъ особенный ея любимецъ. Правда, она перенесла его изгнаніе, потому что сила и власть г. Раймонда укрощали ея злобу, но перенесла не иначе, какъ съ ропотомъ и яростію въ сердц. Не смя возстать противъ того, который былъ главнымъ виновникомъ этого дла, она обратила на меня весь ядъ своего гнва. Съ непростительною обидою, которую я причинилъ ей въ этомъ первомъ обстоятельств, соединилось еще то, что я впослдствіи возставалъ противъ ремесла разбойниковъ. Почтеніе ея къ этому ремеслу было безпредльно, она обнаруживала изумленіе и ужасъ къ моимъ возраженіямъ.

Я между тмъ смялся надъ ея безсильной злобой, которая заслуживала боле презрнія, нежели страха. Она замтила, думаю, какъ мало на нее обращали вниманія, и это увеличило только собиравшуюся надо мной грозу.

Однажды, я былъ оставленъ въ дом одинъ съ этою черною Сивиллою. На канун разбойники отправились въ одну экспедицію, часа черезъ два посл захожденія солнца, и на разсвт не возвратились по обыкновенію. Это иногда случалось, и потому не подавало слишкомъ большой причины къ безпокойству. То слдъ дичи заводилъ ихъ дале предположенныхъ имъ границъ, то страхъ преслдованія, нтъ ничего ненадежне жизни вора. Въ продолженіе ночи старуха занималась приготовленіемъ для нихъ пищи.

Что касается до меня, то я перенялъ отъ нихъ привычку не заботиться о правильномъ употребленіи различныхъ частей дня, и до нкоторой степени длать изъ дня ночь, а изъ ночи день. Уже нсколько недль прошло съ того времени, какъ я находился въ этомъ жилищ и была довольно глубокая осень. Нсколько часовъ ночи провелъ я въ размышленіи о своемъ состояніи. Характеръ и нравы людей, между которыми я жилъ, заключали въ себ что-то производившее во мн истинное отвращеніе. Ихъ грубое невжество, дикія привычки и зврскіе пріемы, вмсто того, чтобъ сдлаться для меня сноснйшими отъ времени, съ каждымъ днемъ, напротивъ, увеличивали отвращеніе, внушенное ими сначала, Я не могъ согласитъ необыкновенной силы ума и чрезвычайной изобртательности ихъ въ отправленіи своего ремесла съ этимъ ремесломъ, самимъ въ себ ненавистнымъ, и ихъ развратомъ, обратившимся въ привычку, не испытывая болзненнаго тягостнаго чувства. Видъ зла нравственнаго казался мн однимъ изъ обильнйшихъ источниковъ мученія и непріятности, по крайней мр для ума, еще необузданнаго философіею. Общество Г. Раймонда вовсе не облегчало для меня этой тяжести. Онъ былъ безмрно далекъ отъ пороковъ своихъ сообщниковъ, но не мене того мн больно было видть его не на своемъ мст въ такомъ обществ и употребляющимъ свои рдкіе таланты столь презрительнымъ образомъ. Я пытался, разорвать покрывало, ослплявшее и его наравн съ его товарищами, но нашелъ въ своемъ предпріятіи боле препятствій, нежели какъ воображалъ.

Что же длать? ожидать ли, какъ усердному миссіонеру, слдствій своего покушенія, или тотчасъ удалиться? Принявъ послднее, долженъ ли я исполнить это тайно, или напротивъ громко объявить свое ршеніе, и, такимъ образомъ, силою примра окончить то, чего не могла сдлать сила доказательствъ? Правда, отказываясь, какъ я досел длалъ, принимать малйшее участіе въ ихъ предпріятіяхъ, не платя за себя въ опасностяхъ, съ которыми они добывали средства къ своему существованію, и не стараясь перенять ихъ привычекъ, я не долженъ жить у нихъ боле того, сколько требовала необходимость. Между тмъ одно обстоятельство длало это освобожденье еще боле необходимымъ. Они намрены были на дняхъ оставить настоящее свое жилище и переселиться въ другое, находившееся въ отдаленной провинціи. Если я не предполагалъ остаться съ ними, то было бы не кстати сопутствовать имъ въ этомъ переселеніи. Бдственное состояніе, въ которое меня ввергнулъ мой непреклонный гонитель, заставляло меня считать счастіемъ жилище въ вертеп разбойниковъ. Но время, съ тхъ поръ протекшее, вроятно могло нсколько ослабить дятельность, съ какою меня преслдовали. Я вздумалъ о состояніи уединенномъ и неизвстномъ, объ убжищ отъ гоненій свта, и даже объ его невнимательности ко мн, которыхъ воображеніе мое представляло себ съ такимъ удовольствіемъ въ ту минуту, когда я разбилъ свои цпи. Такими мыслями я былъ занятъ въ это время. Наконецъ, желая развлечься отъ этого смшенія желаній и сожалній, я взялъ Горація, оставленнаго мн Брайтвеллемъ. Я съ жадностію читалъ его посланіе къ Грамматику Фускусу, въ которомъ онъ такъ прекрасно описываетъ ему спокойствіе и сладостную независимость сельской жизни. Въ то время солнце поднялось изъ-за холмовъ, возвышавшихся на горизонт съ восточной стороны, и я открылъ окно, чтобъ насладиться этимъ зрлищемъ. Начинался блистательный день и украшался всми прелестями, которыя съ такимъ удовольствіемъ описываютъ поэты природы. Въ этой великолпной сцен, особливо посл долгаго напряженія ума, было что-то восхитительное, я оставилъ окно, бросился на постель и уснулъ.

Не помню вполн образовъ, представлявшихся мн въ этомъ сн, но знаю, что рядъ ихъ заключился однимъ человкомъ, агентомъ Г. Фалкленда, приближавшимся ко мн, чтобъ меня умертвить. Вроятно это представленіе родилось во мн, въ слдствіе намренія, о которомъ я размышлялъ, вступить въ свтъ и быть опять въ такой сфер, гд мщеніе его могло меня постигнуть. Казалось, что убійца хотлъ напасть на меня нечаянно, что я видлъ его намреніе, но, какъ будто очарованный, не имлъ средствъ избжать его. Я слышалъ шаги убійцы, подступавшаго медленно и осторожно, слышалъ его дыханіе, которое онъ старался удержать, чувствовалъ, что онъ дошелъ до того мста, гд я находился, и остановился, въ это время образъ сдлался чрезвычайно страшнымъ, я вздрогнулъ, открылъ глаза и — кого увидлъ? Проклятую Мегеру, о которой я столько разъ говорилъ, наклонившуюся надо мной съ большимъ повареннымъ ножемъ въ рук. Я уклонился отъ удара съ быстротою мысли и оружіе, направленное въ мою голову, безсильно упало на постель. Не давъ ей времени приготовиться ко второму удару, я вскочилъ, схватилъ орудіе, которое она держала и почти отнялъ у ней руки, но въ минуту она возвратила свои силы и ярость, и между нами началась бшеная борьба, она была одушевлена ненавистью и отчаяніемъ, а я сражался за свою жизнь. По сил, это была истинная амазонка, и никогда не встрчалъ я непріятеля ужасне ея. Взглядъ ея былъ вренъ, движенія быстры какъ молнія, время отъ времени, она давала мн чрезвычайно сильные удары. Наконецъ, однако жъ, я одержалъ побду, вырвалъ изъ рукъ ея смертоносное оружіе и повергъ ее на землю. До этой минуты, стараніе управлять своими усиліями удерживало нсколько ея бшенство, но теперь она начала скрыпть зубами, вертть блуждавшими глазами, готовыми выпрыгнуть изъ своихъ мстъ, и въ яростныхъ судорогахъ биться, подобно бшеной. ‘Бездльникъ! Злодй! кричала она. Что же ты думаешь со мною сдлать?’ До сихъ поръ сцена была нмая.

— Ничего, отвчалъ я, поди отсюда и оставь меня въ поко.

‘Я тебя оставлю! О! какъ не такъ! Я вонжу теб мои пальцы въ ребра, вырву сердце и стану пить кровь твою!…. А! ты думалъ, что ты одоллъ меня! Такъ!…. ты увидишь….. Я тебя задушу подъ собою, изжарю тебя на срномъ огн, раздавлю теб внутренности на подобіе…. Ахъ, а!…’

Говоря это, она встала и готовилась напасть на меня съ удвоеннымъ бшенствомъ. Я схватилъ ея руки и посадилъ ее на постель. Въ этомъ положеніи, она продолжала выражать свою ярость скрежетомъ зубовъ, изступленными движеніями головы, и время отъ времени, жестокими усиліями освободиться отъ меня. Порывы ея были похожи на то состояніе, въ которомъ четыре человка не могутъ иногда удержать больнаго, но въ моихъ тогдашнихъ обстоятельствахъ, я увидлъ по опыту, что и одинъ имлъ довольно силы. Ничего не можетъ быть ужасне, какъ видть эту фурію въ ея движеніяхъ. Наконецъ, однако жъ изступленіе ея начало ослабвать, и она убдилась въ безполезности своихъ усилій.

‘Пусти меня, сказала она, за чмъ ты меня держишь? Я не хочу, чтобъ меня держали.

— Я хочу только, чтобъ ты сейчасъ же вышла, возразилъ я. Теперь оставишь ли меня въ поко?

‘Да, да, проклятый злодй! да!

Я тотчасъ пустилъ ее, она вдругъ побжала изъ двери и держа ее полуотворенною. ‘Я еще умю отнять у тебя душу, сказала она мн, прежде нежели пройдутъ сутки, я отвчаю за тебя!’ Говоря это, она захлопнула дверь и заперла ее ключемъ. Поступокъ, столь неожиданный, при* велъ меня въ трепетъ. Куда она ушла? Какое ея намреніе? Я не могъ перенести мысли, что погибну отъ этой злодйки. Смерть, въ какомъ бы вид она ни была, когда она является предъ нами нечаянно, не давъ уму времени приготовиться къ ней, наводитъ неописанный ужасъ. Мысли мои блуждали въ лабиринт ужаса и смятенія, въ голов моей все было хаосъ. Я хотлъ выломить дверь, но тщетно. Я ходилъ по комнат, ища орудія, которое бы помогло мн. Наконецъ, однако жъ я бросился къ этой двери съ отчаяннымъ усиліемъ, которому она уступила, и отъ котораго я очутился почти внизу лстницы. Я сошелъ съ возможною осторожностію, вошелъ въ кухню, но не нашелъ въ ней ни кого, искалъ въ другихъ комнатахъ, и также безъ успха. Я вышелъ изъ дому, не могши найти никакого слда своего врага. Это было для меня очень удивительно: что могло съ нею сдлаться? Что я долженъ былъ заключить изъ того, что она такъ нечаянно исчезла? Я сталъ размышлять объ угроз, которую она длала мн, уходя: что прежде, нежели кончатся 24 часа, она отвчала за меня. Это выраженіе было задачею, и, казалось, оно не заключало угрозы убійствомъ.

Вдругъ пришла мн на память принесенная Ларкинсомъ бумага. ‘Не можетъ ли быть, что она была причиною послднихъ словъ? Но не было ль большой опасности для всей шайки, изъ того, если безъ всякой предосторожности приведены будутъ служители правосудія въ наше уединеніе? Можетъ быть и нельзя было опасаться съ ея стороны такого отчаяннаго поступка. Впрочемъ нельзя было ручаться, къ чему она могла быть способна въ тогдашнемъ своемъ состояніи. Благоразумно ли было бы оставаться ожидать слдствій и подвергать такой опасности свою свободу?’

Я тотчасъ отвчалъ отрицательно на послдній вопросъ, Я уже прежде ршился скоро оставишь это жилище, не много скоре или не много позже не составляло важнаго различія. Было бы неблагоразумно и непріятно оставаться жить подъ одною кровлею съ кмъ нибудь, столько доказывавшимъ свою непримиримую ко мн ненависть. Но изъ всхъ моихъ мыслей несравненно сильне была мысль о тюрьм, о суд, о наказаніи. Чмъ доле эти предметы занимали мои мысли, тмъ непоколебимйшее желаніе чувствовалъ я на все ршиться для избжанія ихъ. Я уже много сдлалъ въ этомъ намреніи, я ршился на множество пожертвованій, и еслибы не усплъ въ своемъ предпріятіи, то не думалъ, чтобъ это могло когда нибудь произойти отъ недостатка осторожности и мужества съ моей стороны. Одна мысль объ участи, которую мн готовили мои гонители, ввергала меня въ пытку, и чмъ ближе я видлъ угнтеніе и несправедливость, тмъ глубже чувствовалъ себя проникнутымъ ужасомъ.

Таковы были причины, побудившія меня оставитъ тотчасъ, безъ прощанья и благодарности за вс благодянія, какія получилъ здсь, жилище, которое, въ продолженіе десяти недль, укрывало меня, какъ мн казалось, отъ ужасовъ процесса, осужденія и поносной смерти. Я вошелъ въ него, не имя пенни, и выходилъ изъ него съ нсколькими гинеями, которыя Г. Раймондъ заставилъ меня принять изъ своей части, при раздл добычи. Хотя я имлъ нкоторую причину предполагать, что дятельность поисковъ за мной нсколько ослабла отъ времени, но опасеніе несчастій, которыя могъ на мою голову привлечь неблагопріятный случай, заставило меня не пренебрегать ни одной предосторожностью.

Я размышлялъ объ объявленіи, которое причиняло мн непрестанный страхъ, и понялъ, что одна изъ главныхъ опасностей, мн грозившихъ, состояла въ томъ, если кто нибудь узнаетъ мою фигуру, изъ тхъ, которые прежде меня видли когда нибудь, или даже и изъ невидвшихъ, но читавшихъ описаніе моихъ признаковъ. Въ слдствіе этого я счелъ благоразумнымъ, какъ можно лучше переодться. Я прибгнулъ къ связк ветошей, лежавшей въ одномъ угл нашего жилища, и переодлся нищимъ. Для этого, сбросилъ свою рубаху, голову обвязалъ платкомъ, закрылъ одинъ глазъ, и потомъ надлъ шерстяной колпакъ. Я выбралъ самое худое платье, какое только могъ найти, и далъ ему еще боле жалкій видъ, разорвавъ его съ намреніемъ во многихъ мстахъ. Въ этомъ наряд я посмотрлъ на себя въ зеркал. Переодванье мое казалось мн совершеннымъ, и никто не могъ бы подозрвать, что я не принадлежу къ классу людей, за одного изъ которыхъ хотлъ выдавать себя.

‘Вотъ, сказалъ я себ самому, видъ, подъ которымъ тиранство и несправедливость заставляютъ меня скрываться, но лучше, въ тысячу разъ лучше подвергаться презрнію подъ рубищемъ нищенскимъ, между послднимъ классомъ людей, нежели полагаться на состраданіе и чувствительность такихъ людей, какъ Фалклендъ.

КОНЕЦЪ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.