КАЛАМБУРЫ В ЖИЗНИ И В ЛИТЕРАТУРЕ
КАЛАМБУРЫ В ЖИЗНИ И В ЛИТЕРАТУРЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Каламбуры в жизни и в литературе, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1864
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах
Том двадцатый. Статьи и заметки. 1862—1865
Л., ‘Наука’, 1980
Я решительно восстаю против одного старинного и укоренившегося в русской литературе предрассудка насчет А. А. Краевского, редактора и издателя ‘Голоса’, газеты политической и литературной. Почему, почему именно все эти сатирические наши листки, все эти критики и летописцы, фельетонисты и юмористы, все, все, и теперь, и прежде, и запрежде, и гораздо прежде, — все, только лишь касалось или коснется дело до литературной деятельности А. А. Краевского, тотчас же как-то странно переменяют тон, каков бы он ни был до этого случая и кто бы ни были сами все эти органы и деятели, — тотчас же начинают престранным образом шутить и, что всего досаднее, делают это как будто совершенно невольно, с таким безошибочным и невинным видом, как будто уж это решено, что они имеют какое-то литературное право на такие странные отношения? И вот этак-то продолжалось в продолжение всей литературной карьеры Андрея Александровича, начиная с его ‘Бориса Годунова’ и кончая его последними штучками с ‘героем Кастельфидардо’. По-моему, это какой-то смешной предрассудок и больше ничего. Это вздор, и этот вздор надо искоренить. И на чем же это основывается? Вс дело в том, что г-н Краевский в продолжение своей литературной карьеры не успел, за делами, сделаться литератором! Отнюдь мы этого не поставим ему в упрек. Да и смешно было бы утверждать, что всякий, кто не литератор, тот уж и не замечательный в литературе человек. Напротив, Андрей Александрович весьма замечательный человек в литературе. Мало того, можно быть чудеснейшим человеком и чрезвычайно мало смыслить в русской литературе. Коль уж на то пошло, скорей мы поставим это обстоятельство в упрек русской литературе, а не Андрею Александровичу. С своей стороны, мы торжественно признаем за ним голос в русской литературе. Конечно, он желает теперь (и недавно сам заявил об этом желании), чтоб на журналы как можно меньше подписывались (если уж нельзя так сделать, чтоб совсем на них не подписываться), а подписывались бы лучше на газеты (то есть на ‘Голос’, конечно: не станет же Андрей Александрович приглашать на ‘С.-Петербургские ведомости’). Но это желание, по-моему, самое с его стороны естественное. Каждому издателю хочется как можно больше подписчиков. А случись, что лопнут все журналы, так уж, разумеется, к ‘Голосу’ придет больше публики. Таким образом, нельзя и не согласиться, что г-н Краевский издает теперь голос уже не в пользу, а отчасти в ущерб русской словесности, потому что все-таки публика хоть и выигрывает вместо журналов ‘Голос’, но зато теряет самые журналы. Но этим я вовсе не хочу сказать, что г-н Краевский издает и свой ‘Голос’ в ущерб русской литературе, хотя, впрочем, помещая в нем свой голос в ущерб русской литературе, он уже тем самым издает и ‘Голос’ в ущерб русской литературе. Признаюсь, господа, я немного тут путаюсь с этими двумя разными голосами. Терпеть я не могу каламбуров, а они, как нарочно, теперь, когда бы надо говорить яснее, так и лезут. И потому, чтоб удобнее различить эти два голоса, назовем один из них — именно тот самый, который издает Андрей Александрович в ущерб русской литературе, — его натуральным голосом, то есть тем, которым он обыкновенно говорит разные слова. Тот же ‘Голос’, который издает Андрей Александрович на пользу русской литературы, назову, для различия от первого и для ясности, — ненатуральным голосом Андрея Александровича, тем более что он его только издает, но им ничего еще до сих пор не выговорил. Получаются, таким образом, два совершенно различные голоса и оба принадлежащие Андрею Александровичу: один его собственный натуральный голос, а другой хоть и тоже его собственный ‘Голос’, но уже ненатуральный. Натуральный раздается в ущерб русской литературы, а ненатуральный издается в пользу русской литературы, и натуральный помещается в ненатуральном, так что ненатуральный ‘Голос’ Андрея Александровича заключает в себе и натуральный голос Андрея Александровича. Но, к сожалению моему, я замечаю, что тут выходит опять закорючка: ведь ненатуральный ‘Голос’, издающийся на пользу русской литературы, помещая в себе натуральный голос, раздающийся во вред русской литературы, тем самым тотчас же и сам становится вреден русской литературе, да, кроме того, я именно с тем и перо взял, чтоб доказать, что и натуральный-то голос Андрея Александровича, раздавшийся в ущерб русской литературы, совсем ненатурален, а, напротив, вызван одними только, не касающимися литературы, интересами ‘Голоса’, ненатуральной газеты Андрея Александровича. Как же мне быть теперь с такими гадкими и глупейшими каламбурами, которые сами напрашиваются и будто нарочно из-под пера выскакивают? Ведь из-за них выходит теперь, что Андрей Александрович издает оба свои голоса в ущерб русской литературе. Что делать, мне кажется, в этой путанице отчасти он сам виноват, и именно тем, что всю жизнь на свое литературное дело смотрел не как на дело, а как на дела. При таком взгляде на литературу всегда каламбур выйдет. Конечно, этими словами я вовсе не хочу сказать чего-нибудь дурного собственно и про дела, то есть что эти дела были не дело. Напротив, не делая литературного дела, а обратив его в дела, Андрей Александрович тем самым обделал и свои делишки, и до такой степени уверен в том сам, что даже и теперь, в ‘Голосе’, заявляя желания свои о подписке, хотя и говорит не дело, но, говоря это не дело, воображает, что успеет обделать другое дело, которое наиболее считает за дело и которое отлично могло бы устроить его дела... Тьфу пропасть, опять полон рот каламбуров! Господа, я уверен, вы смотрите на меня с сожалением, но позвольте, однако же, дайте и мне оправдаться, я вам докажу сейчас, самым естественным образом, что тут, заговори только обо всех этих делах, никак уже нельзя миновать каламбура и опять-таки вс по той же причине (совершенно от меня не зависящей), что тут, из литературного дела, делают дела, а не дело. Смотрите, вот перед нами ‘Голос’ и в нем объявление. Об чем же гласит это объявление? Это объявление гласит об издании ежемесячного журнала ‘Отечественных записок’ в будущем 1865 году. (Слушайте!) Известно, что редактор ‘Отечественных записок’ — тот же самый Андрей Александрович, который издает и ‘Голос’. (Слушайте, слушайте!). Говорится, во-первых, в этом объявлении, что ‘Отечественные записки’, вместо прежней, неуклюжей и несвоевременной формы своего выхода, в каждый месяц по одной книжке, получат в будущем году более легкую и своевременную форму, а именно — будут являться двумя книжками в месяц, так что выйдет уже не двенадцать книжек в год, а двадцать четыре. ‘Плохой признак!’, — думаете вы, еще не зная, в чем дело. ‘Все падающие и обессилевшие журналы обыкновенно прибегают к таким же самым механическим уловкам самоспасения. Чем бы духом обновляться, они обновляются каким-нибудь внешним кунштиком — или на части дробятся, или обертку меняют — и воображают, что этим спасут себя. Тяжелый журнал, раздробляясь на две книги, не станет от этого легче, и слишком увлекается Андрей Александрович, думая, что от легкости раздробившихся книжек упавшего журнала его будет легче поднять’. Так думаете вы, но, подумав побольше и сообразив факты, вы увидите, что главное дело не в этом, а в том, с какою целью было написано вс объявление. Попробуйте прочесть нижеследующее, это уж говорит сам Андрей Александрович:
‘Форма ежемесячных журналов, являющихся в виде толстой книги, усвоена была нашей периодической литературой в то время, когда журналы и газеты не касались еще ни политики внешней, ни суждений о вопросах внутренней жизни, когда журналы довольствовались только искусством, только наукою, по возможности, в их отвлеченной форме… С 1834 по 1856 г. форма толстых ежемесячных книг была почти единственною в русской журналистике. Но с 1856 года положение это изменилось к лучшему: журналы подучили возможность говорить о тех реформах, которые предпринимаются правительством, литературе сделались более доступны и науки политические и иностранная политика, стали являться произведения, проникнутые более близким отношением к жизни ежедневной. Вследствие всего этого газеты получили силу, которой они никогда не имели в России, ежемесячные же журналы потеряли все свое прежнее значение. И нет ничего удивительного: чисто литературные и чисто ученые интересы, которым исключительно служили прежние журналы, отодвинулись на второй план, а между тем слишком отдаленные сроки появления книжек лишали редакцию возможности своевременно вести имеющую бесспорно важное значение хронику политической и общественной жизни и участвовать в решении возникающих вопросов. Обыкновенно событие, давно уже известное, обсуженное газетами, является в журнале чрез месяц, через два после того, как о нем объявлено в ежедневных листах, а в провинцию приходит с помощью ежемесячного журнала и нашей тяжелой почты так поздно, что о нем к тому времени читатели успеют уже и забыть. Такое неблагоприятное положение ведет к тому, что самые жизненные отделы журнала должны прекратиться, и издания эти поневоле превращаются в сборники или литературных статей, или ученых трактатов, большею частью чисто теоретического направления. Журнал ежемесячный перестает иметь то значение, которое имел некогда и которое было условлено отсутствием в обществе политических интересов и преобладанием литературных, а интересы литературные не так скоропреходящи, как политические и общественные’.
‘Что же это такое? — подумал было я, несколько удивленный, когда прочитал это, — с первого взгляду как будто и дело, а потом…’ Да полно, правду ли уж тут наговорил Андрей Александрович! Во-первых, он утверждает, что ежемесячные журналы потеряли свое прежнее значение, газеты же получили силу. И вс это с 1856 года. Но припоминая и соображая, я вывожу, что напротив, именно около этого времени журналы-то и усилились и получили новое значение в публике, именно около этого времени основалось много новых журналов и некоторые из них достигли громадного числа подписчиков, в сравнении с прежними временами. Из них основался в Москве ‘Русский вестник’ и имел до 7000 подписчиков, некоторые же говорят, что и более. Он и теперь имеет до 6000 подписчиков. ‘Современник’ возрос, с прежних 4000 (maximum прежнего времени), до 6000 подписчиков. Основалось ‘Русское слово’ и живет до сих пор. Четыре года тому назад началось ‘Время’, совершенно новый журнал, и на второй уже год имело более 4500 подписчиков, на третий год доходило до 5000 подписчиков и зашло бы, может быть, и дальше, если б журнал продолжался. Началась в нынешнем году ‘Эпоха’… Ведь это, как хотите, факты. Этак не падают и не теряют значения в публике. Вот ‘Отечественные записки’, правда, потеряли прежнее значение, но ведь это, может быть, совсем не от тех причин, которые выставил Андрей Александрович, а так, оттого, что старое старится, а молодое растет — вот и вс. Но, может быть, Андрей Александрович не одно такое падение имел в виду. Он вот говорит дальше, что почему-то ‘самые жизненные отделы журналов должны прекратиться, и издания эти, поневоле превращаются в сборники или литературных статей, или ученых трактатов, большею частию чисто теоретического направления’. Как так, прекратиться? — говорю я, начиная еще более удивляться. Да ведь это не только против фактов, но и против смыслу, потому именно, что самая сущность газет, как летучпх минутных изданий, различна от сущности журналов, так что эти сущности одна другую исчерпать и в себе совместить не могут — газета не может заменить журнала, а журнал не может заменить газету, — а должны подобные издания, каждое, следовать своим путем и держаться своей дороги. И почему же самые жизненные отделы журналов должны прекратиться? почему именно журналам остается говорить только в ‘чисто теоретическом’ направлении? Закон это какой, или обязанность? Что подразумевал тут Андрей Александрович? Да ведь вс, именно вс, что было пережито за это последнее время, с 56 года, в журналах же было пересказано, вс это отразилось и явилось в них, потому что у нас вся литература совокупляется в одних журналах. Там, как бы ни явилось, а явилось. Как умели и как могли, так и заявляли. А газеты, и именно те, которые наиболее теперь читаются, — явились только в недавнее время. И ‘Московские ведомости’ и теперешние ‘С.-Петербургские’ — очень недавно явились в теперешних своих редакциях, а ‘Голос’, тот и основался-то только с прошлого года и покамест до сих пор, сколько мы знаем, еще ничего не сказал такого особенного, чтобы можно было заключить что-нибудь особенное. Даже, может быть, не только особенного, но и ничего нельзя заключить из того, что он высказал. Впрочем, это уж на любителя. Любопытно, однако же, узнать, что именно подразумевает ‘Голос’ под этою ‘жизненностью журнальных отделов’? Уж не ‘реформы ли, предпринимаемые правительством’, как он выше говорит в своем объявлении, уж не ‘науки ли политические и иностранную политику’, уж не ‘произведения ли, проникнутые более близким отношением к жизни ежедневной’? Но ведь об этом и только об этом и говорят журналы, мало того, только журналы и могут говорить об этом как следует, то есть способны сказать о подобных предметах (разумеется, по возможности и по способности) веское, значительное и обстоятельное слово, потому что они имеют время изучать, соображать и выводить результаты из накопившихся фактов. Ежедневные же, наприм<ер>, газеты не имеют на это достаточно времени, должны помещать факты так, как они в ту минуту явились, иногда совершенно отдельно и внезапно, так что и говорить об них могут только то, что в данную минуту могут о них сказать, за неимением времени ждать накопления однородных фактов, чтоб изучить их и вывести из них безошибочное и беспристрастное следствие. А одни факты, без обстоятельного их изучения и без окончательного слова о них, — только суета и путаница. Вообще же даже и претензии не могут брать на себя газеты — высказывать скорее других что-нибудь точное, прочное и окончательное, чему причиною именно то, что двух дел разом делать нельзя. И что значит, ‘произведения, проникнутые более близким отношением к жизни ежедневной’. Есть много книг, проникнутых несравненно более близким и продолжительным отношением к жизни ежедневной, чем множество газет ежедневных. Дело в деле, а не в одном факте ежедневности. Если же газеты захотели бы взять на себя и изучение и полную разработку тех фактов, о которых заявляют у себя ежедневно, и взялись бы представлять эту разработку в виде обстоятельных, прочных и основательных трактатов, ранее всех других, собственно потому, что они газеты, — то смело можно сказать — они взялись бы за невозможное дело. Да и то изучение и та разработка фактов, которые газеты могли бы сделать (даже и не ранее других), доступны им только в виде заключительных слов, окончательных выводов, в виде почти голословных или уже слишком малословных мнений, хотя и верных, может быть, но необстоятельных и сокращенных, за физической невозможностью говорить иначе, не хватит у них на это ни места, ни времени, да и по сущности своей должны они заниматься совсем другим, а не этим. Всего нельзя взять на себя. Нигде газеты не исчерпывали всю насущную жизнь человечества и не совмещали в себе всю жизненность данной минуты. Я здесь говорю о журналах и о газетах вообще, без отношения к ‘Голосу’ и к нашим ежемесячным журналам. Если же применить вс вышесказанное к ‘Голосу’ и сообразить, что это он один хочет заключить в себе всю нашу жизненность (не о ‘С.-Петербургских же ведомостях’ он говорит), да еще рекомендует себя в этом отношении публике единственно на том основании, что он выходит листами раздельно, на каждый день по листу, а не в виде тридцати листов разом, — то это было бы уже слишком механически с его стороны. Слишком уже механически понимает жизнь Андрей Александрович. По его философии выходит, что жизненность заключается в раздроблении предмета на части. Этак было бы уже слишком легко жить. Руби с плеча и дело с концом. Это дело не дрова, Андрей Александрович. Можно подозревать, что почтенный издатель ‘Голоса’ принимает за жизненность еще и то, что он печатает в ‘Голосе’ телеграммы и имеет способ уведомлять, прежде всех, о случившихся вчерашний день фактах. Не говоря уже о том, что настоящее дело не в том только состоит, что я скажу о нем первый и прежде других, а в том, как и что я скажу, — положим прямо, что издатель ‘Голоса’ будет говорить, как восьмой мудрец. Но если он точно восьмой мудрец, то он тут же, сейчас после телеграммы, и должен прибавить: ‘Говорю, что могу сказать в данный момент, а дальше подождем и посмотрим. Вот вам известие, — и того уж довольно, что я вам первый его сообщаю и свое слово на первый раз говорю, цените это, ну, положим, хоть в пятнадцать рублей с пересылкою на дом, Но то, что выйдет или может выйти из всех этих фактов, не только сразу, но, может быть, и годами-то иногда не разутешь. Ведь не всякое дело в две минуты кончатся. Подожду, соображу, что скажут и другие и все. Ум и жизнь всем принадлежат, а не мне одному. Да у меня и места нет, чтоб вс говорить. Я непременно об этих фактах обязуюсь вам высказать мое собственное и даже руководящее мнение впоследствии, когда время придет, но уж, конечно, после того, когда жизнь и наука свое слово скажут и многое мне объяснят, да и то вкратце скажу — в виде руководящей статьи, которые я все сам пишу. А чтоб окончательно быть la hauteur du sujet, {На высоте предмета (франц.).} обратитесь и к тем, которые этими делами специальнее и подробнее меня занимаются. Ведь оттого, что они подробнее и пространнее дело изложат и его изучат, у дела не убудет жизненности, а напротив, они-то, может быть, жизненную-то сердцевину дела и отыщут и разрешат. Дело не в телеграммах и не в раздроблении по листам и не в одной скорости, не в одной поспешности передачи известий. Известие-то всегда есть, да что передать-то о нем — вот затруднение! Вот за границей везде издаются по поводу изучения накопившихся фактов книги, трактаты, брошюры, и все их читают, кому надо жить и кто интересуется своею жизнию. У нас, по укоренившейся нашей привычке, книг еще очень мало выходит, разве в перепечатках из журналов да в переводах, а вся литература совокупляется покамест в журналах. Ну, и читайте журналы… Ведь не все же они издавались и издаются ‘по возможности в отвлеченной форме’, как я в объявлении моем о них заявил (точно они уж нарочно старались издаваться в отвлеченной форме, да еще ‘по возможности’, то есть как будто сами из кожи лезли, чтоб быть как только возможно отвлеченнее). Ведь интересы политические и общественные вовсе не так скоропреходящи, как я тоже об них заявил в том же объявлении. Это я с хитростью там написал. Вы не верьте, да и поверить-то этому нельзя, потому что это бессмыслица. Напротив, чем важнее политический и общественный интерес, тем дольше он продолжается и тем большего и основательного требует изучения. Есть интересы, которые и в две недели проходят со всем своим следом, а есть и такие, которые целый век сряду бывают насущными, а другие помногу веков не проходят. По крайней мере, месяц-то сроку, до выхода журнальных книжек, проживут. Так ведь эти-то последние интересы поважнее первых. Не в одной поспешности и не в одном первом слове, которое я о них в ‘Голосе’ тотчас произнесу, состоит вся их жизненность. И поспешишь, да людей насмешишь. И то часто людей смешим, не вс же на одного себя принимать. Да и не всяк тот прав, кто вперед выскакивает. Пожалуй, и поспешишь сказать, да иной раз как с дубу. Послушаем и умных людей. А последний-то, может, и меня лучше скажет. Всякому свое найдется, не говоря уже о том, что есть бездна отделов, которые, уже по самой сущности газет, в них войти не могут и о которых надо же кому-нибудь говорить…’
Но этак не говорит Андрей Александрович и журналам оставляет одну мертвую, безжизненную теорию… а на свой пай всю жизненную суть берет… Ну, а науки? а литература? а искусство? а изучение коренных фактов нашей насущной жизни и ее особенностей — ив этом, пожалуй, Андрей Александрович не видит ничего совремецного, живого, впечатляющего, насущного? А реформы правительства, а перерождение нашего внутреннего быта, а продолжающиеся огромные факты нашей современной русской жизни, вроде, наприм<ер>, крестьянской реформы и рядом с ней вопроса капитального и основного — о теперешнем положении дворянства? Ведь это вопросы не скоропреходящие, постоянные, не по две недели живущие, а вековые, которые еще нужно пережить, чтоб разрешить окончательно и которые требуют долгого, постоянного и прочного изучения и наблюдения, а между тем они вопросы не мертвые, а самые жизненные. Не все же вопросы похожи на вопрос о Блондене или о том, какие увеселения происходили на прошлой неделе в Фонтенебло. Даже смерть какого-то господина Мокара, об котором до этого случая никто ничего не знал, и о которой вдруг заявили все телеграммы и premier-петербурги, — нас не так взволновала, как вышеприведенные постоянные наши вопросы, требующие огромного и жизненного изучения. И неужели, как только кто-нибудь начнет говорить о них добросовестно, подробно, основательно и, главное — не вкратце, не по листам каждодневно, а в форме особых статей, то уже сейчас же и лишится жизненности и уж не будет стоить никакого внимания читателей? И почему, почему непременно, если напечатать свое слово в книге, а не по листам, так уж и выйдет сейчас отвлеченно и непременно в ‘теоретическом’ направлении? Мне кажется, Андрей Александрович тут просто сбился, от излишнего желания подписчиков, и попал в каламбур. За делами, он, может быть, не успел еще изучить философию вопроса о теоретическом и практическом и знает практическое только на практике. Постараемся же помочь ему в, этом случае и изложим ему философию теоретического и практического вкратце и по возможности популярно. Направление теоретическое — это вот, видите ли, такое, когда действуют непрактически, говорят наобум, из своей головы, больше фантазиями, чем основываясь на точном понимании вопроса о том, где раки зимуют. Ну, а практическое — это такое направление, когда уж говорят и действуют не теоретически, а так, что мимо рта ложки не пронесут. Самый яркий пример соединения сих двух направлений в одно представляет собою сам ‘Голос’. ‘Голос’ хотя, в сущности, и теоретического направления, потому что говорит весьма часто наобум, не подумавши, фантазиями, а большею частию так и совсем не знает, что говорить, — но в то же время он и практического направления, потому что преследует цели деликатные и весьма интересные. А так как преследовать подобные деликатные цели все-таки надо не наобум, а подумавши, то и выходит, что иногда и нельзя двумя делами заниматься разом и смешивать теорию с практикой, иначе, пожалуй, не туда попадешь, да и цели своей повредишь. Знал бы себе ‘Голос’ одни свои цели деликатные, да поменьше бы говорил. Молчать-то в ином случае выгоднее, а то и людей насмешишь… Вот полная философия теоретического и практического, в изложении кратком и общедоступном.
‘Но позвольте, однако же, — скажет мне кто-нибудь, — это вс философия, а вы обещались заявить каламбур. Вы хотели, кажется, доказать, что заговори только обо всех этих делах, так уж и нельзя миновать каламбура. Где же тут каламбур?’
А вот, не угодно ли прочесть еще немножко подальше из объявления Андрея Александровича, если вы до сих пор еще не заметили каламбура сами. И обратите внимание на то, что эта вторая тирада, которую мы сейчас выпишем, этот крутой переход от преимущества газет к ‘Отечественным запискам’ следует прямехонько за первой тирадой, которую прочли вы выше, безо всякого промежутка:
‘Вс это заставило редакцию ‘Отечественных записок’ изменить срок появления книжек и вместо двенадцати выдавать подписчикам в год двадцать четыре книги (около 250 страниц каждая), то есть по две книжки в месяц, первого и пятнадцатого числа каждого месяца. Двухнедельный выпуск журнала даст более возможности своевременно группировать и обозревать как внешние политические события, так и общественную жизнь России, в эти же более близкие сроки выхода книжек редакция может скорее знакомить читателя со статьями, имеющими современный интерес, но по своему объему не являющимися в газетах. Двухнедельный срок даст более возможности сообщать также и литературные известия своевременно. Романы, которые тянутся в ежемесячных журналах по нескольку месяцев, могут быть напечатаны несравненно скорее в двухнедельном издании и своевременнее удовлетворять возбуждаемый ими интерес’.
Как же не каламбур? Знаете ли, как бы надо было по-настоящему читать это место, сейчас после первой тирады? Вот как: ‘Вс это заставило редакцию ‘Голоса’ склонить своих подписчиков, а вместе с тем и подписчиков ‘Отечественных записок’ уже не подписываться более на ‘Отечественные записки’, а вместо них подписываться на ‘Голос’, потому, во-первых, что какая же нужда в издании, в котором ‘самые жизненные отделы должны прекратиться’, как мы сами же, издатели, в этом же самом объявлении свидетельствуем? Во-вторых, ведь ‘Отечественные записки’ обращаются теперь ‘только в сборник литературных статей или ученых трактатов, но большею частию чисто теоретического направления’. Ну, какая же разница с ‘Голосом’? Во-первых, в ‘Голосе’ (и уж, конечно, в одном только ‘Голосе’, не в ‘С.-Петербургских же ведомостях’?) совокупляется вс, что только есть теперь жизненного в русской литературе, а во-вторых, направление в нем такое практическое, что сам ‘Сын’ позавидует. Может быть, вы соблазняетесь тем, что мы обещаемся издавать вам ‘Отечественные записки4‘ по два раза в месяц и что таким образом ‘двухнедельный выпуск журнала даст более возможности своевременно группировать и обозревать как внешние политические события, так и общественную жизнь в России’. — Ну, не чудаки ли вы, господа? Подумайте: не смешная ли это причина после всего того, что мы выше высказали? Ведь не стали бы мы даром руки на себя подымать! Ну что ж из того, что мы месячный срок сокращаем на двухнедельный? Ну, положим, и вправду, что журнал, от одного только этого механического раздробления книжек, возродится духом и воскреснет. Пусть даже он станет через это разом лучше всех наших журналов. Да ведь все-таки он на целых четырнадцать дней отстанет от ‘Голоса’, от его телеграмм и вчерашних известий, а стало быть, ровно в четырнадцать раз будет отвлеченнее, теоретичнее и безжизненнее ‘Голоса’. ‘Голос’ уж одно слово ‘Голос’! Подписывайтесь, пожалуй, если только у вас лишние деньги есть, и на ‘Отечественные записки’, мы не препятствуем, но если вы в состоянии подписываться только на одно какое-нибудь издание, то смешно уж будет, если вы предпочтете ‘Голосу’ ‘Отечественные записки’. Не стал же бы я сам, редактор и издатель ‘Отечественных записок’, читать вам напрасно целую рацею о безжизненности журналов сравнительно с газетами, и где же? — в самом объявлении об ‘Отечественных записках’! Недаром же я говорил, вашу же пользу имел в виду. И наконец (между нами), вряд ли и выгода какая-нибудь будет от того, что мы каждые пятнадцать дней выходить будем. Дело-то не в механике, а в уме. Иному и во весь год умного слова не удается сказать, а вы хотите, чтоб мы в пятнадцать дней справились…’ {Мы отнюдь не желали бы, чтоб эти слова были отнесены на счет ‘Отечественных записок’. Мы искренно желаем ‘Отечественным запискам’ всякого успеха и обновления и первые будем их приветствовать на их новой дороге, если действительно окажется у них какая-нибудь новая дорога. ‘Отеч<ественные> зап<иски>‘ журнал старинный и почтенный, имеющий свою замечательную историю в истории нашей литературы. Как же не интересоваться им, несмотря даже на его бесцветную и ничем не замечательную историю в последние годы? Настоящее же объявление, очевидно, совершилось по воле Андрея Александровича. Так мы и понимаем это событие.}
Вот бы как следовало по-настоящему написать, чтоб не противоречить первой тираде. А между тем вышел каламбур: ‘Голос’ рекомендует ‘Отечественные записки’, а они из благодарности, должно быть, говорят, что они теоретичны и безжизненны и рекомендуют вместо себя ‘Голос’. Как же не каламбур? А вс от того, что тут дела, а не дело.
И до того это очевидно и ясно, что даже последнее преимущество, оставленное в виде утешения журналам перед газетами, — и то было разрушено Андреем Александровичем в ближайших номерах ‘Голоса’. И того, даже ради ‘Отечественных записок’, не пощадил! Сказано было, что литература и романы остаются журналам и что это — их особенность перед газетами. И вот в ‘Голосе’ тотчас же, вслед за этим, один ‘посторонний, но беспристрастный критик’ поспешил изложить свое беспристрастное мнение (как кстати!), что с появлением ‘Голоса’ и его телеграмм вся литература и вс искусство убиты у нас наповал, потеряли вс свое прежнее значение и более не возродятся, да и не к чему им возрождаться. Что не только, например, хоть Тургенев или кто-нибудь из современных писателей, но даже сам Гоголь теперь уже анахронизм перед ‘Голосом’. Мало того, что нет ни одной драмы на свете (даже и Шекспировой?), которая бы могла равняться в значении с телеграммами ‘Голоса’. Эта ничтожная и тупейшая статья весьма любопытна — не смешным содержанием своим, а как известного рода факт нашего времени. И кто не замечал, сколько тупости и оскудения ума, сколько детского неумения и бессилия, сколько недоросшего и неспособного до чего-нибудь дорасти, сколько колебания в убеждениях и убежденьицах, сколько гнилости и неспособности куда-нибудь приткнуться и на какое-нибудь дело набрести — оказалось вдруг, в последнее время, в нашем обществе, сбившемся и потерявшемся от последних реформ, вдруг поставленном на свои ноги и оставленном на свои силы, давно уже оторвавшемся от всего родного и живого и ни к чему не пристроившемся! Как ни жалко комичны некоторые факты, хоть бы литературной, например, жизни нашей, как ни ничтожны иногда все эти бездарные пародии ‘своих собственных’ мнений, голосов, направлений и проч., мы все-таки считаем довольно любопытным и даже серьезным делом — разобрать подробнее, в одном из ближайших номеров наших, хоть одно из этих последних явлений нашей общественной жизни. На первый случай возьмем нашу ‘политическую науку и политическую жизнь’, как выражается ‘Голос’. Тема огромная, но не пугайтесь, господа, мы займемся покамест только нашими ежедневными политическими газетами, издающимися в С.-Петербурге, и постараемся изучить и определить беспристрастно: насколько, действительно, совмещают они в себе жизненного и живительного в настоящий трудный и роковой момент нашей общественной жизни?
Автограф неизвестен.
Впервые напечатано: Э, 1864, No 10, отд. V, стр. 20—32, без подписи (ценз. разр. — 24 ноября 1864 г.).
В собрание сочинений впервые включено в издании: 1918, т. XXIII, стр. 257—276. Принадлежность статьи Достоевскому засвидетельствована Н. Н. Страховым (см.: наст. изд., т. XVIII, стр. 209).
Печатается по тексту первой публикации.
По справедливому заключению Л. П. Гроссмана, статья эта, написанная в связи с публикацией в ‘Голосе’ объявления об издании ‘Отечественных записок’ в 1865 г., замечательна ‘как характеристика многих воззрений Достоевского-журналиста’, высказавшего ‘широкий, в то время еще далеко не общепринятый взгляд на обширные задачи ежемесячника’ (1918, т. XXIII, стр. 255—256). Подчеркивая, в противоположность Краевскому, жизненную необходимость для литературы ‘толстых’ журналов, Достоевский протестует одновременно против низведения ежедневной прессы до роли всеядного и поверхностного регистратора событий. Это второе его обвинение адресовано не только редактору ‘Голоса’, но и некоторым, по-видимому ближайшим, его сотрудникам (см. ниже, примеч. к стр. 147). Достоевского возмущает также чрезмерная гибкость либерально-европеизированного направления газеты Краевского, граничащая с деляческим приспособленчеством. Указания на этот ‘изъян’, очевидные уже в ‘Щекотливом вопросе’, еще очевиднее в тесно связанных с замыслом настоящей статьи заметках из записных тетрадей 1864—1865 гг.: ‘… надо много ума, — отмечал здесь Достоевский, — кроме ума, надо понимать вещи, надо быть самостоятельным, надо иметь мнение, надо иметь направление. Да кроме того, чтоб иметь свое направление, надо и быть своим, то есть русским’. И далее: ‘Из чего вы горячитесь, хлопочете, узнаете, волнуетесь, играете в ‘Теймс’ или в ‘Opinion National’, потому что у вас, во 1-х, никакого опиньона и быть не может, а во-вторых, от вас его и не нужно, просто не нужно, да и дело с концом’. И наконец: ‘А что такое ‘Голос’? Прихвостень’ (см. выше, стр. 182—184)..
Застарелая антипатия к толстосуму Краевскому, человеку холодному и прижимистому, на которого Достоевский работал в былые времена зачастую на кабальных условиях, вынужденный неоднократно унижаться перед ним в поисках хотя бы минимального финансового обеспечения своего беспокойного литературного труда (см. письма Достоевского к Краевскому от 1 февраля, 25—26 и 31 марта 1849 г.), накладывает на некоторые страницы настоящей статьи отпечаток ‘горечи и злости’.
В дальнейшем, однако, ‘Голос’ (наряду с ‘Московскими ведомостями’) — постоянно читаемая Достоевским газета.
Стр. 137. …начиная с его ‘Бориса Годунова...’ — Подразумевается апологетическая статья А. А. Краевского ‘Борис Федорович’, напечатанная сначала в ‘Энциклопедическом лексиконе’ А. Плюшара (т. 6, стр. 349— 376), а затем отдельной брошюрой (1836 г.). Современники иронически называли брошюру ‘борисолюбивым творением’, а ее автора — ‘борисофилом’ (см.: Вл. Орлов. Литературно-журнальная деятельность А. А. Краевского (в тридцатые годы). ‘Ученые записки Ленингр. ун-та’. Серия филологических наук, 1941, вып. II, стр. 25). По-видимому, Достоевского особенно возмущало, как свидетельство невежества или недобросовестности, противоречащее пушкинской точке зрения утверждение Краевского о том, что Борис Годунов не был повинен в убиении царевича Дмитрия.
Стр. 137. …кончая его последними штучками с ‘героем Кастельфидардо’. — Касаясь вопроса об итальянском национально-освободительном движении, газета ‘Голос’ в передовой статье ‘Санкт-Петербург. 17-го октября 1864 года’ допустила грубую ошибку, назвав Гарибальди ‘героем Марсалы и Кастельфидар до’ (Г, 1864, 18 октября, No 288). В действительности победителем при Кастельфидардо был генерал Чиальдини, а сам Гарибальди одержал победу при Калатафими, которая предопределила успех Сицилийского похода 1860 г. и которую Энгельс назвал ‘одним из наиболее удивительных военных подвигов нашего столетия’ (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 15, стр. 63). Отвечая ‘С.-Петербургским ведомостям’, указавшим на эту ошибку, ‘Голос’ оправдывался тем, что произошло ‘корректорское недоразумение’ (Г, 1864, 21 октября, No 291). Имея в виду именно этот эпизод, Достоевский отмечал в записной тетради 1864— 1865 гг.: ‘Кастельфидардо, лгать (мы, конечно, не позволили бы себе употребить такое резкое слово, если б на всей этой лжи не лежало того оттенка совершенно детской невинности, который характеризует ложь, сказанную в первом детском возрасте, не лишенную даже детской грациозности) и вилять’ (см. выше, стр. 182). По-видимому, автором разъяснения насчет ‘корректорского недоразумения’ был секретарь ‘Голоса’ Загуляев, так как в записной тетради 1864—1865 гг. имеется помета Достоевского: ‘… г-н Загуляев утверждает, что загулял корректор, а нам кажется, что подгулял сам г-н Загуляев’ (стр. 183).
Стр. 137. …он желает теперь (и недавно сам заявил об этом желании), чтоб на журналы как можно меньше подписывались… — По всей вероятности, имеется в виду статья ‘Переворот в журналистике’ (см. ниже, примеч. к стр. 147).
Стр. 138—139. …всю жизнь на свое литературное дело смотрел не как на дело, а как на дела. — Едкий и не единственный в этой статье намек на меркантильность Краевского, которую в 1840-е и последующие годы неоднократно разоблачали его современники — Белинский, сам Достоевский как автор ‘Бедных людей’, И. И. Панаев, Тургенев и многие другие (см.: В. В. Виноградов. Достоевский и А. А. Краевский. В кн.: Достоевский и его время, стр. 18—22). Уже в 1846 г. Достоевский жаловался брату в письме от 7 октября: ‘… система всегдашнего долга, которую так распространяет Краевский, есть система моего рабства и зависимости литературной’. Не обладая сколько-нибудь заметным литературным талантом, Краевский был удачливым издателем-предпринимателем, откровенно эксплуатировавшим своих сотрудников, благодаря чему нажил в конце концов крупное состояние.
Стр. 139. …объявление гласит об издании ежемесячного журнала ‘Отечественных записок’ в будущем 1865 году. — См.: Г, 1864, 16 октября, No 286. Ниже это объявление щедро цитируется Достоевским.
Стр. 140. …если б журнал продолжался. — О запрещении журнала ‘Время’ см.: наст. изд., т. XVIII, стр. 211—212, наст. том, стр. 252—255.
Стр. 141. А ‘Московские ведомости’ и теперешние ‘С.-Петербургские’ — очень недавно явились в теперешних своих редакциях... — С 1856 по 1862 г. газета ‘Московские ведомости’ редактировалась В. Ф. Коршем, затем М. Щепкиным (вторая половина 1862 г.). С 1863 г. руководящая роль в ней перешла к М. Н. Каткову и П. М. Леонтьеву. Со средины 1862 г. ‘С.-Петербургские ведомости’ выходили под редакцией В. Ф. Корша. До него редактором газеты был А. Н. Очкин (с 1851 г.) при постоянном участии А. А. Краевского (с 1852 г.).
Стр. 142….положим прямо, что издатель ‘Голоса’ будет говорить, как восьмой мудрец. — Насмешливое сравнение Краевского с семью древнегреческими мудрецами — Питтаком, Солоном, Периандром, Клеовулом, Хейлоном, Фалесом и Биантом (VII и VI вв. до н. э.), подвизавшимися на законодательном, политическом, военном и поэтическом поприщах. Всех их отличало умение выражать свои мысли в форме кратких изречений.
Стр. 142. …цените это, — ну, положим, хоть в пятнадцать рублей с пересылкою на дом. — Намек на пространное объявление Краевского о подписке на новую газету ‘Голос’, в конце которого указывалось, что годовая подписная цена на газету в Петербурге, без доставки — 12, а с доставкою — 15 руб. (см.: СПбВед, 1862, 30 августа, No 189). Достоевский высмеивал претенциозность этого объявления еще в статье ‘Щекотливый вопрос’ (см. выше, стр. 32).
Стр. 144….огромные факты ~ крестьянской реформы ~ — о теперешнем положении дворянства? — Достоевскому импонировала постановка и в известном смысле разработка вопроса о положении и общественно-историческом предназначении русского пореформенного дворянства в целом ряде статей, напечатанных в славянфильской газете ‘День’. Наоборот, статьи Б. Н. Чичерина по тому же вопросу, печатавшиеся в газете Н. Ф. Павлова ‘Наше время’ и отражавшие интересы дворянства как особо привилегированного сословия, встречали со стороны Достоевского и его журнала резкую критику (см. выше, примеч. к стр. 31).
Стр. 144. Не все же вопросы похожи ~ на прошлой неделе в Фонтенебло. — В августе 1864 г. на гастроли в Петербург приехал виртуоз-канатоходец Блонден, прославившийся ходьбой по канату, протянутому над Ниагарским водопадом. Его биографии и предстоящим гастролям газета Краевского посвятила большую статью под эффектным названием ‘Блонден, герой Ниагары’ (Г, 1864, 9 августа, No 218). Значительное место ‘вопросу о Блондене’ отводилось также в фельетоне ‘Вседневная жизнь’, в развернутом подзаголовке которого имелась характерная рубрика, по-видимому особенно возмутившая и без того раздраженного Достоевского: ‘… Блонден, что он такое и что такое господин, которого он носит на своих плечах по канату’ (Г, 1864, 23 августа, No 232). Неоднократные объявления ‘Голоса’ о выступлениях Блондена отличались зазывным стилем балаганных афиш и набирались чуть ли не аршинными буквами. Репортеры ‘Голоса’ наперебой восхищались бесстрашием и спокойствием канатоходца, умевшего придать своим позам ‘истинно античную пластичность’, сообщали об огромных толпах праздной публики, стекавшейся на эти представления под открытым небом, и т. п. (Г, 1864, 18 августа, No 227, отдел ‘Петербургские отметки’). Заботясь об удовлетворении запросов этой публики, один из сотрудников Краевского, собираясь на поиски ‘жизненного’ материала для очередной заметки или статьи, ставил перед собою даже такой ‘гамлетовский’ вопрос: ‘Куда ехать в воскресенье: на скачку или к Блондену?’ (Г, 1864, 16 августа, No 225, фельетон ‘Вседневная жизнь’). После отъезда Блондена в Москву газета Краевского напечатала фельетон ‘Московская жизнь’, в котором вновь напоминала: ‘Читатели ‘Голоса’ знакомы уже с биографией и, отчасти, с талантом ниагарского героя по тем статьям, которые печатались во время пребывания Блондена в Санкт-Петербурге’ (Г, 1864, 15 сентября, No 255).
Шумиха в ‘Голосе’ по поводу гастролей Блондена воспринималась Достоевским как свидетельство неглубокости и случайности содержания этой слишком ‘практической’, по его мнению, газеты, стремившейся упрочить свою популярность, а следовательно, а шансы на хорошую подписку путем потакания различным, в том числе и низкопробным, читательским вкусам. То же самое следует сказать о непомерно большом, по мнению Достоевского, внимании ‘Голоса’ к заграничным ‘увеселениям’. Перепутав (скорее всего намеренно) Версаль с Фонтенебло, Достоевский намекал на двухподвальное ‘Парижское обозрение’ Евгении Тур, в котором подробно описывались приготовления к празднику, а затем и сам праздник с роскошной иллюминацией, устроенной Наполеоном III ‘в честь мужа королевы испанской’ (Г, 1864, 19 августа, No 228). Быть может, в связи с таким отношением Достоевского к заграничным корреспонденциям ‘Голоса’ находится его характеристика Е. Тур и Краевского в записной тетради 1864—1865 гг.: ‘Андрей Александрович есть только ухудшенная Евгения Тур, а Евгения Тур есть улучшенный Андрей Александрович’ (см. выше, стр. 182).
Стр. 145. …сам ‘Сын’ позавидует. — Подразумевается газета ‘Сын отечества’ (редактор — А. В. Старчевский), пользовавшаяся благоволением правительства, как издание охранительного направления (см.: М. Лемке. Эпоха цензурных реформ. 1859—1865. СПб., 1904, стр. 191).
Стр. 146….журнал старинный и почтенный, имеющий свою замечательную историю в истории нашей литературы. — Достоевский имеет в виду период с 1839 по 1846 г., когда успех и литературно-общественное значение журнала ‘Отечественные записки’ предопределялись почти исключительно сотрудничеством в нем В. Г. Белинского.
Стр. 147. …один ‘посторонний, но беспристрастный критик’ ~ что с появлением ‘Голоса’ ~ искусство убиты у нас наповал… — Это ‘беспристрастное мнение’ было высказано в статье ‘Переворот в журналистике. (Заметки постороннего наблюдателя)’, подписанной псевдонимом А. М.-в. Всячески подчеркивая преимущество — в пору процветания ‘гласности’ — ежедневных газет перед ежемесячными журналами, заключающееся в способности быстрой и нестесняемой свыше реакции на важнейшие события внутренней и зарубежной общественно-политической жизни, автор этой анонимной статьи декларировал в заключение: ‘Будущность нашей журналистики принадлежит, несомненно, ежедневным газетам и литературным ученым обозрениям’ (Г, 1864, 23 октября, No 293). Несколько выше он утверждал, что ‘Записки охотника’ и ‘Антон Горемыка’, переполненные иносказаниями и намеками на злобу дня, ‘были прямым следствием ограничения гласности по крестьянскому делу’ и что с отменой ограничения ‘вся эта аллегорическая литература перестала интересовать читателей’.
Стр. 147. …не только, например, хоть Тургенев ~ Гоголь теперь уже анахронизм перед ‘Голосом’. — Сильно утрированное и все же по существу верное истолкование выпадов автора ‘Переворота в журналистике’ против ‘толстых’ ежемесячных изданий и печатавшихся в них крупных произведений русской литературы, которые, по его мнению, уже утратили или катастрофически быстро утрачивают свое злободневное общественное значение. Достоевский имеет в виду следующий пассаж из упомянутой статьи: ‘За нашей литературой останется, конечно, та заслуга, что она успела, в форме беллетристики и критики, коснуться многих очень важных вопросов, политических и общественных. Но в этом самом качестве, без сомнения чрезвычайно важном, таились уже источники ее падения в тот момент, как скоро явится возможность обсуждать общественные дела прямо и открыто. Взгляните, с какой быстротою, по этому самому обстоятельству, упали в нас многие авторитеты, потеряли значение многие капитальные произведения литературы <...> с освобождением крестьян ‘Записки охотника’ лишились значения основной своей идеи, даже ‘Мртвые души’, в отношении к интриге, сделались анахронизмом, который чрез одно поколение потребует уже комментариев. Для будущего во всем этом останется только сторона историческая да художественная. А сколько еще писателей сойдет с литературной сцены с началом гласного судопроизводства, с рациональным устройством нашего земства! Посмотрите, например, как по мере улучшений в наших провинциях, со дня на день ветшает несомненное дарование главного представителя наших обличителей, г-на Щедрина. Многие из современных писателей очутились теперь в положении рыбы, под которой начали спускать воду…’ (Г, 1864, 23 октября, No 293, стр. 2). ‘Посторонний критик’ умаляет общественное значение творчества Гоголя, Тургенева и Щедрина. Между тем Достоевский берет под свою защиту только Гоголя и Тургенева. А в записной тетради за 1864—1865 гг. даже и Гоголь не фигурирует. Там есть только помета: ‘Насчет Тургенева ‘Зап<исок> охот<ника>‘ отзыв ‘Голоса» (см. выше, стр. 184). Такое явное замалчивание имени Щедрина — прямое следствие полемики между ним и Достоевским, отличавшейся крайним ожесточением. Глубочайшее уважение к Щедрину как одному из крупнейших представителей критического реализма, отразившему в своем творчестве чисто русскую ‘способность самоосуждения… во имя негодующей любви к правде, истине’, полною мерой воздается Достоевским до начала этой полемики — в статье ‘Два лагеря теоретиков’.
Стр. 147. Эта ничтожная и тупейшая статья весьма любопытна…— Третий выпад против ‘Постороннего критика’, которому в записной тетради 1864—1865 гг. соответствует следующее разъяснение Достоевского: ‘Пусть бы статьи писал какой-нибудь наш политик вроде г-на Загуляева и проч., или г-н Краев<ский>, которому за делами некогда заняться литературой. Тогда можно еще простить, но, очевидно, писал эту статью не литератор, человек с делом не знакомый и грубо не понимающий того, о чем пишет’ (см. выше, стр. 184).