Леонид Черский.
Как явились в мир иволга, соловей и удод
Леонид Черский.
Как явились в мир иволга, соловей и удод
Грузинская легенда.
———————————————
Как явились в мир иволга, соловей и удод, Черский Леонид Федорович, Год: 1900
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Тихая, теплая ночь давно уже спустилась на землю. Невозмутимая тишина царила кругом, и миром и покоем веяло с далеких небес на уснувшую природу. Но вот что-то тихо прозвенело и пронеслось в воздухе, и затем в тишине одиноко и сиротливо раздались и ударили по сердцу печальные, заунывные звуки чонгури [Туземный музыкальный инструмент первобытного устройства, мечонгури — человек, играющий на нем], сопровождаемые чьим-то пением… То не была песнь радости и счастья, — тяжелая безысходная скорбь слышалась в ней, надрывая душу.
Тихо выплыл из-за горы месяц и мягким серебристым светом озарил окрестность. Неподвижно стоял певец Гогия, опустив свою чонгури и вперив печально глаза в балкон родного дома, а сверху три женщины, перегнувшись через перила, глядели вниз. Одна из них, старая, с печальным лицом, мрачно бормотала что-то, другая, молодая и красивая, молча вздыхала, третья, моложе второй, беспокойная и живая, тихо посмеивалась.
— Итак, прощаешься с нами? Решился? — с горечью проговорила старая: — А на кого оставляешь нас? Бросаешь и меня, старуху!.. Ну, пусть так, я мать, стара и мне не много уже жить на свете! Но не жаль разве тебе сестры? Не жаль своей жены? Неужели разлука с ними не щемит твое сердце?
— Родная моя, — отвечал Гогия, и печален был звук его голоса: — кто уклоняется сердцем от общей беды, тот не достоин любить ни мать, ни жену, ни сестру! Стыдно, стыдно сидеть дома, когда гибнет родная земля! Не могу оставаться я, матушка, так решило мое сердце. Ему одному я повинуюсь и иду туда, куда оно зовет меня и манит!.. Там смерть или победа! Туда иду, а вам, родные, вот мой завет: возьмите чонгури мою и каждый день, просыпаясь, пусть каждая из вас играет на ней, вспоминая меня. Пока я жив, будут петь и струны чонгури моей, но если оборвутся они — не печальтесь, не плачьте, а молите у Бога вечного покоя грешной душе моей.
Кончил Гогия и быстро собрался в дорогу. В последний раз крепко обнял мать, сестру и жену, перекрестился, благословил дом свой и отправился в далекий путь. И долго, и долго смотрели с балкона три женщины, глядя вслед уходящему человеку, уносившему с собою все их радости, все счастье, а сердце и уста каждой посылали к нему все благословения мира.
В ту долгую печальную ночь бессонница не томила юную сестру, сладко спала молодая жена, и только старуха-мать до зари не смыкала глаз, и тихие, горькие слезы, одна за другою, одиноко кропили холодную постель.
Но лишь наступило утро и первые лучи восходящего солнца позолотили снежные вершины гор, первою подошла мать к заветной полке, дрожащими руками сняла чонгури сына и трепетными пальцами, едва касаясь струн, начала наигрывать на ней заунывную мелодию. Долго играла она, а когда кончила, тихо подошла к ней дочь, бережно приняла из рук ее чонгури брата, с благоговением поцеловала и, нежно ударив по струнам и тихо напевая, продолжала ту же мелодию. Но не успела она кончить, как с шумом подошла к ней молодая невестка, вырвала из рук ее чонгури и, с силой ударив по струнам, громко запела и заиграла одну из дивных восточных мелодий. Дрожа, звенели струны, но выдержали, не порвались…
Так, одна за другою, день за днем, месяц за месяцем играли на чонгури мать, сестра, жена, — но крепки были струны, ни одна не оборвалась.
Но раз, в обеденное время, спрыгнул старый кот с полки, почуяв запах мясного, задел чонгури и сбросил. С шумом упал инструмент на пол и разбился вдребезги, и с тихим звоном, все до единой, оборвались заветные струны. Побледнели, затрепетали мать с сестрой, но сердце не хотело верить беде.
— Что-ж делать, — говорили они, — ведь не сами оборвались струны — кот сбросил чонгури.
Но в самое сердце ударили их слова молодой жены:
— Ой, нет, — говорила она, — то не добрый знак! Не даром вчера на нашем дворе всю ночь кричала сова, а сегодня на заре каркал ворон.
Не успела она произнести эти слова, — распахнулась дверь, и недобрый вестник вошел в комнату, держа в руках одежды Гогии. При виде его в ужасе пожелтела старая мать, словно серым пеплом подернулось лицо молодой сестры. И сжалилось небо, услышало оно молитву матери: оборвалась ее жизнь, а на место ее вспорхнула желтая иволга, следом за нею выпорхнул и серый соловушко. Опустел дом, осталась на просторе полною хозяйкой молодая жена Гогии, но ненадолго… Не успела она вынуть гребень из волос, как ударилась об пол пестрым удодом, а гребешок так и остался на голове.
С тех пор, словно кадило, на трех ветках, высоко вешает иволга легкое гнездо свое и, принимая его за колыбель сына, тихо раскачивает и напевает: ‘Милый Гогия! Милый Гогия! Сын мой Гогия! Сын мой Гогия!’ Но где прольет горячую кровь верный сын родины, там вырастает прекрасная, пышная роза, алою кровью окрасив нежные лепестки свои. И соловей, где только увидит алую розу, там садится, и чудится ему безвременная могила Гогии, и, одиноко заливаясь на тысячи ладов, в тоске поет он вечную память душе его. А пестрый, нарядный удод суетливо бегает по земле, подрыгивая зубчатым гребешком, не вспорхнуть ему высоко — гнетет его забота, то тут, то там, постукивая о землю длинными клювом, нехотя ищет он забытую могилу Гогии-певца.
Источник текста: Л. Ф. Черский. Кавказские сказки, предания и легенды. С рисунками художника М. Михайлова. Гравированными Л. Шлипером. СПб.: Издание В. И. Губинского. Типография П. Ф. Вощинской, 1900.