Какъ я учился.
Какъ я учился.
(Изъ воспоминаній русскаго пвца.)
Очеркъ П. Богатырева.
КОНЕЦЪ.
‘Родина’, No 11, 1905 г.
Как я учился, Богатырев Павел Иванович, Год: 1905
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Вс учились понемногу чему-нибудь и какъ-нибудь и меня впихивали въ эту шкуру, и получилось такое ‘стоеросовое’ дерево, что неумлый и тотъ моютъ изъ меня выкроить превосходную дубину. Мальчишка я былъ способный, а подзатыльники да иныя рукоприкладства развили во мн эту способность чуть не до геніальной талантливости. Бывало, зададутъ урокъ изъ ариметики на домъ, я первымъ долгомъ, выйдя изъ училища, сейчасъ сумку на троттуаръ, самъ черезъ заборъ за яблоками. Случалось, я трясу яблоню, а меня трясутъ за волоса, однако, на яблокахъ да на бабкахъ я выучился сложенью и вычитанью.
Въ наше время и въ нашемъ быту при учень, какъ необходимое средство для развитія понятій, фигурировали ‘вколачиванье’ и ‘ковырянье масла’. Послднее средство было очень внушительно: рука ‘ковыряющаго’ складывалась въ кулакъ, выставлялась средина большого пальца и ею, бывало, ‘ковырнутъ’ въ самое темя головы, да такъ, что небо не только съ овчинку, а ужъ никакъ не кажется, а только одни темные круги ходятъ въ глазахъ. Тутъ поневол запомнишь, что предъ ‘что’ и ‘который’ ставится запятая — и у меня это такъ засло въ голову, что я и до днесь это помню и каждый разъ, какъ я нишу эти проклятые ‘что’ и ‘который’, у меня, но привычк, голова уходитъ въ плечи и я ежусь, точно кто мн собирается ковырнуть. Я самъ теперь полбашки отковырну, а все ежусь.
Дома меня наказывали рдко, но внушительно. Я чуть не до двадцати лтъ наивно предполагалъ, что возжи существ5югь для развитія грамотности, и ужъ потомъ догадался, что ими правятъ лошадьми, а въ то время он изрядно прогуливались по моей ‘корпуленціи’, избирая, впрочемъ, мста не такъ, чтобы ужъ очень отдаленныя, но все-таки захолустныя.
Благодаря этимъ и другимъ ‘кроткимъ мрами’, подъ видомъ каковыхъ проповдывались такіе пріемы, я достигъ бойкости въ чтень и бгло читали вс надписи на заборахъ, разсыпанныя въ нашихъ глухихъ улицахъ, переулкахъ, туникахъ и закоулкахъ.
Особенно у насъ процвтало въ училищ щипанье за маленькіе волосики на затылк да битье линейкой-квадратикомъ по ладони, да еще ребромъ линейки били — и чувствительно и скверно было. По старой оцнк, я, какъ битый, не только двухъ не битыхъ стою, а хорошую дюжину даже битыхъ.
И наши игры-то дтскія вс были больше на драк построены. Поставить ‘фонарь’ считалось молодечествомъ, и званіе перваго силача было столь завиднымъ, что, добиваясь его чуть не ежечасно, мы вс ходили или ‘съ фонарями’, или съ расквашенными носами -плюсъ къ этому или ‘линейка’, или ‘маленькіе волосики’. Вообразите, какъ мы притерплись — быть выпоротымъ не считалось отвагой.
Однако, я кое до чего додолбился. Отецъ мой любилъ науку и охотно поощрялъ меня и не одними возжами, а иногда и черезсдельникомъ, но хрнъ рдьки былъ не слаще. Меня обучали иностраннымъ языкамъ, но — Волю мой!— какая получилась смсь отъ этого. Одинъ мой знакомый, встрчая меня гд-нибудь въ гостяхъ, всегда опасался, чтобъ я не бухнулъ чего нибудь такого, отъ чего даже затылокъ могъ-бы сморщиться — пришлось бросить языки, а одинъ оставшійся держать на привязи.
Отдали меня учиться исторіи и русскому языку. Дло пошло на ладъ и у меня изъ всхъ исторій осталось въ памяти — ‘Въ сел малый Ванька жилъ’. Дло въ томъ, что мой учитель исторіи любилъ пиликать на скрипк и, когда я, бывало, приду на уроки, онъ, вмсто преподаванья предмета, возьметъ скрипку и пилить мн ‘Въ сел малый Ванька жилъ’. Я слушалъ и восхищался, а урокь оканчивался тмъ, что учитель чертилъ въ книг ногтемъ ‘отсюда и досюда’, а такъ какъ я ‘налъ, что и въ слдующій урокъ будетъ ‘Ванька въ сел’, то я, конечно, не училъ.
Такъ и кончилось изученіе исторіи.
Ужъ это я изъ ‘Прекрасной Елены’ узналъ потомъ имена героевъ Греціи: Агамемнона, Ахилла, Менелая и другихъ. Изъ русской исторіи я помню только, что хорошо варили медъ, а еще лучше пили его, а матушка моя такъ и въ медъ не врила, говорила, ‘что когда-же его было варить, когда русскіе только и длали то, что дрались между собой’, она это слыхала отъ моего дяди, который, въ свою очередь, слышалъ это тоже отъ какого-то дяди.
Изъ географіи я дальше ‘чертовыхъ куличекъ’ да ‘бухты барахты’ не ухалъ. Зазжалъ, помню, какъ-то пальцемъ по карг на какой-то сибирскій заводъ, да съ тхъ поръ и не былъ тамъ.
Однако, мой учитель исторіи — дай Богъ ему здоровья на томъ свт!— нечаянно развилъ во мн любовь къ музык и я захотлъ подражать ему и вздумалъ учиться играть на скрипк. Отецъ охотно согласился, тмъ боле, что самъ онъ былъ музыкантъ, онъ въ лта юности служилъ въ музыкальномъ магазин, откуда бгалъ для дававшаго тамъ уроки знаменитаго гитариста за водкой, и самъ игралъ на гитар вальсъ ‘Меланхолія’ и ‘Чижика’, который отравился у насъ, въ Питер, на Фонтанк, хлебнувъ изъ нея водицы. До скрипки я игралъ на гребенк, обернувъ ее бумагой, и игралъ того-же бднаго ‘Чижика’, такъ влопавшагося въ бду со своимъ довріемъ къ коварной рченк.
Подъ этого ‘Чижика’ мы отплясывали кадрили, польки, мазурки и вс существующіе и несуществующіе въ нашемъ быту танцы. Какъ видите, я все-таки былъ музыкантомъ, хоть отчасти.
Но вотъ нашелся учитель-регентъ, нашъ сосдъ. Жилъ онъ съ женой въ квартир изъ одной комнаты — такія у насъ бывали квартиры. Высокій, худощавый, немного сгорбленный старикъ былъ человкъ добрый, но… но этого для музыки еще мало. Я близорукъ отъ рожденья, а онъ слпъ отъ старости, и мы, чтобы видть ноты, должны были наклоняться надъ столомъ, а потому и скрипки прятали подъ столъ и уже оттуда извлекали звуки.
Какъ-бы то ни было, я научился играть ‘Какъ подъ гаемъ, гаемъ’. Должно быть, я игралъ хорошо, потому что служившій у насъ возчикомъ товара солдатъ приходилъ отъ моей игры въ восхищеніе и однажды, угадалъ, что я играю, причемъ у врилъ меня, что ‘въ жисть не слыхивалъ такой игры, хотя бывалъ и въ Малороссіи и разъ даже въ ‘кутузк’ сидлъ, гд иногда ‘бываютъ отчаянные музыканты’. Я солдату за похвалу далъ полтинникъ и съ тхъ поръ восторгамъ его не было границъ отъ моей игры, что обошлось мн рублей въ восемь.
Однако, мн рекомендовали лучшаго учителя и я черезъ нсколько времени сдлалъ огромный шагъ и игралъ польку ‘Санъ-Суси’ такъ, что мой панегиристъ-солдатъ Михайло часто просилъ меня сыграть польку ‘Самъ-Соси’ безъ всякой уже платы съ моей стороны.
Дло пошло ходко, я уже игралъ увертюру ‘Фенелла’, причемъ часто съ улицы мн кричали, ‘почемъ съ сажени пилишь?’, но я не унывалъ и допилился до того, что сосди хотли меня бить. Тутъ я перешелъ къ третьему учителю, это было въ тотъ періодъ юношества, когда я превращался въ ‘стоеросовое’ дерево…
Съ малолтства я любилъ пть и плъ, конечно, русскія псни и ‘мщанскіе’ романсы, такъ какъ другого мн слышать ничего не приходилось.
Какъ-то я попалъ въ театръ и видлъ оперу ‘Русалка’ Даргомыжскаго. Боже мой! что со мной сдлалось, я ужъ и сказать не умю. Я выучиль пушкинскіе стихи ‘Какъ нын сбирается вщій Олегъ’ наизусть, сталъ ихъ пть на какой-то несуразный мотивъ и уврялъ мальчишекъ, что это изъ оперы ‘Русалка’. А что я имъ разсказывала., такъ уму непостижимо: я такъ вралъ, что любой поэтъ всякихъ страховъ позавидовалъ-бы мн. Наконецъ, и мальчишки перестали мн врить, да оно и безъ всякаго вранья трудно было врить — какъ-же это такъ: женщина бросилась въ рку, утонула, а потомъ вышла раскланиваться… а тамъ опять оказалась на дн рки. Хоть у насъ и ‘ковыряли масло’ въ голов, но все разсказываемое мною трудно усваивалось ей, хотя она и была ‘съ масломъ’.
Такъ я и потерялъ вру у мальчишекъ и меня одно время дразнили ‘русалкой’.
Пнье было моя страсть и я оралъ и кстати, и не кстати и все одни псни и романсы, въ род ‘Смолкни, пташка канарейка’, но, когда я услыхалъ ‘Аскольдову могилу’, то я чуть не въ ярость пришелъ, сталъ бгать въ трактиръ ‘подъ машину’, которая играла ‘Втерокъ’, ‘Близко гор да Славянска’ и ‘Чарочки’, я просиживалъ цлые дни ‘подъ машиной’ и выучилъ все. Мн еще помогъ нкто Николай Аверьяновъ — записной театралъ, онъ любилъ театръ и ходилъ туда волновать ногами Днпръ во время бури. Это длалось такъ. Под о полотно ложились нсколько человкъ на спину и, по команд, поднимали руки и ноги вверхъ и колыхали ими полотно, отъ чего Днпръ волновался и пылилъ на всю сцену, и часто было слышно со дна рки дружное здоровое чиханье. Однако, эта буря вверхъ ногами производила впечатлнье, а буредлатели получали по двугривенному.
Вотъ этотъ-то Николай Аверьяновъ, страстный поклонникъ Бантышева, знаменитаго ‘Торопки’, и выучилъ меня пть ‘Втерокъ’ и другіе номера изъ ‘Аскольдовой могилы’. Онъ обладалъ хорошимъ теноромъ и, по-нашему, плъ мастерски, потомъ говорили, что онъ будто плъ не хуже Бантышева, можетъ быть. Съ этимъ ‘Втеркомъ’ я до того всмъ надолъ, что отъ меня стали бгать, а я не унимался и плъ. Я для двоюродныхъ сестеръ въ каретномъ сара представлялъ всю ‘Аскольдову могилу’ одинъ и, когда я имъ надолъ, он убжали, но я за волосы вернулъ ихъ назадъ и заставилъ дослушать. Вотъ какъ прежде поступали артисты съ публикой! Но и артисту здорово влетло: я долго потомъ садился на уголокъ стула, занимая мсто на немъ не боле вершка. Потомъ, когда мн, дйствительно, пришлось пть въ этой опер, я всегда вспоминалъ это обстоятельство и Николая Аверьянова, и мн становилось весело.
Однажды я попалъ на ‘Жизнь за Царя’ и опять сталъ бгать ‘подъ машину’, которая играла попурри изъ этой оперы, и мн казалось, что стоитъ только выучить слова — и можно нтъ.
Одинъ регентъ взялся меня выучить пть всю партію Сабинина, но тутъ вдругъ втеръ дунулъ съ другой стороны, и я круто повернулъ на другую дорогу.
Теперь я часто вспоминаю мое прошлое ученье, много въ немъ и грустнаго, потому что много упущено, и много комичнаго, смшного — лсъ, въ которомъ я блуждалъ, былъ дикъ и непроходимъ, а когда предо мной сверкнула дорога и я рванулся на нее, зачмъ-то прихватилъ изъ лса еловыхъ шишекъ! А, можетъ, я позабылъ ихъ выкинуть?..
Первые уроки пнья я взялъ у псенниковъ, но скоро я перешелъ въ руки бывшаго сотскаго, отчаяннаго пьяницы, забулдыги и пвца. Мн нравился въ пнь его ‘закатъ’ — зальется, закатится высокой нотой, и она у него выходила трелью,— это-то мн и нравилось, но этотъ мой профессоръ только и имлъ одну дребезжащую высокую ноту, а остальныя у него были, по-моему, плохи и не дребезжали. Я ему отказалъ.
Предлагалъ одинъ солдатъ еще свои услуги, но этотъ ставилъ условіемъ предъ урокомъ ‘выпить’, ‘чтобъ горло продрало’, какъ говорилъ онъ, и что будто господинъ ‘хельдхебель’ всегда предъ ‘ученьемъ’ выпивалъ, а потому и командовалъ громко. Впослдствіи я тоже ловко навострился ‘продирать’ и чуть было до дыръ не продралъ. Этому я тоже отказалъ.
Вс мои профессора имли хорошія средства, чтобъ сдлать изъ меня пвца: одинъ предлагалъ выпивкой горло ‘продирать’, другой совтывалъ ходить лтомъ въ валенкахъ, третій совтывалъ кулакомъ бить по животу,— говоритъ: ‘звукъ лучше выскакиваетъ’,— а одинъ такъ прямо посовтываль отцу отпороть меня арапникомъ, чтобъ я ‘не баловался’, какъ онъ выразился, и этотъ, кажется, лучше всхъ понималъ дло.
Однако, судьба ршила иначе,— предо мной открылся широкій путь, и я пошелъ по немъ ‘сломя голову’ и, благодаря моему всестороннему развитію въ юности, треснулся лбомъ объ стну, и послднее ‘масло’ выскочило изъ головы.