Как я попал в декабристы и что за тем последовало, Гангеблов Александр Семёнович, Год: 1868 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 107 минут(ы)

ВОСПОМИНАНІЯ АЛЕКСАНДРА СЕМЕНОВИЧА ГАНГЕБЛОВА.

КАКЪ Я ПОПАЛЪ ВЪ ДЕКАБРИСТЫ И ЧТО ЗА ТМЪ ПОСЛДОВАЛО.

‘Нтъ предмета боле достойнаго вниманія,
какъ знакомство съ внутреннимъ бытомъ каждаго
мыслящаго человка, даже и ничмъ не
отличившагося на общественномъ поприщ’.
Пироговъ.

Недавно мн понадобилось навести справку въ одномъ давнишнемъ тяжебномъ дл. Когда я рылся въ старомъ бумажномъ хлам, мн попалась небольшая тетрадь, покрытая пожелтлыми чернилами и исписанная моей рукою, но рукой еще молодою, твердымъ почеркомъ. Оказалось, что это та тетрадь, въ которую на мст моей ссылки, шестьдесятъ лтъ тому назадъ, я занесъ мои воспоминанія о той тревожной эпох, которая переломила жизнь мою на-двое. Воспоминанія эти были тогда у меня совершенно свжи, какъ по недавности происшествій, къ которымъ они относились, такъ и потому, что въ продолженіи двухъ-недльнаго перезда отъ Петербурга до мста ссылки, въ моей памяти то и дло проносились цлыя вереницы недавнихъ еще событій. По выход въ отставку въ 1832 году, я водворился въ деревн, гд я чаялъ свободно вздохнуть и успокоиться. Вмсто этого, я встртилъ такую массу хлопотъ и непріятностей, что мн было не до воспоминаній о минувшемъ, и рукопись мою я положилъ подъ спудъ, но куда именно я ее спряталъ, вспомнить не могъ. Черезъ нсколько лтъ посл того два раза пытался я тетрадь эту отыскать, но безуспшно. Такъ я и остался при томъ, что моя тетрадь совсмъ затерялась, и о ней почти забылъ.

Посл этого понятно, какъ для меня радостна была эта находка и съ какимъ нетерпніемъ я на нее накинулся и ее прочелъ! Къ ея автору и не могъ, конечно, отнестись иначе, какъ совершенно объективно, какъ къ лицу постороннему, котораго когда-то давно, очень давно я зналъ, не мене тоги сердце мое болзненно сжалось, когда и перевернулъ послдній листокъ рукописи. Такъ-то безплодно протекли мои дни! подумалъ я. Вотъ я уже переживаю 85-й годъ моей жизни, а никому ни себ, ни обществу людей не принесъ я пользы ни на іоту! И отчего? Отъ одного неосторожнаго слова, отъ одной минуты ложнаго стыда, отъ слпой доврчивости къ людямъ, отъ втренной надежды, что еще успю поправить испорченное дло. А жаль, молодой человкъ, тогдашній я, по своимъ врожденнымъ качествамъ могъ бы претендовать на лучшую участь: въ немъ много было добрыхъ задатковъ. Въ этомъ трудно усомниться, выслушивая его тогдашнюю исповдь самому себ. Конечно, свои записки онъ велъ собственно для себя, не думая когда-либо предать ихъ гласности: въ то время о декабризм не только говорить, но и подумать было страшно. Да и погибъ-то онъ отчего, какъ не отъ тхъ же добрыхъ качествъ! Онъ не выдержалъ, онъ разразился злобой и негодованіемъ, когда ему съумли воочію доказать вроломство противъ него его товарищей. Надо думать, что они, какъ ‘люди умные’, держались ученія: цль оправдываетъ средства. Въ такомъ случа они, конечно, правы.

Впечатлніе, произведенное на умы декабрьскими событіями, долго не ослабвало въ обществ, на декабриста, къ какой бы онъ категоріи ни принадлежалъ, смотрли какъ на какого-то полубога. А между тмъ, сколько между этими полубогами можно было встртить посредственностей, мене чмъ посредственностей! Съ инымъ не успешь двухъ словъ сказать, чтобы не подивиться: какъ этотъ человкъ могъ попасть въ такую среду. О, сколько разочарованій испытало бы Русское общество, еслибъ архивы Слдственной Коммиссіи по декабрьскому длу сдлались общедоступны! Положимъ, такіе господа приняты были въ тайное общество лишь для увеличенія его грубой физической силы, но сила эта, вербовалась ли она въ услуженіе тмъ только изъ фанатиковъ своей идеи, которые безъ задней, мысли мечтали быть работниками на благо (какъ они думали) человчества, или на нее., на эту силу, иные изъ вожаковъ декабризма разсчитывали какъ на орудіе своихъ личныхъ, корыстныхъ цлей? Да, были и такіе. Даже главный изъ понесшихъ высшую кару заговорщиковъ не свободенъ былъ отъ такой слабости: онъ имлъ заране въ виду отдать на жертву одного изъ своихъ соумышленниковъ ради своей личной безопасности. Я говорю это не на втеръ, я это слышалъ, какъ дале будетъ видно, изъ устъ самой заране намченной жертвы.

Взглянувъ на подпись моей статьи, читатель можетъ быть подумаетъ: ‘И охота этимъ господамъ, нигд и ничмъ не заявившимъ о своемъ существованіи, охота имъ навязывать публик свои какія-то воспоминаніи! Кому они нужны?’ Это такъ, въ самомъ дл я задумалъ напечатать мои записки исключительно въ видахъ моего личнаго интереса, и это вотъ почему: еслибъ исторію, мною разсказанную составить лишь но документамъ Слдственной Коммиссіи, т. е. по однимъ голымъ фактамъ, безъ вниманія къ тмъ невольнымъ побужденіямъ, кои выдвинули факты эти наружу, то мое поведеніе во время слдствія представится всесторонне-предосудительнымъ, не заслуживающимъ никакого снисхожденія: но съ тхъ поръ какъ въ печати стали появляться свднія о декабристахъ, я порывался заговорить и о себ. У меня не стало на это ршимости, такъ какъ я не имлъ твердаго руководства для моего разсказа, ибо по прошествіи слишкомъ сорока пяти лтъ со времени изчезновенія моей рукописи, многое могло вылетть изъ моей памяти. Между тмъ мысль, что посл моей смерти, вроятно уже недалекой, некому будетъ за меня ходатайствовать, меня тяготила. Теперь же, когда тетрадь моя отыскалась, да будетъ она моимъ защитникомъ, моимъ адвокатомъ!

Наибольшій и, смю сказать, несомннный интересъ настоящаго разсказа представляетъ вторая его глава. Въ одномъ изъ эпизодовъ этой главы выступаютъ нкоторыя черты великаго характера императора Николая, и выступаютъ тмъ явственне, что он вызваны были дломъ, относительно маловажнымъ, именно, по поводу виновности не боле какъ оберъ-офицера. Первая глава служитъ второй глав только какъ бы иллюстраціей и знакомитъ читателя съ пишущимъ, что далеко не лишнее тамъ, гд этотъ послдній вмст съ тмъ и дйствующее лицо въ его повствованіи. Въ третьей глав среди нсколькихъ походныхъ замтокъ, приводятся случаи моихъ встрчъ съ декабристами въ Закавказскомъ кра.

Меня будетъ счастливить мысль, что иной отецъ семейства, прослушавъ мою повсть, призадумается надъ воспитаніемъ своего сына.

Изъ памяти.
Пажемъ.— Камерпажемъ.— Въ гвардіи.

Въ сраженіи подъ Бауценомъ мой отецъ былъ тяжело раненъ. Государь Александръ Павловичъ тотчасъ послалъ къ нему спросить, чего онъ желаетъ. Раненый пожелалъ, чтобы одинъ изъ его сыновей былъ принятъ въ пажи. Черезъ годъ съ небольшимъ я былъ представленъ къ мсту моего назначенія.

Въ то время Пажескій корпусъ былъ не то, чмъ онъ сталъ съ воцареніемъ императора Николая, и потому нсколько словъ объ этомъ учебномъ заведеніи не будутъ излишни.

Личный составъ корпуса состоялъ изъ четырехъ ‘отдленіи’ пажей отъ 35 до 40 воспитанниковъ въ каждомъ отдленіи. Отдленіями завдывали штабъ-офицеры, которымъ не было присвоено названія, отвчающаго ихъ обязанностямъ. Хотя они и носили военный мундиръ, но въ фрунтовомъ обученіи пажей вовсе не участвовали: этимъ дломъ завдывалъ старшій ихъ нихъ, начальникъ особаго, камерпажескаго отдленія. Вс эти ближайшіе начальники были люди конечно благонамренные, но по степени своего образованія не могли вполн отвчать той роли, которую на себя приняли: они слдили за внш ними порядками корпусной жизни и только, они не заводили съ воспитанникомъ рчи о томъ, что ожидаетъ его за порогомъ школы, не интересовались его наклонностями, не заглядывали въ т книги, которыя видли въ его рукахъ, да еслибъ и заглянули въ иную изъ нихъ, то едва ли бы сумли опредлить, на сколько книга эта полезна или вредна. Отсутствіе такого контроля отозвалось весьма печальнымъ событіемъ, о которомъ будетъ говорено дале.

Учебная часть страдала едва ли не большими недостатками. Ни одинъ изъ учителей не умлъ представить свою науку въ достойномъ ея вид и внушить къ ней уваженіе. Методъ изученія заключался въ тупомъ долбленіи наизустъ, о какомъ нибудь приложеніи къ практик и намеку не было. Въ, одинъ изъ каникулярныхъ дней, весь второй классъ (Пажеской) отправлялся съ учителемъ ситуаціоннаго рисованія и при одномъ изъ ‘надзирателей’, на Гутуевъ островъ, для геодезической практики, да и тутъ, дломъ занимались пажи не боле часовъ двухъ, остальное время гуляли въ разбродъ по острову и обдали въ мстномъ трактир. Въ зал, гд помщался камерпажескій классъ, отгороженъ былъ ршеткою большой накрытый клеенкой столъ съ Фортификаціонными моделями. Ршетка эта была заперта на ключъ, за все то время, что я былъ въ корпус, мы только по слуху знали, что подъ клеенкой хранятся модели. А потому, за весьма и весьма малыми исключеніями, вс учились не для того, чтобъ знать что нибудь, а для того, чтобы выйти въ офицеры. Хуже всхъ предметовъ преподавалась Исторія: это было лишь сухое перечисленіе фактовъ, безъ упоминанія о нравахъ, цивилизаціи, торговл и прочихъ проявленіяхъ народной жизни. Къ тому же насъ учили только Русской и Древней Исторіи, объ Исторіи Среднихъ Вковъ и Исторіи новйшей мы и не слышали. Объяснить это можно разв тмъ только, что находили достаточнымъ, если мы будемъ настолько свдущи въ Исторіи, чтобъ судить о произведеніяхъ искусствъ, такъ какъ сюжеты для нихъ черпались въ то время преимущественно изъ древняго міра.

Эти недостатки въ жизни Пажескаго корпуса какъ бы усиливались излишествами съ другихъ сторонъ, дортуары не отличались тмъ приспособленіемъ къ цли, какъ въ другихъ учебныхъ заведеніяхъ: въ нихъ еще оставались призраки великолпія дворца графа. Воронцова, превосходно росписанные плафоны съ сюжетами изъ миологіи. Съ тмъ вмст кормили пажей слишкомъ жирно: кто теперь повритъ, что къ обду и къ ужину подавалось по пяти блюдъ {Съ воцареніемъ императора Николая вся эта роскошь уничтожена, живописные плафоны сняты, а обдъ и ужинъ сведены съ пяти на три блюда.}?

Вотъ почему оба великіе князя смотрли на камерпажей какъ на людей избалованныхъ, и когда наставало время выпуска изъ корпуса, то великіе князья принимали ихъ въ свои полки крайне неохотно. Не смотря на то, что камерпажу предоставлялось право свободнаго выбора мста служенія, великіе князья то полу-шутя, то полу-серьезно, грозили камерпажамъ своимъ неблаговоленіемъ и прямо объявляли имъ, чтобъ никто изъ нихъ не смлъ выходить въ т полки, которые состояли подъ ихъ начальствомъ {Въ бригад Михаила Павловича состояли полки Преображенскій и Семеновскій, а у Николая Павловича Измайловскій (котораго онъ былъ шефомъ) и лейбъ-егерcкій.}. Въ нашъ выпускъ Николай Павловичъ соизволилъ однакожъ сдлать два исключенія. Однажды, при какомъ-то торжественномъ обд во дворц, какъ только встали изъ-за стола, великій князь, повернувшись къ намъ, камерпажамъ, началъ было повторять свои угрозы, но, замтивъ меня, сказалъ: ‘Да, вдь ты служилъ при жен? Въ такомъ случа приглашаю къ себ въ Измайловскій’, а за тмъ, увидвъ стоявшаго рядомъ со мною графа Ламсдорфа (сына бывшаго его воспитателя), прибавилъ ‘И тебя, Ламсдорфъ, тоже, больше никого, всмъ своимъ объявите!’

Дабы очертить настроеніе духа того общества, въ которое предстояло вступить мн и моему товарищу, разскажу обо одномъ происшествіи, которое надлало немало шуму въ столиц и тревоги въ царскомъ семейств.

Императрица Марія еодоровна и великая княгиня проводили лто въ Павловск, въ этомъ счастливомъ уголк, гд все красовалось изяществомъ и тонкимъ вкусомъ, гд все дышало веселіемъ, довольствомъ и полнйшимъ спокойствіемъ подъ обаяніемъ царственной хозяйки. По предъ концомъ сезона общее счастіе это было неожиданно нарушено встями изъ столицы: пріхалъ оттуда великій князь Николай Павловичъ, и все забгало, засуетилось. Самъ великій князь, видимо сильно озабоченный, то и дло быстрыми шагами переходилъ по верхней галлере, со своей и своей супруги половины, на половину императрицы. Государыня не показывалась изъ своихъ покоевъ, и говорили, что она въ слезахъ. Первое что дошло до насъ о причин этого переполоха былъ слухъ, что Измайловскій полкъ взбунтовался. Новость эта не могла быть поразительной посл такъ еще недавняго бунта Семеновскаго полка. Вскор однакожъ узнали, что первый слухъ дошелъ въ преувеличенномъ вид: одни лишь офицеры названнаго полка заявили себя недовольными и стали, вс поочередно, подавать въ отставку. Впослдствіи, когда я былъ уже офицеромъ этого полка? про эту исторію мн разсказывали такъ. Великій князь Николай Павловичъ производилъ репетицію ‘развода’. Онъ остался очень недоволенъ маршировкой офицеровъ и, садясь въ дрожки по окончаніи ученья, сказалъ полковому командиру ген. Мартынову: ‘Людей распустите, а у гг. офицеровъ уровняйте шагъ’. Мартыновъ такъ и сдлалъ: батальонъ отпустилъ въ казармы, а офицеровъ, разставивъ на взводныя дистанціи, сталъ водить взадъ и впередъ. Офицеры обидлись. Прямо съ ученья они собрались въ дежурной комнат и, посл недолгихъ преній по поводу кукольной, какъ они выражались, комедіи, мысль о выход всмъ изъ службы единодушно была принята, и тутъ же брошенъ жребій, кому начинать и въ какомъ порядк слдовать въ осуществленіи этой мысли. Два первыя прошенія объ отставк были поданы въ тотъ же день. Надо замтить, что Государь въ это время находился за-границей. Подано уже было три пары такихъ прошеній, а четвертая готова была сдлать тоже {По уставу, прошеніи объ отставк на должны быть принимаемы иначе какъ только по два въ день, да и то съ промежутками въ 24 часа.}, какъ полковой командиръ пригласилъ къ себ общество офицеровъ и, сквозь слезы, торжественно предъ ними извинился, сказавъ, что онъ не совсмъ понялъ приказаніе великаго князя.

Такъ окончилась эта исторія, а съ тмъ вмст водворилось и спокойствіе въ Павловск. Вскор дворъ перехалъ въ Петербургъ, а. затмъ у насъ въ корпус начались экзамены.

Когда Ламсдорфъ и я явились къ полковому командиру Измайловскаго полка, то насъ размстили по разнымъ ротамъ, причемъ я присоединился къ артели братьевъ Бутовскихъ. Вообще мы не могли нахвалиться любезнымъ пріемомъ со стороны общества офицеровъ. Словомъ сказать, мы вступили на новый путь при самой благопріятной обстановк. Но вскор намъ стало замтно, что полкъ далеко неспокоенъ: солдаты, хотя и исполняли требованія дисциплины, но покорялись ей съ нескрываемымъ пренебреженіемъ и на офицеровъ смотрли свысока, насмшливо. Для насъ, новичковъ, такое положеніе не совсмъ было понятно, но нельзя было не замтить озабоченности, особливо ротныхъ командировъ: случались такія выходки со стороны подчиненныхъ, которыя ясно указывали на сознаніе этими послдними своей силы. Для примра разскажу одинъ такой случай. До выступленія въ походъ оставалось лишь нсколько дней, ни ученій, ни разводовъ съ церемоніей не длалось: разводы производились по домашнему, т.-е. прямо изъ казармы по карауламъ. Однажды нашъ батальонъ, долженствовавшій въ тотъ день занять караулы, былъ выстроенъ вдоль боковаго фасада Гарновскаго дома {Офицерскія казармы Измайловскаго и лейбъ-егерскаго полковъ.} и стоялъ вольно въ ожиданіи своего полковника, а мы, офицеры, сойдясь шагахъ въ двадцати передъ фрунтомъ, весело разговаривали. Показался со стороны казармъ высокаго роста старый гренадеръ перваго батальона, въ шинели и фуражк. Вмсто того чтобы обойти стороной, онъ направился на интервалъ между нами и фрунтомъ батальона, и когда съ нами поравнялся, то обратился къ батальону и громко скомандовалъ: Смирно! Батальонъ смолкъ и сталъ ‘смирно’, какъ бы по команд своего полковника. ‘Здорово ребята!’ крикнулъ гренадеръ. ‘Здравія желаемъ!’ грянулъ батальонъ, и вслдъ за тмъ по всему строю раздался хохотъ. Гренадеръ повернулся и пошелъ своей дорогой, какъ ни въ чемъ не бывало, и никто изъ офицеровъ, даромъ что вс они были сильно поражены такою дерзостью, никто изъ нихъ не тронулся съ мста, чтобъ остановить наглеца. Видно, начальство потеряло почву подъ собой.

Изъ чего же возникло и чмъ поддерживалось между нижними чинами, такое мятежническое настроеніе? Причинъ тому и другому много: Семеновскій бунтъ, общая подача прошеній объ отставк Измайловскихъ офицеровъ (о чемъ не могъ не проникнуть слухъ въ массу полка), затмъ насильственная смерть лейбъ-егерскаго капитана Батурина, незадолго до того зарзаннаго въ казарм рядовымъ своей роты,— такихъ небывалыхъ дотол фактовъ слишкомъ достаточно, чтобы произвести боле или мене глубокое впечатлніе. Поддерживалось же и развивалось впечатлніе это, благодаря изобртенію одного, какъ слышно было, изъ начальниковъ гвардейскихъ дивизій, не знаю только котораго изъ нихъ, барона Розена или Потемкина. Дло вотъ въ чемъ. Государь Александръ Павловичъ каждый день длалъ прогулки то пшкомъ, то въ дрожкахъ или санкахъ, всегда одинъ одинешинекъ (если не считать его кучера Ильи). На этихъ прогулкахъ Государю случалось встрчать солдатъ въ нетрезвомъ вид. Такой безпорядокъ не оставался, конечно, безъ замчаній начальству. Начальство, изыскивая средства, которыя поставили бы солдатъ въ невозможность шататься по городу пьяными, возъимло несчастную мысль завести кабаки по полкамъ, по одному въ каждой ротной артели. На первый взглядъ, ничего придумать лучше было нельзя: солдатъ не пойдетъ пить въ городской кабакъ уже и потому, что въ артели вино продавалось дешевл, да и напиваться ему у себя дома было свободне, а охмлетъ, изъ казармы его не выпустятъ. Цль начальства, стало быть, достигнута. Но каковы же оказались послдствія этой мры! Солдаты, ничмъ не стсняемые, сходились на выпивки цлыми сборищами, а гд сборище — тамъ и толки, особливо ‘подъ чаркой’. Понятно, о чемъ охотне всего толковали эти, подогртые винными парами, грубые, недовольные умы, затронутые къ тому же прежними примрами открытаго протеста. Вотъ главная причина того, что разшатанная дисциплина дошла до своевольства. Очень можетъ быть, что такому опасному положенію способствовалъ и инспекторскій смотръ барона Розена {Командира первой гвардейской дивизіи.}. На этомъ смотру одна изъ ротъ (капитана Литвинова) жаловалась на своего ротнаго командира, чего въ памяти полка не представлялось примра. Заведя ‘справа и слва’ роту вокругъ себя, Розенъ выслушалъ людей и говорилъ съ ними очень долго. О чемъ у нихъ шла рчь, осталось неизвстнымъ. У Литвинова посл того рота, однакожъ, отнята не была, а также и со стороны солдатъ никто не былъ отмченъ, какъ зачинщикъ жалобы, но затмъ возбужденіе въ масс полка не только не затихло, но, казалось, еще усилилось {Около этого времени нсколько спусти, Розенъ и Потемкинъ были смщены съ командованія гвардейскими дивизіями.}.

Не трудно угадать, чмъ бы разршилось такое положеніе вещей, еслибъ въ жизни солдата не послдовала крутая перемна: выступили въ походъ. Усталость посл двадцати-верстнаго и боле, въ полной аммуниціи, ‘перехода’, закрытіе домашнихъ кабаковъ, а съ ними и сходокъ для праздныхъ пересудовъ, съ другой стороны свойственныя простому человку развлеченія (псенники, шуты и неистощимыя росказни ‘о своей сторон’, о сельскихъ на родин угощеніяхъ, росказни, на которыя солдатъ особенно падокъ), все это вмст волшебно дйствовало на успокоеніе умовъ: не успли мы дойти до Бжаницъ, гд должны были встртиться съ Государемъ, возвращавшимся изъ-за границы, какъ уже люди стали неузнаваемы.

Въ Бжаницахъ дло такого успокоенія едва однакожъ не пострадало, благодаря безтактности офицеровъ. Для встрчи Государя полкъ рано утромъ выведенъ былъ на площадь и построенъ въ колонны. Отняли вольно. Между офицерами рчь зашла объ обращеніи съ нижними чинами, одни {Миклашевскій, Летюхинъ, Капнистъ, Жуковъ. Вс они, вскор посл того, мало по малу выбыли изъ полка, кто въ адъютанты, кто въ отставку.} держались того мннія, что путемъ внушенія и убжденія приличне всего вести солдата къ сознанію его долга, ни сколько ни нарушая дисциплины, другіе (въ томъ числ и мой соартельщикъ А. Бутовскій), защищали старую рутину: они утверждали, что едино Iвенный въ этомъ отношеніи стимулъ, это — палка и что безъ палки съ солдатомъ ничего не подлаешь. Эти разсужденія не замедлили перейти въ споръ, споръ жаркій и настолько громкій, что близъ стоящій батальонъ могъ его слышать и въ самомъ дл слышалъ, разумется, люди этого батальона узнали при этомъ много такого, отъ чего дисциплина не могла быть въ выигрыш. Къ счастію, въ самый разгаръ спора, дали знать, что Государь уже близко…

Государь, свъ на лошадь, подскакалъ къ колоннамъ и сталъ ихъ объзжать кругомъ, съ людьми нсколько разъ здоровался, офицерамъ — ни слова! Лицо его было гнвно. Во время объзда онъ не переставалъ горячо говорить полковому командиру, за нимъ слдовавшему, въ его голос слышался выговоръ. Мн удалось, когда онъ прозжалъ мимо меня, уловить слдующія слова ‘….передъ взводомъ, а суются длить Европу’. Надо думать, что пропущенныя мною слова были… Не умютъ порядочно пройти, или что-нибудь въ этомъ род. Ясно, что Государь говорилъ объ офицерахъ. Пропустивъ мимо себя полкъ церемоніальнымъ маршемъ и поблагодаривъ людей, Государь тотчасъ слъ въ коляску и ухалъ. Какъ посл намъ стало извстно, не съ однимъ нашимъ полкомъ обошелся онъ такъ сурово: съ другими полками было тоже, или почти тоже.

Вообще походомъ я скучалъ. Я не находилъ удовлетворенія моимъ наклонностямъ въ нашей артели, гд думали только о томъ, чтобы хорошо пость, время проводили или въ праздности или въ пошлой болтовн. Это все бы еще ничего, такъ какъ я не зналъ о состав другихъ офицерскихъ артелей и не могъ длать сравненій, но я не могъ хладнокровно смотрть, какъ старшій Бутовскій, Алексй, третируетъ своего брата Петра, моего соученика по Ришельевскому институту, а между тмъ Петръ былъ человкъ смирный, богобоязливый и рабски покорный своему брату. Разъ какъ-то, изъ-за какого то пустяка, и то совершенно напрасно, онъ набросился на Петра. Я не вытерплъ, за него вступился, наговорилъ Алексю такихъ вещей, которыя для его самолюбія не могли быть лестны, и мы съ нимъ разсорились. На другой день я отправился въ Снно {Штабъ полка.} и перепросился въ другую роту, въ артель двухъ братьевъ Семеновыхъ, Михаила и Николая, а съ тмъ вмст и Ивана Ивановича Богдановича. Этотъ послдній давно уже зазывалъ меня въ свой кружокъ. Прямо изъ Снно я пріхалъ къ нимъ.

Самый уже пріемъ со стороны моихъ новыхъ товарищей меня обворожилъ, а за тмъ, на первыхъ же порахъ я увидлъ себя въ совсмъ другой сфер: золотая умренность, открытость обращенія, прелесть любопытныхъ и живыхъ бесдъ, къ тому жъ книги, краски, музыка, конечно на сколько это было возможно въ поход, словомъ, въ этомъ пріют я нашелъ все чего алкалъ, на что откликнулись мои инстинкты. Съ тмъ вмст я видлъ, что вс трое мои новые товарищи меня полюбили, и я полюбилъ ихъ отъ всей души. Весь остальной походъ до Вильны былъ для меня пріятнйшей прогулкой. Михаилъ Николаевичъ, даромъ что нсколькими годами моложе своего брата, обладалъ характеромъ вполн установившимся, отъ своихъ правилъ онъ не отступалъ ни на шагъ и не позволялъ себ увлекаться въ какія нибудь крайности. Къ самому себ онъ былъ особенно строгъ. Нердко онъ, дружески надо мною подшучивая, замчалъ мн, что я еще ‘не выкипятился’, что я моложе моихъ лтъ. О людяхъ своей роты онъ заботился, какъ о своихъ дтяхъ. При тхъ же добрыхъ началахъ, братъ его Николай {Впослдствіи директоръ Рязанской гимназіи, и за тмъ Вятскій губернаторъ. П. Б.} былъ другой человкъ. Смотрли онъ на вещи поверхностно. Къ тому же весь свой запасъ мышленія онъ ограничилъ съ одной стороны вкомъ Людовика XIV, съ другой Волтеромъ и Руссо. Онъ особенно любилъ Буало, зналъ наизустъ его Art Potique, его Le Lutrin и нсколько сатиръ. Въ Петербург у него оставалась библіотека, въ которой первое мсто занимали полныя сочиненія названныхъ писателей. Не смотря на такую замкнутость его воззрній, я много обязанъ Николаю Николаевичу: до сближенія съ нимъ, произведенія чисто литературныя — романы, posies и т. п. я считалъ слишкомъ достаточными для моего умственнаго обихода, онъ же открылъ мн новый міръ, міръ дятельности мысли,

Третій мой товарищъ И. И. Богдановичъ {Изъ канерпажей, онъ вышелъ изъ корпуса годами пятью раньше меня.}, при отличныхъ свойствахъ души, отличался болзненною, можно сказать, впечатлительностью. Этотъ недостатокъ въ немъ выражался крайнею неровностью въ расположеніи духа: то онъ бывалъ привтливъ, уступчивъ, говорливъ и предавался самой задушевной веселости, то, безъ видимой причины, мрачно углублялся въ самого себя, во всхъ видлъ недоброжелателей, подозрвалъ противъ себя какіе-то замыслы. Такое непостоянство характера Богдановича не могло не отразиться и на моихъ съ нимъ отношеніяхъ: то мы были въ дружб, то во ‘вражд’ и, бывало, подолгу между собою не говорили. Съ другой стороны, для Богдановича весь міръ заключался въ его служебныхъ обязанностяхъ. Онъ отдавался имъ, не заглядывая по сторонамъ. Это его погубило впослдствіи. Четырнадцатаго Декабря, при чтеніи послдняго манифеста, когда произнесено было имя Николая, какъ императора, Богдановичъ прервалъ чтеца и возгласилъ ‘Константина’. Но Богдановичъ не принадлежалъ къ политическому тайному обществу, онъ не зналъ и знать не хотлъ никакихъ незаконныхъ направленій. Онъ ни когда ничего не читалъ, хотя и обладалъ умомъ живымъ и логичнымъ, но т клочки образованія, которые онъ вынесъ изъ Пажескаго корпуса, онъ, какъ только надлъ эполеты, закинулъ par dessus les mou lins {Поверхъ мельницъ.}. Еслибъ Богдановичъ зналъ, что т, которые подъ предлогомъ законности заручили его на сторону Константина противъ Николая, въ сущности не хотли ни того ни другаго, онъ не попалъ бы въ западню. Онъ увидлъ, что далъ промахъ, но увидлъ только тогда уже, какъ его вспышку назвали измной. Не трудно угадать что за тмъ послдовало: совсть подняла бурю въ его сознаніи, а его мнительность довершила остальное. Утромъ 15 Декабря, когда распустили полкъ, простоявшій всю ночь въ ружь, наготов, Богдановичъ пришелъ къ себ на квартиру и тотчасъ услалъ куда-то своего едора. Когда тотъ вернулся, то нашелъ уже лишь бездыханный трупъ своего господина, на полу, въ луж крови…. Но я забжалъ впередъ, возвращаюсь къ моему разсказу.

Стоянка гвардіи въ Блоруссіи завершилась маневрами, которыми Государь остался совершенно доволенъ и принялъ небывалое дотол приглашеніе своей гвардіи: откушать у нея хлба-соли. Пиръ былъ задуманъ широко и, должно быть, задуманъ задолго до его исполненія, припасы къ нему выписывались изъ дальнихъ мстъ, напр. вина изъ Риги, рыба изъ Астрахани и т. д. Столъ приготовлялся на тысячу особъ, для чего возвели галлерею, съ мстами въ ней, устроенными амфитеатромъ, такъ что Государь, занимая центръ онаго, былъ на виду у всхъ присутствовавшихъ. Едва успли уссться по мстамъ, раздалось хлопанье пробокъ. Государь, сказавъ: ‘Ruse contre ruse!’ {Хитрость противъ хитрости.} веллъ наполнить свой бокалъ и, вставъ, первый провозгласилъ тостъ въ честь гвардіи. Посл царскаго бокала, тосты не прерывались во весь обдъ. Натянутости не было никакой, вс говорили шумно, громко. Вн галлереи — другой громъ и шумъ: тамъ пировала вся гвардія, тамъ нсколько хоровъ музыки, псенники, все это сливалось въ одинъ нестройный, но торжественный гулъ.

Предупредительности Государя въ произнесеніи тоста приписы вали особенное значеніе. У всхъ оставалось еще свжо въ памяти, съ какимъ нескрываемымъ гнвомъ Государь, на своемъ пути изъ за границы, встрчалъ гвардейскіе полки, и вдругъ такой рзкій поворотъ, такое неожиданное благоволеніе! Варьяцій на эту тему было много, говорили, что Государь смягчился и допустилъ позвать себя на обдъ, желая тмъ явить готовность свою къ забвенію стараго, къ нкотораго рода примиренію си своей гвардіей. Не мене толковъ возбуждала и догадка, кому первому вспала оригинальная мысль объ обд? Одни приписывали ее Чернышову, другіе Бенкендорфу, а иные кому и повыше…. Этотъ вопросъ такъ и остался неразгаданнымъ.

Съ мста маневровъ гвардія двинулась къ Вильн, гд изъ нашего полка должны были занять квартиры полковой штабъ и первый батальонъ, а прочіе два батальона расположены были по окрестностямъ. Тутъ, къ великому моему сожалнію, мн пришлось разстаться съ моими добрыми спутниками, такъ какъ всхъ прапорщиковъ прикомандировали къ первому батальону. Вильна, прекрасный городъ, не представлялъ однакожъ пріятной стоянки для Русскаго войска: Поляки смотрли на насъ изъ-подлобья и насъ чуждались. Поэтому я и мои новые соквартиранты большею частью не выходили изъ дому, не зная, чмъ занять свое время. Простоявъ въ Вильн восемь мсяцевъ, гвардія выступила въ обратный путь. Походъ этотъ мы совершали чрезъ Остзейскій край, и ко времени Петергофскихъ празднествъ вся гвардія стянулась къ Петергофу, гд, простоявъ нсколько дней, стала расходиться по своимъ квартирамъ, но не въ прежнемъ порядкк: до похода, полки въ полномъ своемъ состав помщались каждый въ своихъ Петербургскихъ казармахъ, по возвращеніи же изъ похода, въ Петербургъ вступали только по два батальона, а третій расквартировывался по окрестнымъ мстамъ, черезъ полгода его смнялъ другой батальонъ, а за тмъ въ свою очередь и третій. Мра эта, какъ говорили, принята была съ гигіеническою цлью: солдату такимъ образомъ предоставлялось періодически пользоваться сельскимъ воздухомъ и отдыхомъ отъ трудовъ гарнизонной службы. что при тогдашней двадцатипяти-лтней служб было большимъ облегченіемъ. Но вотъ, около этого же, помнится, времени, введенъ новый порядокъ и по другой части: капитанъ, при производств въ полковники, не оставался продолжать службу въ томъ же полку, а переводился въ другой гвардейскій полкъ. При этомъ послднемъ нововведеніи, заботливость о здоровь и отдых не могла конечно имть мсто, и потому въ мр этой угадывали другую цль, именно ослабить товарищескую связь между Офицерами. Нтъ сомннія, что таже мысль имла свою долю участія и въ первомъ случа, но только относительно нижнихъ чиновъ, при новомъ расквартированіи гвардіи вн столицы.

Вслдствіе этого новаго порядка нашъ (третій) баталіонъ изъ-подъ Петергофа прямо перешелъ на ‘загородное расположеніе’, при чемъ наша рота (М. Н. Семенова) заняла деревню Витину, а верстахъ въ пятнадцати оттуда остановился со взводомъ другой роты офицеръ, котораго назову Зетомъ {Псевдонимъ.}. Съ нимъ я еще мало былъ знакомъ. Въ Витино Семеновъ перевезъ изъ города свое фортепіано, его братъ Николай прислалъ мн книгъ, и мы зажили не дурно, не смотря на то, что насъ окружала страшная глушь.

Съ этого времени я началъ ‘читать’. Первое что мн попалось въ руки была знаменитая рчь Руссо о вліяніи наукъ и художествъ на правы. Книга эта мн открыла необозримый просторъ для мысли, она поразила меня новизной и смлостью воззрній на ту степень искаженіи своей натуры, до какой, какъ вщалъ Руссо, дошелъ человкъ чрезъ лабиринтъ цивилизаціи. Разумется, вс положенія, вс выводы философа я принималъ на-вру и усвоивалъ безпрекословно, и это тмъ легче, что среди непрерывнаго для меня уединенія ничто изъ обыденной дйствительности не сильно было затмить т идеи, которыя пламенными чертами напечатлвались въ моемъ воображеніи. Еслибъ мн тогда понадобилось изобразить состояніе моего духа, я, конечно, выразился бы совсмъ иначе иди и вовсе не съумлъ бы выразиться, но теперь, на разстояніи слишкомъ шестидесяти лтъ, оно представляется мн во всей своей нагот.

У себя, въ Витин, обмниваться мыслями мн было не съ кмъ, такъ какъ мой сожитель былъ человкъ вполн положительный: онъ далеко не одобрялъ моихъ бредней и, что еще хуже, надъ ними подтрунивалъ, повторяя прежнее на мой счетъ замчаніе, что я еще не выкипятился, что мн нужно еще поприглядться къ свту. Чмъ дале, чмъ боле я встрчалъ противорчій со стороны Семенова, тмъ больше, не смотря на мое глубокое къ нему уваженіе, я находилъ въ немъ неподготовленности и, наконецъ, неспособности къ обсужденію такихъ отвлеченностей.

Зетъ, нердко навщавшій насъ, особливо въ начал загородной стоянки, оказался боле податливымъ на толки о предмет меня занимавшемъ, по когда между нами разговоръ начиналъ склоняться въ эту сторону, то оба они, Зетъ и Семеновъ, видимо старались его заминать. Однажды Зетъ мн сказалъ: ‘И охота вамъ заводить съ Михайломъ Николаевичемъ рчь о подобныхъ вещахъ! Разв вы не видите, что онъ этого но любить?’

Общество Зета я находилъ очень пріятнымъ. Въ этомъ человк мн нравились безыскусственность, открытость въ обращеніи и логичность во взглядахъ. Первыя мои къ нему поздки развлекались отчасти игрою въ шахматы, а иногда и музыкой: Зетъ довольно виртуозно владлъ смычкомъ, безъ одушевленія впрочемъ. Но за тмъ мало-по-малу и шахматы, и музыка были забыты: разговоръ всегда находилъ пищу безъ натяжки, мысли какъ бы сами собой наводили на сюжеты, всегда интересные. Мой собесдникъ, при возбужденіи какого либо вопроса, приступалъ къ его толкованію прямо, безъ изворотовъ, не смотря на то, что воспитывался у оо. Іезуитовъ, гд-то въ провинціи, напротивъ, онъ порицалъ порядки заведенные въ ихъ коллегіумахъ. Окончательное образованіе Зетъ получилъ въ одномъ изъ лучшихъ въ то время пансіоновъ Петербурга.

Въ моихъ бесдахъ съ Зетомъ я не во всемъ съ нимъ сходился, напримръ во взгляд его на искусства. Зетъ видлъ въ нихъ не боле какъ орудіе для празднаго развлеченія, почти какъ дтскую игрушку, но имющую прямаго вліянія на благосостояніе обществъ. Онъ говорилъ, что, въ масс человчества меньшинство, которому одному доступно эстетическое чувство, совершенно ничтожно по своей численности, что громадное большинство, можно сказать ‘все человчество’, въ искусствахъ не можетъ знать толку, стало-быть въ нихъ не нуждается, такъ какъ оно слишкомъ подавлено заботами о своемъ матеріальномъ существованіи, что ежели, для того чтобы облагородить натуру человка, расширить его понятія, нужны примры или поученія, то не разумне ли ихъ черпать прямо изъ самой природы, чмъ изъ произведеній искусствъ — подражаній ей боле или мене слабыхъ, что точно также было было бы разумне, еслибъ устроенныя уже общества обращали свои силы, трудъ, время и богатства на положительныя пользы большинства людей, на облегченіе его ‘непрошеннаго’ жалкаго существованія, чмъ тратить эти драгоцнныя силы на поощренія художествъ, въ угоду лишь самому ничтожному меньшинству, что, наконецъ, я, поклонникъ Руссо, впадаю въ противорчіе съ самимъ собою, восхваляя то, что женевскій мой оракулъ признаетъ пагубнымъ для истиннаго счастья людей.

Во всемъ этомъ я находилъ много правды. Меня особенно приводила въ смущеніе послдняя аргументація моего оппонента, какъ улика въ непослдовательности. Я узжалъ отъ него недовольный самимъ собою, но за тмъ, впечатлнія, оставленныя во мн каждымъ споромъ, ослабвали боле и боле и переходили опять въ убжденіе, что лишь одни эстетическія наслажденія способны вознаградить человка за то существованіе, которое Зетъ называлъ ‘непрошеннымъ’. Въ томъ же род Зетъ судилъ и о всхъ прочихъ предметахъ, напр. о театр, но еще. строже. Сценическія представленія, говорилъ онъ, какъ подражаніе природ, еще боле должны быть отнесены къ числу праздныхъ и, на этотъ разъ, даже вредныхъ забавъ, въ нихъ встрчаются противорчія и чудовищныя несообразности, извращающія природу, вмсто того чтобъ заимствовать изъ нея красоту и гармонію. На сцен мысли и чувства выражаются самымъ неестественнымъ образомъ, стихами или, что еще смшне, музыкой, даже при изображеніи предсмертныхъ мученій! Сверхъ того, сцена — школа двуличія. Намъ нужна лишь прямота, лишь правда, какъ въ частной, такъ и въ общественной жизни, а между тмъ артистъ натуживается, чтобъ казаться инымъ, чмъ онъ есть, значитъ — лжетъ, значитъ надуваетъ публику, это своего рода мошенничество и чмъ ловче актеръ смошенничаетъ, тмъ и славы ему больше. Оттого-то Зетъ, когда мы перешли въ Петербургъ, въ спектакл не бывалъ, я же хотя опять находилъ много правды въ его сужденіяхъ о театр, не переставалъ увлекаться имъ по прежнему.

Какъ ни кажутся теперь нелпыми и праздными подобныя умствованія, они въ то время дйствительно осаждали мою голову, какъ это бываетъ въ извстный періодъ жизни съ каждымъ изъ тхъ, кто сколько-нибудь надленъ способностью мыслить и чувствовать.

Среди такихъ-то философствованій незамтно наступилъ терминъ загородной стоянки, и мы перешли въ Петербургъ. Въ Петербург я длилъ время между службой и посщеніями знакомыхъ семейныхъ домовъ, прочіе мои досуги я отдавалъ беззавтно моимъ любимымъ приманкамъ — опер и Эрмитажу. Читалось въ это время конечно очень мало, еще меньше случалось заноситься въ ‘завиральныя идеи’. Это послднее упражненіе шло слабе и потому еще, что въ глуши Витинскаго уединенія наши философскіе създы были какъ бы случайною новинкою, съ запасомъ мыслей, собранныхъ каждымъ изъ насъ въ промежуткахъ этихъ създовъ, здсь же, въ Петербург, я жилъ не на одной квартир съ Зетомъ, и этотъ интересъ расплывался и мельчалъ.

По возвращеніи изъ похода, я прожилъ съ Семеновыми еще годъ, если не больше, въ Петербург. Что было причиною, что я съ ними разлучился, припомнить не могу, знаю только, что съ ними, равно какъись третьимъ ихъ братомъ Василіемъ, тогда съ ними жившимъ, я разстался какъ нельзя больше дружески, доказательствомъ тому служитъ и до сихъ поръ сохранившаяся у меня переписка съ однимъ изъ нихъ, Мих. Николаевичемъ, за то время, когда, посл всхъ передрягъ, я жилъ уже въ деревн. Здсь слдуетъ замтить, что когда я былъ освобожденъ изъ крпости, Семеновыхъ я уже въ полку не засталъ, и съ тхъ поръ не имлъ о нихъ свдній, за исключеніемъ лишь того, что они жили въ своемъ имніи въ Раненбургскомъ узд. Отозваться къ нимъ я не ршался изъ опасенія потревожить ихъ моимъ письмомъ, такъ какъ въ то время на прикосновенныхъ къ длу Декабристовъ смотрли какъ на зачумленныхъ. Но съ 1846 г. между мной и М. Н. переписка началась, и переписка самая задушевная, и дятельно продолжалась боле десяти лтъ, послднее его ко мн письмо помчено отъ Августа 1856 г. Впослдствіи я случайно узналъ, что онъ около этого времени умеръ. А вотъ и еще знакъ пріязни ко мн Семеновыхъ: изъ нихъ В. И., возвращаясь съ женой въ Петербургъ изъ Грузіи, гд онъ служилъ, сдлалъ большой объздъ на Верхнеднпровскъ, чтобъ со мной видться, но не засталъ меня дома: я былъ въ то время на Кавказскихъ водахъ {Этотъ Семеновъ — переводчикъ Раупаховой трагедіи Земная ночь.}.

Въ Петербург мое времяпровожденіе разнообразилось и посщеніемъ холостыхъ вечеровъ. На такіе вечера сходились у Искрицкаго, пріятеля Зета, чрезъ котораго я съ нимъ и познакомился. Впослдствіи, когда мы служили уже за Кавказомъ, Искрицкій мн говорилъ, что, благодаря дяд его . В. Булгарину, сходки эти у него заподозрны были въ связяхъ съ тайнымъ обществомъ. Это совершенная ложь. Искрицкій хотя и оказался прикосновеннымъ къ декабрьскому длу, но на его Вторникахъ друзья его сходились не для чего инаго, какъ только чтобъ повидаться между собою на распашку, на этихъ Вторникахъ было много шума отъ болтовни, шутокъ, остротъ и т. п., но ничего въ этихъ сходкахъ не происходило серьезнаго, а тмъ боле вреднаго для правительства.

Такова-то была моя Петербургская жизнь. Она такъ отвчала моимъ наклонностямъ, что я не промнялъ бы ея но ни на какую другую, хотя бы мн за то сулили самыя богатыя средства. Разстаться съ Петербургомъ было для меня совершенно немыслимо. Но вышло не то, далеко не то…

Осенью 1825 года нашъ батальонъ выступилъ на загородную стоянку, на этотъ разъ въ Петергофъ, на смну тому батальону, въ которомъ служилъ Богдановичъ. На встрчномъ поход оба батальона сошлись на привал въ Красномъ-Кабачк. Надо замтить, что за полгода передъ тмъ, когда Иванъ Ивановичъ отправлялся изъ Петербурга на загородную стоянку, мы были съ нимъ во ‘вражд’, и потому цлые полгода между собой не только не говорили, но и не видались. Но когда при этой встрч онъ меня увидлъ, то бросился ко мн на шею. Это радостное свиданіе длилось не боле пяти минутъ, такъ какъ ихъ батальонъ уже снимался съ привала и готовъ былъ тронуться въ путь. Только я и видлъ моего добраго Ивана Ивановича!

II. (Первая встрча съ Декабристами,— Арестъ.— Допросъ самимъ Государемъ безъ свидтелей.— Въ Кронштат.— Въ Петропавловской крпости.— Слдствіе.— Ссылка).

Изъ записаннаго въ 1826 году.

Въ Апрл 1825 года мн случилось стоять во внутреннемъ караул Зимняго дворца. Караулъ этотъ въ то время занималъ корридоръ, ведшій изъ смежной залы кавалергардскаго караула, офицеромъ котораго, на этотъ разъ, былъ Свистуновъ, мой соученикъ по Пажескому корпусу. Такимъ образомъ мы съ нимъ цлый день провели вмст, у общаго обоимъ карауламъ столика, за большимъ экраномъ камина. Съ Свистуновымъ я не встрчался со времени выпуска изъ корпуса. Бесда между нами шла оживленно, мы, казалось, сошлись во вкусахъ и наклонностяхъ. Я остался доволенъ проведеннымъ днемъ, Свистуновъ тоже, что видно было уже изъ того, что, при снятіи съ караула, онъ просилъ меня не миновать его двери, ежели мн когда-либо доведется быть въ той сторон, гд онъ квартируетъ.

Въ первый же мой визитъ Свистунову моя будущность была ршена. Мы дотолковались до разныхъ откровенностей и, въ конц концовъ, собесдникъ мой мн сообщилъ, что онъ принадлежитъ къ тайному обществу, и предложилъ мн послдовать его примру. Не долго думавши, не дождавшись даже дальнйшихъ объясненій, я далъ ему ‘слово’. Эти объясненія не замедлили излиться въ восторженной рчи, предметъ которой требовалъ выраженій и оборотовъ мн незнакомыхъ, такъ какъ моя тогдашняя мудрость во Французскомъ разговор заключалась лишь въ ‘здравствуй’ да ‘прощай’, съ примсью разв пустыхъ банальныхъ фразъ, мой же собесдникъ владлъ этимъ языкомъ какъ своимъ природнымъ.

Вышедъ отъ Свистунова, я шелъ куда глаза глядятъ, безъ плана и безъ цли. Въ моей голов бродили смутныя, но не тревожныя мысли. Такъ какъ прежде я не слышалъ о существованіи другихъ тайныхъ обществъ кром братства масоновъ, то это послднее легко отождествилось у меня съ моимъ новымъ членствомъ: сказано ‘тайное’, значитъ масонство! Чтожъ, масонство, какъ видно, дло недурное, на масоновъ смотрятъ какъ на людей высшей интеллигенціи, какъ на людей передовыхъ, и въ числ ближайшихъ нашихъ наставниковъ были масоны: старикъ Оде-де-Сіонъ — масонъ, Триполи — масонъ (этотъ и не скрывалъ, что онъ масонъ), дядя мой, князь Манвеловъ, тоже масонъ, самъ Триполи, когда о дяд зашла рчь, отозвался о немъ: ‘Oh, il est des ntres, il est aussi mystrieux {О, онъ изъ нашихъ, онъ также таинствененъ.}, а я въ немъ этого и не подозрвалъ!’ Какъ слышно, между высшими государственными людьми многіе принадлежатъ къ тайному обществу, на это указывалъ и Свистуновъ. Да чего тутъ! Самъ Государь, говорятъ, масонъ, и т. д. и т. д. все въ томъ же род.

Послдующіе за тмъ два мои визита Свистунову, съ цлью добиться отъ него боле положительныхъ объясненій, были неудачны: въ первый, я засталъ у него нсколько человкъ гостей, во второй — одного, сидвшаго въ сторон за газетой. Это былъ товарищъ Свистунова по полку, съ которымъ знакомъ я не былъ, но въ лицо его зналъ. Съ Свистуновымъ мы распрощались надолго: онъ мн сказалъ, что не сегодня, такъ завтра онъ узжаетъ за ремонтомъ. Неудача эта меня однакожъ не очень заботила, такъ какъ я не зналъ, было ли въ положеніяхъ общества заране намчено время для какихъ-либо дйствій. На поверхности окружающей меня жизни была тишь, а вглубь заглянуть мн и не мыслилось, спшить съ объясненіями крайности не представлялось, вернется со своей командировки, тогда и объяснимся. Времени впереди — цлое море!

Между тмъ прерванныя такимъ образомъ, съ одной стороны, сношенія, стали завязываться съ другой. Мой товарищъ Зетъ заподозрилъ мои, небывалые прежде, визиты Свистунову. Отъ слова къ слову, Зетъ мн открылъ, что онъ состоитъ членомъ тайнаго братства (этого прежде я не зналъ), въ дух котораго и желаетъ войти со мною въ общеніе. Я съ радостію далъ согласіе, я не усомнился, что вновь предлагаемое братство — тоже самое, которому я уже не былъ чуждъ, я ухватился за представляющуюся мн возможность удовлетворить мое любопытство. Но тутъ дло пошло на чистоту: цль обществаистребленіе предержащей власти мн была сообщена, но о срок исполненія этой цли не было слова, а довдаться о томъ я и не подумалъ. Между тмъ эта конечная цль, такъ круто мн объявленная, привела меня въ ужасъ. Я ршительно отвергъ ее, сказавъ, что для меня немыслимо и подумать лишить жизни и послдняго плебея, еслибъ даже онъ и заслуживалъ подобной кары.

Посл этого разговоръ нашъ былъ недологъ. Мы кончили тмъ, что происшедшее между нами въ т минуты должно оставаться втайн и какъ бы забытымъ и что, по крайней мр, прежде чмъ я на чемъ либо остановлюсь, мн нужно время за размышленіе. Зетъ не настаивалъ, мы остались по прежнему друзьями.

Ежели я, не колеблясь, отдалъ себя въ руки Свистунову, съ которымъ лтъ пять не встрчался, то какъ было не довриться Зету? Съ нимъ мы провели вмст боле чмъ два года и, казалось, хорошо узнали другъ друга, на него я надялся, какъ на каменную стну. Но, не смотря на это, послднее открытіе произвело во мн такое потрясеніе, что я въ тотъ же день свалился — заболлъ горячкой. По причин этой-то болзни я не могъ слдовать съ полкомъ въ лагери и все ли горное время оставался въ Петербург.

Вскор посл того какъ полкъ пришелъ изъ лагерей, я выздоровлъ и предался моей обычной жизни. Болзнь какъ будто вышибла изъ меня недавнюю напасть и меня отрезвила, ежели когда и схватывали ощущенія безпокойства, то не надолго, я всегда утшалъ себя тмъ, что вотъ Свистуновъ, рано или поздно, да наконецъ прідетъ же, и я, наступи на горло, все у него вывдаю. Какъ знать, можетъ быть существуетъ и другое подобное общество, но съ намреніями мене варварскими, ежели же оба они одной и той же птицы перья, то я просто отъ Свистунова возьму мое слово назадъ, и буду чистъ: вдь Зету слова я не далъ! Такъ я и остался въ выжидательномъ положеніи. Зетъ молчалъ и не заводилъ разговора о ‘дл’, а я и подавно.

Среди такихъ-то обстоятельствъ мы вновь перебрались съ нашимъ батальономъ на загородное расположеніе въ глухой, относительно, Петергофъ: тишина, бездятельность, непроходимая проза жизни. Въ это время мы съ Зетомъ читали Шеллингову біологію, по Велланскому’ въ чемъ намъ изрдка помогалъ нашъ лкарь. Но такая матерія, могла ли она служить развлеченіемъ для моей живой, впечатлительной натуры? Я началъ скучать, а съ тмъ вмст морально уединяться, сосредодотачиваться, и тутъ стали во мн пробуждаться прежнія тревоги. Раздлить ихъ было не съ кмъ, я жаждалъ излить предъ кмъ нибудь всю мою душу. Мн вспала на умъ отрадная мысль: посовтываться съ кмъ-либо изъ моихъ друзей.

Мой первый выборъ палъ на М. Н. Семенова: онъ одинъ могъ спасти меня отъ этого адскаго затрудненія. Но какимъ образомъ явиться передъ нимъ, какъ преступнику — да, преступнику? Это слово грозно звучало въ моей совсти. Мое признаніе было бы слишкомъ внезапно, слишкомъ дико предъ непреклонностью убжденій Семенова. Я не могъ надяться съ перваго же раза возбудить въ немъ участіе ко мн, а одна мысль хоть на минуту уронить себя въ его мнніи была для меня невыносима. И такъ я оставилъ мысль о Семенов и остановился на другомъ лиц, на одномъ изъ моихъ школьныхъ товарищей, съ которымъ, квартируя въ одномъ дом (Гарновскомъ) и по выход изъ корпуса, мы очень часто видались, очень часто бесдовали и вообще находились въ наилучшихъ отношеніяхъ. Это былъ человкъ съ кроткимъ, ровныхъ характеромъ, далеко не эксцентрикъ, по съ либеральнымъ и въ высшей степени гуманнымъ направленіемъ. Этотъ школьный мой другъ былъ Яковъ Ростовцовъ.

Я не зналъ, и до сихъ поръ не знаю, принадлежалъ ли Ростои цовъ къ ‘обществу’, да я и не ради толковъ объ обществ хотлъ его видть: я только желалъ у него вывдать, никого не называя, ниже и себя, какъ бы онъ поступилъ, еслибъ очутился въ положеніи подобномъ моему, но открывая, что въ этомъ случа я подразумваю себя. Но, видно, судьб не угодно было, чтобъ эта моя попытки имла успхъ. Я два раза здилъ за этимъ изъ Петергофа въ Петербургъ. Въ первую изъ этихъ поздокъ, когда я пришелъ къ Ростовцову, у него сидлъ какой-то незнакомый мн господинъ, а во вторую я у него засталъ двухъ общихъ нашихъ пріятелей, В. Ссменова’и Башуцкаго. ‘Вотъ кстати’, сказали они, какъ бы сговорившись, ‘а у насъ сегодня маленькое литературное засданіе’. Читали отрывки изъ ‘Князя Пожарскаго’ трагедіи, которую писалъ тогда Ростовцовъ, читалъ не самъ авторъ (онъ былъ заика), а Семеновъ. Вечоръ прошелъ допоздна очень пріятно, но не для меня собственно: я, съ чмъ пріхалъ, съ тмъ долженъ былъ и ухать, такъ какъ, бывъ отпущенъ на срокъ, не хотлъ опоздать возвращеніемъ къ своему мсту. Я, однакожъ, не унывалъ, меня не покидала все таже мысль: времени впереди нтъ конца, еще успемъ! Я не подозрвалъ, что мы уже наканун смутныхъ дней.

И въ самомъ дл, въ Петергоф вскор было получено извстіе о кончин императора Александра Павловича. Присягнули Константину.

Зетъ впалъ въ безпокойство и отъ времени до времени сталъ сильно задумываться. ‘Что съ тобою?’ спросилъ я у него, ‘ты какъ будто но въ себ, ужъ не жалешь ли объ Александр Павлович? Сколько знаю, ты не былъ въ числ его поклонниковъ’.— ‘А я такъ удивляюсь’, возразилъ онъ сухо, ‘какъ можно не быть поражену при такомъ важномъ событіи: мало ли что можетъ случиться!’

Посл первой присяги новому Государю, Зету принесли письмо изъ Петербурга. Прочитавъ это письмо, Зетъ проговорилъ: ‘Нечего длать, придется създить въ Петербургъ’.— ‘Зачмъ это?’ — ‘Пріхала мадамъ Ванвицъ {Помщица одной съ Зетомъ губерніи. Зетъ упоминалъ о ней и прежде. Ванвицъ — псевдонимъ.} и желаетъ со мною повидаться’.

На другой день онъ отправился въ Петербургъ. Оттуда онъ вернулся съ важными новостями: Константинъ Павловичъ отказывается отъ престола, къ нему посланъ важный сановникъ, а потомъ и Мы хайлъ Павловичъ похалъ въ Варшаву, гвардія и народъ въ тревог, всеобщее недоумніе.

Дня за два до 14-го Декабря, Зетъ получилъ коротенькую записку, безъ подписи, въ записк этой было лишь сказано: ‘У насъ все готово, держитесь крпко’. ‘Что это значитъ?’ спросилъ я. ‘А значитъ то’, отвчалъ Зетъ, ‘что гвардія, разъ присягнувъ Константину, не присягнетъ Николаю’.

Посл этого, весьма натурально, между Зетомъ и мною другихъ разговоровъ не было какъ на эту тему. Мн только казалось странно, что я, сильне чмъ Зетъ былъ убжденъ въ томъ, что гвардіи и нельзя было поступить иначе: присяга не шутка, какъ таки, поклявшись въ врности одному, вдругъ, ни съ того ни съ сего, давать такую же клятву другому, но узнавъ заране, почему первая клятва остается недйствительною {Въ то время мы и не могли подумать о томъ, что еслибъ распоряженіе покойнаго Императора о престолонаслдіи было обнародовано заблаговременно, то было бы хуже — заговорщики успли бы подвести свои мины не подъ одну только Сенатскую площадь.}! Мы протолковали далеко за полночь и поршили тмъ, чтобъ Николаю не присягать. Въ заключеніе, я предложилъ слдующее: дабы наше сопротивленіе не имло, по возможности, вида открытаго непослушанія, прежде чмъ обрядъ присяги начнется, вызвать Щербинскаго (нашъ батальонный командиръ) въ другую комнату, тамъ объявить ему нашъ отказъ отъ присяги Николаю и, ежели Щербинскій потребуетъ, отдать ему наши шпаги безпрекословно.

Зетъ согласился, но какъ-то но вдругъ. Вообще онъ сталъ держать себя въ отношеніи ко мн иначе, прежде, въ нашихъ обсужденіяхъ, я почти всегда сознавалъ его превосходство надо мною, теперь же выходило наоборотъ: онъ постоянно оказывалъ уступчивость. Съ тмъ вмст и выраженіе въ его чертахъ измнилось: оно стало безпокойно, не говоря уже, что онъ очень похудалъ за это короткое время, какая-то странная, какъ бы судорожная, улыбка, не сходила съ его лица. Не трудно было догадаться, что, въ послднюю свою поздку въ Петербургъ, онъ узналъ что либо важное, что можетъ быть онъ видлся тамъ со своими друзьями и вошелъ съ ними въ особыя соглашенія. Но зачмъ онъ ихъ отъ меня скрывалъ, онъ, который, при нсколькихъ случаяхъ, отдавалъ справедливость моимъ дйствіямъ? Я не могъ этого понять, а допытываться находилъ для себя… неудобнымъ.

Въ самый день 14-го Декабря я стоялъ въ караул. День тянулся спокойно, ко мн на гауптвахту никто не заглядывалъ. Было еще засвтло, когда я узналъ, что офицеры сходятся на присягу, чего съ гауптвахты не было видно. Я теперь не припомню, у кого происходила эта церемонія: у Щербинскаго ли, батальоннаго нашего командира, или у генерала Чичерина, старшаго воинскаго начальника въ Петергоф. Въ это время часовой крикнулъ: ‘Вонъ!’ Подъхали сани. Изъ нихъ ловко выпрыгнулъ Чичеринъ и. сбросивъ съ себя шубу, обратился къ караулу, поздоровался съ солдатами отрывисто, но ласково, и продолжалъ тономъ убжденія: ‘Смотри же, ребята, я на васъ надюсь, надюсь, что у васъ все будетъ тихо и благополучно. Я не сомнваюсь, что тихо все обойдется’… и т. д. и т. д. все таже и одна псня. Генералъ сдлалъ бы лучше, еслибъ воздержался отъ необычнаго съ солдатомъ краснорчія: такая новизна не могла не задть вниманіе ихъ. Какъ только вошли опять въ караульню, между ними поднялись толки и догадки о причин такой любезности со стороны чужаго имъ генерала {Чичеринъ — командиръ лейбъ-драгунскаго полка.}. Я пріотворилъ къ нимъ дверь и сказалъ, что они будутъ мн мшать спать, если не умолкнутъ, тотчасъ водворилась тишина. Уснуть, разумется, я не могъ, съ нетерпніемъ ожидая, чмъ все это кончится.

Когда совсмъ стемнло, и горла свча, дверь вдругъ растворилась и вошелъ Зетъ. Это онъ прямо съ присяги, въ мундир. Я рванулся къ нему. ‘Ну что, какъ?’ спрашиваю и съ тмъ вмст вижу, что онъ на себя не похожъ: блденъ какъ смерть.

— ‘Да что!’ съ трудомъ выговорилъ онъ. ‘Я поспшилъ, чтобъ теб сказать’…

— ‘Что же, присягнулъ?’

— ‘Никакъ нельзя было иначе’.

— ‘Это отчего?’

— ‘Да такъ… Когда я вошелъ, гд собрались, вс на меня вдругъ взглянули какъ-то странно, подозрительно, какъ будто знали. Да я и нездоровъ, чертъ его знаетъ отчего… все меня… вотъ опять’… и онъ поспшилъ къ двери.

— ‘Присягни-жъ и ты’, сказалъ онъ уходя, ‘теперь уже нечего, вдь мы условились, чтобъ заодно’.

Я его проводилъ до наружной двери караульни. Переступая порогъ, онъ еще разъ сказалъ: ‘Присягни же, смотри’, и скрылся въ темнот ночи.

Все это приводило меня въ смущеніе. Ясно было, что мой бдный Зетъ просто струсилъ: никто и никакимъ образомъ не могъ узнать, что между нами было соглашено. Если бы и въ самомъ дл что-либо знали, Зету ничто не мшало объясниться наедин съ Щербинскимъ и дать себя арестовать. Да, наконецъ, лучшимъ ручательствомъ того, что наша тайна осталась тайной служитъ то, что ежели бы Щербинскій о ней провдалъ, то, нтъ сомннія, арестовалъ бы насъ еще до присяги.

Вслдъ за уходомъ Зета, на гауптвахту явился Щербинскій съ священникомъ и привелъ караулъ къ присяг.

Поздно уже ночью, когда вся стихло, вдругъ послышался топотъ скорыхъ шаговъ по платформ, громко стукнула выходная дверь, и ко мн вбгаетъ Норовъ {Офицеръ вашего батальона.}. ‘Вотъ новость’, произнесъ онъ торопливо и подавляя голосъ: ‘въ Петербург бунтъ, Милорадовичъ убитъ!’ Это поразило меня несказанно. Наскоро обмнявшись со мною парою словъ, Норовъ выбжалъ изъ комнаты.

Когда я снялся съ караула, то засталъ Зета нсколько успокоеннымъ, но молчаливымъ. На мои вопросы онъ отвчалъ кратко, съ явной неохотой. Молчалъ и я, не желая ему надодать.

Въ туже ночь нашъ батальонъ выступилъ къ Петербургу.

Уже разсвло, когда мы пришли на привалъ, тутъ тоже ни. при вал стояли уланы.

Мы, Измайловцы, собрались на завтракъ въ мстной гостиниц. Разговоръ исключительно вращался на важности тогдашняго положенія длъ. Щербинскій видимо роблъ, терялся. Зашелъ вопросъ: такъ какъ сообщеніе съ Петербургомъ прервано, а солдаты, нтъ сомннія, ничего врнаго о происшедшемъ не знаютъ, то благоразумно ли оставлять ихъ въ невдніи и тмъ, можетъ быть, дать злоумышленникамъ возможность распускать ложные слухи въ пользу своего предпріятія? Какъ знать, можетъ быть, бунтъ не на столько еще подавленъ, чтобъ не могъ снова вспыхнуть. На это я первый подалъ мнніе, что слдуетъ не медлить и предъ фрунтомъ батальона громко объявить, что нсколько ротъ гвардіи вышли изъ повиновенія, и когда Милорадовичъ подъхалъ къ нимъ чтобы ихъ образумить, то выстрломъ изъ толпы былъ смертельно раненъ. ‘Этимъ’, заключилъ я, ‘вы, полковникъ, внушите къ себ довріе солдатъ и вооружите ихъ противъ убійцъ любимаго генерала’. Посл того не прошло и четверти часа, какъ получено было предписаніе остановить движеніе батальона и возвратиться въ Петергофъ. Такъ мой совтъ остался втун: онъ могъ быть полезенъ лишь при дальнйшемъ движеніи къ столиц.

По пробитіи ‘подъема’ я подходилъ уже къ батальону, выстроившемуся къ выступленію въ обратный путь, какъ увидлъ кружокъ офицеровъ, уланскихъ и нашихъ, среди которыхъ одинъ энергически ораторствовалъ, размахивая руками. Я подошелъ. Это былъ уланскій офицеръ Скалонъ. Онъ утверждалъ, что бунтъ въ Петербург не только не унялся, какъ можно было заключить изъ нашего возвращенія, но что, напротивъ, бунтъ растетъ, что посл Милорадовича, Михаилъ Павловичъ едва но подвергся той же участи, а равно и митрополитъ, явившійся съ крестомъ увщевать непокорныхъ, что они, вырвавъ крестъ изъ его рукъ, били его крестомъ по голов и т. п… Зетъ до того воспламенился этимъ разсказомъ, что бросился было къ батальону, дабы его возмутить, но, къ счастью, Норовъ, тутъ же стоявшій, по допустилъ его къ тому. Въ эту минуту батальонъ быль уже готовъ двинуться, и мы поспшили къ своимъ мстамъ.

По возвращеніи въ Петергофъ, первые дни мы провели въ совершенной тишин, безъ всякихъ выдающихся случаевъ, на улицахъ было почти пусто. Сообщенія съ Петербургомъ не было замтно, по слухи ходили, слухи робкіе, смутные, безсвязные: называли Бестужевыхъ, говорили, что Государь былъ предупрежденъ о возмущеніи какимъ-то лейбъ-егерскимъ офицеромъ. Толки эти но имли исхода для разъясненій тмъ боле, что и внутри города сообщенія не было: каждый сидлъ у себя дома, офицеры видлись между собою тогда лишь, когда сходились по служб. Наконецъ, до насъ дошла всть о самоубійств Богдановича! Это сильно обоихъ насъ поразило: Богдановичъ былъ общимъ нашимъ другомъ. Наши съ Зетомъ бесды приняли характеръ печальный, но въ отношеніи собственно насъ самихъ не особенно тревожный: буря насъ миновала — ну, и слава Богу! Себя мы хвалили за сдержанность и осторожность: поступи мы иначе, быть можетъ, мы еще больше испортили бы дло. Какъ можно было угадать, чмъ именно эта вспышка развяжется въ Петербург? Вдь только тамъ и могло разршиться, чья возметъ — Константина или Николая. Тамъ весь Фокусъ, вся сила, а мы здсь что съ нашею горстью? Еслибъ кинулись, очертя голову, въ такое рискованное предпріятіе, могли бы, ни-за-что, ни-про-что, попасть въ просакъ и погубить батальонъ. Словомъ, мы стали боле и боле успокоиваться, стали находить, что бда стрясется только на тхъ, кто участвовалъ въ бунт, кто захваченъ на площади, тамъ конечно многіе пострадаютъ. Мы просиживали у камина далеко за полночь и отходили ко сну безмятежно.

Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, именно 23 Декабря, часовъ въ 11 вечера, среди полнйшей тишины, прерываемой лишь храпомъ нашихъ слугъ, въ комнат этихъ послднихъ вдругъ послышался необычайный шумъ, за тмъ лязгъ засова наружной двери. Къ намъ входитъ Щербинскій и смертно блдный, подходя ко мн: ‘Государь Императоръ’, началъ онъ (въ эту минуту вошелъ фельдъегерь), ‘изволилъ приказать арестовать васъ, пожалуйте вашу шпагу и приготовьте ваши бумаги, какія у васъ есть, вотъ имъ (онъ указалъ на фельдъегеря) повелно представить васъ прямо къ Его Величеству’.

При этомъ слов Зетъ бросился съ крикомъ въ уголъ комнаты, схватилъ тамъ свою шпагу и, суя ее въ руки Щербинскаго, продолжалъ кричать: ‘Тутъ виноватъ я, я одинъ. Гангебловъ не виноватъ ни въ чемъ. Везите и меня къ Государю!’

— ‘Да мн не приказано васъ арестовывать, я не въ прав этого сдлать’.

— ‘Говорю вамъ’, повторялъ Зетъ, возвышая еще голосъ, ‘говорю вамъ, полковникъ, я одинъ, понимаете-ли? Я одинъ тутъ виноватъ, я Государю во всемъ признаюсь, всю правду ему выскажу, ежели вы меня не арестуете, вы будете отвчать, берите мою шпагу и отправляйте меня вмст съ Гангебловымъ’.

Зетъ былъ въ полномъ разстройств духа, я же, не находя въ томъ что сдлалъ ничего незаконнаго (въ моей голов только вертлась присяга), былъ спокойне, приписывая мой арестъ ложному доносу и увренный, что, посл перваго же допроса, меня отпустятъ съ миромъ. Мои сборы были недолги: бумагъ, которыя могли бы меня компрометировать, у меня не было. Когда все было готово къ вызду, мы спустились съ лстницы и размстились въ саняхъ: фельдъегерь слъ по средин между Зетомъ и мною. Морозъ былъ жестокій, ночь хоть глазъ выколи. Дорогою мы, разумется, молчали, узнали только, что везшій насъ фельдъегерь былъ Годефруа. На станціи мы не перемолвились ни однимъ словомъ. Когда сани были поданы, Годефруа. намъ сказалъ: ‘Мм. гг., я долженъ васъ предупредить, что мн приказано васъ обыскать, нтъ ли при васъ какого либо оружія, но я этого не сдлаю, въ полной увренности, что, какъ благородные люди, вы меня не погубите’. Мы ему предложили обыскать, но онъ ршительно отказался.

Въ Зимнемъ дворц насъ ввели въ небольшую, ярко освщенную комнату, гд никого не было. Вскор, изъ противоположной двери, къ намъ вошелъ дежурный генералъ Потаповъ.

— ‘Кто изъ васъ Гангебловъ?’ спросилъ онъ.

— ‘Я, ваше прев-во’, отозвался я.

— ‘Вы знаете, за что вы арестованы?’

— ‘Не знаю, ваше прев-во’.

Потаповъ съ тмъ же вопросомъ перешелъ къ Зету.

— ‘Знаю’, твердо произнесъ Зетъ. ‘Я арестовалъ себя за то. что принадлежу къ тайному политическому обществу’, и за тмъ полилась непрерывнымъ, восторженнымъ потокомъ, рчь, изъ которой, къ величайшему моему удивленію, я узналъ, что онъ, Зетъ, еще въ 1817 году, былъ принятъ въ братство Карбонаровъ Итальянцемъ, профессоромъ Джилли {Объ этомъ Джилли Зетъ раза два или три мн говорилъ, но какъ о простомъ знакомк.}, вскор посл того умершимъ въ дом сумасшедшихъ: что въ недавнее время онъ вступилъ и въ Сверное политическое общество, и т. д. и т. д.

Но дале я уже ничего не слышалъ: при этой фраз меня бросило въ жаръ, я едва устоялъ на ногахъ, въ моей памяти быстро промелькнули вс, даже мельчайшіе, случаи, начиная отъ Свистунова до послдней поздки Зета въ Петербургъ и до ‘привала’. Все это ясно проблеснуло въ моей голов, все вмстилось въ одномъ мгновеніи, очевидно стало, что не споръ за Константина или Николая, а Свистуновское братство подняло бурю. Теперь я уже напередъ зналъ, чмъ буду встрченъ у Государя. Но, думалось мн: быть не можетъ! Свистуновъ далеко — за ремонтомъ…

Между тмъ Зетъ заключилъ свою исповдь Потапову такъ: ‘Вотъ все, что я имю сказать’.

Потаповъ, слушавшій съ напряженнымъ вниманіемъ и видимо пораженный, молча вышелъ изъ комнаты.

Черезъ нсколько минутъ таже дверь снова отворилась, и ген. Мартыновъ (бывшій мой полковой командиръ) веллъ мн слдовать за собою. Пройдя съ нимъ дв или три пустыя залы, я вдругъ очутился лицомъ къ лицу съ Николаемъ Павловичемъ. Онъ былъ одинъ въ комнат, въ сюртук, безъ эполетовъ. Я не видалъ его въ такомъ простомъ наряд съ тхъ поръ, какъ въ бытность камеръ-пажемъ бывалъ на воскресныхъ дежурствахъ въ его Аничковомъ дворц. Онъ стоялъ, подбоченясь лвой рукой, лицомъ къ двери, какъ бы ожидая моего появленія.

— ‘Подойдите ближе ко мн’, сказалъ Государь. ‘Еще ближе’, и, давъ мн приблизиться мене чмъ на два шага, произнесъ: ‘Вотъ такъ’.

Николай Павловичъ былъ блденъ, въ чертахъ его исхудалаго лица выражалось сдерживаемое волненіе. Вперивъ мн въ глаза свой проницательный взоръ, онъ, почти ласковымъ голосомъ, началъ такъ:

— ‘Что вы, батюшка, надлали?.. Что вы это только надлали?.. Вы знаете, за что вы арестованы?..

— ‘Никакъ нтъ, Ваше Величество, не знаю.

— ‘Вы бы должны были поступить, какъ поступилъ вашъ товарищъ (при этомъ онъ указалъ на двери, чрезъ которыя я вошелъ, какъ бы поясняя, что подразумваетъ Зета). Вы могли впасть, какъ онъ, въ заблужденіе, въ ошибку, но имли времени опомниться, поправить вашъ проступокъ искреннимъ раскаяніемъ. Были вы знакомы съ Оболенскимъ и Бестужевымъ?’

— ‘Оболенскаго, Ваше Высочество, я зналъ только въ лицо, а съ Бестужевымъ встрчался въ обществахъ, но очень рдко’.

— ‘Я не о томъ васъ спрашиваю’, какъ бы вспыливъ, замтилъ Николай Павловичъ, ‘я хочу знать, были ли вы съ ними въ сношеніяхъ по тайному обществу?’

— ‘Никакъ нтъ, Ваше Высочество, не былъ’.

— ‘Не Высочество, а Ве-ли-чество’, вдругъ, смягчивъ голосъ, поправилъ Государь. ‘Были ли вы’, продолжалъ онъ, ‘были ли вы въ списк покойнаго Государя?’

— ‘Не знаю, Ваше Величество, и не могъ этого знать’.

— ‘Вы мн должны сказать, кому вы дали слово принадлежать къ политическому тайному обществу’.

— ‘Ваше Величество, мн не было даже извстно о существованіи общества съ политическою цлью, я зналъ, что есть общества религіозныя, но ни въ одно изъ нихъ я не вступалъ’. Говоря это, я горлъ отъ стыда, такъ какъ ложью я всегда гнушался {Съ тхъ поръ прошло около 60 лтъ, но разговоръ этотъ изложенъ здсь совершенно врно, такъ какъ онъ заимствованъ изъ записокъ, которыя я велъ въ 1826 (разв нарушенъ порядокъ, въ которомъ Государь предлагалъ вопросы, да и то едва ли). Слова Государя часто съ тхъ поръ повторялись въ моей памяти.}.

Тутъ Николай Павловичъ, не сводя съ моихъ глазъ пристальнаго взора, взялъ меня подъ руку и сталъ водить изъ угла въ уголь залы.

— ‘Послушайте’, началъ онъ, понизивъ голосъ, ‘послушайте, вы играете въ крупную и ставите ва-банкъ. Замтьте, что я не напоминаю вамъ о присяг, которую вы дали на врность вашему

Государю и вашему отечеству, это дло вашей совсти предъ Богомъ. Но вы должны были не забывать, что вы дали под-пис-ку, что не вступите ни въ какое тайное общество. Такими вещами шутить нельзя. Вы не могли не замтить, что я васъ всегда отличалъ, вы служили при жен’, и т. д. и т. д. Государь не задавалъ уже мн вопросовъ, а непрерывно говорилъ одинъ, фономъ, гд слышались не то упрекъ, не то сожалніе. Между прочимъ онъ сказалъ: ‘Вы помните прошлогодній лагерь, вы помните что разъ было во время развода…. Видите, какъ я съ вами откровененъ. Платите и вы мн тмъ же, съ тхъ поръ вы у меня были на особомъ отличномъ счету’. Эти слова меня озадачили, я никакъ не могъ понять, на какое такое особенное обстоятельство намекаетъ Николай Павловичъ. За тмъ онъ еще продолжалъ, но что дале говорилъ, того не припомню, какъ потому, что рчь эта велась довольно долго, такъ и по той причин, что былъ заинтересованъ загадочнымъ намекомъ на лагерный разводъ. Наконецъ, не слыша никакого съ моей стороны отзыва, Государь видимо терялъ терпніе, и когда мы дошли до того мста, съ котораго начали ходить и гд Мартыновъ все это время стоялъ на вытяжку, Государь остановился и, повернувъ меня лицомъ къ себ, ‘ну’, сказалъ онъ, ‘теперь вы на меня не пеняйте: я для васъ сдлалъ все что могъ сдлать…. Такъ вы не хотите признаться? Смотрите мн прямо въ глаза! Такъ вы не хотите признаться? Въ послдній разъ васъ спрашиваю: кому вы дали слово?’

— Ваше Величество, я не знаю за собой никакой вины.

‘Поймите, въ послдній разъ васъ спрашиваю: никому слова не давали?’

— Никому, произнесъ я ршительно.

‘И вы скажете, что вы не дали слова Свистунову?’

— Н—тъ.

‘И вы это говорите, какъ благородный офицеръ?’

Я совершенно растерялся. Я не могъ двинуть языкомъ….

‘Видите, Павелъ Петровичъ’, гнвно сказалъ Государь, указывая на меня Мартынову. ‘Вы не врили, вы его защищали — вотъ вамъ!!… Посадите его въ отдльную комнату’.

Мартыновъ и я вышли. Въ той комнат, гд оставался Зетъ, онъ приказалъ мн дожидаться, а Зета повелъ съ собою.

Я остался одинъ среди совершенной тишины. Необычайность и громадность значенія того, что со мною совершилось въ такое короткое время, въ какіе нибудь три-четыре часа, мысль, что я на столько обратилъ на себя вниманіе Государя, что самъ Государь лично меня допрашивалъ, и рядомъ съ этимъ, мое наглое и такъ пошло оборвавшееся лганье, все это быстро смнялось въ моемъ разстроенномъ сознаніи. Я надялся, впрочемъ, что мое моральное паденіе дальше не пойдетъ: съ Зетомъ Государь, врно, заведетъ рчь обо мн. Какъ не завести? Вмст жили. Но Зетъ меня не выдастъ, не выдастъ и потому уже, что не знаетъ, держусь ли я еще слова, которое далъ Свистунову. Мы такъ давно объ этихъ вещахъ съ нимъ не толковали! Словомъ, я былъ не совсмъ еще сбитъ съ позиціи.

Вошелъ Мартыновъ, а за нимъ и Зетъ. Мартыновъ веллъ мн тоже слдовать за собою. Мы пошли дальше. Въ одной изъ комнатъ писалъ какой-то адъютантъ, тутъ нашъ вожатый, приказавъ намъ дожидаться, пошелъ за слдующія двери. Посл довольно долгаго ожиданія, во время котораго мы, въ присутствіи адъютанта, не могли перемолвиться ни однимъ словомъ, насъ позвали, ввели въ комнату, полную разнаго чиновнаго народа и суетливаго движенія, и сдали фельдъегерю, но уже не Годерфруа, а другому. Онъ насъ привезъ въ крпость. Когда сани остановились у комендантскаго подъзда, который мн былъ памятенъ {Комендантъ Петропавловской крпости ген. Сукинъ, въ старые годы, былъ съ моимъ отцомъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ. По желанію отца я у Сукина бывалъ изрдка.}, я, не стсняясь соглядатайствомъ фельдъегеря, сказалъ Зету:

— ‘Прощай же!’

— ‘Какъ такъ?’

— ‘Да такъ: Государь приказалъ посадитъ меня особо.

Мы обнялись, горячо обнялись.

Передъ комендантомъ мы предстали не вдругъ, а тогда только, какъ вернулся плацъ-адъютантъ, которому, при вход въ канцелярію, нашимъ фельдъегеремъ былъ переданъ конвертъ. Отъ коменданта мы вышли съ плацъ-адъютантомъ, который на пути намъ сказалъ: ‘Васъ, господа, не знаемъ какъ и разсадить: вс помщенія заняты’. И въ самомъ дл, мы вмст введены были въ большой, сводчатый казематъ. гд было много солдатъ, казематъ этотъ служилъ караульней. Насъ завели за досчатую перегородку, не выше двухъ съ половиною аршинъ, устроенную у противоположнаго отъ входа угла и, вопреки приказанію Государя, тамъ насъ оставили. Въ отверстіе маленькой двери поставленные у нея два часовые вставили накрестъ свои ружья. Говорить между собою мы могли свободно, но лишь въ полголоса, чему и способствовалъ, и вмст съ тмъ затруднялъ, гомонъ караульныхъ.

— ‘Ну что?’ былъ первый мой вопросъ, ‘какъ Государь съ тобой обошелся?’

— ‘О! онъ нсколько разъ меня обнималъ, сказалъ, что прощаетъ, чтобъ я посидлъ только подъ арестомъ, пока кончится слдствіе’.

— ‘Что же ты ему говорилъ?’

— ‘Да тоже, что высказалъ Потапову: къ этому я хорошо приготовился: я всю дорогу обдумывалъ, времени на то было довольно. Государь допытывался о Галямин и Вогданович, онъ зналъ, что они были друзьями. Я ему сказалъ, что они давно разсорились, что Богдановичъ былъ человкъ несчастный, такъ какъ онъ былъ преданъ пагубной привычк ранней своей юности. При этомъ Государь спросилъ у Мартынова: ‘Правда это, Павелъ Петровичъ?’ — ‘Не могу утверждать, Ваше Величество’, сказалъ Мартыновъ, ‘но знаю, что Богдановичъ былъ нрава очень угрюмаго, подозрительнаго, былъ раздражителенъ и щекотливъ’.— ‘Я первый’, продолжалъ Зетъ, ‘о теб заговорилъ, что ты ни въ чемъ не виноватъ, но Николай Павловичъ какъ будто не обратилъ на это вниманія, какъ будто и не слышалъ, а посл о теб уже не упоминалъ’.

Мы пробесдовали до утра и на другой день до вечера, говорили и о постороннихъ предметахъ, возвращаясь отъ времени до времени къ настоящему. Тутъ я узналъ много такого, на что прежде не обращалъ вниманія: что казалось мн невроятнымъ, баснословнымъ, то теперь представилось положительнымъ фактомъ, напр. казнь Людовика XVI, о которой, хоть мимоходомъ мн и случалось слышать, но я врилъ въ нее не больше какъ врилъ вообще въ историческія басни, какъ-то вскормленіе Ромула волчицей и пр.

Точно также Зетъ только теперь мн открылъ, что смерть императора Александра Павловича должна была служить сигналомъ къ открытію дйствій Общества. При этомъ я спросилъ у Зета: ‘Почему же онъ прежде меня объ этомъ не предупредилъ? Почему онъ оставлялъ меня въ невдніи о срок, въ который Общество должно было привести въ исполненіе свой планъ? Знать это’, прибавилъ я, ‘было для меня чрезвычайно важно, какъ вижу теперь’.

— ‘Не могъ же я’, отвчалъ Зетъ, ‘не могъ же я всего теб открыть посл того, какъ ты не захотлъ согласиться на главную мру, на истребленіе властей, безъ чего цль Общества не могла быть достигнута’.

— ‘Положимъ это такъ’, возражалъ я, ‘но посл бунта отчего ты мн не открылъ, что бунтъ былъ поднятъ для собственныхъ цлей Общества, а вовсе не для того, чтобы дать престолъ Константину? Ежели теперь ты самъ ршился добровольно явиться съ повинной къ Царю, то какъ ты не подумалъ, что, при подобныхъ же обстоятельствахъ, такой шагъ былъ бы не безполезенъ и для меня?’

— ‘Да я никакъ не ожидалъ’, оправдывался мой собесдникъ, ‘чтобъ и тебя арестовали, о нашихъ тайныхъ длахъ мы такъ давно не упоминали, что мн и въ голову не приходило, чтобъ тебя хватились’.

Я смолчалъ. Малодушіе, охватившее Зета при присяг, еще можно было чмъ нибудь извинить: внезапный страхъ, чувство невольное, вдругъ подавить такое чувство мы не властны, но этотъ изворотъ Зета, къ тому же проговоренный совершенно беззастнчиво, меня глубоко возмутилъ. Ему, работавшему въ Петербург подъ однимъ предлогомъ, а со мною въ Петергоф подъ другимъ — ему ‘не приходило въ голову’, что въ послднемъ случа онъ работаетъ не на чистоту.

Зетъ, чмъ дале, тмъ боле приходилъ въ себя. До того же, съ тхъ поръ какъ онъ, вышедъ отъ Государя, присоединился ко мн, онъ оставался чрезвычайно разстроеннымъ, черты его лица какъ-то подергивались, онъ былъ, казалось, въ жару, и нервная улыбка его не покидала. Отъ времени до времени онъ повторялъ:

— ‘Теперь ужъ нечего!… теперь все кончено, все пропало! Ужъ не стоитъ увертываться, лучше говорить всю правду!’

На другой день посл нашего арестованія насъ повезли, вечеромъ, въ Зимній дворецъ.

Меня позвали перваго и ввели въ ту самую залу, гд наканун меня допрашивалъ Государь. Въ лвомъ отъ меня углу противоположной стны залы, на этотъ разъ, сидлъ у столика генералъ адъютантъ Левашовъ.

— ‘Подойдите’, сказалъ онъ. ‘Отвчайте на вопросы, которые я вамъ буду задавать’.

Я сталъ у него за плечомъ, такъ чтобы мн было видно, что онъ будетъ писать. По первымъ же моимъ отвтамъ, которые онъ записывалъ, я увидлъ, что Русскій генералъ, носящій Русское имя, не твердъ въ Русской орографіи. Это меня не столько насмшило, сколько испугало: не у мста поставленный знакъ препинанія можетъ, чего добраго, измнить смыслъ моей рчи. Я не утерплъ:

— ‘Ваше пр—во’, сказалъ я, ‘позвольте мн самому писать’.

— ‘Что-жъ’, закричалъ онъ, привскочивъ на стул, ‘разв я не умю писать по-русски?’

Въ это самое мгновеніе что-то стукнуло и шорхнуло, взглянувъ влво, откуда это послышалось, я увидлъ черную вертикальную полосу непритворенной двери, противъ той, въ которую я вошелъ… Это Государь! мелькнуло у меня въ голов. И въ самомъ дл, кто другой могъ тамъ быть, кто могъ стоять или сидть въ темной комнат, вблизи собственныхъ царскихъ покоевъ? Въ показаніяхъ, данныхъ Левашову, я сознался только въ томъ, что далъ слово Свистунову, который мн передалъ, что цль Общества стремиться къ республиканской фирм правленія и къ соединенію Славянскихъ племенъ въ одно политическое тло. Посл меня позванъ былъ къ Левашову Зетъ. Когда онъ вернулся отъ него, обоихъ насъ привели въ комендантскую канцелярію: тамъ, накинувъ на насъ огромныя волчьи шубы, насъ сдали двумъ фельдъегерямъ. Передъ тмъ, чтобъ ссть въ сани, мы опять обнялись и разлучились. Меня привезли въ Кронштадтъ и посадили на гауптвахту, занимаемую карауломъ отъ морской артиллеріи.

Въ Кронштадт меня продержали, помнится, боле мсяца. Караульные офицеры были простые, но очень добрые ребята, они, равно какъ и заходившіе къ нимъ, нердко по нскольку человкъ, ихъ сослуживцы, относились ко мн очень любезно. Отъ нихъ я узналъ, что тоже въ Кронштадт на гауптвахтахъ сидятъ, на одной Шереметевъ {Помнится, л.-гв. Московскаго полка.}, а на другой мой пріятель графъ Коновницынъ (Петръ), котораго, какъ говорили, Государь тоже простилъ. Отъ офицеровъ нашей гауптвахты доносились до меня и разные слухи, напримръ, что Ермоловъ перешелъ со своимъ корпусомъ Кавказъ и идетъ на присоединеніе къ бунтовщикамъ, что Польша тоже возстала, и т. п. На первыхъ дняхъ моего здсь ареста, поздно ночью, меня навстилъ братъ моего и Коновницына пріятеля, Лихонинъ, съ которымъ я иногда встрчался у Искрицкаго, пробылъ онъ у меня съ полчаса, и среди разговора, ловко всунулъ мн въ руку свертокъ съ серебрянными рублями, сказавъ, что это отъ Коновницына. На другой же день кстати я получилъ деньги черезъ моего полковаго командира, до того же времени, вс, содержащіеся на Кронштадтскихъ гауптвахтахъ. столовались караульными офицерами, до полученія пособій изъ дому. Заносились иногда и литературныя новости, одна изъ нихъ пришлась мн по душ: это только что вышедшія тогда въ свтъ мелкія стихотворенія Пушкина {Съ эпиграфомъ: aetas prima canat ашогеа, posterior tumultua. Карамзинъ испугался за Пушкина, увидавъ на его книжк этотъ эпиграфъ. П. Б.}. Они были для меня источникомъ величайшаго наслажденія.

Почти черезъ мсяцъ, какъ выше уже упомянуто, меня перевезли въ Петропавловскую крпость, и заключили въ той ея части, которая называется ‘подъ флагомъ’, въ комнат довольно просторной, съ окномъ на Неву. Къ этой комнат надо было подняться по узкой лстниц, на маленькую площадку, гд стоялъ часовой и гд было только двое дверей, одна близъ другой, подъ прямымъ угломъ. За первой изъ нихъ, съ замкомъ и засовомъ, слышались чьи-то одинокіе шаги (тамъ уже былъ узникъ), въ другую ввели меня. Такимъ образомъ я имлъ сосда, но кто онъ, отъ меня это, разумется, было скрыто. Мы такъ близко находились другъ отъ друга, что легко могли бы переговариваться, по это было строго запрещено.

Первые дни моего здсь ареста проходили въ совершенной тишин, такъ какъ эта часть крпости отдлена отъ прочихъ помщеній, и до нея не достигаетъ никакой шумъ. Я имлъ кое-какое развлеченіе смотрть въ окно на то, что двигалось по скованной льдомъ Нев, но мой сосдъ и тмъ не могъ пользоваться: его окно обращено было во внутрь крпости, да и то, быть можетъ, было покрыто слоемъ извести. При обоихъ нашихъ казематахъ прислужникъ былъ одинъ, молчаливый какъ рыба: онъ не отвчалъ даже на вопросъ, что сегодня, Понедльникъ или Вторникъ? Одно, что сколько нибудь разнообразило монотонное теченіе времени, это были урочные визиты плацъ-адъютантовъ: утромъ и вечеромъ, въ извстные часы, они являлись минутъ на пять-на десять.

На первой же недл моего водворенія въ этомъ каземат, меня водили въ залу засданія Слдственной Комиссіи. Тамъ я засталъ одного только Бенкендорфа. Его пріемъ подйствовалъ на меня успокоительно, въ тихой, кроткой рчи онъ меня убждалъ покориться необходимости, говорилъ, что, посл того какъ Государь лично удостоврился въ моемъ, конечно, необдуманномъ проступк, всякая неискренность ни къ чему уже не поведетъ, кром какъ къ затягиванію дла, съ которымъ Государь желаетъ покончить до коронаціи, что лишь нсколько главныхъ виновниковъ (при этомъ онъ окинулъ глазами залу, какъ бы украдкой) не могутъ, конечно, не подвергнуться должной кар, но что прочіе будутъ помилованы. Въ заключеніе онъ сказалъ, что Николай Ивановичъ Депрерадовичъ очень обо мн интересуется {}.

На другой день, плацъ-адъютантъ принесъ мн ‘вопросные пункты’ отъ Слдственной Комиссіи. Взглянувъ на эту бумагу, я сказалъ: ‘Да это лишнее, на эти самые пункты я уже отвчалъ генер. Левашову’.— ‘Ничего’, замтилъ онъ, ‘вы все-таки должны и тутъ написать, такъ приказано’.

Всю эту комедію я принялъ тогда за чистую монету. О Депрерадович онъ упомянулъ на основаніи разв того, что въ одинъ изъ моихъ поздравительныхъ визитовъ Депрерадовичу этотъ послдній меня ему представилъ.

Нечего длать, надо было покориться. Въ этихъ отвтныхъ пунктахъ я повторилъ письменно почти тоже, что отвчалъ изустно Левашову, только прибавилъ, что глубоко сожалю, что допустилъ себя до такого преступленія и предаю себя милосердію Государя. Въ черновой этихъ отвтовъ, въ заключеніе, я написалъ было: ‘Осмливаюсь просить одной милости у Его Величества — отпустить меня къ больному отъ ранъ старику отцу, 40 лтъ прослужившему своимъ государямъ, дабы моею заботливостью я могъ облегчить страданія его послднихъ дней, посл же его смерти я явлюсь немедля, хотя бы то было на вчное заключеніе’. Эта просьба была мною вся вычеркнута и пропущена при переписк начисто. Къ моему удивленію, когда я отдавалъ плацъ-адъютанту мою бумагу для представленія въ Комиссію, то онъ потребовалъ, чтобъ я выдалъ и черновую моихъ отвтовъ. Я воспротивился, долго спорилъ, но въ конц концовъ долженъ былъ уступить.

На той же недл ко мн вошелъ бывшій мой полковой командиръ, ген. Мартыновъ, и просидлъ у меня довольно долго. ‘Государь Императоръ’, началъ онъ, ‘самъ изволилъ читать ваши отвтные пункты. Его Величество сдлалъ изъ нихъ весьма выгодное заключеніе о вашихъ способностяхъ и изволилъ признаться, что съ этой стороны онъ васъ вовсе не зналъ’. Мой поститель вообще относился о сдланномъ мною ‘по служб’ ложномъ шаг съ большимъ сожалніемъ, чего я вовсе отъ него не ожидалъ, разспрашивалъ также о моемъ отц. Изъ этого я заключилъ, что Государь прочелъ и черновую моихъ отвтовъ. При этомъ я просилъ, чтобы мн было позволено написать къ отцу, онъ общалъ доложить Государю. Въ минуту ухода отъ меня, Мартыновъ сказалъ: ‘Я долженъ вамъ замтить, что въ отношеніи къ вашимъ старшимъ вы себя держали не всегда скромно, помните, вы отказались пожаловать ко мн обдать, съ тхъ поръ я уже васъ и не приглашалъ’ {Вотъ на что мтилъ этотъ урокъ. Однажды, на ученьи къ экзерциргауз. мн удалось въ дйствіи разршить одну изъ труднйшихъ задачъ тактики. Мартыновъ пришелъ въ восторгъ, и когда баталіонъ возвращался съ ученья, онъ подослалъ ко мн адъютанта съ приглашеніемъ къ обду. Это мн крайне не понравилось: награждать обдомъ какъ школьника за выученный урокъ! Я просилъ адъютанта за меня извиниться и не пошелъ.}.

За посщеніемъ меня Мартыновымъ настали снова однообразіе и подавляющая праздность. Газъ, уже очень поздно вечеромъ, чтобъ чмъ нибудь себя занять, я безсознательно сталъ разгонять скуку музыкою и ‘въ полъ-голоса’ свистать. Не усплъ я кончить одну арію, какъ послышалъ робкій аплодисментъ сосда, и за тмъ нсколько отрывочныхъ его свистковъ, какъ бы вызывающихъ повторить мою затю. Другая арія, исполненная уже смле, вызвала и боле смлое одобреніе. Часовой не мшалъ намъ, молчалъ: ему, вроятно, въ его ‘сдач’, приказывалось наблюдать только, чтобъ мы между собой не разговаривали. Съ этой стороны, такимъ образомъ, препятствія не было, оставалось ожидать, не скажетъ ли чего на этотъ счетъ плацъ адъютантъ, но вотъ и онъ, при урочной этого утра визитаціи, обошелся со мною, какъ и всегда, очень любезно и отъ меня ушелъ, не сдлавъ никакого замчанія. Это мн развязало руки или, буквальне сказать, развязало уста, и съ этихъ поръ я уже не стсняясь потшалъ моего сосда, то аріями изъ Россини, то изъ Фрейшюца и т. п. Не задолго до моего перемщенія въ другое мсто, общій обоихъ казематовъ прислужникъ заочно познакомилъ насъ, и тутъ мн стало извстно, что мой сосдъ графъ Чернышовъ, Захаръ Григорьевичъ, кавалергардъ.

Около этого времени, подобно Мартынову, обходилъ казематы ген. Стрекаловъ. Онъ мн сказалъ: ‘Государь Императоръ приказалъ вамъ объявить, что писать къ вашему отцу онъ вамъ не можетъ позволить, и что это лишеніе будетъ вамъ зачтено въ наказаніе’. Такой результатъ моей просьбы удивилъ меня.

Много спустя, меня еще водили въ залу Коммиссіи, гд я засталъ Бенкендорфа, и при немъ только прокурора. Бенкендорфъ привтствовалъ меня слдующимъ замчаніемъ: ‘Вопреки вашему отрицанію, Свистуновъ утверждаетъ, что онъ вамъ сообщилъ о цли Общества истребить Императорскую фамилію, что, слдовательно, преступная цль эта вамъ была извстна. Свистуновъ готовъ подтвердить это на очной ставк, для этого вы сюда и призваны’. Я отвчалъ: ‘Быть можетъ, Свистуновъ и говорилъ мн объ этомъ, но я его не понялъ, онъ говорилъ тогда по-французски, и въ такихъ выраженіяхъ, которыя для меня были совершенно новы, а я постыдился предъ нимъ сознаться, что его не понимаю. Въ этой неумстной моей щекотливости, но только въ ней, я признаю себя виновнымъ’.

— А въ самомъ ли дл, поспшилъ замтить прокуроръ, въ самомъ ли дл Свистуновъ по-французски съ вами объяснялся?

‘Спросите у самого Свистунова’, сказалъ я.

Бенкендорфъ при этомъ съ строго-недовольной миной взглянулъ на прокурора, и молча, наклоненіемъ головы меня отпустилъ. Я вышелъ изъ залы чрезвычайно удивленный такимъ снисхожденіемъ.

Незадолго до перемщенія моего въ другой казематъ, фельдшеръ, навщавшій меня въ т дни, мн сказывалъ, что Свистуновъ пытался лишить себя жизни: онъ разбилъ въ куски стеклянный шкаликъ (лампадку) своего каземата, и эти куски проглотилъ. Докторъ Эльканъ его вылчилъ самыми героическими средствами.

Наконецъ, меня перевели въ другую частъ крпости, называемую ‘Анненскимъ Кавальеромъ’, въ мрачный казематъ въ 24-ре шага длины и 8-мь ширины, съ маленькимъ квадратнымъ окномъ въ стн, толщиною въ этомъ мст аршина въ три. Шагахъ въ 12—15 отъ окна возвышалась стна самого Кавальера и застняла свтъ: съ трудомъ можно было читать крупный шрифтъ Евангелія, да и то лишь около полуденнаго времени. Низкій сводъ этого каземата былъ обвшанъ паутиной и населенъ множествомъ таракановъ, стоножекъ, мокрицъ и другихъ, еще невиданныхъ мною, гадовъ, которые только наполовину высовывались изъ-подъ сырыхъ стнъ. Преданіе гласитъ, что, вслдствіе Семеновскаго бунта, казематъ этотъ былъ биткомъ набитъ арестантами. Кроватью мн служили нары, покрытыя какою-то жирною, лоснящеюся грязью. Среди такой-то обстановки я просидлъ что-то долго, едвали не боле мсяца. Я свыкся съ темнотой и съ совершеннымъ отсутствіемъ всякаго шума. Дни проходили за днями безтревожно. Казалось, что я прошелъ уже вс мытарства…. но насталъ роковой для меня часъ…

Въ одно прекрасное утро, является плацъ-адъютантъ и ведетъ меня, не сказавъ, по обыкновенію, куда ведетъ. Когда мы остановились, и съ моихъ глазъ сняли повязку {Тмъ, которыхъ водили въ залу Коммиссіи, за нсколько комнатъ до этой залы, завязывали глаза, такъ, для большаго эффекта.}, я увидлъ длинный столъ, за которымъ сидло много генераловъ, въ полной форм и облпленныхъ звздами. Какъ разъ передо мной сидлъ Чернышовъ. Поднявшись со стула и полуоборотясь ко мн, онъ сказалъ: Зетъ доноситъ, что, въ сношеніяхъ съ вами, онъ вамъ говорилъ, что Общество, для достиженія своихъ цлей, иметъ въ виду истребленіе Императорской фамиліи’.

— Нтъ, вскричалъ я, это неправда!!

Тогда Чернышовъ взялъ со стола бумагу, поднесъ ее къ своимъ глазамъ и повернулся прямо ко мн. На сторон бумаги, обращенной ко мн, я тотчасъ узналъ почеркъ Зета. Я былъ пораженъ какъ громомъ. Чернышовъ началъ читать, но кром двухъ трехъ фразъ, въ смысл того же обвиненія, я уже ничего не могъ разобрать и потерялъ всякое сознаніе. Помню только, что меня кто то сильно схватилъ подъ руку…

Я очнулся въ каземат. Подл меня сидлъ фельдшеръ. ‘Напрасно, ваше благородіе, вы такъ убиваетесь’, сказалъ онъ, ‘не вы первые, не вы послдніе’. И тутъ онъ мн разсказалъ, что меня привели подъ руки, что допрашиваемыхъ въ Коммиссіи нердко выносили въ безчувствіи, а иногда онъ, фельдшеръ, съ докторомъ просиживаютъ все время засданія въ смежной комнат, на случай когда потребуется помощь, и что бывало тамъ же и кровь открывали. Когда фельдшеръ собрался отъ меня уйдти, я просилъ его заявить, что имю надобность написать въ Коммиссію и требую бумаги {Посл каждаго устнаго въ Коммиссіи допроса, отвтчику присылаемы были тже самые вопросы письменно, на другой день, а иногда и позже, съ требованіемъ повторенія тхъ же отвтовъ на бумаг.}.

Мн не терплось ждать письменнаго запроса изъ Коммиссіи. Какъ ни сильно пошатнулась моя вра въ стойкость Зета со времени присяги въ Петергоф, для настоящей его выходки не представлялось никакого оправданія. Не смотря на все это, когда мн принесли бумагу, я все-таки написалъ опроверженіе ‘взведенной на меня клеветы’: нтъ и нтъ, знать ничего подобнаго не знаю, вдать не вдаю! Но въ душ я уже чувствовалъ нелады съ самимъ собою, и что писалъ, то писалъ лишь по прежд налаженной рутин. Это посланіе въ Коммиссію я кончилъ, когда уже стемнло, и оно оставалось у меня до утра.

Ночь была для меня адомъ. Подавляющія мысли неотвязно осаждали мою голову. При слабомъ горніи ночника было такъ темно, что на столик едва бллъ листъ, покрытый моимъ изворотливымъ отвтомъ. На этомъ лист я глазъ не могъ остановить безъ отвращенія… Снова вспоминалось мн все, что со мною перебывало до послдняго роковаго удара, и та беззаботная доврчивость, съ которою я такъ легко отдался другимъ, и та жалкая, обидная роль, которую я игралъ въ ихъ рукахъ… Вспомнилось мн еще и прежнее мое ясное былое съ его радостями, съ его душевной чистотой, съ его святою врой, съ его любовью къ ближнему… И посл этого, вдругъ очутиться среди омута двуличія, обмана, темныхъ умышленій, такъ низко упасть въ собственномъ своемъ мнніи! Я доврился только двумъ членамъ общества, и оба они меня выдали. Съ тхъ поръ я въ прав не считать себя ихъ сообщникомъ, ихъ товарищемъ. Когда я вижу, что меня такъ безцеремонно томятъ въ бездонной глубин, зная, что я не умю плавать, то я не на столько еще простодушенъ, чтобъ не ухватиться за моихъ губителей, хотя бы рискуя и ихъ увлечь за собою. Нтъ, нтъ! пора покончить съ нечистымъ прошлымъ, пора отршиться отъ законовъ кастъ и партій и отдать всего себя на благо общее, пора выставить на свтъ il самые слды подпольной работы, подрывающей Русское общество! Пусть люди думаютъ обо мн, что хотятъ: а играть въ руку враждебной сил, служить разомъ двумъ господамъ, вчно ‘бить на двое’, стало невыносимымъ! Я но длаю тайнаго доноса, я укажу на крамолу открыто верховному судилищу для ея искорененія, не запнусь и впослдствіи сказать всю правду, особливо тмъ, кому я могъ повредить въ моихъ показаніяхъ Коммиссіи.

Не знаю, долго ли тянулась моя безсонница, но, наконецъ, подавленный тяжелыми размышленіями и усталый отъ безпрерывной ходьбы по комнат, я повалился на постель.

Я проснулся, когда уже развиднло на столько, что можно было писать. Сонъ меня не успокоилъ, мн не терплось высказаться, отдать себя беззавтно той власти, которая одна могла вывести Русское общество изъ затрудненій и бороться съ его врагами. На той же бумаг, на которой отвчалъ я наканун, на оборот той же страницы, безъ приготовленія, прямо набло, я сознался, что прежнія мои показанія были ложны и что, въ самомъ дл, Зетъ мн сообщилъ о намреніи Общества достигнуть своей цли чрезъ цареубійство, затмъ изложилъ, какъ я давно уже тяготился моею двусмысленной ролью, какъ пытался посовтываться стороной съ моими друзьями, и прежде всхъ съ Як. Ростовцевымъ, и какъ не спшилъ съ удовлетвореніемъ этого моего желанія потому только, что впереди у меня было для этого времени вдоволь, такъ какъ я не. зналъ, что у Общества былъ уже намченъ срокъ для начатія открытыхъ дйствій, что мн и въ голову не приходило, чтобъ какъ самый бунтъ, такъ и тревожное до бунта состояніе столицы имли какую-либо иную цль, кром разршенія вопроса: кому царствовать? Къ этому я присовокупилъ слдующее: ‘Не желать свободы — не въ природ человка, но стремиться къ этому благу я считалъ возможнымъ не иначе какъ постепенно, безъ, крутыхъ, всегда болзненныхъ переломовъ, безъ жертвъ неповинныхъ’. Указывать на то, что происходило между мною и Зетомъ передъ присягой, не было надобности: тамъ, еслибы (какъ я того хотлъ) мы двое и заявили негласно о нашемъ отказ присягнуть, вся бда обошлась бы только арестованіемъ насъ двухъ, безъ вреда для прочихъ, но попытка къ возмущенію на привал, при движеніи отряда нашего къ столиц, могла бы имть самыя пагубныя послдствія, и я разсказалъ этотъ эпизодъ во всей подробности. Тутъ, назвавъ Зета, нельзя уже было не назвать Скалона.

Нсколько дней спустя, подъ напоромъ тхъ же побужденій, я вспомнилъ объ одномъ событіи, хотя и давнемъ, но несомннно созрвшемъ на той же почв, которая произвела и декабрьскую развязку: это бунтъ въ Пажескомъ Корпус въ 1820 году. Дружба одного изъ главныхъ вожаковъ 14-го Декабря {Бестужева.} съ вольнодумнымъ до цинизма К—мъ, учредителемъ тайнаго кружка въ томъ корпус, повтореніе секретныхъ его засданій, не смотря на насмшки товарищей, и, боле всего то обстоятельство, что зачинщикомъ безпорядка въ этомъ случа былъ К—въ во глав своихъ сторонниковъ, все это ясно указывало, что школьный бунтъ этотъ былъ дтищемъ тхъ же ученій, которыя привели къ декабрьской катастроф. Объ этомъ происшествіи я сообщилъ Комыиссіи, такъ какъ смя, брошенное въ школьную почву, могло бы рано или поздно принести вредные плоды.

Затмъ я указалъ на одну затю, которая, какъ я догадывался, имла въ виду пріобртать новыхъ членовъ въ тайное общество. Не задолго до послдней нашей загородной стоянки, Зетъ предложилъ мн пристать къ небольшому кружку, предположившему заняться обозрніемъ Всемірной Исторіи, причемъ принять курсъ Сегюра. Кружокъ этотъ состоялъ изъ его, Зета, Назимова и Семенова (однофамильца моихъ Измайловскихъ товарищей). Оба послдніе жили въ одномъ съ нами (Гарновскомъ) дом. Я охотно согласился и въ тотъ же вечеръ мы собрались у Семенова. Но не прошло и часу, какъ отъ древней исторіи, отъ Тиглатъ-Паласаровъ и Салманасаровъ, мы свернули на Ріэго, недавно повшеннаго въ Испаніи, а затмъ и на другія подобныя матеріи, и такъ протолковали допоздна. Слдующее засданіе прошло почти въ такомъ же род. Видя, что здсь я не пріобрту того что мн общано, я пересталъ бывать на этихъ сеансахъ.

Я уже говорилъ объ Анненскомъ-Кавальер, въ высокую стну котораго почти упиралось окно моей темницы. Кавальеръ этотъ занимаетъ самый глухой уголъ крпости, туда не достигаетъ никакой звукъ, особливо въ ночное время тишина полнйшая. Тмъ явственне, однажды, еще дб-свта, мн послышалось за окномъ какъ бы какое движеніе, какой-то далекій, невнятный грохотъ: было несомннно, что совершалось нчто необычайное. Шутъ этотъ долго не умолкалъ и замеръ тогда только, когда уже разсвло. Я ожидалъ Трусова (плацъ-адъютанта) съ нетерпніемъ, въ надежд узнать отъ него что-либо новое, но онъ долго не приходилъ. Наконецъ явился, сильно разстроенный и съ бумагой въ рук. Въ самомъ дл, новость онъ мн принесъ, но не ту, которая въ эту минуту меня интересовала. Онъ прочиталъ мн мой приговоръ: трехмсячное, съ 13 Іюля, заключеніе въ каземат и переводъ тмъ же чиномъ изъ гвардіи въ гарнизонъ. Выполнивъ свое дло, Трусовъ поспшилъ удалиться, не отвтивъ на мои вопросы. Такъ я и остался въ прежнемъ невдніи о случившемся. Только передъ вечеромъ Фельдшеръ, въ т дни меня навщавшій, мн объяснилъ, въ чемъ было дло: онъ былъ очевидцемъ экзекуціи на гласис крпости, разсказывая объ этомъ, онъ дрожалъ всмъ тломъ. Тутъ же я узналъ, что день, въ который совершилось это важное событіе, былъ 13 Іюля. До того я потерялъ было счетъ времени.

За тмъ, изъ Анненскаго Кавальера меня перевели въ другое мсто. Это была просторная комната, въ окн которой два верхнія стекла не были покрыты слоемъ извести. Въ послднее время здсь сидлъ ед. Ник. Глинка. Унтеръ-офицеръ Шеховцовъ {Объ этомъ надсмотрщик немало говорено въ запискахъ декабристовъ.} много разсказывалъ про своего недавняго узника. ‘Приду, бывало, къ едору Микалаевичу, говорилъ онъ, вижу, они сидятъ нахмурившись, невеселые, я къ нимъ и начну приставать: едоръ Микалаевичъ! а едоръ Микалаевичъ! говорю, что вы это? Э, нтъ, миленькій, этого, говорю, у меня и не смйте,— да и давай его зй-руку, да за другую теребить, да тары-бары точить. Анъ смотрю, они и расшевелились, да давай со мною бороться, а не то, меня на четвереньки, да и осдлаютъ, а я и ну возить ихъ по горниц’. Вообще, этотъ человкъ былъ находкой для своихъ паціентовъ: всегда веселый, всегда говорливый, онъ былъ неистощимъ на забавныя побаснки и присказки и способенъ былъ всякую грусть, хотя на время, разсять.

Наконецъ, меня перевели въ одну изъ брусчатыхъ ‘клтокъ’, и это уже окончательно досиживать срокъ моего заключенія. Въ клткахъ этого корридора сидли: Ентальцевъ, Анненковъ, противъ него Лунинъ, дале Бляевъ (кажется младшій), Крюковъ, Аврамовъ, еще дале — не помню уже кто, а подл Лунина, какъ разъ противъ меня, Фаленбергъ {См. его Записки въ ‘Р. Архив’ 1877, 111, 92 и 199. П. Б.}. Моя и его клтки были послднія въ этомъ конц корридора. Отсюда дверь вела на довольно просторную площадку лстницы, куда сидвшихъ въ этомъ корридор поочередно выводили для проминки. Въ это время, сидвшіе vis—vis или бокъ-о-бокъ могли уже переговариваться между собою {Тутъ только я въ первый разъ узналъ, что офицеръ, предупредившій Государя о бунт, былъ Яковъ Ростовцовъ.}. Плацъ-адъютанты показывали видъ, будто на такую вольность они смотрятъ сквозь пальцы, будто допускаютъ ее на свой страхъ, но нтъ сомннія, что имъ такъ было приказано. Не мене того, при обход клтокъ, въ извстные часы, крпостными властями, говоръ умолкалъ. (Курить позволено было съ тхъ еще поръ какъ крпость начала наполняться арестованными, и каждому изъ нихъ отпускался тотъ сортъ табаку, къ какому кто привыкъ, удовлетвореніе этой необходимой прихоти исходило отъ щедротъ в. к. Михаила Павловича, который самъ былъ большой любитель куренья). Стали развлекать узниковъ и чтеніемъ: кром книгъ Священнаго Писанія, раздавались сочиненія и свтскаго содержанія, сбродъ всякой всячины, словомъ, положеніе заключенныхъ значительно облегчилось. Съ другой стороны, для большей ихъ части оно сдлалось тягостне: тмъ, которые по суду были разжалованы, перестали отпускать чай, что. конечно, нельзя не признать большимъ лишеніемъ.

Моими собесдниками могли быть только Анненковъ, Лунинъ, Ентальцевъ и мой vis—vis Фаленбергъ. Въ разговоры двухъ первыхъ вмшиваться я большею частію затруднялся, какъ потому, что обсуждаемые ими предметы были, по своей выспренности, не совсмъ для меня доступны, такъ и по той причин, что разговоръ велся всегда по-французски, а по этой части такимъ собесдникамъ я оказывался не по-плечу. Ентальцевъ, хотя и былъ отъ меня отдленъ лишь брусчатой стной, но ни разу не заговаривалъ ни со мной, ни съ кмъ другимъ. Кром этихъ постоянныхъ сосдей я могъ говорить еще съ тми изъ населявшихъ нашъ корридоръ, которые выводились для ‘проминки’ на площадку лстницы. Въ числ ихъ былъ Бляевъ, котораго я и прежде немного зналъ. Этотъ Бляевъ, во время наводненія въ Петербург, былъ на рул того катера, на которомъ, по приказанію Государя Александра Павловича, Бенкендорфъ разъзжалъ по затопленнымъ частямъ города, причемъ не разъ подвергался большимъ опасностямъ, съ тхъ поръ Бенкендорфъ смотрлъ на Бляева какъ на своего спасителя. ‘Ты знаешь, сказалъ онъ ему при первомъ глазъ-на-глазъ допрос, ты знаешь сколько я теб обязанъ: ты для меня какъ сынъ родной, и ужъ, конечно, я теб не посовтую ничего такого что могло бы теб повредить или уронить тебя съ какой бы то ни было стороны. Совтую теб’ И дале говорилъ точно тоже, что говорилъ и мн и, вроятно, что говорилъ и всмъ прочимъ, перебывавшимъ у него на первомъ приватномъ допрос. Бляевъ вышелъ изъ этой аудіенціи ободреннымъ такими la bon papa совтами. ‘Но, прибавилъ Бляевъ, впослдствіи, посл уже экзекуціи 13 Іюля, Бенкендорфъ на меня глядлъ ‘съ величайшимъ, уничтожающимъ презрніемъ’. Благодаря тмъ же ‘проминкамъ’ на площадк, я познакомился съ Аврамовымъ, или съ его голосомъ, такъ-какъ его самого видть не могъ. Въ старые годы, Аврамовъ служилъ подъ командою моего отца и состоялъ при немъ при взятіи Анапы: по поводу этого обстоятельства, онъ обошелся со мной какъ съ давнишнимъ знакомцемъ. Аврамовъ негодовалъ на Пестеля. ‘Каковъ Пестель! сказалъ онъ, каковъ Пестель! Онъ меня имлъ въ виду какъ очистительную жертву для своей безопасности. Ежели бы покушеніе на жизнь Царской фамиліи удалось вполн, и ежели бы народъ, какъ слдовало ожидать, пришелъ бы отъ того въ крайнее раздраженіе, то господинъ Пестель думалъ меня выдать на растерзаніе народу, какъ главнаго и единственнаго виновника этой мры, и тмъ разсчитывалъ успокоить народъ и расположить его въ свою пользу. Такъ вотъ какую со мной хотлъ сыграть штуку господинъ Пестель! Про это я узналъ только изъ слдственнаго производства’. Воле всего меня интересовали бесды Анненкова съ Лунинымъ, предметы этихъ бесдъ большею частью витали въ области нравственно-религіозной философіи съ соціальнымъ оттнкомъ. Анненковъ былъ другъ человчества, съ прекрасными качествами сердца, но, увы! онъ былъ матерьялистъ, неврующій, не имющій твердой почвы подъ собою. Лунинъ, напротивъ, былъ пламенный христіанинъ. Оба они говорили превосходно. Первый выражался съ большею простотой и прямо приступалъ къ своей иде, Лунинъ же впадалъ въ напыщенность, въ широковщательность, и нердко позволялъ себ тонъ наставника, что, впрочемъ, оправдывалось и разностью ихъ возрастовъ. Лунинъ старался обратить своего молодаго друга на путь истинный. Не разъ слышалось: ‘Mais, mon cher, vous tes par trop obstine, croyez-moi, il ne faut qu’un quart d’heure d’une attention un peu soutenue pour vous covaincre pleinement de la vrit de notre foi’. Къ несчастію, этотъ quart d’heure тянулся чуть ли не боле мсяца, и я, получивъ свободу, оставилъ ихъ обоихъ съ прежними убжденіями. Однажды Анненковъ, посл долгаго, горячаго спора, воскликнулъ: ‘Oh, il faut avouer que l’humanit ne vaut pas que l’on se sacrifie pour elle!’ {Но, милый мой, вы слишкомъ упрямы, врьте мн, что вамъ достаточно четверти часа нсколько сосредоточеннаго вниманія, чтобы вполн убдиться въ истин нашей вры.— Надо признаться, что человчество не стоитъ того, чтобы для него жертвовать собою.} Когда разговоръ между двумя собесдниками истощался, они коротали время игрою въ шахматы. Для этого тотъ и другой начертили (не знаю уже чмъ) каждый на своемъ столик казы, понумеровали ихъ, вылпили изъ ржанаго {Посл экзекуціи намъ вмсто благо хлба стали отпускать только черный хлбъ.} хлба статуэтки фигуръ и, перекликиваясь между собою, сыгрывали по партіи или боле въ день, большею частію выигрывалъ Лунинъ.

Мой прислужникъ, Рословъ, прислуживалъ съ тмъ вмст и Лунину, и Анненкову. Рословъ мн разсказывалъ, что застаетъ Лунина молящимся, всегда на колнахъ по нскольку разъ въ день. Одинъ изъ сосдей Лунина, съ другаго конца корридора, не разжалованный по суду, попытался посылать Лунину свою долю чаю. ‘Когда, разсказывалъ Рословъ, я принесъ къ нимъ первый стаканъ, они спросили: что это? а какъ я имъ растолковалъ, то они заплакали, такъ заплакали, что ажъ жалко стало. Съ той поры, вотъ я, утро и вечеръ, чай имъ приношу, и всякій разъ сердешный старикъ велитъ благодарить’. Въ Лунин, не смотря на его преклонныя лта, на его далеко недюжинное образованіе, было много чего-то ребячески-чваннаго. Онъ часто заводилъ рчь о какой-то своей исторіи съ великимъ княземъ Константиномъ Павловичемъ, объ этой исторіи, какъ можно было понять, онъ разсказывалъ своему vis—vis и прежде, чмъ я попалъ къ нимъ съ сосдство. Еще охотне и еще чаще онъ заговаривалъ объ отношеніяхъ его къ своимъ крестьянамъ, и въ заключеніе не забывалъ прибавить, что его пять тысячъ душъ крестьянъ взбунтовались, когда до нихъ дошла всть о приговор ихъ барина къ ссылк въ Сибирь. Не понимаю, какимъ путемъ слухъ этотъ могъ дойти по адресу кого-либо изъ заключенныхъ, не пройдя прежде чрезъ руки Коммиссіи, а Коммиссія, безъ сомннія, не пропустила бы бумаги съ подобнымъ содержаніемъ. Когда Лунину предложили вопросъ со стороны Коммиссіи, ‘откуда онъ заимствовалъ свободный образъ мыслей’, то онъ будто бы отвчалъ: ‘изъ здраваго разсудка’.

Боле всхъ возбуждалъ во мн сожалнія къ себ Фаленбергъ, съ нимъ я могъ разговаривать безъ всякаго стсненія. Фаленбергъ былъ застигнутъ арестомъ среди самаго счастливаго, самаго интереснаго періода своей жизни: не задолго до того онъ женился. Онъ сдлалъ прекрасную, какъ говорится, партію. Его тесть, Василій Андреевичъ Раевскій, богатый помщикъ Тамбовской губерніи, братъ его Петръ Андреевичъ въ день свадьбы Фаленберга подарилъ своей племянниц 100.000. Въ первые дни по прибытіи въ Петербургъ, Фаленбергъ посаженъ былъ подъ арестъ, не въ крпости, а, помнится, въ дом Главнаго Штаба, въ одномъ помщеніи съ полк. Кончіаловымъ. Генералъ H. Н. Раевскій, тоже прикосновенный къ декабрьскому длу, какимъ-то образомъ могъ навстить прежняго своего сослуживца Кончіалова, и, свдавъ, кто его товарищъ по аресту, поспшилъ съ нимъ, Фаленбергомъ, познакомиться, какъ съ мужемъ своей родственницы. Между новыми знакомыми, при такой обстановк, разговоръ не замедлилъ принять характеръ искренній и доброжелательный. Раевскій совтывалъ ничего не скрывать, увряя, что дло преслдуется съ большимъ умніемъ и съ величайшею энергіей, и что даже главные вожатаи заговора потеряли голову. Нельзя было не поврить Раевскому, такъ какъ онъ имлъ связи въ высшихъ слояхъ Петербургскаго общества, да и самъ онъ испыталъ дйствіе Слдственной Коммиссіи. ‘Настроенный такимъ образомъ, разсказывалъ Фаленбергъ, я давалъ на предлагаемые мн вопросы отвты утвердительные, и ‘во всемъ сознавался. Не смотря на то, мое положеніе запутывалось боле и боле и, наконецъ, сдлалось безвыходнымъ. Я былъ въ отчаяніи. Совты Раевскаго меня не покидали. Надясь убдить слдователей въ полнйшей моей искренности, я сталъ признаваться во многомъ такомъ, въ чемъ вовсе не участвовалъ: теперь не сомнваюсь, что такимъ враньемъ я еще больше себ повредилъ’. Онъ плакалъ неутшно. Часто среди ночи, когда все уже утихало вокругъ, слышны были его рыданія, сперва какъ бы подавляемыя, а потомъ разражавшіяся воплемъ. Eudoxie, Eudoxie!!… и позваніями какъ бы о прощеніи.

Дня за два до моего освобожденія, мн, но моей просьб, дали листъ бумаги и карандашъ. При этомъ надо упомянуть, что вскор посл экзекуціи заключенныхъ дозволено было выводить на прогулки по крпости, въ сопровожденіи плацъ-адъютанта, и допускать свиданія съ родными и знакомыми, но это не иначе какъ въ квартир коменданта и въ присутствіи плацъ-маіора. Такъ Фаленбергъ видлся съ братомъ своей жены, молодымъ Преображенскимъ офицеромъ. Отъ этого послдняго онъ узналъ, что его жена все еще больна, все еще не знаетъ о его участи {Фаленбергъ не открывалъ своей жен тайны принадлежности своей къ заговору.} и очень безпокоится, что долго не полу чаетъ отъ него писемъ. Поэтому между нимъ и молодымъ Раевскимъ было соглашено: продолжать оставлять ее въ прежнемъ о немъ невдніи изъ опасенія повредить и безъ того слабому ея здоровью: а относительно того, что онъ къ ней не пишетъ, уврить ее. что онъ. Фаленбергъ. будто бы находится на Шведской границ для боле точнаго ея опредленія, и что порученіе это иметъ политическій характеръ, вслдствіе чего всякая переписка ему строго запрещена. О такомъ соглашеніи молодой Раевскій сообщилъ и своимъ родителямъ.

Около этого времени мы узнали о вторичномъ покушеніи Сви стунова на самоубійство: когда плацъ-адъютантъ водилъ его во время прогулки между крпостнымъ валомъ и берегомъ Невы, онъ бро сился въ воду: его вожатый кинулся за нимъ и усплъ его спасти

Фаленбергъ, узнавъ о скоромъ моемъ вызд къ мсту ссылки, просилъ меня захать къ старикамъ Раевскимъ въ ихъ Тамбовское имніе, для чего надо было своротить съ моей дороги. У меня въ это время находилась для чтенія толстая книга Анекдотовъ Петра Великаго, Голикова. Въ эту книгу я вложилъ полъ-листа бумаги и карандашъ, и отправилъ книгу къ Фаленбергу чрезъ прислужника. Къ вечеру книга была мн возвращена отъ него съ письмомъ къ жен, письмомъ конечно не запечатаннымъ.

13-го Октября меня освободили. Я распростился съ моимъ собесдникомъ, никогда не видавъ его въ лицо и не имвъ никакого представленія объ его наружности. Онъ неутшно плакалъ при пожеланіи мн счастливаго пути, безпрестанно произнося женино имя. Съ Аврамовымъ тоже я простился какъ съ невидимкой. Анненкова и прежде еще до ареста я видлъ не разъ. Лунина случилось мн видть одинъ только разъ, и то мимоходомъ, когда меня вели на прогулку по крпости: на площадк лстницы, на скамь сидлъ старикъ очень, должно быть, большаго росту, съ блднымъ обрюзглымъ лицомъ, съ усталыми глазами. Что это былъ Лунинъ, я узналъ тогда только, когда мы уже спустились съ лстницы.

Въ Петербург мн позволено было пробыть полтора дня. Квартира для меня была заране приготовлена моимъ слугою (крпостнымъ), котораго тоже продержали долго подъ арестомъ. Первая моя забота по освобожденіи была видться съ тми, которые были названы въ моихъ показаніяхъ Коммиссіи, а особливо съ Скалономъ. Я послалъ ему коротенькую записку, въ которой просилъ дать мн случай съ нимъ видться. Я хотлъ отъ него потребовать, чтобы онъ меня внимательно выслушалъ и, положа руку на сердце, не какъ уланскій офицеръ, а какъ истинный сынъ своего отечества, мн сказалъ: имлъ ли бы онъ достаточно силъ, чтобъ поступить иначе чмъ поступилъ я, еслибы онъ испытывалъ такую же нравственную пытку? Въ отвтъ на мою записку, Скалонъ веллъ мн сказать, что будетъ ожидать меня въ восемь часовъ вечера слдующаго дня. За тмъ мн надо было получить отъ командира Измайловскаго полка мою шпагу и устроить кое-какія дла. Я похалъ въ Гарновскій домъ къ нашему полковому казначею Кобякову, у котораго, отправляясь съ батальономъ въ Петергофъ, я оставилъ на храненіе мои книги (книги эти, посл моего ареста, подвергнуты были обыску, но между ними я не нашелъ только тетради стиховъ Пушкина, писанныхъ моей рукой). Какъ братьями Кобяковыми, такъ и другими однополчанами моими я былъ встрченъ какъ нельзя боле радушно: вс изъ жившихъ въ казармахъ, кто только былъ дома, сбжались, чтобъ со мной повидаться, въ томъ числ и Норовъ, котораго въ моихъ показаніяхъ Коммиссіи я назвалъ, впрочемъ, съ выгодной для него стороны. Возвратившись отъ Кобяковыхъ, я похалъ къ А. В. Семенову, уже женатому {На Дарь едоровн Львовой. См. Записки ея брата А. . Львова въ Рус. Архив 1884, II, 237. П. Б.}. Тамъ я засталъ Воейкова съ женой, и потому цль посщенія (объясниться съ Семеновымъ) не была достигнута, о чемъ, впрочемъ, я не очень жаллъ, такъ какъ я самъ въ указаніяхъ на него Коммиссіи оговорилъ, что основываюсь лишь на догадк. Былъ я и у Мих. едор. Плаутина, жившаго на вольной квартир, съ нимъ мы условились сойтись вечеромъ у Зиновьева {Николай Васильевичъ, впослдствіи г.-адъютантъ и одинъ изъ воспитателей Государя.}. За заботами въ приготовленіяхъ къ вызду, къ Зиновьеву я нсколько опоздалъ, Плаутинъ, не дождавшись меня въ назначенный часъ, похалъ въ театръ. Зиновьеву я разсказалъ чистую правду, но въ общихъ чертахъ: на подробный разсказъ не хватило бы времени. Разстались мы весьма и весьма дружески. Онъ взялся устроить еще неконченныя мои дла, перенесть къ себ мои вещи и книги и ихъ продать.

Мн оставалось только покончить со Скалономъ. Онъ жилъ тогда у своего родственника, человка семейнаго. Прізжаю, велю о себ доложить. Слуга, не вдругъ вернувшійся, сказалъ: ‘Нездоровы, не могутъ принять’. Не ломиться же было въ двери въ семейномъ дом! Разумется, нездоровы — пустой предлогъ, но зачмъ же было приглашать?

Когда я вернулся домой, мн сказали, что ко мн заходилъ Галяминъ {Полковникъ генеральнаго штаба Валерьянъ Емельяновичъ.} и оставилъ ко мн письмецо: имъ онъ меня увдомляетъ, что онъ устроилъ наше съ нимъ свиданіе у Соломирскаго, гд будетъ и братъ Искрицкаго {Демьяна Александровича Искрицкаго, офицера генеральнаго штаба.}, досиживающаго свой терминъ въ каземат, чтобъ затмъ отправиться на службу въ одинъ изъ Сибирскихъ гарнизоновъ. У Соломирскаго, я засталъ еще какого-то очень еще молодаго армейскаго офицера {Посл я узналъ, что это былъ князь Урусовъ.}, котораго я никогда прежде не видлъ. Это мн сковало языкъ: на распросы о томъ что было со мною за время моего ареста, я конечно отвчалъ неохотно, уклончиво. Такъ мы просидли до полуночи и посл ужина распрощались навсегда. Въ туже ночь я выхалъ изъ Петербурга.

Когда оставилъ я Петербургъ за собою, и оставилъ, конечно, навсегда, мною овладли горькія, неутшныя сожалнія. Я покидалъ все чмъ можетъ быть красна жизнь человка, едва выступающаго изъ юношескаго возраста съ его теплыми, завтными врованіями, съ его обаяніемъ самыхъ чистыхъ, самыхъ восторженныхъ привязанностей, которыя въ боле зрлыхъ лтахъ доступны однимъ лишь избраннымъ натурамъ. Теперь эти привязанности были для меня порваны, порваны безвозвратно! Съ другой стороны, мое будущее мн представлялось унылымъ, лишеннымъ самыхъ скромныхъ радостей. Физическія стсненія меня не пугали, но я довольно насмотрлся на жизнь въ провинціи, когда мы были на поход въ Вильну, а также во время моего трехмсячнаго отпуска. Разв это жизнь? Разв такое существованіе можно назвать жизнью? Кром тснаго, родственнаго кружка, тамъ ни уму, ни сердцу длать нечего, объ искусств, объ изящномъ и помину нтъ! Такая сухость, такая безцвтность должна быть невыносимой для человка, сколько-нибудь не лишеннаго эстетическаго чувства. Вс эти горькіе, тяжелые помыслы, чмъ дале подвигался я по пути, тмъ боле стали уступать мсто воспоминаніямъ, не мене тяжелымъ, не мене неотступнымъ. Мысли мои были полны необычайными событіями послдняго времени, они какъ бы живыя возставали въ моей памяти. Многое, что въ этихъ событіяхъ было неяснаго, загадочнаго, нсколько обозначилось, но многое по прежнему осталось для меня непонятнымъ.

Дознаніе велось со стороны Коммиссіи тщательно и отмнно ловко: ничто не было упущено. Два главные и едва ли не единственные въ ней дятеля во всхъ отношеніяхъ были на высот своей задачи, чтобъ импонировать, съ одной стороны убжденіемъ, а съ другой угрозой. Бенкендорфъ, своимъ кроткимъ участіемъ, едва ли выпустилъ изъ своихъ рукъ кого-либо изъ допрошенныхъ имъ боле или мене успокоеннымъ и обнадеженнымъ, тогда какъ Чернышову, съ его рзкимъ, какъ ударъ молота, словомъ, съ его демонскимъ взглядомъ, запугиванье давалось легко. Говоря объ этихъ двухъ орудіяхъ Коммиссіи, я имю въ виду не тхъ изъ подвергавшихся допросамъ, кои по своимъ лтамъ пріобрли уже опытность и устойчивость характера, а молодыхъ людей, навербованныхъ Обществомъ, большею частію военныхъ, привыкшихъ къ дисциплин и вытяжк передъ генераломъ, тмъ боле передъ генералъ-адъютантомъ. Припоминаю боле чмъ странную роль, которую Зетъ разыгралъ во время Петергофской присяги, гд онъ видимо потерялся, немудрено, что и онъ, Зетъ, былъ озадаченъ такою внушительною обстановкой. Сбитый съ толку, переходя отъ догадки къ догадк, я набрелъ на мысль, несказанно меня поразившую: а что ежели Чернышовъ меня обманулъ, ежели онъ мн прочиталъ не то, что было на лист, написанномъ рукою Зета? Но и это предположеніе представлялось невозможнымъ: Чернышовъ не могъ такъ рисковать, не могъ быть увреннымъ, что я не потребую той бумаги, дабы лично удостовриться, что въ ней написано. Обстоятельство это, хотя я не рдко къ нему возвращался, оставалось по прежнему для меня необъясненнымъ.

Боле и чаще всего мн приходили на память вопросы, которые мн были задаваемы самимъ Государемъ. Тутъ не могло встртиться ничего подобнаго тому, что при неудач могло бы случиться съ Чернышовымъ. Государь прямо не уличалъ меня въ преступленіи: вс его дознанія предлагаемы имъ были въ форм вопросовъ, а вопросъ не есть улика. Нельзя не изумиться неутомимости и терпнію Николая Павловича. Онъ не пренебрегалъ ничмъ: не разбирая чиновъ, снисходилъ до личнаго, можно сказать, бесдованія съ арестованными, старался уловить истину въ самомъ выраженіи глазъ, въ самой интонаціи словъ отвтчика. Успшности этихъ допытокъ много, конечно, помогала и самая наружность Государя, его величавая осанка, его античныя черты лица, особливо его взглядъ: когда Николай Павловичъ находился въ спокойномъ, милостивомъ расположеніи духа, его глаза выражали обаятельную доброту и ласковость, но когда онъ былъ въ гнв, тже глаза метали молніи. Что касается мры наказаній, то кажется въ виду имлись дв главныя категоріи: къ одной изъ нихъ отнесены были т изъ преступниковъ, которые дйствовали зная о настоящей цли и о средствахъ къ достиженію ея, т.-е. государственнаго перестрой и истребленія Царской фамиліи, а къ другой т, которые думали только защищать права Константина Павловича на престолъ. Первая изъ этихъ категорій понесла высшую кару, принадлежащіе же ко второй признаны были лишь вовлеченными въ дло обманомъ. Поэтому самоубійство Богдановича было совершенно напрасно: Богдановичъ всегда, былъ далекъ отъ всякихъ политическихъ мнній, и ежели при присяг провозгласилъ имя Константина вмсто имени Николая, то сдлалъ это вовсе не думая о томъ, до чего добивались вожаки возмущенія.

Возвращаюсь къ мысли о Зет. Для меня съ перваго взгляда казалось непонятнымъ, какъ могло случиться, что онъ былъ подвергнутъ наказанію, тогда какъ Государь даровалъ ему ‘прощеніе?’ Но сообразивъ, что Зетъ объявилъ себя ‘Карбонаромъ’, т.-е. принадлежащимъ къ самому корню преступныхъ тайныхъ обществъ и принадлежащимъ съ такого давняго времени, прихожу къ убжденію, что, не явись онъ съ повинною къ Государю, едвали бы онъ не былъ приговоренъ къ такой тяжкой кар, въ сравненіи съ которою настоящее его наказаніе нельзя не назвать прощеніемъ. Въ словахъ Государя для меня не было ново названіе меня ‘батюшкой’. Николай Павловичъ не рдко называлъ меня такъ, когда я былъ камеръ-пажемъ при его супруг, но мн странно было слышать изъ его устъ такія выраженія какъ: ‘Вы играете въ крупную’, ‘вы ставите за-банкъ’. Откуда онъ могъ узнать эти картежницкіе, игрецкіе Термины? Но боле всего заинтригованъ я былъ ссылкой Государя на какой-то случай во время развода въ прошлогоднемъ лагер — случай, со времени котораго будтобы я состою у Николая Павловича на особо хорошемъ счету. Какъ ни ломалъ я голову, чтобъ вспомнить что бы это могло быть, ни до чего не добился, такъ это обстоятельство и осталось, по прежнему, загадочнымъ.

За станцію до сворота съ большой дороги въ Тамбовское имніе Раевскихъ, я похалъ ‘на долгихъ’. Въ это миніатюрное ‘совращеніе съ моего пути’, я чуть не попался въ новую бду. По просьб друзей Зета, Искрицкихъ, свдавшихъ, что Зетъ изъ Сибири скоро будетъ переведенъ на Кавказъ, я взялся доставить туда его крпостнаго слугу. Пока мы хали почтовой дорогой, насъ никто не безпокоилъ, но когда своротили на прослокъ, гд нужно было останавливаться для покормки лошадей и ночлега, моимъ слугамъ не было отбою отъ любопытныхъ, только и слышалось: кто детъ, куда и зачмъ? На одномъ ночлег Мишка (который всю дорогу пилъ и не разъ вводилъ въ соблазнъ и моего добраго Савелія) завелъ съ вопрошающими ссору, а затмъ и драку. Атлетъ Мишка остался побдителемъ, но на шумъ сбжался народъ, и не знаю, чмъ бы дло кончилось, если бъ я не согласился, чтобы буяна связали и не отплатился вознагражденіемъ за побои.

Раевскихъ я не засталъ дома: они повезли больную дочь (м-мъ Фаленбергъ) въ Воронежъ. На покормку лошадей я остановился ‘на деревн’, въ изб. Тамъ уже знали объ участи Фаленберга. Ко мн явились прикащикъ и экономка и, какъ зазжаго гостя, просили ‘пожаловать ‘въ господскій домъ,’ я отказался. Вскор сбжались дворовые и нсколько крестьянъ, вс эти слуги забрасывали меня вопросами о ихъ ‘молодомъ барин’, а иные изъ нихъ со слезами выслушивали и то немногое, что я могъ имъ сообщить.

Было уже утро когда я пріхалъ въ Воронежъ и, какъ было мн указано Фаленбергомь, предупредивъ дядю его жены о моемъ прізд, отправился къ Раевскимъ. Меня встртилъ высокаго роста красавецъ-старикъ, отмнно почтенной наружности. Это и былъ тесть Фаленберга, Василій Андреевичъ. Я отдалъ ему письмо. Черезъ нсколько минутъ дверь растворилась, и къ намъ ввели, подъ об руки, его супругу, всю въ слезахъ. Во время распросовъ о зят съ нею нсколько разъ длалось дурно. Тутъ мн сказали, что Авдоть Васильевн ничего еще не было извстно о муж, кром лишь того, что было придумано для ея успокоенія. Въ этомъ же смысл было написано и привезенное мною письмо, не знаю, было ли оно ей отдано. Раевскіе позвали меня обдать, въ назначенный часъ я къ нимъ пріхалъ. Мы сидли еще въ гостинной, когда ввели больную и мъ Фаленбергъ. Это была очень еще молодая и чрезвычайно интересная особа, видно было, что она собралась съ послдними силами, чтобъ лично распросить о муж. Я импровизировалъ цлую исторію, разсказалъ, что самъ я состоялъ въ одной коммиссіи съ Петромъ Ивановичемъ, что на Шведской границ мы терпли большія стсненія, особливо въ переписк и, какъ доказательство, прибавилъ, что Петръ Ивановичъ до того боялся зоркаго наблюденія за нимъ со стороны начальства, что не имлъ возможности написать къ ней иначе какъ карандашомъ и не могъ даже запечатать письма. Это ее совершенно успокоило, и она удалилась, благодаря за добрыя о муж всти. Только я ее и видлъ: къ обду она не выходила. У Раевскихъ провелъ я и вечеръ, а ночью выхалъ въ дальнйшій путь. Долго, долго я не могъ забыть скорбной драмы, которой былъ свидтелемъ въ этомъ почтенномъ семейств.

Наконецъ, я добрался до Владикавказа. Въ тоже утро я явился къ моему полковому командиру (онъ же и комендантъ крпости), полковнику Николаю Петровичу Скворцову. Онъ принялъ меня ни тепло ни холодно, сказалъ только, что назначаетъ меня въ такой-то батальонъ и въ такую-то роту и спросилъ, гд я остановился, за тмъ, наклоненіемъ головы, меня отпустилъ, сказавъ, чтобъ я каждый день приходилъ къ нему обдать. Въ этомъ приглашеніи слышалось приказаніе.

Когда чрезъ Владикавказъ прозжали важныя военныя лица, меня всегда назначали къ нимъ на ординарцы или въ конвой (оказія). Такъ мн случилось, между прочими, конвоировать хавшихъ въ Грузію, Дибича, Д. В. Давыдова и Сипягина. За чмъ Дибичъ халъ въ Грузію, о томъ можно было догадываться изъ слуховъ, повсемстно тогда ходившихъ о Ермолов, а также и изъ того, что Дибичъ необыкновенно предупредительно, можно сказать дружески, обошелся съ мстнымъ начальникомъ края и комендантомъ Владикавказа (этого ключа Закавказья) Н. П. Скворцовымъ. Разсыпаясь въ любезностяхъ къ его семейству, онъ напередъ поздравилъ двухъ его сыновей пажами, помнится, около этого же времени Николай Петровичъ былъ произведенъ въ генералы. Давыдову, хавшему изъ Россіи, кажется, изъ отпуска, пришлось имть ночлегъ въ укрпленіи Ардон, тутъ Денисъ Васильевичъ позвалъ меня къ чаю и продержалъ у себя до полуночи въ распросахъ о моемъ арест. При прозд Сипягина, когда я явился къ нему, какъ назначенный его конвоировать, онъ сдлалъ гримасу и сказалъ: ‘Ну, молодой такой, и въ гарнизон!….’ Но когда Николай Петровичъ шепнулъ ему что-то на ухо, онъ вдругъ перемнилъ тонъ, спросилъ, не сынъ ли я того генерала, который былъ тяжело раненъ подъ Бауценомъ, а потомъ, когда мы двинулись въ путь, онъ веллъ мн хать возл его дрожекъ и во весь переходъ со мною говорилъ.

Проздъ Ермолова, при возвращеніи его, окончательно, изъ Грузіи въ Россію, отличался такими особенностями, на которыхъ нельзя не остановиться. Началось съ того, что когда почетный караулъ и вс мстные служащіе были уже въ сбор у его квартиры, отъ него впередъ прискакалъ казачій офицеръ и, осадивъ лошадь предъ комендантомъ Скворцовымъ, произнесъ слдующее: ‘Алексй Петровичъ приказалъ вамъ доложить, чтобъ вы не длали для него никакой парадной встрчи, потому что теперь детъ не прежній Ермоловъ, а Ермоловъ-инвалидъ’. Вслдствіе этого, караулъ былъ снятъ, и субалтернъ офицеры распущены, остались только штабъ-офицеры, плацъ-маіоръ Курилло, штабъ-докторъ, штабъ-офицеръ строительнаго отряда и полковой адъютантъ, должность котораго занималъ тогда я. ‘Здравствуйте, здравствуйте, мои добрые старые товарищи!’ сказалъ Алексй Петровичъ, сходя съ дрожекъ. ‘Давно, давно не видался я съ вами’. Вошли въ комнату. Ермоловъ обнялъ Скворцова, распрашивалъ его о семейств, потомъ сталъ обходить другихъ, отъ одного къ другому, называя каждаго, иныхъ даже по имени и отчеству, съ нкоторыми шутилъ. Подошедъ къ доктору Взорову, человку очень тучному: ‘А ты, Взоровъ, ты но прежнему все шь, все спишь, ты меня, братецъ, знаешь: отъ добра я никогда не прочь, дарю теб на память добро (д) въ твою фамилію’. Такимъ образомъ изъ Взорова сдлался Вздоровъ. Ермоловъ зналъ съ кмъ какъ шутить. Онъ старался казаться спокойнымъ, но это ему не удавалось. Увидвъ плацъмаіора Курилло: ‘Братецъ’, сказалъ Алексй Петровичъ, ‘зачмъ ты мн поставилъ двухъ часовыхъ? Сними одного, а то, пожалуй, скажутъ, что Ермоловъ умничаетъ’. Тутъ, остановись передо мной, спросилъ: ‘Если не ошибаюсь, вы — Гангебловъ?’ — Точно такъ, в. в. пр.— ‘Я зналъ вашихъ стариковъ, знавъ, что вы здсь, я угадалъ по сходству’ и, обратясь къ прочимъ присутствовавшимъ, прибавилъ: ‘Вотъ какого написали въ неспособные!’ За тмъ поблагодаривъ собраніе нсколькими добрыми словами за сдланный ему пріемъ, онъ извинился усталостью и насъ отпустилъ. На другой день Ермоловъ обдалъ у Николая Петровича, опять отозвался ко мн и упомянулъ, гд и когда былъ знакамъ съ моими отцемъ и матерью. Въ половин обда, пришли доложить, что съ ‘оказіей’ пріхалъ Д. В. Давыдовъ, тоже возвращавшійся въ Россію, а вслдъ за тмъ вошелъ онъ самъ. Во Владикавказ Ермоловъ пробылъ дня три или четыре. Тутъ онъ навсегда распрощался съ матерью своихъ дтей, изъ нихъ мальчиковъ онъ взялъ съ собою въ Россію, а она съ дочерью возвратилась на свою родину, въ Грузію.

Когда изъ Грузіи возвращался торжествующій Дибичъ, съ нимъ былъ Чевкинъ. Рано на слдующее утро меня потребовали къ Дибичу. Онъ у меня спросилъ: чего я желаю, отпуска ли на 28 дней, или перевода въ дйствующую армію? Я избралъ послднее. Посл того, не мене какъ мсяца черезъ два, прозжалъ въ Грузію графъ Сухтеленъ, и съ нимъ опять Чевкинъ. Этотъ послдній, увидвъ меня, спросилъ: ‘Что значитъ, что ты до сихъ поръ здсь? Мы, какъ только съ Иваномъ Ивановичемъ (Дибичемъ) пріхали въ Вязьму {Въ то время въ Вязьм Государь производилъ маневры.}, первый докладъ Государю былъ о теб’. Вскор однакожъ посл того получено было о моемъ новомъ назначеніи: чрезъ Владикавказъ про ходилъ въ Персію Кабардинскій пхотный полкъ, и мн велно было примкнуть къ этому полку въ качеств прикомандированнаго.

Кром меня во Владикавказ находился декабристъ Борисъ Бодиско, по суду разжалованный въ матросы. Это была личность чрезвычайно симпатичная. И онъ, я я сожалли, что могли видться лишь изрдка, и то урывками: осторожность того требовала.

Однимъ изъ развлеченій Владикавказской публики было сходиться къ застав и ожидать прибытія новой оказіи. Я постоянно участвовалъ въ этихъ прогулкахъ. У меня имлась своя цль: встртить декабристовъ той категоріи, которую, какъ мн извстно было еще при вызд изъ Петербурга, предполагалось перевести изъ Сибири на Кавказъ. Однажды, когда мы, собравшіеся у заставы, съ любопытствомъ пропускали мимо себя новопрізжихъ, съ одной изъ повозокъ, вскрикнувъ, соскочилъ Зетъ и кинулся меня обнимать. Съ нимъ были и другіе декабристы. Всхъ ихъ я повелъ къ себ, и мы провели вечеръ до поздней ночи, не умолкая. Тутъ, натурально, пошло на объясненія. Зетъ говорилъ съ такимъ искреннимъ одушевленіемъ, съ такою прямотой, что не было возможности не дать полной вры его словамъ. Не было сомннія, что Чернышовъ сломилъ меня обманомъ. Я не хотлъ, конечно, тмъ боле при свидтеляхъ, сослаться на обстоятельство, которое одно помогло Чернышову такъ легко со мной справиться, именно на его, Зета, малодушіе, просто сказать, на его явную трусость въ Петергофскомъ эпизод, особливо при присяг.— Съ тхъ поръ я, въ самомъ дл, потерялъ всякую вру въ самостоятельность его характера. Не смотря на все это, изъ того что и какъ говорилъ Зетъ въ этотъ вечеръ нельзя было не убдиться, что не онъ меня компрометировалъ.

Чрезъ Владикавказъ прохало въ Грузію еще нсколько декабристовъ или ‘прикосновенныхъ’ къ ихъ длу, въ томъ числ Семичевъ. Узнавъ, кто я, онъ подошелъ ко мн съ восклицаніемъ: ‘Eh, mon Dieu, j’tais votre antipode! {Ахъ, Боже мой, и былъ вашимъ антиподомъ!} Объяснилось, что, одно время, онъ занималъ казематъ въ нижнемъ ярус, какъ-разъ подъ моимъ казематомъ. Онъ задумалъ было тогда войдти со мною въ сношеніе чрезъ печную трубу, о возможности чего онъ заключилъ изъ распросовъ у своего казематнаго прислужника. Но прежде чмъ планъ этотъ могъ устроиться, Семичевъ былъ переведенъ въ другое помщеніе.

Не задолго до моего отправленія въ Персію, изъ Омскаго гарнизона во Владикавказскій былъ переведенъ Титовъ, бывшій адъютантъ фельдмаршала Сакена. Такъ какъ я долженъ былъ вскор ухать, то предложилъ ему занять мою квартиру. Прежде Титова я не зналъ. Мы очень обрадовались другъ другу. Онъ перебрался ко мн, и мы помстились въ одной комнат, такъ какъ другой въ моей квартир не было. При такой тсной обстановк вскор открылось, что мы оба немножко философы и непрочь мыслями заноситься въ высь и въ даль: изъ моей головы не совсмъ еще испарился Жанъ-Жакъ, а онъ, Титовъ, привезъ съ собой изъ Омска цлый коробъ Azais’а, съ его Compensations. Мы за нсколько дней, что провели вмст, наaилософcтвовались достыта. Посл того я съ Титовымъ встртился черезъ 50 л. въ Одесс, онъ тогда былъ превосходительнымъ и святошей.

Закончу мою Владикавказскую повсть эпизодомъ объ Ингушскомъ князьк Шефук, измнившемъ нашему правительству и тмъ надлавшемъ много шуму и хлопотъ самому Ермолову. Въ одной стать Д. В. Давыдова, по поводу этого дла, о Ермолов выражено такъ, или почти такъ: ‘Ермоловъ, однимъ мановеніемъ бровей, сломилъ непокорнаго и заставилъ его покориться’. Въ сущности дло это завершилось иначе. Вотъ что произошло. Въ начал войны съ Персіей, по горскимъ мирнымъ ауламъ стали появляться эмисары отъ наслдника Персидскаго престола, Аббаса-Мирзы съ цлію возбудить между ними возстаніе противъ Благо-Царя. Эмисары эти снабжены были деньгами, но не боле того что было нужно для задатковъ, тмъ же изъ нихъ, которые дйствительно отпадутъ отъ Россіи, общаны горы золота. Въ числ соблазнившихся такими щедрыми посулами былъ и Шефукъ, владлецъ аула, почти смежнаго съ Владикавказомъ. Въ одно прекрасное утро открылось, что Шефукъ, забравъ свое семейство, а съ семействомъ и все что могъ съ собою захватить, бросилъ свой аулъ и ушелъ въ горы. Уйдти въ горы значило объявить себя врагомъ Россіи. Знали, гд онъ находится, но силою возвратить его было невозможно, а по доброй вол онъ не сдавался. Шефукъ ждалъ награды изъ Персіи, но не только награды, но и слухи оттуда до него не доходили. Бглецъ, наконецъ, убдился, что онъ обманутъ. И вотъ Шефукъ придумалъ какъ бы по крайней мр вернуть свой потерянный аулъ.

Однажды изъ Грузіи въ Россію шла оказія. Оказіи ходятъ медленно, такъ какъ ихъ конвой изъ пхоты. Уже было недалеко до крпости, съ версту что ли, какъ одинъ изъ пассажировъ оказіи, баронъ Фирксъ, желая скоре прибыть на мсто, далъ шпоры коню и поскакалъ впередъ одинъ (такъ нердко позволяли себ наиболе нетерпливые). Едва Фирксъ захалъ за половину оставшагося ему пути и поравнялся съ кустарникомъ невдалек отъ дороги, какъ увидлъ, что изъ-за кустовъ на него несутся нсколько человкъ горцевъ. Фирксъ соскочилъ съ лошади, думая отъ нихъ отбиваться, пока подойдетъ конвой, не тутъ-то было: его приняли въ нагайки, усадили и увязали на лошадь и погнали въ горы. Героемъ этой такъ-называемой шалости былъ Шефукъ. Во Владикавказ поднялся страшный переполохъ. Въ Тифлисъ засновали курьеры. Съ тмъ вмст къ Швфуку посылали то мирныхъ горцевъ, то переводчиковъ съ разными предложеніями, но онъ и слышать ничего не хотлъ, все еще не теряя надежды на Персидскіе подарки. Онъ укрылся съ плнникомъ въ аул у одного изъ своихъ кунаковъ, намъ враждебныхъ, въ недоступной мстности. Впрочемъ, съ Фирксомъ онъ обращался хорошо и допускалъ, чтобы изъ крпости ему привозили все нужное. Шефукъ ждалъ, ждалъ, но изъ Персіи ни слуху ни духу. Начались переговоры, отъ угрозъ перешли къ предложеніямъ и убжденіямъ. Шефукъ соглашался освободить своего плнника съ тмъ, чтобъ измна его была предана забвенію, чтобъ ему было дозволено, по прежнему, владть ауломъ, отъ этихъ условій онъ не отступалъ ни на шагъ. ‘Дай мн моя аулъ’, говорилъ онъ, ‘будь моя кунакъ, и Фиркса твоя’. Ермоловъ, можетъ быть, и супилъ брови, но длать было нечего, согласился.

Съ Шефукомъ и другими мирными князьками Владикавказскаго округа, которые вс были мн знакомы, свидлся я уже въ Арзрум: тамъ они, равно какъ и Куртинцы, составляли личный конвой Паскевича.

Владикавказъ — крпостца, состоящая изъ землянаго бруствера и рва, слабой профили, способная защищаться противъ ружейнаго лишь огня. Внутри этой крпостцы небольшой деревянный домъ, единственное здсь строеніе, которое можно еще назвать домомъ, въ немъ живетъ комендантъ, онъ же и начальникъ области, а также и командиръ Владикавказскаго гарнизоннаго полка. Затмъ домики крпостныхъ, медицинскихъ и т. п. чиновъ, госпиталь нероскошной постройки и церковь, въ которой очень хорошаго письма иконостасъ, приношеніе одной изъ царственныхъ особъ. Присутственныхъ мстъ нтъ, такъ какъ одна лишь власть коменданта чинить здсь судъ и расправу.

Вн крпости Форштатъ, изъ 25—30 домиковъ, принадлежащихъ офицерамъ и нижнимъ чинамъ женатой роты — вотъ и весь Владикавказъ, величаемый здсь городомъ. Жизненныя потребности населенія снабжаются одной только лавкой или духаномъ, гд, со сбытомъ вина и водки, продаются товары самой первой потребности. За то здшній край въ отношеніи естественныхъ произведеній чрезвычайно богатъ, напримръ, дичи крупной и мелкой здсь несмтное множество, довольно сказать, что пара фазановъ стоитъ 15 коп. ассигн., и за ту же цну предлагаютъ цлый пудъ просоленныхъ перепеловъ. Мстная промышленность состоитъ исключительно въ томъ, что полковые офицеры держатъ лошадей для услугъ пассажирамъ, такъ какъ по здшнему тракту почтовыхъ станцій нтъ.

Частныхъ обывателей въ город ни души. Здшній гарнизонный полкъ состоитъ большею частію (я говорю объ офицерахъ) изъ Поляковъ, но Поляковъ самой низкой пробы. Во всемъ город не получается ни одного журнала, ни одной газеты. Книгъ тоже ни у кого нтъ. Посл каждой воскресной обдни, вс сходятся на завтракъ къ Николаю Петровичу, а затмъ къ нему являются нсколько князьковъ окрестныхъ мирныхъ ауловъ, какъ бы съ праздничнымъ поздравленіемъ.

Эти горцы, въ наружности которыхъ я ожидалъ встртить неотсанность и грубость въ обращеніи, напротивъ, удивляютъ отмннымъ приличіемъ и граціей своихъ тлодвиженій, и это тмъ боле, что въ нихъ не замтно никакой дланности: все непринужденно.

Желая сколько-нибудь ‘цивилизовать’ здшнее общество и по возможности разнообразить здшнюю жизнь, Николай Петровичъ нердко приглашаетъ къ себ на обды и въ большіе торжественные дни даетъ балы. Эти послдніе особенно своеобразны, въ кавалерахъ недостатка нтъ, но женскаго танцующаго персонала не насчитывалось боле десяти душъ. Не смотря на это, на этихъ балахъ соблюдается строгій декорумъ. Самъ хозяинъ открываетъ балъ полонезомъ съ почетнйшею изъ присутствующихъ дамъ, за полонезомъ слдуютъ экосезъ, Русскій кадриль, матадуръ, вальсъ и мазурка, въ которой офицеры изъ Поляковъ отличаются залихватскими манерами своей національности. Танцы исполняются здсь нсколько иначе, напримръ въ Русскомъ кадрил, во время такъ называемаго ‘променада’ къ музык присоединяются и пвчіе, которые поютъ какіе-то куплеты. Хоръ музыкантовъ, человкъ въ тридцать, почти весь изъ роговыхъ инструментовъ домашняго полковаго издлія. Хоръ пвчихъ тоже изъ такого числа голосовъ, и голосовъ весьма недурныхъ. Тмъ и другимъ хорами заправляетъ офицеръ, выслужившійся изъ армейскихъ полковыхъ музыкантовъ, человкъ по своему даровитый: вс бальные танцы сочинены имъ. Я подозрваю, что и куплеты кадрильнаго променада суть произведеніе его же музы. Эти же пвчіе поютъ и въ церкви.

Прежде чмъ продолжать мой разсказъ, упомяну объ одномъ случа крайне меня удивившемъ. Самъ по себ этотъ случай не важенъ, но изъ него нельзя не вывести заключенія о настроеніи тогдашняго общества. Прежде надо замтить, что здшній комендантъ генералъ Скворцовъ — личность очень почтенная, съ умомъ здравымъ и твердымъ характеромъ, къ тому же, онъ человкъ уже очень пожилой, старый служака и свято преданный установленному порядку. Со мною онъ никогда не касался причинъ, по которымъ я попалъ подъ наказаніе. Онъ для того, вроятно, и вмнилъ мн въ обязанность каждый день являться къ его обду, чтобъ ближе за мною наблюдать. Однажды, когда ему извстно уже было о моемъ скоромъ выбытіи изъ-подъ его начальства, какъ только встали изъ-за стола и начали расходиться, генералъ, подойдя ко мн, шепнулъ мн на ухо, чтобъ я на нсколько минутъ остался, а когда вс ушли, онъ повелъ меня къ себ въ кабинетъ, затворилъ за собою дверь и, посл нкотораго колебанія, боязно началъ: ‘Я васъ прошу сказать мн всю правду… не стсняясь…. будьте покойны, вашъ, отвтъ дальше меня не пойдетъ. Справедливо ли все то, что было обнародовано о Тайномъ Обществ, правда-ли, что оно имло въ виду достигнуть своей цли чрезъ цареубійство?’ Послднее слово Николай Петровичъ насилу выговорилъ. Не усплъ я произнести двухъ-трехъ словъ въ положительномъ смысл, какъ Николай Петровичъ въ сильномъ испуг замахалъ руками у самаго моего рта и опрометью выбжалъ изъ комнаты. Если человкъ такого закала, какъ генералъ Скворцовъ, осмлился допустить въ себ недовріе къ справедливости Слдственной Коммиссіи по декабрьскому длу, то чего же ожидать отъ толпы, которая при большей узкости взглядовъ всегда и везд склонна скоре къ порицанію, чмъ одобренію правительственныхъ ршеній подобнаго рода? Нтъ сомннія, что по крайней мр въ немалой части тогдашняго Русскаго общества таилось подозрніе, что цареубійство придумано здсь для того только, чтобъ оправдать строгость приговора надъ виновными.

Съ Юга и съ Свера къ Владикавказу прилегаютъ два мирные аула. Къ послднему изъ нихъ ведетъ мостъ черезъ Терекъ, который въ семи верстахъ отъ Владикавказа, съ пной и оглушительнымъ ревомъ, вырывается изъ темнаго, узкаго ущелья, по обимъ сторонамъ котораго высятся гигантскія скалы. По этому ущелью проложена въ Грузію дорога не вдалек отъ одного изъ высочайшихъ пиковъ горнаго хребта Казбека, котораго одно лишь серебряное темя видно отсюда.

Такова сторона, среди которой мн суждено, какъ я было думалъ, оставаться на долгіе-долгіе годы, но гд я провелъ лишь восемь мсяцевъ. Если мн и встрчались здсь кое-какія лишенія по отношенію собственно къ жизни, то этотъ недостатокъ щедро вознаграждался пріятнымъ и здоровымъ климатомъ, добрымъ ко мн расположеніемъ людей и поразительно-величественными красотами природы.

Завтра здсь будетъ проходить, на пути въ Персію, Кабардинскій пхотный полкъ. Къ этому полку я прикомандированъ и долженъ къ нему примкнуть. Итакъ, прощай Владикавказъ! Спасибо за твое доброе гостепріимство.

III.
Въ кампаніяхъ Персидской и Турецкой 1826—1829.— За Кавказомъ.— Разсылка декабристовъ изъ Тифлиса.—Отставка.

Еще изъ памяти.

Въ поход мн, фрунтовому офицеру, вести записки не представлялось возможности, и потому, для продолженія разсказа до моей отставки, мн приходится снова обратиться лишь къ памяти, которая, впрочемъ, не смотря на мою глубокую старость, служитъ мн еще недурно. Разсказъ мой будетъ безсвязный. Я буду избгать повторенія того, о чемъ было говорено уже другими.

Кабардинскій полкъ, переваливъ осадныя орудія черезъ Кавказскій хребетъ, прибылъ съ ними подъ Эривань. Наши войска держали крпость въ блокад и уже открыли траншеи. Паскевичъ длалъ смотръ нашему вновь прибывшему полку. Когда онъ шагомъ прозжалъ по фрунту, мой черный воротникъ между красными воротниками его остановилъ ‘Что это?’ спросилъ онъ. Ему объяснили. Паскевичъ, немного знавшій меня, когда я былъ въ Измайловскомъ полку, обратилъ ко мн нсколько добрыхъ словъ и обнадежилъ милостью Государя. Въ послдствіи, когда на переходахъ онъ обгонялъ войска, то иногда подзывалъ меня къ себ и дарилъ двумя-тремя словами. Но вотъ, когда началась осада, и я услышалъ, что вс декабристы собраны въ траншеи, я обратился съ просьбой къ генер. Красовскому перевести и меня туда же. Красовскій веллъ своему адъютанту меня отвести къ начальнику траншей полк. Гурк. Гурко меня зналъ, когда халъ со своимъ семействомъ въ Грузію и останавливался на нсколько дней во Владикавказ, гд оставилъ жену и дтей. Гурко засадилъ меня вести журналъ осады, а другаго своего quasi-адъютанта, тоже какъ и я опальнаго и сверхъ того моего товарища по Пажескому Корпусу, Депрерадовича, опредлилъ по другимъ порученіямъ. Прочіе опальные были размщены по разнымъ пунктамъ траншей. Когда совсмъ стемнло, Гурко, отправляясь въ обходъ крпости, взялъ меня съ собою и, дополнилъ мое вооруженіе однимъ изъ пары своихъ кухенрейтеровъ. Ночь была темная, мы вдвоемъ шли въ такомъ отъ крпости разстояніи, что, при осторожности съ нашей стороны, оттуда насъ не могли ни слышать, ни видть, но намъ иногда слышанъ былъ говоръ внутри крпости. На полъ-пути, полковникъ остановился и, опустившись на камень, глухо произнесъ: ‘Pardon, monsieur, je n’en puis plus, ma pauvre femme me mande de Владикавказъ que notre fils est mort, vous l’avez vu, ce petit ange…’ {Извините, м. г., я не могу боле, бдная жена моя увдомляетъ меня изъ Владикавказа, что сынъ нашъ умеръ, вы видли его, этого маленькаго ангела.} И тутъ онъ далъ волю слезамъ. Сдерживая рыданія, онъ проклиналъ и Владикавказъ, и службу. Наконецъ, онъ нсколько успокоился, мы пошли дале и не за долго до разсвта сошли въ свою траншею. Дня черезъ два посл почти безпрерывной канонады стало замтно, что въ крпости происходило что-то необычайное, и тревога все росла и росла, а вскор на одной изъ башенъ показались поднятые вверхъ блые флаги. Съ тмъ вмст къ крпостной стн съ этой стороны двинулся сводный гвардейскій полкъ {Сформированный изъ л.-гв. полковъ Московскаго и Гренадерскаго, участвовавшихъ въ бунт 14-го Декабря.}, а противъ другой ея стороны, изъ форштата, показался Красовскій въ голов своего отряда. ‘Спшите примкнуть къ Красовскому’, сказалъ мн Гурко, ‘и наблюдайте, что произойдетъ въ томъ пункт атаки для занесенія въ журналъ, а мы съ Депрерадовичемъ, для того же, пойдемъ къ гвардейцамъ’. Я кинулся изъ траншеи и, видя, что опоздаю, ежели пойду въ обходъ, направился прямо по гласису крпости въ надежд, что при суматох за стнами ея на меня не обратятъ вниманія. Такъ оно и случилось: добжавъ до своей цли благополучно, я увидлъ, что Красовскій со своимъ отрядомъ только что подошелъ къ сводчатому тоннелю, ведущему къ крпостнымъ воротамъ, за которыми слышалась страшная возня. Я присоединился къ свит Красовскаго, въ то время какъ онъ давалъ приказанія аудитору Блову, знавшему мстный языкъ, чтобъ онъ подошелъ къ самымъ воротамъ и сказалъ имъ, что ежели они заставятъ самихъ насъ разбить ворота, то имъ пощады не будетъ. Съ Бловымъ пошелъ я и еще какой-то офицеръ въ качеств асистентовъ. Полы воротъ не вплоть были притворены. Едва Бловъ приложилъ лобъ къ этой щели и произнесъ два-три слова, какъ оттуда раздался выстрлъ, и Бловъ повалился, брызнувъ мн въ лицо своимъ мозгомъ. ‘Что тамъ такое?’ тревожно спросилъ генералъ, когда мы, асистенты, къ нему выбжали. Когда я сказалъ, что Бловъ убитъ, поставлено было орудіе, чтобъ разбить ворота,но прежде чмъ выстрлъ послдовалъ, ворота растворились. Красовскій, окидывая насъ взглядомъ, у меня спросилъ: ‘Вы здсь зачмъ?’ Я объяснилъ, что присланъ отъ начальника траншей. ‘Кстати’, сказалъ онъ, ‘вотъ вамъ два тлохранителя, идите впередъ въ ворота и продолжайте идти, а за вами пойдемъ и мы’. Съ двумя гренадерами, ‘ружья на. перевсъ’, мы очутились среди невообразимаго смятенія: оглушительный вопль, шальная бготня, драка между собою, визгъ женщинъ, он подбгали къ намъ, рвали на себ одежды, иныя рвали себ груди до крови, бросали дтей намъ подъ ноги, кидались ницъ и хватали землю зубами. Среди этой страшной суматохи насъ однакожъ не трогали. Когда мы отошли отъ воротъ шаговъ на полтораста, изъ воротъ показался Красовскій съ отрядомъ. Такимъ образомъ Эривань была занята съ этой стороны.

По взятіи Эривани войско двинулось дале по направленію къ Тавризу и шло отдльными отрядами для занятія разныхъ стратегическихъ пунктовъ Адербиджана. Тутъ я потерялъ изъ виду опальныхъ. Кром меня, ихъ въ нашемъ полку не было. Нашъ отрядъ, состоявшій изъ кабардинскаго пхотнаго полка, батареи Аристова и казаковъ, занялъ городъ Делиманъ.

Во время почти трехмсячной стоянки въ Делиман, на южной оконечности соленаго Урмійскаго озера, нсколько разъ я былъ наряжаемъ на фуражировки по окружнымъ деревнямъ, большею частью съ смшаннымъ населеніемъ изъ Персидскихъ Татаръ, Халдеевъ-Несторіянъ и Армянъ. Не доходя съ моей командой за полъ-версты до одной изъ такихъ деревень, мы были встрчены толпой народа, съ духовенствомъ во глав, съ хоругвями и кадилами, они за день до того провдали о нашемъ приход. При вступленіи въ самую деревню, стали звонить въ единственный колоколъ, да и то очень небольшой, въ род тхъ, какими на нашихъ господскихъ усадьбахъ сзываютъ дворню. Когда я размстилъ людей по квартирамъ, меня повели въ церковь (ничемъ не отличавшуюся отъ прочихъ сельскихъ строеній), узнали отъ меня и записали имена нашего Государя и нашей Государыни, отслужили нчто въ род молебна, при чемъ провозгласили: Николая Павловича, Александру еодоровну и…. офсера (офицера, сирчь меня). Потомъ привели меня на отведенную мн квартиру, наполненную любопытными. Квартира эта состояла изъ одной очень просторной, но низкой и очень темной комнаты, такъ какъ свтъ въ нее падалъ чрезъ небольшое отверстіе въ потолк. Я оставилъ человкъ пять-шесть стариковъ, прочихъ просилъ удалиться. Не спрашиваясь и не слушаясь меня, мои хозяева сдвинули нсколько низенькихъ столиковъ и наставили на нихъ разныхъ разностей, тутъ было нсколько плововъ, простокваша, чуреки, творогъ, плохое самодльное вино и въ довершеніе всего жирный жареный баранъ. Когда установка угощеній кончилась, старйшій изъ присутствовавшихъ, указавъ на яства, а потомъ на меня, надуто произнесъ пеш-кешъ {Т. е. приношеніе подарковъ.}. Для меня подкатили чурбанъ, прочіе услись за столъ, какъ попало. Представилась интересная картина: этотъ полумракъ, эти чисто-библейскіе типы, съ ихъ голыми черепами, на которыхъ отражались блики падающаго сверху луча, эта убогая трапеза. Я не могъ оторвать глазъ отъ этого зрлища, оно было достойно кисти Рембранта.

Моя другая фуражировка была интересна въ другомъ род. Къ цли моего назначенія мн надо было проходить черезъ одну деревню, устроенную иначе чмъ прочія. Въ ней постройки большею частію напоминали Русскія избы. Деревня эта служила штабъ-квартирой такъ называемому Русскому батальону, составленному изъ Русскихъ бглыхъ солдатъ съ дополненіемъ изъ Армянъ. Мужчины, при нашемъ приближеніи, разумется вс ушли, но ихъ семейства остались. Жены бглыхъ — Армянки и Халдейки вовсе насъ не дичились, ихъ дти отчасти Русскаго типа, они привтствовали насъ порусски лучше, чмъ ихъ матери. Тутъ же стоялъ и домъ, въ два небольшихъ этажа, командира этого батальона Самсона Маканцева. Уходя изъ своей столицы, онъ забралъ съ собою и свое семейство, женатъ онъ уже во второй разъ, свою первую жену онъ закололи кинжаломъ. Маканцевъ, котораго тамъ называли сардаремъ-Самсономь. бывшій вахмистръ Нижегородскаго драгунскаго полка, бжалъ въ Ермоловское время, а можетъ быть и прежде, и дослужился въ Персіи до высшихъ чиновъ. Онъ-то со своимъ батальономъ наиболе помогъ Аббасу-мирз разбить Красовскаго близъ Эчміадзина. Красовскій достигъ однакожъ своей цли: доставилъ въ Эчміадзинъ провіантъ, пробившись съ слабымъ своимъ отрядомъ сквозь двадцать тысячъ, но самъ понесъ жестокую потерю. Разсказываютъ, что въ этомъ дл бглый, прежде чмъ схватиться въ рукопашную съ нашимъ солдатомъ, начиналъ окликомъ: ‘Ты какой губерніи?’ Мы слышали отъ полковника Рыдзевскаго, что когда по заключеніи мира наши войска выступили изъ Тавриза, а онъ, Рыдзевскій, оставался еще тамъ нсколько дней съ военнымъ Госпиталемъ, то Маканцевъ, пользуясь отсутствіемъ нашихъ войскъ, прізжалъ въ Тавризъ и сдлалъ Рыдзевскому визитъ. Онъ былъ въ своего изобртенія мундир, съ генеральскими эполетами, пожалованными ему Аббасомъ-мирзой за дло при Эчміадзин. Маканцевъ излилъ передъ нашимъ штабъ-офицеромъ свое раскаяніе: ‘Я бы пожертвовалъ’, сказалъ онъ, ‘всми выгодами, которыя пріобрлъ на служб въ Персіи, и возвратился бы съ повинною на мою родину, еслибъ зналъ, что меня не прогонятъ сквозь строй.’

По прерваніи мирныхъ переговоровъ нашъ отрядъ подвинутъ былъ къ Урміи, на западномъ берегу того же озера. За переходъ до этого города къ намъ явился Армянинъ, молодой еще человкъ, щеголевато одтый и, подъхавъ къ генералу, обратился къ нему по французски съ предложеніемъ себя въ переводчики, какъ знающаго Персидскій и Арабскій языки. Меня позвали къ генаралу быть посредникомъ въ разговор его съ Армяниномъ. Этотъ послдній, назвавшій себя Качатуръ-беемъ, разсказалъ намъ, что онъ состоитъ при двор наслдника престола, Аббаса-мирзы, въ должности соотвтствующей пажу, что онъ учился въ Париж, что Урмія городъ большой и хорошо всмъ снабженный, что правитель Урмійскаго округа сынъ наслдника престола принцъ Малекь Касумъ-мирза, узнавъ о направленіи нашего отряда, ушелъ изъ Урміи со всмъ своимъ имуществомъ и гаремомъ, за исключеніемъ начальницы гарема (premi&egrave,re dame du liareme) Француженки, madame Lamarni&egrave,re, бывшей воспитательницы дтей Аббаса-мирзы, отъ котораго перешла она ко двору его сына Малека, своего воспитанника, и что, наконецъ, за отсутствіемъ этого послдняго, мсто правителя провинціи (беглербея) занимаетъ Неджефъ-Кули-ханъ. Неджефъ, человкъ очень важный, изъ фамиліи Афшаровъ, изъ которой былъ знаменитый Тахмасъ-Кули-ханъ, и которая свержена съ престола нын царствующей фамиліею Каджаровъ. О настроеніи умовъ въ Урміи Качатуръ бей отозвался въ благопріятномъ для насъ смысл, за исключеніемъ небольшой партіи, которая упорствуетъ во вражд къ намъ. Съ послдняго ночлега, хотя намъ ничего еще не было извстно о ход мирныхъ переговоровъ, генералъ далъ мн двнадцать казаковъ и Качатуръ-бея и веллъ отправиться въ Урмію, требовать отъ беглербея, чтобъ онъ отвелъ для отряда квартиры и заготовилъ провіантъ и фуражъ. ‘Не забудьте’, отправляя меня, добавилъ генералъ, ‘не забудьте повидаться съ м-мъ Ламарньеръ и скажите ей, что она въ безопасности’.

Я выхалъ за долго до свту и пріхалъ въ городъ, когда только что поднялось солнце. Мое порученіе исполнилось какъ нельзя боле благополучно. Неджефъ-Кули-ханъ съ нсколькими другими, какъ видно, важными лицами, встртилъ меня внизу лстницы, очень любезно привтствовалъ и повелъ наверхъ. Мы взошли въ большую, свтлую залу, одна стна которой состояла вся изъ сплошнаго окна, какъ въ оранжереяхъ, а полъ покрытъ цльнымъ великолпнымъ ковромъ, обрамленнымъ узорчатыми, толстыми войлоками {Эта стна окнами выходила на небольшой дворикъ, вымощенный плитами, на одномъ уровн съ поломъ залы.}.

Выслушавъ меня, Неджефъ живо распорядился. За тмъ, пока я сидлъ у мадамъ Ламарньеръ, очень и очень мн обрадовавшейся, помщеніе для отряда было тутъ же занято въ обширномъ дворц принца Малека, мн оставалось только осмотрть это помщеніе. Съ приближеніемъ отряда, я выхалъ встртить генерала добрыми встями о моемъ порученіи.

Во время двухмсячной стоянки въ Урміи я не оставался безъ дла по служб. Каждый день я долженъ былъ присутствовать въ утреннемъ засданіи беглеръ-байскаго ‘дивана’, когда разбирались дла, или однихъ христіанъ (Армянъ, Халдеевъ), или христіанъ съ мусульманами. Въ засданіяхъ дивана соблюдалось величайшее приличіе. Хановъ собиралось человкъ 40 чопорно одтыхъ въ богатыхъ халатахъ. Ни шума, ни стука. Ежели кто либо опаздывалъ явиться въ диванъ, то, по ковру въ шерстяныхъ чулкахъ, пробирался къ своему мсту неслышными шагами и уже не вставалъ до окончанія засданія. Возвышать голосъ могъ только тотъ, кому очередь выразить свое мнніе. Мое мсто было подл беглеръ-бея у поднятой оконной рамы, а переводчикъ Качатуръ-бей стоялъ передъ нами. Такъ какъ дла обыкновенно велись на мстномъ Татарскомъ язык, то Качатуръ мн былъ полезенъ тмъ еще, что присутствующіе не могли ничего отъ меня скрывать, говоря между собою по-арабски, какъ это раза два случалось, когда Качатуръ не могъ быть со мною по случаю болзни. Судъ производился, ежели, по ошибк, не всегда справедливо, то уже, конечно, всегда скоро: для наказанія виновнаго, ежели онъ изъ мусульманъ, являлись четыре Фарраша, двое изъ нихъ горизонтально за концы держали длинный шестъ, а двое другихъ туго привязывали по середин этого шеста подошвенную сторону голыхъ ногъ своей жертвы, и длинными палками въ палецъ толщиной принимались бить по голымъ подошвамъ виновнаго, сколько душ беглеръ-бея было угодно. Въ администраціи еще боле было патріархальности, чмъ въ правосудіи. Однажды, при собраніи статистическихъ свдній, я спросилъ, сколько въ Урміи жителей? Вопросъ этотъ видимо озадачилъ присутствующихъ, они, съ усмшкой, вопросительно между собой переглянулись, потолковали, потолковали и дали такой отвтъ: ‘А кто его знаетъ, сколько! Народа много ходитъ, много здитъ по улицамъ и туда, и сюда, а сколько его, сосчитать нельзя’. Не мене замчательно въ здшней окраин Персіи отсутствіе самыхъ элементарныхъ знаній. Наприм. о географіи, какъ о наук, не имютъ понятія. Случилось, что въ присутствіи Махметъ-Вали-хана, брата беглеръ-бея, генералъ, разложивъ карту Адербейджана, указывалъ мн нкоторыя мстности и между прочимъ назвалъ Урмію. Махметъ внимательно слушалъ и смотрлъ. Когда мы съ нимъ вышли отъ генерала, онъ мн задалъ вопросъ въ такомъ смысл: ‘Что это за большая бумага, надъ которой вы говорили, водя по ней пальцами, при чемъ называли имя нашего города, тогда какъ на ней, на этой бумаг, ничего не было видно?’ Изъ моихъ отвтовъ, Махметъ ничего не понялъ, съ тмъ я его отъ себя и отпустилъ, такъ какъ долженъ былъ заняться другимъ дломъ. Вскор посл того въ город пошелъ слухъ, что генералъ одержитъ Урмію въ ящик того стола, на которомъ пишетъ’. Стали являться желающіе видть такое чудо. Приходили по нскольку человкъ хановъ и мирзъ {Мирза — ученый, грамотный. Ежели титулъ этотъ ставится посл имени, то значитъ принцъ крови.}, разъ пришелъ и самъ чопорный беглеръ-бей Педжефъ. Генералъ всегда снисходительно развертывалъ передъ ними карту и указывалъ, гд Урмія. При этомъ происходила всегда одна и таже сцена: гости вперяли глаза въ одну указанную точку, упорно, долго смотрли, какъ бы ожидая чего-то, и расходились молча въ недоумніи.

Между тмъ народъ здсь очень способный. Изъ многихъ этому примровъ привожу одинъ. Въ помощь мн дали одного мирзу. Онъ заинтересовался нашими цыфрами и забрасывалъ меня вопросами о ихъ значеніи. Я изумлялся понятливости этого еще очень молодаго человка. Въ какія нибудь три-четыре недли, что онъ былъ при мн, и пользуясь лишь моими отвтами на его вопросы, онъ подвинулся въ ариметик до тройнаго правила включительно, понимая все легко, кром только извлеченія корней, которыя его нсколько затрудняли.

Здшнему народу, за исключеніемъ немногихъ закоренлыхъ Фанатиковъ, все наше очень нравилось. Ежели что и поражало ихъ своею необычностью, то это только на первый взглядъ. Такъ было въ первый торжественный какой-то день, когда весь нашъ отрядъ нарядился въ свои куцые мундиры. Первое впечатлніе этого наряда произвело всеобщій неудержимый смхъ, иные почитали его непристойнымъ, но поприглядвшись, находили, что такая одежда несравненно удобне, чмъ ихъ длинные халаты. Наши колесныя средства передвиженія ихъ восхитили. Неджефъ былъ вн себя отъ радости, когда нашъ полковой командиръ подарилъ ему простую телгу, которую веллъ для него смастерить полковыми средствами. На коляски его и генеральскую они смотрли какъ на чудо.

На городской площади, за часъ до пробитія вечерней зори, каждый день играла наша полковая музыка. Народу сходилось много, но на слушателей наши мотивы не производили никакого дйствія, тогда какъ мотивъ ихъ общенародной псни

Кала нунъ ли банда биръ агачъ гиласъ

Атъ ма бу дамъ пари менъ караліямъ ¹)

¹) Мотивъ этой псни Глинка повстилъ въ своей опер ‘Русланъ и Людмила’.

доводитъ ихъ до изступленія. Когда у нихъ спрашивали, какъ они находятъ нашу музыку, они отвчали, что нашимъ инструментамъ они отдаютъ преимущество предъ своими, но свои музыкальные мотивы и свою гармонію они ставили гораздо выше нашихъ {Впослдствіи, уже въ Тифлис, одинъ умный и бывалый Татаринъ, объздившій нсколько Европейскихъ столицъ, далъ мн о музык тотъ же отзывъ.}. Но эти восточные мотивы, эта восточная гармонія должны же они заключать въ себ что-нибудь дйствительно обаятельное, коль скоро едва ли не половина человческихъ существъ имъ покланяются съ такимъ энтузіазмомъ. М-мъ Ламарньеръ хотя и освоилась съ мстными вкусами и привычками, но не могла однакожъ слышать здшней музыки безъ отвращенія. Въ Урміи былъ свой хоръ музыкантовъ, въ исполненіяхъ этого хора мы находили одно лишь нелпое сочетаніе дикихъ звуковъ. Этотъ мусульманскій хоръ, съ крыши мечети, ежедневно привтствовалъ восхожденіе солнца, подобно тому какъ нашъ полковой хоръ отправлялъ вечернюю зорю.

Недли за дв или за три до выступленія изъ Урміи, нсколько изувровъ изъ простаго народа, вооруженные кинжалами, напали на небольшой нашъ отдльный отъ гауптвахты караулъ, убили унтеръ-офицера и стоявшаго на часахъ рядоваго. Прочіе караульные бросились на эту шайку въ штыки, ее разогнали, а двухъ изъ нея захватили, связали и представили генералу. Ударили тревогу, отрядъ быстро выстроился въ боевой порядокъ на площади, гд стояла наша артилерія, пушки зарядили. Съ тмъ вмст генералъ веллъ мн взять съ собою четырехъ тлохранителей, идти къ беглербею и просить его тотчасъ явиться къ нему на площадь, ‘а ежели не послушается’, добавилъ мн въ догонку генералъ, ‘то приведите его силою’.

Неджефъ въ это время находился на вечернемъ засданіи дивана {Вечерній диванъ собирался около пяти часовъ посл обда. Въ этихъ засданіяхъ я никогда не участвовалъ, такъ какъ въ нихъ обсуждались дла, касающіяся однихъ мусульманъ. На утреннемъ же разбирались дла или христіанъ между собою (Армянъ, Халдеевъ) или между христіанами и мусульманами.}. Оставивъ за дверью мою охрану {Въ теплую погоду двери только завшиваются, но не затворяются,}, я вошелъ въ залу и удивился, найдя, что въ ней все спокойно (тамъ еще не знали о происшествіи), но едва я съ переводчикомъ усплъ подойти къ Неджефу и передать ему ‘приглашеніе генерала’, изъ-за дверной занавси вбжалъ какой-то мирза и громко что-то произнесъ (онъ сказалъ, что за дверью поставлены солдаты), какъ вс присутствовавшіе вскочили съ своихъ мстъ, и поднялся раздраженный крикъ и споръ. Иные обнажили кинжалы, а одинъ изъ засдавшихъ въ диван, толстый Тагиръ-бей, злйшій ненавистникъ Русскихъ, кинулся было ко мн, но прочіе его удержали. Посл шумнаго, но недолгаго спора, перепуганный Неджефъ объявилъ, что онъ готовъ идти за мной. Когда мы пришли на площадь, то узнали, что схваченные негодяи были пьяны. Самъ Неджефъ съ видимымъ отвращеніемъ подсунулся носомъ къ ихъ ртамъ, и когда убдился въ истин, то успокоился и охотно выдалъ головой преступниковъ въ руки Русскаго правосудія. Тмъ недоразумніе съ диваномъ и кончилось.

По донесеніи объ этомъ происшествіи начальству, ген. Лаптевъ получилъ отъ ген. Панкратьева предписаніе виновныхъ повсить всенародно на городской площади. Но осторожный ген. Лаптевъ медлилъ экзекуціей и исполнилъ казнь гораздо уже поздне, да и то не въ Урміи, родин преступниковъ, а почти за сто верстъ оттуда, въ Делиман, когда мы, возвращаясь съ похода, проходили черезъ этотъ городъ.

У мадамъ Ламарньеръ каждый день я проводилъ часа по два. Это была разбитная француженка лтъ за сорокъ пять, живая, бойкая. По ея разсказамъ, она служила чмъ-то при двор Элизы Баччіоки, сестры Наполеона, знакома была съ мадамъ Сталь и играла съ нею на любительскихъ сценахъ, она перебывала почти во всхъ Европейскихъ столицахъ, была замужемъ за докторомъ медицины. Судьба застала какъ-то эту чету въ Тифлис, гд се знали Ермоловъ и Грибодовъ. Въ Тифлис мужъ ея умеръ. Ей предложили мсто при дтяхъ Аббаса-мирзы. Когда ея воспитанникъ Малекъ-Касумъ-мирза назначенъ былъ правителемъ Урмійской области, Ламарньеръ послдовала за нимъ и при двор его состояла въ качеств premi&egrave,re dame du har&egrave,me, а съ тмъ вмст завдывала собаками и соколами принца. Она вела свои записки на Итальянскомъ язык и занималась натуральной исторіей. Она обратила мое вниманіе на птицъ, водящихся въ безчисленномъ количеств по берегамъ солонаго Урмійскаго озера. Птицы эти изъ рода голенастыхъ (chassiers), какъ снгъ блыя, съ пунцовымъ подкрыліемъ, съ розовыми ногами, такого же цвта съ огромнымъ яйцеобразнымъ горбатымъ клювомъ, съ черной каймой ни створ. По мр устарнія птицы, сквозь ея блыя перья пробиваются пунцовыя перья. Птица эта иметъ столько особенностей въ сравненіи съ фламингомъ (flamant) Бюффоня, что представляетъ новый видъ голенастыхъ, съ чмъ согласился и зазжавшій тогда въ Урмію Венгерскій путешественникъ, имени котораго не упомню. Мы пытались приручить этихъ птицъ, но он не могли прожить доле недли, Другой виднный мною въ Урміи любопытный предметъ — это зерно, по своей форм подобное нашей лсной малин, на вкусъ деревянистое, но питательное. У м-м Ламарньеръ хранился цлый мшокъ этой манны, въ одну изъ предшествовавшихъ зимъ, во время голода, частыми и сильными мятелями, зерна этого наносилось такое множество, что народъ собиралъ его, перемалывалъ въ муку и употреблялъ въ пищу, что значительно способствовало къ ослабленію тхъ бдствій, которыхъ можно было ожидать отъ тогдашняго неурожая. Упомянутый естествоиспытатель призналъ это зерно за чужеядный продуктъ (parasite) какого нибудь растенія, но какого именно, осталось неизвстнымъ. Ген. Панкратьевъ, прізжавшій въ Урмію по дламъ службы, отправилъ образчикъ этого зерна въ какое-то ученое общество въ Парижъ. Замчательно, что появленіе этой манны, ни въ народной памяти не сохранилось, ни въ послдствіи не повторялось.

Во время стоянки въ Урміи возвращено было много Русскихъ солдатъ, прежде еще бжавшихъ. Иногда ихъ подбирали на улицахъ города, когда они, пьяные, валялись въ ночное время, произнося Русскія бранныя слова. По слухамъ, въ провинціи было нсколько и Русскихъ офицеровъ, они еще съ давняго времени водворились въ этомъ кра и обзавелись семействами. Одинъ изъ нихъ Воскобойниковъ, уже старикъ, явился добровольно къ нашему генералу (Лаптеву) и заявилъ, что при осад Эривани гр. Гудовичемъ онъ попался Персіянамъ въ плнъ, былъ удержанъ ими и, по заключеніи мира, женился, завелся семействомъ и ршился остаться на чужбин. Пока надъ нимъ производилось слдствіе, онъ умеръ, его похоронили, какъ Русскаго офицера, съ воинской почестью, а его вдова съ дтьми послдовала за нашимъ отрядомъ въ Россію.

Кром Венгерца натуралиста въ Урмію прізжало еще два Европейца, инструкторы Персидскихъ войскъ — Англичанинъ Уиллокъ и Французъ Семино. Съ Семино, прізжавшимъ для того будто бы, чтобы повидаться съ своей соотечественницей, мы, какъ говорится, сошлись и нсколько разъ здили пировать на хуторъ м-ъ Ламарньеръ, въ деревню Чорбашъ, съ версту отъ города. Тамъ у нея были виноградники, и между прочимъ выдлывался превосходный люнель, который хранился въ восьми, врытыхъ въ землю, глиняныхъ кувшинахъ, вышиною больше роста человка. Въ слдующимъ году, я совершенно неожиданно встртился съ Семино въ Тифлис, на балу, данномъ Паскевичемъ, въ честь Персидскаго принца, возвратившагося изъ Петербурга. Семино состоялъ въ свит этого принца и былъ уже не тмъ Семино, какимъ я его зналъ въ Урміи: теперь онъ щеголялъ въ какомъ-то военномъ мундир, въ штабъ-офицерскихъ эполетахъ и съ Владимиромъ въ петлицъ. На другой день, очень рано, онъ меня навстилъ и разсказалъ любопытныя вещи о убіеніи Грибодова. По его словамъ катастрофа эта была устроена Англичанами, которые Грибодова не терпли за его гордое съ ними обращеніе. ‘Вашъ Государь’, сказалъ Семино, ‘удостоилъ меня особой аудіенціи, я разсказалъ ему подробно вс махинаціи Англичанъ. Государь былъ со мною очень милостивъ, пожаловалъ мн чинъ капитана Русской службы, пожизненную пенсію и вотъ, какъ видите, орденъ’. Прощаясь съ нимъ, я ему замтилъ, что отчего онъ, не боле какъ, капитанъ, а носитъ жирные эполеты? ‘Я капитанъ Имперіи, стало-быть штабъ-офицеръ королевства, какова Персія’, сказалъ онъ самодовольно.

По заключеніи мира съ Персіей въ нашъ отрядъ получено было предписаніе готовиться къ выступленію изъ Урміи въ обратный путь. Это было сигналомъ къ побгамъ изъ нашего Кабардинскаго полка, въ послдніе передъ выступленіемъ изъ Урміи дни. Побги эти до того усилились, что полковой командиръ, Швецовъ, приходилъ въ отчаяніе и прекратилъ ихъ только тмъ, что поимщикамъ платилъ по 10 червонцевъ за каждаго представленнаго ими бглаго. Пойманы были однакожъ не вс, между прочими молодой, красивый, грамотный и отлично расторопный по служб Фельдфебель первой гренадерской роты такъ и остался не отысканнымъ. Да и какъ было тогдашнему солдату не соблазниться на подстрекательства Персіянъ? Тутъ тяжелая лямка на долгіе годы, а тамъ дорогая свобода и женъ въ волю!

По выступленіи отряда изъ Урміи, получено было отъ Паскевича предписаніе отправить меня въ Эривань. Меня это удивило: я не могъ понять, кому я обязанъ такимъ назначеніемъ и къ добру ли оно для меня или къ худу? Мн дали одного только проводника изъ мстныхъ Татаръ. Проздомъ черезъ городъ Ной, въ штабъ-квартир ген. Панкратьева, я нашелъ Искрицкаго, а также и Зета, съ ними я и провелъ два дня, благодаря разршенію генерала (ген. Панкратьевъ вообще ко мн очень благоволилъ). Зетъ долженъ былъ отправиться въ Тифлисъ, и мы вмст прохали около двухъ сотъ верстъ до Эривани. Тутъ мы съ Зетомъ разстались, и съ тхъ поръ я уже его не видалъ. Лишь впослдствіи, въ 1830 или 1831 году, когда я находился въ Тифлис, я получилъ отъ него нсколько писемъ изъ Шуши. Эти письма мн открыли, что въ Зет совершилась радикальная духовная перемна. Зетъ былъ католикъ, прежде онъ относился къ своему врованію, да и вообще къ религіи, довольно холодно, даже боле чмъ холодно. Эти же его письма наполнялись идеями католицизма самаго горячаго, съ оттнкомъ мистицизма, чему Зетъ былъ обязанъ патеру Заремб, котораго онъ ‘обрлъ’, какъ онъ выражался, въ мст своей ссылки, въ Шуш. Изъ угожденія Зету я не прочь былъ выслушивать его новыя идеи, но когда онъ сталъ мн предлагать, чтобы я, ‘ради моего спасенія’, духовно присоединился къ ихъ маленькой конгрегаціи, то я отказался подъ тмъ предлогомъ, что мн, православному, неудобно входить въ религіозное общеніе съ католиками. Вроятно, это было причиной прекращенія нашей переписки: на послднее письмо мое Зетъ уже не отвчалъ. Не сомнваюсь, что этотъ новый путь, на который Зетъ вступилъ, привелъ его къ печальному концу. Не помню, когда именно и отъ кого я слышалъ, что когда онъ былъ уволенъ отъ службы и пріхалъ на родину, то впалъ въ умопомшательство, и вскор затмъ умеръ.

Въ Эривани для меня разршилась загадка моего откомандированія въ эту крпость. Здсь я нашелъ Коновницына въ качеств состоящаго по инженерной части, при комендант крпости полковник Кошкаров (пострадавшемъ по бунту Семеновскаго полка), который меня вовсе не зналъ. Коновницыну желалось длить свои досуги съ кмъ либо изъ своихъ друзей, и онъ просилъ Кошкарова перетянуть на службу въ Эривань Искрицкаго. Искрицкій отказался, такъ какъ онъ былъ хорошо пристроенъ при ген. Панкратьев, и вотъ выборъ Коновницына палъ на меня. По первому же представленію о томъ Кошкарова, Паскевичъ назначилъ меня въ Эривань плацъ-маіоромъ.

Посл долгой скитальческой жизни Эривань мн казалась столицей. Я нашелъ здсь уже небольшое общество изъ пяти-шести человкъ. Обдали мы всегда у гостепріимнаго Кошкарова, а вечера проводили вмст или у него, или у полковника А—ра Андр. Авенаріуса. Къ намъ часто примыкалъ и старый мой сокашникъ Алексй Иларіоновичъ философовъ, оставшійся въ Эривани для исправленія разстрловъ въ осадныхъ орудіяхъ {Впослдствіи воспитатель великихъ князей. П. Б.}. Не было недостатка въ эстетическихъ развлеченіяхъ: между прочимъ Кошкаровъ прекрасно плъ и игралъ на употребительномъ, у военныхъ того времени, инструмент, гитар. Я и Коновницынъ рисовали, сняли нсколько видовъ съ Арарата, который, верстахъ въ пятидесяти отъ насъ, возносилъ къ небесамъ дв свои блыя головы. Заглядывали и въ литературу: такъ однажды вечеромъ, по общему желанію нашего кружка, мною и философовымъ прочтено было ‘Горе отъ ума’, по копіи, снятой мною еще въ Петербург, вскор посл того какъ самъ Грибодовъ читалъ (какъ говорили, въ первый разъ) это свое твореніе у ед. Петр. Львова.

Не долго мы такъ мирно пировали: объявлена была война Турціи, и войска Паскевича начали сдвигаться къ Турецкой границ. Мы всполошились, послали просьбы о перевод въ дйствующую армію. Отвта долго не было, и мы могли отправиться къ мсту тогда только, когда воецныя дйствія уже начались осадою Карса.

Я и Коновницынъ хали вмст съ Кошкаревымъ. На послднемъ ночлег, на полъ-пути отъ Гумровъ къ Карсу, намъ стала слышна канонада. Когда утромъ подъхали на видъ къ осаждаемой крпости, на столько, что встрчались уже казачьи разъзды, мы принарядились въ мундиры. Кошкаровъ отъ насъ отдлился, а Коновницынъ и я похали явиться къ графу Паскевичу. Паскевичъ, въ обширной своей палатк, со своимъ штабомъ и нсколькими генералами, уже торжествовали побду Шампанскимъ. Являясь къ нему, мы тоже его поздравили. ‘Нтъ’, сказалъ онъ, указывая на крпость, ‘еще не совсмъ: паша заслъ въ цитадели и не сдается. А вы знаете куда явиться?’ спросилъ онъ у меня, ‘явитесь въ піонерный батальонъ: вы къ нему прикомандировываетесь’. Въ это время входитъ полковникъ Лазаревъ {Лазарь Акимовичъ, переселившій изъ Персіи въ Россію до 40 тысячъ Армянъ.}, только что пріхавшій изъ занятаго уже форштата. ‘Ну что, какъ тамъ?’ спросилъ Паскевичъ.— ‘Все благополучно’, сказалъ Лазаревъ, ‘только я долженъ доложить вашему сіятельству, что наши сильно шалятъ и безчинствуютъ въ город’.— ‘Что такое?!’ вскричалъ графъ, направляясь къ Лазареву. ‘Что такое? Небось, грабятъ! Какъ вы смете мн объ этомъ докладывать? Вы ничего не знаете, вы ничего не читали, на это надо смотрть вотъ какъ!’ При этомъ онъ поднесъ къ глазамъ свои раздвинутые пять пальцевъ. ‘Вы разв не знаете, какъ Суворовъ бралъ города?’ Когда мы вышли отъ Паскевича, я земли подъ собою не слышалъ отъ радости, что долженъ примкнуть къ піонерамъ, мой товарищъ тоже поздравлялъ и обнималъ меня. Съ этихъ поръ жъ Коновницынымъ уже боле не разставался до самой его смерти. Не знаю, кому я былъ обязанъ моимъ новымъ назначеніемъ: рекомендаціи ли Гурки, моего траншейнаго начальника при осад Эривани, или H. Н. Муравьеву, который однажды въ частномъ разговор какъ будто хотлъ испытать мою способность въ военно инженерномъ дл.

О двухъ послдующихъ за тмъ кампаніяхъ 1828 и 1829 г. въ Азіатской Турціи я не стану повторять того, о чемъ уже писано было другими (Записки М. И. Пущина, исторія этой же кампаніи Ушакова), упомяну лишь о нкоторыхъ фактахъ, представляющихъ интересъ боле частный. При взятіи Ахалцыха, посл пятидневной канонады, пробившей брешь, штурмовую колонну составляли батальонъ пхоты и наша піонерная рота, остальныя три піонерныя роты съ прочимъ подкрпленіемъ пришли уже посл того, какъ мы ворвались чрезъ брешь въ крпость. Штурмъ дорого стоилъ піонерамъ: изъ 13 офицеровъ выбыло изъ фрунта 7, одинъ убитъ на-поваль, двое черезъ три дня умерли отъ ранъ, а прочіе боле или мене тяжело ранены. Коновницына, истинно, Богъ спасъ. Его солдатская шинель оказалась прострленною пулями въ пятнадцати мстахъ. Піонеры подвинуты были впередъ до линіи упраздненной католической церкви, на плоской крыш которой поставили три горныхъ орудія, было предположено открыть за брешью траншею, но это оказалось невозможнымъ по причин каменистаго грунта. Пришлось устраивать прикрытіе изъ заране приготовленныхъ турокъ и землею наполненныхъ прежде мшковъ. Между тмъ пожаръ сильно разгорлся, и пламя приблизилось къ нашимъ работамъ на столько, что едва можно было устоять на мст. Посл рукопашнаго боя, непріятеля вблизи нашихъ работъ ужо не было, онъ былъ оттсненъ по внутрь города, куда на его плечахъ ворвалось множество солдатъ, и начались грабежи и безполезное убійство, при чемъ но разбирали ни пола, ни возраста: у насъ на виду одинъ казакъ, схвативъ ребенка за ноги, швырнулъ его въ огонь. Между тмъ рабочіе моего участка траншей, куда пули рдко ужо залетали, замтивъ, что нсколько Турокъ, одинъ за другимъ, ползкомъ пробирались къ католической церкви, тутъ же закалывали ихъ штыками, вс эти Турки были старики, безъ оружія, но у каждаго изъ нихъ нашли огниво, кремни {Спички тогда не были извстны.} и фитили. Въ это время, по моей дистанціи проходилъ начальникъ штаба ген. Сакенъ, когда я ему доложилъ объ этомъ, прибавивъ, что подозрваю, нтъ-ли въ томъ костел склада пороха, и не думали-ли они взорвать костелъ, а съ нимъ вмст и наши горныя орудія, Сакенъ очень встревожился и тотчасъ веллъ ударить общій по всей линіи ‘отбой’, а мн приказалъ послать въ паркъ за минными фонарями, проникнуть во внутрь костела, его осмотрть и ежели въ самомъ дл въ немъ найденъ будетъ порохъ, то оттуда его вынести. Сдавъ Коновницыну мою дистанцію работъ, я съ тремя піонерами отправился на поискъ. Какъ только мы выломали дверь церкви, то у самаго ея порога нашли боченокъ съ порохомъ. Я немедленно послалъ сказать Коновницыну, чтобъ онъ, давъ знать о находк Сакену, тотчасъ бы присоединился ко мн, съ двадцатью человками. Тмъ временемъ мы обыскали вс углы костела и когда явился со своими людьми Коновницынъ, то въ четыре пріема намъ удалось перенести, вблизи самаго пожара, девятнадцать боченковъ съ порохомъ и три ящика съ скорострльными трубками.

Покореніемъ Ахалцыха закончилась кампанія 1828 года. На третій день посл штурма, ротный нашъ командиръ Венедиктовъ долженъ былъ выхать въ западную армію, и мн было приказано принять отъ него роту {Не смотря на то что въ батальон были офицеры старше меня по чину, я что я не былъ еще піонеромъ, а лишь прикомандированные изъ армейскаго полка.} съ однимъ только въ ней офицеромъ, въ тотъ же день я долженъ быль, отдльно отъ батальона, выступить по направленію къ Кутаису и слдовать по ущелью, гд протекаетъ р. Ханисъ-Цхале, для возобновленія давней вьючной дороги отъ Ахалциха до укрпленія Багдада. Въ этой командировк мы съ Коновницынымъ много натерплись, проходя работами то по дремучимъ лсамъ, то по горнымъ болотамъ, среди почти безпрерывныхъ дождей, а въ послдніе дни и при голодовк: кром заплсневлыхъ солдатскихъ сухарей и порціонной водки, вс продовольственные запасы были истощены. Снабжаться же ими было не откуда среди безлюднаго края: лишь изрдка встрчали небольшіе поселки въ нсколько саклей, а то и одинокія сакли, да и это малое населеніе, въ крайней нищет. Свдній ни откуда не получалось, казалось, вс насъ забыли. Вмст съ тмъ Ханисъ-Цхале не давала намъ покоя шумомъ своего теченія. Во многихъ мстахъ ея паденія берега значительно круты, иногда скалисты, отвсны и загромождены павшими и перевалившимися черезъ всю ширину рчки вковыми деревьями, обвисшими зелеными фестонами мховъ. Черезъ такія-то препятствія рчка Ханисъ-Цхале, вытекая съ самихъ вершинъ отрога, отдляющаго Имеретію отъ Турціи, бшенно стремится по ущелью и своимъ грохотомъ оглушаетъ окрестность, оглушаетъ до того, что къ намъ какъ съ неба свалился неожиданный гость. Однажды утромъ, когда я и Коновницынъ не вставали еще съ нашихъ походныхъ кроватей, близъ самой палатки послышался топотъ нсколькихъ лошадей, и мое имя, произнесенное незнакомымъ голосомъ. За тмъ мой слуга вводитъ къ намъ прізжаго,— это былъ господинъ, весь вооруженный, въ щегольскомъ мстномъ наряд. Онъ мн объявилъ, что онъ Турчаниновъ, инженерный капитанъ, что онъ съ отрядомъ Имеретинъ разрабатываетъ туже вьючную дорогу и идетъ на встрчу мн, что онъ нсколько уже дней работаетъ не дале какъ за полверсты отъ меня. И мы ничего этого не знали и не ожидали, такъ-какъ въ моей инструкціи не было упомянуто, что ко мн на встрчу отправляется изъ Багдада другая колонна рабочихъ. Турчаниновъ же по своей инструкціи ожидалъ уже встрчи съ піонерами. Въ это время мы разбивали камни ломами, и этотъ стукъ, не смотря на густоту лса и на шумъ Ханисъ-Цхале, былъ Турчаниновымъ заслышанъ. Узнавъ, что мы терпимъ недостатокъ въ припасахъ, онъ предложилъ подлиться съ нами своимъ богатствомъ и для почину пригласилъ съ нимъ хать къ нему обдать. Обдъ оказался роскошнымъ. Прощаясь съ ними, Турчаниновъ распорядился, чтобъ вслдъ за нами отправлены были часть его запасовъ дичины, рису, вина и рому, а также муки и нсколько барановъ для моихъ піонеровъ. Турчаниновъ распустилъ своихъ Имеретинъ, а я продолжалъ путь къ Тифлису, куда и прибылъ 1-го Октября {Въ эту кампанію изъ арміи я былъ переведенъ въ піонеры подпоручикомъ, т.-е. съ пониженіемъ чина.}.

Въ кампанію слдующаго 1829 случилось обстоятельство выходящее изъ ряду обыкновенныхъ,— это арестъ ген. Раевскаго (прикосновеннаго къ декабризму). Поводъ къ тому былъ слдующій. Во время движенія войска, на одномъ изъ приваловъ, Раевскій съ офицерами своего полка расположился завтракать. Въ это время мимо ихъ проходила его же полка команда, съ которой слдовалъ одинъ изъ разжалованныхъ, декабристъ, помнится, Оржицкій. Раевскій, увидвъ Оржицкаго, пригласилъ и его присоединиться къ ихъ обществу. Въ это время при штаб Паскевича находился адъютантъ военнаго министра Чернышова, Бутурлинъ. Онъ-то донесъ въ Петербургъ министру ‘о генеральскомъ завтрак съ декабристомъ’. Вслдствіе того на Раевскаго былъ наложенъ ‘домашній’ двухнедльный арестъ. Въ продолженіи этого ареста у палатки Раевскаго ставленъ былъ часовой отъ штабнаго караула.

Другая интересная особенность кампаніи 1829 года, это участіе въ ней поэта Пушкина. Паскевичъ очень любезно принялъ Пушкина и предложилъ ему палатку въ своемъ штаб, но тотъ предпочелъ не разставаться со своимъ старымъ другомъ Раевскимъ: съ нимъ и занималъ онъ палатку въ лагер его полка, отъ него не отставалъ и при битвахъ съ непріятелемъ. Такъ было между прочимъ въ большомъ Саганлугскомъ дл. Мы, піонеры, оставались въ прикрытіи штаба и занимали высоту, съ которой, не сходя съ коня, Паскевичъ наблюдалъ за ходомъ сраженія. Когда главная масса Турокъ была опрокинута, и Раевскій съ кавалеріей сталъ ихъ преслдовать, мы завидли скачущаго къ намъ во весь опоръ всадника: это былъ Пушкинъ, въ кургузомъ пиджак и маленькомъ цилиндр на голов, осадивъ лошадь въ двухъ-трехъ шагахъ отъ Паскевича, онъ снялъ свою шляпу, передалъ ему нсколько словъ Раевскаго и, получивъ отвтъ, опять понесся къ нему же, Раевскому. Во время пребыванія въ отряд, Пушкинъ держалъ себя серьзно, избгалъ новыхъ встрчъ и сходился только съ прежними своими знакомыми, при постороннихъ же всегда былъ молчаливъ и казался задумчивымъ.

Многіе изъ декабристовъ, разсянные по разнымъ полкамъ, свидлись въ Арзрум. Къ этому времени вновь прибыли изъ Сибири Зах. Григ. Чернышовъ, Александръ Бестужевъ и Валер. Голицынъ, съ которымъ въ Пажескомъ корпус мы вмст проходили вс классы и въ одинъ годъ были выпущены, онъ въ Преображенскій полкъ, а я въ Измайловскій. Въ первый день встрчи мы провели съ нимъ весь вечеръ, глазъ-на глазъ. Голицынъ, какъ старый товарищъ, со мной не церемонился, онъ почти съ первыхъ же словъ сталъ меня укорять за поведеніе мое въ слдственномъ комитет относительно Бестужева, съ которымъ довольно долго онъ прожилъ гд-то въ Сибири, кажется, въ Киренск, но когда я подробно разсказалъ ему мою исторію въ этомъ дл, онъ призадумался и сказалъ слдующее: ‘Да, ты быль въ крпкихъ тискахъ! И ежели я все-таки не могу совсмъ тебя язви нить, то это только потому, что не имю силъ себ представить, чтобъ я могъ сдлать то, что сдлалъ ты’. Когда Голицынъ отъ меня уходилъ, я сказалъ ему, что завтра.посл обда пойду къ Бестужеву съ той же цлью, съ какой хотлъ быть у Скалона наканун моего отъзда изъ Петербурга. ‘Стало быть, увидимся’, сказалъ Голицынъ, ‘постараюсь и я тамъ быть’. Я его просилъ, чтобъ онъ первый завелъ разговоръ о ‘дл’, такъ какъ я съ Бестужевымъ былъ мало знакомъ. Голицынъ общалъ.

Бестужевъ принялъ меня какъ нельзя лучше, но у него кром Голицына были и другіе гости, и потому зачмъ я пришелъ, того нельзя было выполнить. Передалъ ли Голицынъ Бестужеву то, что отъ меня слышалъ наканун, не знаю: въ тотъ же вечеръ мы выступили на усиленную рекогносцировку подъ начальствомъ самаго главнокомандующаго.

Прямо съ мста этой рекогносцировки моей рот велно было примкнуть къ особому отряду подъ командой графа Симонича, для слдованія на-легк, дале по направленію къ Трапезунту. Въ этой экспедиціи мы дошли только до гор. Гюмютъ-Хане, верстахъ въ 150-ти отъ Арзрума, дале нельзя было слдовать съ артилеріей по причин дурныхъ дорогъ. Затмъ были еще экспедиціи (объ одной изъ коихъ разскажу дале). Голицына я уже не встрчалъ. Въ 1831 году, когда я былъ въ Тифлис, я получилъ отъ него письмо, черезъ купца-Татарина, изъ мста его ссылки, Астрахани. Онъ писалъ, что, за исключеніемъ довольно строгаго надзора, ему тамъ не дурно, и просилъ, чтобы я сообщилъ ему только о моемъ жить-быть., не касаясь ничего другаго, и прислалъ бы мой отвтъ черезъ того же купца. Въ послдствіи, когда я былъ уже въ отставк, я нердко видался съ Ея. Андр. Ганъ, извстной нашей писательницей, мужъ которой стоялъ съ своей батареей невдалек отъ моего имнія. Елена Андреевна пользовалась въ 1838 году на Кавказскихъ водахъ одновременно съ Голицынымъ, и отъ него слышала, что когда-то добрыя между нимъ и Бестужевымъ отношенія кончились ссорой: они разстались ожесточенными врагами.

Кампанія 1829 года закончилась напраснымъ (благодаря упрямству и своеволію Турецкаго военачальника) пролитіемъ крови. Этому военачальнику, офиціально извщенному уже (какъ посл оказалось), о прекращеніи военныхъ дйствій и о начатіи мирныхъ переговоровъ въ Европейской Турціи, захотлось прославить себя побдой, и онъ собралъ значительныя силы у города Вайбурта. Паскевичъ готовился противъ него выступить, а одновременно съ тмъ отрядилъ полк. кн. Аргутинскаго-Долгорукаго къ городу Олты, для истребленія засвшихъ тамъ, въ нашемъ тылу, непріятельскихъ скопищъ и для занятія самаго города съ его замкомъ. Отрядъ Аргутинскаго состоялъ изъ двухъ мусульманскихъ конныхъ полковъ (коими командовали Русскіе офицеры, однимъ поди. Кувшинниковъ, другимъ капитанъ Эссенъ), моей саперной роты и при ней двухъ кугорновыхъ мортиркахъ, навьюченныхъ на верблюдовъ. Отрядъ этотъ выступилъ на легк, съ одними вьюками, такъ какъ ему предстояло слдовать почти по бездорожью. Не доходя верстъ десяти до Олты, свдано было черезъ лазутчиковъ, что искомое скопище оставило замокъ и засло за высотами, влво отъ нашего пути, въ мстности трудно доступной. Командиры мусульманскихъ полковъ поди. Кувшинниковъ и кап. Эссенъ предложили Аргутинскому не оставлять у себя въ тылу скопища и его разбить, прежде чмъ дойти до Олты. Аргугинскій не ршался, роблъ, т настаивали, дошло до горячаго спора, и кончилось тмъ, что оба командира бросили своего начальника при саперахъ, поворотили влво свои полки и вскор скрылись за холмомъ. Видя это, Аргутинскій до того отороплъ, что, забывъ дать мн распоряженіе, что длать съ саперами и вьючнымъ обозомъ, пустился въ догонку за ослушниками.

Узнавъ отъ бывшаго при насъ проводника, что изъ Олты вс жители ушли кром человкъ тридцати или сорока Лазовъ, которые заперлись въ замк, мы стали продолжать нашъ прежній путь. Соли не уже склонялось къ закату, когда предъ нами открылся прелестный ландшафтъ. На темномъ Фон глубокаго, покрытаго лсомъ ущелья, возвышался конусообразный скалистый холмъ, увнчанный стнами и башнями замка, изъ-за коихъ виднлись фигуры въ чалмахъ, у подошвы холма рчка и дома тонущіе въ садахъ, изъ коихъ возвышались стройныя раины {Итальянскіе тополи.}, все это горло лучами солнца. По кривымъ, пустыннымъ улицамъ мы подошли ближе. Изъ замка не было ни одного выстрла. Коновницынъ распорядился размщеніемъ за строеніями нашего маленькаго отряда, а я тмъ временемъ установилъ кугорновы мортирки и началъ метать гранаты во внутрь замка. Было уже за полночь, когда прибыли наши торжествующіе мусульманскіе полки: они разбили скопище и захватили девяносто плнныхъ съ нсколькими значками. Какъ только начало свтать, плнные эти были выстроены въ виду замка. Но гарнизонъ не хотлъ сдаться. Между тмъ отъ посланнаго мною въ обходъ патруля мы узнали, что въ сторон ущелья есть выдающееся мсто, откуда виднъ на башн Турецкій часовой въ такомъ разстояніи, что съ нимъ можно переговариваться. Жребій, кому изъ насъ двухъ идти на переговоры съ гарнизономъ, палъ на Коновницына, и онъ съ унтеръ-офицеромъ и двумя саперами, одинъ изъ коихъ былъ Татаринъ, отправился на указанное мсто. Вскор напротивъ этого мста на башн показалась небольшая толпа Турокъ. Не прошло и получаса, какъ унтеръ-офицеръ явился ко мн отъ Коновницына съ тмъ, что ворота замка тотчасъ будутъ отворены, и чтобъ я поспшилъ туда. И въ самомъ дл, когда я со взводомъ саперовъ, съ примкнувшимъ ко мн Эссеномъ, добжалъ до воротъ, входъ въ нихъ былъ уже свободенъ. Мы безъ помхи вошли въ замокъ и стали обезоруживать гарнизонъ, тутъ же нашли пушку безъ лафета. Я послалъ дать знать Аргутинскому о происшедшемъ, съ тмъ вмст увидлъ ни одной изъ башенъ выкинутый блый флагъ. Аргутинскій не замедлилъ явиться съ ‘своими войсками’ и съ парадомъ вступилъ въ завоеванную ‘имъ’ крпость.

Къ Паскевичу былъ посланъ гонецъ съ реляціей о ‘блистательной побд’. Но тутъ представился вопросъ: чмъ прокормить такое множество плнныхъ, число коихъ увеличилось еще гарнизономъ замка? Аргутинскій ршился отправить ихъ въ Гумры {Александрополь.} подъ конвоемъ моей роты. Я уже былъ на второмъ переход, какъ мн изъ Олты дано было знать, что миръ заключенъ, и приказано распустить плнныхъ. При этомъ мы узнали о важныхъ въ отряд Паскевича событіяхъ, посл того какъ мы отъ него отдлились въ Олтинскую экспедицію. Паскевичъ, свдавъ, что Турецкій паша готовится на него напасть, двинулся впередъ, встртилъ пашу и разбилъ его на-голову. При этомъ, изъ взятаго Турецкаго лагеря къ Паскевичу явился Русскій офицеръ. Это былъ Адеркасъ, курьеръ посланный Дибичемъ къ Паскевичу съ извщеніемъ о прекращеніи военныхъ дйствій и о заключеніи мира. Отъ Адеркаса, отъ перваго, нашъ главнокомандующій узналъ объ этомъ важномъ событіи. Съ извщеніемъ о мир къ нему посланы были Дибичемъ одновременно два курьера: графъ Опперманъ сухимъ путемъ, и Адеркасъ моремъ. Адеркасу приказано было, чтобъ онъ, гд ни встртитъ на пути своемъ Турецкихъ военачальниковъ, являлся бы къ нимъ и оффиціально передавалъ извстіе о заключеніи мира. Такъ Адеркасъ и сдлалъ: на пути изъ Трапезунта, онъ явился въ становище войнолюбиваго паши, но былъ имъ задержанъ. Опперманъ прибылъ въ лагерь Паскевича, когда дло было уже разыграно.— Реляція Аргутинскаго надлала много шуму въ главномъ отряд, гонецъ вручилъ ее Паскевичу въ то время, когда Паскевичъ былъ окруженъ своимъ войскомъ при благодарственномъ молебствіи за одержанную надъ пашею побду. Реляція тутъ же была прочтена. Паскевичъ былъ вн себя отъ радости {За Олту Аргутинскій и Кувшинниковъ получили Георгія, Эссенъ Владимира съ бантомъ.}.

Вс декабристы, въ об войны, какъ Персидскую, такъ и Турецкую, служили одинаково ревностно и были награждаемы, но, повидимому, награждаемы не столько по заслугамъ каждаго изъ нихъ, сколько по очереди наградъ, по мр умилостивленія Государя. Напримръ за дло 9-го Августа, гд я съ піонерами только устраивалъ платформы для батарейной артилеріи (хотя работа эта производилась и подъ огнемъ съ крпости) я получилъ орденъ, между тмъ какъ за штурмъ Ахалциха, гд мы истинно поработали и гд я открылъ складъ непріятельскаго пороха въ упраздненной католической церкви и его оттуда вынесъ вблизи самаго пожара, мн было объявлено лишь высочайшее благоволеніе. Другіе тоже находили надъ собою туже неравномрность въ награжденіи. Особую, неочередную милость Государя получилъ только декабристъ Александръ Фокъ, бывшій Измайловскій офицеръ, которому, хотя онъ былъ рядовой, въ дл 9-го Августа дана была въ командованіе цпь застрльщиковъ, подъ конецъ сраженія Фокъ былъ раненъ. Государь самъ назначилъ ему серебрянный Георгіевскій крестъ.

Нкоторые изъ декабристовъ и прикосновенныхъ къ ихъ длу занимали видныя должности, напр. Бурцовъ и Миклашевскій командовали полками, Вальховскій занималъ должность оберъ-квартирмейстера, и Искрицкій, прибывшій въ отрядъ наканун взятія Карса. Когда онъ явился къ главнокомандующему, Паскевичъ ему сказалъ: ‘Кажется, это ты былъ при Жомини и у него работалъ, приходи ко мн вечеромъ’. Въ этотъ вечеръ Паскевичъ продержалъ у себя Искрицкаго боле часу, какъ бы на испытаніи, и приводилъ его въ удивленіе своимъ обширнымъ знакомствомъ съ военной литературой, отпуская Искрицкаго, онъ веллъ ему состоять при себ въ качеств офицера Генеральнаго Штаба. Искрицкій особенно отличился въ дл 9-го Августа. Паскевичъ предположилъ съ главными силами обойдти во флангъ Турокъ, которые въ числ до 30.000 заняли своими завалами высоты, командующія крпостью. Приведеніе въ исполненіе этого плана Паскевичъ поручилъ Искрицкому. Съ конвоемъ изъ нсколькихъ казаковъ обозрвъ мстность, Искрицкій, въ темную, хоть глазъ выколи ночь съ 8-го на 9-е Августа, провелъ отрядъ по горамъ и крутымъ каменистымъ оврагамъ, чрезъ которые во многихъ мстахъ артилерія перетаскиваема была съ помощью людей, и съ восходомъ солнца поставилъ атакующій отрядъ лицомъ къ лицу съ непріятелемъ.

Боле же всхъ изъ декабристовъ былъ на виду Михаилъ Ивановичъ Пущинъ, бывшій командиръ лейбъ-гвардіи конно-піонернаго эскадрона. Съ самаго поступленія въ отрядъ, еще въ Персіи, онъ оставленъ былъ при штаб. Паскевичъ далъ полный просторъ дятельности и энергіи Пущина. Въ своей солдатской шинели, Пущинъ распоряжался въ отряд какъ у себя дома, переводилъ и офицеровъ, и генераловъ съ ихъ частями войскъ съ мста на мсто по своему усмотрнію, онъ руководилъ и мелкими, и крупными работами, отъ вязанія aашинъ и турокъ, отъ работъ киркой и лопатой, до устройства переправъ и мостовъ, до трасировки и возведенія укрпленій, до веденія апрошей, и кром того исполнялъ множество важныхъ порученій. Онъ же, въ той же солдатской шинели, присутствовалъ на военныхъ совтахъ у главнокомандующаго, гд его мннія почти всегда одерживали верхъ (о чемъ мн извстно было чрезъ Вальховркаго и Ушакова). Этотъ человкъ какъ бы имлъ даръ одновременно являться въ разныхъ мстахъ. Штурмъ Ахалциха положилъ конецъ его дятельности: тамъ (какъ и на другихъ штурмахъ, впереди штурмовой колоны) Пущинъ былъ раненъ пулею въ грудь на вылетъ.

Но вотъ война кончена, войска отчасти возвратились въ Грузію, возвратился и самъ Паскевичъ, уже Фельдмаршаломъ. На другой же день у него назначенъ былъ парадный ‘выходъ’. Въ прежнее время Паскевичъ являлъ собою личность чрезвычайно интересную. Генералъ, еще молодой, но пріобртшій громкую извстность, какъ одинъ изъ богатырей отечественной войны, отмнно скромный, даже молчаливый, что отражалось во всей его прекрасной наружности, всмъ этимъ Паскевичъ привлекалъ къ себ симпатіи войска и общества. Но посл своихъ успховъ въ Персіи онъ сталъ совсмъ иной: со своими штабными онъ сдлался суровъ, требователенъ, раздражителенъ, подозрвалъ противъ себя интриги, а въ комъ видлъ своего врага, того не щадилъ и пятналъ во всеуслышаніе. Напр. въ сраженіи подъ Карсомъ увидвъ, что одинъ офицеръ наклонилъ голову при пролет непріятельскаго ядра, онъ послалъ спросить котораго полка? и когда ему донесли, что 39-го егерскаго, онъ вскричалъ. ‘Такъ я и зналъ! Этотъ полкъ бжалъ съ Красовскимъ!’ И это тогда какъ Красовскій спасъ Эчміадзинъ, пробившись сквозь непріятеля, который слишкомъ въ десять разъ былъ его сильне. Свои же побды Паскевичъ превозносилъ похвалами. Ко времени возвращенія въ Тифлисъ, онъ отростилъ себ волосы и въ торжественныхъ случаяхъ тщательно завивалъ ихъ въ локоны на подобіе куафюры la Louis XIV’. Такимъ Паскевичъ явился на ‘выходъ’, гд кром военныхъ находились иностранные дипломаты и все, что въ Тифлис было почетнаго. Зала была полна. Посл довольно долгаго ожиданія, распахнулись двери, и вошелъ фельдмаршалъ. Едва отвтивъ нсколькими словами на поздравленія привтствующихъ, обращаясь къ старйшин изъ дипломатовъ, французскому консулу Гамб, онъ произнесъ рчь, или лучше сказать реляцію кампаніи 1829 года. Въ этой рчи перечислено было множество именъ великихъ полководцевъ, начиная Александромъ Македонскимъ и кончая Наполеономъ. При этомъ ораторъ долго останавливался на генерал Бонапарт, Египетская экспедиція котораго далеко не выдерживаетъ, по его словамъ, сравненія съ его послдней кампаніей, и это тмъ боле, что ему приходилось бороться съ величайшими затрудненіями по части продовольствія войскъ, тогда какъ г-лу Бонапарту операціи эти давались легко морскимъ путемъ, словомъ сказать, фельдмаршалъ только что не прямо провозгласилъ себя первымъ полководцемъ всхъ вковъ. Гамба, какъ и довлетъ дипломату, слушалъ съ почтительнымъ вниманіемъ, но не безъ тонкой ироніи въ чертахъ лица, чего ораторъ въ жару повствованія не замчалъ.

Въ зиму 1830 года случилось, что нсколько декабристовъ, не принадлежавшихъ къ Тифлисскому гарнизону, проживали въ Тифлис подъ разными законными и незаконными предлогами. Въ ту пору А. А. Бестужевъ только что выздоровлъ отъ опасной и продолжительной болзни. Его пользовалъ докторъ Депнеръ, который одно время отчаивался въ его выздоровленіи. Съ Бестужевымъ жили и его братья Петръ и Павелъ {Павелъ не былъ разжалованъ, онъ былъ только переведенъ въ гарнизонную артилерію въ Сухумъ-Кале, тмъ же чиномъ. Петръ Бестужевъ — бывшій морякъ.}. Кром нихъ проживали въ Тифлис Пущинъ, Оржицкій (морякъ), Епафродитъ Степан. Мусинъ-Пушкинъ (морякъ), графъ Мусинъ-Пушкинъ, Нилъ Павл., Кожевниковъ (Измайловскій офицеръ), вишневскій (бывшій адъютантъ князя Сакена), этихъ двухъ послднихъ я принялъ къ себ на квартиру. Мы сходились по вечерамъ то у того, то у другого, всего чаще у меня, иногда по два и боле раза въ недлю, всегдашними постителями этихъ незатйливыхъ вечеринокъ были трое Бестужевыхъ и человкъ шесть-семь гвардейскихъ офицеровъ, изъ тхъ, кои были прикомандированы сюда изъ Петербурга, кажется по два человка отъ каждаго полка. Вистъ и шахматы среди всевозможной болтовни, анекдотовъ и разсказовъ (по части которыхъ А. Бестужевъ былъ большой мастеръ) не прерывались, шуму и хохоту было много. Вечера эти были подобіемъ ‘Вторниковъ’ Искрицкаго въ Петербург. Случалось нердко, что и въ теченіе дня мы видались съ Бестужевымъ, такъ какъ онъ квартировалъ недалеко отъ насъ. Однажды, когда я одинъ былъ дома, зашелъ Бестужевъ и просидлъ у меня довольно долго. Онъ жаловался на скуку, на праздность ума и т. п., словомъ, ему хотлось списать, но не было къ тому возможности, жаловался онъ и на то, что ему скоро надо отправляться изъ Тифлиса въ свой полкъ. Вдругъ мн вздумалось воспользоваться минутой, чтобъ вспомнить тотъ обтъ, который я себ далъ: высказаться съ тми, кого я назвалъ въ моихъ показаніяхъ Коммиссіи, о чемъ я совершенно забылъ. Едва я коснулся этого предмета, какъ мой собесдникъ сдлалъ непріятную мину. ‘Пожалуйста’, перебилъ онъ меня, ‘пожалуйста ни слова объ этомъ, что прошло, то прошло, прошу васъ забудемъ!’ и съ этимъ, послышавъ на лстниц шаги, онъ взялъ фуражку и вышелъ. ‘А куда же вы, Александръ Александровичъ?’ послышался голосъ Кожевникова. ‘Домой, сегодня мн что-то нехорошо’.— ‘А вечеромъ будете?’ — ‘Посмотрю’. Но Бестужевъ на этотъ вечеръ не явился.

А не дале какъ на той же недл насъ постигла бда. Тутъ кстати замтить, что, вообще говоря, въ настроеніи духа декабристовъ нисколько не замчалось, чтобъ они пріуныли, чтобъ выражали сожалніе о томъ, что жизненныя надежды каждаго изъ нихъ имъ измнили. Гд ни встрчались, гд ни сходились они, начиная съ Арзрума, всегда они казались веселыми, привтливыми какъ между собою, такъ и съ другими. (Въ этомъ одинъ разв Петръ Бестужевъ можетъ служить исключеніемъ: онъ большею частью являлся молчаливымъ и задумчивымъ). Въ разговорахъ между собою, то, что хоть издали наводило мысль на декабрьскую катастрофу, считалось неумстнымъ, какъ бы неприличнымъ.

Черезъ два или три дня посл моей неудачной попытки объясниться съ Бестужевымъ, собрались почти вс завсегдатаи вечеринокъ. Бестужевъ пришелъ послдній. На вопросъ, что такъ поздно, онъ сказалъ, что обдалъ у Audi (ресторанъ), что впрочемъ было и нсколько замтно, съ Юматовымъ. Тутъ иные стали его предостерегать отъ этого господина. ‘Пустое, господа!’ замтилъ Бестужевъ, ‘Юматовъ (бывшій офицеръ лейбъ-гвардіи Московскагополка) очень добрый малый, и я не понимаю, что вы противъ него имете’. Затмъ вечеринка приняла обычный свой train, но среди разгара безпечной, веселой болтовни, какъ снгъ на голову, явился плацъадъютантъ, личность никому изъ насъ незнакомая. Вс притихли. Окинувъ собраніе взглядомъ, онъ подошелъ къ Бестужеву съ вопросомъ: ‘Вы Александръ Бестужевъ?’ — ‘Я’, былъ отвтъ.— ‘Пожалуйте, я имю нчто вамъ сообщить’. Они вышли въ переднюю. Не прошло и минуты, какъ Бестужевъ, блдный, входитъ, ни слова не произнося беретъ свою фуражку и возвращается къ плацъ-адъютанту. Вслдъ затмъ, такъ какъ все еще никто не открывалъ рта, мы слышали, какъ оба они сошли съ лстницы. Слуга намъ сказалъ, что плацъ-адъютантъ былъ не одинъ, а съ двумя жандармами. Петръ вернулся и сказалъ, что его брата посадили въ метеху (арестантскій замокъ).

Когда гости наши разошлись, то мы, я и Кожевниковъ {Вишневскій ухалъ изъ Тифлися не задолго до того.} стали подумывать, что вдь шутка можетъ быть плохая.

На другой день утромъ Кожевниковъ пошелъ къ своему доктору, а я остался одинъ съ несовсмъ спокойными ожиданіями. Вдругъ входитъ Александръ Бестужевъ, очень разстроенный, а за нимъ жандармъ. Въ рукахъ у арестованнаго былъ небольшой чемоданъ, увязанный вмст съ саблей. На первые мои вопросы онъ сказалъ: ‘Меня везутъ въ Дербентъ, вонъ и наша телга подъ окномъ. Мн только на минутку позволили зайти на мою квартиру. Нельзя-ли эти вещи передать Павлу {Павелъ Бестужевъ часто узжалъ въ Бомборы, гд квартировала артилерійская рота, въ которой онъ служилъ.}, когда онъ прідетъ?’ Затмъ мы попрощались и онъ отправился. Въ тотъ же день всхъ жившихъ въ Тифлис декабристовъ разогнали по разнымъ мстамъ съ жандармами, что произвело въ Тифлис замтное впечатлніе. Пущина, меня и Коновницына не тронули, такъ какъ мы въ Тифлис находились при своемъ саперномъ батальон. Кожевниковъ спасенъ какимъ-то чудомъ: какъ видно, о немъ просто забыли. (Онъ отъ меня ухалъ къ своему полку, въ Шушу, гораздо уже посл описаннаго переполоха). Прошелъ день. Къ намъ никто ни гугу, но мы могли думать, что до насъ еще не добрались и ожидали, что вотъ, вотъ и къ намъ налетитъ гроза. Среди этихъ опасеній я въ тоже утро получилъ нарядъ къ Паскевичу на ординарцы

Но прежде чмъ продолжать разсказъ, считаю нелишнимъ объяснить, изъ чего возгорлась эта суматоха.

Въ Тифлис караулы смнялись не ежедневно, а стояли по два дня сряду. Офицеръ караула наряжаемаго къ Паскевичу всегда обдалъ за его столомъ. Въ описанный день караулъ этотъ не былъ смненъ и посл двухсуточной стоянки. Графъ тотчасъ это замтилъ, какъ только офицеръ вошелъ въ залу передъ тмъ, что садиться за столъ. ‘Что значитъ, что ты третій день стоишь въ караул?’ спросилъ графъ. Тотъ отозвался невдніемъ. Графъ вспылилъ и веллъ строжайше изслдовать причину такой неурядицы. Оказалось, что нсколько изъ назначенныхъ въ караулъ офицеровъ не явились къ разводу по болзни, а внезапно назначенные вмсто ихъ къ разводу опоздали. Къ этому слишкомъ усердный слдователь {Тогда говорили, что это былъ Абрамовичъ, котораго такъ честитъ Пущинъ въ своихъ Запискахъ.} прибавилъ, что офицеры того баталіона, который въ тотъ день долженъ занять караулы, просто не захотли исполнить распоряженіе начальства, и что по всмъ вроятіямъ такое ослушаніе было слдствіемъ подстрекательствъ Бестужева, который, проживая неизвстно по какому праву въ Тифлис, нердко ходитъ въ казарму того баталіона. Довольно было произнести только фамилію Бестужева, чтобъ къ ней прилипло имя Александра, какъ боле замтнаго месду своими братьями. На Александра и взвели вину въ подстрекательств, Александра и поспшили арестовать, въ сущности же во взводимой на него вин онъ былъ не при чемъ. Правда, онъ слишкомъ долго оставался въ Тифлис подъ видомъ возстановленія своихъ силъ посл болзни, но жилъ очень тихо и кром какъ у ближайшихъ своихъ знакомцевъ нигд не бывалъ, а тмъ паче въ казарм баталіона, съ которымъ онъ не имлъ ничего общаго. Братъ же его Петръ служилъ въ этомъ баталіон, но ему было разршено отлучаться изъ своей казармы на вольную квартиру въ уваженіе того, что онъ ухаживалъ за тяжело-больнымъ братомъ, но разршено съ условіемъ, чтобъ онъ каждый день являлся къ своему баталіону, что онъ, Петръ Бестужевъ, и длалъ. Несмотря на уважительность этихъ причинъ, одновременно съ Александромъ, изъ Тифлиса выслали, какъ уже сказано, и прочихъ декабристовъ, проживавшихъ здсь ‘неизвстно по какому праву’, а съ ними вмст и Петра Бестужева.

Я прервалъ мою рчь на томъ, что, на утро посл неудавшейся вечеринки, мн слдовало явиться къ графу на ординарцы. Въ 10 часовъ, собравшись, я съ весьма неспокойнымъ духомъ отправился къ мсту своего назначенія, смутно надясь, что авось либо плацъ-адъютантъ не откроетъ, гд именно онъ отыскалъ Бестужева и его арестовалъ. По дорог я зашелъ къ генералу Краббе, моему родственнику, недавно пріхавшему въ Тифлисъ, и разсказалъ ему о случившемся. Краббе крпко меня пожурилъ за неумстность нашихъ сходокъ и еще боле меня напугалъ. Но, къ счастью, мои тревоги разршились такъ благополучно, какъ мн и во сн не могло присниться!

Началось съ того, что въ это утро графъ не ‘принималъ’ ординарцевъ {Т. е. не длалъ церемоніи такого пріема, но ординарцы, на самомъ дл, оставались у него на цлый день.}: онъ не имлъ на то времени отчасти и потому, что день этотъ былъ днемъ дворянскихъ выборовъ, что слдовало выполнить съ соблюденіемъ извстнаго церемоніала, при участіи главнокомандующаго: весь генералитетъ, резидующій въ Тифлис, долженъ, въ полномъ парад, съхаться къ главнокомандующему и ожидать прибытія депутата отъ дворянства съ приглашеніемъ на выборы.

Генералы съхались и сгрупировались въ конц залы. Входитъ графъ, онъ въ самомъ счастливомъ настроеніи духа. Онъ подходитъ къ генераламъ и отмнно любезно съ каждымъ по очереди изъ нихъ разговариваетъ. Вотъ ужъ скоро и конецъ генераламъ, а ожидаемаго депутата отъ дворянъ еще нтъ. Наконецъ сбытъ съ рукъ и послдній изъ генераловъ. Настаетъ затрудненіе, офиціальный запасъ любезности видимо истощенъ. Привтливый хозяинъ однакожъ не теряется, все въ томъ же тон продолжаетъ, но изъ этикета переходитъ въ фамильярность, а за тмъ и въ шутки,— шутки неладныя, даже странныя, напримръ, остановится на другомъ конц залы, поворотится къ генераламъ, широко разведетъ руками и громко произнесетъ: Signore professore! За тмъ тоже, во второй и въ третій разъ, и все это при почтительномъ молчаніи аудиторіи. Наконецъ, онъ подошелъ къ зеркалу, у котораго я стоялъ и, поправляя свои длинные локоны, меня замтилъ и спросилъ: ‘Вы и въ эту кампанію рисовали? {Посл кампаніи 1828 года, узнавъ, что я снялъ видъ Карса, Паскевичъ веллъ мн привести этотъ рисунокъ.} Я отвчалъ, что снялъ только видъ замка Олты. ‘А, да!’ радостно воскликнулъ Паскевичъ, ‘вдь это’ты тамъ былъ съ Аргутинскимъ! Вотъ, господа’ продолжалъ онъ обращаясь къ генераламъ и на меня указывая, ‘какъ видите, не больше какъ оберъ-офицеръ, а взялъ крпость!’ И за тмъ, къ великому моему удивленію, онъ повторилъ своимъ слушателямъ почти слово-въ-слово всю реляцію Аргутинскаго (по просьб этого послдняго, реляція написана была мною, и потому я могъ судить, на сколько врно реляція эта была передана Паскевичемъ).

Не усплъ графъ кончить свою наррацію, какъ явился давно ожидаемый депутатъ отъ дворянства, и вскор цпь генеральскихъ каретъ, во глав кареты Фельдмаршала, потянулась къ дворянскому дому.

Кто наиболе остался въ восторг отъ всего этого великолпнаго зрлища, то это, конечно я: въ душ я благословлялъ плацъ-адъютанта, который былъ такъ милъ, что умолчалъ о мст арестованія Бестужева.

Вечеромъ, когда ординарцы были распущены, я зашелъ къ ста рику Краббе. ‘Растолкуй мн, ради Бога’, вскричалъ онъ, какъ только меня увидлъ, ‘что это за сцену мы разыгривали у Паскевича, что это зи пріемъ онъ намъ сдлалъ? Такъ можно еще обходиться съ короткими пріятелями, а я, что я ему за такой за signore, что я ему за professore, когда я небольше какъ съ недлю въ первый разъ въ жизни его увидлъ, а на сколько между нимъ и мною можетъ быть пріязни, ты хорошо знаешь!’

И въ самомъ дл, отношенія между начальникомъ Прикаспійскаго края и главнокомандующимъ были весьма натянуты. Паскевичъ, какъ только занялъ мсто Ермолова, такъ началъ преслдовать Краббе, за то что онъ повсилъ 11 человкъ изъ возмутившагося населенія, при первомъ вторженіи Персіянъ въ наши предлы. Дв комиссіи, одна генерала Заводовскаго, другая артил. полк. Бухарина, посланы для изслдованія этого дла на мст происшествія, и об эти комиссіи нашли Краббе виноватымъ, а между тмъ онъ исполнилъ казнь надъ захваченными бунтовщиками не по своей инціатив, а предварительно списавшись съ Ермоловымъ. Но письмо, полученное имъ въ отвтъ отъ Ермолова, Краббе отказывался представить слдователямъ, какъ единственное орудіе своего оправданія, а сообщилъ имъ лишь съ него копію, при чемъ отзывался тмъ, что подлинникъ этого письма онъ согласенъ представить Паскевичу, не иначе какъ лично изъ рукъ въ руки. Для этого-то Краббе и прізжалъ въ Тифлисъ.

Я читалъ это письмо. Оно написано на Французскомъ язык. Въ письм этомъ (я еще помню и теперь) я замтилъ ту особенность, что вмсто s во второмъ лиц множественнаго числа везд поставлено s. Приказаніе подвергнуть виновныхъ казни выражено такъ: ‘Ceux les insurge’s qui ont t pris les armes la main, doivent, sans retard, subir le dernier supplice’ {Т изъ возмутившихся, которые взяты съ оружіемъ въ рукахъ, должны быть безъ замедленія подвергнуты казни.}. Когда Краббе, въ особой аудіенціи, передалъ Паскевичу это письмо, Паскевичъ, прочитавъ его, тутъ же сказалъ Краббе: ‘Это васъ совершенно оправдываетъ’. Не смотря на это — а въ этомъ-то загадочность дда — Краббе и году не оставался на своемъ мст: изъ Баку, онъ долженъ былъ съ своимъ большимъ семействомъ перехать въ Тифлисъ и проживалъ тамъ, не занимая никакой должности. Тамъ я и оставилъ его, когда, выйдя въ отставку, узжалъ изъ Грузіи въ 1832 году.

Возвратясь изъ Турціи, нашъ саперный (бывшій піонерный) батальонъ квартировалъ въ самомъ Тифлис, откуда отряжалъ по полугодно по одной рот для построенія крпости Новые-Закаталы. Упоминаю объ этомъ потому только, что когда моей рот пришла очередь на эту откомандировку, то въ Закаталахъ я опять встртился съ графомъ З. Гр. Чернышевымъ. Онъ тогда служилъ рядовымъ въ какомъ-то егерскомъ полку, находившемся при тхъ же крпостныхъ, работахъ. Наши лагери саперный и егерскій расположены были недалеко одинъ отъ другаго. Нельзя было надивиться суровости жизни, какую велъ Зах. Гр. Онъ занималъ солдатскую палатку и занималъ ее, кажется, не одинъ, всегда носилъ солдатскую шинель форменнаго толстаго сукна и, сколько можно было замтить, не имлъ своего особаго стола. Единственнымъ услажденіемъ его было изученіе поэмы ‘Divina Comedia’, съ компактной книжкой которой, хотя и жаловался на трудность Дантевскаго языка, онъ не разставался. Не смотря на близкое сосдство, мы видались съ Чернышовымъ нечасто, изъ ‘осторожности’, да и то не въ лагер, а въ нкоторомъ разстояніи впереди лагеря, въ одномъ изъ садовъ, покинутыхъ бывшими ихъ хозяевами при покореніи нами обширнаго селенія Закаталъ. Бесды наши были недолги, такъ какъ мой собесдникъ не ршался отлучаться изъ своего лагеря иначе какъ на которое время, по всему замтно было, что ближайшее начальство Захара Григорьевича наблюдало за нимъ не спустя рукава. Разъ какъ-то разговоръ коснулся прошлыхъ нашихъ ‘ненастныхъ дней’. Когда я разсказалъ ему, какимъ маневромъ добилъ меня Чернышовъ въ засданіи Коммиссіи, онъ замтилъ: ‘О! Александръ Ивановичъ, que Dieu confonde! {Помути его Богъ!} большой мастеръ въ подобныхъ длахъ, не забудьте, что ему удалось надуть даже величайшаго изъ надувалъ (….duper le plus grand des dupeurs)’. Прежде еще того, въ разговор о Свистунов, Захаръ Григорьевичъ вдругъ сказалъ: ‘А знаете что? Вдь очень можетъ быть, что Свистуновъ не прямо васъ выдалъ, встрчались вы у него съ Фрезеромъ?’ (Кавалергардскимъ офицеромъ). Меня это поразило: я тотчасъ вспомнилъ, что Анненковъ (тоже бывшій кавалергардъ) подъ конецъ нашего сиднья въ казематахъ, задалъ мн точно такой же вопросъ.

— Видлъ его тамъ одинъ только разъ, передъ отъздомъ Свистунова изъ Петербурга, отвчалъ я.

‘Ну, такъ и есть! Свистуновъ виноватъ только тмъ, что разболталъ, вроятно, Фрезеру, что принялъ васъ въ члены Общества: по правиламъ этого послдняго онъ не долженъ былъ этого сдлать. Фрезеръ, какъ прошелъ слухъ уже впослдствіи, тотчасъ посл бунта, представилъ по начальству списокъ всхъ лицъ, о вступленіи которыхъ въ Общество было ему извстно.

Другой примръ подобной къ себ строгости являлъ служившій въ томъ же полку, потерпвшій по Семеновской исторіи князь Щербатовъ. Онъ уже былъ ротнымъ командиромъ. Но что сталось съ этимъ когда-то блестящимъ офицеромъ самаго блестящаго тогда изъ полковъ гвардіи! Это былъ уже въ полномъ смысл армейщина, со всми ухватками, со всми ужимками, со всми даже страстями выслужившагося изъ даточныхъ. Я его встрчалъ у Кошкарова, сослуживца его по старому Семеновскому полку. Онъ приходилъ къ Кошкарову за совтами — что ему длать и какъ бороться среди интригъ противъ него другихъ ротныхъ командировъ, по части, иной разъ, самыхъ мелочныхъ соревнованій. Объясняя свои жалобы, онъ страшно кипятился отъ досады. Разсказываютъ, что когда ему объявили о разжалованіи его въ рядовые, Щербатовъ далъ себ зарокъ ни въ чемъ не отличаться отъ своихъ одночинцевъ. И въ самомъ дл, пока былъ солдатомъ, онъ жилъ и спалъ съ солдатами, лъ изъ артельнаго котла и вмсто своего Р. А. {Высшій сортъ Американскаго табаку.}, сталъ курить махорку, онъ даже отказывалъ себ въ карманномъ платк. Съ производствомъ въ унтеръ-офицеры и дальше онъ во всемъ сообразовался съ бднйшими изъ своихъ сослуживцевъ. Въ такой школ немудрено загрубть не только физически, но и морально.

На работы при построеніи крпости Новые-Закаталы, мн былъ данъ въ помощь изъ того же егерскаго полка офицеръ, родственникъ В. А. Жуковскаго. Еще прежде, два года до того, въ сраженіи 9 Августа подъ Ахалцыхомъ, когда егеря отправлялись въ цпь застрльщиковъ, мн бросился въ глаза одинъ изъ нихъ по сходству съ поэтомъ, но тогда онъ былъ одтъ въ солдатскую форму и съ ружьемъ на плеч, что, какъ при знакомств съ нимъ я узналъ, было имъ сдлано для того, чтобъ не служить мишенью для (Турецкихъ стрлковъ. Онъ также учился въ Дерптскомъ университет. Сходство съ поэтомъ въ самомъ дл поразительное, но только со стороны вншности.

На работы слдующаго полугодія меня смнила другая саперная рота, я же со своею вернулся въ Тифлисъ и боле изъ него не отлучался, такъ какъ моей рот не приходилось уже быть въ откомандировк въ Новые-Закаталы. Около этого времени мое здоровье начало разстраиваться. Къ тому же я тяготился службой: отъ службы мн, конечно, нечего было ожидать въ будущемъ. Объ увольненіи отъ службы никто изъ насъ и помыслить тогда не смлъ. Я жилъ очень уединенно, на краю города, въ такъ называемой Артиллерійской Слободк, гд жилъ и Коновницынъ. Искрицкій находился въ продолжительной откомандировк, во Владикавказ, но когда прізжалъ въ Тифлисъ, что бывало часто, останавливался у меня, съ нимъ, въ это время, я еще боле сблизился. Этому сближенію способствовало одно особенное обстоятельство. Проживая по-долгу во Владикавказ, онъ часто посщалъ то семейство, въ которомъ и я когда-то былъ принимаемъ съ отмннымъ радушіемъ, но съ тхъ поръ тамъ произошла большая перемна: дочь почтенныхъ хозяевъ этого дома, воспитывавшаяся, во время моей тамъ бытности, въ Смольномъ монастыр, находилась уже среди своихъ родныхъ. Въ этой двушк Искрицкій нашелъ вс т качества, отъ которыхъ онъ могъ ожидать полнаго счастья въ жизни. Искрицкій объяснился, и его объясненіе было принято. Посл этого легко понять, какой богатый сюжетъ представлялся для нашихъ интимныхъ бесдъ, и на сколько такія бесды могли еще боле скрплять нашу дружбу. Кром меня никто не зналъ о его планахъ и надеждахъ, осуществленіе которыхъ было отложено до возвращенія изъ экспедиціи, готовившейся противъ горцевъ подъ командой генерала Панкратьева. За нсколько дней до отъзда въ отрядъ, Искрицкій, всегда далекій отъ всякихъ суеврій, вдругъ впалъ въ уныніе, онъ сознался въ своемъ предчувствіи, что ему не вернуться уже изъ этого похода. Какъ ни старался я заглушить въ немъ эту мысль, она сильне и сильне имъ овладвала. При прощаніи, передавая мн небольшой волюмъ: ‘De l’imitation de Jsus Christ {Книжка эта получена была имъ отъ одной великосвтской дамы, во время его заключенія въ каземат. На оборотахъ переплета онъ записывалъ свой крпостной календарь.}’ онъ сказалъ: ‘Это возьми на память обо мн’. Я разсмялся надъ его пустой фантазіей и ршительно отказался взять книжку. ‘Ну какъ хочешь’, сказалъ онъ: ‘не берешь теперь, возьмешь посл, я заране распоряжусь, чтобъ посл моей смерти этотъ знакъ памяти былъ переданъ теб’. Съ такимъ страннымъ предчувствіемъ онъ отправился въ отрядъ.

Не помню черезъ сколько времени, вечеромъ я пошелъ къ Краббе, въ семейств которыхъ Искрицкій былъ очень любимъ. Передъ тмъ, что я хотлъ отъ нихъ уйти, къ нимъ вошелъ ген. Влад. Дм. Вальховскій, въ тотъ же день пріхавшій изъ отряда, отъ него я узналъ, что Искрицкій умеръ {По окончаніи экспедиціи двое его крпостныхъ слугъ исполнили распоряженіе своего покойнаго господина: книжка хранится у меня до сихъ поръ.}. Вскор я услышалъ о похоронахъ и той, которой занято было его сердце.

Не помню, прежде или посл того, я лишился и другаго товарища, П. П. Коновницына. По просьб графини, его матери, Государь разршилъ Коновницыну домовой отпускъ на 28 дней, но съ тмъ, чтобъ для сопровожденія его назначенъ былъ надежный офицеръ, изъ его же товарищей по служб. На это предложилъ себя молодой саперный офицеръ Диклеръ. Съ нимъ Коновницынъ ухалъ, вн себя отъ радостнаго ожиданія свидться съ матерью посл столь долгой и столь тяжкой разлуки. Не прошло и мсяца, какъ я получилъ извстіе изъ Владикавказа, что на возвратномъ пути Коновницынъ и Диклеръ пріхали туда, оба больные тифомъ, и въ одинъ день умерли.

Незадолго до отъзда въ Польскую армію, Паскевичъ въ общемъ разговор за обдомъ упомянулъ, какъ бы мимоходомъ, о декабристахъ, при чемъ выразился такъ: ‘И чего эти люди еще добиваются? Чего они служатъ и не выходятъ въ отставку?’ Въ тотъ же день эти слова мн передалъ адъютантъ Паскевича, мой пріятель Н. И. Ушаковъ. Я ожилъ: не откладывая написалъ прошеніе объ увольненіи меня отъ службы по болзни и представилъ прошеніе мое по команд ближайшему моему начальнику, командиру сапернаго батальона Данил Даниловичу Трителевичу. Трителевичъ посовтывалъ мн, для большей врности, прежде чмъ подать прошеніе по болзни, полежать въ госпитал съ тмъ, чтобъ получить свидтельство отъ самаго штабъ-доктора. Я послушался, поступилъ въ госпиталь, что на ‘Натлуг’ въ 4-хъ верстахъ отъ города, пролежавъ тамъ около двухъ мсяцевъ, я подалъ мое прошеніе со свидтельствомъ доктора.

Для возвращенія на родину мн предлежало два пути, на Владикавказъ и черезъ море, на Крымъ. Я избралъ послдній изъ нихъ, хотя и мене безопасный, и гораздо боле продолжительный, мн хотлось повидаться съ товарищемъ по Измайловскому полку дек. Фокомъ, который въ то время отбывалъ свою ссылку въ Бомборахъ, на Восточномъ берегу моря. Узнавъ, что у этого берега крейсируютъ военныя суда, я отправился въ Редутъ-Кале, въ надежд добраться до Бомборъ, что мн и удалось. У Фока я провелъ три дня, гд познакомился съ декабристомъ Сергемъ Ивановичемъ Кривцовымъ (изъ гвардейской конной артиллеріи). Это послдніе декабристы, которыхъ я видлъ….

Александръ Гангебловъ.

‘Русскій Архивъ’, No 6, 1886

ВОСПОМИНАНІЯ АЛЕКСАНДРА СЕМЕНОВИЧА ГАНГЕБЛОВА.

КАКЪ Я ПОПАЛЪ ВЪ ДЕКАБРИСТЫ И ЧТО ЗА ТМЪ ПОСЛДОВАЛО.

Изъ памяти.Пажемъ.— Камерпажемъ.— Въ гвардіи.

II.

(Первая встрча съ Декабристами,— Арестъ.— Допросъ самимъ Государемъ безъ свидтелей.— Въ Кронштат.— Въ Петропавловской крпости.— Слдствіе.— Ссылка).

Изъ записаннаго въ 1826 году.

III.Въ кампаніяхъ Персидской и Турецкой 1826—1829.— За Кавказомъ.— Разсылка декабристовъ изъ Тифлиса.—Отставка.

Еще изъ памяти.

Читайте также:

Изъ памяти.
Пажемъ.— Камерпажемъ.— Въ гвардіи.

III.
Въ кампаніяхъ Персидской и Турецкой 1826—1829.— За Кавказомъ.— Разсылка декабристовъ изъ Тифлиса.—Отставка.