Еще из воспоминаний А. С. Гангеблова, Гангеблов Александр Семёнович, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

ЕЩЕ ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ А. С. ГАНГЕБЛОВА.

Читатели ‘Русскаго Архива’ ныншняго года конечно оцнили прекрасныя воспоминанія Александра Семеновича Гангеблова: ‘Какъ я попалъ въ декабристы и что за тмъ послдовало’ (выпускъ 6). Въ этихъ воспоминаніяхъ такъ много свжести и новизны, изложеніе такъ живо и умно, что нкоторые изъ сотрудниковъ нашихъ не хотли врить ихъ подлинности и выражали намъ подозрніе, нтъ ли тутъ досужаго современнаго подлога. Имя Гангеблова совсмъ неизвстно было въ печати, про него знаютъ лишь весьма немногія лица въ Закавказьи. Мы обращались къ сенатору H. Н. Семенову (о дядьяхъ котораго говорится въ этихъ воспоминаніяхъ) съ вопросомъ, слыхалъ ли онъ когда про Гангеблова, и получили въ отвтъ, что покойный дядя его Михаилъ Николаевичъ Семеновъ всегда отзывался о Гангеблов, какъ о дорогомъ товарищ своей молодости.

На весьма понятное желаніе наше ближе познакомиться съ этимъ живымъ, дорогимъ остаткомъ давнопрошедшаго времени достопочтенный старецъ любезно отвчалъ намъ новою тетрадью своихъ повствованій, предпославъ имъ слдующее письмо. Н. Б.

I.
Письмо къ издателю ‘Русскаго Архива’.

Позвольте принести вамъ мою искреннйшую благодарность за благосклонную оцнку моей статьи. Такого лестнаго о ней отзыва я никакъ не ожидалъ, не ожидалъ тмъ боле, что изложеніе оной далось мн, можно сказать, даромъ: и диктовалъ, а писала чужая рука, мн стоило только не уклоняться отъ правды въ моемъ разсказ — трудъ небольшой, трудъ отрицательный. Меня гораздо боле заботитъ выраженное вами желаніе получить отъ меня свднія о ‘прошломъ’, какъ моемъ собственно, такъ и того рода, къ которому принадлежитъ моя фамилія. Относительно этого послдняго обстоятельства, къ стыду моему, я долженъ признаться, что мн почти ничего неизвстно. Знаю только, что мои предки при Екатерин, или еще прежде, вышли въ числ многихъ другихъ изъ Грузіи, что имъ дарованы были земли и крестьяне въ Полтавской губерніи, что мой ддъ со стороны отца, Егоръ Христофоровичъ, дослужился до маіорскаго чина и убить въ одну изъ Турецкихъ Екатерининскихъ войнъ, что его вдова, притсняемая изъ корыстныхъ видовъ богатыми сосдями (Базилевскими), принуждена была за сущій безцнокъ продать свое имущество и перебраться въ Петербургъ, гд и жила маленькою пенсіей, она умерла въ 1814 году. Она была послдняя въ род, говорившая еще по-грузински: мой отецъ роднаго своего языка уже не зналъ, и наше семейство совершенно обрусло. Сохранился на немъ лишь Грузинскій типъ.

Мой отецъ, Семенъ Егоровичъ, былъ шофомъ 12-го егерскаго полка, а по возвращеніи съ Суворовымъ изъ Италіи командовалъ бригадой (въ Крыму и на Кубани) въ дивизіи Дюка-де-Ришелье, въ одну изъ экспедицій противъ Горцевъ онъ былъ раненъ пулей въ ногу. Въ то время генералъ не то быль что теперь. Я помню, когда, бывало, мой отецъ объзжалъ свою бригаду (что длалъ иногда въ сопровожденіи своего семейства), то его путешествіе имло видъ какъ бы важнаго событія: огромная карета въ восемь почтовыхъ лошадей, а слдомъ за ней цлый обозъ разныхъ экипажей. Все это сопровождаемое роемъ казаковъ, мчалось во весь опоръ, а при възд въ каждый городъ насъ ожидали воинскія и городскія власти.

Посл Вауценскаго сраженія (1813), вторично раненый, мой отецъ жилъ въ деревн, гд и умеръ въ 1827 году отъ раскрытія ранъ. Біографія его, мною составленная, была сообщена въ свое время издателю жизнеописаній генераловъ Отечественной войны, полковнику Висковатову и отпечатана особой тетрадью съ портретомъ покойнаго. Въ этой біографіи, между прочимъ, небезъинтересенъ разсказъ о Варшавскомъ бунт при генерал Игельштрм.

Моя мать, Екатерина Спиридоновна, рожденная княжна Манвелова, по отцу Грузинка, по матери Сербка, изъ рода Чорбы. Чорба принадлежалъ къ числу тхъ Сербовъ, кои, бывъ тснимы за свою православную вру, выселились изъ Цесаріи въ Россію (Хорватъ, Текели, Шевичъ, Депрерадовичъ и др.). Они надлены были громадными земельными владніями и жили широко и роскошно. Наприм. въ дом у Текели (Петра Абрамовича) не только вся столовая посуда на нсколько сотъ персонъ, но соотвтственно тому и кухонная, а также и металлическій приборъ къ дверямъ, окнамъ и проч. состояли изъ массивнаго серебра, о шталмейстерской и егермейстерской части и говорить нечего.

Не смотря на такое богатство Цесарскихъ выходцевъ, жизнь ихъ не отличалась тонкостью вкусовъ: ли они сытно, но грубо, какъ были грубы ихъ желзные желудки, на самыхъ парадныхъ обдахъ подавали такія блюда какъ ‘холодная щука’, ‘жареный гусь’ и т. п., а роль заздравнаго вина играла Донская шипучка. Уже гораздо поздне, въ начал двадцатыхъ годовъ, Петръ едоровичъ Чорба (изъ втораго поколнія выходцевъ), въ то время старйшина въ род, пытался произвести переворотъ къ новизн: онъ получалъ какую-то газету, и въ его кабинет стоялъ шкафъ съ книгами, чего прежде ни у кого изъ нихъ не бывало. Его резиденція Глинскъ (Александрійскаго узда Херсонской губ.) считалась столицею мстной свтскости. Но около этого времени въ сосдств Петра едоровича явился новый богатый сосдъ, зять одного изъ выходцевъ Цесарскихъ, А. В. Касиновъ, съ новйшими тенденціями общежитія: онъ первый ввелъ въ употребленіе ‘Шампанское’ и тмъ совершенно затмилъ боярскій блескъ Чорбы. Говорить, что этотъ послдній впалъ въ тяжкую болзнь и вскор умеръ: онъ не могъ перенести побды надъ собою своего соперника.

Жили эти магнаты въ деревянныхъ домахъ незатйливой архитектуры, не мене того, дома эти они называли дворцами и имли при нихъ множество прислуги съ присвоеннымъ каждому дворцу мундиромъ и полувоеннымъ уставомъ. По вечерамъ, какъ только позволяла погода, самъ владлецъ съ гостями выходилъ на крыльцо къ ‘зар’, многочисленная дворня съ хоромъ музыкантовъ и барабаномъ, построенная въ шеренгу, маршировала въ ту и другую сторону по обширному двору. Я еще засталъ такіе порядки въ дом послдняго изъ старыхъ Цесарцевъ, дда (по женскому колну) моей матери, полковника Лазаря Абрамовича Текели (младшаго брата генералпоручика Петра Абрамовича), къ которому наше семейство зжало на поклонъ.

Теперь этого барства не осталось и тни: все разлетлось прахомъ, а иное расхищено и путемъ преступленій. Такъ наприм., посл смерти генералъ-поручика П. А. Текели опекуны надъ его единственнымъ сыномъ, не вполн еще вступившимъ въ юношескій возрастъ, слишкомъ рано познакомили его съ возможными видами разврата и, можно сказать, развратомъ же его убили. Все это я знаю изъ разсказовъ моей матери, умершей 80 лтъ въ 1853 году.

Но у Лазаря Абрамовича Текели придворные обычаи являлись уже въ бдномъ, даже каррикатурномъ, вид, такъ какъ онъ, относительно, былъ небогатъ. У него было не боле какъ пять-шесть тысячъ десятинъ земли, къ тому же онъ, почти при 80-ти-лтней старости, былъ совершенно слпъ. Вызжалъ Лазарь Абрамовичъ въ гости всегда парадно: въ огромной карет, цугомъ, т.-е. шестеркою превосходныхъ кровныхъ лошадей, запряженныхъ въ пристяжь, въ Венгерской запряжи, съ султанчиками на головахъ, съ кучеромъ въ мундир и шляп и съ форейторомъ, который, за четверть версты въ каждое попутное селеніе, игралъ на труб, что, вмст съ хлопаньемъ длиннйшаго бича въ рукахъ у кучера, возвщало барскій поздъ. Два рослыхъ гайдука, тоже въ мундирахъ, стояли на запяткахъ кареты. Эта карета съ Русской упряжью на 6 лошадей когда-то была Лазаремъ Абрамовичемъ выписана изъ Москвы за 150 рублей, что равнялось тогдашней цн тысячи четвертей овса, такъ какъ четверть овса въ то время стоила 15 коп. Это я лично слышалъ отъ вдовы Лазаря Абрамовича, рожденной Чорбы, умершей въ начал тридцатыхъ годовъ.

Вс эти пришельцы изъ Цосаріи управляли своими владніями съ безпощаднымъ деспотизмомъ, они подчиняли своей вол не только своихъ крестьянъ, но и приходское духовенство. Священникъ начиналъ обдню не иначе какъ по приказанію владльца, мало того, онъ преклонялся предъ его властью и въ длахъ совсти. Вотъ примръ, Лазарь Абрамовичъ выдавалъ насильно замужъ свою дочь за князя Уракова, помнится въ 1807 году, между тмъ сердце двушки было занято другимъ предметомъ. Вс о ней жалли. Кто-то придумалъ средство спасти ее отъ предстоявшаго несчастій. Онъ ей посовтывалъ объявить всю правду священнику, когда тотъ, при внчаніи, сдлаетъ установленный вопросъ, по своей-ли склонности идетъ она замужъ. Это ее успокоило, она твердо ршилась послдовать благому для нея совту. Насталъ день свадьбы, множество приглашенныхъ наполняло церковь, и вотъ начался чинъ внчанія, а когда онъ кончился, то невста упала въ обморокъ. Произошла страшная суматоха, и оказалось, что Лазарь Абрамовичъ, стороною свдавшій о намреніи своей дочери протестовать противъ насилія, заране приказалъ священнику обойти установленный вопросъ невст. Бдную двушку такъ и вывели изъ церкви не съ тмъ именемъ, котораго ожидало ея сердце. Наше семейство находилось въ числ свадебныхъ гостей, и, даромъ что мн тогда было не боле шести лтъ, я живо помню все, что тогда происходило предъ моими глазами. Въ послдствіи Александра Лазаревна была за двумя мужьями, за послдняго изъ нихъ выходила она въ очень уже пожилыхъ лтахъ, это былъ извстный генералъ Александръ Андреевичъ Яхонтовъ, не моложе ея лтами.

Изъ вышеизложеннаго явствуетъ, что удивленіе ваше, когда вы въ первый разъ заслышали мою фамилію весьма естественно. Отецъ мой пользовался нкоторой извстностію по своему чину, но вопервыхъ, это было такъ давно, а вовторыхъ, престижъ генерала такъ упалъ съ тхъ поръ, что и эта скромная извстность могла заглохнуть, такъ какъ ни я, ни мои братья ни на какой общественной стез не заявили о своемъ существованіи.

Въ напечатанной вами въ ‘Русскомъ Архив’ моей тетради первая глава представлена въ значительно сокращенномъ вид: въ ней не осталось и четвертой доли того, что было первоначально написано, изъ нея выкинуто все, что не отвчало прямо на вопросъ, которымъ озаглавлена моя рукопись. Урзки эти были мною сдланы по совту одного лица, которому я давалъ рукопись просмотрть. Напримръ, оцнщикъ мой находилъ излишнимъ то, что говорено о моей школьной жизни, такъ какъ о матеріи, которою уже сотни страницъ наполнены въ журналахъ и которая всмъ надола. Въ этомъ совт я нашелъ нкоторую долю правды, хотя и не понималъ, почему даже и въ первоклассные журналы допускаются подробнйшія описанія весьма и весьма неприглядныхъ нравовъ въ семинаріяхъ, бурсахъ, гимназіяхъ и т. п. заведеніяхъ? Не потому ли, что они могутъ служить исторіи, какъ отраженіе нравовъ современнаго общества? Но въ такомъ раз почему же Пажескій Корпусъ, во многомъ отличавшійся отъ прочихъ военно-учебныхъ заведеній, лишается чести играть туже роль?

II.
Свднія о дд и родител.

Предки Семена Егоровича Гангеблова были Грузинскіе дворяне. Когда въ 1739 году состоялся указъ императрицы Анны Іоанновны, коимъ приглашались изъ Грузіи желающіе опредлиться въ Русскую службу, то отецъ Семена Егоровича, Егоръ Христофоровичъ, съ семействомъ оставилъ въ числ прочихъ выходцевъ свое отечество. Онъ былъ опредленъ въ формировавшійся тогда Грузинскій гусарскій полкъ и надленъ, наравн съ прочими выходцами, землею и крестьянами въ Малороссіи, гд нын мстечко Останово въ Полтавской губерніи. Егоръ Христофоровичъ участвовалъ въ походахъ противъ Шведовъ, потомъ въ Семилтней войн и при Екатерин въ Турецкой. Убитъ въ сраженіи въ 1772 году въ чин майора.

Семенъ Егоровичъ Гангебловъ родился 24-го Мая 1757 года въ Москв, куда его мать перехала на жительство задолго еще до смерти мужа. Пожалованное имніе, состоявшее изъ сорока дворовъ съ землею, господской усадьбой и угодіями, она продала за 600 рублей.

Удаленіе изъ службы Семена Егоровича, вслдствіе отставки за ранами, положило рзкую чорту въ его жизни. Поенная ея часть, почти съ отроческаго возраста и до старости, протекла среди многолюднаго круга отношеній, среди дятельности и дисциплины, освоила Семена Егоровича вполн съ этими видами жизни и имла вліяніе на характеръ его по удаленіи въ деревню. Семенъ Егоровичъ не былъ богатъ настолько, чтобы по своему чину жить гд-либо въ город съ большимъ семействомъ. Принужденный заключиться въ деревн, въ кра малонаселенномъ, онъ скучалъ отсутствіемъ большаго общества. Пользовавшись на служб, можно сказать, желзнымъ здоровьемъ, онъ лишенъ былъ возможности даже быть дятельнымъ хозяиномъ по причин ранъ, отъ которыхъ онъ часто жестоко страдалъ, особливо въ послдніе годы жизни. Все это не могло не подйствовать на его характеръ, и онъ чаще бывалъ угрюмъ, чмъ спокоенъ и веселъ. Не смотря на это, помстные сосди и родственники, которыхъ кругъ былъ обширенъ, искренно любили и уважали Семена Егоровича. Не рдко случалось, что сосди прибгали къ его ршенію для покончанія своихъ споровъ. Нсколько разъ въ году къ нему съзжалось большое общество [іодныхъ и сосдей, проводившихъ у него по недл и боле, причемъ онъ бывалъ отмнно привтливъ и умлъ обласкать всхъ и каждаго, но во всхъ случаяхъ не забывалъ и высоко ставилъ достоинство своего чина: не терплъ никакого уклоненія отъ принятыхъ формъ. Случалось, что вовсе незнакомые съ Семеномъ Егоровичемъ полковые командиры близъ стоявшихъ войскъ, со всмъ обществомъ своихъ офицеровъ, прізжали въ годовые праздники къ нему съ поздравленіемъ, хотя онъ уже и былъ въ отставк. Такая вжливость всегда ему очень нравилась.

Любовь къ порядку никогда, не покидала Семена Егоровича: въ деревенскомъ хозяйств все у него шло на ладъ военной дисциплины. Справедливость онъ ставилъ выше доброты сердца, которую, если она безотчетна, называлъ ‘сусальнымъ золотомъ’. Хвастовство было для него нестерпимо, а видъ пьянаго человка производилъ въ немъ почти физическое страданіе.

По свидтельству сверстниковъ Семена Егоровича, отъ самаго нжнаго возраста онъ глубоко былъ благочестивъ: вс посты, безъ исключенія, соблюдалъ строго, а въ важнйшіе постные дни и вовсе не употреблялъ онъ пищи. Величайшею заботою его было построеніе церкви въ деревн. Это онъ называлъ ‘своимъ сладчайшимъ трудомъ’. Семенъ Егоровичъ былъ не чуждъ предразсудковъ: ‘примты’ и ‘сны’ имли для него значеніе въ дйствительной жизни. Онъ никогда не скрывалъ этой слабости, относя ее къ впечатлніямъ дтскаго возраста, утвердившимся разительными въ жизни его примрами, но въ дтяхъ своихъ онъ не хвалилъ подобнаго направленія и всячески старался предостерегать ихъ отъ суеврія.

Семенъ Егоровичъ никогда не живалъ въ избытк. Въ 1770 году, его мать, отправляя его въ Петербургъ для опредленія на службу, ‘пожаловала ему’, разъ на всегда, 25 рублей. Это сдлало его на всю жизнь бережливымъ, дятельнымъ и умреннымъ въ образ жизни. Онъ говаривалъ: ‘не могу понять, какъ человкъ съ здоровыми руками можетъ довести себя до нищенской бдности’, а также, ‘какъ лекарь, при своей наук, допускаетъ самого себя быть больнымъ’. И зимою и лтомъ, онъ вставалъ въ четыре часа утра и тотчасъ одвался на цлый день.

Семенъ Егоровичъ обладалъ необыкновенною памятью мстности: гд разъ онъ прошелъ или прохалъ, того мста во всю жизнь онъ помнилъ малйшія подробности. Открывать новые пути въ степныхъ мстахъ, среди которыхъ онъ жилъ, было вчною его заботою. Въ дорог онъ вставалъ и подымалъ своихъ спутниковъ такъ рано, что часто совсмъ готовые въ путь они принуждены бывали дожидаться, когда начнетъ свтать.

Погибнуть отъ пушечнаго ядра онъ почиталъ лучшимъ родомъ смерти. Въ разговор по поводу этого однажды онъ мн сказалъ: ‘Вопервыхъ, ты умираешь безъ мученій, но не въ томъ дло: тутъ важны чувствованія, съ которыми душа предается Господу. Смерть убитаго ядромъ должна быть такъ мгновенна, что никакое страданіе не успетъ омрачить набожныхъ и патріотическихъ мыслей, а эти мысли во время сраженія наиболе возбуждены. Вспомнишь меня, когда Богъ благословитъ тебя быть въ дл съ непріятелемъ’.

Удивленіе Семена Егоровича, къ великому характеру Суворова но имло границъ. Однажды, говоря о Суворов, онъ заключилъ: ‘Словомъ сказать, онъ примръ совершенства для всхъ состояній. Кто хочетъ быть исправнымъ солдатомъ, знатнымъ вельможею, великимъ полководцемъ, искуснымъ дипломатомъ, добрымъ отцомъ семейства, радивымъ помщикомъ, даже благочестивымъ отшельникомъ — вс идите къ Суворову: онъ каждаго научитъ, какъ кому быть’.

Сколь безгранично Семенъ Егоровичъ былъ преданъ верховной власти, видно изъ слдующаго. Онъ разсказывалъ какой-то анекдотъ про императора Павла, когда, онъ кончилъ, одинъ изъ присутствующихъ замтилъ, что врно же Государь сдлалъ это по ошибк….— ‘Какъ смете это говорить!’ вскричалъ онъ вн себя и потомъ, утихнувъ, спокойно сказалъ: ‘Монархъ никогда не ошибается. Одно что невозможно Государямъ — это ошибка’.

Семенъ Егоровичъ не былъ словоохотенъ, но иногда разсказывалъ про давно-былое время. Замчательны обстоятельства спасенія его во время Варшавскаго бунта. Вотъ его разсказъ.

‘Это было въ Четвергъ на Страстной недл (1794). Я возвращался изъ откомандировки въ главную квартиру, съ самыми сладкими ожиданіями повеселиться на праздникахъ. Въ Варшав я имлъ много знакомыхъ. Кто, какъ я, хорошо говорилъ по-польски, тотъ всегда былъ принимаемъ Поляками радушно. Домъ генеральши *** {Отецъ называлъ ее ‘бабушкой’.} былъ для меня особенно пріятенъ, въ кругу ея общества я имлъ нсколько добрыхъ знакомцевъ, а сама почтенная старушка любила меня безъ памяти. Но тогда я и не воображалъ еще, какъ много со временемъ буду ей обязанъ….’

‘Чмъ ближе подъзжалъ я къ Варшав, тмъ боле замчалъ движенія по дорог: множество Поляковъ разныхъ состояній, инд цлыми небольшими партіями, слдовали къ городу, пшіе, конные, въ щегольскихъ бричкахъ и другихъ экипажахъ, тутъ всего было. Ничего не подозрвая, я сначала приписалъ было это сборище близости праздниковъ, но когда сталъ възжать въ заставу, то былъ пораженъ однимъ обстоятельствомъ: я вспомнилъ, что между всмъ этимъ множествомъ народа я не замтилъ ни женщинъ, ни дтей. Тотчасъ по прізд, часу въ шестомъ вечера, явился я къ барону Игельстрму. Онъ, выслушавъ мой рапортъ о командировк, спросилъ: ‘что слышно новаго?’ Я обстоятельно донесъ ему о томъ, что видлъ на возвратномъ пути. Генералъ засмялся и сказалъ: ‘видно, братецъ, и ты думаешь, что будетъ бунтъ, выкинь ты это изъ головы, да или лучше отдыхай, а завтра я тебя потребую съ бумагами’. Такое спокойствіе генерала не совсмъ меня разуврило. Я откланялся съ тмъ, чтобъ заняться составленіемъ отчета, но прежде мн хотлось хоть на минуту повидаться съ ‘бабушкой’, и я направился къ ея дому’.

‘Вмсто радостной, шумной встрчи я нашелъ у нихъ неожиданную тишину. Хозяйка казалась чрезвычайно разстроенной, дтей, противъ обыкновенія, при ней не было, два незнакомыя мн лица сидли молча въ углу и важно на меня поглядывали. Даже мой пріятель Казимиръ, тутъ же бывшій, какъ будто боялся не обойтиться со мной холодно. Видя, что мой визитъ всхъ ихъ связываетъ, я подошелъ къ хозяйк проститься. Рука ея дрожала. Ни она, ни Казимиръ не вышли меня проводить. Всмъ этимъ я крайне былъ сконфуженъ и еще больше утвердился въ моихъ подозрніяхъ. Я поспшилъ домой’.

‘На улицахъ не было замтно ничего необыкновеннаго, народу казалось не боле какъ и всегда. Несмотря на это, часовому и деньщикамъ я отдалъ приказаніе держать ухо востро и тотчасъ дать мн знать, ежели замтятъ какой-либо шумъ. Я просидлъ за бумагами до полуночи, наконецъ, до крайности уставши отъ дороги и отъ письменной работы, я кинулся на кровать. Тишина была мертвая, все вокругъ меня спало, я не могъ дале бороться со сномъ…. Вдругъ слышу, меня сильно дергаютъ за руку, это былъ мой Николай. ‘Извольте вставать, сударь, сказалъ онъ запыхавшись: изъ пушки выпалили, и въ город поднялся шумъ’. Не усплъ я вскочить и вымолвить слова, какъ у самаго окна часовой прокричалъ: ‘тревога! тревога!’ Съ тмъ вмст послышались вдалек ружейные выстрлы. Думать было нечего. Въ торопяхъ я веллъ людямъ, что успютъ изъ моихъ вещей сбросить въ хозяйскій погребъ {Хозяинъ былъ Нмецъ и врно не зналъ о заговор.}, а самъ, схвативши пистолетъ и саблю, опрометью бросился, чтобъ добраться до генерала. Я видлъ, какъ вслдъ за моимъ выходомъ Поляки ворвались въ мою квартиру, мои люди успли ускользнуть отъ нихъ, но не могли уже попасть на мой слдъ, и я потерялъ ихъ изъ виду. Только что хотлъ я поворотить за уголъ сосдняго дома, какъ наткнулся на Поляка. Онъ вдругъ остановился и, какъ будто вглядываясь, въ полголоса спросилъ: ‘кто это?’ Я узналъ по голосу, съ кмъ имю дло (это былъ Казимиръ). Я назвалъ себя, онъ быстро подошелъ ко мн и, ухватившись за меня обими руками, сказалъ шепотомъ: ‘я бжалъ къ вамъ, бросайте все и пойдемъ, я укрою васъ у бабушки’….— Но, ради Бога, что все это значитъ?’ — Не время толковать, теперь ужъ нигд не пройдете, положитесь на меня, если не хотите, чтобъ васъ зарзали какъ барана’. И съ этимъ онъ, накинувъ на меня свой плащъ, увлекъ меня за собою, приказавъ говорить громко и попольски. Толкаясь между мятежниками, мы пробжали нсколько незнакомыхъ мн переулковъ и сквозныхъ дворовъ, наконецъ, калитка, въ которую онъ постучалъ эфесомъ сабли, отворилась, мы перешли небольшой задній дворъ, взбжали на лстницу двухъ-этажнаго дома, потомъ въ дверь, и я очутился лицомъ къ лицу съ моей доброй бабушкой. Видно было, что она ожидала насъ. Она обняла, цловала меня, дрожа всмъ тломъ и творя молитву, потомъ повела за собою, втолкнула въ небольшую комнату, гд были собраны ея дти и, оставивъ насъ въ темнот, замкнула дверь на ключъ. Вскор за тмъ, ватага бунтовщиковъ остановилась передъ домомъ и стала требовать выдачи Русскаго. Чтобъ ихъ удалить, имъ отвчали, что здсь никого изъ Русскихъ нтъ, что въ дом одни патріоты. Но не тутъ-то было. ‘Измна! измна!’ завопило нсколько голосовъ: ‘мы знаемъ, что тутъ укрывается Москаль! Смерть Москалямъ! Смерть варварамъ’. Вороты были выломаны, сволочь вторгнулась въ домъ и предалась грабежу. За стной у насъ слышались ужасный крикъ и грохотъ мебели. Дти въ страх жались ко мн… Нсколько времени спустя, все вдругъ пріутихло, послышался знакомый голосъ: то былъ опять мой благородный другъ Казимиръ. Онъ говорилъ повелительно, упрекалъ грабителей въ безчинств, указывалъ на слезы супруги генерала-патріота, ручаясь, что она не потерпла бы врага отечества въ своемъ дом. ‘Стыдитесь, прибавилъ онъ, стыдитесь тратить столько силъ и времени на поискъ одного человка, идите лучше туда, куда васъ призываютъ честь и спасеніе отчизны!’ Эта рчь не была напрасна: толпа затихла, выбралась на улицу, затянула патріотическую пснь и слилась съ общимъ волненіемъ’.

‘Бунтъ былъ уже въ разгар. Народъ то запружалъ, то очищалъ улицу. Казимиръ не являлся. Моя хозяйка не хотла меня выпустить, она клялась, что скоре сама погибнетъ, чмъ согласится меня выдать. Но мн невозможно было оставаться доле: ясно было, что наши войска не удержатся въ Варшав и отступятъ. Что длать? На что ршиться? Положеніе мое было ужасно’…

‘Но милосердному Богу угодно было еще послать мн надежду на избавленіе. Залпъ изъ нсколькихъ орудій раздался не вдалек отъ насъ. Выстрлы повторялись, изъ окна видно было, что пальба происходила на одномъ и томъ же мст. Нечего было медлить. Никакія убжденія не могли уже меня остановить. Уступая моей настойчивости, на меня надли тотъ же Казимировъ плащъ и Польскую шапку покойника-хозяина, предлагали мн и платье его, но я отказался, полагая, что и видъ Русскаго мундира можетъ мн пригодиться. Чтобъ отвратить всякое подозрніе, я ршился не брать съ собой оружія: взялъ только небольшую трость. Собравшись такимъ образомъ, я простился съ моей благодтельницей и, предавъ себя вол Провиднія, вышелъ изъ дому. Немного пройдя, я принужденъ былъ пристать къ небольшой партіи Поляковъ, которая слдовала, казалось, по моей дорог, я шелъ разговаривая съ ними, но потомъ видя, что они перемнили направленіе, отдлился отъ нихъ и продолжалъ пробираться одинъ. Уже оставалось не боле 50 сажень до батареи, но тутъ толпился народъ. Я зашелъ съ той стороны, куда обращены были наши пушки и гд на довольно далекомъ разстояніи народу не было. Чтобъ своими не быть принятымъ за Поляка и съ тмъ вмст быть боле легкимъ на бгу, я сбросилъ плащъ и шапку и кинулся бжать, какъ на перекрестк былъ замченъ шайкой черни, которая со всми знаками самаго дикаго буйства стремилась изъ боковой улицы. Крики: ‘Москаль! Москаль!’ и нсколько провизжавшихъ подл меня пуль были послднимъ моимъ испытаніемъ: я прибавилъ шагу и достигъ Русской батареи, возсылая благодаренія моему Создателю за мое чудесное спасеніе и благословляя моихъ избавителей. На батаре я нашелъ дв роты егерей, изъ разныхъ командъ много штабъ и оберъ-офицеровъ, нижнихъ чиновъ и нестроевыхъ. Безпорядокъ и смятеніе были ужасныя. Штабъ-офицеры, тутъ находившіеся, хотя и были вс старше меня, но съ общаго согласія предложили мн принять надъ сборнымъ этимъ отрядомъ командованіе. Держаться доле было и безполезно, и невозможно: хотя до голоду было еще далеко, но все же у насъ не было ни сухаря, а главное — заряды были на исход. Я тронулъ отрядъ съ мста, направляясь къ той сторон, откуда слышалась канонада и, пробиваясь сквозь толпы бунтовщиковъ, которые со всхъ сторонъ на насъ напирали. Подаваясь очень медленно впередъ, мы такимъ образомъ достигли нашего главнаго отряда и примкнули къ нему. Баронъ Игельстрмъ вывелъ насъ изъ Варшавы и направилъ къ Прусской границ. Я нсколько разъ писалъ къ моимъ спасителямъ, но мои письма оставались безъ отвта. Впослдствіи я узналъ что генеральша *** умерла вскор посл того, а Казимиръ пропалъ безъ всти во время бунта’.

Семенъ Егоровичъ умеръ 1827 года въ Феврал мсяц отъ раскрытія ранъ и похороненъ въ своемъ имніи Екатеринославской губерніи Верхнеднпровскаго узда, въ сел Богодаровк, въ оград церкви во имя Св. Троицы.

III.
Изъ памяти.

Я и мой старшій братъ находились въ Одесс, въ училищ, бывшемъ прежде частнымъ пансіономъ, но когда основатель этого пансіона, Вольсей, задумалъ выхать изъ Россіи, то Дюкъ-де-Ришелье принялъ заведеніе его подъ свое покровительство.

Когда въ 1813 году насъ взяли изъ пансіона, называвшагося уже Ришельевскимъ институтомъ, то мы застали отца нашего дбма. Онъ сильно страдалъ отъ своей раны. Тутъ мн объявили, что осуществленіе царской милости пало на меня, такъ какъ изъ насъ троихъ братьевъ я наиболе подхожу къ возрасту для поступленія въ корпусъ (мн было тогда двнадцать лтъ) и что черезъ годъ съ небольшимъ я буду отправленъ въ Петербургъ съ одною знакомой помщицей, которая должна отвезти туда свою дочь для опредленія въ Смольный монастырь. Какъ задумано, такъ и сдлано. Въ назначенный срокъ, меня отвезли къ Марь Ивановн Шкларевичъ, а вскор за тмъ мы отправились. Путь по Блорусскому тракту былъ чрезвычайно затруднителенъ. Дожди лились почти безпрестанно, болотные лса, а всего хуже бревенчатыя мостовыя, по которымъ экипажъ подвергался частымъ ломкамъ, заставлялъ насъ по цлому иногда дню не выходить изъ экипажа, мы успвали прозжать въ день не боле какъ по одной станціи и за тмъ останавливаться на ночлеги. На этихъ послднихъ, какъ бы для усугубленія мрачнаго настроенія духа, намъ разсказывали о бдствіяхъ недавняго еще бгства французовъ. Цлыя дв недли тащились мы такимъ образомъ до Петербурга, куда прибыли поздно вечеромъ и остановились у старыхъ знакомыхъ Марьи Ивановны, Бабкиныхъ. На другой день, посл утренняго завтрака, на которомъ присутствовалъ и самъ хозяинъ, въ красномъ мундир и блыхъ штанахъ (онъ служилъ при двор и спшилъ къ своей должности), Марья Ивановна нарядила меня въ мундирчикъ Ришельевскаго института и повезла сперва къ моей старушк-тетк, отъ нея къ военному министру, князю Горчакову, а затмъ въ Пажескій Корпусъ, гд и сдала его директору. Меня тотчасъ повели на ‘верхъ’.

Такимъ образомъ, прибывъ въ Петербургъ и прохавъ по немъ лишь нсколько улицъ, и то въ закрытомъ экипаж, Петербурга я вовсе не видлъ, къ тому же я былъ истомленъ и какъ бы придавленъ продолжительнымъ и мрачнымъ путемъ по Блорусскому тракту. Въ этотъ же день солнце свтило ярко. Посл этого легко себ представить, какое впечатлніе на меня произвели огромныя, съ высокими потолками залы, черезъ которыя меня вели и гд было почти пусто, такъ какъ въ это время пажи находились въ классахъ. Мой вожатый провелъ меня черезъ нсколько классныхъ комнатъ полныхъ учащимися и сдалъ инспектору классовъ. Это былъ {Полковникъ Оде-де Сіонъ.} высокій, толстый, сдой какъ лунь старикъ. Онъ раскрылъ передо мной французскую книгу, веллъ читать и, прослушавъ съ полстраницы, посадилъ меня между учениками сосдней комнаты, это быль пятый классъ. Вскор затмъ звонъ колокольчика, возвстилъ окончаніе классовъ: вс собрались въ рекреаціонную залу ‘на разводъ’, а посл развода съ крикомъ, гвалтомъ и перегоняя другъ друга бросились бжать въ садъ. Ко мн подошли нсколько, одного со мной возраста, дтей, обласкали меня и въ саду, усадивъ на скамью, стали меня знакомить съ моимъ нрвымъ положеніемъ. Это меня очень радовало: все же я имлъ руководителей, все же былъ не какъ въ лсу. Но не надолго была эта радость: являются три новые господина постарше меня, нсколько иначе одтые, съ фуражками инаго цвта, чмъ у другихъ. (Въ тхъ же сюртукахъ, но съ полами, назадъ пристегнутыми, съ отвороченными воротниками и въ фуражкахъ вывороченыхъ на изнанку). Они разгоняютъ моихъ маленькихъ друзей, объявляютъ мн, что они зубные врачи и присланы отъ начальства осмотрть мои зубы, дабы по нимъ опредлить, способенъ ли я къ военной служб. Не долго думая, два изъ нихъ схватили меня, одинъ за голову, другой за руки, а третій, вынувъ изъ кармана какой-то инструментъ и велвъ мн раскрыть ротъ, принялся по зубамъ моимъ хозяйничать и вскор дохозяйничался до крови. Я плакалъ, кричалъ, на мой крикъ прибжалъ дежурный по корпусу камеръ-пажъ. Догадавшись въ чемъ дло, онъ распекъ и разогналъ моихъ дантистовъ, главнаго изъ нихъ оставилъ ‘безъ обда’, а двухъ его помощниковъ безъ ‘жаркаго и пирожнаго’. По удаленіи моихъ мучителей прежніе добрые мальчики не замедлили ко мн возвратиться. Они меня успокоивали, они говорили, что это не боле какъ шутка, не боле какъ ‘испытаніе’, да и испытаніе-то это обошлось мн еще дешево: съ другими ‘новенькими’ и не то бывало. Вонъ, напримръ, съ Сенъ-Лораномъ: того судомъ судили за какую-то будто бы неисправность въ его бумагахъ и приговорили опустить въ боченк съ лстницы! Такъ и сдлали: заране приготовивъ что было нужно, судьи уложили его въ боченокъ, обмотавъ прежде голову полотенцемъ, боченокъ заколотили и, при крикахъ ура!, скатили съ деревянной лстницы, что ведетъ въ нижній этажъ, т.-е. въ первое отдленіе.

Вскор однакожъ я освоился съ моей обстановкой, не вдругъ конечно. Меня оставили въ поко, находились еще безсердечные шалуны, готовые ‘пошпиговать’ новичка, но сперва я всегда находилъ защитниковъ, а потомъ и самъ храбро отбивался и не давалъ себя въ обиду.

Спустя нсколько времени, я совсмъ привыкъ къ своей новой жизни, а одно обстоятельство не только заставило моихъ сверстниковъ меня полюбить, но и обратило ко мн всеобщее доброе расположеніе. Прежде надо сказать, что въ корпус я уже засталъ хоръ духовнаго пнія, составленный изъ голосовъ 15 или 18, подъ регентствомъ старшаго изъ князей Гагариныхъ Павла {Это были сыновья князя Ивана Алексевича.}. Черезъ десять дней по моемъ вступленіи въ корпусъ, именно въ день храмоваго праздника нашей церкви, пніе у обдни отправлялось не домашними однакожъ пвчими, а приглашенъ былъ для этого лучшій въ то время въ столиц хоръ пвчихъ А. М. Дубенскаго. До этого времени я никогда не слыхалъ музыки, не имлъ понятія о томъ что такое сочетаніе звуковъ, но съ той поры непрерывная струя гармоніи не покидала моей головы. Въ Воскресеніе той же недли, когда пажи были въ роспуск по домамъ, я уединился въ пустой рекреаціонной зал. Недавно слышанное мною хотло чмъ-нибудь выразиться, и я до того забылся, что и не слыхалъ, какъ меня подслушали. Узналъ про это Павелъ Гагаринъ и завербовалъ меня въ свой хоръ. Съ тхъ поръ я сдлался общимъ любимцемъ, сталъ еще смле и какъ бы выбрался изъ лсу на просторъ.

Теперь, на такомъ далекомъ, по времени, разстояніи, недостатки въ тогдашнемъ устройств Пажескаго Корпуса и въ заведенныхъ въ немъ порядкахъ становятся видне. Начать съ помщенія. По части дортуаровъ одно изъ четырехъ’отдленій’ личнаго состава воспитанниковъ занимало огромную залу, въ два свта, аршинъ пятнадцать, если не боле, вышиною, спальныя же комнаты прочихъ ‘отдленій’ были на половину ниже, почти во всхъ нихъ живописные превосходной кисти плафоны, на большой части которыхъ краски сохранились во всей свжести. Все это могло бы еще сойти съ рукъ, но вотъ въ чемъ несообразность: сюжеты всхъ этихъ картинъ заимствованы изъ Миологіи, съ изображеніемъ фигуръ почти голыхъ, и это въ спальняхъ учебнаго заведенія. Непонятно, какъ такая аномалія не бросилась въ глаза такимъ ученымъ людямъ, какъ Клингеръ, попечитель корпуса, и его директоръ Гогель, которому не чужды были трактаты о воспитаніи {И. Г. Гогелт высоко цнилъ ‘Эмиля’. Это мн сказывалъ впослдствіи его племянникъ камерпажъ Григорій Гогель.}. Однажды графъ Коновницынъ, заступившій мсто Клингера, въ сопровожденіи директора и инспектора классовъ, вошелъ къ намъ въ классъ, когда каедру занималъ профессоръ Русской словесности Бутырскій. Какъ только графъ показался въ дверяхъ, Бутырскій, желавшій блеснуть декламаціей своихъ учениковъ, а вмст съ тмъ и ловко польстить герою Отечественной войны, заставилъ Якова Ростовцева прочесть нсколько строфъ изъ поэмы ‘Пвецъ въ стан Русскихъ воиновъ’. Графъ слушалъ, когда дошло до стиховъ:

‘О всемогущее вино,

Веселіе героя!’

графъ сдлалъ строгое замчаніе на неумстность восхваленія вину въ учебномъ заведеніи. Какъ видно, графъ Коновницынъ серьезно смотрлъ на нравственную сторону воспитанія, какимъ же образомъ онъ не обратилъ вниманія на плафоны въ дортуарахъ?

Кром самого Государя, высшихъ надъ Пажескимъ Корпусомъ властей не было, а государь Александръ Павловичъ никогда въ этомъ корпус не бывалъ.

Относительно пищи тотъ же недостатокъ, или врне сказать, излишество: насъ кормили слишкомъ жирно. Кто теперь повритъ, что къ обду и ужину подавалось по пяти блюдъ, и сверхъ того три раза въ недлю подавались пироги, а между тмъ чаю вовсе не полагалось. Вмсто чаю мы получали по такъ называемому франзолю, а чай допускалось каждому имть свой. Изъ этого выходило щекотливое не равенство между товарищами: иной бднякъ (а ихъ было немало) грызъ свой сухой франзоль, въ то время какъ его застольному сосду сервировался комфортабельный утренній завтракъ.

Личный составъ воспитанниковъ состоялъ изъ четырехъ отдленій пажескихъ и одного камерпажескаго. Отдленіями завдывали начальники изъ военныхъ, которыхъ не знаю какъ и титуловать: офицерами — нельзя, такъ какъ почти вс они были штабъ-офицеры, а какъ тми, такъ и другими нельзя назвать еще потому, что въ обученіи пажей фрунтовой служб они вовсе не принимали участія За неимніемъ лучшаго, этимъ начальникамь отдленія присвоимъ названіе наставниковъ. Въ помощники этимъ наставникамъ назначались старшіе пажи, по одному на отдленіе, Эти четыре, наставника дежурили по корпусу поочередно, имя при себ для помощи одного изъ камерпажей. Камерпажи составляли особое отдленіе,— наставникомъ котораго былъ старшій ‘по чину’ изъ наставниковъ, этотъ послдній завдывалъ всми порядками корпуса, равно и обученіемъ по фрунтовой части.

Вс начальники были не-Русскіе {Одинъ Русскій вступилъ было въ корпусъ, по не долго тамъ прослужилъ.}. Они были люди очень хорошіе, но по степени образованія не совсмъ отвчали той роли, которую на себя приняли за исключеніемъ разв Клингенберга: этотъ человкъ родился какъ будто для того, чтобы справляться съ пажами, прочіе же не отличались способностью видть въ своихъ обязанностяхъ нчто большее чмъ выполненіе ежедневныхъ порядковъ корпусной жизни. Никогда но заводили они интимныхъ съ воспитанниками бесдъ о томъ, что ожидаетъ ихъ вн школы, не интересовались направленіемъ ихъ наклонностей, не заглядывали въ т книги, которыя видли въ ихъ рукахъ, да еслибъ и заглянули въ которую либо изъ нихъ, то едва бы съумли опредлить, на сколько содержаніе ея полезно или вредно. Къ тому же, какъ скоро, въ 10 часовъ вечера, дежурный наставникъ ‘обошелъ рундомъ’ дортуары, то считалъ свое дло законченнымъ и преспокойно отправлялся къ себ на квартиру, вн главнаго зданія корпуса. Дежурный по корпусу камерпажъ тоже уходилъ на свою ‘половину’, отдленную отъ общихъ спаленъ нсколькими классными комнатами и рекреаціонной залой. Такимъ образомъ на ночь воспитанники предоставлялись самимъ себ, и тутъ то начинались разныя проказы. То являлись привиднія (половая щетка съ маскою на верху и накинутой простыней), то затваются похороны: тутъ и попъ въ риз изъ одяла, съ крестомъ изъ картона и бумажнымъ кадиломъ, тутъ и дьячекъ, и пвчіе, они подкрадываются къ кому-либо изъ своихъ souffre-douleurs, берутся молча за ножки его кровати, подымаютъ сколь можно выше, и тогда разомъ раздается похоронная пснь, и процессія отправляется въ обходъ по дортуарамъ. Чаще всего, посл рунда, подымалась война подушками. Прекращать подобный безпорядокъ было некому: старшій пажъ или уже спалъ, или, какъ товарищъ, смотрлъ на это сквозь пальцы, а дежурный инвалидный солдатъ доносить боялся: пожалуй еще побьютъ!

Съ воцареніемъ Николая Павловича такія неурядицы, какъ я слышалъ впослдствіи, исчезли: дежурный наблюдатель не покидалъ дортуаровъ всю ночь, кочуя изъ одного въ другой, съ тмъ вмст большая въ два свта зала, какъ я слышалъ, передлена потолкомъ на два этажа, плафоны сняты, и стны всхъ помщеній покрыты подъ одну краску, а обдъ и ужинъ сведены съ пяти на три блюда.

Учебная часть страдала едва ли не худшими недостатками. Начать съ того, что большая часть учителей, по своей вншности и своимъ пріемамъ, отзывались какою-то чудаковатостью, напрашивались на каррикатуру, а шалунамъ это и на-руку. Къ тому же, ни одинъ изъ учителей не умлъ представить свою науку въ достойномъ ея вид и внушить къ ней любовь и уваженіе. Методъ изученія заключался въ тупомъ долбленіи наизусть, о какомъ либо приложеніи къ практик и намеку не было, а потому, за весьма малыми исключеніями, вс учились не для того, чтобы что нибудь знать, а для того только, чтобы выйти въ офицеры. Хуже всхъ предметовъ преподавалась Исторія. Это было сухое перечисленіе голыхъ фактовъ, безъ упоминанія о нравахъ, цивилизаціи, торговл и прочихъ проявленіяхъ народной жизни. Къ тому же насъ учили только Русской и древней исторіи, объ исторіи Среднихъ Вковъ и новйшей мы и не слышали. Чмъ объяснить такой важный проблъ? Объяснить это можно разв тмъ только, что, имя въ виду одно лишь свтское образованіе, находили достаточнымъ, если мы будемъ на столько свдущи въ Исторіи, чтобъ умть судить о произведеніяхъ искусствъ, такъ какъ сюжеты для нихъ черпались въ то время проимущественно изъ древняго міра.

Неменьшее неудобство представлялось и въ лиц самаго инспектора классовъ. Въ немъ не было ничего Русскаго, вывезенный изъ Швейцаріи Суворовымъ для воспитанія сына, полковникъ Оде-де-Сіонъ, прослуживъ лтъ двадцать въ Русской служб, не умлъ двухъ словъ связать по-русски. Въ преподаваніи допускались упущенія непозволительныя, времени терялось много, напримръ, въ политическихъ наукахъ, которыя камерпажамъ преподавалъ на французскомъ язык Итальянецъ Триполи, у него учились весьма плохо, а подходилъ экзаменъ, учитель раздавалъ каждому по нскольку особыхъ вопросовъ, мы вызубривали на нихъ отвты, и экзаменъ проходилъ на славу. Изъ своихъ четырехъ часовъ Триполи первые два часа отдавалъ намъ на ничегодланіе, подъ предлогомъ нрнютовленія уроковъ, а самъ тмъ временемъ садился на каедру, углублялся въ самого себя, все что-то сочинялъ и, какъ истый Итальянецъ, отчаянно жестикулировалъ, шевеля губами и устремляя взоръ то туда, то сюда, какъ бы ловя вдохновеніе. Въ эти часы къ нему нердко приходилъ старикъ Оде-де-Сіонъ, садился подл него, и они по-долгу бесдовали полу-шопотомъ. Надо знать, что оба они принадлежали къ братству масоновъ, чего Триполи и не скрывалъ отъ насъ.

Риторики тоже никто не хотлъ знать. Профессоръ словесности предпринялъ было тотъ же маневръ: чтобы выпутаться изъ бды, онъ раздавалъ Риторику по клочкамъ, но ему это не удалось, и онъ былъ накрытъ on flagrant dlit. Вотъ какъ это случилось. Прежде надо сказать, что въ классахъ ученики занимали мста по старшинству баловъ, полученныхъ каждымъ по извстному предмету, и потому каждые два часа, т.-е. при каждой перемн учителя, ученики разсаживались иначе. Къ несчастью, случилось такъ, что экзаменъ по математик былъ оконченъ цлымъ часомъ ране до выхода изъ классовъ. Дабы не терять времени, директоръ приказалъ позвать изъ сосдняго класса профессора словесности, чтобы начать экзаменъ по его предмету. Мы сидли по порядку математическому, а вдь у профессора списокъ, по которому онъ долженъ спрашивать, разсчитаны на то, что вопросы отъ него будутъ слдовать по порядку словесному. Какъ тутъ быть? Видимъ, дло-то плохо! Вотъ мы между собою переглянулись, перешепнулись и разомъ поднялись съ мстъ, чтобъ перессть по словесному.

‘Что это, что это?’ спросилъ Иванъ Григорьевичъ, оторванный отъ своихъ бумагъ шумомъ нашего движенія.

— Надо, ваше превосходительство, по старшинству словесныхъ баловъ….

— ‘Сидите такъ, это все равно’, повеллъ генералъ.

Минутку спустя, видимъ, что генералъ опять уткнулъ глаза свои въ бумаги, а профессоръ еще не является, мы рискнули снова на тотъ же подвигъ.

‘Да говорятъ вамъ’, грянулъ генералъ, ‘чтобы вы сидли смирно, по прежнему. Садитесь’.

На это дверь отворяется, входитъ профессоръ. Онъ бодро поднялся на каедру, но тотчасъ же замчаетъ, что мы не ‘по его’ сидимъ, поворачиваетъ голову къ директору и вкрадчиво что-то ему докладываетъ.

‘Знаю, знаю’, перебиваетъ его генералъ, ‘да вдь это все равно, начинайте Риторику’.

Тутъ нечего длать, надо было покориться. Растерянный профессоръ заглядываетъ въ свои замтки и возглашаетъ: ‘Господинъ такой-то!’

Господинъ такой-то встаетъ изъ середины аудиторіи, отвчаетъ на вопросъ, и отвчаетъ хорошо.

Затмъ: ‘Господинъ такой-то!’ взываетъ профессоръ. Этотъ другой подымается съ задней лавки. Ничего, ладно отвтилъ.

‘Да вы, Никита Ивановичъ’, сказалъ съ досадой директоръ, ‘начинайте съ перваго сидящаго, потомъ спрашивайте втораго, и такъ дальше: иначе мы спутаемся’.

И вотъ встаетъ первый — плохо! Встаетъ второй почти молчаніе… Одному по счастью попался ‘его вопросъ’, и онъ отвчалъ бойко: затмъ опять плохо, плохо и такъ до конца….

Пораженіе полное!!… Генералъ мечетъ вопросительные взоры на профессора, этотъ какъ обомллый молчитъ, Оде-де-Сіонъ и присутствующіе наставники тревожно шепчутся… Общее смятеніе!..

Чмъ же кончилась эта продлка? Да ничмъ, профессоръ остался на своемъ учительскомъ мст въ корпус.

Посл этого спрашиваю, что могъ юноша, вступающій на поприще жизни, что могъ онъ вынести изъ такой воспитательной сферы, гд учителя — люди, которые по своимъ лтамъ и по своей самостоятельности присваиваютъ себ роль наставника, входятъ со своими питомцами въ подобныя стачки, для того только, чтобъ самимъ выйти сухими изъ воды. Впрочемъ, въ прежнее время и не то еще бывало. Иванъ Григорьевичъ Гогель очень много исправилъ, но всего зла искоренить не могъ. Тутъ кстати упомянуть, что онъ же, предсдательствуя на экзаменахъ, производилъ ихъ съ величайшимъ терпніемъ, отъ высшихъ предметовъ до азбуки, и руководился безпристрастіемъ въ назначеніи баловъ.

Но что значитъ сила обстоятельствъ! Тотъ же строго-правдивый Гогель впалъ однажды въ явную несправедливость и только отъ того, что одновременно занималъ дв разныя должности: съ одной стороны должность директора Пажескаго Корпуса, съ другой — предсдателя артилерійскаго ученаго комитета, въ первомъ случа его начальникомъ былъ графъ Коновницынъ, въ послднемъ — великій князь Михаилъ Павловичъ. Но не будемъ забгать впередъ.

По экзамену во второмъ, т.-е. верхнемъ, пажескомъ класс, я, но баламъ занялъ третье мсто съ конца, ниже меня сли А. Чевкинъ и Я. Ростовцевъ. Когда представили государю Александру Павловичу списокъ къ производству въ камеръ-пажи, Чевкинъ и Ростовцевъ были вычеркнуты, подъ тмъ предлогомъ, что ни у того ни у другаго не насчитывалось 900 баловъ. Изъ этого видно, что списокъ этотъ былъ внимательно Государемъ разсмотрнъ, а потому я отношу къ счастливой случайности, что и я не былъ изъ списка вычеркнутъ, такъ какъ въ поведеніи у меня не было полныхъ баловъ: три бала были убавлены за исторію мою съ наставникомъ В. Е. Гине (о чемъ буду говорилъ дальше). Но на какомъ положеніи основывался Государь въ опредленіи не мене 900 баловъ, какъ крайняго предла къ производству, осталось неизвстнымъ. Въ прежнее время подобныхъ примровъ не встрчалось. Производилось въ камеръ-пажи столько, сколько требовалось для сохраненія комплекта, именно шестнадцать камеръ-пажей, по числу особъ царской фамиліи въ тотъ годъ: къ императриц Елисавет Алексевн шесть, къ великой княгин Александр еодоровн два и къ императриц Маріи еодоровн восемь. Такимъ образомъ оба вычеркнутые Государемъ произведены не были, но ихъ оставили въ камерпажескомъ класс для слушанія курса {Учащіеся раздлялись на семь классовъ, изъ нихъ шесть (отъ 1-го, младшаго до 2-го) состояли изъ пажей, и одинъ, 1-й классъ, изъ камерпажей. Изъ втораго класса пажи, получившіе по экзамену 500 баловъ (съ поведеніемъ) выпускались въ армейскіе полки, въ артилерію же, въ инженеры или свиту предоставлялось выходить только тмъ изъ пажей, которые получили 750 баловъ. Въ гвардію всхъ родовъ оружія имли право поступать только камерпажи, получившіе 1000 баловъ. При распредленіи по паукамъ полныхъ баловъ имлось въ виду поощрять изученіе тхъ предметовъ, въ преподаваніи которыхъ постоянно замчается неуспхъ, такъ наприм. по Русской словесности полныхъ баловъ полагалось 60, по Французскому языку 80, по Нмецкому 100. При этомъ весьма натурально, что Нмцы не въ мру выигрывали противъ Русскихъ.}.

Мн, мало знакомому съ Французскимъ и вовсе не знакомому съ Нмецкимъ языками, ежели и удавалось быть переведеннымъ въ слдующій классъ, то это не иначе какъ въ хвост переводимыхъ.

Между тмъ изъ пажей, которые не были лнтяями, составились маленькіе кружки отъ двухъ до четырехъ человкъ для приготовленія уроковъ. Еще съ третьяго класса сошлись въ такой кружокъ: графъ Пир (сынъ Французскаго генерала, командовавшаго кавалеріей у Наполеона, при высадк его въ Каннахъ), я и К. Чевкинъ. Пире первый отъ насъ отдлился, поступивъ въ камеръ-пажи, а черезъ годъ, когда Чевкинъ и я перешли туда же, то Чевкинъ меня обогналъ.

Въ поведеніи мн, съ четвертаго класса, стали давать полные балы (100), и такъ бы продолжалось до конца, еслибъ я не попалъ въ одну, относительно, важную затю. Вотъ въ чемъ дло. Наставникъ нашего третьяго отдленія подполковникъ Б. Е. Гине имлъ неудобство походить на героя Ламаншскаго: его небольшая голова на худомъ плоскомъ туловищ, его блдныя впалыя щеки, его маленькія подернутыя экзальтаціей глаза, наконецъ мшковатость его одежды при ботфортахъ, какъ бы съ футляромъ для мозолей, вся эта своеобразная вншность прежде всего напомнить вамъ знаменитаго рыцаря. Независимо отъ этого, Борисъ Егоровичъ человкъ истинно-почтенный, но имъ обладала, не по вкусу его питомцамъ, страсть давать наставленія, ‘нотаціи’, какъ мы ихъ называли. Когда Борису Егоровичу нечего длать, онъ призываетъ одного изъ насъ къ себ на квартиру и по-часу и боле читаетъ скучнйшую мораль, съ примрами изъ Священнаго Писанія, и это въ такіе часы, когда другіе товарищи рзвятся и гуляютъ въ саду. ‘Не длаетъ же этого никто другой изъ его сослуживцевъ!’ разсуждали мы, ‘да къ тому же и наставлять по Священному Писанію, это не его дло: на то есть попъ, законоучитель! Пора съ этою канителью покончить’. Такъ думали не дти, а взрослые, авторитетные въ отдленіи, а когда, за выбытіемъ по экзамену старшаго пажа, подошелъ день назначенія новаго, то заговорщики положили: если выборъ Гине падетъ на кого-либо изъ нихъ, то отказаться, подъ какимъ бы то ни было предлогомъ. Я и еще двое не протестовали противъ такого ршенія, но и не опровергали его. Я надялся на то что авось сія чаша меня минуетъ.

На слдующее утро, когда мы, по привычк, сами собою вы строились къ ‘молитв’, является Борисъ Егоровичъ (хотя въ этотъ день не ему слдовало дежурить по корпусу), онъ подходитъ прямо ко мн и объявляетъ, что назначаетъ меня старшимъ пажемъ въ своемъ отдленіи. Я поблагодарилъ за честь, но отозвался, что не нахожу себя на то способнымъ.

— ‘Такъ я нахожу тебя способнымъ! вскричалъ онъ.

Видно, ему было уже извстно о заговор. ‘Сейчасъ же прими должность’, продолжалъ онъ.

Три раза громче и громче Гине повторялъ тоже приказаніе и три раза слышалъ тотъ же отъ меня отвтъ.

‘А, такъ ты такъ!’ разразился Гине. ‘Слдуй за мной!’

Въ сосднемъ отдленіи, въ большой зал, въ эту минуту распоряжался самъ Клингенбергъ передъ строемъ пажей. Гине представилъ меня ему какъ дерзкаго ослушника.

Карлъ еодоровичъ, какъ бы нехотя, въ полъ-голоса проговорилъ: ‘Если вы находите, Борисъ Егоровичъ, его такимъ-то, что длать, отведите его въ темную’ {Высшая мра наказаніи.}. Гине самъ меня повелъ туда и заперъ на ключъ, твердо произнеся: ‘Вотъ я посмотрю, какъ ты еще будешь упрямиться, какъ ты у меня не будешь старшимъ пажемъ!’

Гине навщалъ меня въ темной по утрамъ и вечерамъ, и просиживалъ часа по два ‘со своими нотаціями’, различныя формы убжденія, угрозы, ласки и даже просьбы переходили черезъ его уста. Такъ прошло три дня. На четвертый, мой тюремщикъ (солдатъ корпусной полиціи), вмст съ хлбомъ и водой (моимъ ужиномъ), принесъ мн поллиста бумаги и карандашъ. Я написалъ къ К. Чевкину, моему тогда товарищу по репетированію уроковъ: ‘Не знаешь-ли, чмъ со мной думаютъ кончить, и дай совтъ, что мн длать?’

Вотъ его отвтъ: ‘Какъ пажъ, совтую держаться, какъ другъ, совтую уступить. Это для тебя будетъ тмъ легче, что вмсто тебя старшимъ пажемъ назначенъ уже Ш—тъ, и уже распоряжается. Стало-быть, ты все-таки на своемъ устоишь: старшимъ пажемъ не будешь (надо знать, что этотъ Ш—тъ былъ одинъ изъ заговорщиковъ), тебя и начальство и товарищи очень жалютъ’.

Приходить утромъ Гине. Только что онъ хотлъ начать говорить, я прервалъ его: ‘Борисъ Егоровичъ, я раздумалъ’, началъ я, ‘я готовъ исполнить ваше приказаніе’.

‘Такъ теперь я не хочу’, вскричалъ торжествующій наставникъ, ‘не хочу, чтобъ ты былъ у меня старшимъ пажемъ, и у меня ты никогда имъ не будешь’.

За тмъ посл краткой нотаціи, онъ меня отвелъ въ мой классъ, и веллъ ссть на мое мсто. Туть я узналъ, что Ш—тъ безъ всякихъ отговорокъ принялъ должность.

Къ удивленію, я былъ встрченъ начальниками, какъ будто со мной не случилось ничего особеннаго, а когда кончился первый за тмъ экзаменъ и объявлены вмст съ тмъ и балы въ поведеніи, то я увидлъ, что начальство отнеслось ко мн очень милостиво: за такой важный проступокъ изъ полныхъ баловъ въ поведеніи мн убавлено было только три бала.

Выше я указалъ на невниманіе наставниковъ относительно нравственной стороны питомцевъ. Невниманіе это имло вредныя послдствія: въ молодые умы стали извн вливаться вольнолюбивыя внушенія. Къ счастью еще, вливались они не широкой струей. Представителемъ ихъ былъ одинъ только пажъ, К—въ. Мудрено, чтобы у него между товарищами не было сторонниковъ, но ежели они и были, то по крайней мр они держали себя скромно и не высказывали своихъ мнній. Въ это время къ К—ву прізжалъ въ корпусъ Александръ Бестужевъ, котораго онъ выдавалъ за своего друга. Одновременно съ тмъ, между пажами составилось тайное общество, главою котораго былъ тотъ же К—въ. Въ сочлены себ онъ набиралъ наиболе парней рослыхъ и дюжихъ. Они собирались въ небольшой непроходной комнат 4-го класса, и оттуда слышно бывало, что какъ бы произносятся рчи. Членовъ этой ассоціаціи мы въ насмшку называли, не знаю уже почему, квилками. Но квилки не унывали и продолжали свои сборища до тхъ поръ, пока эта затя не завершилась весьма плачевной катастрофой.

Одинъ изъ пажей, Арсеньевъ, отличался страннымъ характеромъ: не смотря на свои 15—16 лтъ, онъ держалъ себя въ сторон отъ товарищей, не принималъ участія въ ихъ играхъ, никогда почти не смялся, учился онъ не бойко, по читалъ много (всегда Французское) и углублялся въ свои книги до самозабвенія. Товарищи очень его любили.

Однажды, во время классовъ, учитель, замтивъ, что Арсеньевъ читаетъ постороннюю книгу, сдлалъ ему замчаніе на неумстность его занятія. Тотъ отвчалъ сухо и продолжалъ читать. Учитель къ нему подошелъ и протянулъ руку за книгой, но Арсеньевъ книги не далъ, завязывается между ними споръ. Вдругъ вошелъ инспекторъ Оде-де Сіонъ и, разобравъ въ чемъ дло, веллъ Арсеньеву выйти ‘въ уголъ’, а такъ какъ тотъ все еще продолжалъ ворчать себ подъ носъ, то Сіонъ приказали ему стать на колни. Арсеньевъ ослушался, и его повели въ темную.

Начальство посмотрло на это дло очень строго и положило наказать Арсеньева розгами, но заране это ршеніе объявлено не было. Квилки, должно быть, про это пронюхали. Примровъ такой экзекуціи никогда не бывало, напротивъ, держалось поврье, что пажъ не можетъ быть высченъ иначе какъ по высочайшему повелнію.

Не припомню, на другой ли день по арестованіи Арсеньева, или нсколько спустя, къ разводу, въ рекреаціонную залу, явились кром Клингенберга и вс прочіе корпусные чины, не исключая и Оде-де-Сіона. Не было только, какъ и всегда, директора {По утрамъ, директоръ Пажескаго Корпуса, генералъ И. Г. Гогель присутствовалъ въ ученомъ артилерійскомъ комитет, котораго онъ былъ предсдателемъ.}. Пажи стояли въ строю. Вводятъ Арсеньева, за нимъ вошли нсколько солдатъ {Инвалидной команды, составлявшей полицію корпуса. Ими командовалъ офицеръ, полицеймейстеръ корпуса.} съ розгами въ рукахъ. Арсеньеву объявляютъ, что онъ долженъ быть высченъ.

‘Я не дамся!’ вскричалъ энергично Арсеньевъ.

Солдатамъ велли исполнить экзекуцію. Завязалась борьба, какъ вдругъ К—въ съ крикомъ вырвался изъ фрунта, за нимъ его квилки, а затмъ почти весь строй пажей кинулся отбивать товарища. Произошла свалка, крикъ, гамъ невообразимые, старикъ Сіонъ грузно повалился на барабанъ {Снятый барабанщикомъ, примкнувшимъ къ солдатамъ.}, досталось отчасти и другимъ, тутъ бывшимъ властямъ. Возня эта долго не унималась, пока Клингенбергъ не веллъ солдатамъ высвободить Арсеньева, подъ предлогомъ будто бы удалось дать ему два или три удара. Затмъ его и К—ва, какъ зачинщиковъ безпорядка, отправили ‘въ темную’ и разсадили по разнымъ комнатамъ.

О происшествіи представили Государю.

Черезъ нсколько дней получена резолюція Государя, для исполненія которой къ разводу, на этотъ разъ, собрались вс власти корпуса, также и директоръ Гогель. Ввели К—ва, ему прочли резолюцію, въ которой было повелно: ‘Арсеньева, какъ уже разъ наказаннаго, вторично наказанью не подвергать, К—ва же, при всемъ развод, наказать тринадцатью ударами розогъ’.

‘Вол Государя я покоряюсь’, дрожа произнесъ К—въ, и экзекуція была исполнена. К—ва увели. Когда разводъ кончился, мы узнали, что ни Арсеньева, ни К—ва въ корпус уже нтъ: ихъ увезли въ двухъ разныхъ телгахъ.

Что сталось съ К—мъ, неизвстно. Про Арсеньева же было слышно, что онъ застрлился.

Всмъ намъ Арсеньева искренно было жаль, о К—въ же сокрушался едва ли не одинъ только нашъ профессоръ Русской словесности, какъ о погибшемъ будто бы поэтическомъ талант. И въ самомъ дл, К—въ, въ продолженіи цлаго года, отъ времени до времени представлялъ профессору ‘свои’ стихотворенія. Мы гордились, что изъ среды насъ возникъ такой Фениксъ, выраженія нашихъ восторговъ Фениксъ нашъ принималъ съ достоинствомъ и корчилъ литератора. Года черезъ два посл того, Анна Петровна Бунина передала мн книжку стихотвореній Межакова, полученную ею отъ самого автора и изданную въ небольшомъ числ экземпляровъ. Въ этой книжк я нашелъ вс т стихотворенія, которыя К—въ выдавалъ за свои. Тутъ я вспомнилъ, что при послдней въ корпус церемоніи ‘раздачи призовъ’, нашъ либералъ торжественно подошелъ къ сонму начальниковъ и раздалъ имъ по крупно-напечатанному листу бумаги. Это былъ въ звучныхъ стихахъ, благодарственный гимнъ его воспитателямъ, гд онъ восхвалилъ ихъ заслуги и добродтели. Нтъ сомннія, что гимнъ этотъ написанъ былъ А. Бестужевымъ.

До сихъ поръ я не упоминалъ о воспитанникахъ корпуса, какъ о проказникахъ по преимуществу. Всхъ этихъ проказъ не перечислить, да и надобности въ томъ большой нтъ. Для характеристики же этой стороны пажескаго духа достаточно представить одинъ примръ его проявленія. Четвертый классъ, къ которому я тогда принадлежалъ, помщался въ небольшой непроходной комнат, ея единственная дверь вела въ пятый классъ, гд у насъ были друзья-соглядатаи: какъ только въ ихъ комнату входилъ начальникъ, такъ оттуда слышались или кашлянья или чиханья. Сигналы эти избавляли насъ отъ опасности быть застигнутыми врасплохъ. Изъ учителей самой подходящей жертвой для шалостей оказывался учитель Французскаго языка Лльо (Loeuillet), старикъ за 75 л., вовсе не умвшій держать себя. Нашими шалостями и невниманіемъ къ его урокамъ мы довели его до такой крайности, что онъ заключилъ съ нами договоръ, въ силу котораго было соглашено, чтобы въ два его утреннихъ урока въ недлю учиться, а въ третій, послобденный — веселиться, для чего и назвать этотъ классъ ‘вечеринкой’. Что только вытворялось на этихъ вечеринкахъ, уму непостижимо: произносились похвальныя въ честь старика рчи, плись гимны, раздавались залпы отъ разомъ опущенныхъ крышекъ пюпитровъ, то и дло что съ разными кривляньями и прибаутками, попарно, подносились ему открытыя табакерки, изъ которыхъ онъ бралъ по щепотк. И на все это старикъ преважно раскланивался. Подъ конецъ урока, ему представлялась табакерка (едва ли не съ тарелку величиной) съ портретомъ Рюрика, на которую указывали ему какъ на рдкій антикъ, ссылаясь, что когда эту табакерку показали учителю Исторіи, Струковскому и спросили: ‘Василій едоровичъ, похожъ Рюрикъ?’ тотъ будто бы вскричалъ:— ‘Какъ теперь вижу!!…’ Эти вечеринки обыкновенно заключались обрядомъ наполненія изъ этого ‘Рюрика’ трехъ табакерокъ Лльо, которыя, надо думать, онъ нарочно для этого приносилъ.

Въ другихъ классахъ, особенно въ тхъ, гд слушатели были ученики большаго возраста, проказъ было гораздо меньше, но все же безъ нихъ не обходилось. Даже и священника, человка серьезнаго, не щадили и, при случа, хитро подымали на смхъ, напр. когда, подъ его диктовку мы писали въ свои тетради. Онъ диктуетъ, мы пишемъ, повторяя въ полголоса послднее его слово, какъ бы давая знать, что оно уже написано, напримръ, онъ произноситъ: ‘во спасеніе души’.

— ….. души, батюшка, души, повторяютъ пишущіе, возвышая голосъ.

Или: ‘….. бесдованія съ Богомъ’.

— ….. Съ Богомъ, батюшка, съ Богомъ, какъ бы напутствуютъ священника въ путь домой.

По Воскресеньямъ — затя своего рода. Въ церковь Мальтійскаго ордена {Находящуюся на одномъ изъ внутреннихъ дворовъ корпуса.} съзжалась къ обдни вся католическая знать: посланники, Марья Антоновна, княгиня Четвертинская и проч. При разъзд изъ церкви, общество это всей толпой выходило на крыльцо, обращенное прямо противъ главнаго фасада корпуса. Чмъ бы же тутъ могли потшаться шалуны? А вотъ чмъ: вооружись зеркальцами, они, изъ своихъ солнцемъ освщенныхъ оконъ, наводили ‘зайчики’ въ глаза дамамъ. При этомъ больше всего доставалось Марь Антоновн.

Но самую капитальную проказу сдлали пажи въ послдній годъ моей школьной жизни. Эта исторія надлала въ Петербургскомъ обществ много шуму, а католиковъ встревожила. Въ этой католической церкви Пажескаго Корпуса, среди темной Апрльской ночи, въ окн надъ входной дверью церкви показалось яркое освщеніе. Часовой, первый усмотрвшій свтъ, далъ знать полицеймейстеру, тотъ привелъ свою команду, призвали и церковнаго старосту, до смерти перепуганнаго. Отворили дверь: двнадцать громадныхъ свчъ, по ту и другую сторону престола, горли полнымъ пламенемъ. Въ церкви не было ни души, бросились къ двумъ боковымъ дверямъ — об он оказались запертыми, какъ и всегда было, на-глухо. Поднялась тревога. Въ тотъ же день донесли объ этомъ происшествіи Государю. Разумется, подозрніе тотчасъ пало на пажей. Государь очень былъ разсерженъ и строжайше приказалъ открыть виновныхъ. Но какъ ни дятельно производилось слдствіе, оно было безуспшно. Говорили, что Государю было доложено, что церковный староста будто-бы самъ свчи зажегъ въ припадк лунатизма. Тмъ дло и кончилось.

Уже гораздо позже свершившагося чуда, о немъ между пажами глухо ходило слдующее преданіе. Но прежде надо сказать слова два о самой церкви. Ея лицевой фасадъ (со входной дверью и полукруглымъ надъ этою дверью окномъ) выходитъ на небольшой четыреугольный дворъ противъ главнаго зданія корпуса. Вправо и влво отъ церкви тянутся одноярусные флигеля, соединяющіе церковь съ двумя двуярусными боковыми крылами корпуса, въ которыхъ помщаются жилые покои воспитанниковъ. Карнизы между ярусами этихъ крышъ, покрытые желзомъ, доходятъ до крышъ одноярусныхъ флигелей, протягиваются до церкви и упираются (ежели память мн не измняетъ) въ нижнюю окраину церковной крыши.

Четверо смльчаковъ (имена ихъ легенда умалчиваетъ) задумали эту шалость и исполнили ее энергично и осмотрительно. Для извданія топографіи мста, они, какъ только дежурный наставникъ (обойдя дортуары рундомъ) уходилъ къ себ на квартиру, вооружались потайными фонарями, перелзали черезъ окно, становились на карнизъ и по этой узкой стез, на высот не мене трехъ саженъ, иногда и въ дождь, достигали крыши однояруснаго флигеля, отсюда взбирались на крышу самой церкви, влзали черезъ слуховое окно на ея чердакъ и пускались на поискъ предугадываемой ими лстницы, которая должна вести къ одной изъ боковыхъ дверей церкви. Кром лабиринта въ устройств этой крыши, они наткнулись и на прямое препятствіе — на стну съ дверью, запертою извн, и съ небольшимъ круглымъ, недалеко отъ нея застекленнымъ окномъ. Рамку со стекломъ они осторожно вынули, одинъ изъ нихъ пролзъ чрезъ окно и отодвинулъ засовъ, которымъ дверь была заперта. Это развязало руки нашимъ піонерамъ. Вскор они открыли каменную лстницу, спускающуюся къ искомой двери. Она была заперта на ключъ. Послднія дв экспедиціи были примриваніемъ разныхъ ключей. Наконецъ подобрали ключъ и зажгли свчи. Кончивъ свое дло, смльчаки заперли за собою боковую дверь церкви. Стну на чердак церкви, возвращаясь, они прошли черезъ дверь, оставивъ за собой одного изъ нихъ, тотъ заперъ дверь извн засовомъ, пролзъ черезъ окно, а въ окно вставили стекольную раму, словомъ, привели все въ прежній порядокъ. Возвращались они съ этой послдней экспедиціи по мокрымъ отъ дождя крышамъ и карнизу.

Когда Къ Паскевичу прискакалъ фельдъегерь съ фельдмаршальскимъ жезломъ, графъ Эриванскій, сидвшій въ ту минуту во власти брадобря, вскочилъ изъ-подъ бритвы и вскричалъ: ‘Теперь только я понимаю, что самыя лестныя награды — это чинъ прапорщика и чинъ фельдмаршала!’ Странно, что Паскевичъ, который при император Павл былъ камерпажемъ, забылъ про свое производство въ эту послднюю должность, а вспомнилъ про свой первый офицерскій чинъ. И въ самомъ дл, для юноши, только что вступающаго въ свтъ, что можетъ быть лестне, какъ не тотъ первый шагъ на поприщ жизни, который, перенося въ міръ дотол недоступный, разомъ приближаетъ къ особамъ царской фамиліи? А съ тмъ вмст, сколько льготъ предоставляется при производств изъ пажей! Даютъ шпагу, даютъ шпоры, даютъ золотые шевроны на фалды мундира, даютъ право показываться везд въ город безъ провожатаго, какъ самостоятельной личности! Въ послдствіи, какъ ни серьезничай иной изъ насъ, какъ ни называй все это ребячествомъ, но тогда такія преимущества всхъ насъ радовали, очень радовали.

Изъ камерпажей ‘половины’ {‘Половинами’ назывались подраздленіи двора: императриц Марі еодоровн назначалось 8 камерпажей, императриц Елисавет Алексевн 6 и великой княгин Александр еодоровн 2. Камерпажи назначались спеціально къ домамъ царской фамиліи. Великій князь Михаилъ Павловичъ тогда не былъ еще женатъ, и потому на его ‘половину’ камерпажи не полагались. Камерпажи Маріи еодоровны начинали тмъ, что вс вмст должны были ей представиться. При прочихъ двухъ дворахъ этого не было.} Маріи еодоровны двое каждое утро отправлялись во дворецъ, гд нердко служба ихъ и не требовалась или требовалась лишь на нсколько часовъ: остальное время эти камерпажи свободны были посщать своихъ родныхъ и знакомыхъ въ город. Къ одиннадцати часамъ вечера они съзжались во дворецъ, но это для того только, чтобы ссть въ придворную карету и возвратиться въ корпусъ. Служба камерпажа заключалась въ томъ, чтобъ при ‘выходахъ’, при парадныхъ обдахъ, фамильныхъ или съ гостями, на балахъ и прочихъ собраніяхъ, неотступно находиться при той особ царской фамиліи, къ которой онъ назначенъ, причемъ камерпажъ заране снабжается изъ ‘камеръ-юнгферской’ нкоторыми вещами — шалью, фишю и т. п. У Маріи еодоровны за всми вообще ‘столами’ служили камерпажи за дамами и мущинами царской фамиліи. На ‘фамильныхъ’ обдахъ (которыхъ бывало, помнится, по два на недлю) одинъ камерпажъ на половин Государя другой на половин Императрицы {Для краткости, подъ названіемъ просто ‘императрица’ будемъ подразумвать Марію еодоровну. Къ императриц Елисавет Алексевн камерпажи не требовались, а исключеніемъ разв торжественныхъ дней.}. На этихъ послднихъ обдахъ, кром особъ царской фамиліи, присутствовали: ея гофмаршалъ баронъ Альбедиль и бывшая воспитательница Государя княгиня Левинъ. Въ послдній годъ, къ обдамъ этого разряда стала являться Екатерина Ивановна Нелидова, небольшаго роста, худенькая, но еще подвижная старушка. Разговоръ за фамильными обдами велся всегда оживленно, но вообще о предметахъ неважныхъ: о городскихъ новостяхъ, о повышеніяхъ по служб извстныхъ лицъ и т. п., о политик и несчастныхъ случаяхъ въ город не было слова, равно какъ и о театр, такъ какъ въ то время только Михаилъ Павловичъ бывалъ часто въ спектакляхъ. Между Государемъ и великими князьями не обходилось безъ разговоровъ о парадахъ, разводахъ и т. п. Однажды, незадолго до фамильнаго стола у императрицы, Государь пріхалъ, помнится, изъ Царскаго Села, гд онъ присутствовалъ на разводномъ ученьи полка императора Австрійскаго. Государь былъ восхищенъ этимъ ученіемъ и, почти не умолкая, передавалъ великимъ князьямъ вс его подробности съ такимъ увлеченіемъ, что об императрицы только улыбались, молча переглядываясь. Великіе князья слушали съ благоговніемъ.

Изъ двухъ великихъ князей Государь особенно благоволилъ къ старшему. Однажды мн нужно было ждать въ одной изъ залъ. Входитъ Государь и направляется къ противуположной двери, еще онъ не дошелъ до нея, какъ въ нее вошли великіе князья. Государь взялъ подъ руку Николая Павловича и довольно долго водилъ его по зал, не переставая съ нимъ говорить. Затмъ онъ вышелъ изъ залы, едва взглянувъ на Михаила Павловича, который во все время этого разговора оставался у двери, вытянувшись.

Камерпажи держали себя въ сторон отъ ‘красныхъ’, т.-е. отъ чиновъ нисшаго слоя дворцовой іерархіи (которымъ присвоенъ былъ красный мундиръ), хотя эти ‘красные’ вс были люди чиновные. Они смотрли на насъ косо, мы, разумется, ‘въ усъ не дули’. Это вотъ отчего: было въ обыча, что приглашенныя къ обду лица, какъ только удалялась царская фамилія, брали со стола фрукты, дабы повезти своимъ семейнымъ гостинцу съ царскаго стола. Вотъ и мы присвоили себ такое же право, а на какомъ основаніи? Да такъ, по вольности дворянства! Были случаи, что ‘красные’ жаловались на такой произволъ съ нашей стороны, но жалобы эти кончались ничмъ. Однажды камерфурьеръ принесъ жалобу оберъ-гофмаршалу Л. А. Нарышкину, жалобу, какъ надо думать, до того настоятельную, что едва мы сли за нашъ обдъ, къ намъ явился Левъ Александровичъ съ самимъ челобитчикомъ. По указаніи симъ послднимъ своего обидчика, Левъ Александровичъ самымъ вжливымъ тономъ замтилъ ему, что обиженный имъ, г. Бабкинъ — полковничьяго чина и что онъ (оберъгофмаршалъ) желалъ бы, чтобъ это ‘недоразумніе’ кончилось къ обоюдному удовлетворенію. Съ тмъ вмст онъ ушелъ, а за нимъ ушелъ и Бабкинъ, другихъ послдствій не было. Во время этой сцены ‘благопріобртенный) трооей — великолпный ананасъ, окруженный персиками, красовался посреди нашего стола. Здсь кстати замтить, въ похвалу камерпажамъ, что подобныя благопріобртенія мы позволяли себ только въ Петербург, лтомъ же, когда дворъ проживалъ въ Павловск, гд у насъ не было ни родныхъ, ни знакомыхъ, за нами этого не водилось: доказательство, что упомянутыя экспедиціи мотивировались въ насъ не грубымъ апетитомъ, а желаніемъ угодить гостинцемъ съ царскаго стола.

Въ Аничковскій дворецъ камерпажъ требовался только по Воскресеніямъ, для провожанія великой княгини къ обдн. Для этого онъ получалъ отъ камеръюнгферъ тоже фишю, шаль и т. п., а также флаконъ съ какимъ-то спиртомъ. Выходили они, великій князь и великая княгиня, къ обдн за-просто: онъ въ сюртук безъ эполетовъ, она въ утреннемъ наряд. Николай Павловичъ становился у самаго клироса и плъ своимъ высокимъ баритономъ, она большую часть обдни не вставала съ кресла. Она не могла переносить запахъ ладона, и потому въ Аничковской церкви никогда имъ не кадили.

Лтомъ, когда императрица и великая княгиня проживали въ Павловск, туда отправлялись, на всюнедлю, по трое камерпажей: два къ императриц и одинъ къ великой княгин. Марія еодоровна выходила на прогулку въ восемь часовъ утра, сопровожлаемая нердко однимъ только камерпажемъ. Жизнь для насъ въ Павловск была самая пріятная. Свобода полная: мы надъ собой не слышали никакого начальства, все окружавшее насъ отличалось изяществомъ, особенно Павловскій паркъ, восптый поэтомъ, которому я покланялся, предъ которымъ благоговлъ. Съ Жуковскимъ мн случалось сходиться въ одной небольшой зал, гд должна была проходить великая княгиня, онъ и я сидли молча, по разнымъ угламъ, но одно уже то, что я видлъ себя съ нимъ наедин было для меня упоительно. Жуковскій былъ крайне необщителенъ съ тми изъ молодыхъ людей, которые его чмъ либо не интересовали исключительно: за это-то молодые гусарскіе офицеры {Лейбъ-гусары квартировали въ Павловск и въ Царскомъ Сел.} его не долюбливали. Къ тому же Жуковскій вообще держалъ себя молчаливо: мн ни разу не доводилось слышать какъ онъ говоритъ порусски, съ великой же княгиней онъ гокорилъ всегда на Нмецкомъ язык, котораго я не зналъ и двухъ словъ. За обдами тоже я не могъ его слышать, такъ какъ онъ занималъ мсто на конц стола, вмст съ адъютантами великихъ князей.

Вечера Марія еодоровна обыкновенно проводила со ‘своими’ въ прогулкахъ по парку, въ линейкахъ, при чемъ чай сервировался въ одномъ изъ павильоновъ парка, чаще всего въ Розовомъ павильон. Когда же прогулк препятствовала погода, то собирались въ большой зал нижняго этажа, обращенной окнами въ паркъ. Польшею частью сама августйшая хозяйка вышивала въ пяльцахъ, слушая своего чтеца, прочіе тоже слушали или показывали видъ, что слушаютъ, хотя и были вольны заниматься кто чмъ хотлъ. При тихой погод, пять большихъ выходящихъ на террасу оконъ-дверей оставлялись открыты, и къ нимъ смотрть на собраніе любопытные допускались почти безъ разбору (обыватели Павловска или прізжіе изъ другихъ мстъ), съ однимъ лишь условіемъ, чтобы разговаривали не иначе какъ шепотомъ. Иногда такимъ образомъ собирались цлыя толпы и такъ близко къ окнамъ, что одни лишь пороги этихъ оконъ-дверей отдляли любопытныхъ отъ залы. Теперь не вс этому поврятъ. При начал собранія, какъ только вс усаживались на свои мста, Марія еодоровна въ полъ-голоса говорила камерпажамъ: ‘asseyez-vous’, это значило, что мы свободны до ужина, и мы уходили. Тутъ, ежели приходила фантазія попроказничать, мы вмшивались въ кучки любопытствующихъ, подслушивали иногда забавныя замчанія барынь на то, что у нихъ передъ глазами, и сшивали имъ юбки, однажды до того мы расшалились, что одного изъ гусарскихъ офицеровъ (Чорбу) втолкнули въ самую залу, и тотъ выбрался оттуда черезъ другое окно, перебжавъ. къ нему на цыпкахъ. Этого бывшіе въ зал, да и сама августйшая хозяйка, не могли не замтить, но въ подобныхъ случаяхъ Марія еодоровна была милостиво-снисходительна. Она прощала и боле рзкіе признаки неуваженія къ себ. Разъ молодые гусары, а съ ними, разумется и камерпажи, посл лишняго бокала, поздно ночью отправились гулять въ паркъ, они зашли въ цвтникъ, что передъ дворцомъ, и его попортили, измяли. Императрица, вышедши на обычную утреннюю прогулку, увидла этотъ безпорядокъ и была огорчена, встртивъ тутъ же своего гофмаршала Альбедиля и узнавъ, что онъ строго взялся за открытіе виновниковъ такой дерзости, она запретила ему всякія разслдованія и приказала дло это считать забытымъ.

Въ одинъ тихій, ясный вечеръ, когда встали изъ-за ужина (а любопытныхъ у дверей уже не было), Марія еодоровна вышла на террасу и, полюбовавшись нсколько минутъ луною, велла бывшему при ней камерпажу А. Ростовцову вызвать къ ней изъ залы Жуковскаго. ‘Не знаете, за чмъ?’ спросилъ Жуковскій, поднимаясь съ мста.— Не знаю наврно, отвчалъ тотъ, а знаю, что что-то о лун! ‘Охъ, ужъ мн эта луна!’ замтилъ поэтъ. Плодомъ этой довольно долгой созерцательной бесды поэта съ царицей былъ Подробный отчетъ о лун съ его эпилогомъ, однимъ изъ очаровательнйшихъ созданій Жуковскаго.

Къ царицыну столу, за который ежедневно садилось ‘своихъ’ персонъ двадцать пять тридцать, приглашались изъ Петербурга по нскольку ‘гостей’, и тутъ представлялся случай видть и слышать лицъ боле или мене замчательныхъ, напр. Кочубея, Сперанскаго, Карамзина и другихъ. Изо всхъ нихъ Кочубей выдавался величавостью осанки и необыкновеннымъ достоинствомъ, съ которымъ онъ себя держалъ. При мн онъ въ Павловск обдалъ одинъ только разъ, и только онъ одинъ, въ разговор съ императрицей, называлъ ее ‘madame’ тогда какъ вс прочіе относились къ ней не иначе какъ съ титуломъ ‘Votre Majest’. Но интересне всего, когда бывалъ гостемъ Карамзинъ. Во весь обдъ бесда велась почти исключительно между нимъ и императрицей. Общій говоръ тогда стихалъ, вс слушали. Предметъ бесды не выходилъ изъ области нравственной фило софіи и религіи. Государыня говорила прекрасно и совершенно свободно, мысли лились изъ ея устъ какъ бы сами собою {Годъ спустя, когда на поход гвардіи мы обдали въ Гатчин у императрицы, Маріи еодоровна впродолженіи всего стола говорила съ нашимъ полковымъ командиромъ по-Русски и говорила отмнно правильно и свободно, по нсколько съ Нмецкимъ акцентомъ.} Карамзинъ выражался красно, но съ нкоторой натяжкой, съ нкоторымъ педантствомъ. Нечего и говорить, что рчь велась по-французски. Фельдмаршала Сакена мн удалось видть за обдомъ у Маріи еодоровны тоже одинъ только разъ, онъ сидлъ противъ нея и государя Александра Павловича, говорилъ много, очень много, и своею, едва уловимой комической мимикой и сильнымъ Нмецкимъ акцентомъ былъ до того забавенъ, что Государь, сколько ни сдерживалъ себя, не вытерплъ, наконецъ, и прыснулъ громкимъ смхомъ.

По вечерамъ, передъ дворцомъ въ Павловск играла музыка до самой зари и составлялось небольшое гулянье. Я не любилъ никакихъ подобныхъ сборищъ, и какъ только бывалъ отъ службы свободенъ, что по вечерамъ рдко случалось, углублялся въ паркъ и бродилъ тамъ до самой ночи подъ настроеніемъ идеаловъ Жуковскаго.

Одна изъ такихъ прогулокъ, подъ конецъ Павловскаго сезона, стоила мн дорого, благодаря безсовстности одной перезрлой двы, которую, въ отместку ей, назову полнымъ ея именемъ: это Фрейлина государыни Кочетова. Я ея почти не зналъ, никогда не взглядывалъ ей въ лицо, въ ея тусклый обликъ, среди ослпительнаго букета тогдашнихъ молодыхъ фрейлинъ. Вотъ чмъ я былъ ей одолженъ. По вечерамъ становилось уже свжо. Я надлъ шинель и отправился въ паркъ. Въ парк никого не было, только далеко впереди виднлась какая-то женская фигура, и та вскор исчезла,— куда? я не видлъ. Подхожу къ ‘памятнику Павла’, поворачиваю въ садикъ памятника, какъ вдругъ оттуда выходитъ, мн на встрчу, та самая женская фигура, она длаетъ мн реверансъ и произноситъ: ‘Bonjour, monsieur’. Въ ней я узнаю Кочетову, и мы разошлись въ разныя стороны. Мн показалась странной такая любезность со стороны той, съ которой, до того, я не перемолвилъ двухъ словъ. Тутъ же я о ней и забылъ. Домой я пришелъ въ одно время съ другимъ товарищемъ, и мы застали уже вернувшимся изъ дворца дежурнаго въ тотъ день А. Ростовцова.

‘Господа, спросилъ Ростовцовъ, кто это изъ насъ напуталъ Кочетову?’

— Въ парк я съ ней встртился, сказалъ я, а напугалъ-ли я ее, про то не знаю.

‘Чего теб не знаю?! Альбедиль говоритъ, что ты за нею гнался, и что она на силу отъ тебя ушла’, заключилъ тотъ.

Эта безсовстная выдумка сколько взбсила меня, столько же и испугала: Альбедиль не могъ скрыть этого отъ Государыни, онъ долженъ былъ докладывать ей обо всемъ, что длается въ Павловск, а чего добраго, сплетня эта, пожалуй, дойдетъ и до моей госпожи Александры еодоровны! Всю ночь я не смыкалъ глазъ. А какова Кочетова? Не подумала даже, что своею ложью могла испортить всю мою будущность, и изъ чего? Чтобъ только вс вдали, что она еще годится въ героини романическаго приключенія.

Настало утро. Иду во дворецъ ни живъ, ни мертвъ. Въ одной изъ комнатъ встрчаю Альбедиля, онъ на меня крпко косится, но молчитъ. Когда Государыня съ великой княгиней проходили черезъ комнату, гд мы ихъ ожидали, Михаилъ Павловичъ, поровнявшись со мной, усмхнулся и мн въ полголоса сказалъ: ‘Съ побдой!’ Худо!!.. подумалъ я. Сли за столъ (расположенный глаголемъ), фрейлины вс вмст сидли сбоку, у меня на виду, между ними и Кочетова. Она большую часть обда съ ними тараторила, он шушукались, взглядывали на меня и смялись. Я былъ какъ на ножахъ. Къ довершенію моего несчастія, великой княгин пришла охота переговариваться знаками съ одной изъ фрейлинъ: она ей указываетъ на лвый рукавъ платья и прижимаетъ его къ груди, а та длаетъ знакъ, что не понимаетъ. Великая княгиня, поворотивъ ко мн голову: ‘Dites іа comtesse Samoilow que c’est ma couleur favorite’, приказала она. Ну, теперь-то я пропалъ! подумалъ я {Я былъ очень застнчивъ и нсколько заикался.}. Пока я туда шелъ, у меня кружилась голова, рябило въ глазахъ. Я наклонился къ самому уже заране настороженному ушку графини, навралъ ей чепуху, и когда повернулся, чтобы идти къ своему мсту, услышалъ за собой взрывъ молодаго смха. Вечеромъ, передъ выходомъ къ собранію, Михаилъ Павловичъ натшился вдоволь надъ моей ‘quipe’, причемъ много присочинилъ, нисколько не стсняясь.

Въ первое затмъ Воскресенье, уже въ Аничковомъ дворц, туда пріхалъ Михаилъ Павловичъ къ обдни. Когда проходили къ церкви, онъ, указывая на меня: ‘А ты не знаешь, что у тебя за гусь этотъ господинъ’, сказалъ онъ Николаю Павловичу и, отведя его въ сторону, говорилъ ему что-то, говорилъ скоро и кончилъ такою нескромной небылицей, что мое перо отказывается ее повторить. Николай Павловичъ прослушалъ эту шутку серіозно и не сказалъ ни слова. Это была моя послдняя пытка изъ-за Кочетовой.

Когда въ Павловск мы были свободны отъ службы во дворц, то разнообразили наше времяпровожденіе въ обществ гусарскихъ офицеровъ, особенно трехъ изъ нихъ: Шевича, Пашкова и моего родственника Чорбы, жившихъ вмст. Въ иные дни, они трое и еще ихъ же товарищъ графъ Бобринскій приглашались на вечера къ императриц, гд танцовали.

По окончаніи экзаменовъ въ камерпажескомъ класс, у меня оказалось немного боле 1000 баловъ, слдовательно я имлъ право на выпускъ въ Офицеры гвардіи. Ниже меня, послднее мсто въ класс занялъ Посниковъ, онъ до этой цифры нсколько баловъ не добралъ и долженъ былъ еще остаться въ корпус. Замчательно, что этотъ Посниковъ прошелъ вс пажескіе классы съ большимъ отличіемъ и въ нсколькихъ изъ нихъ получалъ призы {Призы — это подарки, коими были награждаемы, по два, первые по баламъ ученика въ каждомъ класс. Канерпажамъ въ этомъ случа дарились дорожные несессеры рублей въ 400 асс., въ пажескихъ классахъ призы давались мене и мене цнные, такъ что въ послднемъ они состояли или изъ ящика красокъ или изъ какой-нибудь книги. Раздача призовъ производились съ нкоторою торжественностью, въ присутствіи попечителя корпуса (онъ же и главный начальникъ военно-учебныхъ заведеній).}, но, попавъ въ камерпажи, вдругъ залнился и просидлъ тамъ три, если не четыре, года: никакъ не могъ натянуть себ ту цифру баловъ, которая давала право на производство въ офицеры, какъ ни хлопоталъ о томъ его отецъ, шталмейстеръ двора великаго князя Михаила Павловича.

Во все время бытности въ Пажескомъ Корпус я не имлъ повода къ жалоб на отношенія ко мн корпусныхъ властей, но при выпуск изъ корпуса со мной поступлено было крайне несправедливо, благодаря только тому, что у меня не было никакихъ покровителей. Насталъ день назначенія къ выпуску. Самъ главный начальникъ воеи но-учебныхъ заведеній графъ Коновницынъ долженъ былъ пріхать и лично обойти ‘выпускныхъ’ по списку, составленному директоромъ корпуса генераломъ Гогелемъ.

За полчаса, въ рекреаціонную залу является отъ Гогеля одинъ изъ наставниковъ Клугенъ и приказываетъ имющимъ право на выпускъ выстроиться по списку, который онъ будетъ читать. Каково же было мое удивленіе, когда мое имя онъ умолчалъ, а вмсто меня назвалъ Посникова! Я длаю на это Клугену замчаніе, онъ отзывается тмъ, что меня въ списк нтъ. Мы горячо заспорили, какъ вдругъ даютъ знать, что Коновницынъ уже въ сосдней комнат. Клугенъ строго велитъ мн выйти изъ залы, но я не двигаюсь съ мста и громко протестую. На это входитъ графъ съ большой свитой. Ему читаютъ списокъ, онъ подвигается по фрунту отъ одного изъ насъ къ другому и, когда поровнялся со мной, я его остановилъ жалобой, что я не знаю, за что я обойденъ. Указывая на Гогеля, Коновницынъ мн замтилъ: ‘Вашей жалобой вы не должны были миновать нисшаго начальства’ и, сказавъ это, пошелъ дале къ фрунту выпускныхъ пажей. Я, не владя собой, выбжалъ изъ залы и такъ сильно хлопнулъ дверью (тутъ же позади фронта), что графъ, какъ мн говорили посл, вздрогнулъ, а Гогель, повернувшись къ Клипгенбергу, сказалъ: ‘Вотъ вашъ хваленый!’ Графъ ухалъ, а назначенныхъ къ выпуску распустили на этотъ день по домамъ.

Я былъ неутшенъ. Мой другъ, Гриша Гогель, племянникъ директора, назначенный тоже въ выпускъ, весь остальной день меня не оставлялъ. Мы съ нимъ столько мечтали, что никогда но разлучимся, что оба выйдемъ въ лейбъ-егерскій полкъ! Теперь вс планы наши рушились. Меня не могла конечно не тяготить потеря цлаго года по служб, но больше я былъ оскорбленъ открытой, вопіющей неправдой. Къ тому же я не могъ безъ ужаса вспомнить о томъ, что подумаютъ обо мн отецъ и мать, которыхъ, какъ только посл экзамена сочтены были балы, я извстилъ о предстоящемъ моемъ выпуск въ офицеры.

Ближайшее начальство, начиная съ Клингенберга, видимо было возмущено и на меня глядло съ нескрываемымъ сожалніемъ, но молчало. Но кто больше всхъ меня тронулъ своимъ открытымъ ко мн участіемъ, такъ это добрый Борисъ Егоровичъ Гине, бывшій мой наставникъ. Онъ не могъ скрыть своего негодованія. Зазвавъ меня къ себ на квартиру, онъ старался меня утшить, и это съ такой искренностью, что и самъ не могъ удержаться отъ слезъ. Тутъ не обошлось однакожъ безъ ‘нотаціи’, были ссылки на Спасителя, Который страдалъ, но и прощалъ. Между прочимъ онъ выразилъ подозрніе, что тутъ должна скрываться какая-нибудь важная причина, коль скоро Иванъ Григорьевичъ (Гогель) позволилъ себ отступить отъ своихъ строгихъ правилъ справедливости.

На другой день, прежде чмъ будили пажей, я слышу, что меня кто-то толкаетъ. Это былъ Гриша, радостный, запыхавшійся. ‘Поздравляю, поздравляю, проговорилъ онъ: ты будешь тоже представленъ’. И онъ мн разсказалъ, что вечеромъ къ Татьян Александровн (жен И. Г. Гогеля) собралось дамское общество: Агаоклея Марковна Сухарева, графиня Булгари, m-me Квитка и еще кто-то. Шуму было много, только и разговора было, что про исторію со мной. А. М. Сухарева про нее знала еще утромъ черезъ сына (камерпажа, тоже назначеннаго въ выпускъ и отпущеннаго утромъ домой). Вс он громко порицали несправедливость Ивана Григорьевича, и общее возбужденіе дошло до того, что когда изъ своего кабинета онъ вошелъ въ гостиную, вс он на него накинулись съ упреками. Его атаковали, загнали въ уголъ и объявили, что не выпустятъ оттуда до тхъ поръ, пока онъ не дастъ честное слово, что подетъ завтра же къ Коновницыну и не вернется домой, пока не впишетъ въ списокъ и меня. Иванъ Григорьевичъ сдался. Въ числ моихъ заступницъ были сестра его Амалія Григорьевна, а также сама супруга Ивана Григорьевича и дочь ихъ Александра Ивановна. Надо замтить, что ни одна изъ этихъ дамъ меня лично не знали.

Иванъ Григорьевичъ сдержалъ слово: въ тоже утро похалъ къ графу Коновницыну, и какъ въ послдствіи мы узнали, посл нкоторыхъ съ нимъ объясненій, занесъ и меня въ списокъ.

Я забылъ сказать, что мои защитницы, при атак Ивана Григорьевича, вымогли отъ него и признаніе причины, побудившей его замнить меня Посниковымъ. Это было сдлано въ угоду другому его начальнику, начальнику по артилеріи, великому князю Михаилу Павловичу. Великій князь, вроятно по внушенію старика Посникова, сказалъ И. Г. Гогелю, что желалъ бы видть сына своего шталмейстера офицеромъ гвардіи. Вотъ и только, но для такихъ служакъ, каковъ былъ И. Г. Гогель, желаніе начальника иметъ силу закона, особенно когда этотъ начальникъ вмст съ тмъ и Великій Князь.

Камерпажу предоставлялось право свободнаго выбора полка, въ которомъ онъ желаетъ служить, но обоимъ великимъ князьямъ это не нравилось, и какъ только становилось извстно, что отъ выпускныхъ уже требуютъ, чтобъ для представленія Государю они заявили свои желанія на этотъ счетъ, великіе князья, полушутя, полустрого предупреждали насъ, чтобъ никто изъ насъ и не думалъ выходить въ ихъ полки. Не вс однакожъ камерпажи преклонялись предъ такими угрозами, иные твердо стояли на своемъ прав. Недоразумнія эти не совсмъ были еще улажены, какъ въ какой-то парадный день пришлось служить у обда мн и еще тремъ камерпажамъ, въ томъ числ и гра’у Ламсдорфу. Только что встали изъ-за стола, Николай Павловичъ, повернувшись къ намъ, повторилъ свою угрозу: ‘Смотрите-жъ, объявилъ онъ, ко мн — никто, и всмъ другимъ скажите отъ меня тоже. Да, сказалъ онъ посмотрвъ на меня, вдь ты служилъ при жен? Въ такомъ случа приглашаю къ себ, въ Измайловскій’. Возл меня стоялъ Ламсдорфъ, сынъ бывшаго его воспитателя. ‘И тебя, Ламсдорфъ тоже, больше никого, всмъ объявите’.

Посл этого мн нельзя уже было выйдти иначе какъ въ Измайловскій полкъ.

Чмъ же камерпажи не угодили великимъ князьямъ? Замчаній, а тмъ боле выговоровъ, они намъ никогда не длали и обращались съ нами всегда ласково. Одинъ только разъ Михаилъ Павловичъ отозвался о насъ неодобрительно, да и то ничмъ не пояснилъ своего неодобренія. Въ то время въ Павловск находился молодой Прусскій принцъ {Ныншній императоръ Вильгельмъ. П. Б.}. Въ комнату, гд мы ожидали Государыню, вошли принцъ и Михаилъ Павловичъ, послдній, указывая на насъ, сказалъ принцу: ‘Je voua recommande ces messieurs comme des gens gts, fort gts. Figurez vous: ils mangent ce que nous mangeons!’ Такъ вотъ въ чемъ вся вина камерпажей.

‘Русскій Архивъ’, No 10, 1886

ЕЩЕ ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ А. С. ГАНГЕБЛОВА.

I.Письмо къ издателю ‘Русскаго Архива’.

II.Свднія о дд и родител.

III.Изъ памяти.

Читайте также:

I.
Письмо къ издателю ‘Русскаго Архива’.

II.
Свднія о дд и родител.

III.
Изъ памяти.