КАКЪ СЫРЪ ВЪ МАСЛ.
КАКЪ СЫРЪ ВЪ МАСЛ.
(Разсказъ.)
——
Михаилъ Вороновъ.
‘Дло’, No 6, 1870
Как сыр в масле, Воронов Михаил Алексеевич, Год: 1870
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Какъ-то, два, три года тому назадъ, лтомъ, около Петрова дня, то есть въ самую жаркую, самую убійственную пору, вздумалось мн навстить одного стариннаго моего благопріятеля, жившаго верстахъ въ восьмидесяти отъ Петербурга. ‘Для друга, говоритъ пословица, и семь верстъ не околица’, мой же знакомый хотя и жилъ не въ семи, а въ восьмидесяти верстахъ, но такъ какъ большую часть пути приходилось сдлать по желзной дорог, то, стало быть, отчего же и не рискнуть. Я похалъ.
Пріятель этотъ (позволю себ маленькое отступленіе) былъ мн потому особенно любезенъ, что былъ онъ давній, закадычный мой гимназическій другъ, когда-то сорви-голова не послдняго разбора, а, главное, всегдашній споспшникъ тхъ хоть и маленькихъ, хоть и минувшихъ, но все-таки жгучихъ дтскихъ тревогъ и радостей, которыя нкогда составляли все существованіе, а теперь — увы!— даже самыя воспоминанія о которыхъ все дальше и дальше уносятся временемъ. Я не видлъ своего стараго друга лтъ десятокъ, побольше, отъ видвшихъ же его я извстился, къ немалому моему огорченію, что этотъ нкогда живой и шаловливый мальчуганъ съ годами страшно измнился, и въ послднее время даже какъ-то опустился, обратился во что-то чудовищное, слонообразное, въ какое-то сонное, малоподвижное существо. Слышалъ я также, что другъ мой жилъ теперь безвыздно въ своей деревушк и даже чуть ли не безвыздно въ своемъ дом, былъ давно женатъ, имлъ ребенка, ничего не длалъ, лъ, пилъ, спалъ, — словомъ, совершенно преобразился въ заправскаго гражданина земли русской, въ того безпримснаго, кореннаго русака, для котораго зачастую даже такая жизнь — благодаря вками освященной лни и унаслдованному даровому хлбу — длается чмъ-то въ род отбыванія тяжкой поденщины и все существованіе котораго кратко, но выразительно исчерпывается нехитрой поговоркой: ‘день да ночь — сутки прочь’.
‘Какъ не взглянуть на такое печальное превращеніе?’ подумалъ я, собираясь въ путь.
Верстъ семьдесятъ слишкомъ я счастливо прохалъ по желзной дорог, оставалось какихъ нибудь четыре, пять верстъ прохать на лошадяхъ,— но эти-то пять верстъ и дали себя знать!
— Нтъ ли тутъ кого нибудь, кто бы взялся доставить меня до Горбылева? сошедши со станціи, спросилъ я какого-то старика, должно быть сторожа, стоившаго у придорожной будки и безмятежно чистившаго себ носъ, вперивъ очи въ безпредльную даль.
— Ась? отозвался старикъ, не отнимая руки отъ носа.
Я повторилъ вопросъ.
— А вы сами-то горбылевскіе?
— Нтъ, я только туда ду.
— А къ кому, позвольте спросить?
— Къ Николаю Сергичу С.
— Знаемъ Николая Сергича… молодой такой баринъ, добавилъ старичина, помолчавъ.
— Молодой-то онъ молодой, но извощика-то какъ бы достать? а?
Старикъ осмотрлъ меня съ головы до ногъ.
— Вы одни? спросилъ онъ.
— Одинъ.
— А клажа есть какая?
— Нтъ, клажи нтъ.
— Такъ-съ, такъ-съ, флегматично произнесъ старецъ и, поднявъ съ земли камень, съ ожесточеніемъ швырнулъ имъ въ пробгавшую мимо собаку: собака взвизгнула, поджала хвостъ и стрлой помчалась дальше.— Не любишь, дьяволъ! самодовольно процдилъ сквозь зубы сторожъ.
— Да можно, что ли, подводу-то достать ршительно спросилъ я, выведенный, наконецъ, изъ терпнія.
— Эхъ, миленькій! ласково возопилъ сторожъ, глядя ни меня во вс глаза:— да. разв я знаю что… Да. разв она, чортъ, отпуститъ меня хоть на минуту!— онъ съ озлобленіемъ ударилъ кулакомъ по будк, около которой стоялъ, — разв даетъ она мн спокой! (Старикъ вдругъ заволновался.) Она мн пожрать не даетъ, эта каторжная!.. А ты тутъ еще про извощика, про подводу какую-то: тоже ума въ теб, погляжу я…
Старикъ начиналъ сердиться не въ шутку, почему я заблагоразсудилъ показать ему тылъ и направился на дальнйшіе поиски.
Посл долгаго получаса безполезнаго хожденья взадъ и впередъ по поселку, тянувшемуся тотчасъ за станціей желзной дороги, я, наконецъ, началъ останавливать каждаго встрчнаго, распрашивая, какимъ бы образомъ и гд достать мн подводу. Скоро около меня образовалась цлая толпа.
— Да ты, душанъ, мн скажи, я теб все обтяпаю, вдругъ продрался ко мн пьяненькій, еле державшійся на ногахъ мужичекъ.— Ты мн только слово, а. я теб ужь сейчасъ… какъ пить дамъ!..
Длать нечего, я объяснилъ ему мое горе.
— Иди, иди! иди, иди и иди! безцеремонно схвативъ меня за бортъ, потащилъ за собою мужичекъ. Измученный безполезными поисками, я безпрекословно послдовалъ за моимъ новымъ чичероне.
Долго мы плутали по какимъ-то пустыннымъ, заросшимъ бурьяномъ огородамъ, наконецъ спутникъ мой отыскалъ-таки то, что намъ было нужно, и черезъ полчаса я уже трясся по дорог въ Горбылево.
— Знаешь Николая Сергича? спросилъ я возницу, перекрикивая гулкій рокотъ скакавшей съ кочки на кочку телги.
— Это горбылевскаго-то?
— Да.
— Какъ не знать — первый благопріятель, доложилъ мужичекъ, трясясь на облучк точно въ злйшемъ лихорадочномъ пароксизм.— Баринъ, что и говорить… добрый, добавилъ онъ, видимо подыскивая этотъ хвалебный эпитетъ.
— Ну, а живетъ онъ какъ?
— Ужь чего не живетъ — какъ сыръ въ масл…
Возница звонко высморкался, поправилъ кнутовищемъ шлею на своемъ пгомъ кон и потомъ, обратившись ко мн всмъ лицомъ, какъ-то особенно увренно проговорилъ:
— А не востеръ…
— Какъ такъ, не востеръ?
— Да такъ,— стыдно сказать, а грхъ утаить,— не хозяйственный человкъ.
— Ужь будто?
— Врно. Ужь какой это хозяинъ, когда цлый день съ паперосой въ кабинет своемъ лежитъ, въ полдремы? Разв это хозяинъ?— Да и она у ево такая же.
— Кто?
— Барыня евонная, Анна-то Миколавна. А тоже противъ доброты сказать нельзя — ничего.— У нихъ домъ-отъ весь только матерью и держится: кабы не она, все прахомъ пошло бы! закончилъ возница, рзнувъ со всего плеча своего пгаго. Пгій встрепенулся и прибавилъ рыси.
Садилось солнце. Мы хали мелкимъ лсомъ, то прячась за полуопаленную листву жидкаго березника, то, словно освщенные бенгальскимъ огнемъ, ярко окрашиваясь въ красный цвтъ послдними, догоравшими лучами. Съ двухъ, трехъ полянокъ, мимо которыхъ протащились мы, на насъ пахнуло запахомъ недавно скошенной, еще лежавшей въ рядахъ, травы. Миновавъ какой-то мутный, заплеснввшій ручей, вода въ которомъ, по словамъ моего возчика, ‘студеная и что твой сахаръ сладкая’ — мы стали спускаться подъ гору, перескакивая изъ выбоины въ выбоину и расплачиваясь боками за всякій шагъ телги. Невдалек, въ какихъ нибудь полутораста, двухстахъ шагахъ вправо, показалось, наконецъ, жилье,— это и было Горбылево.
— Горбылево? спросилъ я.
— Въ самый разъ! Какъ тутъ и было!
— Ну, ступай живе.
Черезъ нсколько минутъ мы были уже у крыльца барскаго дома.
— Дома баринъ? спросилъ я какого-то шершаваго, замазаннаго мальчика, встртившаго меня на крыльц и съ любопытствомъ озиравшаго съ головы до ногъ.
— Они опочиваютъ, надо быть,— не вдругъ отвтилъ мальчуганъ, и пристально уставился на мои сапоги, почему-то интересовавшіе его больше остального костюма.
Я прошелъ въ переднюю, мальчуганъ лниво слдовалъ за мной.
— Спитъ… Вотъ нашелъ время, разсуждалъ я самъ съ собой, сбрасывая пальто.— Спать на закат солнца, даже по примтамъ старыхъ бабъ, вредно… деньги не будутъ водиться,— нарочно особенно громко проговорилъ я, входя въ залъ.
На мой голосъ въ отворенныя двери направо показалась заспанная фигура въ халат, протирая глаза и звая, фигура медленно подвигалась мн на встрчу. Разумется, я тотчасъ узналъ, кто это.
— Узнаешь? спросилъ я.
— Какъ не узнать, все такая же зубочистка, какъ и былъ когда-то.
Мы расцловались.
— Но если я такая же зубочистка, — замтилъ я, — такъ тебя, не во гнвъ будь сказано, чортъ знаетъ какъ разнесло!
— Разнесло, матушка, что длать — разнесло!— Да не пойти ли намъ въ кабинетъ, тамъ какъ-то уютне? Пойдемъ-ка!
Перешли въ кабинетъ.
— Совсмъ я, братъ, какой-то сомъ сталъ, заговорилъ Николай Сергичъ, отворяя окна: — мъ, пью, сплю, и ничего больше.
— Это плохо.
— Чего не плохо, просто — скверно! потупивъ глаза, произнесъ хозяинъ.— Разв это жизнь?.. Ну, скажи, ради Бога?!
Мн не хотлось съ первыхъ же минутъ встрчи заводить разговора, на эту скучную тему, тмъ больше не хотлось, что время, повидимому, не порвало нашихъ дружескихъ отношеній и обрадовавшійся Николай Сергевичъ уже готовился выложить передо мной всю свою душу: потому я уклонился отъ отвта, зная, что еще много будетъ времени для подобныхъ разговоровъ.
— Гд же твои? спросилъ я.
— Гуляютъ гд-то… Ты вдь матушку знаешь?
— Еще бы не знать.
— А жену?
— Ну, вотъ съ женой-то твоей я не знакомъ.
— Впрочемъ, что жъ я объ этомъ и спрашиваю, поправился хозяинъ:— вдь я женился-то всего какихъ нибудь семь, восемь лтъ. А какъ давно, однако, мы съ тобой не видались? я?
— Да. порядочно-таки, надо думать. Вотъ сколько…
Тутъ мы принялись высчитывать годы нашей разлуки, зацпили, какъ всегда это водится, будто бы кстати, кое-что изъ далекаго нашего прошлаго, припомнили наши старыя ребяческія глупости, наши гимназическія проказы, нашихъ товарищей, нашихъ наставниковъ, разные забытые анекдоты, шутки и проч. и проч. Николай Сергевичъ оживился. Задыхаясь и пыхтя, какъ пароходъ, онъ безпрестанно вскакивалъ съ мста, то бгалъ по комнат, то усиленно жестикулировалъ, то хохоталъ во все горло,— словомъ, расходился такъ, что забылъ, кажется, про свою чрезмрную толщину и не обращалъ никакого вниманія на потъ, ручьями бжавшій по его жирному лицу. Но вдругъ среди самой оживленной болтовни, въ то время, какъ онъ изображалъ какого-то урода-учителя и оба мы хохотали до-упаду, вдругъ онъ какъ-то случайно взглянулъ въ окно, сразу опшилъ, сконфузился и съ словами ‘наши! наши!’ торопливо поспшилъ въ залъ, въ попыхахъ забывъ даже меня пригласить съ собою. Я послдовалъ за нимъ — взглянуть на этихъ ‘нашихъ.’
— Ну, вотъ и мы! усталымъ голосомъ проговорила высокая, худощавая старуха, мать Николая Сергевича, переступая порогъ.— Что же ты радъ? потрепала но щек сына.— Слышала о вашемъ прізд, обратилась она ко мн, — и очень благодарна вамъ за память объ моемъ Кол. Васъ Лаврентій привезъ?
— Я не знаю, какъ его зовутъ.
— Лаврентій, онъ намъ попался на встрчу. О, плутъ-мужикъ! Очень, очень благодарна вамъ за дружбу вашу съ моимъ Николаемъ, хотя, признаться, дружбу очень скупую на свиданья. Столько лтъ и вы все не могли собраться. Вдь, поди, лтъ десять, двнадцать, какъ вы не видлись?
— Да вотъ мы только-что высчитывали, двнадцать лтъ, кажется, насчитали.
— Ну, видите-ли. А онъ у меня, бдный мальчикъ, все хвораетъ, нжно произнесла старуха, водя рукой по лицу сына.
Я посмотрлъ на такъ называемаго ‘бднаго мальчика’ и въ эту минуту мн стало его ужасно жалко. Мн казалось, что ‘бдному мальчику’ было какъ-то необычайно совстно, необычайно стыдно переносить эти приторныя ласки, казалось, онъ готовъ былъ сквозь землю провалиться, чмъ слушать эти участливыя, можетъ быть, отъ самого сердца идущія слова, но слова до того мизерныя, до того обидно-глупыя и неприложимыя къ тридцатилтнему мужчин, что они были невыносимы даже въ устахъ матери,— бднякъ, какъ мн казалось, отлично сознавалъ, что такими ласкательными выраженіями осыпаютъ разв любимыхъ комнатныхъ собачекъ да едва лепечущихъ дтей.
Но едва въ голов моей сложилось такое молчаливое участіе къ моему несчастному другу, какъ отворилась дверь и новый конфузъ еще ниже пригнулъ и безъ того растерявшагося Николая Сергевича.
— Вотъ видишь-ли, малютка, какъ я объ теб помню, вбжала съ букетомъ цвтовъ, рзвая, полная, невысокая блондинка.— Видишь, сколько! высоко поднимая надъ головою цлую вязанку разной полевой травы, весело залепетала она, и, быстро обнявъ оторопвшаго ‘малютку,’ такъ же быстро напечатлла на его устахъ сочный поцлуй.
— Жена моя, отрекомендовалъ сконфуженный Николай Сергевичъ нжную подругу жизни.
Я поклонился.
— Ахъ, мой маленькій попка (барыня почему-то называла своего мужа такимъ неудобопонятнымъ именемъ) мн много, много объ васъ разсказывалъ. Онъ ждалъ васъ чуть не каждый день втеченіи цлыхъ восьми лтъ, какъ мы женаты. Не такъ-ли, попочка? Ну, скажи, скажи, глупенькій! приставала, супруга.
— Правда, правда. А Лидочка гд?
— Лидочку ужь спать уложили: она очень устала… набгалась. Не правда ли, обратилась ко мн говорливая супруга Николая Сергевича,— что странно какъ-то слышать отъ моего попки, когда онъ спрашиваетъ про свою дочь?
— Отчего же странно? признаться, но безъ нкотораго удивленія спросилъ я.
— Да онъ самъ еще такой… онъ совсмъ не отецъ, нсколько сконфузясь, пробормотала хозяйка, путаясь въ объясненіяхъ.
Мы съ старухой отъ души расхохотались. Николай Сергевичъ сидлъ точно въ воду опущенный, боясь даже поднять глаза, и только тяжело дышалъ, уставившись въ землю.
— Полноте, Сашенька, вамъ его конфузить, шутя заступилась мать.
— Ахъ, maman, да вдь онъ глупенькій попка! красня до ушей, лепетала молодая хозяйка.
— Право, Коля съ Сашенькой у меня совсмъ еще дти, съ довольной улыбкой замтила мн старуха.— Иногда, право, смотрю, знаете, я на нихъ да и думаю: дти, какъ есть дти,— только бы имъ еще въ куклы играть!
‘Посмотрлъ бы я на этихъ дтей, такія ли бы они были, если бы у нихъ наслдственнаго не было?’ подумалъ, признаться, я, хотя и похоронилъ въ себ эту нсколько грубую думу. Старуха точно угадала мою мысль, потому что тотчасъ же добавила:
— Да и отчего имъ быть иными? Ни у нихъ заботъ, ни у лихъ хлопотъ, ни печалей, ни горестей,— слава Богу, все это родители удалили. Вотъ только здоровья-то нтъ у Коли, а то бы, живи на радость и себ, и другимъ!
Тутъ сердобольная мать пустилась въ обширныя разсужденія о недугахъ сына, препятствующихъ ему длать хотя что ни будь, много говорила объ обязанностяхъ родителей относительно своихъ дтей, — обязанностяхъ, правда, понимаемыхъ сю нсколько по своему,— объ ужасной мысли когда нибудь оставить сына безъ своего надзора:— короче, изложила всю систему, которой держалась она, отнимая у сына всякую дятельность, но, сама того не понимая, разшатывая человка и физически, и нравственно. Такъ иная глупая женщина, усыпляя своего крикливаго ребенка разными снотворными отравами, хвастаетъ своей сообразительностью, не зная, какою цною покупаетъ она этотъ ужасный покой.
Часовъ въ одипадцать мы пошли ужинать. Во все время, какъ сидли за столомъ, я только и слышалъ, что: ‘Коля, ты этого какъ можно меньше кушай — это вредно,’ ‘Коля, ты пей вотъ это, а этого теб нельзя,’ ‘не шь вотъ этого,’ или ‘это шь,’ тогда какъ Коля и того и этого не хотлъ,— словомъ, вс усилія матери и жены были устремлены на то, чтобы жертва ихъ любви, страдавшая поистин волчьимъ апетитомъ, не обременила свой желудокъ. Злополучный хозяинъ конфузился я робко жевалъ отпускаемыя ему блюда, пожирая только глазами разныя запрещенныя явства, обильно выставленныя на стол.
— Вдь иной разъ, врите, чуть не до драки у нихъ съ Сашенькой доходитъ, поясняла мн старушка:— все изъ-за его неумренности.
— Ну вотъ, maman, ужь и до драки! обидлась молодая хозяйка.
— Да какъ же, мой другъ…
— Когда же?
— А раки-то… Разв не помнишь? Ахъ, это презабавная была исторія! принялась посвящать меня въ раковую исторію разговорившаяся матушка.— Купила я какъ-то сотни полторы раковъ, крупныхъ, прекрупныхъ, чудесныхъ такихъ. Вотъ-съ, приказала сварить и поставить на ледникъ, остудить,— у насъ, признаться, никто не любитъ горячихъ раковъ,— думаю: къ ужину велю подать. Только-съ, пообдали мы. заговорились объ чемъ-то съ Сашенькой, да и порядочно долго-таки заговорились, хвать-похвять, нтъ нашего Коли! Искали, искали, врите ли, съ ногъ сбились,— нтъ! Просто, чуть вдь съ ума мы не сошли: куда, думаемъ, пропалъ? Да, на счастье, повару зачмъ-то понадобилось на ледникъ,— онъ-то намъ и сказалъ, гд наша пропажа. Приходимъ, и что же? Сидитъ нашъ Коля, между ногами у него кострюля стоитъ, а. въ кострюл-то раковъ такъ ужь на донышк только, можетъ десятка полтора, два осталось. Господи! такъ мы и вскрикнули! Ну, можно ли такія глупости длать? посудите вы сами?
— Да, вдь ему отъ этого ничего не сдлалось, замтилъ я.
— Ничего не сдлалось, протянула старушка.— Разумется, хорошо, что такъ Богъ послалъ, что ему на доброе здоровье вышло, а то, долго ли до грха. Ну, такъ вотъ въ ту пору Сашенька на него ужь и очень-таки посердилась, досталось-таки этому нашему прокурату, улыбаясь, закончила старушка, подкладывая сыну кусокъ.
Посл ужина мы сидли очень недолго, лниво и полусонно перебирая разную житейскую мелкоту, широко и откровенно звая. Къ двнадцати часамъ общество разошлось.
Мн отвели комнату гд-то въ углу, въ конц узкаго и темнаго корридора. Первою заботою моею было выгнать изъ моей спальни мухъ, цлыми роями лпившихся по стнамъ. Совершивъ эту операцію, я наскоро устроилъ въ открытомъ окн стку изъ гардины, раздлся и легъ. Въ комнат было достаточно душно, воздухъ черезъ импровизированную стку освжался плохо, потому я не могъ заснуть довольно долго и томительно ворочался съ боку на бокъ. Вдругъ дверь тихо скрипнула и кто-то просунулъ голову въ скважину: это былъ, какъ я скоро догадался, казачокъ-замарашка, встртившій меня давича на крыльц.
— Ты что? спросилъ я.
— Позвольте узнать, какъ васъ зовутъ?
Я удовлетворилъ его нсколько забавному любопытству.
— Ну, такъ васъ баринъ, прохриплъ мальчикъ,— приказали звать къ себ… Да вы тихонько, чтобы шуму не было…
Такое приказаніе, признаться, мн показалось довольно страннымъ. Думая, что это не больше, какъ барская прихоть, я презрительно сообщилъ торчавшей въ дверяхъ и ждавшей отвта шершавой голов:
— Скажи своему барину, что я самъ тоже баринъ, и если ему не спится, такъ мн, напротивъ, ужасно хочется спать. Прощай!
Мальчикъ помялся минуту, но настаивать не ршился, и вышелъ. Я завернулся съ головой въ одяло, положивши заснуть, во что бы то ни стало, на зло всякой духот, мухамъ и прочимъ невзгодамъ.
Но вотъ дверь пріотворилась снова, снова тихо скрипнула, я освободилъ голову изъ-подъ одяла. Николай Сергевичъ бокомъ лзъ впередъ.
— Ты спишь? тяжело дыша, прошепталъ онъ.
— Нтъ еще. А что?
— Да я было… Нужно мн…
Николай Сергевичъ бережно затворилъ за. собою дверь, на цыпочкахъ добрался до моей кровати и осторожно слъ около.
— Тебя Ганюшка-то звалъ?
— Звалъ. Но я, признаться, думалъ, что ты это такъ… отъ безсонницы больше… привередничаешь.
Въ темнот я не могъ разсмотрть лица Николая Сергевича, но, вроятно, оно не выражало особеннаго удовольствія, потому что бднякъ тяжело вздохнулъ и, схвативъ меня за руку, съ горькимъ упрекомъ проговорилъ:
— Ахъ, какъ это теб не грхъ? Вотъ ужь отъ тебя-то не ожидалъ!
Я старался успокоить его, какъ могъ.
— Впрочемъ, если я кажусь противнымъ, отвратительнымъ даже самому себ, то какимъ же я долженъ казаться всякому постороннему человку? вопросительно разставивъ руки, спросилъ Николай Сергевичъ.
Въ словахъ его слышались слезы. Онъ крпко жалъ мою руку, точно просилъ снисхожденья, участья.
— Я, право, что-то не понимаю тебя, заговорилъ я.— Ты какъ будто заподозрваешь меня въ какомъ-то даже, — я нарочно налегъ на это слово, — презрніи къ теб, чего, разумется, и въ помин нтъ. Ты, какъ будто, обвиняешь меня въ чемъ-то, тогда какъ мы съ тобой и поговорить-то путемъ не успли, не успли даже…
— Къ чему тутъ разговоры, перебилъ Николай Сергевичъ,— когда ты самъ все видлъ…
— Ничего я особеннаго, поврь, не видлъ, но теперь вотъ, пожалуй, вижу…
— Что?
— Что ты малодушествуешь.
— Малодушествую! Николай Сергевичъ какъ-то хикнулъ, повторивъ это слово.— Малодушествую… О, если бы у меня была хоть капля воли! Хорошо бы было, еслибъ у меня было ея хоть на столько, чтобы перервать себ горло! хоть на столько, чтобъ не ныть такъ, какъ я ною передъ тобой теперь и какъ я ною самъ съ собой каждый день, каждый часъ… Боже! какія кровожадныя мысли! Какія ужасныя слова, достойныя самаго несчастнаго. самаго разочарованнаго мечтателя!.. Ну, какая теб воля нужна и на что теб она? Чтобы ‘перервать себ горло,’ какъ выражаешься ты? Такъ вдь перервать-то горло человкъ можетъ только пол продолжительной и упорной борьбы, бросившей его въ отчаяніе, отнявшей всякую надежду на успхъ. Вдь перервать-то горло не такъ легко, какъ ты думаешь: тутъ нужна причина и до того важная, что отъ нея не шагнешь ни взадъ, ни впередъ, ни вправо, ни влво а лишь въ эту именно пропасть. Вдь если человкъ ршается на самоубійство, такъ онъ ршается почему?— потому что прошлая и настояпгая жизнь ему противны, и поворота, выхода въ иную, лучшую жизнь ему нтъ. А ты думалъ такъ, съ маху: жилъ, жилъ, расползался. расползался, ни шагу не сдлалъ для того, чтобы хоть нсколько сократить свое животное развитіе, наконецъ, дошелъ до того, что каждую минуту ждешь апоплексическаго удара, — вотъ и началъ малодушествовать, и началъ бредить какими-то перерывами горла…
— Такъ что же мн, по твоему, длать?
— По моему?.. По моему, прежде всего лчиться отъ ожирнья: а затмъ приняться за какое нибудь дло, заниматься чмъ нибудь: умственнымъ или мускульнымъ трудомъ, все равно. лишь бы только не лежать въ бездйствіи да не выдумывать всякій вздоръ.
— Ахъ. Боже мой! да если я не могу?
Что-то зашуршало за дверью, въ корридор. Николай Сергевичъ погрозилъ мн пальцемъ, испуганно прислушиваясь.
— Это наврное матушка, прошепталъ онъ, и не ошибся.
— Коля! раздался голосъ старухи.
— Что вамъ угодно?
— Пора спать, мой другъ. Что это ты вздумалъ вдругъ бродить по ночамъ,— неравно еще втромъ какъ нибудь обдуетъ. Да и гостю-то надо покой дать, онъ усталъ, съ дороги, спать хочетъ, поди.
— Я сейчасъ, матушка.
— Пожалуйста, мой милый. Не огорчай меня съ Сашенькой.
Послышались шаги и скоро смолкли.
— Ну, вотъ теб и работа, тихо проговорилъ Николай Сергевичъ.— Вотъ и живи подъ такой опекой, и длай тутъ что нибудь.
— Ну, отъ этой опеки еще можно отдлаться, замтилъ я.
— Да какъ же отдлаешься, когда он шагу теб ступить не даютъ?
— А въ теб, прибавлю, нтъ желанья сдлать этотъ шагъ.
Онъ подумалъ нсколько секундъ и потомъ откровенно сказалъ:
— Нтъ.
— Ну, такъ тогда и разсуждать не о чемъ.
Николай Сергевичъ потупился и долго щипалъ кисти своего халата. Наконецъ онъ надумалъ.
— Кажется, просто, уйду я отъ нихъ, куда глаза глядятъ.
Я разсмялся.
— Ахъ, если бы ты зналъ, какъ мн скверно здсь жить, ты бы не смялся, ты бы пожаллъ меня отъ всего сердца!
— Врю, что скверно, но все-таки бжать, куда глаза глядятъ, еще хуже,— это, просто — глупо!
— Глупо-то оно, глупо: но, право, ничего лучшаго не приберешь. И знаешь ли что! Вдь и мать, и жена, да и многіе считаютъ меня счастливйшимъ человкомъ. Даже мужики говорятъ, что я. какъ сыръ въ масл, катаюсь. И, разумется, съ той точки зрнія, что я не имю никакихъ заботъ, что у меня ость врный кусокъ хлба, что мн можно даже и пальцемъ не шевелить,— съ этой точки они правы. Но, Боже мой! вдь я не животное, которому для полнаго счастья довольно сть, пить и спать, я не дикарь, которому довольно того же, не невжда, который удовлетворяется такими чисто животными наслажденіями потому, что не знаетъ наслажденій высшихъ! Вдь я хоть какъ нибудь, хоть чему нибудь учился, вдь хоть объ какой нибудь жизни да мечталъ же я, слдовательно, и у меня вдь былъ же какой-то идеалъ! И что же я теперь?
Онъ отеръ слезы.
— Ну, вришь ли ты, что мн тяжело жить? спросилъ онъ меня, взявши за руку.
— Я въ этомъ никогда не сомнвался.
— И знаешь ли, что я теб скажу?
— Что?
— Но ты будешь, пожалуй, смяться.
— Если смшно — буду.
— Ничего бы я такъ теперь не желалъ, какъ потерять все свое состояніе — сразу остаться ни съ чмъ.
— Что же бы было тогда?
— Я чувствую, что я сталъ бы тогда работать, сдлался бы человкомъ.
— Я такъ, напротивъ, думаю, что, имя состояніе, работать удобне — больше есть средствъ къ тому, чтобы найти себ работу.
— Но вдь мое и несчастье-то въ томъ, что теперь, при состояніи-то, меня такъ съумли связать и по рукамъ и по ногамъ, такъ оторвали отъ всего, такъ удалили отъ всякаго труда, что только одна нужда, одна потребность труда ради добыванія денегъ еще и заставитъ ихъ развязать мн руки. Ты слышалъ, какъ матушка твердила объ томъ, что у меня нтъ ни заботъ, ни хлопотъ, то есть, что имнье даетъ шесть, семь тысячъ доходу, слдовательно, лежи на боку и не длай ничего. Разумется, если бы я былъ воспитанъ въ тхъ нравахъ, въ какихъ воспитывались мой отецъ или мой ддъ, я былъ бы счастливйшій человкъ: травилъ бы зайцевъ, бражничалъ, игралъ въ карты и проч., но вдь я учился чему-то, къ чему-то предназначалъ себя,— и что же теперь вышло? Такъ, не человкъ, а бревно какое-то!…
— Однако, ты, вроятно, говорилъ же объ этомъ съ своей матушкой? спросилъ я Николая Сергевича.
— Да, говорилъ, пожалуй… то есть я не въ такихъ, а въ нсколько иныхъ формахъ говорилъ. Но вдь матушка, какъ ты еще по старому знакомству знаешь, женщина крутая, съ характеромъ, женщина, которая держала своего мужа въ рукахъ, и которая, стало быть, все свое стараніе употребила на то, чтобы воспитать меня въ правилахъ, любезныхъ ей. А любезныя-то ей правила состоятъ собственно въ безусловномъ подчиненіи ея вол, въ ея желаніи властвовать надъ человкомъ до того, что онъ длается чмъ-то въ род игрушки, куклы, вещи, вполн принадлежащей другому. И, какъ видишь, со мной, точно также, какъ съ отцемъ, система эта продлана до послднихъ мелочей: отецъ въ послднее время дошелъ до того, что помшался на страх передъ матерью и опрометью бросался прятаться куда-нибудь, лишь только слышалъ ея голосъ, я хотя еще и не прячусь отъ нея, но, увряю тебя, трясусь, какъ въ лихорадк, когда вижу, что она строго смотритъ на меня.
— Баринъ! высунулся въ дверь шаршавый мальчикъ.
— Иду, иду! нетерпливо замахалъ рукою несчастный баринъ.
— Барыня приказали сказать, что он очень сердятся, прибавилъ посланный, и скрылся.
— Ну, прощай. Прости, что надолъ теб своимъ нытьемъ.
Николай Сергевичъ пожалъ мн руку и на цыпочкахъ направился къ двери.
— Только ты, ради самаго Бога, ничего завтра не заводи по поводу этого разговора,— ради Бога! обернувшись, предупредилъ онъ меня, воровски пробираясь въ корридоръ.
Я кивнулъ ему въ знакъ согласія, завернулся поплотне и черезъ нсколько минутъ крпко заснулъ.
На слдующее утро, противъ всякаго ожиданія, я нашелъ Николая Сергевича совершенно спокойнымъ и даже какъ будто довольнымъ. Посл вчерашнихъ слезъ и горькихъ признаній моего друга, я. по правд сказать, долго не могъ понять такого безмятежнаго состоянія.
— Выспались-ли? спросила меня старуха, передавая стаканъ чаю.
— Совершенно.
— А я ужь боялась, признаться, что не выспитесь и посердилась-таки на Николая: надолъ, думаю.
— Какое надолъ! Напротивъ, мы съ большимъ удовольствіемъ припоминали всякую старую дребедень.
— Не знаю, какъ для васъ, но для него, какъ я вижу по его ищу, разговоръ былъ., дйствительно, очень пріятенъ. Вотъ онъ у насъ сегодня какой свжій да веселый проснулся! прибавила она и любовно потрепала сына по щек: супруга, пользуясь удобнымъ случаемъ, вскочила съ мста и быстро напечатлла на жирной щек Николая Сергевича увсистый поцлуй.
Когда мы кончили чай и перешли съ Николаемъ Сергевичемъ въ кабинетъ, онъ быстро схватилъ меня за руку.
— Ахъ. какъ я теб благодаренъ, если бы ты зналъ! съ увлеченіемъ чисто дтскимъ пробормоталъ Николай Сергевичъ.
— За что?
— Ахъ. какъ благодаренъ! какъ благодаренъ!
— Да за что. скажи?
— Ахъ, какъ я освжилъ свою душу вчерашнимъ разговоромъ!
— Что тутъ освженіе души, ты бы вотъ лучше пріобрлъ себ токарный станокъ, да мало-по-малу и пріучился бы къ работ. Вонъ тутъ и мсто ему, указалъ я на свободный уголъ кабинета.
— Тише, тише! не говори такъ громко: тутъ вдь везд уши. остановилъ меня Николай Сергевичъ.— Погоди, мы все это заведемъ мало-по-малу, но нельзя же вдругъ, съ-маху, какъ говоришь ты. Я и тмъ ужъ безмрно доволенъ, что освжилъ вчера душу, что чувствую самъ какую-то необыкновенную легкость…. вотъ тутъ.
Онъ указалъ на сердце.
— Такъ вотъ, водъ вліяніемъ освженія. та и принимайся за работу.
— Нтъ, пожалуйста, та меня не принуждай, не торопи теперь:— погоди, все будетъ со временемъ. А теперь погоди, погоди…
И сколько я ни старался убдить моего друга воспользоваться своимъ, какъ онъ говорилъ, ‘оживленіемъ’ постоянно, во вс три дня. я слышалъ лишь лаконическое: ‘погоди, придетъ время’ или подобныя этой отрывочная фраза. Я ухалъ изъ Горбылева на четвертый день, общаясь навстить Николая Сергича какъ только возможно скоро. Но общанію моему не суждено было исполняться: черезъ дв, три недли посл моего отъзда Николая Сергича разбилъ параличъ, а еще черезъ недлю онъ умеръ: ‘все объ какомъ-то токарномъ станк толковалъ въ бреду, передъ кончиной,’ писала мн неутшная мать.
Такъ и отошелъ въ вчность этотъ сыръ, катавшійся въ масл. тихо, незамтно, на тридцать-первомъ году отъ рожденія, что, разумется, печальне всего.
Да, тяжело умирать вообще: но каково умирать въ тридцать съ небольшимъ лтъ, да еще сознавая всю пустоту этихъ тридцати лтъ?!…