КАКЪ Я ПРОЗРЛЪ.
КАКЪ Я ПРОЗРЛЪ.
(Изъ воспоминаній ех-адвоката).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Как он прозрел, Яковлев Н., Год: 1878
Время на прочтение: 58 минут(ы)
…Я торжествовалъ и мое торжество было совершенно законно. Я воображалъ себя не послдней спицей въ колесниц Сонногородскаго правосудія и имлъ на то самыя прочныя основанія. Слава обо мн, какъ опытномъ и притомъ даже честномъ адвокат, гремла по всмъ градамъ и весямъ Сонногородской губерніи. Кліенты осаждали меня толпами и даже иногда поздно ночью ломились ко мн въ двери, оскорбленные людской неправдой. Синіе листы, большіе синіе листы съ неровными краями, испещренные словами ‘а буде ежели’, ‘свято и нерушимо’, узенькія полоски бумаги, являвшія, что тогда-то такой то повиненъ такому-то столько то, наполняли ящики моего письменнаго стола, сверху совсмъ загроможденнаго бумагами. Я отводилъ, апеллировалъ, кассировалъ, защищалъ, обвинялъ, однимъ словомъ, совершалъ все, что требовалось отъ меня для водворенія счастія на земл… Мстные адвокаты злобствовали и скрежетали зубами, ибо къ нимъ не шелъ никто изъ жаждущихъ отыскать свои права, и я могъ наслаждаться всми выгодами положенія монополиста…
Торжество было полное, результаты моей дятельности очевидны, осязаемы. Я разливалъ благодянія кругомъ себя. Кліенты мои ликовали, проливали слезы умиленія и благодарили небо, ниспославшее имъ такого благодтеля. Благодарность ихъ ко мн доходила до того, что (я наврное знаю это) одна вдова предпринимала путешествіе въ монастырь за 18 верстъ отъ города съ единственной цлью вынуть за мое здравіе просфору… Да одна ли она!
Почетъ и уваженіе окружали меня, возрастая съ каждымъ днемъ, а вмст съ тмъ возрастало и вознагражденіе, получаемое мной за веденіе длъ, по такс, для присяжныхъ повренныхъ установленной.
Въ свою очередь, я тоже ликовалъ, но вовсе не потому, что мои доходы увеличивались. Нтъ, я торжествовалъ, потому что былъ глубоко убжденъ въ томъ, что, служа Сонногородскому правосудію, я служу правосудію вообще и всей своей дятельностью какъ нельзя боле способствую торжественному шествію впередъ той колесницы, на которой возсдаетъ слпая неумытная богиня со своими никого не обмривающими всами и мечемъ, карающимъ только неправду.
Да, причина моего торжества заключалась вовсе не въ томъ, что я получалъ полную возможность обставлять цвтами лстницы моей квартиры, заводить рысаковъ, бить зеркала и стекла въ трактирахъ, немедленно и щедро расплачиваясь за все это чистоганомъ. У меня нетолько не было такихъ артистическихъ наклонностей, но мн становилось даже больно, когда въ публик начало укореняться мнніе, что подобныя доблести составляютъ необходимую принадлежность хорошаго адвоката, что он мрило адвокатскихъ способностей. Вслдствіе всего этого, меня сначала обгали. Наученные опытомъ Сонногородцы, видя, что я живу смирно, недоумвали, какой я адвокатъ, и полагали, что я ничего не знаю. Но я все-таки продолжалъ вести спартанскій образъ жизни, считалъ себя обязаннымъ вести его для того, чтобы доказать, что можно быть хорошимъ адвокатомъ, неизломавши ни одного стакана въ трактир — и доказалъ…
Я бился не изъ-за денегъ, у меня не было даже желанія скопить что-нибудь и потомъ оставить адвокатуру. Напротивъ, я всю жизнь хотлъ быть адвокатомъ и вотъ почему. Несмотря ни то, что я былъ адвокатъ, я все таки былъ вмст съ тмъ идеалистъ. Я какъ-то умлъ сочетать и полученіе вознагражденія по такс и идеальныя стремленія. Я торжествовалъ, потому что, по моему мннію, я служилъ правд и наглядно доказывалъ ту совсмъ забытую истину, что адвокатъ и жуликъ вовсе ни синонимы. Дйствительно, жульничества въ моей дятельности немогли отыскать, несмотря на вс свои старанія, даже самые заклятые враги мои, Сонногородскіе адвокаты. Ни одинъ изъ нихъ нетолько не могъ сказать, чтобы я продалъ кого-либо изъ своихъ кліентовъ, но не смлъ даже заикнуться и о томъ, что бы я, воспользовавшись невденіемъ доврителя, получилъ лишній рубль сверхъ того, что мн слдовало по такс.
Я всей душой былъ преданъ правд и стремился водворить ее на земл. Водворить же ее, по моему мннію, было очень легко. Правда представлялась мн не въ вид какихъ-нибудь новоявленныхъ истинъ, для которыхъ надо было ломать старое и очищать такимъ образомъ мсто. Синіе листы, явленные у нотаріуса и записанные въ реестр подъ такими-то NoNo, а также многоразличные, нигд не явленные документы — скрижали, на которыхъ начертывалась правда. Осуществлять то, что было написано въ этихъ листахъ и разсчитываться за это по такс — вотъ что было нужно для водворенія правды на земл. Я былъ такъ глубоко въ этомъ убжденъ, что не спалъ ночи, размышляя надъ синими листами, даже помышленіемъ я никогда не ршался нарушить таксу.
Въ чемъ состояла правда — было видно изъ синяго листа съ перваго взгляда. Надо было только осуществить. Трудность для этого представлялась только въ начал моей практики и заключалась въ томъ, что содержаніе синихъ листовъ было до нельзя разнообразно. Сегодня скрижаль гласила одно, завтра другое. Для того, чтобы осуществить, надо было доказать справедливость того и другого. Это было не легко, но только сначала. Потомъ трудность совершенно исчезла, и я дошелъ въ умніи доказывать до полной виртуозности. Часто въ одномъ и томъ же засданіи у меня оказывались два совершенно противорчивые листа. Я нисколько не унывалъ. Бралъ одинъ листъ и начиналъ восхвалять, напримръ, тхъ, кто, снимая съ вола шкуру, помнитъ, что больше одной драть не полагается. Рчь моя приводила всхъ въ восторгъ, залъ потрясали рукоплесканія, предсдатель звонилъ… Волненіе публики, вызванное моей рчью, затихало. Судъ изрекалъ, что я правъ. Переходили къ слушанію другого дла, Прежній листъ откладывался, я бралъ новый, начиналъ и… Я самъ себ дивился, но рчь была еще блистательне. Т, кто къ дламъ о сдираніи шкуръ, находили возможнымъ припутывать ариметику, втаптывались въ грязь. Необыкновенное знаніе, иронія такъ и блистали. Истина торжествовала. Стны суда грозили рухнуть отъ грома рукоплесканій, звонокъ предсдателя не помогалъ… приходилось очищать залъ.
Единственное препятствіе было побждено, и я сдлался настоящимъ насадителемъ правды. Дло пошло какъ по маслу. Стоило только взглянуть въ синій листъ, осуществить — и правда сіяла. Въ интересахъ послдней мудрствовать лукаво не полагалось, ибо тогда легко было вдаться въ обстоятельства, къ длу неотносящіяся. Синій листъ и больше ничего! Ни взадъ, ни впередъ смотрть было не нужно. Да и къ чему… Какое дло мн: было до того, какъ образовался этотъ листъ, что за человкъ мой кліентъ, и что онъ сдлаетъ съ той неустойкой, которую я взыщу ему. Все это ко мн не относилось. Я долженъ былъ только взыскать, не касаясь обстоятельствъ постороннихъ и не смотря ни на какихъ лицъ.
Итакъ, я ежечасно, ежеминутно насаждалъ на земл правду, а мои кліенты благоденствовали и спали спокойно, поручивъ мн свои дла.— ‘Этого, небось, за 100 руб не купишь! Нтъ, братъ, этотъ срока не проглядитъ!’ — ‘Теперь ты о дл не горюй. Все равно, что выиграно, коли онъ взялъ!’ Такіе возгласы слышались обо мн отовсюду.
Что мн еще было нужно! Мн завидовали не одни адвокаты. О нихъ нечего и говорить, ибо совершенно понятно, до чего они бсновались, вида, какъ мои доходы возрастаютъ и возрастаютъ. Глядя на мою дятельность, умилялись вс, кто также какъ и я, обладали похвальной наклонностью послужить правд. Я живо помню, какъ одинъ изъ этихъ людей рисовалъ то, что ждетъ меня впереди, и онъ не ошибался. Дйствительно, меня ждала слава на всю Сонногородскую Губернію, а, можетъ быть, и дальше, слава человка, который не пожалетъ живота для своихъ кліентовъ, слава человка, котораго нельзя купить, хотя бы противная сторона прибавила 2 красненькихъ сверхъ того, что слдовало отъ доврителя по такс.
Упоенный торжествомъ, я думалъ всю жизнь трудиться на избранномъ поприщ, но вдругъ…
Какъ хорошо а помню этотъ день! Предо мной совершенно неожиданно предсталъ тотъ, кого я уже началъ забывать. Это былъ одинъ мой старый пріятель. (Мы учились съ нимъ вмст, и тогда еще онъ казался мн какимъ-то особеннымъ). Попалъ онъ въ Сонногородскъ проздомъ, просидлъ у меня нсколько часовъ, только нсколько часовъ, въ продолженіе которыхъ, пожалуй, ничего почти и не сказалъ, но мое торжество было омрачено. Отчасти я самъ былъ виновникомъ этого омраченія. Я не утерплъ, и передъ нимъ, даже передъ нимъ, явилъ признаки своего ликованія, начавъ распространяться о своихъ подвигахъ. Впрочемъ, думаю, и не начни я, онъ самъ бы узналъ, что я ликую. Какъ теперь помню, я тогда былвоплощенное ликованіе. Даже лицо у меня было какое то особенное. Оно такъ и сіяло.
Онъ молча слушалъ разсказъ о моихъ подвигахъ, но слушалъ такъ, какъ слушаютъ ребенка, который разсказываетъ объ игрушкахъ, только что подаренныхъ папой. На губахъ моего друга такъ и застыла улыбка, которою онъ ясно говорилъ, что ребенку тшиться ничмъ не возбраняется. Увлеченный своимъ ликованіемъ, я не вдругъ замтилъ такое отношеніе моего друга къ моему разсказу, но, признаюсь, какъ только мн сталъ ясенъ смыслъ его улыбки, я точно онмлъ. Хотя тогда я ужь давно практиковалъ, а потому долженъ былъ бы, кажется, привыкнуть ко всякому отношенію къ своимъ рчамъ, но тутъ я замолчалъ… Мой другъ всегда былъ для меня тмъ, чего не понимаешь какъ слдуетъ, надъ чмъ иногда (только, впрочемъ, за глаза) непрочь и подтрунить, но чего, вмст съ тмъ, какъ-то боишься.
Я сконфузился и замолчалъ, а онъ сидлъ и ждалъ, что вотъ-вотъ я опять начну. Мн показалось даже, что онъ удивленно взглянулъ на меня, когда я замолчалъ.
Нсколько секундъ мы безмолвствовали.
— Торжествуешь? спросилъ онъ наконецъ, вида, что я молчу, и по прежнему улыбнулся.
— Самъ посуди! произнесъ я, но больше говорить уже не могъ. Я чувствовалъ, что глаза мои разбгаются и не смотрятъ прямо. Улыбка моего друга стсняла меня.
— Я, братъ, давно разсудилъ, сказалъ онъ.— И теб бы, кажется, разсудить-то не мшало.
— Ты, кажется, смшиваешь меня съ прочими адвокатами, но я, другъ, кляузами не занимаюсь…
Онъ какъ-то очень не хорошо захохоталъ и у меня опять прилипъ языкъ.
— А ты что же, добро длаешь? спросилъ онъ.
— Я… конечно…
— И всегда знаешь, что добро длаешь?
— Всегда.
— Гм, протянулъ онъ.— Приглядись.
— Не понимаю.
— Конечно, гд понять, если не хочешь…
— Да къ чему приглядываться-то? недоумвалъ я.
— Къ чему? Ко всему. Къ людямъ, для которыхъ добро длаешь, къ тому, что изъ этого добра выходитъ, ну, словомъ, ко всему… Коли умъ и честь есть — увидишь.
Онъ замолчалъ. Я пробовалъ было, когда робость съ меня сошла, вступить съ нимъ въ трактатъ, но онъ не пожелалъ.
Только между нами всего и было. Я проводилъ его на желзную дорогу. Передъ отъздомъ онъ высунулся изъ окна вагона, протянулъ мн руку и, улыбаясь такъ же, какъ во время разговора со мной, нсколько секундъ смотрлъ на меня.
Поздъ ушелъ. Я остался одинъ на платформ. Въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ я прицпилъ себ на фракъ блый значекъ, я задумался.
Можетъ быть, въ томъ, что мой другъ такъ говорилъ со мной, и была причина того, что я вдругъ какъ-то пересталъ ликовать. Пустись онъ разсуждать, доказывать и т. д., кто знаетъ, можетъ быть, я бы по прежнему торжествовалъ. Вдь я былъ адвокатъ и, по всей вроятности, подыскалъ бы какія-нибудь возраженія… Но въ разсужденія онъ не пустился. Точно для него въ моей дятельности все было до того ясно, что и разсуждать объ этомъ не стоило. Это-то и сразило меня.— Приглядись! Да, это было ужасное слово, отъ котораго я не могъ отдлаться. Оно, да обидный презрительный смхъ перевернули во мн все. Въ самомъ дл, нетолько я былъ убжденъ, но и другіе увряли меня въ томъ, что я служу правд, а онъ, мой другъ, захохоталъ и притомъ такъ, что во мн явилось сомнніе… Да, чуть ли онъ не подозрваетъ меня въ томъ, что я сфальшилъ, что все, передъ чмъ мы когда-то преклонялись, забыто… Онъ даже ни о чемъ почти не говорилъ со мной, несмотря на то, что я нсколько разъ старался начать разговоръ… Онъ только смотрлъ на меня, да улыбался…
Надо было идти домой писать какую-то жалобу, а я, вмсто того, пошелъ бродить около вокзала.
Отъ сонногородской желзной дороги вела втвь въ пристани. Работа кипла. Грязные, оборванные, съ испитыми лицами работники стояли по колно въ вязкой, жидкой грязи и рыли землю. Тачки, наваленныя землей, сновали повсюду. Надсмотрщики, съ палками въ рукахъ, кричали на рабочихъ, укоряя ихъ въ лности.
Недалеко, въ сторон отъ работъ, виднлись какія-то конуры, вырытыя въ земл и покрытыя досками, на которыхъ кое-какъ была набросана земля. Я подошелъ ближе и долженъ былъ тотчасъ же зажать носъ. Непреодолимый смрадъ и вонь неслись изъ этихъ конуръ. Внутри ихъ грязь, плсень. На земляномъ полу, подъ нарами, стояли лужи. Дождь, очевидно, протекалъ черезъ крышу. Въ одной конур двое рабочихъ лежали на нарахъ и по временемъ громко стонали. Ихъ трясла лихорадка.
Въ нкоторыхъ мстахъ работы уже кончились и землекопы приготовлялись ужинать. Въ огромномъ, до нельзя грязномъ котл, вмазанномъ въ печку, кипла какая-то бурда. Рабочіе черпали изъ котла и разносили бурду по конурамъ, въ грязныхъ деревянныхъ посудинахъ. Своимъ отвратительнымъ мутнымъ цвтомъ, жидкая бурда напоминала помои, и единственно чмъ отличалась отъ нихъ — это срыми червями, въ изобиліи плававшими по ея поверхности. Сходство бурды съ помоями еще боле увеличивалось тмъ, что ее разливали въ такія грязныя посудины, что невозможно, кажется, было и думать о томъ, что она предназначается въ сндь. Посудины, какъ видно, никогда не мылись и пристававшая къ нимъ ежедневно бурда, засыхая слоями, образовала грязную толстую оболочку.
Вмст съ бурдой разносился хлбъ, но, впрочемъ, это былъ на столько же хлбъ, насколько бурда походила на кашу. Онъ заплсневлъ, позеленлъ и былъ ужасно твердъ.
— Ахъ, мошенники, подумалъ я:— что надъ народомъ длаютъ! Мн захотлось узнать имя строителя этого участка, но только что я собирался подойти съ этою цлью къ кучк рабочихъ, какъ сзади меня раздался знакомый голосъ.
Мой кліентъ Кузницынъ привтствовалъ меня.
— Посмотрть? освдомился онъ.— Дло хорошее, полюбопытствуйте.
Оказалось, что заправлялъ этими работами никто иной, какъ тотъ же Кузницынъ.
— Мое, мое дло, докладывалъ онъ, весело ухмыляясь.— Вдь я ужь давно по этой части… Только прежде отъ другихъ работалъ. А вотъ какъ вы мн взыскали съ Пантелеева деньги, повелъ отъ себя… Вамъ говорю спасибо.
Я молчалъ.
— Съ народомъ ничего не подлаешь, стовалъ Кузницынъ.— Народъ избалованъ. Такой сталъ мошенникъ народъ, что не приведи Богъ. Видите, сколько ихъ у меня осталось (онъ указалъ на работниковъ), а нанялъ больше трехсотъ… Третьей части теперь нтъ, разбжались, а работа спшная. Непремнно думаю къ мировому, надо показать примръ.
Я полюбопытствовалъ, отчего землекопы разбжались.
— Такъ, ни отъ чего, развелъ руками Кузницынъ.— Просто, народъ мошенникъ. Работой, говорятъ, морю, пищей не довольны… А что дома дятъ, вы бы посмотрли… Работой морю!.. Посудите сами, ну, стану я имъ за то деньги платить, чтобы они на боку лежали.
Подошелъ надсмотрщикъ. Кузницынъ поговорилъ съ нимъ о чемъ-то и потомъ опять обратился ко мн.
— Мироваго не миновать… Проучить ихъ, разбойниковъ, надо хорошенько. Ужь я ни къ кому, какъ къ вамъ съ этимъ дломъ. У меня контракты, вытребовать ихъ изъ жительства и заставить работать.
Онъ еще нсколько времени поговорилъ и потомъ ушелъ куда-то. Я отправился по направленію къ городу. Бурда, которой угощали рабочихъ, не выходила у меня изъ головы.
Посл мн еще многое пришлось узнать о подвигахъ Кузницына. Рабочимъ денегъ онъ не платилъ почти вовсе, или обсчитывалъ ихъ самымъ невроятнымъ образомъ. Около его конторы сидли цлыя толпы народа, дожидаясь разсчета и всячески ругая моего кліента. Но этому народу приходилось дожидаться долго, а иногда и вовсе ничего не дождаться. По сотнямъ Кузницынъ назанималъ въ Сонногородск огромныя суммы и потомъ, кончивъ кое-какъ работы, тайкомъ скрылся куда-то.
А я-то какъ для него старался! Мн казалось, что его такъ обижаетъ Пантелеевъ. Кузницынъ былъ тогда, положимъ, правъ, но что же, въ конц-концовъ, вышло изъ моихъ стараній?..
Сильно стемнло. При възд въ городъ, у кабаковъ горли фонари. На улиц было тихо, пусто, темно. Гд-то изрдка лаяла собака, да издали доносились протяжные звуки гармоніи. Кто-то, подъ аккомпанементъ ея, необыковенно сильно пуская въ носъ и страшно коверкая слова, докладывалъ, что
Въ Петербург родилася,
Въ Новгород росла,
Во Москву переселилась,
А, мн кажется, тюрьма.
Я подходилъ къ кабаку, который мн былъ обязанъ своимъ существованіемъ. Хозяину его, Карнаухову, грозило очень непріятное возмездіе за нкоторыя его дла, но я, тронутый мольбами кабатчика, приложилъ все свое стараніе. Карнауховъ былъ спасенъ, и посл этого такъ ревностно занялся своимъ дломъ, что воздвигъ еще два новыхъ заведенія.
Я поровнялся съ кабакомъ. Въ этотъ самый моментъ дверь его распахнулась такъ быстро, что ударилась о что-то. Стекла зазвенли и посыпались на крылечко. Въ дверяхъ на мгновеніе показались дв фигуры, между которыми шло единоборство. То сей, то оный на бокъ гнулся… но вотъ одна фигура вдругъ отдлилась отъ другой, щукой скатилась съ крылечка и грохнулась на землю. Судя по полету, фигур этой должно быть дали здороваго тумака въ шею.
— Караулъ, караулъ! пронеслось въ воздух.
Но побдитель, оставшійся на крылечк заведенія, не обратилъ особеннаго вниманія на крики своего врага и съ бранью принялся разсматривать поврежденіе, причиненное двери. При свт фонаря, висвшаго у кабака, мн легко было признать въ побдител своего кліента, Карнаухова.
— Я къ мировому пойду, грозилъ вытолкнутый, оправившись отъ пораженія.— Лучше добромъ отдай.
— Проваливай, отвтилъ Карнауховъ.
Вслдъ затмъ, онъ ушелъ въ кабакъ. Другой человкъ остался передъ крыльцемъ и, очевидно, придумывалъ, что ему надо предпринять.
Черезъ нсколько домовъ, за воротами стояли два обывателя. Когда я поровнялся съ ними, громкое ‘караулъ!’ опять раздалось сзади меня. Около кабака, значитъ, дло не кончилось.
— Все тамъ кричатъ, разсуждалъ одинъ обыватель.— Такое у этого Карнаухова озорство каждый день, что не приведи Богъ. Вчера десять рублей у одного вытащили, охмллъ — и вытащили, а самого на улицу.
— Поди, самъ сидлецъ, догадывался другой.
— Кром его некому. Одно слово, дневной грабежъ… Того и гляди, убьютъ кого нибудь.
— Какъ онъ не боится!
— Что ему бояться! Ужь разъ судился, правъ вышелъ. Ему все ни по чемъ… Найму, говоритъ, адвоката…
Мн вдругъ стало страшно неловко: я почему-то вообразивъ, что мщанинъ скажетъ, какого именно адвоката найметъ Карнауховъ. Я зашагалъ скоре.
Вотъ я въ самомъ центр города. Тоже тихо. Изрдка кое-гд горятъ необыкновенно тусклые фонари. Народа на улицахъ нтъ, только извозчики стоятъ на перекресткахъ. Въ обывательскихъ домахъ, по большей части, темно… Освщенныя окна клуба привлекли мое вниманіе. Домой все еще не хотлось, скучно… зайти разв? Черезъ нсколько секундъ, я уже былъ въ зал, установленномъ зелеными столами. Сонногородцы отдыхали за картами отъ дневныхъ трудовъ и весело привтствовали меня. Я былъ рдкій гость въ клуб.
Мой кліентъ, Налетовъ, оказался тутъ же и тоже съ радостью встртилъ меня. Впрочемъ, онъ всегда былъ радъ меня видть. Онъ былъ такъ благодаренъ мн за то, что я помогъ ему получить наслдство, на которое онъ уже махнулъ рукой, потому что получить его было трудно. А получить наслдственныя имнія не мшало. Собственныя, конечно, тоже не благопріобртенныя, не удерживались въ рукахъ и понемногу переходили къ тмъ, кого предки Налетова, вроятно, не разъ чистили по зубамъ. Получивъ наслдство, Налетовъ могъ продолжать прежній образъ жизни, т. е. отходить отъ карточнаго стола только для того, чтобы отправиться въ театръ, или на пикникъ съ актрисами.
Налетовъ схватилъ меня подъ руку, и мы пошли по заламъ. Всегда беззаботный, веселый, на этотъ разъ онъ былъ что-то очень задумчивъ. Оказалось, что подписка на подарокъ актрис Зарнициной шла не совсмъ успшно. Это не могло не печалить Налетова, который хотлъ устроить овацію Зарнициной въ пику одному важному сонногородцу, поднесшему подарокъ другой актрис, Ланитиной. Зарницина и Ланитина разодрали Сонногородскъ на дв партіи, изъ которыхъ каждая хотла превзойти другую.
Налетовъ вынулъ изъ кармана листъ и предложилъ мн его для подписки, но я отказался.
— Ну, вамъ простительно, вы не ходите въ театръ, а другіе… посмотрите!
При этомъ онъ съ негодованіемъ ткнулъ въ листъ. Подписано было, по мннію Налетова, не много. Только одинъ онъ выдлялся своей щедростью.
— Обойдемся и такъ, замтилъ онъ многозначительно и спряталъ листъ.
Спустя немного, мы сидли на диванчик. Съ нами былъ еще удивительно добродушный съ виду старичекъ Перфильевъ. Съ нимъ познакомилъ меня тутъ же въ клуб Налетовъ. Перфильевъ, по его собственнымъ словамъ, сгоралъ желаніемъ познакомиться съ мной, ибо отъ всхъ слышалъ о моихъ подвигахъ и, какъ оказалось, испыталъ мои доблести даже на своей шкур.
— Какъ же! давно имю удовольствіе слышать о васъ, объяснялъ Перфильевъ, привтливо глядя на меня.— Даже, можно сказать, знаю васъ.
И онъ, при послднихъ словахъ, мотнулъ головой. Я освдомился, какъ онъ меня знаетъ.
— А по длу то Обиралова, воскликнулъ старичекъ.— Помилуйте, вдь съ меня вы тогда взыскали!..
Я припомнилъ, что, дйствительно, такое дло у меня было.
— Съ меня, съ меня, заговорилъ опять Перфильевъ.— Обидли только вы меня тогда, вдругъ прибавилъ онъ, перемняя тонъ и какъ-то склоняя на бокъ свою голову.
Я высказалъ удивленіе.
— Васъ я не виню, вы тутъ не при чемъ, успокоивалъ меня старичекъ.— Вексель-то былъ вдь вдвойн написанъ, прибавилъ онъ тише.— Взялъ я у Обиралова всего тысячу, а написали дв. Понадялся я на него, а онъ вс взыскалъ, да еще съ процентами.
Налетовъ заступился за меня.
— Николай Павловичъ почему же это знаетъ? сказалъ онъ.
— Конечно, живо согласился Перфильевъ.— Они почему знали! Имъ принесли вексель, написано дв тысячи. Ихъ дло только взыскать.
— А. однако, каналья этотъ Обираловъ замтилъ Налетовъ.
— Такой подлецъ, что не приведи Богъ, загорячился Перфильевъ.— Мерзавецъ! Отца роднаго продастъ.
— На него не вы одни жалуетесь.
— То же вотъ, что со мной, и съ Григорьевымъ сдлалъ. Вы же взыскивали, обратился ко мн старичекъ.— Помните, полторы тысячи?
Я принужденъ былъ молча выслушивать очень нелестные отзывы о моемъ кліент, при чемъ оказывалось, что во всхъ его длахъ я непремнно участвовалъ въ качеств адвоката. Но за это меня нетолько не обвиняли, а изъ словъ Перфильева было видно, что меня уважаютъ какъ нельзя больше.
— Вы вдь этого не знаете, длъ-то Обиралова, объяснялъ старичекъ.— Такъ васъ уважаютъ, такъ вами всми дорожатъ… Дай Богъ намъ такихъ людей, какъ вы, побольше.
И онъ до того умилился при этомъ, что трясъ мою руку.
Подошелъ землевладлецъ Свистулькинъ.
— О чемъ, господа, бесдуете? освдомился онъ.
— А вотъ объ Обиралов разговаривали, объ его мошенничествахъ, объяснилъ Перфильевъ.
— Грабитель! немедленно согласился и Свистулькинъ.
— Ему бы только на большую дорогу. На себ испыталъ, загорячился Перфильевъ.
Свистулькинъ даже вздохнулъ.
— Да разв вы одни на него жалуетесь, сказалъ онъ опускаясь на диванъ.— Недавно, вотъ онъ старуху Канюкину обдлалъ. Заплатила она ему, при мн заплатила, а вексель, по своей глупости, не взяла. Снова взыскалъ.
Я вдругъ сталъ бояться, чтобы Свистулькинъ не сталъ припоминать, кто былъ адвокатомъ Обиралова по длу его съ Канюкиной, но припоминать это Свистулькинъ не сталъ, и я успокоился. Однако, на голову моего кліента снова посыпались всякія обвиненія. Вс негодовали на его подлости. Негодованіе было неожиданно прервано появленіемъ самого Обиралова, который, незамтно подкравшись сзади, схватилъ вставшаго съ дивана Свистулькина за руки.
Вс, за исключеніемъ, впрочемъ, Перфильева, точно обрадовались появленію Обиралова, и начали трясти его руку. Перфильевъ раскланялся довольно холодно, но все таки раскланялся.
Черезъ нсколько секундъ, Свистулькинъ уже стоялъ съ Обираловымъ у буфета и, отмривая самую малую часть своего мезинца, торжественно объявлялъ, что даже на такую величину Обираловъ не долженъ врить какому-то Порхачеву, потому что съ такими людьми, какъ Порхачевъ, длъ имть нельзя.
— Разв сыграемъ на билліард партійку? пригласилъ Свистулькинъ своего собесдника посл того, какъ Порхачевъ былъ ошельмованъ. Обираловъ согласился. Свистулькинъ выпилъ рюмку водки и, необыкновенно дружелюбно обхвативъ станъ Обиралова, удалился съ нимъ въ билліардную.
Перфильевъ посмотрлъ имъ вслдъ.
— И самъ-то не лучше Обиралова, кивнулъ онъ головой по направленію удалявшемуся Свистулькину.— Ахъ, люди, люди!
Налетовъ, молча сидвшій на диванчик и задумчиво гладившій себ колно, вдругъ почему-то предложилъ выпить шампанскаго, но я на отрзъ отказался. Какъ Налетовъ ни упрашивалъ, я все-таки не согласился.
Подошелъ еще какой-то сонногородецъ и у Налетова поднялся съ нимъ ужасно жаркій разговоръ о подписк на подарокъ Зарнициной. Они нсколько времени перебирали разныя фамиліи и высчитывали по пальцамъ членовъ своей партіи. Потомъ оба побжали, должно быть, агитировать.
Я остался съ Перфильевымъ.
— Хорошій человкъ Павелъ Николаевичъ, началъ онъ на этотъ разъ о Налетов.— Только не хозяинъ. Не надолго ему хватитъ того имнія, что вы отыскали.
Я ничего не сказалъ.
— Помилуйте, продолжалъ Перфильевъ какъ-то таинственно, взявши меня за пуговицу сюртука.— Вчера больше двухъ тысячъ здсь проигралъ. Нехорошо, очень нехорошо.
— Неужели дв тысячи?
— Дв. Я одинъ взялъ съ него семьсотъ. Другіе, пожалуй, по стольку же… Очень горячится. Опять эти подписки, подарки, вдь постоянно почти что онъ одинъ отдувается… Ужь лску-то въ новомъ имніи немного осталось и въ карман ничего.
Вернулся я домой поздно, но заснуть долго не могъ… Въ конечномъ результат моей дятельности фигурировали передо мной Карнауховъ, нагоняющій страху на весь околодокъ, Обираловъ, дерущій по нсколько шкуръ съ каждаго и притомъ непремнно при помощи моей, Кузницынъ, душегубствующій, надъ землекопами и строющій такую дорогу, по которой, можетъ быть, мн же придется сломать голову и прекратить доблестное служеніе правд…
Наконецъ, я заснулъ, но и во сн мн лезла въ голову всякая пакость. Мн снилось, будто Карнауховъ вознамрился открыть домъ терпимости — и открылъ. Предпріятіе это было задумано въ обширныхъ размрахъ и при немъ былъ особый, юрисконсультъ. На это мсто попалъ я, хотя вс сонногородскіе адвокаты всми мрами хотли отбить его у меня. На моей обязанности лежало нетолько обязанность защищать Карнаухова и его клевретовъ отъ обвиненій въ очищеніи кармановъ пьяныхъ постителей, но и разныя заботы о пріисканіи средствъ къ процвтанію заведенія. Благодаря моей ревности, заведеніе дйствительно цвло… Я не корыстовался ни одной копйкой антрепренера и получалъ вознагражденія за труды, строго примняясь къ такс, хотя могъ бы взять больше. Вслдствіе этого, почетъ и уваженіе окружали меня. Мн снилось, что даже не разъ я былъ предметомъ овацій…
Я нсколько дней не могъ успокоиться.
Сонногородцы даже не дерзали сравнивать меня съ другими мстными адвокатами. Во-первыхъ, я былъ человкъ съ твердыми убжденіями и притомъ самаго крайняго направленія. Послднее заключеніе сонногородцы длали изъ того, что я не играю въ клуб, не держу рысаковъ и изъ другихъ столь же непрочныхъ данныхъ. Потомъ я былъ насадитель правды, а остальные адвокаты… О, они о правд никогда не думали, будучи исключительно заняты мыслью о вознагражденіи. Однимъ словомъ, я на столько отличался въ глазахъ сонногородцевъ отъ своихъ сотоварищей, что одна барыня, въ разговор со мной, закатывала глаза и томно восклицала: ‘Ахъ, вы не отъ міра сего!’ Другіе же обыватели называли меня идеалистомъ, причемъ я сильно подозрваю, что слово идеалистъ должно было служитъ вроломнымъ выраженіемъ другого понятія. Превознося меня за мою приверженность къ такс, для присяжныхъ повренныхъ установленной, сонногородцы изъ этого выводили, что въ голов у меня чего-нибудь да недостаетъ.
Я самъ глубоко врилъ въ то, что сонногородскимъ адвокатамъ до меня, какъ до звзды небесной далеко, и что различіе это состоитъ въ томъ, что я служу правд, а они…
Теперь я думалъ иначе… Ну какая разница между мной и хотя бы адвокатомъ изъ военныхъ писарей, Птичкинымъ? Прежде всего, мы различались тмъ, что я строго придерживался таксы, Птичкинъ же всегда наровилъ ее нарушить. Устроивши какое-нибудь дльце, Обираловъ, если онъ имлъ меня своимъ помощникомъ и покровителемъ, уносилъ вс содранныя шкуры къ себ, а мн выдлялъ лишь какой-нибудь небольшой клокъ. Отъ Птичкина же нельзя было такъ дешево отдлаться и Обираловъ долженъ былъ съ бранью выдлятъ своему помощнику, по крайней мр, одну цлую шкуру. Въ этомъ было между мной я Птичкинымъ различіе, но различіе это, какъ мн казалось, имло существенное значеніе разв для Обиралова. А существенное сходство у меня съ Птичкинымъ было и состояло въ томъ, что оба мы насаждали одну и ту же правду, т. е. начертанную на синихъ листахъ, и стояли за однихъ и тхъ же: Кузницына, Обиралова, которые процвтали, благодаря намъ. Впрочемъ, кому они были больше обязаны своимъ процвтаніемъ, мн или Птичкину? Думаю, скоре всего мн, потому что Птичкинъ нетолько, какъ уже сказано, не хотлъ довольствоваться клокомъ изъ добычи въ вознагражденіе за свое содйствіе, но въ своихъ стремленіяхъ нарушить таксу доходилъ иногда до того, что вс шкуры оставлялъ у себя, а Обиралову выдавалъ только клокъ. У меня этого никогда не случалось и за это, какъ я понялъ, Кузницынъ и Обираловъ уважали меня. Положимъ, ужиливая у Обиралова его добычу, Птичкинъ вовсе не имлъ въ виду посредствомъ ея облагодтельствовать родъ человческій, а наоборотъ, о томъ только и мечталъ, какъ бы ему заступить мсто своего кліента… Но, во-первыхъ, когда бы еще это было, а во-вторыхъ, какъ бы еще съумлъ Птичкинъ идти по слдамъ Обиралова? Настоящимъ своимъ процвтаніемъ Обираловъ и tutti quanti — это не подлежало никакому сомннію — были обязаны мн.
Однимъ словомъ, бились мы за одно. Но вотъ опять разница. Птичкинъ, посл засданія, сидя въ трактир съ Обираловымъ, съ завистью глядлъ на его золотую съ брилліантами цпочку и дорогіе перстни. Въ это время онъ предавался размышленіямъ о томъ (только о томъ), скоро ли онъ наживетъ капиталъ и будетъ въ состояніи пойти по слдамъ Обиралова.
Я же нетолько не мечталъ объ этомъ, но, выйдя изъ суда, часто сейчасъ же вступалъ въ слдующій разговоръ съ какимъ нибудь пріятелемъ.
— Усталъ, говорилъ я, потягиваясь.
— Все по дламъ? замчалъ пріятель.
— Да. Обиралову взыскивалъ по векселямъ.
На нсколько секундъ замолчали.
— А, однако, мошенникъ этотъ Обираловъ, говорилъ задумчиво мой пріятель.— Съ нищаго суму сниметъ. Обдалъ я у него въ воскресенье. Посмотрите, какое серебро. Наврное, кого нибудь ограбилъ.
— Хвалить нечего, соглашался я, и черезъ нсколько времени прибавлялъ.— Да, еслибы вс люди походили сколько-нибудь на Обиралова — бда!
Я это говорилъ, а въ тоже время думалъ, какъ бы поскоре получить исполнительный листъ и взыскать Обиралову все сполна. При этомъ я отлично зналъ, что, какъ только Обираловъ получитъ взысканныя мною деньги, онъ тотчасъ же пуститъ ихъ въ оборотъ и, при помощи ихъ, совершитъ нсколько самыхъ отчаянныхъ грабежей…
Выходило, что у меня было убжденіе, стремленіе, но… Убжденія были сами по себ, а адвокатскія дла сами по себ. Убжденіями я руководствовался во всемъ прочемъ, для руководства же въ адвокатскихъ длахъ у меня было нчто другое, именно синій листъ и безчисленное множество юридическихъ положеній. Эти положенія такъ и кишли во мн. Они и синій листъ такъ хорошо замняли мн въ адвокатскихъ длахъ убжденія, что въ послднихъ нетолько никакой надобности не чувствовалось, но потомъ, какъ оказалось, убжденія могли и должны были совершенно повредить… Вести дла Обиралова, Кузницына и прочихъ стало невозможно.
Итакъ, человкъ и адвокатъ во мн были совершенно отдлены другъ отъ друга. Вслдствіе этого, человкъ говорилъ объ извстномъ факт: ‘хорошо, дурно, честно, безчестно!’ Адвокатъ такихъ словъ не употреблялъ. У него они замнялись другими: законно, незаконно, воспрещается, дозволяется… Этого раньше я не замчалъ…
Безпокойство мое понятно. Иллюзіи мои разлетлись. Я думалъ, что правда въ синемъ лист, и что для облагодтельствованія рода человческаго надо только осуществить то, что въ этомъ лист начертано. Увы! Кузницынъ и Обираловъ были ршительно всегда правы по своимъ листамъ, а, въ конц концовъ, все-таки получался разбой, душегубство.
Туманъ, который я напустилъ себ въ глаза, разсялся. Синій листъ былъ разорванъ, юридическія руководства разшвыряны въ разныя стороны. То, что они закрывали отъ меня, стало видно. Правда, водворяемая мной на земл, нетолько не благоухала, но издавала очень скверный запахъ. Я бы могъ это видть давно, но я ничего не видалъ, потому что занимался ликованіемъ.
Что длать?.. Бросить все. Эта мысль стала приходить мн въ голову, но…
Меня постилъ одинъ мой пріятель, коренной сонногородецъ, а, слдовательно, великій любитель золотой середины и просто геній по части сочиненій старыхъ погудокъ на новый ладъ.
Я до того истомился за это время, что чуть не захворалъ. Эти томленія отразились на веселомъ до сихъ поръ лиц моемъ и не могли укрыться отъ вниманія моего пріятеля.
— Что это вы такой скучный? спросилъ онъ.— Или нездоровы?
Я отвтилъ, что здоровье мое — ничего.
— Ну, такъ о чемъ же скучать, продолжалъ сонногородецъ:— особенно вамъ-то. Дла, слава Богу, есть. Всхъ здшнихъ Жюль-Фавровъ въ уголъ загнали. А что, шутливо обратился онъ вдругъ ко мн:— чай деньжонокъ-то у насъ малую толику скопили?.. Признайтесь, скопили вдь?
Онъ даже игриво дотронулся до моего колна, но мн было не до шутокъ. Онъ замтилъ, это.
— Да что вы въ самомъ дл?
Мн было до того не по себ, что я забылъ о томъ, что со мной бесдуетъ сонногородецъ, и съ одного маха выложилъ передъ нимъ обуревавшія меня сомннія. Онъ точно онмлъ и нсколько времени удивленно смотрлъ на меня. Потомъ вдругъ захохоталъ.
— Да что это на васъ нашло! сказалъ онъ нахохотавшись.
— Нтъ, вы мн отвтьте, присталъ я къ нему еще боле серьзно. Его хототъ показался мн даже неприличнымъ.
Онъ продолжалъ удивляться.
— Да неужели вы не шутя?
Но видно мое лицо сказало ему, что а дйствительно не шучу и онъ не сталъ даже дожидаться моего отвта.
— Нтъ, вы въ самомъ дл нездоровы, заговорилъ онъ, пристально нсколько разъ взглянувъ на меня.— Какая разница между вами и Птичкинымъ! Полноте, батюшка! Вы настоящій адвокатъ, какихъ дай намъ Богъ побольше, а онъ, Птичкинъ-то, что такое?.. Жуликъ.
— Однако, правду то мы одну насаждаемъ, чуть не вскричалъ я.
Меня сердило легкое отношеніе моего собесдника къ занимавшему меня вопросу и я, окончательно разгорячившись, разсказалъ, какіе результаты моего служенія правд я видлъ, и о какихъ слышалъ отъ Перфильева и Свистулькняа.
Сонногородецъ даже руками развелъ.
— Да разв вы въ этомъ виноваты? въ свою очередь чуть не закричалъ онъ.— Разв вы вытаскиваете по десяти рублей изъ чужихъ кармановъ?.. Ахъ, Боже мой! да полноте, пожалуста.
— Однако, я же взыскалъ деньги Кузницыну, я же отстоялъ кабакъ…
Пріятель не далъ мн кончить.
— Подумайте, о чемъ вы говорите, остановилъ онъ меня.
Онъ не продолжалъ дале, смотря на меня и какъ бы давая мн время одуматься. Но я не одумывался и мой пріятель опять принялся меня отчитывать.
— Ну, не взыщи вы, такъ бы Кузницынъ и Карнауховъ безъ денегъ и сидли?.. Не взыщите вы, взыскалъ бы другой…
Но этотъ аргументъ не убдилъ меня. Не я, такъ другой. Да вдь на этомъ основаніи и въ палачи поступить можно. Все равно, не я, такъ другой. А, можетъ быть, я то еще помилостиве другого буду. Эта мысль мелькнула у меня въ голов и я тотчасъ же выложилъ ее передъ пріятелемъ.
Онъ даже какъ будто обидлся.
— Экъ, куда вы хватили, произнесъ онъ недовольнымъ тономъ.— Впрочемъ, вы часто доходите до крайностей.
Нсколько времени мы молчали.
— Ну, хорошо, началъ опять мой пріятель.— Обираловъ и Карнауховъ мерзавцы… Я ихъ защищать не стану. А что же, позвольте узнать, ужь кром ихъ и людей нтъ на свт? Разв хорошіе люди въ адвокатахъ не нуждаются?
Я ничего не возразилъ и мой пріятель распространился.
— По вашему выходитъ, что все надо бросить и притомъ только потому, что есть Карнауховы и Обираловы. А кто же честныя-то дла вести будетъ?.. Сдлайте одолженіе, бросьте, все бросьте. Наши адвокаты будутъ этому какъ нельзя боле рады.
Онъ долго не переставалъ. Изъ его словъ выходило, что я и такъ уже принесъ громадную пользу. Тамъ не далъ взыскать съ бднаго, тамъ кого-то освободилъ отъ тюрьмы и такъ дале. Мой пріятель договорился до того, что кинуть адвокатуру такому человку, какъ я, все равно, что совершить преступленіе.
— Да-съ, вы оставите свой постъ. Вы злу служили?… А помните, какъ-то я видлъ у васъ двухъ мужиковъ, по два съ полтиной вы имъ взыскали?.. а?… это тоже на душегубство похоже?
Онъ даже умилился. Возражать мн было нечего. Умиленіе, выказанное по поводу двухъ съ полтиной, было на столько сильно, что подйствовало и на меня. Я значительно успокоился. ‘А въ самомъ дл, вдь онъ правъ, думалось мн. Трогательная картина полученія мужиками двухъ съ полтиной такъ и носилась передо мной, закрывая совсмъ и Кузницына, и Обиралова и Карнаухова… А пріятель, какъ будто угадывая мои мысли, продолжалъ наигрывать на той же струнк.
— Нтъ, вы напрасно на себя клевещете. Вы только темныя стороны въ своей дятельности желаете видть, на свтлыя же стороны не обращаете никакого вниманія. Ну, скажите, еслибы не вы, разв кто-нибудь постарался бы объ этихъ мужичкахъ? А вы говорите, адвокатуру надо бросить. Кто же честныя-то дла вести будетъ? Честныя дла есть, какъ хрусталь чистыя.
Разговоръ нашъ нсколько времени продолжался все въ этомъ же дух. Я разстался съ своимъ пріятелемъ значительно успокоенный, утшенный: онъ просто сбилъ меня съ толку этими двумя съ полтиной. Кто будетъ заботиться объ этихъ длахъ?.. Я!!!
Какъ я ни размышлялъ, выходило, что чистыя дла есть и что плевать на все поэтому нельзя. Передо мной носились несчастные два съ полтиной, которые мн никакъ не хотлось отдавать на расхищеніе сонногородскимъ адвокатамъ… Конечно, еслибы я хотя сколько-нибудь разсудилъ, то сейчасъ бы увидалъ, что въ длахъ правду отъ неправды отличить мудрено, а поручиться, что изъ самой чистой, повидимому, правды черезъ часъ не получится душегубства и того еще мудрене. Мн бы стоило вспомнить дло хоть Анкудинова. Кажется, на что оно было чисто. Кулакъ-купецъ не отдавалъ ему, Анкудинову, кровныхъ денегъ. Я взыскалъ и что же!.. Какъ только деньги были получены, Анкудиновъ тотчасъ же открылъ въ своей деревн кабакъ и теперь такъ слъ на шею своимъ землякамъ, что они ревутъ отъ него гораздо сильне, чмъ отъ прежняго своего помщика Продуева. Да и одно ли анкудиновское дло имло такой финалъ?
Впослдствіи, когда я одумался, я обо всемъ этомъ вновь имлъ разсужденіе съ тмъ же сонногородцемъ, и сонногородецъ уже не образумилъ меня, хотя вс вопросы онъ, по прежнему, разршилъ очень просто.
— Правды-то не узнать! восклицалъ онъ.— Что вы! Правду всегда узнать можно.
— Однако, какъ же?
— По длу сейчасъ видно.
Я указалъ ему на Анкудинова, но онъ надъ этимъ возраженіемъ только засмялся и понесъ прежнее, т. е. началъ доказывать, что за послдствія я не отвчаю.
— Хорошимъ людямъ надо помогать и все хорошо будетъ, заключилъ онъ.
— Да я почему знаю, что онъ человкъ хорошій, когда я его въ первый разъ вижу?
— Старайтесь узнать… Ну, иногда ошибетесь — безъ этого нельзя. Вонъ и ножевщикъ ножи длаетъ, а почему онъ знаетъ, станутъ его ножемъ хлбъ рзать или на разбой съ нимъ выйдутъ?
Мн такого объясненія было мало. Я вовсе не хотлъ не спать ночей, ворочать мозгами и въ тоже время пребывать въ полной неизвстности, что изъ этого, въ конц концовъ, выйдетъ. Деньги я взыщу, а онъ, мой кліентъ, возьметъ, да домъ терпимости на нихъ откроетъ, или найметъ на нихъ какихъ-нибудь молодцовъ, да меня же, гд-нибудь въ глухомъ переулк, вздуетъ за то, что я не довзыскалъ двухъ копеекъ.
Но если все это было ясно для меня потомъ, то, посл перваго разговора съ сонногородцемъ, я объ этомъ не думалъ. Я былъ весь занятъ мыслью о томъ, что есть чистыя дла, въ род длъ о двухъ съ полтиной, и что ихъ, въ случа моего удаленія, вести некому… Я чуть опять не возликовалъ. Мн былъ указанъ исходъ. Мн было жалко все бросить — и вотъ мн было доказано, что бросать я нетолько не долженъ, но даже не имю никакого права.
Да, мн было жалко все бросить… Мн становилось тяжело, когда я даже думалъ объ этомъ. Я такъ привыкъ вставать утромъ и знать, что въ зал кто-нибудь дожидается меня съ синимъ листомъ… Нсколько часовъ я разбиралъ эти листы, думалъ о томъ, какъ осуществить ихъ, разговаривалъ съ кліентами, а потомъ шелъ въ судъ. Тамъ всегда было много народа, и шли оживленныя разсужденія, цлью которыхъ было доказать, почему тотъ, кто укралъ триста рублей, несравненно виновне того, кто похитилъ только 299 р. 99 3/4 к. Тамъ часто мы погружались въ самую суть философіи взлома и тому подобные вопросы… Я вошелъ уже во вкусъ этихъ разсужденій. Сверхъ того, бросать все — вдь это значитъ отказаться отъ возможности сражаться съ сонногородскими адвокатами, отъ наслажденія побивать ихъ какой-нибудь неизвстной имъ статьей или хотя и извстной, но придавъ ей такое толкованіе, о которомъ противникамъ моимъ и не грезилось. Эти побды не могли не доставлять удовольствія, ибо при этомъ на лицо было сознаніе, что такимъ образомъ торжествуетъ добродтель, а порокъ пріемлетъ должное наказаніе. Положимъ, я увидалъ, что между обогащеніемъ Обиралова и добродтелью есть кой-какая разница, но это нисколько не уменьшало моего желанія побивать сонногородскихъ Адвокатовъ и торжествовать. Наоборотъ, мое собственное прозрніе, тогда далеко неполное, должно было еще увеличить во мн желаніе обратить въ прахъ всхъ мстныхъ Беррье и Жюль-Фавровъ… Я, ратуя за правду la два съ полтиной, долженъ былъ показать, какое зло длаютъ мои сотоварищи, отстаивая самыя чистыя дла Обиралова и прочихъ.
Било 10 часовъ утра. Въ передней, одинъ за другимъ, раздавались звонки. Это все подходили кліенты. Пора выходить къ нимъ.
Я посмотрлъ въ пріотворенную дверь. Въ зал было нсколько человкъ. У самаго входа въ залъ чинно помщались два краснолицыхъ, откормленныхъ купца въ длинныхъ кафтанахъ и сапогахъ на выпускъ. Дальше, знакомый мн гостиннодворецъ Чистохватовъ, въ модномъ сюртук, пестромъ галстух и съ толстой золотой цпочкой по жилету, являлъ свою гостиннодворскую галантность. Плотный, невысокаго роста господинъ въ синихъ очкахъ и сромъ пиджак, облпленномъ пухомъ, ходилъ по комнат, держа въ рукахъ фуражку съ краснымъ околышемъ. Онъ нетерпливо оглядывался на ту дверь, изъ которой я долженъ былъ выйти. Въ зал было тихо. Только шаги господина въ очкахъ нарушали эту тишину.
Въ Сонногородск почти вс пересудились при помощи моей, а потому я зналъ почти всхъ, дожидавшихся меня въ зал. Особенно хорошо былъ мн извстенъ одинъ изъ купцовъ, Сметанинъ. Съ нимъ вмст какъ-то мы напрягали вс усилія ошельмовать одного коммерсанта, которому вдругъ пришла охота заплатить своимъ кредиторамъ по гривеннику за рубль. Въ какой азартъ приходилъ тогда Сметанинъ, какими отчетистыми выраженіями честилъ онъ этого злонамреннаго коммерсанта! (Сметанинъ тоже былъ въ числ кредиторовъ). Онъ обнаруживалъ тогда такое негодованіе, что я просто любовался на него. Другой купецъ у меня не бывалъ, но господина въ синихъ очкахъ я зналъ. Онъ назывался Ратмановъ и принадлежалъ къ числу той аристократіи, которой, въ увреніе ея высокаго происхожденія, осталась только фуражка съ краснымъ околышемъ. Потому, вроятно, Ратмановъ никогда и не разставался съ послдней.
Я вышелъ. Ратмановъ первый подлетлъ ко мн. Несмотря на раннее время дня, онъ уже усплъ немного ‘тронуть’. Это доказывали его неровныя движенія, а паче всего запахъ, которымъ онъ обдалъ меня.
— У меня очень спшное дло, объяснилъ Ратмановъ, входя за мной въ гостиную, гд я принималъ кліентовъ, и усаживаясь къ столу.— Я просилъ васъ запиской принять меня вчера вечеромъ, но васъ дома не было.
Я спросилъ, въ чемъ состоитъ его дло.
— Дло у меня вотъ какое, продолжалъ Ратмановъ очень развязнымъ-тономъ.— Взысканіе двухъ тысячъ рублей. Только я васъ попрошу начать его какъ можно скоре.
Онъ вынулъ изъ кармана синій листъ и подалъ мн его. Я прочиталъ условіе и спросилъ Ратманова, съ кого и что онъ намренъ взыскивать.
— Съ сестры, отвтилъ онъ, махая по воздуху спичкой, и выпуская дымъ только что закуренной папироски.— Вотъ съ этой самой, ткнулъ онъ пальцемъ въ условіе:— съ Анны Николаевны, дв тысячи, которыя она должна по условію.
Я объяснилъ, что для взысканія еще не наступилъ срокъ, такъ какъ Анна Николаевна обязалась заплатить деньги черезъ четыре года, а прошло только три. Ратмановъ согласился.
— Я это знаю, сказалъ онъ.— Но все-таки нельзя ли какъ-нибудь… (онъ повертлъ пальцемъ въ воздух) знаете, подъискать какое-нибудь основаніе, что бы взыскать теперь. Вотъ, напримръ, она продаетъ изъ имнія лсъ… Потомъ заплатить будетъ нечмъ.
Я сказалъ, что нельзя.
— Подумайте, предложилъ Ратмановъ.— Можетъ быть, что-нибудь… найдете, а?
Но я думать отказался.
— Гм… Такъ значитъ нельзя. Да мн и самому такъ казалось, но я надялся на васъ, на вашу опытность. Думалъ, что вы какое нибудь основаніе пріищете.
Онъ помолчалъ и потомъ опять началъ.
— Хорошо-съ! Въ такомъ случа, мы сдлаемъ вотъ что… Она не платитъ мн процентовъ, а должна платить каждый годъ. Взыщемъ ихъ.
Процентовъ ему слдовало триста шестьдесятъ рублей. Я уже готовъ былъ взять дло, какъ Ратмановъ вдругъ объявилъ мн, что сестра его переселилась на жительство въ дальній уздъ. Дло надо было вести у мстнаго мироваго судьи. Я предложилъ Ратманову обратиться къ какому-нибудь адвокату, живущему въ томъ же узд, указывая на то, что онъ ограничится, вроятно, только вознагражденіемъ въ тридцать шесть рублей и ничего не потребуетъ на путевыя издержки, но Ратмановъ не хотлъ и слышать объ этомъ.
— Я васъ хочу, непремнно васъ, ршительно объявилъ онъ.
— Вамъ все равно.
— Нтъ… Я сказалъ ей, что прідете вы — и только. Вы не бойтесь, что вознагражденіе незначительно, присовокупилъ онъ.— Я отдаю вамъ вс триста шестьдесять рублей, все, что вы ни взыщете съ нея. Только, пожалуйста, взыщите и вс издержки, что бы она знала…
Я пожалъ плечами. Дйствительно, нельзя было не удивиться.
— Я не понимаю зачмъ вы ведете дло, если отдаете вс деньги мн, сказалъ я.
Ратмановъ едва далъ мн договорить.
— Зачмъ? вскричалъ онъ.— А затмъ, чтобъ она знала, что я пустыхъ словъ не говорю… Да-съ, только за этимъ.
Послднія слова онъ произнесъ необыкновенно торжественно, предварительно помолчавъ нсколько секундъ для вящаго, вроятно, эффекта. Потомъ онъ поднялся со стула и, какъ-то театрально подойдя къ столу, въ волненіи ткнулъ нсколько разъ папироской въ пепельницу.
Я посмотрлъ на него и ршительно сказалъ, что дла его не возьму. Ратмановъ, въ свою очередь, сильно удивился.
— Вамъ мало трехсотъ рублей? догадался онъ.— Хорошо-съ, я прибавлю еще.
Но дла я все-таки не бралъ. Ратмановъ настаивалъ.
— Возьмите… Поврьте, мн только хочется доказать, и больше ничего. Да-съ, доказать. Я не хочу никого, кром васъ. Пусть она знаетъ.
Я молчалъ, и это молчаніе Ратмановъ принялъ за согласіе.
— Значитъ, берете?
— Нтъ.
— Удивляюсь. Вы, можетъ, опасаетесь за вознагражденіе. Мы напишемъ условіе у нотаріуса. Часть извольте впередъ…
Онъ поднесъ-было руку къ боковому карману, но я попросилъ его не безпокоиться и ршительно объявилъ, что дла я его ни въ какомъ случа не возьму.
— Да почему же? спрашивалъ онъ.— Что за причина?
Я сказалъ, что занятъ, но все таки не скоро отъ него отдлался. Онъ долго удивлялся и разсказывалъ, что уже нсколько адвокатовъ предлагали ему свои услуги.
Наконецъ, онъ простился и пошелъ. Но желаніе доказать, посредствомъ меня, что пустыхъ словъ онъ не говоритъ, было настолько сильно, что онъ оборотился въ дверяхъ.
— Подумайте… Я зайду потомъ, сказалъ онъ.
Но я опять попросилъ его не безпокоиться. Ратмановъ пришелъ поздно. Т времена, когда я велъ такія дла, вся суть которыхъ, дйствительно, заключалась въ томъ, чтобы доказать, что доврители мои пустыхъ словъ не говорятъ, эти времена прошли. Я желалъ другого.
Выходя въ залъ пригласить къ себ кого-либо изъ кліентовъ, я былъ очень доволенъ обнаруженной мной твердостью. Помнится, я даже самодовольно улыбнулся.
Но твердость моя тотчасъ же должна была подвергнуться самому тяжкому испытанію. Вошелъ незнакомый купецъ и рекомендовался Зуйковымъ. Онъ чинно услся въ кресло, слазилъ въ карманъ и досталъ оттуда цлую пачку векселей. Потомъ надлъ на носъ очки, помочилъ во рту палецъ, внимательно просмотрлъ векселя и, отобравши нсколько, подалъ ихъ мн. Векселей было на девяносто тысячъ!
Я твердо ршилъ не брать неизвстныхъ длъ, но когда я взялъ въ руки эти узенькія полоски бумаги и увидалъ, что въ нихъ заключается цлый капиталъ, ршимость моя сильно поколебалась. Это больше, чмъ понятно. Векселя! У какого адвоката не забьется сердце, когда къ нему принесутъ векселей на такую сумму и объявятъ, что по нимъ можно получить сполна. Отказаться отъ такого дла, вдь это то же, что оттолкнуть очень, очень почтенную пачку кредитокъ, которая сама собой лзетъ въ карманъ… Одного вознагражденія за веденіе такого дла приходится 2.065 руб.
Волнуемый этими мыслями, я держалъ векселя и смотрлъ на нихъ, какъ бы читая, но на самомъ дл я вовсе не читалъ. Я размышлялъ, что мн длать. Отдавать ихъ назадъ страшно не хотлось. Руки у меня дрожали… А Зуйковъ, какъ будто нарочно, еще поддразнивалъ меня.
— Дло самое врное, говорилъ онъ.— Полученіе сполна. Только бы запрещеніе наложить… какъ бы чего не вышло.
Откажись я, онъ, конечно, пойдетъ къ другимъ адвокатамъ, а т такого клада изъ рукъ не выпустятъ. Сколько одного шампанскаго можно выпить, получивъ такой гонораръ, какихъ лошадей можно завести… Я тотчасъ вспомнилъ слова того самаго пріятеля, который умилялся надъ двумя съ полтиной. ‘Накопите, батюшка, капиталецъ, да тогда и ройтесь въ длахъ сколько угодно’, говорилъ онъ. Теперь эта мысль показалась мн до нельзя справедливой. Она представляла прекрасный исходъ изъ моего затрудненія. Да, мн стоило выиграть два-три такихъ дла, и я могъ ждать чистыхъ длъ очень долго. На помощь этимъ соображеніямъ пришли другія: ‘Ну, разв я знаю Зуйкова? а, можетъ быть, онъ хорошій человкъ? Узнаю, что мошенникъ, могу потомъ отказаться. Ахъ, да и о чемъ тутъ думать? Разв сталъ бы я размышлять, еслибы тотъ же Зуйковъ попрохилъ меня получить его деньги изъ какого-нибудь банка. Не то ли же и полученіе по векселямъ?’
Дло было взято. Узнавъ, что ему придется заплатить порядочную сумму за веденіе дла, Зуйковъ счелъ нужнымъ поторговаться. Я раскрылъ уставъ и показалъ таксу. Однако, они не убдила Зуйкова.
— Дло-то вдь легкое, замтилъ онъ.— Другіе много меньше возьмутъ.
— Можетъ быть.
— Уступить бы маленечко надо.
Но я не уступалъ.
— Вотъ г. Обмылковъ говорилъ, что возьметъ за половину, настаивалъ Зуйковъ.
Я ршилъ, что если брать это дло, такъ брать за полное вознагражденіе и ни копейки не скидывать. Поэтому, я предложилъ Зуйкову обратиться къ Обмылкову. Онъ, видя мою твердость, сдался и, посл нкотораго, колебанія, выложилъ мн извстную сумму на издержки.
Только-что я вошелъ въ залъ, какъ туда изъ передней стремительно влетла какая-то женщина и быстро нсколько разъ перекрестилась передъ образами. Я узналъ свою кліентку Базыкину. Подойдя ко мн, она нсколько секундъ молчала. Очевидно, она была сильно взволнована.
— Въ окружномъ мн сказали, что дло мое воротилось, начала она скороговоркой и порывисто обдернула черный платокъ, который покрывалъ ея голову.
— Да, отвтилъ я.