КАК НАЧАЛА ГНОИТЬСЯ НАША РЕВОЛЮЦИЯ
КАК НАЧАЛА ГНОИТЬСЯ НАША РЕВОЛЮЦИЯ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Как начала гноиться наша революция, Розанов Василий Васильевич, Год: 1917
Время на прочтение: 3 минут(ы)
В. В. Розанов. Мимолетное
Мимолетное 1915 год. Черный огонь 1917 год. Апокалипсис нашего времени
М., ‘Республика’, 1994
Все думается, все не спится… И не спится оттого: думаешь, да отчего наша революция, которая как пламенем облила нашу землю,— теперь пошла как-то неладно? Вот именно в ней нет чего-то ладного, гладкого, успешного. Левым дают много, а им все мало. Временное правительство уступило или добровольно стало под надзор и подозрение Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, а теперь Ленин и ленинцы уже оговаривают и Совет С. и Р. Д. в соединении или в потакании буржуазии? Нельзя даже объяснить, откуда могло вырасти такое потакание у солдат и рабочих, когда классовые интересы их так различны? Не подкупила же буржуазия Совет Р. и С. Д.? Во-первых, он неподкупен. А во-вторых, классовая вражда на экономической почве так люта, так остра, так непримирима — то что же тут толковать о подкупе и примирении. Явно, что Керенский и другие проговариваются о ‘изъятии из общественного оборота Ленина и ленинцев’ не по своей близости с буржуазией, а по твердому убеждению своему, что задача революции — государственно и общественно строить, а Ленин и ленинцы производят государственное и общественное расстройство. Они мутят, смутьяны, и вводят смуту уже в саму революцию. Т. е. ее же явно губят.
С приездом Ленина начался явный переворот в революции. Прошли ее ясные дни. Вдруг повеяло вонью, разложением. До тех пор было все ясно, твердо, прямо.
Вдумаемся в эти первые, ясные дни. Может быть, мы что-нибудь поймем в них. Все помнят поездку в Москву Керенского, после взятия бывшего государя под стражу, как министр юстиции, он заявил в Москве, что отныне смертная казнь в России совершенно отменяется. И какой это был светлый день, какой облегченный вздох пронесся па России. Это был лучший день революции,—ее решимость не быть кровавой, не быть мстительной. Быть русскою революцией), быть снисходительною, прощающею, мягкою революцией. Это вполне возможно, чтобы революция была вообще нравственно доброю революциею, чтобы она вообще светила нравственным светом. Не скрыт ли в этом требовании ключ от действительности?
Сердце человеческое вечно, сердце человеческое ищет света. Скажите, какой смысл в самой революции, если мы не кидаемся через нее к свету, к добру, к правде? Если через революцию мы не выходим из какого-то мрака, удушья, погреба? Ведь через это собственно начинались все революции, из отвращения не к одному неудобству и не к одному врагу старого режима, а из отвращения к его порочности, к его преступлению, к его греху вообще. Вот мотив революции. Он нравственный, он светлый. Поэтому революция прежде всего не должна уметь лгать. Во-вторых, она не должна быть труслива. Это непереносимо для революции просто как для нового, свежего явления, как для явления молодого и крепкого.
Вдруг эти братания с немцами на фронте, которые, во-первых, показывают русских столь глупыми и доверчивыми и, во-вторых, показывают, что мы лезем им под брюхо погреться. Измена — товарищам-союзникам. Это просто низко, неблагородно. Братания просто залепили пощечину революции. Ноги подкосились у революции,— те ноги, которые у молодого бегуна должны быть крепки. ‘Э, да в русскую революцию положена большая доля Штюрмера’. Или: ‘тесто революции взошло на штюрмеровских дрожжах’. Как при этой мысли жить? Как при этой мысли светло и крепко развиваться революции? Нравственный центр ее был потерян. Она начала ясно гаснуть, скисаться. Как скисается молодое вино, в которое попала гнилая, кислая ягода. Тогда,— я слыхал от виноделов,— вся масса вина в громадном чане в самое быстрое время превращается в уксус. А всего попала одна гнилая ягодка.
Это так же, как происходит в организме ‘заражение крови’, если рана ‘загрязнена’. Закон один и тот же для органических и для политических тел: они погибают, если рана начинает гноиться.
Организм нашей революции загноился.
Впервые в книге: Розанов В. Черный огонь. Париж, 1991. Подпись: ‘Обыватель’.