Джек Лондон
Джек Лондон
Как аргонавты в старину…
Как аргонавты в старину…
Like Argus of the Ancient Times (1918)
Из сборника ‘Красное божество’
Перевод З. А. Вершининой
Как аргонавты в старину…, Лондон Джек, Год: 1918
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Лондон Д. Собрание повестей и рассказов (1911—1916): М., ‘Престиж Бук’, 2011.
Было это летом 1897 года, когда в семье Таруотеров снова стало неладно. После мирного десятилетия приличной и тихой жизни дедушку Таруотера прорвало. Заболел он на этот раз клондайкской горячкой. Первым и неизменным признаком болезни было пение. И всегда он пел одну и ту же песню, хотя помнил только один куплет, да и из него только четыре стиха. Вся семья немедленно понимала, что ноги у него чешутся и в мозгу бушует старое безумие, как только в доме раздавался его разбитый, некогда густой, а ныне перешедший в фальцет, голос:
Как аргонавты в старину,
Покинули мы дом,
И мы плывем, тум-тум, тум-тум,
За золотым руном.
Десять лет назад он распевал эту же песенку, когда его обуяла золотая горячка, увлекшая его в Патагонию. Многочисленному семейству удалось в тот раз укротить его, но не без труда. После того как все средства поколебать его решение потерпели неудачу, родные пригрозили ему, что они обратятся к адвокату, учредят над ним опеку, а затем засадят в дом умалишенных. Это было вполне возможно, когда вопрос шел о человеке, расточившем четверть века назад в спекуляциях родовое имущество в Калифорнии, за исключением жалких десяти акров, и не проявившем с тех пор лучших способностей в делах.
Адвокаты для Джона Таруотера были вроде горчичника. Им он приписывал потерю своих обширных поместий. Вот почему в дни патагонской горячки одного упоминания о них оказалось достаточно, чтобы излечить его. Он быстро доказал, что он не сумасшедший: справился со своей горячкой и отказался от поездки в Патагонию. Но вскоре, однако, все убедились, что он действительно помешался. Он добровольно отдал своей семье в полную собственность и десять акров на Таруотерской равнине, и дом, и гумно, и службы, и воду. Кроме того, перевел на имя детей хранившиеся в банке восемьсот долларов, остаток погибшего состояния. Впрочем, домашние не говорили при этом о заключении старика в лечебницу, так как его распоряжения оказались бы тогда недействительными.
— Дедушка, конечно, рехнулся, — объявила старшая его дочь Мэри, сама уже бабушка, когда отец ее отдал все детям и для сокращения расходов бросил курить.
Старик оставил себе только упряжку старых лошадей, горную тележку и единственную комнату в большом доме. Мало того, он объявил, что ничем и никому не хочет быть обязанным, и условился возить два раза в неделю почту Соединенных Штатов из Кельтервила через Таруотерскую гору в Старый Альмаден — ртутный рудник в горной местности. Его старые клячи с трудом делали две поездки в неделю.
За десять лет он не пропустил ни одного рейса ни зимой, ни летом. А также ни разу не запоздал уплатить Мэри за свои харчи, аккуратно внося плату по субботам. На этой плате он сам настоял в те дни, когда оправлялся от патагонской горячки, хотя для этого ему пришлось отказаться от табака.
— Ладно! — делился он своими мыслями с изломанным колесом старой Таруотерской мельницы, которую когда-то сам выстроил и которая молола пшеницу для первых колонистов. — Ладно! Пока я сам себя содержу, меня не смогут отправить в богадельню. А раз в банке на мое имя не положено ни единого гроша, то и пройдохам-адвокатам незачем ко мне соваться.
А между тем именно в силу этих высокоразумных поступков Джон Таруотер и прослыл страдающим тихим помешательством.
Первый раз он запел свою песню ‘Как аргонавты в старину…’ в 1849 году, когда он двадцати лет от роду, в остром припадке калифорнийской горячки обменял двести сорок акров в Мичигане — из них сорок уже расчищенных — на четыре пары быков и один фургон и пустился в путь через равнины.
— И повернули мы у Форт-Галла, откуда орегонские эмигранты пошли на север, а мы на юг, в Калифорнию, — обычно заключал он свое повествование об этом тягостном пути. — Я и Билл Пинг ловили арканом медведей в зарослях в долине Сакраменто.
Затем последовали годы упорного труда в копях, на Мерседесских приисках, и Джон Таруотер смог наконец удовлетворить свою страсть к земле, свойственную его расе и его поколению, и пустил корни в Сономском округе.
Десять лет старик возил почту через таруотерскую городскую землю (вверх по Таруотерской долине и через Таруотерскую гору, по земле, большая часть которой была когда-то его собственностью), и все это время он мечтал о том, как бы вернуть себе эту землю перед смертью. И вот теперь огромная худощавая фигура его выпрямилась, как не выпрямлялась уже много лет, и в небольших впалых глазах сверкали синие искры, когда он пел свою старинную песню.
— Начинается. Слышите? — заметил Уильям Таруотер.
— Не все дома, — усмехнулся Хэррис Топпинг, женатый на Энни Таруотер, от которой у него было девять детей.
Дверь кухни отворилась, и вошел старик, уходивший кормить лошадей. Пение умолкло, но Мэри была раздражена тем, что обожгла себе руку, и тем, что желудок одного из ее внуков отказывался переваривать разбавленное по всем правилам коровье молоко.
— Нечего, отец, заводить старую погудку, — сварливо сказала она. — Прошла пора шататься в такие места, как Клондайк, а на свои песни ты ничего себе не купишь.
— А я готов биться об заклад, — возразил старик невозмутимо, — что я мог бы еще пробраться в этот самый Клондайк и набрать достаточно золота, чтобы выкупить таруортерскую землю.
— Старый дурак! — вставила Энни.
— Выкупить ее можно не меньше как за триста тысяч, да еще нужно дать кое-что в придачу, — произнес Уильям, внося свою лепту в общую попытку образумить старика.
— Ну, что же, я и набрал бы триста тысяч, да еще кое-что в придачу, если бы попал туда, — спокойно ответил старик.
— Хорошо, что туда не дойти пешком, не то только бы мы тебя и видели, — крикнула Мэри. — А на переезд морем надо уйму денег.
— Когда-то были у меня деньги, — смиренно заметил ее отец.
— Ну а раз у тебя их больше нет, то позабудь о них, — посоветовал Уильям. — Прошли те времена, когда ты ловил медведей с Биллом Пингом. Медведей больше нет.
— А все-таки…
Но Мэри перебила его. Схватив с кухонного стола газету, она яростно потрясла ею перед носом престарелого родителя:
— Ну, что пишут сами клондайкцы? Тут вот черным по белому написано. Только молодые да сильные переносят Клондайк. Там хуже, чем на Северном полюсе. Да и молодых немало там перемерло. Посмотри на их портреты. Ведь ты на сорок лет старше самого старого из них.
Джон Таруотер посмотрел, но глаза его остановились на других фотографиях, помещенных на первой странице.
— А посмотрите-ка на снимки самородков, которые они привезли, — сказал он. — Я толк в золоте знаю. Недаром выгреб двадцать тысяч из Мерседесских приисков.
— Вконец рехнулся, — поделился своим мнением Уильям с остальными весьма явственным презрительным шепотом.
— Похвально ли так говорить с отцом? — мягко упрекнул его старик Таруотер. — Мой отец выбил бы из меня дурь тяжелым вальком, вздумай я этак поговорить с ним.
— Но ведь ты же вправду рехнулся, отец, — начал Уильям.
— Сдается мне, что ты прав, сынок. Ну а мой отец был в полном рассудке, и он бы так и сделал…
— Начитался старик журнальной дребедени о тех, кто богатеет после сорока лет, — продолжала насмехаться Энни.
— Почему бы и нет, дочка? — спросил он. — И почему бы человеку не добиться счастья даже после семидесяти лет? Мне только в этом году исполнилось семьдесят лет. Пожалуй, и мне бы повезло, только бы добраться до Клондайка.
— Никогда ты туда не доберешься, — отрезала Мэри.
— Ну, коли так, — вздохнул он, — пойду-ка я лучше в постель.
Старик встал с места, высокий, сухопарый, костистый и корявый, как старый дуб, — прекрасная развалина человека. Косматые волосы и усы были не седы, а белы как снег, пучки белых волос торчали на суставах костлявых пальцев. Он двинулся к двери, отворил ее, вздохнул и остановился, глядя через плечо на детей.
— А все-таки, — жалобно пробормотал он, — до чего чешутся у меня пятки — сил моих нет!
На следующее утро, задолго до того как домашние его проснулись, старик Таруотер при свете фонаря накормил и запряг лошадей, сварил и съел свой завтрак и был уже далеко в Таруотерской долине по пути к Кельтервилу, когда в доме началась жизнь. Были две необычайные особенности в этой обычной поездке, которую он проделал тысячу и сорок раз с тех пор, как заключил договор с почтой. Во-первых, он не продолжал пути на Кельтервил, а свернул по большой дороге на юг, к Санта-Роса. Во-вторых, еще замечательнее было то, что в ногах у него лежало что-то, завернутое в бумагу. Это была его единственная приличная черная пара, которую, по намекам Мэри, он давно должен был бы перестать носить — не потому, что она была поношена, а потому, как он догадывался, что в ней вполне возможно будет похоронить его.
В Санта-Роса он тотчас же продал эту пару в лавке подержанного платья за два с половиной доллара. От того же обходительного лавочника он получил четыре доллара за обручальное кольцо покойной жены. Лошади с фургоном пошли за семьдесят пять долларов, хотя наличными он получил всего двадцать пять. Случайно повстречавшись на улице с Алтоном Грэнджером, которому он никогда не напоминал о десяти долларах, данных Алтону в долг в семьдесят четвертом году, намекнул о долге, и тот мигом заплатил. Оказалось также, что местный пьяница, которого Таруотер много раз угощал в лучшие дни, каким-то невероятным чудом оказался при деньгах и дал ему взаймы доллар. И старик отбыл с вечерним поездом в Сан-Франциско.
Дней двенадцать спустя, с парусиновым мешком, с одеялами и старым платьем, он высадился на берег Дайэ в самый разгар клондайкской горячки. Берег был похож на сумасшедший дом. Грудами был навален багаж, около десяти тысяч тонн, и тысяч двадцать человек растаскивали его и спорили из-за него. Доставка багажа индейцами-носильщиками через Чилкут к озеру Линдерман поднялась с шестнадцати центов до тридцати за фунт, что равнялось шестистам долларов за тонну. Суровая зима была не за горами. Все это знали, и все знали, что из двадцати тысяч человек весьма немногие проберутся через ущелье, большинство останется зимовать и дожидаться весенней оттепели.
Таков был берег, к которому причалил старый Джон Таруотер. Через отмель и вверх по дороге пустился он к Чилкуту, мурлыкая свою старую песенку, как старый дедушка Язон. Никаких забот о багаже он не знал, так как никакого багажа у него не было. Ночь он провел на равнине, в пяти милях выше Дайэ, в том месте, откуда начинается переправа на челноках. Река Дайэ — бурный горный поток — вырывалась из темного ущелья.
И здесь-то рано утром случилось Таруотеру увидать маленького человека, весом фунтов в сто, ковыляющего по бревенчатым мосткам, с привязанным к спине мешком муки фунтов в сто, а может быть, и больше. Таруотер увидел, как этот человек сорвался с бревна и упал вниз головой в маленький водоворот, фута в два глубины, где преспокойно принялся тонуть. Не то чтобы ему была охота умирать, но мука на спине весила столько же, сколько он сам, и не давала ему подняться.
— Спасибо, старик, — сказал он Таруотеру, когда тот вытащил его из воды на берег.
В то время как человек расшнуровывал обувь и выливал воду, они разговорились. А потом малыш вытащил золотой в десять долларов и предложил своему спасителю.
Старик Таруотер отрицательно покачал головой и повел плечами от холода, так как промок, стоя по колено в ледяной воде.
— Но я не отказался бы закусить с вами по-товарищески.
— Не завтракали? — спросил с любопытством человек, который сказал, что его зовут Энсоном и что ему сорок лет.
— Ничего еще во рту не было, — ответил Джон Таруотер.
— А снаряжение где? Послали вперед?
— Нет снаряжения.
— Думаете закупить провизию на той стороне?
— У меня нет ни одного доллара на покупку, дружище. Да это неважно, а вот выпить бы чего-нибудь горячего!
В Энсоновском бивуаке, четверть мили дальше, Таруотер увидел стройного рыжего малого, лет тридцати, изрыгавшего проклятья над костром из сырого ивняка. Его представили Таруотеру под именем Чарльза, причем он тотчас же перенес всю свою злобу и хмурые взгляды на старика, но тот добродушно стал разводить огонь, воспользовавшись резким утренним ветерком, чтобы усилить тягу, и вскоре огонь запылал при меньшем количестве дыма. Тут подоспел третий член компании, Билл Вильсон, или, как они его звали, Большой Билл, с грузом в сто сорок фунтов, и Чарльз подал товарищам весьма скудный, по мнению Таруотера, завтрак. Маисовая каша оказалась наполовину сырой и подгоревшей, сало превратилось в уголь, а кофе похож был на что угодно, но не на кофе.
Наскоро покончив с завтраком, трое компаньонов взяли пустые мешки и отправились вниз по тропе за остатками своего багажа, на место последней стоянки, за милю отсюда. А старику Таруотеру нашлась работа в бивуаке. Он перемыл посуду, натаскал сухого хвороста, починил разорванный мешок, отточил кухонный нож и топор, упаковал кирки и лопаты в удобный для пути сверток.
Во время завтрака он был поражен тем особенным уважением, которое Энсон и Большой Билл оказывали Чарльзу. Воспользовавшись удобной минутой, когда Энсон отдыхал, притащив еще сотню фунтов груза, Таруотер спросил осторожно о причине такого отношения.
— Видите ли, в чем дело, — пояснил Энсон. — Мы разделили обязанности. У каждого из нас своя специальность. Я, например, плотник. Когда мы дойдем до озера Линдерман, срубим деревья и распилим их на доски, я буду заведовать постройкой лодки. Большой Билл — дровосек и рудокоп, стало быть, ему придется распоряжаться рубкой леса и работами на приисках. Большая часть нашего багажа впереди. Мы совсем было разорились на индейцев-носильщиков, чтобы доставить багаж на вершину Чилкута. Наш товарищ уже там. Он переправляет багаж вниз на ту сторону. Его имя Ливерпул. Он моряк. Когда лодка будет готова, ему придется управлять ею во время переправы через озеро и через пороги до самого Клондайка.
— А Чарльз? Какая у него специальность? — осведомился Таруотер.
— Он по деловой части. Когда дойдет до организации и всего прочего, то хозяином будет он.
— Гм, — размышлял Таруотер. — Хорошо, что в деле так много специалистов!
— Больше чем хорошо, — поддакнул Энсон. — Вдобавок все вышло случайно. Мы все пустились в путь поодиночке. Встретились на пароходе по пути в Сан-Франциско и составили товарищество. Ну, пора мне отправляться. Чарльз сердится, что я ношу меньше других. Но нельзя же требовать, чтобы стофунтовый человек осилил столько же, сколько детина весом в сто шестьдесят фунтов.
— Побудьте здесь и приготовьте нам что-нибудь к обеду, — сказал Чарльз, когда пришел со следующей частью груза и заметил результаты распорядительности старика.
И Таруотер приготовил обед, и это был настоящий обед. Потом вымыл посуду. К ужину подал свинину с бобами и хлеб, поджаренный на сковородке. Настолько было все вкусно, что трое компаньонов чуть не объелись. Перемыв тарелки после ужина, старик наколол лучин для быстрой растопки огня утром, научил Энсона одному ухищрению, очень ценному при его работе, спел свое ‘Как аргонавты в старину…’ и рассказал им о великом переселении через равнины в сорок девятом году.
— Надо правду сказать, ни разу не было у нас такой веселой, уютной стоянки, — заметил Большой Билл, выколачивая трубку и стаскивая сапоги на ночь.
— Не подсобить ли вам немного, ребята? — добродушно спросил Таруотер.
Все кивнули в знак согласия.
— Когда так, у меня к вам предложение. Можете согласиться или отказать, только выслушайте меня. Вам надо поскорее добраться на место до морозов. Один из вас тратит на кухню половину того времени, что пошло бы на переноску багажа. Если я буду для вас готовить, вы сбережете время. И стряпня будет вкуснее, и работа пойдет лучше при хорошей пище. Кроме того, я и сам могу кое-что перетащить между делом — немного, самую чуточку.
Большой Билл и Энсон одобрительно закивали головой, но Чарльз остановил их.
— Чего вы хотите от нас взамен? — спросил он у старика.
— Пускай ребята сами решают.
— Так дела не делаются, — резко заметил Чарльз. — Вы внесли предложение. Договаривайте до конца.
— Я бы так думал…
— Вы рассчитываете на то, что мы прокормим вас всю зиму? — перебил Чарльз.
— Нисколько. Если вы меня доставите на своей лодке в Клондайк, больше мне от вас ничего и не надо.
— У вас нет харчей, старина, вы там помрете с голоду.
— Кормился же до сих пор, — возразил с веселой искоркой в глазах старик Таруотер. — Мне семьдесят лет, и я еще ни разу не умер с голоду.
— Согласны вы подписать бумагу, что перейдете на свое иждивение, как только мы прибудем в Доусон? — продолжал деловой человек.
— Ну конечно, — был ответ.
Снова Чарльз прервал двух компаньонов, выражавших удовлетворение по поводу достигнутого соглашения.
— Еще одно, старина. У нас компания из четырех человек, и все мы имеем право голоса. Молодой Ливерпул ушел вперед с главным багажом. Мы не знаем, что он скажет.
— А что он за птица? — осведомился Таруотер.
— Грубый матрос, и нрав у него дрянной, запальчивый.
— Немножко буйный, — добавил Энсон.
— А уж как сквернословит! Прямо жутко становится, — подтвердил Большой Билл. — Зато малый справедливый, — добавил он, и Энсон с готовностью закивал, подтверждая похвалу.
— Вот что, ребята, — заключил Таруотер, — когда-то давно я решил отправиться в Калифорнию — и добрался до нее. А теперь попаду и в Клондайк. Нет! Ничто не остановит меня! Да вдобавок мне надо там выколотить из земли триста тысяч. И выколочу, ничто не помешает мне. Нужны мне эти деньги, и все тут. Буйный нрав еще не беда, раз малый справедливый. Была не была, иду с вами, пока не догоним его. Если же он скажет ‘нет’, ну что же, стало быть, проиграл. Но мне почему-то сдается, что не скажет ‘нет’. Уж очень близко будет к морозам, как же он бросит меня. А главное, надо мне попасть в Клондайк во что бы ни стало, думаю, не откажет он мне.
Старый Джон Таруотер сделался заметной фигурой среди толпы, идущей в Клондайк, вообще богатой колоритными фигурами. Эти тысячи людей, таскавшие по полтонны багажа на спине и проделывавшие каждую милю пути раз по двадцати, мало-помалу перезнакомились со стариком и стали называть его Дедушкой Морозом. И все время, пока дедушка работал, раздавался его дребезжащий фальцет, распевающий старинную песенку. Ни один из его компаньонов не мог на него ни в чем пожаловаться. Правда, суставы его были недостаточно гибки — он не отрицал, что слегка подвержен ревматизму, — двигался он медленно и как бы поскрипывал, похрустывал, однако не переставал двигаться. Последним забирался он вечером под одеяло, а утром был первым на ногах, чтобы напоить трех товарищей горячим кофе перед первой партией багажа, которую они обычно приносили до завтрака. Между завтраком и обедом, а затем между обедом и ужином он ухитрялся и сам перетащить несколько мешков. Впрочем, шестьдесят фунтов были крайним пределом для его сил. Он мог поднять и семьдесят пять, но не выдерживал до конца. Раз как-то ему вздумалось нагрузить на себя девяносто, тут он совсем надорвался и два дня был сам не свой.
Труд! На этой дороге, где люди труда впервые узнали, что такое действительная работа, ни один не трудился усерднее старика Таруотера. Подгоняемые угрозой близкой зимы и безумной мечтой о золоте, иные расходовали свои силы до последней крупицы и падали на пути. Другие, когда неудача становилась несомненной, пускали себе пулю в лоб. Третьи сходили с ума, а четвертые, под гнетом непосильного напряжения, расторгали всякие соглашения и порывали дружеские узы с людьми, которые были ничуть не хуже их самих и так же, как и они, страдали от безумного утомления и от страсти к золоту.
Труд! Старик Таруотер мог всех из заткнуть за пояс, несмотря на свой скрип и хруст и привязавшийся к нему скверный лающий кашель. Утром и вечером, на дороге или в лагере, он вечно был на виду, вечно чем-нибудь занят, вечно готов откликнуться на прозвище Дедушка Мороз. Иной раз усталые носильщики опускали свою поклажу на бревно или камень рядом с его поклажей и говорили ему: ‘А ну-ка, папаша, спой свою песенку о сорок девятом годе’. После того как он хрипло исполнял свою песенку, они вставали со своими тюками и снова пускались в путь, приговаривая, что ‘стало как будто легче на душе’.
— Если кто вполне отработал свою дорогу и заслужил ее, так это наш Дедушка Мороз, — говорил Большой Билл двум своим компаньонам.
— Нечего там! — перебил Чарльз Крейтон. — Как только доберемся до Доусона, все дела с ним будут кончены. Если мы оставим его, нам же придется и хоронить его. Кроме того, неминуем голод, и каждая унция еды будет на счету. Помните, что мы всю дорогу кормим его. И если в будущем году случится у нас недохваток, пеняйте на себя. Пароходы не могут доставить продуктов в Доусон раньше июня, а до июня еще девять месяцев.
— Что ж, ты вложил денег и продуктов столько же, сколько каждый из нас, — согласился Большой Билл, — поэтому имеешь право сказать свое слово.
— И скажу, — продолжал Чарльз с возрастающей раздражительностью. — Ваше счастье, что при вашей дурацкой чувствительности еще есть кому раскинуть за вас мозгами, не то все мы поколели бы с голоду. Говорю вам — надвигается голод. Я по всему это вижу. Мука будет по два доллара фунт, если не по десять, и не у кого будет ее покупать. Помните мое слово.
На плоскогорьях, среди темных ущелий, среди нависших грозных ледников, на крутых склонах, покрытых ледяным настом, где приходилось ползти на четвереньках, старик Таруотер неизменно стряпал, таскал поклажу и пел. При первой осенней метели перевалил он через Чилкутский перевал выше линии леса. Те, кто сидел внизу без топлива на бесплодном берегу озера, услыхали из надвигающейся темноты странный голос, распевающий:
Как аргонавты в старину,
Покинули мы дом,
И мы плывем, тум-тум, тум-тум,
За золотым руном.
Из снежных вихрей выступила сухопарая фигура, белая борода развевалась по ветру, а спина согнулась под тюком, содержавшим шестьдесят фунтов топлива.
— Дедушка Мороз! — пронесся клич. — Трижды ура Дедушке Морозу!
В двух милях от озера Кратер находился Счастливый Лагерь, прозванный так потому, что здесь начиналась линия леса, люди могли развести огонь и отогреться. Едва ли, впрочем, можно было назвать это лесом, так как вся растительность состояла из карликовых горных сосен, верхние побеги которых никогда не возвышались более одного фута над мохом, а корни извивались под мшистым покровом. На тропе, ведущей к Счастливому Лагерю, в солнечных лучах, озаривших его впервые за последние несколько дней, старик Таруотер прислонил свою поклажу к камню и перевел дыхание. Тропа огибала этот камень, и мимо шли люди, медленно плетясь вперед с тяжелым грузом и проворно шагая обратно с пустыми мешками. Дважды старик Таруотер пытался встать и продолжать свой путь, и каждый раз слабость заставляла его опускаться на камень. Из-за камня слышались приветственные голоса. Он узнал голос Чарльза Крейтона и понял, что компаньоны наконец встретились с молодым Ливерпулом. Чарльз, не теряя времени, заговорил о деле, и Таруотер отчетливо слышал каждое слово весьма нелестной своей характеристики и того предложения, на основании которого взялись доставить его в Доусон.
— Глупее ничего нельзя было придумать? — таков был приговор Ливерпула, когда Чарльз кончил свой рассказ. — Старый семидесятилетний дед! Если он едва таскает ноги, то на кой же черт вы с ним связались? Случись голод — а к тому идет, — нам дорога будет каждая крошка хлеба! Мы запаслись на четверых, а не на пятерых!
— Все это наладится, — доносилось до Таруотера увещевание Чарльза, — не выходи из себя. Старичина обещал подчиниться твоему решению. Стоит тебе только заявить свое право и сказать ‘нет’.
— Ты хочешь сказать, что я должен вышвырнуть старика, после того как вы подали ему надежду и пользовались его трудом от самого Дайэ?
— Дорога тяжелая, и только самый крепкий ее осилит, — оправдывался Чарльз.
— И на меня взвалили решать это грязное дело? — упрекал Ливерпул. Сердце у Таруотера упало, когда он услышал эти слова.
— Да, похоже на это, — согласился Чарльз. — Ты должен решить.
Но тут сердце старика Таруотера повеселело.
Воздух огласился сквернословием, в котором выделялись отдельные фразы, вроде следующих: ‘Негодяи!.. Да провались вы все в тартарары!.. Черт вас побери!.. Хоть бы вы все в огне сгорели! Старик идет с нами на Юкон, так и знайте, милые мои!.. Тяжело? Подождите, я вам покажу, что значит тяжело… Попробуйте только выжить его, я все ваши пожитки отправлю к черту, и следов не найдете!.. Только попробуйте его коснуться! Вам покажется, что настал день Страшного суда, и что все проклятия неба свалились на вашу голову!’
Ободряющее действие красноречия Ливерпула было так сильно, что старик легко поднялся со своей ношей и двинулся к Счастливому Лагерю.
На всем пути от Счастливого Лагеря до Долгого озера вверх через горный хребет и вниз к озеру Линдерман убийственная борьба человека со стужей не прекращалась. Люди надрывали свои силы, плакали на краю дороги от изнеможения. Под неистовым ветром, под проливными дождями, под все чаще налетавшими метелями Таруотер и принявшая его компания свалили, наконец, последнюю партию своего багажа на берегу.
Отдыха не было. По ту сторону озера, на милю выше ревущего потока, они разыскали сосновую поросль и вырыли яму для пилки досок. Плохонькой ручной пилой они распиливали деревья на доски. Трижды во время ночной смены, внизу в яме, старик Таруотер падал в обморок. Днем он по-прежнему готовил еду, а в промежутках помогал Энсону строить лодку на берегу потока, по мере того как успевали приготовить свежие доски.
Дни становились короче. Ветер задул с севера. По утрам усталые товарищи выползали из-под одеял и, сидя в носках, согревали промерзшую обувь у огня, непрерывно поддерживаемого Таруотером. Толки о голоде росли. Последние продовольственные пароходы с Берингова моря задержались мелководьем на сотни миль к северу от Доусона. Говоря точнее, они стояли у старого поста Компании Гудзонова залива, у Форта Юкон, по ту сторону Полярного круга. Мука в Доусоне дошла до двух долларов за фунт, но никто не продавал ее. Богачи в Бонанце и Эльдорадо, с карманами, полными денег, уезжали потому, что не могли купить продуктов. Приисковые комитеты конфисковали все съестные припасы и перевели население на пайки. Если кто-нибудь пытался продавать что-либо съестное, его расстреливали. Человек двадцать было уже расстреляно.
И под напором напряжения, сломившего немало молодых и сильных людей, старик Таруотер начал сдавать. Кашель его принял угрожающие размеры, и если бы его измученные товарищи не спали, как убитые, он не давал бы им покоя и по ночам. Кроме того, его знобило, и он стал теплее одеваться на ночь. По окончании ночного туалета в его дорожном мешке не оставалось ни единого лоскута. Все было обмотано вокруг его худого старого тела.
— Эге! — говорил Большой Билл. — Если он уже навьючивает на себя все пожитки теперь, когда не бывает холоднее двадцати градусов выше нуля {По Фаренгейту точка замерзания соответствует 32 градусам выше нуля.}, то что он будет делать, когда дойдет до пятидесяти и шестидесяти ниже нуля?
Они спустили грубо сколоченную лодку вниз по горному потоку, едва не потеряв ее при этом, и переправились на веслах через южный конец озера Линдерман в самый разгар осенней непогоды. Решено было на следующее утро двинуться прямо в пасть северному ветру, нужно было совершить опасный пятисотмильный переезд по озерам, порогам, тесным ущельям. Но перед тем как лечь спать, молодой Ливерпул прошелся по лагерю. Возвратившись, он застал всех спящими. Ливерпул разбудил старика Таруотера и начал толковать с ним вполголоса.
— Послушайте, папаша, — сказал он. — За вами место в нашей лодке, уж если кто заработал право на переправу, так это вы. Но вы сами хорошо знаете, что года ваши уже не те, что были, а здоровье не из блестящих. Если вы отправитесь с нами дальше, то протянете ноги, как пить дать. Нет, вы сперва выслушайте, папаша! Плата за переправу подскочила до пятисот долларов. Я поразведал там и сям и выудил пассажира. Он чиновник коммерческого банка из Аляски, и ему до зарезу нужно вернуться туда. Он готов заплатить шестьсот долларов, лишь бы попасть в нашу лодку. Вот вы и продайте ему ваше место, шесть сотен в карман, и марш на юг, в Калифорнию, пока еще возможно проехать. Через два дня будете в Дайэ, а недельку спустя и в Калифорнии. Что скажете?
Таруотер долгое время кашлял, прежде чем ему удалось перевести дыхание для ответа.
— Сыночек, — начал он, — скажу я тебе только одно. Гнал я свои четыре упряжки быков через равнины в сорок девятом году, и ни единой не потерял. Прогнал я их до Калифорнии. А теперь я иду в Клондайк. И ничто не остановит меня. Я поеду на лодке, вместе с тобой, прямо до Клондайка, и вытрясу там триста тысяч из-под мхов. А раз я хочу этого, глупо было бы продавать мое место. Но все же благодарю тебя, сынок, сердечно благодарю.
Ливерпул порывисто и крепко стиснул руку старика.
— Клянусь честью, папаша, — крикнул он, — быть тебе там, коли так! Ты, старик, молодец. — Он с нескрываемым презрением поглядел на то место, где храпел Чарльз Крейтон. — Таких, как ты, больше не родится, папаша!
Компаньоны отвоевывали дорогу на север шаг за шагом, хотя обратные путники — старожилы — качали головой и пророчили, что их затрет льдами на озерах. То, что реки могут стать в любой день, было очевидно, и осторожность была оставлена. Поэтому Ливерпул решил спуститься с полным грузом по быстрой речонке, соединяющей Линдерман с озером Беннет. Обычно здесь лодки шли порожняком, а груз переправляли волоком. Но и при этом многие лодки все же терпели крушение.
— Вылезай, папаша, — скомандовал Ливерпул, готовясь отчалить от берега и пустить лодку по быстринам.
Старик Таруотер тряхнул седой головой.
— Я состою при грузе, — объявил он. — Иначе не дойдешь до места. Видишь ли, сынок, мне надо попасть в Клондайк. Если я не буду расставаться с лодкой, я доберусь до Клондайка. А если вылезу, может случиться — пропадет и лодка.
— Однако нечего и перегружать ее, — объявил Чарльз, выскакивая на берег в момент отплытия.
— В другой раз дожидаться команды! — крикнул ему Ливерпул, в то время как течение подхватило лодку. — Что за прогулки вокруг порогов! А потом придется подбирать тебя по пути.
Чарльзу потребовалось полчаса, чтобы пройти тот путь, который они совершили в десять минут по реке. Дожидаясь его на берегу озера Беннет, они выслушали различные вести от многочисленных неудачников, отправляющихся в обратный путь. Слухи о голоде были грознее, чем когда-либо. Северо-западная конная полиция дежурила у озера Марш, там, где золотоискатели вступают на территорию Канады, и не пропускала никого, у кого было меньше семидесяти фунтов продуктов. В городе Доусоне тысячи человек с собачьими упряжками ожидали морозов, чтобы двинуться обратно по льду. Торговые общества не могли выполнять договоры по снабжению съестными припасами, а члены товарищества метали жребий, чтобы решить, кому возвращаться и кому оставаться разрабатывать участки.
— Ну, теперь все ясно, — объявил Чарльз, услыхав о действиях пограничной конной полиции. — Старик, лучше тебе тотчас же отправляться восвояси.
— Полезай в лодку! — скомандовал Ливерпул. — Мы едем в Клондайк, и старый папаша едет с нами.
Ветер, подув к югу, стал попутным. Через озеро Беннет они переправились под большим парусом, сшитым Ливерпулом. Он вел лодку, как подобает смелому матросу, когда дорога каждая минута. Новая перемена ветра на юго-запад подоспела как раз кстати, когда они выплыли к реке Северного Оленя и домчались до озер Тагиш и Марш. Опасная переправа через Большой Рукав Ветров была выполнена во время бури, в сумерки, причем на их глазах опрокинулись и потонули две лодки золотоискателей с грузом.
Чарльз хотел причалить к берегу, но Ливерпул продолжал плыть по течению, отыскивая верный путь по шуму прибоя на отмелях и случайным береговым кострам, которые были разведены потерпевшими крушение или нерешительными золотоискателями. В четыре часа утра он разбудил Чарльза. Старик Таруотер, дрожавший рядом без сна, услышал, как Ливерпул приказал Крейтону сесть рядом с ним у руля, и слышал весь их разговор.
— Слушай, друг Чарльз, и держи язык за зубами, — говорил Ливерпул. — Я хочу, чтобы одно попало тебе в башку и там осталось: старый папаша пройдет мимо полиции. Понимаешь? Пройдет. Когда будут осматривать наши запасы, пятая доля принадлежит старому папаше. Понимаешь? Правда, выйдет у нас немного меньше, чем полагается, — ну да смелость города берет. Смотри же, помни это!
— Если ты думаешь, что я способен донести на старика… — с негодованием начал Чарльз.
— Ты об этом подумал, — перебил Ливерпул, — а я и не заикнулся. Пойми меня, и пойми как следует: мне дела нет до того, что ты думал раньше. Важно то, что ты теперь будешь думать. В течение сегодняшнего дня, рано или поздно, мы наткнемся на полицейский пост, и нам надо одурачить его, — надо, чтобы прошло все без задоринки. Понятно? Умному ведь свистни, а он уже смыслит!
— Если ты думаешь, что у меня на уме было… — снова затянул Чарльз.
— Слушай-ка, — перебил его Ливерпул. — Я не знаю, что у тебя на уме было. Пусть только случится что-нибудь, пусть только полиция повернет старого папашу обратно, тогда мы с тобой выберем первый подходящий уголок мирного пейзажа и высадимся на берег. Тут я отделаю тебя за первый сорт. Исколочу не как-нибудь, но как полагается здоровому мужчине о двух ногах и двух кулаках. Убить тебя едва ли убью, но, черт возьми, изобью до полусмерти.
— Что ж я могу сделать? — чуть не захныкал Чарльз.
— Только одно, — было заключительное слово Ливерпула, — молись, чтобы старый папаша проскочил мимо полиции. Вот и все. А теперь полезай под одеяло.
Когда они приблизились к озеру Ле-Барж, земля покрылась снегом, и надолго, не меньше чем на полгода. Причалить к берегу было невозможно, так как у берега уже образовался лед. В устье реки, при впадении в озеро Ле-Барж, они застали сотни лодок таких же золотоискателей, как они, задержанных ветром. С севера, через все большое озеро, неслась снежная вьюга. Три утра искатели снимались с места и боролись с ветром и вздымающимися валами, которые захлестывали лодку и покрывали ее льдом. В то время как остальные надрывались над веслами, старик Таруотер поддерживал необходимое для жизни кровообращение тем, что скалывал лед и выбрасывал его за борт.
Каждый раз, в течение трех суток, выбившись из сил, они поворачивали назад и бежали с поля битвы под прикрытие реки. К четвертому дню сто лодок успели превратиться в триста, и две тысячи золотоискателей знали, что великая вьюга является предвестником ледостава на озере Ле-Барж. По ту сторону его быстрые реки будут продолжать свой бег еще много дней, но как перебраться туда? Если им это не удастся, то придется прожить среди льдов шесть месяцев.
— Сегодня переправимся, — объявил Ливерпул. — Что бы ни случилось, возвращаться не станем. А если кто умрет на веслах, придется ему воскреснуть и снова взяться за весла.
Сказано — сделано. Половину пути осилили к сумеркам, всю ночь гребцы продолжали работать при затихающем ветре, временами засыпая на веслах и просыпаясь от толчка Ливерпула, ночь тянулась, точно вековой кошмар, звезды заблестели на небе, и гладь озера оделась тонким покровом льда, который легко разбивался под ударами весел, звеня, как стекло.
Вставала заря, холодная и ясная, в то время как они входили в реку, подгоняемые льдами. Ливерпул осмотрел престарелого пассажира и убедился, что он совсем обессилел и чуть не умирает. Когда он подвел лодку к берегу с целью развести костер и отогреть Таруотера, Чарльз запротестовал против подобной траты времени.
— Не твоего ума дело, не суйся, — возразил Ливерпул. — В плавании я командир. А ты, недолго думая, полезай на берег и собери топлива, да побольше. Я присмотрю за папашей. Ты, Энсон, разведи костер на берегу. А ты, Билл, пристрой юконскую печку на лодке. Старый папаша не так молод, как мы, и надо сделать так, чтобы ему было где погреться на борту.
Все это было в точности исполнено, и словно речной пароход с двумя дымящими трубами, лодка то неслась по течению, то садилась на мель, то замирала на скрещении двух противных течений, то переползала через пороги, врезаясь все глубже в полуночную страну. Большой и Малый Лосось выбрасывали по пути массу льда в реку, а со дна поднимались мелкие льдинки. День и ночь полоса берегового льда росла и росла, доходя до сотни ярдов в тихих местах. А старик Таруотер, закутавшись во все свои тряпки, сидел у печки и поддерживал огонь. Днем и ночью, боясь остановиться, чтобы не быть затертыми льдами, они плыли дальше, а вокруг все ближе надвигались льды.
— Эй, старый приятель! — время от времени окликал старика Ливерпул.
— Здесь, — научился отвечать старик Таруотер.
— Чем я могу отплатить тебе, сынок? — говорил иногда Таруотер, мешая в печке уголья, в то время как Ливерпул стучал по борту лодки то одной, то другой рукой, так как руки замерзали на обледеневшем руле.
— Подавай нам свою песенку, — была неизменная просьба.
И Таруотер пел свою песенку… Запел он ее и тогда, когда лодка, пробираясь среди теснящихся льдин, причалила наконец к берегу в Доусоне, и все бывшие на берегу насторожили уши, прислушиваясь к ликующему гимну:
Как аргонавты в старину,
Покинули мы дом,
И мы плывем, тум-тум, тум-тум,
За золотым руном.
А Чарльз все же смошенничал, но сделал он это так осторожно, что никто из его спутников не догадался, даже Ливерпул. Чарльз увидел две большие открытые баржи, полные народа, и ему сказали, что это комитет спасения забирает тех, у кого нет продуктов, и отправляет их вниз по Юкону. Баржи пойдут на буксире с последним уцелевшим в Доусоне пароходиком, и вся надежда была на то, что им удастся достигнуть Форта Юкон, где задержались прочие пароходы, раньше чем станет река. Во всяком случае, какая бы судьба ни постигла этих людей, Доусон избавится от их присутствия и спасет часть продуктов. Чарльз отправился в комитет спасения и шепнул там кому следует о безденежье и отсутствии продуктов у старого Таруотера. Старик был забран одним из последних, и молодой Ливерпул, возвращаясь к своей лодке, успел только увидеть с берега, как баржи исчезают на повороте за Лосиной Горой.
Продвигаясь среди льдин и много раз рискуя быть затертыми, баржи прокладывали свой путь к северу на сотни миль и стали, наконец, бок о бок с продовольственным флотом. Здесь, внутри Полярного круга, старик Таруотер устроился на зимовку. Он принялся колоть дрова для пароходов и за несколько часов работы зарабатывал себе на пропитание. Остальное время приходилось коротать без дела в бревенчатой хижине.
Тепло, покой, обильная пища излечили его от утомительного кашля и настолько восстановили его физические силы, насколько это возможно в его годы. Между тем еще до Рождества от недостатка овощей разразилась цинга, и искатели приключений один за другим укладывались на койку, униженно слагая оружие перед этим несчастьем. Но Таруотер не был в их числе. Не дожидаясь первых симптомов болезни, он пустил в ход лучшее свое лечение: моцион. На посту оказалось множество ржавых капканов, которые он отчистил и починил, а у одного из пароходных капитанов он взял на подержание винтовку.
Снарядившись таким образом, он принялся теперь зарабатывать не на одно только пропитание. Даже когда цинга добралась и до него, он не пал духом, а продолжал расставлять капканы и распевать свою песенку. И никакие убеждения пессимистов не могли пошатнуть его уверенность, что он выкопает на триста тысяч золота из-под мхов у корней деревьев.
— Но здесь ведь земля без золота! — твердили ему.
— Золото там, где его находишь, сынок, мне ли этого не знать, когда я искал золото до вашего рождения. Это было в сорок девятом году, — был ответ. — Чем была Бонанца, как не пастбищем для лосей? Ни один золотоискатель и смотреть на нее не хотел, а там намывали золота потом на пятьсот долларов за один раз, и взяли оттуда пятьдесят миллионов. То же было и на Эльдорадо. Почем знать, может быть, под этой самой хижиной или по ту сторону вон того холма притаились миллионы, которые только того и ждут, чтобы какой-нибудь удачник вроде меня вытащил их на свет.
Но в конце января с Таруотером стряслась беда. Какой-то крупный зверь, — как он полагал, рысь — попался в один из небольших капканов и ухитрился убежать. Старик бросился за ним. Внезапно выпавший густой снег положил конец погоне, засыпав след. Старик сбился с пути. Короткий дневной свет перед наступлением двадцатичасовой темноты угасал, пытаясь разыскать дорогу среди сырых сумерек и беспрерывно сыпавшегося снега, старик окончательно заблудился. К счастью, на севере, когда выпадает снег, температура повышается, вместо обычных сорока, пятидесяти и даже шестидесяти градусов ниже нуля она держится на пятнадцати. Старик был тепло одет, и с ним была полная коробка спичек. На пятый день он застрелил раненого лося в полтонны весом. Расположившись рядом с убитым лосем на сосновом пне, старик приготовился перезимовать здесь, если только до тех пор его не разыщут.
Однако по истечении двух недель не было никаких признаков, чтобы кто-либо его разыскивал, цинга же, несомненно, усилилась, устроив изгородь из сосновых сучьев, он проводил долгие часы, прикорнув у костра, — долгие часы сна и долгие часы бодрствования. Но часы бодрствования сокращались, превращаясь в зимнюю спячку. Медленно гасла искра сознания, и личность, именуемая Джоном Таруотером, погружалась все глубже и глубже в полусознательное бытие, в кошмары, населенные чудовищами его собственных подавленных желаний…
Подобно тому как больной горячкой временами приходит в себя, так и старик Таруотер просыпался, жарил лосиное мясо и подкидывал топлива в огонь, но все больше и больше времени он проводил в состоянии оцепенения, уже не отличая дневных грез от сонных видений.
И здесь, в тайниках ненаписанной истории человека, поднимались, точно видения кошмаров или призраки безумия, чудовища, созданные первобытной нравственностью и вечно с тех пор пробуждавшие человека изощрять фантазию, чтобы избегать их или воевать с ними.
Короче говоря, старик Таруотер, под гнетом своих семидесяти лет и безмолвного одиночества Севера, подобно человеку под влиянием наркоза или одуряющего зелья, возвратился к ребяческому мировоззрению первобытного человека. Та изгородь, под которой Таруотер сидел, прикорнув у костра, была крыльями смерти, и здесь он, уподобляясь своему дальнему предку, человеку-ребенку, создавал мифы и обоготворял солнце, сам являясь одновременно и творцом героев, и самим героем, вышедшим на розыск труднодостижимого сокровища. Одно из двух: или он добудет это сокровище, говорила его мысль, борясь с туманом забытья, или же он погрузится во всепоглощающее море, во мрак — истребитель света, проглатывающий каждый вечер солнце… то солнце, которое постоянно возрождалось на следующее утро на востоке и сделалось для человека первым символом его собственного бессмертия путем возрождения. Все это в недрах его существа (туманной стране заходящего солнца) близилось к сумеркам смерти, в которые он медленно погружался.
Но как спастись от чудовища тьмы? Он чересчур уже глубоко погрузился в его владения, чтобы мечтать о спасении или чувствовать побуждение вырваться на волю. Действительность для него перестала существовать. Слишком тяжелым гнетом лежало на нем бремя лет, чересчур глубоко было оцепенение от холода и безмолвия. Только извне могла воздействовать на него действительность и разбудить в нем сознание. Он погружался все больше и глубже, сквозь туманы бессознательного, в последний мрак уничтожения.
И вот пришел, наконец, голос действительности из внешнего мира. Точно взрывом был потрясен слух старика громким фырканьем. В продолжение двадцати дней воздух был неподвижен: не было ни малейшего ветерка, и ни один звук не нарушал молчания. Подобно тому как курильщик опиума, лежа на своем ложе, приходя в сознание, силится сузить свой кругозор до жалких пределов своей тесной каморки, так и старик Таруотер бессмысленно уставился поверх гаснущего костра на огромного лося, который, в свою очередь, в изумлении глядел на него. Лось волочил раненую ногу, крайне изнуренный, он тоже слепо бродил в царстве теней и пробудился к действительности, когда чуть не наступил на костер Таруотера. Старик с трудом стащил с правой руки рукавицу. Палец одеревенел и не мог спустить курка. Медленно, в продолжение долгих минут старик просовывал голую руку под одеяло, потом под меховую куртку, потом под рубашку в тепловатую левую подмышку. Прошло много минут, прежде чем палец получил возможность двигаться… Тогда с тою же осторожной медлительностью старик поднял винтовку и выстрелил поверх костра в большого зверя.
Когда выстрел грянул, один из двух скитальцев туманного царства ринулся вниз в темноту, а другой выбрался вверх к свету, пошатываясь, как пьяный, на изъеденных цингою ногах, дрожа от холода, протирая затуманенные глаза дрожащими пальцами и глядя с удивлением на окружавший его внешний мир, вновь обретенный им с мучительной внезапностью. Он отряхнулся и понял, что в продолжение долгого времени — как долго, он и сам не знал — его баюкали объятия смерти. Он плюнул и, услыхав, как звякнула замерзшая слюна, заключил, что, должно быть, теперь больше шестидесяти градусов. И точно, в этот день спиртовой термометр Форта Юкон отметил семьдесят пять градусов ниже нуля, а так как точка замерзания в термометре Фаренгейта на тридцать два градуса выше нуля, то, следовательно, было сто семь градусов холода.
Медленно мозг Таруотера возвращался к жизни. Здесь, в широкой пустыне, обитает смерть. Сюда явились два раненых лося. Так как небо прояснилось при наступлении больших морозов, он сообразил, что оба лося прибрели к нему с востока. Стало быть, на востоке есть люди — белые или индейцы, неизвестно, но так или иначе способные помочь ему. Он двигался медленно, но все же побеждал слабость и сон. Нагрузил на себя винтовку, одеяла и фунтов двадцать лосиного мяса. Затем, как возрожденный Язон, хотя и спотыкающийся, он двинулся туда, где восходит солнце, к возрождающему востоку…
Через много дней — через сколько именно, ему не узнать никогда, — все еще созерцая видения и мурлыкая свою песенку сорок девятого года о золоте, подобно тому, как утопающий напрягает все силы и сознание, чтобы удержаться над поглощающей бездной, он вышел, наконец, на снежный склон над ущельем и увидел внизу дым и людей, бросивших работу, чтобы посмотреть на него. Шатаясь, он спустился с холма, не переставая петь, и когда умолк наконец от недостатка дыхания, люди приветствовали его на все лады: Санта-Клаус!.. Усач!.. Последний из могикан!.. Дедушка Мороз! А он стоял перед ними очень тихо, без слов, и крупные слезы выступили у него на глазах. Он плакал долго, а потом, как бы спохватившись, сел на снег, но, не сохранив равновесия, покачнулся, упал набок и лишился чувств.
Не прошло недели, как старик Таруотер оправился и хлопотал по хозяйству, стряпая для пятерых обитателей ущелья. То были подлинные старые пионеры, закаленные и стойкие, они так далеко зашли на север за Полярный круг, что ничего не знали о клондайкском лагере. Впервые они услыхали о нем от старика. Питались они лосиной, олениной и копченой лососиной с приправой из диких кореньев, запасенных с лета. Они забыли вкус кофе, разводили огонь посредством зажигательного стекла, носили с собой горящие факелы при передвижении и курили сухие листья, от которых щипало язык и жгло в ноздрях.
Три года назад они делали изыскания от верховьев Койокука к северу, к устью Маккензи на Ледовитом океане. Здесь на китоловных судах они в последний раз видели белых людей и запаслись солью и табаком. Двигаясь затем на юго-запад по длинному пути, приводящему к месту слияния Юкона с Поркьюпайной у Форта Юкон, они напали на золото в речонке и остались здесь. Золотоискатели приветствовали Таруотера с восторгом, без скуки слушали его рассказы о сорок девятом годе и называли его Старым Героем. Мало того, с помощью настойки из хвои и ивового лыка с горькими и кислыми кореньями и клубнями они вылечили его от цинги. Он перестал хромать, его кости стали обрастать плотью. А главное, они не видели никакой причины, почему бы ему не извлечь золотого клада из земли.
— Как будет насчет трехсот тысяч, неизвестно, — сказали они ему однажды за завтраком перед уходом на работу, — ну а что скажешь о сотне тысяч, Старый Герой? Мы подсчитали, что каждый участок даст около этого, так как золотоносных жил в почве много и твой участок уже отмечен кольями.
— Покорно благодарю, ребята, — отозвался старый Таруотер, — могу только сказать, что сто тысяч весьма приличная сумма для начинающего. А все же я не отстану, пока не получу полностью своих трехсот тысяч. Я ведь за этим приехал.
Товарищи смеялись и одобряли его честолюбивые надежды, но полагали, что им придется разыскать для него более богатый прииск. А Старый Герой говорил, что с наступлением весны, когда он станет бодрее, придется ему самому приняться за дело и пойти на разведку.
— Почем знать, — заметил он, указывая на склон холма, — может быть, там, под снегом, корни мха сплошь в золотых самородках.
Больше он ничего не добавил, но по мере того как солнце поднималось выше, а дни становились длиннее и теплее, старик все чаще поглядывал через ручей на уступ, отчетливо выделявшийся на середине склона. И в один прекрасный день, когда оттепель была в полном разгаре, старик перебрался через ручей и поднялся на противоположный берег. На открытых местах земля кое-где уже оттаяла на дюйм. В одном месте старик остановился, захватил пучок мха корявыми руками и вытащил его с корнем. Солнце вспыхнуло на тусклом отблеске золота. Он тряхнул мох, и крупные самородки посыпались на землю. То было золотое руно, ожидавшее, чтобы кто-нибудь нашел его.
В летописях Аляски еще не забыта летняя тяга 1898 года из Форта Юкон на прииски Таруотерского холма. А после того как Таруотер продал свою долю обществу Боуди за полмиллиона долларов, он выехал отсюда на муле по новой дороге, с приличными постоялыми дворами по сторонам, прямо до парохода, высадившего его у Форта Юкон.
Первый раз, когда он сел за стол на океанском пароходе по отбытии из порта Ст.-Майкель, ему подавал седой официант с измученным лицом и согнувшимся от цинги туловищем. Старику Таруотеру пришлось раза два оглядеть его, прежде чем узнать, наконец, Чарльза Крейтона.
— Плохо пришлось, сынок? — спросил Таруотер.
— Не повезло мне, и все тут, — начал сетовать Чарльз, после того как они оба узнали друг друга и обменялись приветствиями. — Ни к кому из всей компании не привязалась цинга, только ко мне. Я пережил сущий ад.
Остальные трое здоровы и при деле, налаживают снаряжение для изысканий вверх по Белой реке будущей зимой. Энсон зарабатывает двадцать пять долларов в день плотничной работой, Ливерпул двадцать — как дровосек при лесопильне, а Большой Билл сорок — как старший пильщик. Я делал, что мог, и если бы не цинга…
— Верно, сынок, ты делал, что мог, а это, по правде сказать, немного, ты черств и раздражителен от чрезмерных деловых способностей. А теперь вот что я тебе скажу. Куда тебе, убогому, работать? Я уплачу капитану за твой проезд в память того, что вы когда-то меня провезли, отлеживайся и отдыхай. А что ты думаешь делать, когда высадишься в Сан-Франциско?
Чарльз Крейтон пожал плечами.
— Вот что я скажу тебе, — продолжал Таруотер, — найдется для тебя у меня дело на ранчо, поправишься и вернешься к своим занятиям.
— Я мог бы управлять вашими делами… — с готовностью начал Чарльз.
— Нет, мой друг, — решительно отрезал Таруотер. — Но ты сможешь копать ямы или дрова пилить, а климат у нас славный.
Таруотер вернулся домой как настоящий блудный дедушка: родными его был заколот и приготовлен упитанный телец. Однако, прежде чем сесть за стол, он пожелал прогуляться по окрестностям. Сыновья и дочери, невестки и зятья повалили за ним, униженно глядя на корявые старые руки, распоряжающиеся полумиллионным состоянием. Старик выступал впереди всех и не без лукавства высказывал мнения одно другого нелепее и бессмысленнее, но ни одно из них не вызвало протеста со стороны его свиты. Остановившись у разоренной мельницы, построенной им когда-то, он оглядел с сияющим лицом все протяжение Таруотерской долины и дальние высоты, вплоть до вершины Таруотерской горы, — все это теперь снова делалось его достоянием.
Вдруг у него блеснула мысль, заставившая его отвернуться и высморкаться, чтобы скрыть сверкнувшую в глазах искорку. Все еще в сопровождении всего своего семейства, он направился к обветшалому гумну. Здесь он поднял с земли старый валек.
— Уильям, — начал он. — Помнишь ты наш разговор перед тем, как я уехал в Клондайк? Неужели не помнишь? Ты мне сказал, что я сошел с ума, а я говорил, что мой отец выбил бы из меня дурь вальком, если бы я посмел так разговаривать с ним.
— Ну, это были шутки, — возразил Уильям.
Уильям был мужчина сорока пяти лет, уже седой. Жена его и взрослые сыновья стояли тут же и с любопытством наблюдали, как дедушка Таруотер снял с себя куртку и подал ее Мэри подержать.
— Уильям, пойди сюда, — властно приказал он. Волей-неволей пришлось Уильяму подойти.
— Хоть чуточку отведай, сыночек Уильям, того, что частенько мне приходилось получать от отца, — ворчал старик Таруотер, работая вальком по спине и плечам сына. — Заметь, я не бью по голове. А у отца лихой был нрав, он не разбирал, голова это или спина… Да не дергай локтями. Чего доброго, еще подставишь невзначай. И скажи мне, сыночек Уильям, как тебе кажется, сошел я с ума или нет?
— Да нет же! — взвизгнул Уильям, корчась от боли. — Не сошел, отец, разумеется, нет! Нисколько!
— А раньше говорил, — поучительно произнес старик Таруотер, откинув валек и надевая куртку. — Ну, теперь идемте обедать.