Кабаре 'Бродячая собака', Могилянский Михаил Михайлович, Год: 1933 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Минувшее: Исторический альманах. 12.

М., СПб.: Atheneum: Феникс. 1993. 520 с, ил.

M.M. Могилянский

КАБАРЕ ‘БРОДЯЧАЯ СОБАКА’

Отрывки из повести о днях моей жизни

Публикация А.Сергеева

Михаил Михайлович Могилянский родился 22 ноября (4 декабря) 1873 г. в Чернигове, в семье юриста. В этом украинском городе прошли его гимназические годы. В старших классах М.Могилянский заинтересовался политическим устройством государства. Ответ на волнующие его вопросы искал в чтении. Кумиром стал М.П. Драгоманов. Будущее империи выпускнику-гимназисту виделось в правовом государстве, дополненном, по Драгоманову, идеей конфедеративного устройства {Верность идее конфедерации, осуждение, по-драгомановски, любого централизма в жизни страны навлекли на Могилянского раздражение Ленина (‘защита царизма’). Несмотря на очевидную несообразность тезиса Литературной энциклопедии (см. статью о Могилянском в ней: М., 1934. Т.7. С.407) о переходе Могилянского из ‘защитников царизма в лагерь украинского национализма’, — это утверждение вполне, может быть понято как верность драгомановским идеалам.}. На этом пути — надеялся он — устроятся национальные вопросы, в частности, украинский. С такими чаяниями М.Могилянский поступил на юридический факультет Петербургского университета (1892). Студентом он, подобно многим ровесникам, пережил увлечение социалистическими теориями и марксизмом. Был лично знаком со многими яркими революционерами тех лет: Г.В. Плехановым, И.П. Каляевым и др. {Могилянский М.М. Девяностые годы // Былое. 1926, No 23. С. 132-161, No 24. С.96-139.} За участие в студенческом движении не избежал репрессий: в 1899 его арестовали, заключили в ‘Кресты’, затем сослали на родину под надзор полиции. Образование пришлось завершать в Новороссийском университете (Одесса).

Литературная деятельность М.М. Могилянского началась еще в 1890-е годы: стихотворения, очерки, пьесы, статьи о западноевропейской литературе, творчестве Пушкина, Надсона и др. {Основные сочинения Могилянского этого времени: Андрейко Мих. Анархист: Очерк. Paris, 1895, М.М. Три стихотворения в прозе. СПб., 1895, М.М. Поэзия Надсона. СПб., 1897, М.М. Стихотворения. СПб., 1897, М.М. Критические наброски: 1. ‘Потонувший колокол’, сказка-драма Г-Гауптмана. 2. Поэзия Ш. Бодлера. СПб., 1898, 1.1. Реабилитация Пушкина: К характеристике настроений девяностых годов. 2. Несколько слов о Гауптмане. СПб., 1901, Могилянский М. Мираж: Драма в трех действиях. СПб., 1902, Могилянский М. Тина: Драма в трех действиях // Всемирный вестник: Приложение. 1903, No 8-9. С. 1-50, Могилянский М.М. Усталые: Драма в трех действиях. СПб., 1906.}. В 1910-е М.М. выступил в качестве переводчика: познакомил русского читателя с творчеством M. Коцюбинского {Коцюбинский М.М. Собрание сочинений // Пер. с укр. М.М. Могилянского. Тт. 1-3. СПб., 1911-1914. Сам М.М. Могилянский был двуязычным писателем: русским и украинским. О его литературном творчестве см. также: Шумило Н. Життя людське — храм, а не морг // Вггчизна. 1990. С.86-91: [предисловие к роману Могилянского ‘Честь’], Курас Г.М., Сарбей В.Г. Могилянський: ‘Ніколи в житті я не був націоналістом’ // Вісник АН УРСР. 1990, No 4. С.56-61, Курас Г.М., Сарбей В.Г., Степанець Г.П. Михайло Могилянский i його недрукована розвідка про М.Коцюбинського // Слово i час. 1990, No 12. С.48-49.}.

С первой русской революцией политические симпатии Могилянского стали умереннее — с 1906 он член кадетской партии, хотя чувствовал он себя здесь не совсем ‘в своей тарелке’. Верность идеалам юности и Украине побудили его в мае 1917 выйти из этой партии {Современное слово. 1917, 13 мая. С. 1-2.}. Но уже в статье ‘Узоры лжи’, помещенной в 1913 г. (No 27) в ‘Речи’, Могилянский открыто стал на сторону царизма. Его работы встретили резкий отпор со стороны В.И. Ленина, давшего в своих статьях ‘Кадеты и право нации на самоопределение’, ‘Национал-либерализм и право нации на самоопределение’ (т.XIX) политически-классовую оценку ‘истинно-русским’ выступлениям Могилянского. После революции Могилянский ‘перешел в лагерь украинского национализма’ {См.: Литературная Энциклопедия. М., 1934. Т.7. С.407. Автор цитируемой заметки не точен: первая статья Ленина называется ‘Кадеты и право народов на самоопределение’.}. Так был подведен итог сорокалетней литературно-общественной деятельности автора настоящих воспоминаний и шансы их появиться в печати сразу после написания (конец 1930-х) свелись к нулю.

После Октября политическая активность Могилянского окончательно прекращается, он погружается целиком в литературно-научные занятия. В середине 1917 уезжает в родной город, чтобы отдать себя культурному строительству в молодом украинском государстве. Затем, с 1921 — снова Петроград и литературная работа. Приняв предложение Украинской Академии наук, в июле 1923 он переехал в Киев и стал руководить комиссией по составлению биографического словаря деятелей Украины. Связи с Москвой и Ленинградом не прервались: сотрудничество в ‘Каторге и ссылке’, доклады в ‘Обществе исследователей украинской истории, литературы и языка’ (Ленинград) {ЦГАОРСС Ленинграда. Ф.2555. Оп.1. Дд.906, 1113.}.

В декабре 1933 Могилянского выгнали отовсюду за участие в Словаре, ‘на страницах которого подробно освещены биографии контрреволюционных националистических элементов и исключены биографии революционных деятелей’ {ОР ГПБ. Ф.1060. Д.1. Л.50, 50 об.}. Оставшаяся жизнь проходит в ‘тюрьме незамкнутой’. Все попытки найти место и участвовать в ‘новой действительности’ — тщетны, Могилянский близок к отчаянию: ‘Может, действительно, мои жизненные силы исчерпаны? — писал он в дневнике 1 июля 1935 г. — Нет и нет! Глубоко убежден всем существом моим, что дело не в том, что кончились мои жизненные ресурсы, а в том, что я, еще полностью трудоспособный, вынужден ‘гнилой колодой по миру валяться» {Там же. Л.50 (Пер. с укр. наш. — Публ.). Дневник М.М. Могилянского (1934-1937) в настоящее время готовится нами к печати.}. Последние годы он жил у дочерей в подмосковном Дмитрове и в Днепропетровске, работал над мемуарами и прозой {Литературное наследие Могилянского, кроме ОР ГПБ хранят архивы Киева, Москвы и Чернигова.}. Умер М.М. Могилянский в эвакуации на станции Тайга в феврале 1942 г. {ОР ГПБ. Ф.1060. Д. 10. В указ. соч. украинских авторов дата смерти Могилянского — 22 марта 1942 г.}.

* * *

В ‘Бродячую собаку’ в 1912 г. М.М. попал вполне сложившимся литератором, известным политическим деятелем. Отсюда — взвешенность оценок, отсутствие восторгов и хулы. Но все же описываемые события Могилянский видит изнутри: в глазах завсегдатаев ‘Собаки’ он не был чужим — за плечами было почти двадцать лет литературного труда. В разноголосицу мемуарных свидетельств о ‘Собаке’ {Встречаются, например, утверждения, что: ‘Алексей Николаевич [Толстой] принимал самое деятельное участие, а вернее сказать, был творческой душой этого нарождающегося начинания’. Петров Н.В. А.Н. Толстой // Воспоминания об А.Н. Толстом. М., 1982. С.293. Различные мнения об упоминаемых М.М. Могилянским персонажах мы попытались отразить в комментарии к тексту его воспоминаний.} воспоминания Могилянского вносят уравновешивающую струю.

Это тем более поразительно, что во времена написания мемуаров Маяковский, например, был уже назначен ‘лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи’ и начал входить в массовое сознание ‘певцом революции, певцом нашей социалистической родины’ {Степанов Н. В.Маяковский // Резец. 1937, No 8. С. 15.}. Воспроизведению личных впечатлений от Маяковского и посвящена значительная часть публикуемого текста.

‘Бродячая собака’ — значительная веха в истории русской культуры — разумеется, не обойдена мемуаристами и исследователями {Парнис А.Е., Тименчик Р.Д. Программы ‘Бродячей собаки’ // Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник 1983. Л., 1985. С. 160-257, Конечный А.М., Мордерер В.Я., Парнис А.Е., Тименчик Р.Д. Артистическое кабаре ‘Привал комедиантов’ // Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник, 1988. М., 1989. С.96-154.}. Зарисовка М.М. Могилянского служит прекрасным дополнением к известным уже свидетельствам ее посетителей.

Публикуемый автограф не датирован, вероятное время написания — конец 1939. Хранится в Отделе рукописей Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (ОР ГПБ. Ф.1060 [Могилянский]. Д.4). При подготовке к печати текст приведен в соответствие с правилами современной орфографии и пунктуации.

1. ТИПАЖ И НРАВЫ КАБАРЕ

… С 1912 года приобрел я новое место для вечернего (правильнее сказать — ночного) времяпрепровождения не без интереса и даже не без некоторой пользы. На втором дворе дома рядом с Михайловским театром в глубоком подвале открылось артистическое кабаре, выразительно наименованное ‘Бродячей собакой’.

Влажные от сырости, слезящиеся стены трех небольших комнатушек, если такое название можно приложить к тому, что из себя представляло подвальное помещение, затянуты были рогожными циновками, разрисованными яркими красками буйной фантазии молодых художников, главным образом Судейкиным и Сапуновым¹, приобретена дешевенькая мебель — плетеные кресла, диванчики и столики. В крошечной четвертой комнатушке, которую и за комнатушку нельзя было счесть, пробито было окно еще в одну комнату, где устроена кухня, — проведено, конечно, электрическое освещение. И деятели искусств всех областей, а также их друзья гостеприимно приглашались сюда после двенадцати часов ночи заканчивать свой трудовой день в атмосфере дружеской беззаботности, шутки, гротеска, а иногда и неожиданного взрыва самых серьезных разговоров о материях самых важных, вопросах волнующе-злободневных, причем разговор не раз затягивался до утра и потом возобновлялся в тот же [день]. Борис Пронин², мой земляк с необычно пестрой, экзотической биографией, нашедший в ‘Бродячей собаке’ свою ‘полочку’ и получивший титул Hund direktor’a³, всем у нас в доме уши прожужжал готовящимся открытием кабаре, как событием мирового значения, всем принес пригласительные билеты на торжество открытия и страстно убеждал непременно приходить, уверяя, что это будет ‘просто замечательно’. Более подробно, и, главное, сколько-нибудь конкретно, его убеждающее красноречие не в состоянии было познакомить с соблазнами предстоящего события и на все, вероятно, казавшиеся ему совершенно неуместными вопросы, — ‘да что собственно будет?’, ничего больше ответить не мог, как только, — ‘а ты вот приходи, увидишь и не пожалеешь, ведь будет, говорю тебе, — замечательно!’ А вот и не помню, был ли я на открытии ‘Бродячей собаки’, бывать же бывал в ней, временами даже довольно часто, не пропустил, кажется, ни одного из ее ‘больших дней’, случайно, — благодаря отсутствию из Петрограда, — не был в тот вечер, когда разыгрался бальмонтовский скандал, закончившийся всеобщей свалкой и приведший, в конце концов, к безвременной насильственной кончине популярного в художественном мире учреждения, закрытого по распоряжению градоначальника, — и сопричастен был к сравнительно тесному кругу почетных друзей ‘Бродячей собаки’.

А кто только не посещал кабаре! В числе более или менее постоянных посетителей состояли: поэтесса Анна Ахматова, [тогда] казавшаяся мне прекрасным портретом кисти Серова в манере портрета Иды Рубинштейн⁴, балерина Карсавина в сопровождении неизменного спутника Акима Волынского⁵, поэты: Н.Гумилев и Вл.Маяковский (уже автор ‘Облака в штанах’), О.Мандельштам и Нарбут, С.Городецкий и Крученых и многие, многие другие (урожай на поэтов был в то время выше среднего), Федор Сологуб, подолгу и взасос целовавшийся при встречах со своими поклонницами, среди которых артистка Глебова⁶ видимо занимала место премьерши, художники Судейкин, Сапунов (он потом утонул не то в Териоках, не то где-то поблизости Териок⁷и в память его в ‘Собаке’ устроен был траурный вечер), доктор Кульбин⁸, неутомимый проповедник всяких новейших ‘измов’. Не знаю, какой из него был художник, — картин его я никогда не видел, — но в качестве проповедника, кроме неутомимости, имел только значительную дозу надоедливости и неотъемлемого таланта всякую свежую тенденцию моментально лишать свежести и обращать в трафаретный пункт за номером катехизиса, следование которому обеспечивало, если не царство небесное, то почетное место среди небожителей нового искусства — Бурлюков⁹ и других. Человек, кажется, очень хороший и добрый, всемерно готовый покровительствовать молодым талантам, поддерживая их и морально и материально, доктор не блистал особенным умом, что не мешало ему стать одним из устоев ‘Бродячей собаки’ и, во всяком случае, одной из характерных фигур ее типажа. Не меньшей характерностью, хотя и совсем в другом стиле, запечатлена была фигура талантливого композитора — громадного дылды с добродушным, симпатичным лицом — Цыбульского¹⁰, увы, морфиниста, кокаиниста и алкоголика. Помню, как однажды, уже впрочем в эпоху ‘Привала комедиантов’, нашедшего приют в доме Митьки Рубинштейна¹¹ на Марсовом поле и не поднявшегося над уровнем снобистского эпигонства, Борис Пронин при встрече огорошил меня почему-то в радостном тоне сделанным сообщением (в возбужденном состоянии, очень редко его покидавшем, он утрачивал различие тонов):

— Мих, знаешь, Цыбульского вчера на 23-ю версту свезли! На тот раз он еще с 23-ей версты как-то выкарабкался и, когда в половине июля 1917 года я надолго покидал Петроград, спеша домой, — до поезда оставалось всего около двух часов, я уезжал со всей семьей, — на Невском встретил Цыбульского. Приятно улыбаясь, он предложил:

— Зайдем ко мне, — вот раздавим флакончик! — и показал из-под полы бутылку с ‘хлебным вином’.

Я благодарил и выражал сожаление, что не могу принять предложения, так как боюсь опоздать на поезд.

— Да я же живу, — продолжал убеждать Цыбульский, — недалеко, а долгое ли дело ликвидировать бутылочку?!

Но я, к его большому огорчению, устоял. А вскоре этот глубокий, вдумчивый человек и, несомненно, богато одаренный композитор погиб жертвой своих губительных слабостей.

Всех гастролеров и почетных гостей ‘Собаки’, конечно, не перечислишь, в числе их припоминаю даже знаменитого Макса Линдера¹². /…/¹³ во время гастролей Художественного театра его молодежь не только наполняла подвал, но и выступала на эстраде, разыгрывая веселые остроумные ‘мелочи’. Выступали на этой скромной крошечной эстраде и музыканты, певцы, балерины, редко по заранее возвещенной программе, чаще в порядке неожиданной импровизации. Но чаще и больше других эстраду занимали поэты, вдохновенно декламировавшие свои стихи. Отсюда Вл.Маяковский эпатировал ‘фармацевтов’ — (самое бранное слово в подвале, им клеймили заскорузлую отсталость в соединении с пошлым обывательским самодовольством посредственности), — стихами вроде финальных в одном из ‘лирических’ стихотворений: — ‘А с неба смотрела // какая-то дрянь // Величественно, как Лев Толстой’.

Молодой поэт, — восходящая звезда на поэтическом небосклоне, — пребывал тогда в повышенной охоте эпатировать ‘фармацевтов’. Это она облекла его в желтую кофту¹⁴ с черными параллельными полосами и она же звучала в его поэтическом выступлении на эстраде.

‘Знаменитая желтая кофта — утверждает один из панегирических воспоминателей о поэте Л.Никулин (‘Знамя’, 1939, No 9), — навсегда останется в истории русской поэзии’, а, чтобы увеличить ее ‘историческую’ роль, свидетельствует, что ‘сам видел, в какое исступление она приводила… потомственных подписчиков ‘Русских ведомостей’ и ‘Речи’, ‘мыслящих’ дам и длинноволосых эсеровского вида студентов’¹⁵. Я тоже ‘сам видел’ (и неоднократно) реакцию аудитории на ее намеренную и подчеркнутую эпатацию всеми способами (в том числе и ‘желтой кофтой’) в выступлениях Маяковского, но случаи ‘исступления’, которого он, видимо, добивался, припоминаю только, как единичные взрывы у экспансивных и несдержанных людей, громадное же большинство слушателей всех видов и категорий тогдашней интеллигенции сочувственно принимали поэта (русский человек вообще любит всякое проявление дерзости и даже атмосферу скандала, в те удручающе ‘спокойные’ времена для многих не только соблазнительного, но часто положительно необходимого). Люди уравновешенные только в недоумении пожимали плечами, находя весь ассортимент эпатационных способов до ‘исторической’, по мнению Никулина, ‘желтей кофты’¹⁶ включительно — ‘наивным’ и стоящим значительно ниже несомненно большого таланта молодого поэта, а, главное, для его ‘успеха’ совершенно ненужным. Но по всей натуре и тогдашнему настроению Маяковского самого большого, но ‘обыкновенного’ успеха ему было мало, влечение к succ&egrave,s de scandale¹⁷ являлось ‘родом’ владевшего им ‘недуга’. Неприперченный успех его не удовлетворял.

Что же касается ‘потомственных подписчиков’, то у ‘Русских ведомостей’ они в значительном количестве были не только потому, что ‘умеренный и аккуратный’ либеральный традиционализм московской ‘профессорской’ газеты объяснял ее успех в кругах ‘умеренной и аккуратной’ либеральной интеллигенции, а и потому, что в ‘Русских ведомостях’ сотрудничали Гл.Успенский, Короленко, Чехов и многие другие любимейшие русские писатели, К.Тимирязев, Мензбир, Столетов¹⁸ и многие другие авторитетнейшие ученые, потому что ‘Русские ведомости’ у многих пробудили интерес к теории и практике немецкой социал-демократии, в талантливых корреспонденциях из Берлина (Иоллоса)¹⁹ держали в курсе жизни и борьбы последнего. Ну, а потомственные подписчики ‘Речи’, — это ведь очевидный lapsus²⁰, право уже не знаю чего, — какие же могли быть ‘потомственные подписчики’ у кадетского лейб-органа, которому в то время еще не исполнилось десяти лет?

И тогда уже я различал две далеко не одинаковой /…/²¹ струи в его поэзии. Первая свидетельствовала о большом, исключительно большом поэтическом таланте, другая — тоже исключительной способности делать, стругать технически неплохие с точки зрения формы стихи. При всех больших последующих достижениях поэта, занявшего положение общепризнанного matre’a²², обнаженность и нарочитость стиходелания для меня всегда снижала [его] высшие достижения, а не до конца изжитая охота к эпатации ущербляла серьезность идеологических установок. Он побеждал и брал талантом, а глубокой внутренней работы у него ощущается недостаток. При несомненном уме недоставало ему и серьезности, выдержанной и сосредоточенной убежденности. Из биографических сведений о нем я позже узнал, что привлекался к жандармскому дознанию по делу о пропаганде среди рабочих. Тогда не знал, да и подозревать возможности этого не мог: совсем из другого теста слеплен был поэт, чем многочисленные представители передовой русской интеллигенции, viribus unitis²³содействовавшие оформлению классового пролетарского движения, оплодотворяя его начатками той теории, без которой практика осталась бы слепой.

Шумным успехом у не очень взыскательной части публики пользовались поэзо-вечера Игоря Северянина, а с той же эстрады выступали и такие замечательные поэты, как О.Мандельштам, Нарбут²⁴ (последнему кричали из публики: — ‘А Вы, прочтите про турка, посаженного на кол’, — на что поэт, почему-то очень волнуясь, отвечал: — ‘это стихотворение не для публичного чтения’). И помню, как появясь на эстраде, футурист (кажется, эгофутурист) Крученых²⁵ заявил: прочту лучшую свою поэму — No 14, — сделал паузу, а затем, выбросив в стороны вверх обе руки, причем жилет его пополз вверх и между концом его и началом брюк образовалось отверстие вершка в два шириной, и вдохновенно выкрикнул: — Ю! ‘Лучшая поэма’ Крученых — No 14 — исчерпывалась одним этим звуком.

Для теоретических выступлений, кроме перманентного доктора Кульбина, эстраду занимали: и некий Зданевич²⁶, читавший доклад ‘О раскрашивании лица’, причем лицо докладчика украшено было изображением стрелок на обеих щеках, и С.Городецкий, отсюда начавший проповедь ‘акмеизма’ и многие другие с не менее ‘животрепещущими’ темами.

Буфет кабаре, как правило (во избежание эксцессов) ‘хлебного вина’ не держал, оно появлялось только временами, как достижение ‘собачьей демократии’, но наряду с пивом и легкими винами имелись в нем и напитки более крепкие,— ром и коньяк. Случалось, где-то часов около пяти ночи (утра), а то и позже, в подвале оставалось человек 15-20, и все как-то скучивались в середине большей комнаты, незаметно объединялись в одну компанию, и все становились знакомыми без всяких представлений, а бутылки вина, еще не допитые, обобществлялись и создавалось настроение углубленной интимности, заостренной серьезности, или безудержной шутки, почти детской охоты дурачиться. Припоминаю, в один из таких случаев, когда я по какому-то торжественному событию в жизни приятеля Б.А. Ландау²⁷сидел с ним за бутылкой шампанского, — вдруг сдвинулись плетеные кресла немногих еще оставшихся в подвале и справа от меня оказался артист Александринки Н.Н. Ходотов²⁸. Для знакомства чокнулись с ним, а он, посмотрев на меня внимательно, сказал:

— А здорово Вы тогда отделали Леонида Андреева, как следует отщелкали!

Я должен был возражать, отказаться от незаслуженно мне приписываемого.

— Да, полноте, кому Вы говорите?! Ведь я Вас прекрасно знаю.

За кого он меня принял, мне осталось неизвестно, но мы никогда раньше не встречались, а между тем он был убежден, что не может ошибаться, и на мое робкое замечание:

— Да я никогда с Леонидом Андреевым не встречался, — негодовал:

— Ну, бросьте, — что я ошалел?! Я ведь не пьян, милый мой!

Убедившись в безнадежности возражений, я должен был от них отказаться и принять незаслуженное.

В качестве Hund direktor’a Борис Пронин, как исправный служака, приходил к открытию кабаре и неотлучно оставался в нем, пока не уходил последний посетитель, а часто до того засыпал где-нибудь в углу на диване и оставался в подвале до следующего полудня. Его правой рукой, помощницей в административно-хозяйственных вопросах — состояла супруга, а сам он вдохновенно заботился о том, чтобы не погасал огонь на всех собачьих жертвенниках и чтобы, сохрани Бог, не проникли в подвал ‘фармацевты’. Он знал всех посетителей, всем был ‘другом’ и все знали его.

— А, и ты тут! — появлялся он у чьего-нибудь столика и, расцеловавшись, усаживался среди собравшейся у него компании. Пили за столиком шампанское, он выпивал бокал и вдруг замечал за столиком рядом еще неприветствованных друзей. Бросался к ним и пил с ними пиво, а потом переходил дальше, пил ром, опять шампанское, опять пиво… Немудрено, что не раз засыпал где-нибудь на диване, проснувшись, вдруг озабочивался каким-нибудь хозяйственным вопросом.

— Вера, где Вера?

Но супруга не находилась.

— А который час?

— Пять.

— Ну, понятно, она ушла домой, у нее ведь с утра уроки. (Состояла учительницей городского училища и было удивительно, как с учительской работой с утра до обеда умудрялась совмещать работу в ‘Собаке’, с 11 до 3-4-х, а случалось и позже).

На дружеские замечания Борису, что он мало заботится о жене, отвечал:

— Да ведь я знаю, — она меня любит и ей всегда приятно сделать что-нибудь мне приятное.

Но, в конце концов, супруга этой приятности не вынесла и то ли уже в конце ‘Собаки’, то ли вскоре после ее закрытия вышла замуж за постоянного посетителя подвала художника-архитектора Б. В ‘Привале комедиантов’, старавшемся принять наследство ‘Собаки’, хозяйкой была уже новая жена Бориса, женщина довольно практичная, прибравшая его несколько к рукам, и это было для него настолько непереносимо, что заставило не-вдолге changer la femme²⁹.

Как-то я привел в ‘Собаку’ (уже во времена 4-й Государственной думы) А.М. Александрова³⁰ и ему подвал так пришелся по сердцу, что он стал его завсегдатаем, привел как-то с собой А.М. Колюбакина³¹, тот тоже начал частенько наведываться в кабаре. А однажды после заседания к.-д. фракции Александров привел с собой целую компанию кадетских политиков: А.М. Колюбакина, Н.В. Некрасова, В.А. Степанова, Пападжанова, Л.А. Велихова³². Случилось это [уже] почти накануне краха ‘Собаки’. Вскоре я уехал на земское собрание в Городню³³, а в подвале разыгрался бальмонтовский скандал. И когда я вернулся, А.М. с веселым смехом жаловался мне:

— Вот, послушайте, есть же чудаки на свете! Там у Вас в ‘Собаке’ маленький скандальчик разыгрался, подрались немного, что ли, наверное слыхали уже?

— Как же, во всех подробностях.

— Ну, так вот, представьте себе, мой коллега Пападжанов заявил мне претензию, да какую!: ‘Александр Михайлович! Куда это Вы завели меня?! Мне ведь это неудобно: меня и в Турции знают. (Пападжанов, армянин по национальности, состоял адвокатом в Баку). Ну, скажите, Михаил Михайлович, виноват ли я в том, что его в Турции знают?!

A.M. Александров и Л.А. Велихов были участниками и одной памятной эскапады в ‘Бродячей собаке’ в интимной обстановке без публики. Как-то очень поздно, часов уже около двух, я попал с ними в знаменитую ‘Вену’, приют той самой литературной и артистической богемы, которая наполняла и ‘Собаку’ (однако, с переизбытком ‘фармацевтов’). Проходя в крайнюю угловую залу ресторана, мы раскланялись с сидевшими в одной из проходных зал в компании трех нам незнакомых девиц — Борисом Прониным и артистом П.В. Самойловым³⁴. Через какие-нибудь полчаса к нам явился Пронин.

— Слушайте, через четверть часа будет звонок и нас всех из ‘Вены’ выставят…

— Черт возьми! — прервал его Александров, — а мне совсем домой не хочется.

Мы с Велиховым разделяли это настроение. Все были в состоянии той усталости, которая не ищет покоя, а бежит от него. Борис, почувствовав наше настроение, расцвел:

— А чего же горевать!

— А куда же мы денемся?

— А вот у меня на этот счет есть предложение: пойдем в ‘Бродячую собаку’ (дело происходило где-то в конце мая, стояли уже белые ночи, а кабаре с окончанием гастролей московского Художественного театра закрылось до осени). П.В. Самойлов и наши девицы тоже пойдут. Там у меня есть бутылка шампанского и фунт швейцарского сыру, ну, Вы прихватите еще бутылку красного вина, булок и какой-нибудь снеди и отправимся.

Без всяких возражений мы предложения Бориса приняли, расплатились и за ним отправились присоединиться к компании. Л.А. Велихов пошел в буфет делать запасы. Но за столиком Бориса мы увидали только одного Самойлова.

— А где же девы? — с некоторым испугом спросил Борис.

— А кто их знает, ушли верно…

— Как ушли? Давно?

— Да только что, вот, может быть, на улицу вышли…

— Подождите, я догоню! — и бросился к выходу.

— Борис, погоди! — остановил его я, — зачем тебе догонять их?

— А что, обойдемся без дев?

— Конечно, обойдемся.

— Ну, и отлично! Идем без дев, черт с ними! Еще и лучше. И мы отправились в ‘Собаку’ впятером.

За дружеской непринужденной беседой, согреваемой сначала красным вином, а затем шампанским, незаметно бежали часы ночи, [закончилась] беседа вдохновенной декламацией Самойлова. Чего он [только] не продекламировал нам! А закончил ‘Сном Попова’ Ал.Толстого³⁵.

— [Какой Вы] молодчина! — похвалил артиста Александров, — за Ваше здоровье! — и протянул к нему бокал, а Борис делал мне меланхолические жесты, объяснявшие, что бутылки с шампанским (шампанского у него таки оказалось три бутылки) уже пусты.

Самойлов сел (декламировал стоя) и тяжело отдышался.

— Ну, отдохните, дорогой, а потом…

— Что потом? Нет, уж довольно. Вот лучше Вы расскажите, что там у Вас в Государственной думе?

Александров поморщился недовольно, чего Самойлов не заметил.

— Что Вы себе там думаете? Отчего Вы, наконец… — и понес такую невообразимую ахинею, что все мы как-то одновременно посмотрели на часы. Посмотрели и сорвались со своих мест.

— Боже мой, да ведь уже восьмой час утра!

Попрощались и вышли. Несколько часов тому назад, когда мы из ‘Вены’ шли в ‘Собаку’, небо было безоблачно. Сейчас лил проливной дождь. И нигде ни одного извозчика! Только на Невском у Полицейского моста, уже промокший до костей, нашел я возницу и отправился на свой Васильевский остров.

2. КОНЕЦ ‘СОБАКИ’

К бальмонтовскому скандалу легкомысленные из ‘друзей Собаки’ отнеслись спокойно, почти пренебрежительно.

— Побили Бальмонта? Экая беда? Да ведь его били под всеми широтами…

Но с виду самый легкомысленный — Hund direktor Борис почувствовал опасность, нависшую над его любимым детищем и из ‘осторожности’ временно закрыл подвал для публики. Вернувшись из [Городни] и осведомившись, что в ‘Собаке’ что-то произошло, я позвонил к нему и спросил:

— Борис, что там у Вас в ‘Собаке’ вышло?

Услыхав мой голос, Борис обрадовался так, будто в моих руках была возможность спасения:

— Мих, дорогой, вот хорошо, что ты приехал! Приходи сегодня же непременно после восьми вечера в ‘Собаку’. Я боюсь, чтобы градоначальник нас не запретил, а потому из осторожности временно в подвал публики не пускаю, но по вечерам там собираются ближайшие друзья ‘Собаки’. Непременно приходи, может быть, что-нибудь посоветуешь. И я тебе все расскажу.

В тот же вечер я узнал от Бориса все подробности инцидента, на удивление изложенные им без всякой фантастики, без преувеличения, что я установил расспросом очевидцев всего происшедшего и что тем более удивительно, что в момент, когда возник скандал, Hund direktor мирно спал в соседней комнате и только пробужденный внезапно возникшим шумом появился на пороге и с изумлением увидел настоящий кулачный бой…

Вкратце события рисуются в таком виде.

Среди гостей, в тот вечер переполнявших подвал, был и именитый гость, недавно вернувшийся в столицу после кругосветного путешествия, после годов эмиграции — поэт К.Д. Бальмонт.

Вечер проходил в порядке более или менее обыкновенном, пожалуй, может быть, пили больше обыкновенного, особенно за столиком, в центре которого помещался именитый гость. Скоро это обнаружилось в том, что последний начал показывать свои [‘норовы’], совал в руки кому-нибудь проходящему мимо столика деньги и развязно говорил:

— Эй, принеси-ка мне бутылочку рому! (В подвале не было прислуги и в буфет потребителям приходилось обращаться лично).

— Сходите сами! — пожимая плечами, отвечал остановленный и спешил пройти, вдогонку же ему неслось: ‘Хам!’, чего во избежание скандала уходящему приходилось ‘не слышать’. Женщины спешили спасаться от его попыток слишком вольного обращения, вдогонку им неслись не весьма литературные реплики подвыпившего поэта. Уже усиленно расходились и в подвале оставалось сравнительно немного ‘ближайших друзей’ и запоздавших случайных гостей. Наконец, Бальмонт с бокалом в руке встал из-за столика. К нему подошел пожилой уже человек — известный пушкинист Морозов³⁶ и заговорил:

— Позвольте с Вами познакомиться, я давний поклонник Вашего поэтического таланта и…

— Старик! — прервал его поэт, — твоя физиономия мне не нравится! — и плеснул в лицо ‘поклонника’ вином из бокала³⁷.

С диванчика напротив сорвался сын оскорбленного и ударил поэта по лицу. На Морозова-сына с разных сторон набросились защитники Бальмонта, нашлись защитники и у Морозова. Кто-то из спавших в соседней комнате показался на пороге вслед за Прониным и, не разобравшись еще в чем дело, ввязался в драку, нанося удары всем, кто подворачивался под руку. Также вела себя выскочившая из-под дивана собачонка, состоявшая символическим патроном подвала: со звонким лаем она бросилась на дерущихся и остервенело хватала их за ноги… Наблюдатели на диванах, отяжелевшие до нежелания подняться с места, заливались хохотом. Бальмонт стоял в стороне в позе Нерона, наблюдающего пожар Рима.

Драка закончилась тем, что молодого Морозова с шиком выставили из подвала без пальто и шапки, крича ему вослед:

— Вон, негодяй, фармацевт!

Погода поздней осени заставила изгнанного вернуться за пальто. Появление его наверху лестницы вызвало новый взрыв негодования. Но служитель у вешалки понял, в чем дело, и выбросил Морозову его пальто и шапку. Все начинало успокаиваться. И старик Морозов и Бальмонт незаметно из подвала исчезли. Вдруг дверь наверху опять распахнулась.

— Товарищи! — кричал появившийся в дверях молодой Морозов, — я иду сейчас в полицию заявлять, что у меня в свалке вытащили из кармана тысячу рублей.

Нечленораздельный взрыв негодования ответил на это, только одно слово ‘фармацевт’ явственно выделялось в хаосе словесной неразберихи.

И еще один раз появился в дверях наверху Морозов, минут через пять явившийся возвестить:

— Товарищи, успокойтесь, деньги нашлись… в другом кармане.

К словесному хаосу на этот раз кто-то присоединил бутылку, которая со звоном разбилась об уже закрывшуюся за исчезнувшим Морозовым дверь.

Приняв предложение Пронина и пройдя в подвал сейчас после восьми часов вечера, я застал там человек двадцать ‘ближайших друзей Собаки’ и встревоженного Hund direktor’a. Кажется, только один он испытывал всамделишнюю тревогу, показав, что к серьезности есть способности и у него, когда затронуты сердцу его дорогие интересы, а ‘Собака’ ведь была его любимым детищем. Что же касается ‘друзей’, то их слишком очевидно легкомысленное равнодушие к судьбе ‘Собаки’ обижало ее директора. Но среди этих ‘друзей’ находился и ежедневно аккуратно сейчас же после восьми часов вечера являвшийся в подвал в своей желтой с черными параллельными полосами кофте Вл.Маяковский, и обида в сердце Hund direktor’a сменялась иными чувствами, ибо сердце его всегда неизменно трепетало восторгом перед всеми ‘замечательными’ представителями нового искусства.

Тогда как раз в Петроград приехал из Чернигова А.М. Сац³⁸, отец целого выводка друзей и приятельниц {В том числе композитора Ильи [1875-1912. — Публ.] и Наташи (по первому мужу Розенель), последней жены А.В. Луначарского. [Прим. автора]} Пронина, он очень огорчался тем, что ‘Собака’ не функционирует нормально, и непременно хотел проводить вечера в компании ‘собачьих друзей’, к чему склонял и меня. И в течение, вероятно, недели я тоже просиживал по несколько часов в подвале, беседуя за бутылкой вина или черным кофе с А.М. и наблюдая сцены вроде следующей: Маяковский в окружении двух-трех девиц взбирался на высокий стул перед зеркалом и все время смотрел [на себя], склоняя голову то вправо, то влево…

— Да будет Вам любоваться собой! — как-то сказала ему соседка.

— А ведь, правда, я красив?!

— Много были бы красивей, — тонко ответила девица, — если б меньше думали о своей красоте, забыли о ней.

— Да Вы черта понимаете ли в красоте!? — грубовато парировал удар задетый поэт, но на его настроении и развязном поведении — это нисколько не отразилось.

Борис при каждом моем появлении неизменно обращался ко мне за советом:

— Мих, вот посоветуй, можно открыть ‘Собаку’, или все еще надо соблюдать ‘осторожность, осторожность, осторожность, господа!’?

Я отвечал, что, по совести говоря, не понимаю, какое значение может иметь подобного рода ‘осторожность’, и не знаю, не было бы рациональнее сделать вид, будто ничего ровно не случилось и продолжать ‘собачиться’.

— Вот, — напоминал я, — на заседании французской палаты депутатов анархист бросил бомбу (в начале 90-х годов)… Бомба оказалась не очень ‘удачной’, убитых не было, но раненые были и был испуг и опасливое ожидание, а нет ли в зале заседаний еще одного анархиста (бросившего бомбу немедленно схватили), который бросит вторую? Но дым рассеялся, а с председательской трибуны раздался спокойный голос: ‘Заседание продолжается’. Вот и ты, Борис, как Hund direktor, мог бы…

— Мих, это замечательно! И я был бы готов, но вот мы обращались к серьезным юристам, они посоветовали ‘осторожность’. Это по их совету мы и закрыли временно подвал…

В это время вошел А.М. Сац, и Борис уже кричал ему:

— А Вы, Александр Миронович, как думаете, — и излагал ему, о чем идет речь. А.М. присоединился к мнению ‘серьезных’ юристов.

Время между тем шло, и Hund direktor начинал преисполняться оптимизмом. Но оптимизм обманул, и ‘осторожность’ не помогла. Так и не помню, были ли возобновлены публичные вечера в подвале, но хорошо помню, что очень невдолге градоначальник на основании соответствующих статей положения об усиленной охране ‘Бродячую собаку’ закрыл. ‘Ближайшие друзья’ даже для поминок убиенной уже не могли собраться в подвале, не рискуя обвинением в устройстве ‘незаконного собрания’.

‘Бродячая собака’ была приютом для ‘забавы взрослых шалунов’, для полуночников литературно-артистического мира, по окончании работы в театрах, редакциях, за собственным письменным столом — нуждавшихся в снижении нервного напряжения, без чего сон бежал от глаз, отвыкших вспоминать о сне раньше первых проблесков рассвета, для многочисленной богемы того же мира, искавшей какого-нибудь разнообразия и томившейся от фантастики своего существования. Но претензии создать из нее некую учительскую кафедру, чуть ли не лабораторию нового искусства, — при всей серьезности подобных претендентов заключали в себе значительную долю того самого ‘фармацевтизма’, который именно они страстно поносили, а в числе ‘особых примет’ запечатлены были несомненной ограниченностью. ‘Фармацевтизмом’ веет и от воспоминаний тех мемуаристов, которые пытаются невинную ‘Собаку’ представить своего рода аванпостом героических исканий новых путей в искусстве: — там выступал Бурлюк, там доктор Кульбин неутомимо…, там Маяковский, там…

Да простятся Бурлюкам и докторам Кульбиным их грехи вольные и невольные, они во всяком случае веселили искателей развлечений своеобразной спецификой своих выбрыков³⁹, но Маяковского зачислять в их компанию совсем не приходится, он был много умнее, а в его эпатациях сказывалось полнокровное здоровье молодости, подхлестывавшее охоту к беззаботным шалостям, порой вдруг перераставшим в смертельные удары ‘бессмертной пошлости людской’, в чем никогда не оставался он в ‘Собаке’ изолированным и одиноким, тем более непонятым и не-поддержанным дружным сочувствием.

Неверно, кстати сказать, утверждение нынешних ‘историков’ и мемуаристов (1939 г.), будто Маяковский с первых же шагов своих на литературном поприще со стороны ‘передовых’ кругов литературы встретил единый враждебный фронт. В тех кругах литературного мира, которые претендовали быть хранителями лучших традиций и ‘веры’ русской литературы (главным образом, в твердокаменном народническом лагере) с одинаковым осуждением и одинаковой враждой относились ко всем новшествам — модернизму, символизму и всем видам футуризма, а потому Маяковский для них исчерпывался желтой кофтой и ‘неприличиями’ в стиле ‘величественной дряни’, которыми поэт дразнил их. И кофта, и ‘неприличия’ не препятствовали однако более живой и чуткой части литературного фронта по достоинству оценить несомненно крупный поэтический талант Маяковского с первых же его достижений. ‘Облако в штанах’ уже вызвало здесь единодушное признание, что в лице молодого поэта в литературу вошла большая и серьезная сила, позволяющая возложить на нее большие ожидания в будущем. Детские ‘шалости’ поэта здесь не считались чем-нибудь существенным, на что стоило бы обращать внимание, тем более видеть в них ‘бесчестье’. У поэта находили более сильные данные для эпатации отжившего мира, чего он сам не сознавал в полной мере в то время. Свидетельством этого были не столько его ‘шалости’, сколько отсутствие стремления элиминировать себя от своих ‘спутников’ и соратников: заблудившихся в трех соснах собственных исканий и новшеств — Бурлюков, Кульбиных, Каменских⁴⁰ с их ‘словозвонной бесцелью’ и других, найти собственную дорогу, достойную его большого таланта…

Но Маяковский и значительно позже, пожалуй, и до самого конца своего, к сожалению, недолгого пути, не изжил слабости ‘шалостей’ /…/⁴¹, стоявших ниже его таланта. Вообще он выдвинулся, поднялся [и занял] неоспоримо место ‘лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи’ (Сталин) большим талантом и своей неуклонно, бескомпромиссно проводимой идеологической линией, однако не брезгал и более простыми средствами для достижения успеха: одну часть своей аудитории на потеху другой всячески дразнил, добиваясь и всегда с успехом succ&egrave,s de scandai, а с другой — несколько вульгарно амикошонствовал и в отношении ее не раз не чужд был того стиля, который напоминал восторг единого из малых сих — [слыл] ‘душевным, своим человеком’: пришел, глянул вокруг себя, улыбнулся и покрыл всех таким ‘матом’, что все радостно смеялись и говорили: ‘вот, сразу видно, — душевный человек, свой человек!’… В успехе Маяковского не раз чувствовались элементы подобного ‘восторга’.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Судейкин Сергей Юрьевич (1882-1946) — художник, Сапунов Николай Николаевич (1880-1912) — художник.

² Пронин Борис Константинович (1875-1946). Мы затрудняемся определить социальный статус Б.К. Пронина, приводим слова С.Ю. Судейкина: ‘Борис Пронин, никогда ничего в театре не сделавший, помощник Мейерхольда, необходимый Мейерхольду, Сацу, Сапунову и мне, как воздух, как бессонные ночи, как надежда, как вечно новое. Вечный студент, неудавшийся революционер, беспочвенный мечтатель, говорящий, вернее захлебывающийся от восторга о том, что ценно. Никогда не ошибавшийся, понимавший не знанием, а инстинктом. Незабвенный Пронин’ (‘Бродячая собака’ / Воспоминания С.Ю. Судейкина/. С. 189 // Встречи с прошлым. Вып.5. С.185-195).

³ Директор Собаки (нем).

⁴ Рубинштейн Ида Львовна (1885-1960) — балерина. Ее портрет написан В.А. Серовым в 1910.

⁵ Карсавина Тамара Платоновна (1885-1978) — балерина. Волынский (Флексер) Аким Львович (1863-1926) — искусствовед, литературовед, философ.

⁶ Глебова-Судейкина Ольга Афанасьевна (1885-1945) — актриса.

⁷ О гибели Н.Н. Сапунова см.: Пяст В.А. Встречи. М., 1929. С.242-243

⁸ Кульбин Николай Иванович (1868-1917) — врач, теоретик искусства, художник. Дополним пространную характеристику, данную М.М. Могилянским доктору Кульбину, мнениями трех видных деятелей различных областей искусства. ‘Трудно представить себе двойную психику необычайно комической фигуры доктора Кульбина: профессора Военно-медицинской академии и устроителя безвкусных, нелепых выставок ‘новаторской’ живописи’ (Милашевский В.А. Вчера, позавчера. Л., 1972. С.95). ‘Приват-доцент Военно-медицинской академии и… художник, отрицающий анатомию в живописи. Действительный статский советник с красной подкладкой военной шинели и… глава русских футуристов, друг Маринетти и Крученых! Врач Генерального штаба и… проповедник лозунга: ‘довольно чинить разбитые горшки! — надо делать новые!’ Прекрасный семьянин и… прекрасный завсегдатай ‘Бродячей собаки’. Религиозная натура, богобоязненно суеверная и… изобразитель Божьей Матери в виде уродца-головастика (‘Канон первого века’). Не было и не будет такого! /…/ Это был Янус в энной степени и вместе с тем совершенно цельная натура. Лики Януса (ученого, футуриста, врача, богомольца, танцеволизатора и пр.) имели все одно начало — волю к театру: к театру в жизни! самую искреннюю и интенсивную театрализационную тенденцию’ (Евреинов Н.Н. Оригинал о портретистах. М., 1922. С.67). ‘Николай Иванович был дилетант. Он верил во влияние солнечных пятен на революцию, ждал революцию очень близко. Он верил в гениальность Евреинова. Это пятно его обмануло. Сам он был солнечным отблеском на осколке стекла. /…/ Николай Иванович работал как рисовальщик и живописец. Был, как мне кажется сейчас, способным живописцем /…/ умер Николай Иванович счастливым, на третий день Февральской революции, формируя милицию и забыв об одиночестве’ (Шкловский В.Б. Жили-были. С.87-88. // Собр. соч. М., 1973. Т.1. С. 15-162).

⁹ Бурлюк Николай Давидович (1890-1920?) — поэт, прозаик, теоретик искусства. Бурлюк Давид Давидович (1882-1967) — поэт, художник, критик. Бурлюк Владимир Давидович (1888-1917) — художник. Бурлюк Людмила Давидовна (1886-1968) — художница.

¹⁰ Цыбульский Николай Карлович (18767-1919?) — композитор. См. о нем: А.Е. Парнис и Р.Д. Тименчик. Указ. соч. С.238.

¹¹ Рубинштейн Дмитрий Львович (1876-1936) — коммерсант.

¹² Линдер Макс (Габриэль Левьель) (1883-1924) — французский киноактер. О его посещении ‘Бродячей собаки’ см.: Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., 1933. С. 179-180, Пяст В.А. Указ. соч. С.267.

¹³ Слово утрачено.

¹⁴ Здесь в авторском тексте примечание, которое мы нашли целесообразным ввести в воспоминания.

¹⁵ Приводим полностью фрагмент, с которым полемизирует М.М. Могилянский: ‘Я видел его в молодости, в знаменитой желтой кофте, которая навсегда останется в истории русской поэзии. Эта кофта была, собственно, не желтая, а желтая с темными полосами, и в ней не было ничего особенно раздражающего, но я сам видел, в какое исступление она приводила деликатных и обычно вежливых господ, потомственных подписчиков ‘Русских ведомостей’ и ‘Речи’, ‘мыслящих’ дам, общественных деятельниц из московского женского клуба, и длинноволосых, эсеровского вида, студентов. Только внушительный рост Маяковского удерживал их от желания разодрать на нем в клочки желтую кофту. Однажды, в большой аудитории Политехнического музея, он читал стихи, и когда дошел до известной строфы: ‘А с неба смотрела какая-то дрянь // величественно, как Лев Толстой…’, произошло нечто невообразимое: пожилые, солидные господа в накрахмаленных воротничках и изящные дамы в аметистовых сережках завопили, затопали, засвистали и рванулись к трибуне’ (Никулин Л.В. Воспоминания и встречи. // Знамя. 1939, No 9. С. 168-169). Позднее Л.В. Никулин писал: ‘Этих господ шокировало грубое слово, употребленное Маяковским, а не злой и справедливый упрек в равнодушии к страданиям миллионов людей, втянутых в войну’ (Никулин Л.В. Годы нашей жизни. М., 1966. С.115).

¹⁶ Бенедикт Лившиц вспоминал: ‘Маяковский бил наверняка: его популярность после спектаклей в Луна-парке возросла чрезвычайно. Одевайся он тогда, как все ‘порядочные’ люди, в витринах модных магазинов быть может появились бы воротники и галстуки ‘Маяковский’. Но желтая кофта и голая шея были неподражаемы par excellence…’ (Лившиц Б. Указ. соч. С. 191).

¹⁷ Успех, обусловленный скандалом, поднятым вокруг автора или его произведения (фр.).

¹⁸ Тимирязев Климент Аркадьевич (1843-1920) — чл.-кор. АН, пропагандист и теоретик дарвинизма. Мензбир. Михаил Александрович (1855-1935) — зоолог, академик АН СССР (1929). Столетов Александр Григорьевич (1839-1896) — профессор-физик.

¹⁹ Иоллос Григорий Борисович (1859-1907) — публицист.

²⁰ Ошибка, оплошность, промах, ложный шаг (лат.).

²¹ Слово утрачено.

²² Мастер своего дела, господин, учитель (фр.).

²³ Соединенными усилиями (лат.).

²⁴ Б.Лившиц, сетуя, что футуристов Б.Пронин в ‘Собаке не жаловал’, вспоминал: ‘Ахматова, Гумилев, Зенкевич, Нарбут, Лозинский были в подвале желанными гостями. Но на Мандельштама и Георгия Иванова, друживших с нами [футуристами], Пронин посматривал косо. Он, бедняга, слабо разбирался в тонкостях литературных направлений и поневоле ориентировался на побочные признаки’ (Указ. соч. С.263).

²⁵ А.Е. Крученых в описываемый период — один из теоретиков кубо-футуризма.

²⁶ Зданевич Илья Михайлович (1894-1975) — поэт и художник, теоретик футуризма.

²⁷ Ландау Борис Адольфович — юрист.

²⁸ Ходотов Николай Николаевич (1878-1932) — актер.

²⁹ Переменить жену (фр.).

³⁰ Александров Александр Михайлович (1868-?) — юрист, депутат IV Государственной думы, кадет.

³¹ Колюбакин Александр Михайлович (1868-1915) — отставной военный, депутат III и IV Государственной думы, член ЦК кадетской партии.

³² Некрасов Николай Виссарионович (1879-1940) — инженер, депутат III и IV Государственной думы, кадет. Степанов Василий Александрович (1873-?) — инженер, депутат III и IV Государственной думы, кадет. Пападжанов Михаил Иванович (1869-?) — юрист, депутат IV Государственной думы, кадет. Велихов Лев Александрович (1875-?) — журналист, издатель, депутат IV Государственной думы, кадет.

³³ Городня — районный центр Черниговской области.

³⁴ Самойлов Павел Васильевич (1886-1931) — актер.

³³ Стихотворение А.К. Толстого ‘Сон Попова’ опубликовано в 1882.

³⁶ Морозов Петр Осипович (1854-1920) — историк русской литературы, театровед.

³⁷ В.Пяст писал: ‘Я не был свидетелем того, как вылил на него [К.Д. Бальмонта] некий забулдыжный сын одного почтенного литератора бутылку с красным вином, — ни того, чем было вызвано это обстоятельство’ (Указ. соч. С.270).

³⁸ Сац Александр Миронович — частный поверенный.

³⁹ В.П. Веригана вспоминала: ‘У Бурлюка чувствовались эрудиция и ум, а публику возмущало уже одно то, что рядом с именем Пушкина он осмеливался ставить имя какого-то Хлебникова. Когда Бурлюк цитировав его, в зале хохотали и шикали. Как это ни странно, таким же хохотом одна группа встретила цитату из ‘Медного всадника’ — публика, обожавшая Пушкина, не узнала его стихотворения. Докладчик сделал паузу и добавил: ‘Так писал поэт начала XIX века» (Веригина В.П. Воспоминания. Л., 1974. С.203).

⁴⁰ Каменский Василий Васильевич (1884-1961) — поэт, кубофутурист.

⁴¹ Слово утрачено.

M.M. Могилянский

КАБАРЕ ‘БРОДЯЧАЯ СОБАКА’

1. ТИПАЖ И НРАВЫ КАБАРЕ

2. КОНЕЦ ‘СОБАКИ’

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: