Быховский Н. Я.
Быховский Н. Я.
К юбилейным итогам
К юбилейным итогам
жур. ‘Заветы’ ——No 1 — 01/1913
К юбилейным итогам, Быховский Наум Яковлевич, Год: 1913
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Среди многочисленных книг и брошюр, посвященных юбилею Отечественной войны, книги, выпущенные под резолюцией Исторической Комиссии учебн. Отд. о. р. т. з., представляют собой исключительный интерес. Умелый подбор материала, широта кругозора и исторической перспективы, наличность чувства меры, наконец, историческая объективность — таковы несомненные отличительный особенности этих изданий, посвященных великой эпопеи 1812 года. Можно только усомниться, найдут ли все эти, действительно, хорошие книги широкого читателя, ибо, несмотря на патриотическую шумиху, поднятую вокруг этого юбилея, несмотря на то, что некоторые газеты в течение летних месяцев изо дня в день вели особый дневник событий 1812 года, желая таким образом как бы воскресить эти давно минувшие события пред современным читателем, несмотря на все это, не только интеллигентное общество, но и широкие народные массы проявили к этому юбилею весьма слабый интерес. Для нас, конечно, особенных объяснений этот факт не требует, ибо юбилей Отечественный войны не дает русскому обществу особых оснований для энтузиазма и ликований.
Прочтите в одной из рассматриваемых нами книг, посвященных юбилейному году, каково было отношение самих участников событий 1812-1814 года к результатам этой борьбы, и вам станет вполне ясным, как мало ушла вперед наша российская действительность за сто лет, отделяющих нас от этой эпохи. В 14-м году существование молодежи в Петербурге было томительно, писал декабрист Якушкин. ‘В продолжение двух лет мы имели пред собой великие события, решившие судьбу народов и некоторым образом участвовали в них, теперь было невыносимо смотреть на пустую петербургскую жизнь и слышать болтовню стариков, восхваляющих все старое и порицающих всякое движение вперед. Мы ушли от них на сто лет вперед’. Офицеры семеновского полка устроили артель для совместного времяпровождения. Они обедали вместе, играли в шахматы, ‘читали громко иностранные газеты и следили за происшествиями в Европе’, но эти ‘сборища’ вскоре навлекли на себя подозрения и были поэтому распущены. Героям, участвовавших в ‘освобождении Европы’ приходилось у себя дома видеть кругом ‘повсеместное лихоимство, грабительство и, наконец, явное неуважение к человеческой личности’ (Рос. и Нап., стр. 373-375). Другой современник с горечью вспоминал, что по случаю возвращения из заграничного похода одной из дивизий ‘полиция нещадно била народ, пытающийся приблизиться к выстроенному войску, и даже сам Александр I с шашкой наголо бросился на какого-то зазевавшегося мужика, который своей фигурой неловко помешал величественности отряда’. Далеко ли мы ушли вперед в эти сто лет по части развития ‘уважения человеческой личности’, — говорить конечно, излишне.
Дальнейшее направление внутренней политике известно: военные поселения, неистовство цензуры, разгром университетов. Из Казанского университета по настоянию Магницкого, были удалены 12 профессоров, признанных ‘наиболее вредными’. После Казанского университета больше других пострадал Петербургский. В 1821 году был удален из университета профессор Куницын, в том же 1821 году были удалены сразу четыре профессора: Галич, Герман, Каунах и Арсеньев. Об опальном духе их преподавания Рунич сделал заключение на основании отобранных у студентов тетрадей с записями лекций. Удаление ‘вредных профессоров практиковалось и других университетах, из Деритского университета были удалены три профессора, обвиненных в радикализме, из Виленского четыре, в том числе известный польский историк Лелевель, из Харьковского два (‘Отечеств. Война, её причины и следствия’, стр. 239-246). ‘В атмосфере принудительно ханжества, лицемерия и сыска развилась в университете невероятная деморализация. Профессора наперерыв старались выделиться перед попечителем своей благонамеренностью и набожностью’ (‘ Отеч. Война, её причины и следствия’, стр. 239). Измените здесь даты и имена — и пред нами будут события последних дней, настолько все злободневно.
Для полноты картины, следует еще добавить, что в 1819 году была введена казенная монополия по продаже вина, что, по словам современников, ‘вице-губернаторам даны были предписания стараться как можно больше о распродаже вина, под описанием ответственности’, что полиция ‘для пользы государственной’ пробуждала народ к ‘пьянству’ (‘Отеч. Война, её прич. И след.’, стр. 251). И снова можно задать вопрос: много ли изменилось у нас в этом отношении через сто лет?
Тем не менее, крайне сложной по своей социальной и политической концепции, полная захватывающего исторического драматизма, ярких образов и красочных картин ‘героической борьбы, общечеловеческих страданий, крайнего напряжения воли’, изобилующая глубоко интересными моментами индивидуальной массовой психологии, великая эпопея Отечественной войны безусловно заслуживает серьезного внимания, серьезного изучения и исследования. Ведь не даром же гениальнейший из наших художников избрал именно эту эпоху для отображения в своем величайшем произведении. К сожалению, знакомство с этой эпохой у нас ограничивается обыкновенно прочтением ‘Войны и мира’ и отрывочными, а в большинстве случаев и тенденциозными сведениями, полученными из казенных учебников и из случайно подвернувшихся под руку книжек. Благодаря этому, не только в широких массах, но и даже в интеллигентной части русского общества до сих пор еще довольно прочно держатся легенды об этой эпохе, созданная официальными историками. В этом отношении книги, изданные под редакцией исторической комиссии, несомненно, будут способствовать установлению в широкой публике более правильного взгляда на события этой эпохи в соответствии с исторической действительностью.
Одна из таких легенд заключается в том, что крепостная народная масса, на долю которой выпало в то время наибольше военных тягот, экономических лишений и разных невзгод, охваченная патриотическим энтузиазмом, забыла будто бы в этот момент о всех ужасах своего рабского существования, заглушила в себе свои заветные думы о воле и действовала в полном единодушии со своими рабовладельцами-помещиками. Историческая действительность далеко не соответствует этой трогательной идиллии. В юбилейных сборниках, вышедших под редакцией Исторической комиссии, читатель найдет целый ряд факторов, изображающих настроение крепостной массы совершенно в ином свете. Тверской гражданский губернатор в донесении от 19 сентября 1812 г., т.е. уже после занятия французами Москвы, сообщает, что в Волоколамском уезде крестьяне некоторых помещиков вышли из повиновения, рогатый скот и лошадей убили… Бунтуя, крестьяне говорили, что отныне они принадлежат французам, поэтому и повиноваться будут им, а не русским властям’. Для усмирения бунтующих крестьян Винценгероде должен был послать из своего отряда два полка (‘Рос. и Нап.’, стр. 235). Крестьянские волнения вспыхнули также в Вологодской, Новгородской, Пермской, Смоленской, Тамбовской и в литовских губерниях, приняв ‘широкие размеры’. При этом ‘помещичьи крестьяне делили между собою господское имение, даже дома, убивали помещиков и управляющих. В Пермской губернии, кроме того, волновались заводские крестьяне, которые оказали неповиновение как содержателям заводов, так и власти земского начальства. Здесь волнения распространилось на 500 верст в окружности’ (‘Отеч. Война, её причины и следствия’, стр. 155). В Смоленской губернии, по словам современника, как только помещики разъехались из усадеб, ‘сейчас же начали мужики шалить: то тащат, то берут, другое ломают’.
В том же виде рисуется настроение крестьянской массы и в воспоминаниях иностранцев, участников великой армии. ‘В окрестностях Витебска, пишет голландец генерал Ван-Дедем, население проявило революционные чувства. Помещики со всех сторон стали обращаться к витебскому губернатору генералу Шарпантье (назначенному Наполеоном) с просьбой прислать охрану для их защиты от крестьян, которые грабили помещичьи дома и дурно обходились с самими помещиками (я сам видел, как многие семейства переехали в Витебск, заботясь о своей безопасности). Я полагаю, продолжает дальше Дедем, что император мог бы возбудить восстание в русских губерниях, если бы он хотел дать волю народу, так как народ этого ожидал’. И наконец Наполеон этого не сделал, то только потому, что он ‘был уже в то время не генерал Бонапарт, командующий республиканскими войсками. Для него было слишком важно упрочить монархизм во Франции, и ему трудно было поэтому проповедовать революцию в России’ (‘Французы в России в 1812 г. по воспомин. соврем. иностр.’, стр. 81). Сегюр сообщает, что, будучи уже в Москве, Наполеон получал прошения от крестьян, в которых они жаловались ‘на то, что помещики обращались с ними, как со скотом, который, сколько угодно, продают и меняют’. Они ‘просили, чтобы Наполеон отменил крепостное право. Они предлагали себя в вожди отдельных восстаний, обещая превратить их во всеобщее’ (‘Французы в России’, стр. 81). Предложения эти были, однако, отвергнуты, во-первых, потому, говорит Серюг, что ‘это средство претило Наполеону, природа которого влекла его больше к интересам королей, чем к народным, а, во-вторых, он опасен возможных последствий такого шага. На основании истории предыдущих крестьянских восстании в России, можно было предвидеть, продолжает Серюг, что ‘русское дворянство погибло бы, как колонисты в Сан-Доминго во время восстания негров’ Такое опасение взяло верх в мыслях Наполеона: это выразилось в том, что он решил не стараться подымать движения, которое он не смог бы направить’.
В юбилейных статьях, посвященных столетней годовщине Бородинского сражения, почти вся печать, не исключит и многих прогрессивных органов, установлено поддержала легенду о трогательном ‘единении власти с народом и проявившемся будто бы в эту тяжелую годину русской истории’. Увы! подлинная, а не прикрашенная угодливыми мастерами история беспощадно разрушает и эту красивую легенду. ‘Призывая народ к участию в войне, правительство не верило в его преданность и принимала соответствующие меры предосторожности. Под подозрение попали не только недавно присоединенные западные губернии, но и губернии внутренней России и даже сердце России — Москва. Растопчет московский народ, ‘чернь’, как он выражался, представлялся готовым к мятежу, проникнутым ‘дерзостью’. Он был уверен, что ‘при первом движении с толпой людей двинутся и предводители, готовые на дело своим соответственно движением, а может быть и обещанием другим. Начало будет грабеж и убийство иностранных, а после бунт людей барских, смерть господ и разорение’. Опасаясь этой перспективы, он ‘все время рыщет по Москве, организует шпионство, ловит подозрительный людей, изо всех сил старается открывать заговоры, находить изменников’ (‘Отеч. Война’, стр. 153). Недоверие к народным массам со стороны правительства было настолько велико, что ростовскому предводителю дворянства было предписано ‘внутренних вооружений поселян… совершенно набегать’. ‘Одним словом, даже в момент войны правительство не освободилось от недоверия к народу. Из-за народного отклика на призыв к оружию, из-за народных жертв оно видит признак восстания, беспорядков, ожидает измены’.
Сущность третьей легенды заключается в том, что патриотический энтузиазм, охвативший в это время весь народ, под влиянием грозящей отечеству опасности, пробудил будто бы во всех классах русского общества одинаковую готовность самопожертвования для блага родины. Это положение также требует весьма существенных поправок. ‘Первым движением общества при известии о переходе Наполеоном границы был страх и отчаяние. Первым импульсом, хаявшим себя знать, оказался инстинкт самосохранения и бегство с целью спасения себя и своего имущества. Помещики искали спасения в отдаленных вотчинах, крестьяне даже в лесах. Об отечестве, о его спасении вряд ли кто думал. Мысль о себе господствовала над всем и, как это не печально, воны, притом такая ужасная, как 12-го года, когда вторглись в пределы страны 600 000 войск, предводимые гениальным полководцем, вместо подавления частных, эгоистических интересов и сплочения всех в виду общего несчастья, вызвала, наоборот, обострение классовых отношений и пробудила даже низменные чувства корысти’ (‘Отеч. война’, стр. 155). И меньше всего может гордиться своей готовностью на самопожертвование наше ‘первенствующее сословие’. Декабрист князь Волконский рассказывает, что управляющий имением генерал-адъютанта Балашева, приближенного Александра I, отказал в выдаче войскам фуража и людского продовольствия и даже выгнал прибывшую за этим военную команду. Узнав об этом, прямолинейный немец генерал Винценгероде, полагавший, что в то время ‘когда правительству на защиту отечества нужна каждая копейка, нечего заботиться о выгодах помещичьих’, велел взять силою у помещика все необходимое, если он откажется дать это мирным путем. Такие действия Винценгероде вызвали на него жалобы, и в результате, говорит князь Волконский, ‘вопль господ помещиков, которые, как тогда, так и теперь, и всегда будут это делать, кричать об их патриотизме, но из того, что может поступать в их кошелек не дадут и алтына — этот вопль нашел приют в Питере и на эти жалобы, хотя и в выражениях весьма учтивых, от графа Аракчеева был прислан Винценгероде запрос’. Крайне обиженный, Винценгероде написал по этому поводу лично Александру, отправив свое письмо с кн. Волконским, которому он поручил также и словесно передать государю обо всем этом. Во время аудиенции Александр, между прочим, спросил Волконского о настроении дворянства. На этот вопрос Волконский ответил: ‘Государь, стыжусь, что принадлежу к нему — было много слов, а на деле ничего’ (‘Рос. и Нап.’, стр. 231-232). Характерно при этом, что, передав через несколько дней Волконскому письмо для Винценгероде, Александр просил ничего не сообщать об этом Аракчееву… Де-ля Фриз рассказывает, что гр. Гудович, которому отрядом в Литву для воспрепятствования отступлению неприятеля, на самом деле занялся там грабежом — обиранием местных помещиков, награбленное имущество которых он отправляет в свое имение Черниговской губернии. ‘Тут было все: оружие, серебро, мебель, экипажи, съестные припасы, водка, стада, заводские лошади, полотна и сукна фабричные и т.д.’. Между прочим, у помещика Галинского была похищена бриллиантовая сабля в 60 тысяч рублей под предлогом, что она может послужить оружием против русских (‘Рос. и Нап.’, стр. 293-294). ‘Некоторые губернии не поставили ополчений и не внесли никаких пожертвований на войну… В некоторых губерниях пожертвования, подписанные, остались в недоимках. Бывали случаи пожертвования негодных вещей… Выгода нередко перевешивала патриотические чувства’.
Не было единства и единодушия даже в армии, которая олицетворила собой все надежды России в это тяжелое время. ‘Русские выдвигают даровитых, часто просто удачливых вождей… но старый грех русской армии: отсутствие единой власти и вытекающие отсюда зависть, интриги, национальная, личная вражда налицо… Сначала идет вражда между Барклаем и Багратионом, вражда, где, с одной стороны, примешивают мотивы национального недоверия, где заметно принципиальное несогласие. Пылкий Багратион, обиженный, как старший по службе перед Барклаем, нетерпящий отступлений, еще в июне 1812 г. пишет государю: ‘Государь!.. Прикажите нанести удар врагам. Всякое отступление ободряет неприятеля… Иноверцы (намек на Барклая) не могут так усердно судить, ибо они ничего не рискуют, а мы все’. Другие вели закулисные интриги против Барклая, делая ‘его положение невыносимым’. В письме к Александру Барклай жалуется, что против него распространили неблагоприятные слухи и сочинения, ‘исполненные ненависти’ (‘Отеч. война…’, стр. 95). Сам вел. кн. Константин Павлович после сдачи Смоленска громко выражал свое недовольство главнокомандующим в таких выражениях: ‘Не русская кровь течет в том, кто вами командует. А мы — и больно — но должны повиноваться’ (‘Рос. и Нап.’, стр. 100). Можно себе после этого представить, какова должна была быть атмосфера на верхах русской армии. Вспомните, не то же ли было во время японской войны, когда Алексеев соперничал с Куропаткиным, Куропаткин с Гринненбергом, а Каульбарс и вовсе знать никого не хотел.
Адмирал Шишков рассказывает, что в то время, когда неприятель подготовлял уже переправу через Неман в Вильне, где был тогда Александр, время проводили ‘с такою беспечностью, что даже не слыхали о неприятеле, словно, как бы он был за несколько тысяч верст от нас: занимались веселостями, строили галерею или зал, чтобы дать в ней великолепный бал, но зала сия, еще недоконченная, повалилась, и строитель её пропал без вести. Тем не менее, на уцелевших подмостках этой галереи празднество было все-таки устроено и именно здесь в самый разгар бала было получено известие о переправе Наполеона через Неман. Да, старые грехи, и в то же время вечно новые. Дела давно минувших дней и в то же время события вчерашнего дня. Не то же ли самое было почти через сто лет, при начале японской войны? Ведь в Порт-Артуре на момент первого нападения японцев на наши суда, во дворце наместника ген.-адъют. Алексеева тоже был бал и именно здесь ведь была получена первая весть о выходе из строя лучших судов нашей эскадры, что имело, как известно, пагубные последствия для всей последующей войны. Совпадение событий, даже в деталях, поистине поразительное <,нрзб.>, ни на йоту не изменили систему, а потому и последствия этой системы остались те же. Только сто лет тому назад выручила зима, покрывшая все недочеты, а теперь неприятель был знаком с зимой не хуже нас, а потому зима и не могла уже вывезти. И опять-таки является все тот же вопрос много ли есть у нас после всего здесь оснований для патриотического энтузиазма и ликований по поводу юбилея?
Многие другие моменты этой значительной эпохи также освещены в умных книгах. Кому не известно, что в этой войне огромную роль сыграли отряды партизан, кто не слышал о героических подвигах партизанских вождей Фигнера и Давыдова? Однако, едва многим известно, что в первом из них рядом с пламенным патриотизмом уживались мрачная варварская кровожадность и отталкивающее вероломство по отношению к безоружному уже, умирающему от стужи и голода, униженному и поверженному в правах врагу, что отталкивало от этого героя даже товарищей по оружию и борьбе за родину. Его правилом было не брать в плен, а только убивать. Нельзя без ужаса и стыда за человека читать описания тех боен, которые он устраивал с несчастными пленными, доверчиво обращавшимся к нему, как к товарищу по оружию, хотя и врагу, и как к культурному человеку, который объяснялся с ними на их родном языке. Эти сцены, описанные его товарищами-партизанами, напоминают самые отдаленные и мрачные времена варварства.
Нельзя также без ужаса читать, как крестьяне покупали у казаков пленных французов по полтиннику и отдавали их на терзания ребятишкам. Но больше внимания проявил к безоружному и бедствующему врагу и культурный гр. Растопчин, московский ген.-губернатор, хотя его мотивы были уже совершенно иные. После оставления Наполеоном Москвы 2 000 раненых французов оставались в воспитательном доме, под присмотром своих врачей.
Растопчин велел их перевести в какие-то подземелья, куда не проникал даже свет и где каждый день умирало до 50 человек. На все мольбы доктора Газо во имя человеколюбия оставить этих больных в воспитательном доме, Растопчин отвечал, что ‘нация, призирающая все законы, отвергающая религию и в течении последних 20 лет живущая только преступлениями и злодеяниями, никогда не должна свидельствоваться Всевышним Существом, справедливость Которого не признается разбойниками’ (‘Рос. и Нап.’, стр. 339). Таким образом Растопчин мстил этим несчастным не за то, что они пришли для завоевания его родины, а за то, что они были сынами нации, ‘отвергающей религию’ и произведшей революцию…
Из перечисленных нами книжек наиболее удачно составлен сборник ‘Россия и Наполеон’. Рядом с ним следует поставить книгу ‘Отечественная война, её причины и следствия’, представляющую собой сборник статей различных авторов, написанных специально для этого издания. Статьи эти далеко не одинаковой ценности. Наиболее интересными являются статьи В. Алексеева ‘Война, общество и правительство’, М. Клевенского ‘Реакция в России’ и В. Боголюбова ‘Русское либеральное общество после войны’. Довольно слабой является статья Е. Ефимовой ‘Александр I и Наполеон’, дающую весьма бледную характеристику того и другого. Особенно же бледной является здесь характеристика колоссальной фигуры Наполеона, который, при всех отрицательных сторонах его жизни и деятельности, был, несомненно, гениальным человеком и гигантом среди коронованных особ своего времени. Два выпуска сборника ‘Французы в России’ представляют более военный интерес, хотя и здесь рассыпано немало ценного фактического и бытового материала. Русский читатель, который знает только о героизме, проявленном в эту эпоху русскими, увидит, что не меньше героизма и самоотверженности проявили и ‘бежавшие’ французы. Еще Более узкий, более военный интерес имеет ‘Дневник офицера великой армии’ Цезаря Ложье, хотя и в этой книге тоже имеется немало интересных штрихов для характеристики эпохи и совершавшихся событий.
Примечание:
Юбилейная литература отечественной войны. Историческая комиссия по распр. техн. зн.: 1) ‘Россия и Наполеон’. Отечественная война в мемуарах, документах и художественных произведениях’. Иллюстрированный сборник ‘Задруга’. Москва 1912 г. 2) ‘Французы в России. 1812 год по воспоминаниям современников-иностранцев’. ‘Задруга’. Москва 1912 г. выпуск I и II. 3) Отечественная война, ее причины и следствия’. Иллюстрированный сборник. Москва 1912 г. 4) Библиотека мемуаров вып. I. Цезарь Ложье. ‘Дневник офицера великой армии в 1812 году’. Перев. с французского под ред. Н.П. Губского с предисловием А.М. Васютинского. ‘Задруга’. Москва 1912 г.
Исходник здесь: http://socialist-revolutionist.ru/component/content/article/82-public/1515-byxovskij-nya-statya-k-yubilejnym-itogam