К возобновлению 'Грозы' А. Н. Островского на сцене Александрийского театра. Речь режиссера к актерам, Мейерхольд Всеволод Эмильевич, Год: 1916 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. Э. Мейерхольд

К возобновлению ‘Грозы’ А. Н. Островского на сцене Александрийского театра¹

Речь режиссера к актерам

Драма А. Н. Островского ‘Гроза’ в русской критике

Сб. статей / Сост., авт. вступ. статьи и комментариев Сухих И. Н.— Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1990.— 336 с.

Посвящается Е. Н. Рощиной-Инсаровой²

Господа!

Обходя с большою осторожностью рифы публицистической критики, я отыскивал для вас те строки о ‘Грозе’ первого спектакля, которые помогли бы вам почувствовать тон тогдашней игры, подарившей Островскому успех в вечер 2 декабря 1859 года.³ Не для того, чтобы вы рабски подражали приемам игры актеров того времени, приглашаю я вас вместе со мною перелистать забытые страницы ‘общественных разъяснителей’ того времени. Мне хочется, чтобы описания и критика последних могли помочь вам вызвать своего рода видение того спектакля. Может быть, оно создаст в процессе ваших творческих исканий своеобразное построение сравнений того, что хотели изобразить тогдашние актеры, с тем, что возникает в вашей фантазии.

Аполлон Григорьев {В этой речи, везде, где я цитирую Аполлона Григорьева, я привожу места: 1) из его писем к И. С. Тургеневу ‘После ‘Грозы’ Островского’ и 2) из его статьи ‘О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене’.} отметил, что на первом представлении ‘Грозы’ в Петербурге была налицо ‘неизбежная (хотя и значительно меньшая против обыкновения) фальшь, пугающая резкость Александрийского выполнения’.

Эти строки обязывают вас, господа, быть настороже. Мало кому известный в то время, но давший весьма верную оценку ‘Грозы’, ‘Театральный и музыкальный вестник’ {6 декабря 1859, No 48.} пишет: ‘г-жа Левкеева (Варвара) и г. Горбунов (Кудряш) исполнили свои роли необыкновенно колоритно, с малейшими оттенками народности’.⁴

Не будь у нас сведения о ‘пугающей резкости Александрийского выполнения’, мы бы все равно натолкнулись (в том же ‘Театральном и музыкальном вестнике’) на предостерегающую оговорку такого содержания: ‘…в роли г-жи Левкеевой мы находим одну общую неверность: она изобразила, по внешности, женщину градусом ниже положения дочери богатой купчихи, нравственный же характер удержан был верно’.

Вас, господа, удивляет, почему свое обращение к вам я начал с такого эпизодического момента из ‘Грозы’, как любовное объяснение Варвары и Кудряша во второй картине третьего действия. Но это станет понятным после, когда я вместе с вами разберусь в некоторых догадках относительно этой картины (именно этой), вызвавшей взрыв восторга в тогдашнем зрительном зале.

Горбунова, составившего себе, в конце концов, славу замечательного рассказчика и сочинителя маленьких бытовых сценок, я решаюсь взять под подозрение в качестве исполнителя роли Кудряша. Мне хочется угадать: владел ли этот актер языком Островского так, как владела и владеет им до сего времени в совершенстве О. О. Садовская?⁶ (Вы можете и теперь еще проверить — сколь образцово разговорное мастерство этой замечательной артистки.) И не обращал ли Горбунов язык Островского в тот ‘пейзанский жаргон’,⁶ за который преследовала Островского тогдашняя критика и в котором так виртуозен был Горбунов в сценках собственного сочинения?

Язык Островского тем труден, что он звучит со сцены нестерпимым для слуха жаргоном в том случае, когда актер начинает отыскивать и подносить с особенными подчеркиваниями отдельные диковинные выражения и чудные словечки, совершенно не пытаясь овладеть строем драматурга в целом и совсем не умея синтетически собирать слова в своеобразную прозаическую мелодию.

Надо бы вам предварительно узнать, как Аполлон Григорьев в ‘Обозрении отношений литературы нашей к народности’ различает два вида народности, тогда бы вам сразу стало ясным, к чему ведет утверждение мое, что актеры всегда готовы попирать элементы подлинной народности (nationalite) ради элементов так называемой litterature populaire {Народной литературы (фр.).— Ред.}. Другой вопрос: можно ли актеров винить в этом? Вы увидите, что нельзя. Окиньте стремительным взглядом течение драматургии второй половины прошлого века. Море второстепенного заслонило собою все, немногое по количеству, но по качеству замечательное, что дала русскому театру драматическая литература тридцатых и сороковых годов. ‘Борис Годунов’ Пушкина уступил дорогу трилогии графа А. К. Толстого,⁷ Островский разделил успех с Потехиным и Красовским (‘Жених из Ножовой линии’),⁸Гоголь представлен был одним ‘Ревизором’, да и то публика поспешила часть своего внимания оторвать от него в сторону Сухово-Кобылина (да не того, кто так ярко сказался в ‘Смерти Тарелкина’, а того, кто так доступен в ‘Свадьбе Кречинского’), ‘Маскарад’ и ‘Два брата’ Лермонтова не исполнялись совсем (можно ли считать два-три спектакля в полстолетия?). Таланты породили толпу подражателей. Эпигоны пришлись по вкусу театральному залу.

Актер, заучивающий ряд текстов, где на один подлинный приходится девять подделок, невольно тупит свой язык, теряя слух на восприятие тонких поворотов речи и вкус к особенностям в расстановке слов. Актер мало-помалу отучается от мастерства передавать устами своими ритмически тонкую музыку подлинных мастеров слова. Можно ли требовать от актера умения обращаться с элементами подлинной народности в текстах, ему предоставляемых, если театральной литературы скупщики (начальники репертуара), научающие актеров ‘по одежке протягивать ножки’, подсовывали актерам одни плохие одежки.

Так было в пятидесятых годах. Со сцены звучит ‘неизбежная фальшь’ (на первом спектакле ‘Грозы’ значительно меньшая против обыкновения, но все же звучит). Позже фальшь эта укрепляется еще прочнее, и мы становимся свидетелями такого исполнения, например, ‘Власти тьмы’ гр. Л. Н. Толстого, от которого зрители бегут вон из драматического театра под крылышко фарса и театров миниатюр.

Если бы элементы преемственности, сцепляющие ряд театральных поколений, пришли к вам по тому горбатому мосту (во вкусе старокитайских мостов), который перекинулся с берега на берег линией радуги, без всякой опоры посредине. Если бы вы, господа, могли (каким только чудом?) унаследовать только ту манеру словопроизношения, которая крепла (могла ли она крепнуть?) в упражнениях над текстами театров Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Островского. Тогда мне не пришлось бы так долго останавливаться на эпизодическом моменте спектакля 2 декабря 1859 года. Ваши ближайшие предшественники испортили красоту моста, они изломали линию радуги: они опустили еще один ‘бык’ посредине, они опустили основы его в дебри бытового театра. Какие же это дебри бытового театра? А те, где царили похожие на ‘заезжих иностранцев, представлявших публике свои записные книжки, куда внесены чудные, странные речи, описания чудных, странных нравов…’ Это — ‘писатели из народного быта’. Это те, кто ‘специально посвятил себя воспроизведению быта в литературе’.

В жизни искусства театра вступает в силу жанризм, противоречащий всякому понятию об искусственно публике пришедшийся весьма по вкусу. Потехин, публике в угоду, в пьесе ‘Суд людской — не божий’ низводит тип Русакова (‘Не в свои сани не садись’ Островского) в жанр. Не так ли и Левкеева низвела в жанр образ Варвары, изобразивши ее, по внешности, женщиной градусом ниже своего положения дочери богатой купчихи?

Незаметно для себя самого подошел я к больному вопросу о быте, который все еще не перестает быть вопросом. Но не кажется ли вам, господа, что нескончаемый спор о бытовом театре легко было бы сдвинуть с мертвой точки, если бы кто-нибудь хоть раз лишь толково открыл перед спорящими ту разницу, которую достаточно убедительно выяснил Аполлон Григорьев, ставя Островского вне круга жанристов вроде Потехина и Григоровича.⁹ Но вы заметьте, господа,— теперешние апологеты бытового театра упорно тащат Островского обратно в этот круг. Не оттого ли спор наш о бытовом Островском бесконечен? Вниманию вашему я предложу лишь два маленьких осколка из утверждений Ап. Григорьева по адресу Островского (мотивации вы посмотрите в его статьях):

1) ‘Его (Островского) типы — не жанр, не специальность быта, не мужики, не бабы, хотя по местам, где это нужно, мужики даже еще специальнее: ямщики, бабы разного рода: бабы халды, бабы плакущие,— являются у него со своею особенной физиономией. У него русские люди и русские женщины в их наиболее общих определениях, в их существенных чертах являются как типы, а не как жанр’.

2) ‘Быт (у Островского), составляющий фон широкой картины, взят… не сатирически, а поэтически… с религиозным культом существенно народного’.

Такие раздумья о бытовом не тревожили бы меня, если бы вечер 2 декабря 1859 года не явил события весьма прискорбного. За взрывом восторга, вспыхнувшего после второй картины третьего действия, воцарился в зрительном зале холод, и успех пьесы постепенно падал к концу ее.

Своеобразность постройки ‘Грозы’ в том, что высшую точку напряжения дает Островский в четвертом акте (а не во второй картине второго действия), и усиление отмечено в сценарии не постепенное (от второго действия через третье к четвертому), а толчком, вернее — двумя толчками: первый подъем указан во втором действии, в сцене прощания Катерины с Тихоном (подъем сильный, но еще не очень {‘Катерина любит (Бориса), но она не допускает мысли сделаться неверной своему мужу, она трепещет при сознании в себе какой-то слабости перед требованиями сердца, и даже, чтобы удалить от себя всякую возможность преступления, она насилует свою волю, желая пробудить в себе чувство любви к мужу’ (‘Театральный и музыкальный вестник’, 6 декабря 1859, No 48). Вот на каких эмоциях построена волнующая сила этой короткой сцены второго действия ‘Грозы’.}), а второй подъем (очень сильный — это самый чувствительный толчок) в четвертом действии, в моменте покаяния Катерины.

Между этими двумя актами (поставленными будто на вершинах двух неравных, но остро устремляющихся вверх холмов) — третье действие (с обеими картинами) лежит как бы в долине.

Островскому надо провести зрителя не только по пути сюжета (то, что Варвара втискивает Катерине ключ от калитки, то, что Варвара зовет Бориса прийти в овраг за Кабановым садом, то, что Катерина ‘кидается Борису на шею’,— все это ряд рычагов для быстротечности событий), но Островскому надо еще и подготовить зрителя к тому, чтобы момент высшего напряжения драмы (сцена покаяния четвертого действия), когда гроза и геенна огненная ужасают Катерину своими зловещими предзнаменованиями, принят был зрителем во всей полноте. И Островский верно делает, ведя зрителя от второго действия к четвертому по новому пути таинственного, который он прокладывает во времени, отведенном двум картинам третьего действия, когда царят на сцене сумерки и ночь, когда заглушённые голоса шепчут: ‘точно я сон какой вижу’, ‘поди прочь, окаянный человек!’ и еще многое в этом роде.

Никто до Аполлона Григорьева, ни после него не останавливался на таинственном в творениях Островского.

‘Ведь это поистине страшная, затерявшаяся где-то и когда-то жизнь, та жизнь, о которой рассказывается серьезно, как в ‘Грозе’ Островского, что ‘эта Литва, она к нам с неба упала’, и от которой, затерявшейся где-то, когда-то, отречься нам нельзя без насилия над собою, противоестественного и потому преступного… Да, страшна эта жизнь, как тайна страшна, и, как тайна же, она манит нас, и дразнит, и тащит’. ‘Горькое и трагическое, но… не сатирическое лежит’ (в целом ряде комедий Островского) ‘в идее нашей таинственной и как тайна страшной, затерявшейся где-то, когда-то жизни’.

‘Самодурство — это только накипь, пена, комический осадок, оно, разумеется, изображается поэтом комически,— да как же иначе его и изображать? — но не оно ключ к его созданиям. Для выражения смысла всех этих, изображаемых художником с глубиною и сочувствием странных, затерявшихся где-то и когда-то, жизненных отношений слово ‘самодурство’ слишком узко, и имя сатирика, обличителя, писателя отрицательного {Впоследствии мне придется сделать экскурс на тему ‘Гоголь и Островский’, выдвинутую Ан. Григорьевым, так как эта тема может помочь выяснению манеры изображения, необходимой актерам, берущимся за исполнение Островского.} весьма мало идет к поэту, который играет на всех тонах, на всех ладах народной жизни, который создает энергическую натуру Нади,¹⁰ страстно-трагическую задачу личности Катерины, высокое лицо Кулигина…’

Сцену Кабановой с Феклушей в первой картине третьего действия пришлось бы выбросить, как задерживающую течение событий, если бы в ней не было того таинственного, что составляет основное настроение в музыке всего этого переходного звена пьесы (третье действие с обеими картинами).

‘Суетный народ, матушка Марфа Игнатьевна, вот он и бегает. Ему представляется-то, что он за делом бежит, торопится, бедный, людей не узнает, ему мерещится, что его манит некто, а придет на место-то, ан пусто, нет ничего, мечта одна. И пойдет в тоске. А другому мерещится, что будто он догоняет кого-то знакомого. Со стороны-то свежий человек сейчас видит, что никого нет, а тому-то все кажется от суеты, что он догоняет’.

Такое же настроение таинственного создает и другой рассказ Феклуши, о видении, и сами сумерки, и разговор Бориса с Кулигиным.

‘Тишина, воздух отличный, из-за Волги, с лугов, цветами пахнет, небо чистое…

Открылась бездна звезд полна,

Звездам числа нет, бездне — дна’.

Варвару автор выводит на сцену закутанной в платок (будто в маске), так что только голоса звучат из темноты: ‘— Знаешь овраг за Кабановым садом? — Знаю.— Приходи туда ужо попозже.— Зачем? — Какой ты глупый! Приходи, там увидишь зачем’.

Картина вторая третьего действия является продолжением той же ночи. И в первых двух словах Кудряша: ‘Нет никого’ — и слышится та же ритмическая волна той же таинственности. Затем и унылая песня: ‘Как донской-то казак, казак вел коня поить…’ Но как должны заплестись два юных голоса (Кудряша и Бориса) в дуэте о любви, чтобы не прозвучали вульгарно слова: ‘смирен, смирен, а тоже в разгул пошел’ (не сбились бы на ‘пейзанский жаргон’). Чтобы не нарушена была таинственная тишина, уготованная для диалога двух влюбленных, с их метаниями от поцелуев к лепету о смерти и от радости к слезам, как произнесутся исполнителем роли Кудряша все эти фразочки: ‘а у меня уж тут место насиженное’, ‘горло перерву’, ‘у нас насчет этого свободно’, ‘ну, честь имеем поздравить’, ‘значит, у вас дело на лад идет’.

‘Малейшие оттенки народности’, данные в тексте драматурга, еще не дают права актеру давать ‘малейшие оттенки народности’ в игре с подчеркиваниями словечек, ибо в театр является еще один, кто будет подбрасывать свое топливо в этот костер, питаемый топливом драматурга и актера. Еще один — это зритель. Надо же знать, кто он, этот господин, как падок он на жанр, на всякие диковинные фразы, на всякие чудные словечки. Этот господин не умеет жить в зрительном зале без руководителя. Оркестру нужен дирижер (их не четыре там, как в квартете). Публике нужен клакер (их не четыре, не шесть, не восемь, не двенадцать, как на сцене). А коли не подсажен клакер, смотрите: осторожнее управляйте всеми рычагами театральных машин и театральных акцентировок ваших, чтобы не сбить зрителя с толку и чтобы не сбиться вам самим.

Смотрите: ‘Островский в личности Петра Ильича {‘Не так живи, как хочется’.} тронул несколькими художественными чертами размашистую до беспутства ширину русской натуры’, а ‘г. Потехин поэтический, хотя только слегка тронутый поэтом тип Петра Ильича изуродовал в неумном мужике, три акта пьянствующем, и, наконец, в четвертом доходящем с пьяных глаз до уголовщины в драме’. Будьте, господа, осторожны. Перед вами задача: размашистые широты трогать художественными чертами так, чтобы не дать зрителю любимого им жанра, чтобы сковать его в созерцании ‘ночи свидания в овраге, дышащей близостью Волги, благоухающей запахом трав широких ее лугов’, но вот главное: ‘звучащей ‘забавными’ тайными речами, полной обаяния страсти глубокой и трагически роковой’.

Успех спектакля 2 декабря 1859 года падал к концу.

Разве могло бы это случиться, если бы кто-то не помешал прозвучать этим тайным речам накануне трагически рокового, которое в ‘Грозе’ Островского во всей силе разражается в событиях четвертого действия?

<Черновой набросок к речи>

…Когда спор идет о неприятии быта на сцене, не оттого ли спор не двигается с места, что упускают из виду, что в 60-х годах Островского сумели выделить из группы жанристов (стараниями Ап. Григорьева), а позже в Островском славили жанриста и только жанриста?

Мне приходится остановить ваше внимание на особенности языка Островского и на различии между его языком и языком Гоголя, для того, чтобы вы (современный актер это должен уметь) установили для себя тот план, в котором должны по-особенному зазвучать слова художника, творившего из начал коренных русских, отнюдь не сатирика, а народного поэта. (Сатирический тон связан с особой манерой изображения, где не только допустимы, но необходимы особые подчеркивания, особые акценты, связанные с условными преувеличениями той поэзии, которая, как у Гоголя, ‘изобилует художественными гиперболами и лирическим юмором’.)

Перед теми актерами, кто, однако, сумел уберечь себя от соблазна сбиться на дешевый акцент жанра подделывателей, предстала другая задача: умение перемещать манеру сценического изображения из плана в план соответственно манере изображения, драматургом данного. Манера изображения, если она особенная у Гоголя, она ведь иная у Островского. Уметь различно владеть манерой передачи одного мастера слова и другого мастера слова — могли ли владеть этим искусством актеры того времени? Вот вопрос, который не так-то трудно решить. Я ставлю его для того, чтобы показать совершенно исключительную трудность этой области актерского искусства — словопроизношения.

Я сказал, что меня испугал успех ‘Оврага’, потому что я знаю, как любит публика жанр и как неосторожно со стороны актеров было дать здесь в этой картине ‘Грозы’ нажим (малейший оттенок народности).

Актерам надо было знать строение пьесы.

Чтобы яснее было, почему же я укоряю Левкееву в том, что она сделала нажим, почему ‘малейшие оттенки народностей’ вредны, я позволю себе опять оседлать Аполлона Григорьева.

Самобытность таланта Островского Ап. Григорьев полагал: во-первых, в новости быта, выводимого автором и до него еще не початого, во-вторых, в новости отношения автора к изображаемому им быту и выводимым лицам, в-третьих, в новости манеры изображения, в-четвертых, в новости языка — в его цветистости, особенности.

Московский Малый театр еще в 90-х годах сохранил блестящее умение передавать цветистость языка Островского (особенно превосходно произносили его прозу О. О. Садовская и М. П. Садовский),¹ и некоторые переданные Островским пьесы в новой манере изображения разыгрывали соответственно этой новой манере изображения.

‘Грозе’ не повезло ни в Малом театре, ни в Александрийском. Эту пьесу не умели играть ни здесь (в Петрограде), ни там (в Москве). И мне кажется, произошло это главным образом оттого, что в Островском старались видеть жанриста, а между тем Ап. Григорьев верно отмечает, что Островский ‘рассердил критику отсутствием резкости в определениях линий и наивностью манеры в грациозных сценах’,

‘Новы в таланте Островского, как во всяком самобытном таланте,— содержание и форма’. Под содержанием разумеет Ап. Григорьев: ‘1) общее отношение поэта к жизни, его миросозерцание, 2) типы, им создаваемые, и манеру их изображения’. Под формою разумеет он: ‘1) самобытность постройки произведений и 2) особенность языка’.

Были поняты актерами того времени миросозерцание Островского, типы, им созданные, его манера изображения (последнее только до известной степени). Что касается формы, особенность языка была воспринята московской труппой, но самобытность постройки произведения, кажется мне, не дошла, но здесь уже выступает роль режиссера, а не актеров.

‘Пугающая резкость Александрийского выполнения’ в спектакле Островского становится объяснимой, как только вспомним мы, что рядом с Островским исполняется на театре Гоголь. ‘Вся манера изображения и весь строй отношений к действительности’ последнего противоречат манере Островского. Техника актерского искусства была еще не на той высоте, чтобы можно было бы не сбиться при тех задачах, которые задали им Гоголь, Пушкин, Лермонтов, Островский. ‘Сон по случаю одной комедии’, напечатанный в ‘Москвитянине’ 1851 (No 9),² хорошо изображает такую растерянность не только в среде актеров (им и бог велел растериваться), но в среде критики и в публике.

‘Быт (у Островского), составляющий фон широкой картины, взят… не сатирически, а поэтически… с религиозным культом существенно народного’.

Между тем навык, который явился у актеров от исполнения пьес Гоголя, навык строить образы обличительного свойства, приучил их к резким штрихам. Как надо было хорошо уметь ориентироваться в разнице между тоном сатирическим и чисто поэтическим, чтобы уметь различно исполнять одно и другое (Островский, Гоголь).

Если бы актеры сумели разграничить две манеры своего выполнения, как умеет анализировать эти два явления (сатирическое и поэтическое) Ап. Григорьев: ‘Я народность противоположил чисто сатирическому отношению к нашей внутренней бытовой жизни,— следовательно, и под народностью в Островском разумею объективное, спокойное, чисто поэтическое, а не напряженное, не отрицательное, не сатирическое отношение к жизни… я прежде всего поспешил высказать, что и творчество, и строй отношений к жизни, и манеру изображения {Курсив мой.} свойственные Островскому, считаю я совершенно различными от таковых же Гоголя’. ‘Не сатирик, а народный поэт’. Слово для разгадки Островского, по мнению Ап. Григорьева, не ‘самодурство’, а ‘народность’.

В последующие за ‘Грозой’ (1859) периоды самодурство сделалось центром внимания актеров. И Островский сделался жанристом театра. Начало этого явления надо искать в первом спектакле.

КОММЕНТАРИИ

В. Э. Мейерхольд

Всеволод Эмильевич Мейерхольд (1874—1940) — замечательный режиссер и актер, автор статей по истории и теории театрального искусства. Кроме ‘Грозы’ ставил, уже после революции, и другие пьесы Островского — ‘Доходное место’, ‘Лес’.

К возобновлению ‘Грозы’ А. Н. Островского на сцене Александрийского театра

Речь режиссера к актерам

Впервые опубликовано: Любовь к трем апельсинам. 1916. No 2—3. Печатается по изданию: Мейерхольд В. Э. Статьи, письма, речи, беседы: В 2 т. М., 1968. Т. 1. С. 285—291.

¹ Мейерхольд был режиссером спектакля, поставленного на сцене Александрийского театра, его премьера состоялась 9 января 1916 г.

² Е. Н. Рощина-Инсарова исполняла в этом спектакле роль Катерины.

³ Имеется в виду первая премьера ‘Грозы’ в том же Александрийском театре.

⁴ Рецензия в ‘Театральном и музыкальной вестнике’ принадлежала А. С. Гиероглифову (см. наст. издание).

⁵ О. О. Садовская (1849—1919) — русская актриса, играла во многих пьесах Островского, в том числе Варвару в ‘Грозе’.

⁶ См. прим. 30 ко 2-й статье А. А. Григорьева.

⁷ А. К. Толстому принадлежат стихотворные драмы ‘Смерть Иоанна Грозного’ (1866), ‘Царь Федор Иоаннович’ (1868) и ‘Царь Борис’ (1870).

⁸ О Потехине и Красовском см. прим. 18 и 28 ко второй статье А. А. Григорьева.

⁹ Д. В. Григорович (1822—1899) упоминается здесь как автор повестей и романов из народного быта.

¹⁰ См. прим. 39 к 1-й статье А. А. Григорьева.

¹¹ Клакер (фр.) — специально нанятый человек, шумом, криками, аплодисментами способствующий успеху или провалу актера, спектакля и т. п.

Черновой набросок к речи

Впервые опубликовано: Мейерхольд В. Э. Статьи, письма, речи, беседы. Т. 1. С. 291—293.

Печатается по тексту первой публикации.

Данный набросок не вошел в речь Мейерхольда перед актерами и остался в его бумагах.

¹ О. О. Садовская — см. прим. 5 к статье Мейерхольда, М. П. Садовский (1847—1910) — русский актер из знаменитой театральной семьи, исполнитель ролей во многих пьесах Островского, муж О. О. Садовской.

² См. прим. 10 ко второй статье А. А. Григорьева.

Читайте также: