Время на прочтение: 25 минут(ы)
Тихомиров П. В. К вопросу о политических, национальных и религиозных задачах России // Богословский вестник 1897. Т. 2. No 4. С. 127-153 (2-я пагин.). (Начало.)
Къ вопросу о политическихъ, національныхъ и религіозныхъ задачахъ Россіи.
1) A. A. Кирева, Краткое изложеніе славянофильскаго ученія. Изданіе СПБ-скаго славянскаго благотворительнаго общества. СПБ. 1896. Стр.ІІ+90.
2) Его-же, Религіозныя задачи Россіи на православномъ восток. Изданіе СПБ-скаго славянскаго благотворительнаго общ. СПБ. 1896. Стр. 49.
Введеніе.— 1. Политическая программа. — Природа и основанія русскаго политич. идеала.— Три формулы самодержавія.— Ихъ отношеніе къ русской дйствительности.— Смыслъ славянофильской и западнической формулы.— Отличіе самодержавія отъ азіатскаго ханства. — Разборъ западническихъ возраженій противъ самодержавія.— Парламентаризмъ, какъ юридическое государство, и его отношеніе къ анархизму.— Славянофильскія ‘гарантіи’ взамнъ конституціонныхъ.— Народное представительство и гласность.— Основанія славянофильской политич. программы.— 2. Національная программа.— Восточный и славянскій вопросы.— Польскій и иноврческій вопросы.— Вопросъ о самобытной русской культур.— Возможна-ли національная русская философія?— Отношеніе къ народу.— 3. Религіозная программа.— Что такое православіе?— Отрицательныя и положительныя его опредленія.— Критеріи православія. — Современное положеніе православной церкви.— Задачи и обязанности Россіи.— Приготовленіе къ борьб на Восток.— Рознь между православными церквами.— Возможенъ-ли теперь вселенскій соборъ?— Желателенъ-ли соборъ помстный?— Отношеніе церкви къ государству.— Заключеніе.
Авторъ обихъ книжекъ, поименованныхъ въ подзаголовк настоящей статьи, А. А. Киревъ, принадлежитъ къ числу видныхъ дятелей, трудящихся надъ ршеніемъ современныхъ религіозно-общественныхъ вопросовъ русской жизни. Читателямъ ‘Богословскаго Встника’ онъ извстенъ главнымъ образомъ, какъ горячій сторонникъ соединенія старокатоликовъ съ православною церковью. Но почтенный авторъ заявилъ себя не меньшею преданностью разработк и другихъ вопросовъ нашей жизни,— не только религіозныхъ, но и общественныхъ. Въ своей литературной дятельности онъ выступаетъ убжденнымъ приверженцемъ и неутомимымъ пропагандистомъ славянофильства. И надо сказать, что въ этой сторон дятельности уважаемаго А. А. Кирева воскресаютъ предъ нами лучшія традиціи старыхъ славянофиловъ — Хомякова Самарина, Киревскаго, Ивана Аксакова, затемненныя было и оттсненныя въ послднія десятилтія обскурантскими и реакціонными доктринами писателей, законно или незаконно именовавшихъ себя преемниками стараго славянофильства. Мысль г. Кирева питается не враждой къ мнимо-отрицатльнымъ явленіямъ и тенденціямъ въ русской жизни, a любовью къ ея положительнымъ идеаламъ и задачамъ и — глубокой, непоколебимой врой въ осуществимость этихъ идеаловъ, въ ихъ непреложную истинность и въ ихъ общечеловческое значеніе. Этимъ порождается замчательно благородное отношеніе его къ своимъ противникамъ — западникамъ, которыхъ онъ никогда не позволяетъ себ заподозрить въ недобросовстности, a напротивъ — искренно вритъ въ возможность столковаться съ ними. Указанныя достоинства литературныхъ пріемовъ г. Киреева вполн сохранились и въ двухъ упомянутыхъ выше книжкахъ, и мы уврены, что эти книжки съ удовольствіемъ прочтутъ вс интересующіеся вопросами о нашихъ политическихъ, національныхъ и религіозныхъ задачахъ, каково бы ни было ихъ собственное ршеніе этихъ вопросовъ. Мы въ настоящей стать хотимъ познакомить читателей съ существенными сторонами раскрытыхъ здсь воззрній г. Кирева и обсудить нкоторые пункты этихъ воззрній.
Славянофильская доктрина въ общихъ своихъ чертахъ, конечно, извстна каждому образованному русскому читателю, и книжки г. Кирева въ основныхь принципахъ своихъ не представляютъ чего-либо совсмъ новаго {Это признаетъ и самъ авторъ, когда говоритъ, что назначеніе его труда — ,,служить справочной книжкой славянофильства, по крайней мр по тмъ главнымъ вопросамъ, которые были за послднее время обсуждаемы въ нашей литератур’. (Кр. изл. слав. уч., стр. 1)}. Понятно поэтому, что главная задача ихъ анализа состоитъ не въ воспроизведеніи ихъ содержанія, a въ установк логическаго отношенія между основными принципами автора и въ опредленіи формы и степени зависимости отъ этихъ принциповъ отдльныхъ сужденій и выводовъ. Затмъ намъ интересно оцнить и разсмотрть т пункты его ученія, которые содержатъ практическія указанія задачъ u цлей русской жизни, представляютъ желательную для автора политико-національно-религіозную программу Россіи. Составъ и планъ этой программы опредляется извстной славянофильской формулой — ‘православіе, самодержавіе и народность’, — которую г. Киревъ и длаетъ основою своихъ разсужденій въ ‘Краткомъ изложеніи славянофильскаго ученія’ (стр. 3—4). Для большей наглядности и отчетливости мы разсмотримъ отдльно каждую изъ трехъ составныхъ частей программы г. Кирева {Мысли, развитыя авторомъ въ ‘Религіозныхъ задачахъ Россіи на православномъ восток’, безъ труда могутъ быть распредлены по рубрикамъ національной и религіозной программы.}.
1. Политическая программа.
‘Выраженіемъ политическихъ взглядовъ русскаго народа’*, по словамъ г. Кирева, служитъ идеалъ самодержавія (Кр. изл. сл. уч., стр. 4). Что-же это за идеалъ? Какова его природа и каковы основанія? — Вс идеалы человческіе по своей природ могутъ быть раздлены на дв группы: во-первыхъ,— идеалы, коренящіеся въ неизмнныхъ и основныхъ свойствахъ существа человческаго, идеалы безусловные (таковы — идеалы нравственные, религіозные, научные и эстетическіе), и, во-вторыхъ,— идеалы, порожденные исторической жизнью и ростомъ какъ цлаго человчества, такъ равно и отдльныхъ націй, соціальныхъ группъ и даже индивидуумовъ, идеалы культурно-историческіе (вс прочіе идеалы). Къ какой же групп принадлежатъ политическіе идеалы русскаго народа, выраженіемъ которыхъ служитъ самодержавіе?— Не трудно видть, что они могутъ быть отнесены только къ групп культурно-историческихъ идеаловъ. И г. Киревъ дйствительно прямо заявляетъ, что ‘наши политическіе идеалы — не безусловные’ (тамъ-же, стр. 81). ‘Въ самодержавіи, говоритъ онъ въ другомъ мст, мы видимъ ту силу, которая собрала раздробленную Россію. Самодержавіе… несомннно наилучшая форма правленія, по крайней мр, для Россіи’ (стр. 5). Отмтить эту подробность въ воззрніяхъ г. Кирева необходимо для того, чтобы впослдствіи ясне можно было понять, какое онъ признаетъ взаимоотношеніе между элементами своей славянофильской формулы и въ чемъ полагаетъ ея философскій центръ тяжести.
Что касается до основаній русскаго политическаго идеала, то, какъ идеалъ культурно-историческій, онъ и основанія свои долженъ имть въ опыт и урокахъ исторіи и въ особенностяхъ русской духовной культуры. Такой характеръ, дйствительно, и носятъ на себ приводимые г. Киревымъ аргументы въ пользу самодержавія. Аргументація эта представляетъ собой наиболе интересную часть книжки, и мы поэтому позволимъ себ остановиться на ней съ нкоторою подробностью, тмъ боле, что здсь-то мы и можемъ съ наибольшей ясностью видть основной Standpunkt автора.
‘Самодержавіе, говоритъ г. Киревъ, бываетъ трехъ типовъ: 1) самодержавіе типа бюрократическаго filer Polizeistaat), съ формулой — L’Etat — c’esf moi, 2) Самодержавіе типа славянофильскаго, съ формулой — много умовъ и одна воля, и 3) самодержавіе типа западническаго {
Называя конституціонную форму правленія ‘самодержавіемъ’, авторъ, очевидно, употребляетъ терминъ ‘самодержавіе’ въ смысл юридическаго термина ‘неограинченность’, каковымъ признакомъ дйствительно характеризуется всякая верховная власть кто-бы ни былъ ея носителемъ, — единичная-ли личность, или коллективная.}, съ формулою — много умовъ и много воль (современный парламентаризмъ разныхъ видовъ и степеней). Средне-азіятское ханство и, конечно, не признаю типомъ самодержавія’ (стр. 32). Изъ этихъ трехъ формулъ онъ считаетъ совершенно излишнимъ разбирать и оцнивать формулу Людовика XIV, находя еe ‘ненаучной’ (тамъ-же). Такимъ образомъ, достойными сравнительной научной оцнки остаются только дв формулы,— славянофильская и западническая.
Но прежде чмъ перейти къ такой сравнительной оцнк, даваемой г. Киревымъ, любопытно спросить: какое отношеніе имютъ къ русской дйствительности об эти формулы? Указываетъ-ли какая нибудь изъ нихъ на фактъ, воплощенный въ нашей жизни, или он об рисуютъ для нея лишь идеалъ?— Отвтъ, почерпаемый нами въ книжк г. Кирева, утверждаетъ второй членъ этой дилеммы: борьба славянофильства и западничества есть борьба идеаловъ. Въ дйствительности-же y насъ еще Петромъ Великимъ введенъ бюрократическій строй. (стр, 11. 40—41) Къ представителямъ и поборникамъ этого строя авторъ относится вполн отрицательно, характеризуя ихъ такимъ образомъ: ‘Они поклонники всего существующаго и въ церкви, и въ обществ, и въ государств: они готовы отвергать самые очевидные факты, если факты эти идутъ въ разрзъ съ ихъ слпымъ оптимизмомъ (такъ, напр., нкоторые изъ нихъ упорно отвергали существованіе послдняго голода, свирпствовавшаго въ 17 губерніяхъ). Это — представители и сторонники такъ называемаго просвщеннаго бюрократизма, ихъ идеалъ — административный, просвщенный абсолютизмъ (der Polizeistaat), считающій народъ, общество, находящееся вн правительственныхъ сферъ, неспособнымъ указать на свои потребности, духовныя или матеріальныя, неспособнымъ дать умный совтъ. Они группируются не столько около какой-либо государственной мысли, какой-либо научной теоріи или системы, сколько около фактовъ, около существующаго, принимая иногда неподвижное болото за непоколебимую скалу. Какъ на образецъ наилучшаго государственнаго устройства, они указываютъ на Францію Людовика XIV, на Пруссію Фридриха Великаго. Они забываютъ, что великіе люди — счастливая и исключительная случайность, при какомъ-бы то ни было образ правленія, что для того, чтобы быть Кольберомъ или Бисмаркомъ, недостаточно быть министромъ или канцлеромъ’ (стр. 10—11).
Теперь посмотримъ, какъ г. Киревъ старается показать превосходство славянофильской формулы предъ западническою. Здсь онъ прежде всего устанавливаетъ точный смыслъ обихъ формулъ. По поводу славянофильской формулы западники, по словамъ г. Кирева, говорятъ:
I. ‘Если ршеніе собирательнаго ума (то есть, много умовъ) для единой воли не обязательно, то не стоитъ къ нему и обращаться, понапрасну подвергая волю суду и пересудамъ собирательнаго всеобщаго ума (многихъ умовъ)’.
ІІ. ‘Если-же ршеніе это обязательно для воли, то и конституціоналисты (западники) могутъ согласиться съ этою формулой: такимъ образомъ она становится уже не славянофильскою, a западофильскою’ (стр. 33).
На эти оба возраженія г. Киревъ отвчаетъ отрицаніемъ обязательности для верховной власти мннія страны: ‘мы, славянофилы, отвергаемъ эту обязательность’ (ibid). Такимъ образомъ, формула пріобртаетъ большую опредленность: стран принадлежитъ мнніе (для Царя необязательное), a Царю — ршеніе (для страны обязательное). Что касается западнической формулы, то смыслъ ея — совершенно ясный: ршеніе принадлежитъ большинству (ibid.) {Считаемъ необходимымъ отмтить, что при установк этого смысла авторъ обнаруживаетъ нкоторую полемическую запальчивость, нсколько портящую впечатлніе объективности, производимое обыкновенно его разсужденіями, и — во всякомъ случа — здсь немного преждевременную. Противники славянофильства будто бы ‘говорятъ, что формула парламентаризма представлена неврно: формула — много умовъ и много воль — могла бы быть усвоена и любою анархистскою вольницей’.— ‘Нтъ, отвчаетъ авторъ, формула парламентаризма представлена врно, a что она годится и для анархизма, то съ этимъ я согласенъ, ибо парламентъ, камеры — не что иное, какъ пропилеи анархическаго государства’ (ibid).}. Каково-же сравнительное достоинство этихъ формулъ? Это авторъ старается опредлить,— съ одной стороны, разбирая возраженія конститудіоналистовъ противъ самодержавія, a съ другой,— указывая недостатки парламентаризма.
‘Противъ государства славянофильскаго типа, говоритъ авторъ, нердко направляется обвиненіе, состоящее въ отожествленіи этого государства съ азіатскимъ ханствомъ. Разсуждаютъ при этомъ очень просто: ни въ вашемъ славянофильскомъ государств, ни въ чингисхановскомъ парламента нтъ, народнаго представительства нтъ, стало быть, они одинаковы! Это, правда, очень просто, но и очень неврно. Между нашимъ государствомъ и ханствомъ та основная разница, что одно — православное, a другое — языческое или мусульманское. Дйствительно, ни въ томъ, ни въ другомъ нтъ парламента, верховная власть не связана никакимъ двустороннимъ договоромъ съ народомъ, но, повторяю, разница между ними принципіальная,— именно та, что ханъ не связанъ ничмъ, что въ основаніи его дйствій лежитъ лишь одинъ полнйшій произволъ, a въ государств славянофильскомъ царь связанъ нравственно своею совстью и, какъ христіанскій государь, царствующій надъ христіанскимъ народомъ, отвтственъ передъ Богомъ и церковью’ (стр. 34). Приведенная выдержка ясно показываетъ намъ, на какую точку зрнія становится авторъ въ борьб съ своими противниками. Безспорно, что азіатскій деспотизмъ есть одна изъ самыхъ безобразныхъ формъ правленія: полнйшее безправіе подданныхъ и всевластіе хана, приниженіе живой, нравственной и свободной личности до степени простой игрушки въ рукахъ капризнаго деспота, способнаго въ одну прекрасную минуту безпрепятственно поставить на карту судьбу цлаго народа,— все это слишкомъ краснорчиво говоритъ само за себя, чтобы надо было разъяснять, какой сильный ударъ былъ-бы нанесенъ иде самодержавія, удайся только ея противникамъ установить и доказать существенное сходство между самодержцемъ и азіатскимъ ханомъ. Понятно, что защитникъ самодержавія долженъ былъ здсь употребить самый сильный изъ своихъ аргументовъ,— указать основной идейный признакъ самодержавія, предотвращающій всякую возможность такого смшенія. И въ чемъ-же онъ указываетъ такой признакъ?— Только въ православіи. Такимъ образомъ, политическій идеалъ славянофильства свое высшее оправданіе и санкцію находитъ въ идеал религіозномъ, идеалъ культурно-историческій, не безусловный,— въ идеал безусловномъ: государь съ неограниченною властью въ православной стран есть самодержецъ, идеальный правитель, a въ магометанской или языческой — хамъ и деспотъ. Вотъ философскій Standpunkt автора.
Отвтивъ на обвиненіе самодержавія въ сходств съ азіатскимъ ханствомъ, г. Киревъ переходитъ къ другимъ возраженіямъ конституціоналистовъ. Сущность всхъ этихъ возраженій сводится къ одному главному: ‘самодержавіе славянофильскаго типа не гарантируетъ народа ни отъ слпоты монарха, ни отъ его злой воли’ (стр. 34). Первую половину этого возраженія авторъ признаетъ. ‘Государь, говоритъ онъ, можетъ быть разъединенъ съ своимъ народомъ, онъ можетъ не знать и не видть того, что длается съ его народомъ и длается, притомъ,— его-же именемъ. Врно! Ему, по словамъ Фихте, зачастую преподносится спеціально для него изготовленная (verfertigte) истина. Онъ можетъ быть отдленъ отъ своего народа непроницаемымъ для обоихъ частоколомъ своекорыстныхь или ограниченныхъ временщиковъ, Да, врно и это’ (стр. 34—36)! Что-же касается второй половины возраженія, то, признавая ее въ принцип, авторъ отрицаетъ ея практическое значеніе, по крайней мр, для настоящаго и будущаго времени. ‘Злая воля, говоритъ онъ, конечно, возможна, но можно-ли сомнваться въ томъ, что она становится все мене и мене вроятною? Вдь, зла никто сознательно не желаетъ, большею частію зло длаютъ по недомыслію, по ошибк, или вслдствіе сообщенія неврныхъ свдній, такъ что и въ этомъ случа вопросъ сводится къ незнанію фактовъ, къ той же ‘слпот’. Что-же касается до увлеченія партійной борьбой, до желанія сломить противника, отомстить ему, желанія достигнуть какихъ-нибудь личныхъ своекорыстныхъ цлей и т. п.,— то вдь эти искушенія существуютъ для частныхъ лицъ, для самодержца-же, стоящаго вн и выше партій, этихъ искушеній не существуетъ. Во всякомъ случа и эта опасность становится все мене и мене возможною. Спорить объ этомъ теоретически почти нельзя, но посмотримъ на факты, возьмемъ для примра насъ самихъ — Россію, за послднія три столтія что мы видимъ? въ настоящую минуту y насъ, de jure, точно такое-же неограниченное самодержавіе, какъ и при Іоанн Грозномъ. Права Верховной власти столь же полны, какъ и прежде, однако-же никто не станетъ уврять серьезно, что и de facto мы въ томъ-же положеніи, какъ и прежде. Никакой пессимистъ не ршится утверждать, что все ужасное и дурное, происходившее не только при Грозномъ, не только при Пктр Великомъ или Анн Ивановн или Бирон, но и при Павл Петрович, возможно и теперь. Конечно, нтъ, все это теперь невозможно и немыслимо, но почему? Не потому, что Государь связанъ какою-либо конституціей, какимъ-нибудь договоромъ, a потому что онъ находится въ такой нравственной атмосфер и такой культурной сред, гд онъ не можетъ желать ничего такого, что могло быть при Бирон или даже при Аракчеев, не можетъ и потому, что теперь и сами не только Малюты Скуратовы или Бироны, но и Аракчеевы невозможны, что теперь ихъ не сыщешь, ежели-бы кто-нибудь и захотлъ ихъ разыскать. Типъ временщика исчезаетъ. Нельзя не признать въ этомъ отношеніи не малой перемны къ лучшему, совершенно независимо отъ какихъ-бы то ни было бумажныхъ гарантій, которымъ приписывается какое-то чудодйственное вліяніе’ (стр. 35—36).
Итакъ, на обвиненіе въ отсутствіи гарантій авторъ отвчаетъ признаніемъ тезиса и отрицаніемъ средствъ къ устраненію проистекающаго отсюда зла. Чмъ обусловливается такой отвтъ?— Тмъ, что онъ, во-первыхъ, не вритъ съ надежность этихъ средствъ и даже считаетъ ихъ вредными, a во-вторыхъ,— иметъ свои, на его взглядъ, боле надежныя средства. Это заставляетъ насъ перейти къ разсмотрнію его критики парламентаризма и собственной политической программы.
Главный недостатокъ парламентаризма авторъ видитъ въ томъ, что онъ по существу своему тождественъ съ анархизмомъ, въ который рано или поздно непремнно и перейдетъ, a такой переходъ будетъ уже ясно знаменовать собою попраніе всхъ религіозныхъ и этическихъ элементовъ въ государственной жизни (стр. 41—52). Необходимо согласиться, что съ формальной стороны пріемъ доказательства, употребляемый здсь г. Киревымъ,— чрезвычайно сильный и убдительный, способный окончательно подорвать кредитъ парламентаризма въ глазахъ всякаго, кто еще не потерялъ здраваго смысла и нравственной чуткости,— если только имть въ виду т плоды анархизма, какими онъ досел усплъ заявить себя: плоды эти слишкомъ возмутительны и отвратительны, чтобы хоть въ комъ-нибудь вызвать сочувствіе. Но тмъ необходиме, чтобы этотъ аргументъ обладалъ и матеріальной истинностью. Мысль, будто анархизмъ, который сами конституціонныя государства западной Европы считаютъ зломъ и аномаліей въ своей культурной жизни и потому борются съ нимъ всми мрами, есть лишь законный и неизбжный продуктъ самаго парламентарнаго строя,— настолько оригинальна, что кажется парадоксомъ. Авторъ самъ понимаетъ это и потому не малое число страницъ посвящаетъ ея доказательству. Сущность этого доказательства состоитъ въ измненіи понятія объ анархизм въ смысл приближенія его принциповъ къ принципамъ парламентаризма. ‘Объ анархистахъ и анархизм, говоритъ онъ, вообще имютъ и до сего времени довольно неточное понятіе. Типъ анархистовъ Равашолей, Рысаковыхъ, Желябовыхъ, Казеріо, вообще типъ анархистовъ убійцъ, строителей баррикадъ и устроителей взрывовъ, начинаетъ заслоняться другимъ, гораздо боле опаснымъ. Самое имя анархистовъ не соотвтствуетъ уже желаніямъ современнаго анархизма. Вопреки этимологическому значенію своего прозвища, они желаютъ, правда, уничтоженія настоящаго государства, они не признаютъ никакой изъ существующихъ нын государственныхъ формъ, но они отнюдь не желаютъ уничтоженія всякой архіи, они хорошо понимаютъ, что вообще безъ государства, безъ правительства обойтись нельзя, и они не только не думаютъ отказываться отъ идеи государства, но имютъ въ виду государство очень строгихъ и опредленныхъ очертаній, оно будетъ очень своеобразно и съ очень сильнымъ правительствомъ. Современный боевой кличъ анархизма — ‘Ni Dieu, ni Matre (ни Бога, ни власти)’ иметъ лишь временное значеніе….. Элементъ юридическій, право, нашедшее свой окончательный критерій во мнніи большинства, не только не устраняется изъ будущей организаціи общества, но, напротивъ, расширяется до послднихъ предловъ, представитель его, парламентское большинство, превращается въ очень сильнаго господина, владыку, которому, конечно, не чета современный западный владыка, жалкій ставленникъ буржуазіи, президентъ или конституціонный король! Владыкой этимъ будетъ парламентское большинство, вооруженное правомъ и картечью, ничмъ не ограниченное, распространяющее свое вліяніе на вс сферы жизни государственной, экономической и семейной….. Тутъ идетъ дло о полной замн принципа этическаго принципомъ юридическимъ, какъ опредляющимъ жизнь западнаго государства’ (стр. 43—15).
Но здсь является вопросъ: при такой эволюціи анархизма, когда онъ теряетъ свою теперешнюю отвратительную физіономію, перестаетъ быть глашатаемъ и носителемъ убійствъ, динамитныхъ взрывовъ и т. п., а его программа становится программой строго юридическаго государства (дйствительно, въ такомъ случа, совпадающей съ программою парламентаризма), — что же въ немъ остается устрашающаго? Почему редукція парламентаризма къ анархизму {Врне было-бы сказать — способность парламентаризма побдить анархизмъ, примирить его съ собой и заставитъ принять свои принципы.}, должна считаться его опроверженіемъ? Авторъ говоритъ, что вся суть здсь въ замн этическаго принципа юридическимъ. Что же? Должны ли мы понимать это въ томъ смысл, что юридическій строй государства есть зло, и что въ самодержавной Россіи его не должно быть?— Нтъ, такое пониманіе было бы искаженіемъ истинной мысли автора. Нсколько ниже (стр. 57—58) онъ очень горячо разсуждаетъ и ‘высокомъ значеніи права’ и въ славянофильскомъ государств. Онъ здсь говоритъ: ‘Отвергая теорію сторонниковъ правового (парламентарнаго) государства, отвергая возможность государственнаго, общественнаго строя, основаннаго на иде нрава, мы никогда не думали противопоставлять свой древне-русскій типъ самодержавія иде законности. Государство безъ закона — татарское ханство. У насъ начинаетъ нарождаться типъ какихъ-то своеобразныхъ консерваторовъ, увряющихъ, что законность несовмстима съ самодержавіемъ, которые въ доказательство своей преданности престолу нарушаютъ, напр., права (личныя, нравственныя и религіозныя) другихъ подданныхъ Царя. Мы, конечно, не имемъ ничего общаго съ такими ‘столпами самодержавія’! Разв и само самодержавіе не основано на закон? разв законъ установленъ не самою-же верховной самодержавною властію?! Правда, эта власть стоитъ выше закона, въ томъ отношеніи, что можетъ его замнить другимъ закономъ, но это — право, присущее всякой верховной власти, будь она самодержавная, или парламентарная, или хоть власть французскаго конвента 1792 года’ (стр. 57—58, прим.). Почему-же, въ такомъ случа, авторъ столь ршительно возстаетъ противъ государства чисто-юридическаго (парламентарнаго) типа?— Причина этого не во вражд противъ юридическаго принципа, a лишь — противъ его исключительности: не то худо, что парламентарный строй управленія есть юридическій, правовой, а то, что опъ устраняетъ изъ государственной жизни этическій и религіозный элементъ, безъ котораго само право становится лишь ‘узаконеннымъ безправіемъ’. — ‘Въ начал XVIII столтія, говоритъ г. Киревъ, въ лиц Томазія юридическая наука разорвала окончательно всякую связь съ богословіемъ, ныншніе ея представители разрываютъ всякую связь съ этикой, объясняя, что они могутъ безъ нея обойтись, безъ нея устроить общество и государство. Конечно, теоретически право и этика относятся къ различнымъ сферамъ жизни человка, но на практик он такъ переплетены, что раздлить ихъ невозможно, жизнь государственная и жизнь частная другъ друга проникаютъ и обусловливаютъ, и новйшіе юристы, желающіе устроиться на одномъ прав, безъ этики, прямо ведутъ его въ пасть анархизма, т. е. узаконеннаго безправія, въ татарское ханство съ ханомъ-большинствомъ во глав. Пока этого не поймутъ, пока не переведутъ борьбу съ анархизмомъ и нигилизмомъ на почву этики… онъ будетъ побждать’ (стр. 45—46). Теперь, наконецъ, мысль автора становится совершенно понятной: онъ не довряетъ парламентаризму потому, что боится, какъ-бы онъ не повелъ къ оскуднію въ стро нашей государственной жизни нравственнаго и религіознаго элемента, составляющихъ наилучшую гарантію нашего политическаго и національнаго преспянія {Непонятнымъ только остается, къ чему онъ раньше завелъ рчь о тожеств принциповъ парламентаризма и анархизма. Ему и слдовало-бы прямо говоритъ, что на запад, въ парламентарныхъ государствахъ, ‘этическій элементъ заслоняется юридическимъ’ (см. заголовокъ отдла на стр 45). Разсужденія-же объ ‘эволюцій парламентаризма» (стр. 42 и слд. Врне было-бы — объ ‘эволюціи анархизма’) къ длу прямого отношенія не имютъ и доказательнаго значенія лишены, такъ-какъ подъ анархизмомъ-то авторъ разуметъ не то явленіе, которое мы вс знаемъ подъ этимъ именемъ.}. Такимъ образомъ, мы опять видимъ, что, въ послдней инстанціи, политическій идеалъ г. Кирева иметъ опору въ идеал религіозномъ.
Теперь посмотримъ, какія самъ г. Киревъ предлагаетъ ‘гарантіи’ взамнъ конституціонныхъ. Каковы главные пункты его собственной политической программы? Въ чемъ, дале, основанія этой программы?
Главныхъ ‘гарантій’ авторъ указываетъ дв: во-первыхъ, высокій гражданскій и нравственный уровень общества и, во-вторыхъ, обязательства Царя предъ церковью и совстью. ‘Если общество, говоритъ онъ, сильно, нравственно, если его гражданскій уровень высокъ, если оно понимаетъ значеніе долга, оно обойдется и безъ всякихъ договоровъ. Гораціево: ‘Quid leges sine moribus!’ останется вчно истиннымъ. Никакихъ бумажныхъ конституцій намъ не нужно! Въ насъ самихъ должна бытъ конституція, и этой конституціи y насъ никто не отниметъ, a только она и надежна’ (стр. 37). Поэтому вмсто конституціонныхъ гарантій онъ предлагаетъ такой совтъ: ‘Будемъ заботиться объ укрпленіи и развитіи нашего характера, будемъ гражданами! Повторяю — мы въ этомъ отношеніи несомннно идемъ впередъ. Наши спины гнутся уже гораздо мене, нежели два-три поколнія тому назадъ,— a y многихъ и совсмъ не гнутся! Итакъ, будемъ идти впередъ по старому пути, стойко и неуклонно, не фрондируя по-дтски, но и не низкопоклонничая по-лакейски’ (стр. 39). Что же касается обязательствъ Царя предъ церковью и совстью, то они, по словамъ г. Кирева, выражены въ чин коронованія. ‘Обрядъ этотъ, говоритъ онъ, знаменуетъ неразрывную, органическую связь государства съ церковью, связь, которая превращаетъ ‘Государство Россійское’ въ ‘Святую Русь’ и которая вмст съ симъ даетъ этому государству этическое основаніе, чмъ оно принципіально отличается отъ государства западнаго, парламентарно-договорнаго, имющаго основаніе юридическое» (стр. 37—38).
Не трудно видть, что такая общая формулировка гарантій естественно вызываетъ вопросъ: при какихъ же условіяхъ он будутъ дйствительны? При какихъ условіяхъ мы можемъ ‘быть гражданами’, и при какихъ условіяхъ Царь можетъ во всей полнот выполнить свои обязательства предъ церковью и совстью? Самымъ главнымъ и непремннымъ условіемъ авторъ считаетъ тсное, живое и постоянное взаимообщеніе верховной власти и народа. ‘Верховная воля, говоритъ онъ, должна, по нашей формул, быть точно и подробно освдомлена о томъ, что думаютъ ‘умы’. Какія же имются для сего средства, какіе пути? Вс пути, ведущіе къ цли, хороши’ (стр. 38). Не останавливаясь подробно на выясненіи этихъ средствъ, г. Киревъ указываетъ два самыхъ существенныхъ,— одно оффиціальное, другое неоффиціальное.
Первое средство состоитъ въ созыв совщательнаго народнаго представительства, какъ органа взаимообщенія между Царемъ и землей. ‘Въ какой форм, прибавляетъ онъ, выразится это общеніе между Царемъ и подданными — безразлично. Главное дло не въ томъ, какъ собрать и куда посадить представителей ,,умовъ’, въ земскій ли соборъ Московскаго образца, въ Екатерининскую ли коммиссію 1767 года, въ редакціонныя ли коммиссіи Александра II-го, или какія-либо вновь придуманныя постоянныя или временныя учрежденія, — это довольно безразлично, важно то, чтобы въ учрежденія эти попали ‘настоящіе’ люди, которые, громко, смло, честно, откровенно и нельстиво высказывали бы то, что они призваны высказывать, не мене важно, чтобъ ихъ голосъ доходилъ непосредственно и въ цлости до подножія престола’ (стр. 38).
Второе средство — самая широкая гласность. Противъ гласности, по словамъ г. Кирева, приверженцами бюрократическаго государства выставляется два возраженія: во 1-хъ, что она можетъ поколебать довріе народа къ мудрости правительства, во 2-хъ, что она можетъ служить распространенію ‘вредныхъ идей’ (стр. 62).
На первое возраженіе онъ отвчаетъ, что ‘указаніе Верховной власти на дйствительное, существующее зло можетъ, конечно, быть непріятно дурной администраціи, но не можетъ поколебать ‘престижа’ власти, ибо, убдившись въ томъ, что данное указаніе врно, она, конечно, немедленно и исправитъ зло, a это но только не поколеблетъ, a напротивъ, укрпитъ ее. Нельзя же серьезію уврять, что Верховная власть не пожелаетъ исправить зла! Объ этомъ можно говорить въ какихъ-нибудь республиканскихъ фельетонахъ!… Народъ долженъ знать истину о правительств и правительство — знать истину о народ, и оба должны знать истинную цль своихъ стремленій… Правительство теперь узнаетъ истину почти исключительно чрезъ своихъ агентовъ, a при этомъ должно имть въ виду то общечеловческое свойство, вслдствіе котораго подчиненный, докладывая своему начальству о собственныхъ своихъ дйствіяхъ по ввренному ему длу, всегда будетъ склоненъ представлять ихъ въ томъ вид, что ‘все обстоитъ благополучно’! Это мы видли не разъ! Мы видли и печальные результаты отсутствія гласности, напр., во время двукратныхъ народныхъ голодовокъ, отрицавшихся администраціей’ (стр. 62—63)!
Что же касается опасности распространенія ‘вредныхъ мыслей’, то авторъ по поводу ея совершенно резонно спрашиваетъ: ‘Но разв одн ножницы цензуры, вообще — ‘запрещеніе’, могли когда-нибудь съ успхомъ бороться противъ умлаго пера?! противъ мысли? Никогда! Отрицательными средствами вредной мысли исправить нельзя, никакая полиція съ нею сладить не можетъ, мысль можно побороть лишь мыслью, заблужденіе — истиною. Цензура не должна быть совершенно упразднена. Относительно безнравственныхъ произведеній она несомннно должна существовать, она должна существовать и для тхъ сочиненій, которыя прямо проповдуютъ революцію противъ церкви и государства или отпаденіе отъ нихъ, но и самая умная цензура не принесетъ пользы, если истину будутъ защищать только запрещеніями неправды, только отрицательными мрами! Это мы видли на дл, видли, какъ неуспшно боролась цензура и полиція, напр., противъ Герцена, мы видли также, какъ она грубо, дтски-наивно ошибалась, считая врагами государства не умющихъ будто бы понять ‘истиннаго патріотизма’ такихъ публицистовъ, какъ Аксаковъ или Катковъ!… Литература должна имть право серьезной, объективной критики. Отъ апологета, имющаго право только хвалить, нечего ожидать пользы, отъ него не будетъ пользы даже и въ томъ случа, когда онъ будетъ говорить хотя и правду, но не всю правду, a только ту часть ея, которую пріятно слушать’ (стр. 63—65).
Такова практическая программа г. Кирева. Въ чемъ-же основанія этой программы? Почему мы должны предпочесть конституціоннымъ гарантіямъ?
На возраженіе западниковъ: ‘Гд-же гарантія, что Единая Высшая воля захочетъ послдовать и послдуетъ указанію, желанію, совту коллективнаго ума, многихъ умовъ? Покажите намъ, дайте намъ эту гарантію’! (стр. 55) — г. Киревъ отвчаетъ слдующимъ образомъ: ‘Народъ, по западнической теоріи, непремнно долженъ имть возможность, право принудить Государя (Высшую волю) исполнять его требованія, его волю, потому что если народъ (его представители, парламентъ) не принудитъ Государя поступать, какъ должно, длать то, что нужно для народа, Государь этотъ самъ, добровольно, безъ принужденія,— такъ не поступитъ. Спрашивается: почему? на чемъ основывается предположеніе, что Высшая воля, что неограниченный Государь не захочетъ поступить согласно съ благомъ народа, a парламентское большинство непремнно захочетъ и будетъ? Западническая теорія даетъ на это очень категорическій отвтъ: потому что Государь, представитель власти по самому своему происхожденію, по самой сил вещей — врагъ народа, потому что ихъ интересы противоположны, вдь онъ завоеватель, поработитель, между ними должна быть борьба. Какъ же безъ борьбы?! Такова невольная мысль западника,— мысль, которая вытекаетъ совершенно правильно и логично изъ исторіи Запада. Тамъ идея Государя, или вообще правительства, отождествляется съ идеей завоевателя, врага, конечно, съ нимъ и должно бороться! его должно связать, его должно заставить дйствовать такъ, какъ нужно для блага народа, а то, вдь, онъ будетъ дйствовать ему во вредъ,— какъ-же завоеванному народу не стараться высвободиться изъ-подъ его тиранніи’ (стр. 55—56)! Совсмъ въ иномъ вид представляетъ авторъ исторически сложившіяся на Руси отношенія Государя къ народу: ‘Въ нашей исторіи нтъ характеристической черты исторіи запада,— въ ней нтъ элемента завоеванія и борьбы. Наши Государи насъ не завоевывали. Они были нами избираемы и утверждаемы добровольно, для установленія и утвержденія своего авторитета они не имли нужды становиться къ народу во враждебныя отношенія. У насъ, поэтому, не было и повода къ тмъ постояннымъ распрямъ и революціямъ изъ-за власти (сначала между государемъ и феодалами, a затмъ и между сословіями), которыя служатъ характеристической чертой западной исторіи. Между Государемъ и большинствомъ его народа не было политическаго средостнія, и справедливые интересы большинства, ‘меньшей братьи’, были постоянно на виду y Государя’ (стр. 54). Такимъ образомъ основаніе и оправданіе политической программы славянофильства г. Киревъ находитъ въ культурно-историческихъ особенностяхъ русской жизни, сдлавшихъ русское государство въ глубочайшихъ основахъ его строя этическимъ, a не договорно-юридическимъ.
Мы окончили изложеніе политической философіи г. Кирева. Свою задачу мы считаемъ выполненной, приведя въ систему и логическую связь существенные элементы этой философіи {Книжка г. Кирева этихъ задачъ себ не ставила. Изложеніе ея далеко не систематичное, переполненное полемическими, a иногда и просто лирическими отступленіями.}. Входить въ ея оцнку на страницахъ богословскаго журнала было бы уже излишне. Это дло спеціально-политическихъ журналовъ и изслдованій. Замтимъ только, что сколько бы въ ней ни оказалось недочетовъ логическихъ, психологическихъ и историческихъ, основная точка зрнія автора всетаки останется неизмнно симпатичной для богослововъ и всхъ, кому дороги интересы религіи и церкви.
2. Національная программа.
Національная программа славянофильства беретъ своимъ девизомъ, ‘уберечь свою народность отъ разныхъ на нее посягательствъ’ (стр. 8). Главныхъ вопросовъ, захватываемыхъ ею, три: во-первыхъ восточный и славянскій вопросы, во-вторыхъ, вопросы польскій и инородческій, въ третьихъ, вопросъ о самобытно-русской культур и взаимныхъ отношеніяхъ классовъ русскаго народа.
Отношеніе славянофиловъ къ восточному и славянскому вопросамъ, по словамъ г. Кирева, вызываетъ противъ нихъ нареканія, будто они требуютъ войны для передлки карты Европы и проповдуютъ революціи. Отвчая на это нареканіе, онъ прежде всего устанавливаетъ положеніе, что требованія націонализма состоятъ въ томъ, чтобы каждая народность, достигшая полнаго политическаго самосознанія и заявившая предъ исторіей (заявляющая и въ данное время), способность къ самостоятельному существованію, дйствительно-бы и существовала, какъ отдльная, независимая народность’ (стр, 67). Затмъ онъ переходитъ къ тому, насколько славянофиловъ можно обвинять въ проповди революцій. ‘Конечно, говорить онъ, національная политика ведетъ иногда къ войн и революціи, но примненіе національныхъ принциповъ къ политик можетъ обойтись и безъ революціи, такъ Англія получившая на Внскомъ конгресс Іоническіе острова, добровольно отдала ихъ Греціи, такъ Александръ I добровольно далъ автономію Польш. Иногда, конечно, освобожденіе происходитъ путемъ революціи, но въ этомъ нтъ ничего дурного, словъ нечего пугаться, революція можетъ быть и преступная и, напротивъ, вполн законная и нравственная. Разв революція Россіи противъ татаръ при Димитріи Донскомъ и при Іанн III была незаконна? Разв революція Нидерландовъ противъ Филиппа II или Греціи противъ турокъ въ 20-хъ годахъ была преступна? Вдь, вся консервативная Европа и даже императоръ Николай I сочувствовали и помогали Греціи. Изъ несомнннаго права народа на независимость вытекаетъ логически и право его на борьбу противъ рабства, противъ захватившаго власть иноплеменника. Эта аксіома все боле и боле входитъ во всеобщее сознаніе’ (стр. 67—68). Съ этой точки зрнія становится понятнымъ горячее сочувствіе автора славянскимъ стремленіямъ къ независимости, къ освобожденію изъ-подъ гнета турокъ, австрійцевъ, венгровъ, нмцевъ (стр. 68 и слд.).
Не совсмъ понятно только, какое спеціальное отношеніе къ Россіи должна имть это симпатія. Вдь, такимъ славянофиломъ вполн можетъ быть и любой европеецъ, достаточно образованный и съ достаточно развитымъ нравственнымъ чувствомъ, чтобы понять, что угнетеніе одной національности другою есть позоръ цивилизаціи. Почему-же освобожденіе славянъ должно входить въ программу національной политики Россіи? — Для этого г. Киревъ приводить два доказательства, одно основанное на понятіи племенного родства, а другое — утилитарнаго характера.
‘Насъ, славянофиловъ, говоритъ онъ, спрашиваютъ, почему мы интересуемся славянами, почему мы ихъ любимъ боле, нежели другихъ иноземцевъ, другихъ заграничныхъ жителей?— да просто потому-же, почему мы предпочитаемъ чужому своего, потому что славянинъ намъ близокъ, онъ намъ свой, онъ нашъ! Онъ въ большинств случаевъ одной съ нами вры, говоритъ почти на нашемъ язык. Мы любимъ славянъ потому-же, почему мы любимъ наше семейство, нашу родню боле, нежели постороннихъ, любовь наша другъ къ другу усиливается еще тмъ, что насъ одинаково не любятъ другіе, что y насъ одни и т-же враги’ (стр. 69). Такого рода разсужденія обыкновенно имютъ доказательную силу только въ тхъ случаяхъ, когда указываютъ на дйствительный, реально существующій фактъ, съ которымъ нельзя не считаться. Такъ человкъ въ нужд можетъ аппеллировать къ родственному чувству своихъ семейныхъ и другихъ кровныхъ сродниковъ, потому что увренъ въ томъ, что такое чувство дйствительно существуетъ въ нихъ. Но существуетъ-ли дйствительно въ каждомъ русскомъ человк чувство любви къ какимъ-то за тридевять земель живущимъ людямъ, о которыхъ только данныя этнографіи да лингвистики говорятъ намъ, что ихъ отдаленнйшіе предки составляли съ нашими отдаленнйшими предками одно племя? Можетъ ли существовать въ насъ инстинктивное влеченіе къ людямъ совершенно другой съ нами культуры, но случайно оказавшимися одной крови съ нами (хотя и это далеко не точно)? Не фикція-ли этотъ ‘инстинктъ крови’, столь широко понимаемый? Намъ кажется, что вообще интернаціональныя симпатіи имютъ не столь мистическое основаніе, а опираются, напр., на сходство культуръ, на извстное единство интересовъ, на соображенія взаимной полезности и т. п. Правда, когда эти симпатіи достигаютъ своего апогея, къ нимъ примшивается не мало и сантиментально-романтическаго элемента, но никогда этотъ элементъ не бываетъ prius’омъ и фундаментомъ симпатіи. И мы положительно не можемъ поврить, чтобы, напр., въ настоящее время большинство русскихъ сильне симпатизировало славянамъ (южнымъ или западнымъ), чмъ французамъ. A затмъ возьмемъ самихъ славянъ: разв не на нашихъ глазахъ, напр., въ Болгаріи руссофобія разъигралась одно время до ужасающихъ размровъ, когда этого требовали мнимыя выгоды болгарскаго народа? разв, дале, общеизвстная взаимная непріязнь русскихъ и поляковъ не служитъ постояннымъ опроверженіемъ этой теоріи объ инстинктивной любви къ родственнымъ племенамъ? Нтъ, понятіе ‘родства’ въ этнографіи далеко не иметъ того реальнаго смысла, какой оно иметъ въ индивидуальной жизни людей. И если бы наша славянская политика, стоившая и стоющая намъ очень не малыхъ жертвъ, основывалась только на этомъ, мы никогда бы не могли ей сочувствовать.
Но, какъ мы сказали, г. Киревъ приводитъ для нея и другія, боле реальныя основанія. ‘Славянофильская политика, говоритъ онъ, соотвтствуетъ и нашимъ реальнымъ интересамъ. Намъ эта политика выгодна. Ограничусь замчаніемъ, что въ настоящее время славянскія государства Балканскаго полуострова могутъ выставить до 360 тысячъ воиновъ. Неужели и надъ этишмъ фактомъ не призадумаются наши салонные политики, совтующіе намъ бросить этихъ скучныхъ братушекъ’ (стр. 70—71)? — Надъ этимъ фактомъ, конечно, нельзя не призадуматься. Но можемъ-ли мы быть уврены, что въ нужную минуту эти ‘360 т. воиновъ’ будутъ на нашей сторон, a не противъ насъ? Полной увренности на этотъ счетъ не питаетъ и самъ г. Киревъ, почему и совтуетъ ‘заботиться о томъ, чтобы славяне были и оставались нашими друзьями’, иначе — ‘наши враги обратятъ эти юныя силы противъ насъ-же самихъ’ (стр. 71). Съ этими мыслями автора, конечно, слдуетъ вполн согласиться и совтъ его надо признать совершено правильнымъ. Только нельзя при этомъ не замтить, что разсуждая такъ, онъ уже покинулъ точку зрнія націонализма, a говоритъ просто какъ политикъ, обсуждающій выгоды и интересы своего отечества. A съ этой точки зрнія еще боле слдуетъ призадуматься, напр., надъ тмъ фактомъ, что Франція можетъ въ военное время выставить боле 3000000 воиновъ. И вообще соображенія выгоды не приводятъ съ логической необходимостью къ славянофильской политик: если намъ выгодно имть славянъ своими друзьями, то, конечно, наше правительство должно объ этомъ позаботиться и несомннно позаботится, но если намъ, напр., при разршеніи восточнаго вопроса, окажется выгодно поддерживать султана и заключить союзъ съ Турціей, то ничто не мшаетъ намъ сдлать и это…
Итакъ, что-же мы должны сказать по поводу славянской программы г. Кирева?— Намъ кажется, что она съ основнымъ тезисомъ національной программы автора — ‘уберечь свою народность отъ разныхъ на нее посягательствъ’ — органической связи не иметъ, ибо нтъ серьезныхъ основаній объединять интересы собственно русской народности съ интересами южныхъ и западныхъ славянъ.
Въ основу своихъ разсужденій объ интересахъ Россіи въ восточномъ вопрос авторъ кладетъ слдующую легенду: ‘Когда въ 1453 году Турки, овладвъ твердынями Константинополя, ворвались въ храмъ св. Софіи, они застали тамъ богослуженіе: священникъ совершалъ таинство евхаристіи… На него бросились мусульмане, св. дары должны были попасть въ ихъ нечестивыя руки, но совершилось чудо: раздвинулась стна святого храма и укрыла въ себ священника! Но пройдетъ четыре столтія, продолжаетъ легенда, и снова возгорится жестокая война. Съ дальняго свера придутъ послдователи Христа. Они побдятъ послдователей Магомета и водрузятъ крестъ на храм св. Софіи, и тогда раздвинется снова стна св. храма, изъ нея выйдетъ сдой іерей и окончитъ прерванное священнодйствіе’ (Рел. зад. Р. на пр. вост., стр. 6—7). Смыслъ легенды совершенно ясный, и интересы Россіи на Восток истолковываются ею совершенно правильно. Но необходимо и здсь сказать, что мы въ данномъ случа имемъ дло съ политическимъ разсужденіемъ. a не съ національнымъ идеаломъ. Такимъ-же характеромъ отличается и требованіе автора, чтобы Балканскій полуостровъ не длился ‘на дв сферы вліянія — Русскую и Австрійскую'(стр. 17—18, прим.). Правда, впрочемъ, вс эти разсужденія авторъ ставитъ въ связь съ нашими религіозными интересами на Восток, но съ этой точки зрнія мы коснемся ихъ, когда будемъ говорить о его религіозной программ.
Совершенно иной характеръ носятъ разсужденія г. Кирева по польскому, инородческому и иноврческому вопросамъ. Здсь мы снова видимъ въ немъ мыслителя, стоящаго на принципіальной точк зрнія ясно сознаваемаго идеала, какимъ мы и видли его все время въ его разсужденіяхъ объ идеал русскаго государственнаго устройства. ‘Мы, говоритъ г. Киревъ, признаемъ несомннное право польскаго народа на самобытное существованіе, т. е. то право, которое наше ученіе признаетъ за всми отдльными народностями, но лишь подъ условіемъ, чтобы и поляки руководствовались тми-же славянофильскими, народническими теоріями. Ежели-бы они требовали только свободы, ежели бы они довольствовались только независимостью въ своихъ этнографическихъ предлахъ, то, конечно, мы не имли-бы ни права, ни желанія возражать противъ такого требованія, но, къ сожалнію, они этимъ не довольствуются, они не только требуютъ для себя свободы, они требуютъ еще властвованія надъ другими. Они не довольствуются тою, сравнительно очень немалою территоріей, которая занята говорящимъ по-польски народомъ, они требуютъ возстановленія Польши въ ея границахъ 1772 года, т. е. требуютъ власти надъ другими народами, въ томъ числ надъ безъ малаго 15 милліонами русскихъ!
Вотъ въ чемъ бда!….. Согласись сегодня поляки ограничить свои требованія этнографическими своими границами, и мы завтра-же сдлаемся ихъ друзьями! Къ сожалнію, опытъ 1862 и 1863 годовъ даетъ мало надеждъ въ этомъ отношеніи.’ (стр. 76—78). Къ сказанному здсь г. Киревымъ мы должны прибавить, что польскій вопросъ гораздо сложне: съ нимъ связано столько другихъ экономическихъ, финансовыхъ и военныхъ вопросовъ, что едва-ли онъ когда будетъ разршенъ въ благопріятномъ для поляковъ смысл. Что касается инородцевъ и иноврцевъ, то авторъ прежде всего протестуетъ противъ того положенія, будто, по славянофильскому ученію, они должны считаться дурными, ненадежными гражданами. ‘Никогда, заявляетъ онъ, славянофилы ничего подобнаго не утверждали’ (стр. 79). Это дло онъ представляетъ себ въ такомъ вид: ‘Конечно, отношенія къ Россіи православнаго подданнаго и подданнаго неправославнаго не одни и т-же: Россія — не только государство Россійское, она еще православная, Святая Русь, она — Государство-церковь. Очевидно, что и отношенія къ ней подданнаго — иноврца не могутъ быть столь-же близки, святы, какъ святы и близки къ ней отношенія подданнаго православнаго, но слдуетъ-ли отсюда, чтобы между подданнымъ иноврцемъ и его отечествомъ, Россіею, не было иной связи, кром чувства страха, кром необходимости, неволи? Нтъ, между ними есть еще иная нравственная связь и притомъ очень сильная, это — чувство долга! Иноврный подданный Россіи относится къ ней такъ-же, какъ, напр., французъ-кальвинистъ относится къ Франціи или пруссакъ-католикъ къ Пруссіи’ (стр. 79). Такое воззрніе несомннно длаетъ честь благородству мыслей автора. Жаль только, что онъ здсь не выяснилъ, какъ онъ смотритъ на руссификацію мелкихъ, полудикихъ инородческихъ племенъ. Неужели и какимъ-нибудь черемисамъ, бурятамъ и т. п. должно предоставить право на самобытную культуру?
Отстаивая такъ горячо право каждой національности на самобытную культуру, г. Киревъ, вмст со всми славянофилами, вмняетъ собственно русскому народу эту самобытность культуры въ обязанность (стр. 8—9). Мы должны вносить отпечатокъ нашего національнаго духа въ науку, философію, искусство, политику и пр. Прежде чмъ коснуться какихъ-либо подробностей въ этомъ отдл программы г. Кирева, считаемъ совершенно умстнымъ спросить: законно-ли такое превращеніе права въ обязанность и нужно-ли оно? — Г. Киревъ говоритъ: ‘Великіе мыслители никогда не были безличными интернаціоналами, разв Шекспиръ, Бэконъ не чистые англичане, Мольеръ разв не французъ, Лютеръ, Гете или Шиллеръ не нмцы? a нашъ Пушкинъ разв не русскій’ (стр. 9)? Все это, конечно, правда, дятельность всхъ этихъ великихъ людей носить на себ отпечатки ихъ національности. Но, спросимъ мы, стремились-ли они къ тому, чтобы непремнно оказаться дтьми своего народа? Считали-ли себя обязанными сообщать своимъ произведеніямъ этотъ національный отпечатокъ?— Конечно, нтъ! Онъ являлся самъ собою и неизбжно, какъ неизбжно сказываются въ дятельности человка его темпераментъ, воспитаніе, школа. Поэтому требованіе національности въ культур, намъ кажется совершенно непонятнымъ. Вдь національный духъ и узнается по произведеніямъ выдающихся представителей изв. націи, а не дамъ, какъ нкоторый ‘prius’, подъ который должны подгоняться эти произведенія. Но посмотримъ, какъ разъясняетъ самъ авторъ свои требованія. Высшее выраженіе культурной жизни онъ видитъ въ религіи и философіи. Такъ-какъ о религіозной его программ рчь y насъ будетъ еще впереди, то намъ значить, остается разсмотрть, какія онъ требованія предъявляетъ къ русской философіи.
‘Русская философская мысль, говоритъ г. Киревъ, стремится къ созданію такой философіи, которая удовлетворяла бы не одни требованія ума (раціонализмъ), но примирила бы вс стремленія души и удовлетворила бы всмъ ея потребностямъ’ (стр. 84). {Курсивъ автора.} Естественно прежде всего спросить: какіе примры иметъ въ виду авторъ, указывая такимъ образомъ основную тенденцію русской философской мысли? — Оказывается, что такими примрами ему служатъ — Ив. Киревскій, Хомяковъ и Фихте(!): ‘это стремленіе, говоритъ онъ, высказывается очень опредленно и y Ив. Киревскаго и y Хомякова. Подобную мысль мы находимъ y Фихте: So lange hat die Philosophie ihr Ziel noch nicht errelcht, als (bis) die Resultate der reflectirenden Abstraction sich noch nicht an die reinste Geistlichkeit des Gefhls anschmiegen’ (стр. 84). Любопытное обобщеніе! Спеціальныя задачи національной русской философіи опредляются между прочимъ по Фихте!… Но допустимъ, что Фихте цитуется, лишь какъ изобртатель удачной формулы (хотя и этого нельзя сказать). Неужели Киревскій и Хомяковъ представляютъ всю русскую философію? Да и чисто-ли русская ихъ философія-то? Вдь, если отнять отъ ихъ философіи вс заимствованія y Шеллинга и Гегеля, то врядъ-ли отъ нея что-нибудь и останется… Длать такія обобщенія нельзя. Автору слдовало бы взять всхъ боле или мене выдающихся представителей русской философской мысли, отмтить основные мотивы ихъ философствованія и тогда уже говорить, къ чему ‘стремится русская философская мысль’. Да и то было бы не совсмъ врно, потому что русская философія только еще зарождается (съ чмъ вполн согласенъ и авторъ, ср. стр. 83). и основныя ея тенденціи окончательно опредлятся только въ будущемъ. Итакъ, наличность указываемаго г. Киревымъ стремленія русской философіи остается подъ сомнніемъ. Но допустимъ, что подобное стремленіе {Говоримъ подобное, такъ-какъ точно такого стремленія, какое г. Киревъ приписываетъ русской философіи, не можетъ быть ни y какой философіи, ясно сознающей свои цли и задачи.} существуетъ. Почему осуществленіе его должно считаться спеціальной миссіей русскаго философствованія? Самъ г. Киревъ говоритъ, что нчто подобное требовалъ и Фихте — нмецъ. A мы можемъ ему еще назвать Лотце, Ульрици, Поля Жанэ, Секретана, Каро, Ланге и многихъ-многихъ другихъ иностранцевъ, заявлявшихъ подобныя-же требованія.
Итакъ, указаніе г. Киревымъ реальной цли для ‘національной’ русской философіи не можетъ быть принято. Но не можетъ быть принято и чисто формальное требованіе, чтобы наша философія была національной. Прежде всего, оно невозможно, какъ требованіе: задача философіи — отысканіе истины, — значитъ, только истины и можно отъ нея требовать, всякое другое требованіе будетъ незаконнымъ посягательствомъ на ея независимость. A истина — общечеловчна. Но требованіе г. Кирева становится еще мене попятнымъ и осуществимымъ посл его разъясненій, какъ и въ какомъ смысл оно могло бы быть осуществлено. Онъ утверждаетъ, что теорія ‘культурныхъ типовъ’ {Къ слову сказать, теорія эта, составляющая ,,idolon theatri’ славянофильства, не иметъ серьезнаго научнаго значенія и есть неудачное нмецкое изобртеніе, зачмъ-то искусственно культивируемое и на русской почв.} должна быть примнена и къ философіи: пусть каждая страна иметъ свою философію, и это будетъ ‘служить лишь къ лучшему, всестороннему освщенію истины’ (стр. 84). Безспорно, разнообразіе философскихъ мнній и ихъ борьба дйствительно служатъ къ выясненію истины. Но при чемъ тутъ національность? Почему же не существовать разнообразію философскихъ мнній и въ одной стран, какъ это и есть всюду?— Мы это совершенно отказываемся понять. Нисколько не уясняютъ дла и приводимые авторомъ примры Канта и омы Аквината, какъ типичныхъ представителей протестантской и католической философіи. ‘Никто, говорить онъ, не будетъ, конечно, оспаривать универсальнаго значенія Кантовской философіи, однако она глубоко протестантская…. Если могутъ одновременно существовать самостоятельная протестантская философія Канта и самостоятельная католическая, напр., Аквината, то почему-же не существовать и самостоятельной православной и при томъ русской, философіи’ (стр. 83)? Ни съ чмъ въ этой выдержк мы согласиться не можемъ. ‘Универсальнаго’ значенія за Кантовской философіей не признаетъ никто, серьезно знакомый съ философіей. Протестантской она является лишь въ наимене философской своей части, не имвшей почти никакого вліянія на развитіе философской мысли,— въ ‘Die Religion innerhalb der Grenzen der blossen Vernunft,’ — a три знаменитыя его ‘Критики’ и ‘Пролегомены’ не имютъ ни малйшаго отношенія къ протестантству. Католической философіи не существуетъ, a то, что извстно подъ этимъ именемъ представляетъ собою или апологетику, или эклектическія субструкціи къ католической догматик. Не можетъ быть и православной философіи, да еще въ особенности спеціально-русской {Любопытно было бы знать, чмъ эта православная русская философія отличалась бы, напримръ, отъ православной греческой философіи.}. Наши православные богословы всегда пользовались философіей для защиты и обоснованія православной истины, ни едва-ли кому изъ нихъ серьезно приходила въ голову мысль, будто сама философія можетъ быть православной, какъ не приходило въ голову и того, чтобы математика и естествознаніе, услугами которыхъ тоже пользуется иногда богословіе, могли быть православными.
Итакъ, требованіе г. Киревымъ національности въ русской культур непонятно и неосуществимо. Это не значитъ, конечно, что русская культура не должна носить отпечатка нашего національнаго характера, она иметъ его и всегда будетъ его имть. Но никогда она не станетъ и не должна сознательно искать какого-то русскаго духа.
Намъ остается теперь коснуться послдняго пункта въ національной программ г. Кирева,— вопроса объ отношеніи интеллигентныхъ классовъ Россіи къ народу. ‘Мы, говоритъ авторъ, никогда не относились къ нашему народу ни сантиментально, ни презрительно, какъ къ стаду барановъ, которое мы будто-бы призваны передлать, переработать по своему! Нтъ, мы всегда относились и относимся къ нему трезво, но и любовно. Право наше на водительство народа мы видимъ въ тождеств нашихъ идеаловъ, въ томъ, что мы молимся одному съ нимъ Богу. Между нами есть, конечно, разница: мы относимся сознательно къ той ‘правд’, которой онъ вритъ непосредственно, но и только!…. Въ насъ, славянофилахъ, нтъ никакой ни феодальной, ни интеллигентной гордыни, мы помнимъ, что мясникъ Мининъ стоитъ рядомъ съ княземъ Пожарскимъ, родовитый митрополитъ Алексй — рядомъ съ Никономъ и Пушкинъ — съ Ломоносовымъ. Да, мы съ нашимъ народомъ Едино’ (стр. 90). Нтъ нужды разъяснять, какъ симпатиченъ приведенный взглядъ г. Кирева. Жаль только, что онъ не разъяснилъ здсь того, какъ примиряется съ этимъ единствомъ русскаго народа, съ отсутствіемъ въ немъ феодальной розни, привиллегированное положеніе нкоторыхъ его классовъ.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
