М.Н. Катков
М.Н. Катков
К вопросу о переводе Св. Писания со славянского языка на русский
К вопросу о переводе Св. Писания со славянского языка на русский
К вопросу о переводе Св. Писания со славянского языка на русский, Катков Михаил Никифорович, Год: 1879
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Давно уже было у нас на сердце сказать несколько слов по поводу предпринятого в последнее время так называемого перевода Священного Писания со славянского языка на русский. Потребность приблизить эти книги к народному разумению и открыть свободный и легкий доступ к ним для всех и каждого чувствовалась и в прежнюю пору. Но при господствовавших в прежнюю пору порядках и воззрениях нечего было и думать об удовлетворении этой потребности. Под видом охранения начал нашей духовной жизни тогда считалось лучшим вовсе не допускать их до жизни и держать их взаперти. Люди, находившие полезным распространение Священного Писания в народе, казались крайними либералами, якобинцами, опасными как для церковной, так и гражданской тишины. Было время, когда даже блаженной памяти митрополит Филарет слыл за подобного якобинца. Российское библейское общество, имевшее целью распространение Священного Писания в народе, подверглось гонению как злонамеренный заговор и было закрыто. Якобинцам удалось только настоять на переложении Нового Завета и Псалтыри: зато приняты были меры, чтобы эти опасные книги не могли распространиться в народе, Евангелие в русском переводе приобрести было очень трудно. Хотя Британское библейское общество печатало его и продавало по дешевой цене, но меры против его распространения в России были гораздо деятельнее и успешнее, чем против изделий революционной печати. Только в наше время найдено возможным и должным озаботиться распространением Евангелия в общедоступном изложении. В наше время созрела наконец мысль и об общедоступном изложении всех книг Священного Писания, и мысль эта приводится теперь в исполнение. В виде пробы почти при всех духовных журналах печатаются теперь различные части Священного Писания в русском переводе.
В русском переводе! Но разве Священного Писания не было до сих пор на русском языке? На каком же языке читается оно до сих пор в наших храмах? Разве не на славянском, и разве русский язык не есть славянский? Разве кроме церковнославянского был еще какой-нибудь другой язык, на котором выражалась духовная жизнь нашего народа в древнюю пору его исторического существования? Разве не все памятники нашей древней письменности, не только церковной, но и светской, писаны тем же в сущности языком, на который переведены для Русской Церкви книги Священного Писания? Русская Церковь, — но почему же она русская, если даже язык, употребляемый ею, только теперь хотят перевести на русский язык?
Нет, мы полагаем, что так называемый церковный язык есть существенная стихия русского. Церковно-славянское слово принадлежит к истории русского слова и есть как бы его первоначальное состояние. В то время, когда первоучители славян изобрели для них письмена и впервые поведали им слово Божие, еще не было и не могло быть различных языков славянских. Была рознь наречий, которые не могли еще резко обособиться и принять форму самостоятельных языков, более или менее чуждых один другому. Все еще было тогда зыбко в славянском мире, и рознь диалектов не имела еще времени выработаться с систематической последовательностью, ибо для этого потребно продолжительное литературное развитие, при особых условиях национального существования. Тогдашние славянские племена не имели письменности, которая помогла бы кристаллизоваться розни наречий, и славянские диалекты, как бы в иных случаях ни были резки их особенности, являли собой только брожение неустановившихся форм одного и того же языка. Они, без сомнения, точно так же относились друг к другу, как греческие диалекты в гомеровских эпосах, совмещающих в себе все разнообразие эллинского слова, которое впоследствии благодаря этой великой сокровищнице, первоначально собравшей его, никогда не распадалось на чуждые друг другу и взаимно непонятные языки. Язык Священного Писания, преподанного славянам, не мог приобрести такого для них значения. Славянские племена разошлись слишком далеко и не все сохранили древний язык органом своей духовной жизни. Но в свое время он был понятен для всех славян, по крайней мере, столько, сколько простым умам понятно книжное слово, образовавшееся под влиянием чуждой грамматики. Что язык Кирилла и Мефодия был вразумителен для всех славян, это доказывается тем, что первоучители легко и удобно переходили со словом проповеди от одного славянского племени к другому. Могло ли бы это быть, если бы каждое из этих племен имело тогда свой особый язык, отошедший от общего корня? Возьмем славянские языки в их теперешнем состоянии: было ли возможно обратиться теперь к разным народам славянского корня на языке одного из них как равно для всех понятном? Что в давнюю пору славянские наречия еще ближе были между собой, тому служат свидетельством памятники древней славянской письменности, кроме книг Священного Писания. Древнейший поэтический памятник чешского языка Любушин суд ближе к церковно-славянскому языку и к памятникам русской древней письменности, чем к нынешней чешской речи. Под прозрачной пеленой диалектических особенностей в нем выразительно сквозит общая славянская основа, благодаря которой памятник этот может считаться достоянием истории столько же русского, сколько чешского языка. Скажем более: по своей близости к складу древнеславянского, еще не разделившегося языка, как он отпечатлелся в переводе Священного Писания, древнейший памятник чешской письменности находится, быть может, в более живом соответствии с русским языком, чем с нынешним чешским, который в своем развитии не был под постоянным регулирующим и сдерживающим действием древнего церковно-славянского слова.
Древний славянский язык, ставший у нас органом Церкви, стал вместе и органом всей нашей письменности. Он стал объединяющей стихией русских славян, в нем начало русского языка, в нем та основа, на которой совершалась в течение столетий жизнь его при всех изменениях в его составе и форме. Из него под влиянием разных условий вырабатывалась нынешняя литературная русская речь, и как бы она далеко ни отошла от него, в ней сохранилась внутренняя связь с ним, он присутствует в ней как принцип, и она всегда может обращаться к нему как к своему источнику, обновлять и освежать в нем свои силы. Вот почему нам кажется неверным то воззрение, которое видит в церковно-славянском и русском языках два словесные организма, друг для друга замкнутые. Нет, один в другой входит, и русский язык в своем развитии не может и не должен разобщаться со своим первоначальным родником, заглушать в себе одну из своих основных стихий, отпираться от своего прошлого и отказываться от своих природных богатств.
Русский язык в том виде, как мы употребляем его теперь, не есть дело совершенно оконченное. Всякий живой язык подлежит развитию, которое во многом может изменять и склад, и самые формы его. Относительно русского языка это имеет тем большую силу, что нынешнее состояние еще не успело запечатлеться в произведениях вековечного достоинства, которые закрепили бы установившийся в нем склад. Он еще открыт для изменений, в него беспрерывно вливаются новые струи и индивидуального творчества, и бытовой жизни с ее местными красками. Должна ли навсегда замолкнуть в нем только та стихия, которая от начала была органом духовной жизни нашего народа, которая связует его с прошедшим и присутствует в русском языке как жизненный принцип его организации? Может ли какая-либо организация развиваться хорошо, если в ней подвергнется болезненному омертвению одно из существенных начал ее? Не оскудеет ли при этом творчество языка, или не уклонится ли оно в сторону? Насильственное подавление одной из жизненных стихий языка не причинит ли ущерба самим понятиям? Всякое слово, всякий оборот речи носит на себе отпечаток своего употребления и вместе с отвлеченными понятиями вызывает в уме настроения, не остающиеся без влияния на характер и развитие понятий.
Переводить со славянского языка на русский, по-видимому, значит у нас не что иное, как вытравлять церковнославянскую стихию. Всякий оборот речи, всякое слово церковно-славянского пошиба нещадно изгоняются, и взамен их подбираются из нынешнего литературного языка эквиваленты какого бы то ни было свойства, лишь бы они только разнились с церковно-славянскими формами. Нужды нет, если церковно-славянские формы окажутся в ином случае не только выразительнее и соответственнее содержанию, но и понятнее, чем приисканные взамен им якобы собственно русские формы, — нужды нет: сказано перевести и во что бы то ни стало надобно сделать язык Священного Писания в русском переводе сколь можно более непохожим на церковно-славянский. Истинная цель переложения, приблизить Священное Писание к народному разумению, теряется из виду, а выдвигается другая — изложить его так, чтобы в нем не осталось ни следа, ни духа древней речи. Перелагатели состязаются в достижении именно этой последней цели. Они составили себе такое понятие о русском языке: что отходит от церковно-славянского типа, то и есть русское. Правда, многие обороты и речения, хотя и совершенно понятные, не употребляются в нашем нынешнем литературном обиходе, но следует ли из этого, что они ни в каком случае не могут быть употребляемы? Следует ли из этого, что надобно заглушить и самую память о них? Многое, что не употребляется в обыкновенной речи, может быть ежеминутно вызвано потребностями мысли, ее творческим движением. Не странно ли? Перелагатели книг Священного Писания всячески избегают церковно-славянских форм, которые не чужды и светской литературе. Ими пользуются не только церковные проповедники, но и лучшие из наших поэтов. Архаические, но не утратившие жизни формы при мастерстве писателя вносят выразительность в его речь, дают ей новую красоту и силу и разнообразят ее средства, а между тем эта стихия изгоняется оттуда, где она первоначально выразилась, Так как, с другой стороны, при изложении книг Священного Писания неудобно черпать выражения и обороты из простонародной речи, носящие слишком яркий отпечаток своего бытового употребления, то перелагатели видят себя осужденными вращаться в запруде нашего нынешнего литературного языка и не пользоваться ни одним из его притоков. Под видом перевода Священного Писания со славянского языка на русский оно излагается речью искусственно задержанной, сухой, черствой, скудной, лишенной нерва, безжизненной и бесцветной. Это тоже книжная речь, но без авторитета и силы, лишенная отпечатков великого содержания. Это какой-то казенный русский язык, это язык грамматики Греча или Востокова, полезных для того, чтоб упорядочить способ выражения учащихся юношей, но бессильных удержать жизнь в установленных ими пределах.
Нам кажется, что прежде должна быть выяснена главная цель переложения книг Священного Писания. Ясно понятая и правильно поставленная, цель сама укажет наилучшие пути, какими она может быть достигаема. Приблизить эти книги ко всеобщему разумению, вот главная цель, и для достижения ее надобно только искусной рукой, водимой чувством призвания, обновлять и освежать старое слово, заменяя в нем то, что потускнело и омертвело. Но нет надобности исключать то, что само собой понятно, еще менее то, что не может быть заменено без ущерба. Дело это требует своего рода творчества. Его нельзя вести механически, по данной инструкции.
Обновленное изложение книг Священного Писания, достигая своей главной цели, должно в то же время плодотворно подействовать и на развитие нашего языка, пробудив присущую ему стихию. Приводя в соприкосновение его древние формы с новыми, оно откроет для нашей нынешней литературной речи заглохшие источники самородного богатства и сообщит ей новую силу, разнообразие и гибкость, в которых она так часто нуждается, чтобы поравняться в способах с культурными языками. Обновленное слово Священного Писания, не утратившее своей первоначальной основы, может со временем послужить и для церковного употребления. Когда-нибудь почувствуется же потребность ввести в наше богослужение обновленное, очищенное, исправленное и действительно понятное для всех слово?
Впервые опубликовано: ‘Московские ведомости’. 1879. No 115. 30 мая. С. 1-2.