К вечно-юному вопросу
К вечно-юному вопросу
Об ‘искусстве для искусства’
Об ‘искусстве для искусства’
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
Корней Чуковский
* * *
К вечно-юному вопросу, Чуковский Корней Иванович, Год: 1901
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Новый мир, No 8 / 2002 г.
Немногие писатели могут похвастаться таким литературным долголетием, как Чуковский: с появления его первого литературного фельетона ‘К вечно-юному вопросу’ в газете ‘Одесские новости’ в 1901 году и до смерти в 1969 году, когда шла работа над подготовкой первого в его жизни собрания сочинений в семи томах (из них вышло лишь шесть), прошло почти семьдесят лет, отданных подвижническому, не прекращавшемуся ни на один день литературному труду. Его судьба была удивительной не только из-за своей продолжительности — Чуковский пережил несколько литературных эпох, и в каждой из них его талант раскрывал новые грани: он был критиком, детским поэтом, переводчиком, прозаиком, литературоведом, мемуаристом.
Имя Корней Чуковский первоначально было литературным псевдонимом Николая Васильевича Корнейчукова (1882 — 1969), но псевдоним настолько сросся с ним, что заменил подлинное имя и превратил его в Корнея Ивановича Чуковского. По документам он был незаконнорожденный, сын крестьянки Полтавской губернии Екатерины Осиповны Корнейчуковой. Несмотря на героические усилия, мать так и не смогла дать ему гимназическое образование. Но в нем была заложена такая жажда знания, такое стремление к культуре, что он сумел, занимаясь самообразованием, войти как равный в семью петербургских литераторов и художников, печататься в престижных газетах и журналах, став влиятельным и известным литературным критиком. Василий Розанов, с которым его связывали сложные отношения, где интерес друг к другу сочетался с категорическим неприятием, однажды назвал Чуковского ‘сам себя выстругавший деревянный человек’.
В годы своего литературного дебюта Чуковский намеревался стать философом и вынашивал теорию, которая дала бы универсальное объяснение цели и смыслу человеческой жизни.
Современному читателю наукообразные рассуждения дебютанта об искусстве могут показаться ненужными, но надо учитывать, что в те годы теория утилитарного (служебного) назначения искусства, его обязанность бороться за гражданские идеалы в духе некрасовской формулы ‘поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан’ сохраняла господство в эстетике, хотя ее популярность шла на убыль.
Молодой Чуковский считал высшей доблестью писать именно учено, готовясь к созданию более широких философских обобщений. Следующий шаг в этом направлении он предпринял в статье под многообещающей шапкой ‘Письма о современности’. В этой рубрике появилось единственное письмо: ‘Индивидуализм. Марксизм. Декадентство’[1]. В дальнейшем Чуковский меняет амплуа и становится литературным критиком, как философ он после двух первых своих статей, можно сказать, умер.
Тему статьи ‘К вечно-юному вопросу’ подсказал спор о задачах искусства, развернувшийся тогда на страницах либеральных изданий. В начале XX века, с появлением символистов, провозглашавших независимость искусства от всех вне его лежащих задач, сторонники утилитарного искусства вынуждены были активизироваться и заново отстаивать свои позиции.
Включаясь в эти вновь разгоревшиеся дебаты, молодой Чуковский не примыкал к готовым точкам зрения, он пытался нащупать некий третий путь, примиряющий красоту и пользу, и философской опорой на этом пути должна была стать его теория самоценности, или самоцельности, как он ее еще называл.
Публикация первой статьи никому не известного недоучившегося гимназиста на страницах популярной одесской газеты имела свою историю. Едва ли эта статья так просто попала бы на страницы ‘Одесских новостей’, слишком отличалась она от всего, что писалось об искусстве в газете, если бы не сочувствие друга Чуковского тех лет Владимира Жаботинского, печатавшегося в тех же ‘Одесских новостях’ под псевдонимом Altalena (по-итальянски — ‘качели’).
Жаботинский, ставший впоследствии теоретиком сионизма, в годы дружбы с молодым Чуковским был популярным журналистом, тем, что в газетном мире принято называть ‘золотым пером’, и писал в ‘Одесских новостях’ по фельетону в неделю на самые разнообразные темы. Жаботинский ценил философские идеи Чуковского и стиль его ранних писаний. Так что его по праву можно считать ‘крестным отцом’ Чуковского-журналиста, что отражают записи Чуковского, частично пропущенные при первой публикации дневника.
После опубликованной записи от 27 ноября 1901 года: ‘В ‘Новостях’ напечатан мой большой фельетон ‘К вечно-юному вопросу’. Подпись: Корней Чуковский. Редакция в примечании назвала меня ‘молодым журналистом, мнение которого парадоксально, но очень интересно’. Радости не испытываю ни малейшей. Душа опустела. Ни строчки выжать не могу’ [2], — следует неопубликованная запись от 28 ноября: ‘Угощал Розу, Машу и Альталену чаем в кондитерской Никулина. Altalena устроил мне дело с фельетоном… В конце сентября я принес ему рукопись — без начала и конца, спросил, годится ли. Он на другой день дал утвердительный ответ. Я доставил начало и конец — он сдал в редакцию, и там, провалявшись около месяца, статья появилась в свет’.
Altalena-Жаботинский помогал и в напечатании одной из последующих статей Чуковского, посвященной публицисту М. О. Меньшикову, о чем идет речь тоже в неопубликованной записи дневника от 11 декабря: ‘Читал сегодня Жаботинскому свою статейку. Понравилась. Отнес в редакцию — и вот я на бездельи. А мне ни за что бездельничать не хочется — опять время упустишь. Нужно, чтобы после второй обязательно шла третья — обязательно. 5 статеек дам — а там и подумаю, как и что. Милый человек этот Altalena! Прихожу сегодня к нему — он спит, а уже двенадцатый час. Какое двенадцатый — первый! Работал вчера долго — вот и заспался. Я подождал — он оделся, вышел, даю статью свою с замираньем — прочел. — Ну, говорит, неужели вы сомневаетесь! — валяйте скорей к Хейфецу. Быть может, завтра пойдет’.
Статья появилась не сразу, 12 декабря Чуковский записал о достаточно равнодушном отношении к ней со стороны редакции: ‘Хейфец был занят, статьи моей не прочел, и она сегодня не пошла. Я встретил Х<,ейфец>,а на улице. Раскланялся — и, памятуя совет Альталены, — даже не заикнулся о статье. Так — лучше’.
На страницах газеты статья о Меньшикове появилась спустя несколько месяцев, но в дальнейшем Чуковский начинает регулярно печататься в газете.
После женитьбы в 1903 году он вместе с женой Марией Борисовной уезжает в Лондон корреспондентом ‘Одесских новостей’. Полуголодное пребывание в Англии в течение полутора лет и стало подлинными ‘университетами’ Чуковского — он посещал благотворительные лекции по литературе для рабочих, целые дни проводил в крупнейшей лондонской библиотеке — Британском музее. Из Лондона в 1904 году он направил большую искусствоведческую статью в символистский журнал ‘Весы’, где она и была напечатана.
После возвращения в 1905 году в Россию он переезжает в Петербург и вскоре становится постоянным сотрудником солидной и популярной столичной газеты ‘Речь’, где до самой революции 1917 года был ведущим литературным обозревателем и критиком.
Критическим статьям Чуковского была свойственна подлинная острота, она разбивала вдребезги устоявшиеся репутации и общие места. Вдобавок статьи Чуковского были написаны легким, почти разговорным языком, в манере задушевной беседы.
До революции Чуковский выпустил несколько сборников своих критических статей, посвященных современникам: ‘От Чехова до наших дней’ (1908), ‘Леонид Андреев большой и маленький’ (1908), ‘Нат Пинкертон и современная литература’ (1910), ‘Критические рассказы’ (1911), ‘Лица и маски’ (1914), ‘Книга о современных писателях’ (1914).
Октябрьская революция положила конец критической деятельности Чуковского, она разбросала по миру всех тех, о ком писал Чуковский, уничтожила свободную прессу, разрушила весь жизненный и литературный уклад. После революции он выпустил еще несколько книг критических статей: ‘Футуристы’ (1922), ‘Оскар Уайльд’ (1922), ‘Книга об Александре Блоке’ (1922, второе издание — ‘Александр Блок как человек и поэт’, 1924). Но писать о современной литературе становилось невозможно. В 1925 году Чуковский признавался в дневнике: ‘Как критик я принужден молчать, ибо критика у нас теперь рапповская, судят не по талантам, а по [парт]билетам’[3]. На помощь пришли другие стороны его таланта, и произошло рождение детского поэта, а в периоды, когда запрещали его детские стихи и сказки, он занимался историей литературы, переводами английской классики, теорией перевода — но это были ‘другие берега’ его литературной биографии.
Между тем, обретя в критике свое призвание, Чуковский с тоской вспоминал о том, с чего начинал, — амплуа философа. Мысль о написании философского трактата долго не оставляла его. Уже будучи известным петербургским критиком, он писал 21 октября 1907 года в дневнике: ‘Думал о своей книге про самоцель. Напишу ли я ее — эту единственную книгу моей жизни. Я задумал ее в 17 лет, и мне казалось, что чуть я ее напишу — и Дарвин, и Маркс, и Шопенгауэр, — все будут опровергнуты’[4].
И позднее о своем философском трактате он вспоминал как о главной нереализованной мечте. В письме 1924 года к сыну Николаю Чуковский сетовал: ‘Я уверен, что, если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня, конечно, вышел бы очень хороший писатель: я много занимался философией, жадно учился, а стал фельетонистом, по пятачку за строчку, очутился в обществе К[арменов][5] и О[. Л. Д’Оров] [6]. <,…>, Предо мной все время стоит моя судьба: с величайшим трудом, самоучка, из нищенской семьи вырвался я в Лондон — где столько книг, вещей, музеев, людей, и все проморгал, ничего не заметил, так как со мной была любимая женщина. Горе твое, если основой твоей карьеры будут переводы с английского. Это еще хуже моих фельетонов, на которые я убил мои лучшие годы…’ [7]
Таким образом, то, что принесло славу Чуковскому до революции, он готов был признать за ничто, а ненаписанный философский трактат продолжал казаться ему осуществлением собственного предназначения. Предлагая читателю самостоятельно оценить, насколько он был в этом прав, републикуем его первое выступление в печати.
Текст печатается по единственной публикации в газете ‘Одесские новости’ от 27 ноября 1901 года с исправлением очевидных опечаток. Редакция газеты снабдила его следующим предуведомлением: ‘Теперь в Одессе много говорят и спорят о задачах искусства, даем место мнению молодого журналиста — достаточно парадоксальному, но, во всяком случае, очень интересному’.
Если вы, читатель, изучали родную литературу не в классической гимназии, то вы, конечно, встретите вопрос о форме и содержании искусства как старого, доброго знакомого — немного надоедливого, немного скучного, — но, в общем, славного малого. Старик не особенно изменился с тех пор, как вы не виделись, — теперь он, правда, все больше на научную почву норовит стать, — но, в сущности, он по-прежнему прост и немногосложен. Как прежде, так и теперь все дело можно исчерпать двумя словами: одни говорят, что искусство должно служить нуждам и потребностям человека, другие — что оно само себе господин и никому, кроме себя, служить не обязано!
Более тридцати лет прошло со времени первых споров об этом на Руси, а мы все топчемся на одном месте.
Вот, например, г. Шейнис в 8-й книжке ‘Русск<,ого>, Бог<,атства>,’ называет исключительную заботу художника о форме — ‘нравственным оскудением’1, а вот, с другой стороны, ответ г. Боборыкина своим критикам в ‘Р<,усской>, М<,ысли>,’ (8 и 9), где почтенный автор злободневных романов неожиданно является защитником чистого самодовлеющего искусства2, вот статьи И. Е. Репина, который называет невежеством требование определенного содержания от художника, а последнего, если он удовлетворяет этому требованию, — шарлатаном3, вот, наконец, статья Ф. Батюшкова4 по поводу этих соображений г. Репина (‘Вестн<,ик>, Евр<,опы>,’, 10). Критик этот заявляет, что без содержания вообще нет художественных произведений, что всякое искусство полезно, не нужно только ограничивать понятие пользы — материальным благосостоянием, что искусство удовлетворяет, стало быть, духовным нуждам, а не материальным, — и в этом его назначение5.
Словом, вся гегелевская триада6 налицо. Присмотримся к ней. Остановимся подольше на последнем положении. Оно — очень удобный обход дилеммы, а не выход из нее. Какое искусственное, ненаучное деление потребностей! Будто бы можно сказать, где кончаются материальные, а где начинаются духовные!
По-моему, напр., духовных потребностей и вовсе нет, и то, что личность называет своими духовными потребностями, — есть самая материальная общественная нужда.
Со всеми нашими возвышенными желаниями происходит то же, что и с нашей потребностью в деньгах. Они — подставная, а не естественная полезность. Они нужны мне только потому, что у меня есть другие потребности, а сами по себе они для меня никакой надобности не представляют. То же и с искусством. Исторически оно, несомненно, возникло из утилитарных стремлений, понятие красоты, как и все вообще возвышенные проявления нашего духа, построено у нас на самых осязательных, материальных основах, на идеях удобства, порядка, выгоды (Спенсер, Гюйо7). И по сю пору искусство, угождая высоким стремлениям души нашей, служило только материальным нуждам, ибо, в сущности говоря, у общества — а мы должны обсуждать все явления именно с этой точки зрения, — у общества никаких других нужд не было, нет, да и быть не может. Как и деньги — искусство не может быть естественной потребностью нашей, и, имея основанием другие потребности, оно идет в услужение тем, из которых оно построено, — так что говорить про искусство как про вещь, отвечающую высшим потребностям нашим, — это значит считать потребности эти висящими в воздухе, без всякого отношения к земным, материальным, ‘основным’ нуждам человека, нуждам sine qua non8.
Г-н Батюшков, построив свое определение искусства на духовных потребностях, в сущности, не сказал ничего, так как потребности — дело шаткое: не вещь от них зависит, а они от вещи, и, зная потребности, объяснить вещь прямо-таки невозможно.
Теперь подойдем к вопросу с другой стороны.
Все общественные проявления нашего бытия мне иногда представляются в виде линий, ведущих в одну точку, стремящихся к одной цели. Так, что-то вроде радиусов и центра. В центре написано ‘существование’, а на радиусах: ‘нравственность, наука, любовь, искусство, патриотизм’ и т. д.
И представляется мне дальше, что каждая линия эта не хочет к центру идти, каждая думает, что она впереди не имеет никакой цели, что она сама себе цель, что она параллельна с другими линиями.
Вот несколько примеров. (Выберу наиболее понятные каждому из нас.)
Девица наряжается для того, чтобы привлечь мужчину к продолжению рода. И все ее наряды имеют только одну эту цель. Но ей кажется, что наряды созданы для нарядов, что она ими интересуется без всякой цели, что они сами себе цель. И это ее представление так укоренилось в ней, что она продолжает украшать себя и по достижении цели. Ну что это, как не линия, не подозревающая о центре.
Или вот еще из той же области. Половое чувство дано человеку для произведения себе подобных. Не будь этой цели, не было бы этого чувства. А человек опять-таки счел его самодовлеющим, созданным для самого себя, и общество, создав проституцию, вполне поощряет такой взгляд, затемняя цель, вселяя убеждение, что и эта ‘линия’ стоит параллельно с другими. Или вот: полногрудая, широкобедрая женщина будет полезна обществу: она произведет здоровое потомство. Инстинктивно заботясь о доброкачественности вида, мужчина считает красивой и привлекательной именно такую женщину. Заметьте, мужчина даже и не обращает внимания на цель. Он не скажет: эта женщина привлекательна, потому что она даст здоровых детей. Нет, он говорит: она привлекательна, так как она красива. И здесь общество постаралось замаскировать идею полезности, скрыть истинное предназначение вещей…
Вот посмотрите, мы затронули такую сравнительно второстепенную цель общества — заботу о потомстве, и сколько способов здесь пущено в ход, чтобы скрыть от индивидуума эту для него не нужную, его не касающуюся цель.
А что касается средств, направленных к поддержанию нынешнего (а не будущего) существования, общество здесь просто виртуозно.
Возьмем хоть нравственность. Она — самое могучее орудие в общественной борьбе за жизнь, она — средство — тоже считает себя целью. И общество всячески укореняет в ней это убеждение. ‘Нравственность для нравственности’ — вот какого взгляда требует общество от личности. Кант до такой степени проникся этими взглядами, что требовал, во имя абсолютной справедливости, казни последнего преступника, даже и в том случае, если общество завтра должно разрушиться9.
Довольно примеров… Приглядимся к ним поближе… Выдвинем порельефнее вот какую сторону: общество, требуя от индивидуума того, а не другого образа действий, — старательно скрывает от него их цель. Как оно это делает и для чего?
Как? Очень просто… Если какое-нибудь в принципе полезное дело окажется в данном случае бесполезным (напр., женские наряды после привлечения самца) — общество продолжает покровительствовать ему, как оно это делало, когда дело было ему полезно.
Графически я представляю себе это так: когда данная линия дойдет до своей цели, она не останавливается, а идет себе дальше, и потом, увидавши, что линия пошла дальше, люди говорят: видите, эта точка вовсе не цель. Эта линия служит сама себе целью. И вот, если вы попробуете сказать какой-нибудь даме, что она приукрашивается с такой-то и такой-то целью, она, во-первых, обидится (так обмануло ее общество), скажет, что с вашей стороны низко и пошло предполагать какие-нибудь цели, а во-вторых, легко сможет доказать, что она любит красиво одеваться для самой себя, а не для кого-нибудь другого, что будь она на необитаемом острове, она точно так же заботилась бы о красоте своей одежды, как и здесь, и т. д. Вот линия, которая пошла дальше своей цели.
Но ведь раз общество так настойчиво стремится спрятать концы своих линий, значит, у него есть и в этом какая-нибудь цель, значит, ему полезно скрыть во всех своих институтах мысль о полезности. Не станет же оно зря тратить такую массу энергии понапрасну! Зачем ему продолжать полезную линию даже и тогда, когда она заведомо бесполезна? Нет ли ему какой-нибудь пользы в том, что оно поддерживает эти бесполезности?
Общество, как и все другое, создано по единственному мотиву и с единственной целью — победы в борьбе за существование. Как и когда оно создалось, сейчас я не затрагиваю. Для меня интересно то, что человек, выбрав общество своим орудием, своей защитой, доверился ему и, переставши употреблять энергию на борьбу, стал тратить ее на защиту этой своей защиты. Общество только тогда могло бы успешно существовать, если бы борьба его членов была доведена до минимума. И вот человек принужден отречься от этого единственного источника своего совершенства — борьбы. ‘Пусть я не буду совершен, я все же одержу победу, если общество одержит ее’, — вот что говорит Личность и, чуя свою выгоду, беспрекословно исполняет все требования общества. Каждое действие индивидуума идет на потребу этого благодетеля — тирана. Даже самые возмущения личности против общества, все эти Ницше, Ибсены, Горькие, эти крики: блажен, кто стоит одиноко, — все это тоже полезно ему, ибо, раскачивая все буржуазные основы, идеи эти проводят в жизнь другой класс, более полезный, более пригодный для будущих условий производства, более нужный обществу в его дальнейших модификациях, и, право, иной раз, когда я слышу все эти протесты личности против общественного рабства, мне чудится, что оно, это хитрое общество, ухмыляется и говорит расходившемуся сверхчеловеку: ‘Ругай меня, голубчик, сколько влезет. Плюй на меня, сколько угодно, этим ты куешь новые цепи на новых моих рабов’. На каждое проявление личности общество наложило свою тяжелую лапу, и все, что ни делает личность, все это нужно не для нее самой, а для общества. Ну а если б она не делала этого? Она погибла бы. Значит, она делает это не для общества, а для самой себя.
Вот дилемма…
Человек — раб, пешка, ничтожество… Своего собственного у него нет ничего. Им ворочает что-то чужое, постороннее, что-то такое, к чему человек с первого взгляду и не имеет никакого отношения. Свободы воли, что бы там ни говорил Гегель, у человека нет ни на грош. Он весь в тисках необходимости. Но дивная иллюзия свободно у него проявляется при каждом его поступке… ‘Я хочу сделать это — и делаю’, — говорит человек… — Так-то оно так, да почему ты захотел этого? Каждое желание твое, — оно подсказано кем-то другим, оно кому-то другому нужно, — а ты лично здесь совершенно ни при чем. Спиноза говорит, что человек похож на ребенка, который думает, будто он свободно хочет той кашки, которая составляет его необходимость…
Мужчина думает, что он, по своему собственному вкусу, отдает предпочтение такой-то женщине, а на самом-то деле — какое-то постороннее начало ради собственной пользы заставило его предпочитать то, а не другое… Выходит, что мы рабы и больше ничего. Обманутые.
Вся эта ложь нужна для общества. Но ведь будем и то в виду иметь, что, обманывая нас, оно для нас старается, нас тем путем защищает… Так что быть обманутым нам прямой расчет… Нам прямо выгодно думать, что мы сами для себя все это делаем, что это личное наше хотение заставляет нас делать так, а не этак. Нам самим полезно не замечать истинной цели вещей, полезно считать их самих для себя, полезно предполагать, что каждая линия пошла, куда захотела, а не направилась рабски покорная к поставленной впереди ее точке.
Повторяю, обществу, которое нас защищает, нужен со стороны личности такой взгляд на вещи, будто она все приказания его по своей воле исполняет. Обществу выгодно обмануть личность, значит, личности выгодно быть обманутой. Как же легче всего обмануть? Как удобнее скрыть истинную цель своего требования? Сделать так, чтобы личность пошла по тому же пути дальше цели, чтобы она на средства посмотрела как на цель, чтобы она сочла каждый путь к этой цели самодовлеющим, нужным для самого себя.
Абсолютная истина… абсолютное добро… абсолютная красота… абсолютная справедливость… — какие все это полезные, нужные ошибки… Сколько было криков: ‘Считать справедливость созданною для справедливости — это не только ошибочно, но и вредно’.
‘Искусство для искусства — что может быть вреднее этого!’
Как третировали тех, кто в ‘годину воспевал ласки милой’ и, живя для ‘сладких звуков’10, совершенно не интересовался целью этих звуков, применением их, кого интересовала только форма, а не содержание… К ним относились с ‘честным’ негодованием, смотрели на них, как на общественных паразитов, и вот теперь оказывается, что эти бесполезные, ненужные и даже вредные идеи — необыкновенно полезны, что, не будь их, этих идей, переступивших точку, люди ни за что не дошли бы до нее, они остановились бы на половине пути, и человечество погибло бы, лишенное благодеяний, общественной защиты…
Бездушное, математически строгое, стоящее вне нас общество не имеет другой цели, как существовать… Вступая в новые и новые условия бытия, оно должно постоянно применяться к ним, и вследствие этого то, что вчера считалось вредным и бесполезным, становится сегодня необходимейшей и полезнейшей вещью… Собственно говоря, важно и необходимо для него всегда было одно — высота его производительности, — да производительность-то эта самая от многих причин зависит… Так вот эти-то причины и нужно изменить… Вопрос о том, как это сделать, мы сейчас оставим, а обратим внимание вот на что… Все полезности общество преподносит нам не в голом виде, а принарядивши немного… ‘Вот это наука, вот это искусство, а это нравственность’…
Личность верит обществу вполне. Она с благоговением смотрит на эти полезные для ее тирана вещи и, не видя их цели, считает их самодовлеющими, борется из-за них, гибнет и, принося все в жертву этим своим богам, не подозревает, что жертвы эти пожирает какое-то там общество. А оно, холодное и равнодушное, выдвигая все новые и новые силы, опять притягивает к ним бедных людишек — и опять начинается старая история…
Вот патриот, который идет на смерть ради любимой отчизны… Вот девушка, бросившаяся из окна, чтобы не достаться нелюбимому… Вот Сократ, выпивающий яд, лишь бы не пойти против абсолютной справедливости…
Какое все это непонимание цели и как это непонимание нужно, полезно, выгодно!.. И когда подумаешь, что ни одна из этих жертв не была бы принесена, если бы не вера в ‘самодовление’ каждого проявления нашей общественности, — только тогда поймешь все значение, всю цену этой веры11.
Читатель недоволен. Он говорит: ‘Начал разбирать современные книги об искусстве, а залез Бог знает куда’.
Вы напрасно сердитесь, милостивый государь. Все это я говорил для того, чтобы доказать:
1) Что г. Шейнис не прав, порицая художников, интересующихся только формой. Как и всякое самодовлеющее направление, исключительная забота о форме, несомненно, полезна и выгодна каждому из нас. Не веря в самоцельность этого пути, личность не могла бы так бескорыстно служить ‘святому искусству’, вкладывать в него всю душу, почитать его господином, его — свое орудие, свое средство, она не могла бы молиться на него, страдать за него, предпочитать ему все блага жизни…
2) Что г.г. Репин и Боборыкин ошибаются, так жестоко обращаясь с утилитарным искусством, которое все, во всех формах и направлениях, выросло и воспиталось на самой утилитарной, самой низменной почве и которое — куда бы ни возносились господа чистые эстетики — помогает обществу наилучшим образом производить пищу, одежду и жилье… И больше ничего, если нам этого мало.
3) Что г. Ф. Батюшков сугубо не прав, объясняя данное культурное явление человеческими духовными стремлениями: стремления зависят от ‘культурного явления’, а не наоборот. Это раз. А во-вторых, что такое духовное стремление, как не маска для телесных потребностей, маска, которую лицемерное общество надевает искренней простоволосой личности? А по маске судить о выражении лица — не годится.
Вот и все.
1 Шейнис Лев Исаевич (1871 — ?) — врач-терапевт и журналист, выступавший также под псевдонимом Л. Ш. В его статье ‘Форма и содержание в искусстве. (Несколько слов о ‘религии красоты’ и о ‘красоте зла’)’ было сказано: ‘Обособление элемента формы в искусстве возможно только на почве нравственного оскудения, когда творчество является не продуктом назревшей в художнике потребности выразить так или иначе свой внутренний мир, а чисто ремесленным, хотя бы и доведенным до виртуозности делом и когда относительно умственного и нравственного содержания существует самый слабый спрос’ (‘Русское богатство’, 1901, 8, стр. 71).
2 Имеется в виду статья писателя П. Д. Боборыкина ‘Истинно-научное знание. (Ответ моим критикам)’ — ‘Русская мысль’, 1901, 8, стр. 183 — 205, и 9, стр. 204 — 228.
3 Чуковский имеет в виду следующее высказывание И. Е. Репина: ‘Никакие благие намерения автора не остановят меня перед плохим холстом. В моих глазах он тем противней, что взялся не за свое дело и шарлатанит в чуждой ему области, выезжает на невежестве, в этих случаях, зрителей. И еще раз каюсь: всякий бесполезный пустяк, исполненный художественно, тонко-изящно, со страстью к делу — восхищает меня до бесконечности, и я не могу достаточно налюбоваться на него…’ (‘Воспоминания, статьи и письма из-за границы И. Е. Репина’. Под редакцией Н. Б. Северовой. СПб., 1901, стр. 80).
4 Батюшков Ф. Д. (1857 — 1920) — филолог-медиевист и критик (статьи о Гюго, Чехове, Короленко, Куприне и других).
5 Ф. Д. Батюшков писал: ‘…понятие пользы может и должно быть расширено в смысле нравственного удовлетворения, прояснения духовных эмоций, наконец, — и победы над собой, под обаянием возвышающего действия красоты, которая в абсолютном понимании не может не быть и добром’ (Батюшков Ф. По поводу собрания статей И. Е. Репина. — ‘Вестник Европы’, 1901, 10, стр. 825 — 841).
6 Гегелевская триада — восходящее к философской системе немецкого философа Г. В. Гегеля представление о трехступенчатом характере развития, составными частями которого являются тезис, антитезис и синтез.
7 Спенсер Герберт (1820 — 1903) — английский философ, Гюйо Ж. М. (1854 — 1888) — французский философ. Представители позитивизма.
8 Без которого невозможно (что-либо) (лат.).
9 Чуковский, по-видимому, вольно интерпретирует следующее рассуждение Канта: ‘Даже если бы гражданское общество распустило себя по общему согласию всех его членов (например, если бы какой-нибудь населяющий остров народ решил бы разойтись по всему свету), все равно последний находящийся в тюрьме убийца должен был бы быть до этого казнен, чтобы каждый получил то, чего заслуживают его действия, и чтобы вина за кровавое злодеяние не пристала к народу, который не настоял на таком наказании, ведь на народ в этом случае можно было бы смотреть как на соучастника этого публичного нарушения справедливости’ (Кант И. Метафизика нравов. В двух частях. 43 — 49. — В его Собр. соч. в 6-ти томах, т. 4, ч. 2. М., 1965, стр. 258). Указано А. Л. Доброхотовым.
10 Неточные цитаты из стихотворения Н. А. Некрасова ‘Поэт и гражданин’ (1856), в свою очередь цитирующего стихотворение А. С. Пушкина ‘Поэт и толпа’.
11 В дневнике Чуковского сохранились разрозненные фрагменты и наброски будущего философского сочинения, которому так и не суждено было осуществиться. Приводим отрывок, относящийся к тому же 1901 году, когда создавалась статья ‘К вечно-юному вопросу’, и перекликающийся с ней:
‘1 марта 1901.
Смешная глупость — эти споры утилитаристов и чистых эстетиков. Ведь никак не могут понять люди одной штуки. Всякая данная вещь нужна, необходима в итоге вечном бытия. Всякая. Кн. Мещерский и кн. Барятинский, капиталист и рабочий, — все они тянут в одну сторону. Идея красоты так же необходима для общества, к<,а>,к и идея нравственности, она совершенно отделена от других идей (на основании закона о самодовлеющих идеях). Предположим, что у меня есть удобная бричка, в которой я езжу, куда вздумается. Я забываю, что бричка мне полезна, и говорю: бричка тогда будет хороша, когда она будет пахать землю. Приделываю к бричке омешики и пашу. Но ведь теперь, во-первых, бричка сузила свою деятельность. Она уже не повезет меня на базар, а во-втор<,ых>,, она к<,а>,к и соха, — не хороша. То же и с искусством. Вдруг решили, что оно не приносит им пользы, и разделились на 2 партии.
Одни говорят: Э! так нужно сделать так, чтобы оно приносило пользу. Для этого повезем бричку на поле (а громадная область, где она прежде работала, теперь уже будет изъята). А другие заявляют: искусство, говорите вы, не полезно. Очень хорошо. Оно и не должно быть полезным. К<,а>,к будто они не ездят на базар! К<,а>,к будто существует только одна полезность: работа на поле. Дураки! Стало бы общество держать лишний арсенал, ему ненужный! Ему, а не мне. Как же, держи карман! С точки зренья какого-н<,и>,б<,удь>, генерала от инфантерии — все это ерунда-с! Одно умопомрачение-с. Ну на что оно нужно, скажите, пожалуйста. Он думает, что справляются с его мненьем. Нет ничего отраднее, чем мысль, что люди в поступках умом руководятся. Юная эллинская философия, молодая, неопытная, упоенная силой и могуществом ума, верит ему, преклоняется пред ним, надеется на него. Сократ выпил яд, потому что доказал себе умом необходимость сделать это, доказал и спросил учеников, могут ли они доказать ему, что он не должен делать этого. Те не могли ему доказать. Если бы я был его учеником, я сказал бы ему: докажи мне, о Сократ, что должен жить доказательствами умом. Он бы это живо доказал. Хорошо! Теперь докажи мне, о Сократ, что я могу жить умом. Что одежда моя, отношения мои к семье, к государству, к божеству, правосудье, нравственность, — докажи мне, что все это и тысячи других вещей — есть результат действия ума, а не стихийной, присущей всему живому, вечной бессознательной сил[ы] — стремлени[я] к существованью, что только то, что способствует моему существованию, я называю разумным, нравственным, красивым и т. д. Ты, любезный Сократ, думаешь, будто ты хочешь прекратить существование, подчиняясь уму, а на самом деле ты, оказав повиновенье законам, поддержишь их авторитет, сделаешь то, что им будут следовать более рьяно, и тем самым в обществе будет больше благоденствия, больше спокойствия, тем самым — общественное существование упрочится. Ты думаешь, что, прекратив существование, ты уменьшил число членов общества, разрушил один кусок его, отломил ломтик. Нет, это только кажется тебе, а на самом деле ты удовлетворяешь не требованьям ума, а требованьям чужим, тебя не касающимся. Т. е. не чужим, а требованьям общества, в которое ты вступил для лучшей борьбы… за что?.. да за то же существование… За чье? За свое существование. И для того, чтоб оно твоему существованию способствовало, ты должен способствовать его существованию. Выпив яду, ты упрочил его существование, упрочив его существ<,ование>,, ты упрочил свое.
— Но, любезный Корнелий, — сказал бы мне Сократ, — не видишь ли ты здесь противоречия? К<,а>,к же я, прекратив свое существование, могу его упрочить? Разве Муций Сцевола, решившись погибнуть ради родины, думал о своем существовании — я и не говорю, что он думал. Ты забываешь про общую идею, милый мой мудрец. (Не про ту идею, о которой потом наговорит нам столько хороших вещей любезный Платон, стоящий теперь с опущенным носом. Не про ту, которой через 2000 лет будут пугать крещеный народ хитрые тевтоны.) Если я приказываю что-н<,и>,б<,удь>, рабу, он не должен думать, нужно это или нет. Если какое-н<,и>,б<,удь>, мое приказание, встретив в нем усердного исполнителя, будет приложено им к 1000 вещам и окажется в 5 случаях неразумным, неужели я переменю приказание. Что было бы с землею, с нами, со вселенной, если б не существовало законов тяготенья. Но, повинуясь этим законам, человек упал с крыши и разбился, неужели природе поэтому переменять свои законы.
Ты стремишься продлить свое существование. Не умом, не постом ты дошел до этого желанья, нет, этого все твое существо хочет. Но, руководясь этим стремлением, ты делаешь то, другое, третье. Стремление это скрыто в тебе, незаметно. (Продолжение следует)…’
(Архив Корнея Чуковского. Благодарим Е. Ц. Чуковскую за предоставленную возможность публикации.)
В течение жизни Корнея Чуковского и в его посмертной литературной судьбе история первого выступления в печати осталась, образно говоря, непроявленной. Тем не менее и в текстах самого писателя, и в литературе о нем существенные описания этого сюжета сохранились. Наиболее обстоятельным (и единственным при жизни!) разбором ‘философического дебюта’ следует считать несколько страниц в — опять же единственной — биографической ‘Книге о Корнее Чуковском’ (М., ‘Советский писатель’, 1966), написанной литературоведом и критиком Мироном Петровским. В анализе статьи биографу Чуковского, разумеется, приходилось оглядываться на господствующую идеологию, что не помешало ему достаточно подробно рассказать о ее содержании и привести обширные цитаты.
‘[Чуковский] не знает, — заканчивал свои размышления М. Петровский, — какое место в этих работах (будущих критических статьях Чуковского. — П. К.) займет появившийся в его первой статье образ маски, той самой, при помощи которой лицемерное общество скрывает истинную сущность вещей и понятий и по которой не годится судить о выражении лица’.
Через три месяца после кончины Чуковского в журнале ‘Юность’ (1970, 1) появилась публикация под названием ‘Как я стал писателем’. В редакционной врезке сообщалось, что это текст последнего выступления знаменитого писателя, записанного редакцией Всесоюзного радио ‘Звуколетопись нашей Родины’ в августе 1969 года. Рассказывая о своей юности, прошедшей в Одессе, Чуковский поделился и таким воспоминанием о себе — шестнадцатилетнем подростке: ‘Друзья моей матери жалеют меня, считают меня безнадежно погибшим. Они не знают, что тайно от всех сам я считаю себя великим философом, ибо, проглотив десятка два разнокалиберных книг — Шопенгауэра, Михайловского, Достоевского, Ницше, Дарвина, — я сочинил из этой мешанины какую-то несуразную теорию о самоцели в природе и считаю себя чуть ли не выше всех на свете Кантов и Спиноз. Каждую свободную минуту я бегу в библиотеку, читаю без всякого разбора и порядка — и Куно Фишера, и Лескова, и Спенсера, и Чехова. <,…>, В то время, в Одессе, в 98-м году, я жил в стороне от семьи, стараясь существовать на свои собственные заработки и сочиняя свою собственную философскую книгу. Нужно сказать, что моей философией заинтересовался один из моих бывших школьных товарищей, он был так добр, что пришел ко мне на чердак, и я ему первому прочитал несколько глав из этой своей сумасшедшей книги, которая у меня и сейчас сохраняется, написанная полудетским почерком. Он слушал, слушал и, когда я окончил, сказал: ‘А знаешь ли ты, что вот эту главу можно было бы напечатать в газете?’ Это там, где я говорил об искусстве. Он взял ее и отнес в редакцию газеты ‘Одесские новости’, и, к моему восхищению, к моей величайшей радости и гордости, эта статья появилась там, большая статья о путях нашего тогдашнего искусства. Я плохо помню эту статью, но хорошо помню, что мне заплатили за нее семь рублей и что я мог купить себе наконец на толкучке новые брюки…’
В 1978 году, в Иерусалиме, мизерным тиражом вышла книга ‘Рахель Павловна Марголина и ее переписка с Корнеем Ивановичем Чуковским’. Выполняя просьбу своей корреспондентки, в нескольких письмах подряд Чуковский с волнением вспоминал о Владимире Жаботинском, том самом ‘школьном товарище’. Среди прочих воспоминаний было и такое: ‘Он (Жаботинский. — П. К.) ввел меня в литературу. Я был в то время очень сумбурным подростком: прочтя Михайловского, Спенсера, Шопенгауэра, Плеханова, Энгельса, Ницше, я создал свою собственную ‘философскую систему’ — совершенно безумную, — которую и проповедовал всем, кто хотел меня слушать. Но никто не хотел меня слушать, кроме пьяного дворника Савелия, у которого я жил, и одной девушки, на которой я впоследствии женился. Свою ‘философию’ я излагал на обороте старых афиш, другой бумаги у меня не было. И вдруг я встретил его. Он выслушал мои философские бредни и повел меня к Израилю Моисеевичу Хейфецу, редактору ‘Одесских новостей’, и убедил его напечатать отрывок из моей нескончаемой рукописи. <,Я>, стал из оборванца — писателем. Это совершенно перевернуло мою жизнь…’
Остается добавить, что статья ‘К вечно-юному вопросу’ откроет собой очередной, 6-й том в издающемся пятнадцатитомном Собрании сочинений Корнея Чуковского (издательство ‘Терра’), который вместе с двумя последующими томами впервые полно представит отечественному читателю ту часть литературной деятельности Корнея Ивановича, которую он считал для себя наиболее важной, — литературную критику.
Пользуясь случаем, редакция ‘Нового мира’ сердечно благодарит дирекцию и сотрудников Одесской научной библиотеки им. А. М. Горького, которые сумели разыскать, скопировать и передать для публикации газетную страницу ‘Одесских новостей’ 1901 года.
1 ‘Одесские новости’, 1902, 23 мая.
2 Чуковский К. Дневник 1901 — 1929. М., 1991, стр. 16.
3 Чуковский К. Дневник 1901 — 1929, стр. 354.
4 Там же, стр. 32.
5 Кармен Л. О. (1876 — 1920) — журналист, прозаик. Автор популярных книг очерков ‘На дне Одессы’ (1904), ‘Потемкинские дни’ (1907). См.: Чуковский К. И., 1905, июнь. — В его Собр. соч. в 15-ти томах, т. 4. М., 2001.
6 Д’Ор О. Л. (Осип Львович, наст. имя и фамилия Иосиф Лейбович Оршер, 1879 — 1942) — прозаик-сатирик, журналист. Многолетний сотрудник журнала ‘Сатирикон’, автор книги ‘Русская история, обработанная ‘Сатириконом» (СПб., 1911, 1912), воспоминаний ‘Литературный путь дореволюционного журналиста’ (М.—Л., 1930).
7 ‘Жизнь и творчество Корнея Чуковского’. М., 1978, стр. 187 — 188.
Подготовка текста, вступительная статья и комментарии Евгении Ивановой. Послесловие Павла Крючкова.