К свету, Вагнер Николай Петрович, Год: 1883

Повесть
Время на прочтение: 236 минут(ы)
Скачать в PDF

КЪ СВТУ.
(Изъ семейной хроники 60-хъ годовъ.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Боле двадцати лтъ тому назадъ, добрая барыня, вдова, Марья Петровна Карбагаева, нервная, хилая, больная, пріютилась, наконецъ, посл тревожной замужней жизни, въ своей родовой единственной деревушк Мельтюковк. Молодость Марьи Петровны вся точно на огн сгорла и замужство ея началось и кончилось скандаломъ. Не было ей и семнадцати лтъ, какъ въ сосдств съ Мельтюковкой поселился отставной гусаръ Левъ Никитичъ Карбагаевъ, человкъ уже не молодой, но весьма моложавый, красавецъ, крпкій и здоровый, какъ кандовый лсъ.
Прослуживъ или, правильне говоря, прокутивъ лтъ двадцать пять въ А… гусарскомъ полку, онъ былъ, наконецъ, выгнанъ изъ службы по поводу нападенія въ мирное время съ своимъ эскадрономъ на одну деревню, которую онъ очень храбро взялъ приступомъ и при этомъ даже девять двокъ въ полонъ увелъ.
Въздъ въ столицы ему былъ запрещенъ и двать ему себя, кром своихъ помстій, было некуда. Благо этихъ помстій, хотя уже порядочно разоренныхъ, было не мало: Шелепиха, Курчакова, Ямки, Вилявино (Успенское тожъ).
Принадлежалъ Карбагаевъ къ числу тхъ безпросыпныхъ широкихъ гулякъ и кутилъ, которые, кажется, могутъ быть только у насъ на Руси и со временемъ можетъ-быть во что-нибудь выродятся и хорошее, но, наврно, никогда не переведутся. Закурить, загулять, завить небывалое горе веревочкой — такъ и подмывало Карбагаева. Въ его бшеной, безалаберной натур было много простого, дтски-добраго, и жилъ, и кутилъ онъ весело, да только отъ этого безобразничанья часто сосдямъ приходилось не весело. По возвращеніи во-свояси, первымъ дломъ и долгомъ счелъ Карбагаевъ завести на своемъ двор роту усачей-лихачей. Быстро набралъ онъ шайку сорви-головъ. Не надо было за ними въ лсъ ходить,— подъ бокомъ нашлись. Собрался народъ забубенный, съ огнемъ и полымемъ,— подъ нимъ и въ морозъ земля горитъ,— и творилъ Карбагаевъ съ этими потшными всякія проказы. Выйдетъ онъ, бывало, на крыльцо зимой, статный, выхоленный, раздобрлый. Черныя кудри разметались по прямымъ, поднятымъ кверху, плечамъ, черные большіе усы кольцами вьются, черные глаза изъ-подъ бровей дугой и горятъ, и жгутъ. Соболья шапка на-бекрень сдиной блеститъ, соболья шубка на-распашку чуть съ плечъ не валится, а на двор отъ морозу лсъ колется. Но и на этомъ мороз, видно, душно широкой, взбалмошной натур. Тяжело дышетъ Карбагаевъ. Точно въ кровномъ, огневомъ аргамак, все въ немъ дрожитъ и трепещетъ и въ каждой жилк кровь, какъ горячій свинецъ, переливается. Постоитъ онъ минутъ съ пять, посмотритъ направо, посмотритъ налво и вдругъ гикнетъ и закричитъ зычнымъ, звонкимъ голосомъ:
— Эй, вы, усачи-лихачи, ухари-жигари, ясные соколы, скучно, душно мн, душ покататься хочется!
И откуда ни возьмутся ухари-жигари, въ мигъ все спроворятъ, обладятъ, и, вотъ, летятъ-подкатываютъ подъ крыльцо широкія сани-пошевни. Кучеръ Михрюкъ, косой, изъ крещеныхъ татаръ, на козлахъ звремъ сидитъ, и хоть чуетъ въ плечахъ могучую силу, но держитъ изъ всхъ силъ бшеную, дикую тройку вороныхъ въ гремучей наборной сбру. А кони — тонконогіе, гривы до земли, глаза огнемъ пышутъ, блая пна съ блымъ паромъ съ удилъ на снгъ валитъ. Пристяжныя навалились на оглобли, жмутся и прыгаютъ, горбоносый коренникъ уши насторожилъ, уперся, фыркаетъ, озирается.
— О-го-го, голубчики!— радуется, самъ не свой, Левъ Никитичъ и дрожитъ онъ, и языкомъ прищелкиваетъ, и медленно сходитъ съ крыльца, садится въ сани. Подл него рядомъ садится, съ длиннымъ арапникомъ и фляжкой на ремн, Сенька Ярыганъ, ‘продувная душа, цыганская кровь’. Тихо вызжаютъ сани съ двора, а за ними уже тянется цлый поздъ въ пятеро-шестеро саней, и сидятъ все въ нихъ усачи-лихачи. Кони фыркаютъ, колокольцы глухо позвякиваютъ. И только-что выдетъ поздъ изъ деревни въ поле, какъ съ бубнами, съ гикомъ зальется громкая, разъудалая псня:
Я во поле, я во поле млада выходила,
Я въ широкомъ мою долю, мою злую выносила.
Ты раздайся чисто поле, зеленое,
Разгуляйся моя душенька-душа!
Гей, жги-говори! Гей, жги-говори!…
И бубны гремятъ, струны звенятъ — надрываются, у Льва Никитича сердце въ груди накипаетъ — растетъ. И вдругъ вскинется онъ, вскочитъ съ неистовымъ гикомъ, махнувъ обими руками, и вс тройки, какъ съ цпи сорвавшись, закусивъ удила, несутся, летятъ, цлая метель надъ ними, снгъ брызжетъ во вс стороны, паръ клубами разносится… Мостъ — не мостъ, оврагъ — не оврагъ,— гуляй душа, пропадай голова!
Промчатся верстъ пять-шесть, сердце отляжетъ, подутъ шагомъ и въдутъ въ какую-нибудь деревню, а въ деревн вс ужь давно попрятались,— вс, и старые, и малые, заслышали, что карбагаевскіе лихачи загуляли. Старыя старухи запрятали малыхъ ребятъ. Никто на встрчу не попадайся! Выскочитъ собака — убьютъ, двчонка — напугаютъ до смерти, двушка попадется — въ снгъ посадятъ или увезутъ, если смазливая. Нагулявшись до-сыта, натшивши сердце буйное, возвращается Карбагаевъ съ разбойничьяго набга въ свою резиденцію Вилявино — Успенское тожъ, и везетъ его полупьянаго, соннаго, бережно поддерживая, Сенька Ярыганъ, ‘продувная душа’.
А на другой день идутъ къ Карбагаеву и старый, и малый съ жалобой на него самого — за разломанное прясло, разметанный домишко, выжженный лсъ, затравленную свинью, искалченнаго мальчишку. И Карбагаевъ всхъ щедро одлитъ и каждому какую-нибудь прибаутку отпуститъ, а иной разъ и арапникомъ отпотчуетъ.
Не мало жалобъ подавали на него и губернатору. И былъ наряженъ судъ даже два раза. Въ первый разъ Карбагаевъ отсыпалъ суду, и притомъ въ такомъ количеств, что все дло какъ въ воду кануло. Нагрянулъ судъ и во второй разъ, да видно не въ добрый часъ. Карбагаевъ всхъ гостей принялъ ласково и началъ ихъ поить-угощать. Угостились гости до-сыта, а Левъ Никитичъ все ихъ отъ чистаго сердца потчуетъ. Только спьяна кто-то изъ приказныхъ выругалъ его, и вскиплъ онъ, кровь къ горлу подступила, задавила грудь…
— Лей въ нихъ, молодцы,— закричалъ онъ,— лей воронкой, не жалй, души крапивное смя, кровопійцъ, душегубителей!…
И молодцы сдлали дло…
На другой день какой-то полупьяный стрекулистъ, котораго залучилъ Карбагаевъ (самъ онъ едва умлъ подписать свое имя),— настрочилъ ему жалобу къ губернатору о томъ, что ‘нахалъде судъ отъ нижеписаннаго числа и съ насиліемъ разбилъ-де мой погребъ, выпилъ изъ него два ящика шампанскаго, да бочку вишневки, да три ведра полугару и опился-де до смерти, а посему и проситъ онъ, отставной поручикъ Левъ Карбагаевъ, нарядить слдствіе о таковомъ безчинств суда и за понесенныя протори ему, Карбагаеву, взыскавъ съ кого слдуетъ, уплатить’
Губернаторъ, получивъ донесеніе, задумался, да и было надъ чмъ. Подъ него подкапывались: доносъ за доносомъ летлъ въ Петербургъ,— а тутъ вдругъ судъ обвиняютъ въ грабеж со взломомъ и весь судъ опился. Нарядилъ онъ строжайшее слдствіе. Пошли допросы, распросы. Карбагаевъ перезаложилъ одну изъ своихъ деревень. Вс усачи-лихачи въ одинъ голосъ показывали и разсказывали обстоятельно, какъ дло было: какъ судъ потребовалъ ключи отъ погреба, которыхъ ему не дали, какъ судъ разбилъ ломомъ двери погреба (и двери были дйствительно разбиты), какъ судъ цлую ночь пьянствовалъ и, наконецъ, вс перепились мертвецки, а на утро найдены усопшими. Слдователи осмотрли мертвецовъ,— никакихъ наружныхъ знаковъ насилія не оказалось, вскрыли и нашли, что дйствительно смерть произошла отъ опитія.
А губернаторъ прислалъ, частнымъ образомъ, къ Карбагаеву чиновника съ совтомъ прекратить дло и съ покорнйшею, личною его просьбой — быть потише.
И Карбагаевъ какъ будто дйствительно сталъ потише на цлыхъ три недли, а тамъ опять прорвался, закурилъ, загулялъ и учинилъ небывалое, неслыханное и невиданное мамаево побоище… Сосди и ближніе, и дальніе ахнули, пошли толки, что нтъ ни суда, ни расправы, что завелся разбойничій атаманъ, зврь въ человчьемъ образ. Но вс эти толки шли шепотомъ, за угломъ, съ глазу на глазъ, съ другомъ-пріятелемъ, а среди бла-дня, на улиц или на дорог, встртясь съ Карбагаевымъ, т же самые сосди спшили передъ нимъ шляпу снять и любезно раскланивались, думая: ‘неровенъ часъ,— чего возьмешь съ этого бшенаго?!’
И вотъ этотъ ‘бшеный’, ‘зврь въ человческомъ образ’, ‘разбойничій атаманъ’, въ одно воскресное утро подкатилъ на пар вороныхъ рысаковъ, въ щегольскихъ саняхъ, съ лакеемъ усачомъ на запяткахъ, къ низенькому господскому домику Мельтюковки.
Въ домик все всполохнулось. ‘Карбагаевъ пріхалъ!’ — раздалось въ немъ, какъ громовой ударъ. Вс двки съ визгомъ попрятались. Кто-то заохалъ, кто-то застоналъ. Не потерялась одна госпожа и владтельница домика, мать Марьи Петровны, Катерина Степановна Мельтюкова. Вышла она къ незваному дорогому гостю и приняла его по-своему.

II.

Катерина Степановна прожила съ своимъ супругомъ, Петромъ Лаврентьичемъ, въ ладу и согласіи почти до самой ихъ серебряной свадьбы. Въ цломъ свт едва ли еще найдется пара людей, которыхъ бы судьба свела такъ удачно на помощь другъ другу. Въ холостой своей жизни Петръ Лаврентьичъ былъ истиннымъ мученикомъ. Отецъ его, человкъ строгій, жила и кляузникъ, называлъ его, своего единственнаго сына, ‘божьимъ посщеніемъ’ или ‘Петькой юродивымъ’. На шестнадцатомъ году онъ отдалъ этого юродиваго въ *** драгунскій полкъ, надясь, что онъ въ полку развернется, и мечталъ со-временемъ перевести его даже въ гвардію. Но въ полку Петръ Лаврентьичъ не развернулся и служба для него была гораздо хуже всякой каторги. Онъ боялся всхъ, начиная отъ полкового командира, до собственной шпаги, которую всякій разъ вынималъ дрожащими руками изъ ноженъ, зажмуря глаза и читая молитву. Его вялость, неуклюжесть и простота сдлали изъ него нчто въ род полкового шута. Надъ нимъ потшались командиры и товарищи, солдаты и денщики, даже смялись, по увренію остряковъ, собственныя лошади. Нердко приводилось слышать Петру Лаврентьичу своими ушами, какъ его же товарищъ, при немъ, разсвирпвъ на денщика, кричалъ на него безъ церемоніи:
— Дура ты неписанная! ‘Мельтюковщина’ ты неотесанная! Растакъ тебя этакъ!…
Когда по смерти отца вернулся Петръ Лаврентьичъ въ Мельтюковку, то не прошло и мсяца, какъ былъ уже онъ въ полной опек у своего бурмистра, Антипыча, и у разныхъ налетвшихъ со всхъ сторонъ друзей-недруговъ. Вс пили, гуляли на его гроши и самого его въ грошъ не ставили. Кончилъ бы онъ, по всмъ вроятіямъ, нищенскою сумой и кабачкомъ, да нашлись благодтели, которые отъ нечего длать женили его на Катерин Степановн.
У Катерины Степановны были четыре сестры — старыя двы, три брата и дв невстки. Сестры ее терпть не могли, невстки ли подомъ, а братья заступались и за женъ, и за сестеръ. И, ко всему этому, старики, мать съ отцомъ, ворчали на всхъ день деньской. Правду сказать, и Катерина Степановна была не. изъ кроткихъ. Некрасивая собой, смуглая, чернобровая, статная, она была, что называется, сама себ король и никому спуску не давала. И вотъ, какъ только заслышала она о сватовств, тотчасъ же сообразила и почуяла, что здсь своей волей пахнетъ. И, несмотря на наговоры разныхъ досужихъ кумушекъ, что женихъ-де и мотъ, и пьяница,— несмотря на то, что и женихъ ей показался невзрачнымъ и смшливымъ, она вышла за него съ твердой увренностью не попасть изъ огня да въ полымя.
Внчали ее въ довольно богатыхъ фамильныхъ брилліантахъ, которые ей дали только подъ внецъ. Торжественность ли обряда настроила ее, или уже само сердце у ней переполнилось всмъ, что она вытерпла во всю жизнь, только когда взглянула она сбоку на мизерную, неуклюжую фигурку Петра Лаврентьича, на его маленькія, худыя руки, утонувшія въ манжетахъ и трепетавшія вмст съ большой восковой свчой, на его доброе, блдное, испуганное лицо со слезинками въ голубыхъ глазахъ и съ полуоткрытымъ ртомъ, то вдругъ въ ея сердц какъ будто что-то перевернулось. Ей стало жаль этого безпомощнаго, кроткаго полуребенка, который ужь никакъ не могъ быть ей ‘главой’. И, перекрестясь, большимъ крестомъ, она тутъ же внутренно дала обтъ быть ему опорой, врнымъ, надежнымъ другомъ его на всю жизнь, и сдержала слово.
Петръ Лаврентьичъ и вздохнулъ свободно отъ всхъ невзгодъ, и зажилъ спокойно подъ зоркой опекой и попечительнымъ уходомъ Катерины Степановны, а она все взяла въ свои руки и во всемъ водворила порядокъ. Антипыча скрутила и ссадила на простую тягловую запашку, несмотря на то, что онъ давалъ за себя пять сотъ ассигнаціей выкупу. Новый бурмистръ глядлъ во вс глаза Катерин Степановн и роблъ передъ ней даже за чужую вину. Въ десять лтъ она не только выкупила имнье изъ казеннаго долгу, но даже отложила довольно порядочную сумму въ ломбард, и слава ея, какъ женщины дловой, разнеслась по всему околодку. Издалека, даже люди пожилые, опытные и бывалые, прізжали подъ-часъ къ Катерин Степановн посовтоваться, уму-разуму поучиться.
А Петръ Лаврентьичъ въ буквальномъ смысл слова жилъ растительною жизнью. Зимой любимымъ его занятіемъ было разматыванье талекъ или вязанье погалешничковъ. Но самымъ капитальнымъ, основнымъ дломъ было спанье на лежанк въ тепломъ тулупчик. Весной онъ какъ будто пробуждался отъ зимней спячки и вмст съ первой весеннею травкой длался бодрымъ и принимался за дятельность. Цлые дни онъ копался въ саду, въ грядахъ и парникахъ, садилъ деревца, кустики, разсаду и сялъ съ молитвою всякую овощь. Лтомъ собиралъ грибы, осенью чистилъ и сушилъ ягоды, для чего снная двушка, по приказанію Катерины Степановны, относила ему первую, полно отсыпанную, тарелку. Но вмст съ первыми изморозями Петръ Лаврентьичъ начиналъ хмуриться, потягиваться, охать, залзалъ въ тулупчикъ и валенки, закупоривался въ комнатахъ и устраивался въ своемъ гнзд, на теплой лежаночк.
Изъ всхъ дтей Петра Лаврентьича и Катерины Степановны выжила одна только четвертая дочка, Марья Петровна.
Выростила ее Катерина Степановна у себя подъ крылышкомъ, выучила читать и писать съ грхомъ пополамъ, выучила считать на учетахъ и даже пуды въ фунты превращать, выучила и Закону Божію, а остальное тамъ, вдь, все ученость!
Въ пятнадцать лтъ Марья Петровна была уже стройной двушкой, съ русою косой до пояса, съ свтлыми, большими, такими же добрыми глазами, какъ у Петра Лаврентьича.
Только-что ей минуло шестнадцать лтъ, какъ стукнуло, ее первое горе. Петръ Лаврентьичъ въ послднее время жизни плохо видлъ, почти оглохъ и даже совсмъ потерялъ способность слова подбирать. Напримръ, ему захочется ухи, и начнетъ онъ перебирать: ‘перцу-то, луку-то, толокна-то, огурчиковъ-то…’, пока, наконецъ, съ помощью Катерины Степановны и Марьи Петровны не доберется до желаемаго. Послдніе дни жизни онъ больше спалъ и, наконецъ, свернувшись клубочкомъ, какъ сурокъ на зимнюю спячку, заснулъ сномъ праведнымъ.
Мсяцевъ черезъ восемь посл его смерти, Марья Петровна, въ глубокомъ траур, въ которомъ она казалась еще миле и желаннй, была вмст съ матерью у обдни, и тутъ въ первый разъ увидалъ ее Карбагаевъ.
Передъ этимъ всю недлю онъ прокутилъ темную, и въ чаду, съ уставшими нервами, точно по ошибк зашелъ въ церковь. Что-то человчное, мирное шевельнулось въ. его сердц, при тихомъ пніи клира, при сосредоточенна молящихся лицахъ, простыхъ и угрюмыхъ. Когда растворились царскія двери и дряхлый, сдой старичокъ-священникъ вынесъ дрожащими руками чашу и началъ причащать другого, также дряхлаго, оборваннаго старичка въ желтомъ нанковомъ кафтан, когда этотъ старичокъ разбитымъ голосомъ, вслухъ, всхлипывая, произнесъ: ‘не бо врагомъ Твоимъ тайну повмъ, ни лобзанія Ты дамъ яко уда, но яко разбойникъ исповдую Тя: помяни мя, Господи, егда пріидеши во царствіи Твоемъ’,— у Льва Никитича вдругъ слезы сдавили горло и онъ, поклонившись въ землю, съ трепетомъ повторилъ: ‘помяни мя, Господи, егда пріидеши во царствіи Твоемъ!…’ А когда, потомъ, онъ тихо приложился ко кресту и обернулся, передъ нимъ стояла Марья Петровна и своими ясными, безконечно добрыми, ангельскими, какъ показалось Льву Никитичу, глазами смотрла прямо въ его глаза. Карбагаевъ смутился, потупилъ свои соколиныя очи, а Марья Петровна опустила головку и прошла мимо его тихой, плавною поступью. Самъ не свой вернулся къ себ Левъ Никитичъ. Видалъ онъ на своемъ вку не мало красавицъ, бывалъ не разъ влюбленъ, но такой оказіи не бывало съ нимъ. Не понималъ онъ, что подвернулся онъ съ раскрытымъ сердцемъ прямо подъ прямой, ясный взглядъ доброй двушки. И на яву, и во сн сталъ мерещиться ему этотъ ясный и ласковый взглядъ.
‘Все вздоръ,— думалъ Карбагаевъ,— бабья чепуха!… Неужели же жениться мн, свою молодецкую волю связать?… Не бывать этому: развернусь, зальюсь и — все мое лихо къ лихому бсу пойдетъ!’
И сзывалъ Левъ Никитичъ своихъ усачей-лихачей, сосдей-пріятелей, и всми силами старался развернуться. Но не развертывалась душа, сердце было веревочкой завязано — и глядли въ это сердце все одни и т же кроткія, милыя очи. Карбагаевъ похудлъ, брови у него, сдвинулись, сонъ съ глазъ пропалъ, по цлымъ часамъ онъ катался по полу и ревлъ благимъ матомъ. Пробовалъ онъ и къ знахарк обращаться, чтобъ отворожила она его отъ лихого глаза. И знахарка отводила сухоту отъ сердца молодецкаго. Она шептала, наговаривала на трехъ луковкахъ, одну въ землю зарыла, другую сожгла и прахъ на четыре стороны развяла, а третью испекла и дала, съ молитвой, състь Льву Никитичу. Но и луковки не помогли. Махнулъ, наконецъ, рукой Левъ Никитичъ и въ одно воскресное утро надлъ синій фракъ съ бронзовыми пуговицами, пригладилъ кудри молодецкіе и отправился въ Мельтюковку ‘товаръ покупать, свою молодецкую волю на красную двицу мнять’.

III.

Накинула на плечи черную шаль Катерина Степановна, на голов чепецъ съ фалборами, подъ двойнымъ подбородкомъ, черными ленточками завязала и вышла къ своему гостю. А гость точно въ ловушку попался. Душно и тсно стало его молодецкому простору въ маленькихъ комнаткахъ. Передъ строгою вдовой всталъ онъ самъ не свой, точно школьникъ провинившійся. Усвшись въ кресл, пыхтя и заикаясь, кое-какъ объяснилъ онъ, зачмъ пріхалъ: ‘Очень ужь полюбилась мн Марья Петровна,— прибавилъ онъ сквозь слезы, ударивъ себя въ грудь,— просто не могу я безъ нея жить, какъ безъ свту благо!’
Катерина Степановна хоть и смутилась, и тяжело дышала, слушая безсвязную рчь страннаго жениха, но до конца стерпла, выслушала его. Потомъ платье на себ обдернула и руками развела.
— Странно это мн,— начала она,— что ваша милость изволили за такимъ дломъ ко мн приспть. Напрасно только, полагаю я, трудить себя заставили, и отвтъ мой вамъ коротокъ будетъ. Вы, чай, государь мой, думали, что я на ваши три тысячи душъ покорыстуюсь и продамъ мое дтище, дочку мою единородную, отдамъ ее, какъ овцу неповинную, этакому медвдю на съденіе?… Не дурой я родилась, сударь мой, вотъ что теб скажу! Ты, можетъ-быть, съ похмльныхъ-то глазъ и лба хорошенько не перекрестилъ, да на такое святое дло, какъ бракъ Божій, лзешь съ неумытыми руками. А ты прежде съ себя дурную славу сними, что ты по всему околодку о себ распустилъ, какъ разбойникъ, да потомъ ужь, благословясь, и начинай дло… Да видно вашу милость, какъ горбатаго, могила исправитъ… Вотъ вамъ, сударь, и весь отвтъ и говорить больше другъ съ другомъ намъ не объ чемъ, прошу не прогнваться и ко мн безъ зову не жаловать. А моей Маш за тобой не бывать, не бывать и не бывать!— И она три раза кулакомъ по столу стукнула и, не поклонясь ему, вышла, чтобъ еще чего не сказать, лишняго, да уходя дверью хлопнула.
Всталъ и пошелъ Карбагаевъ, не солоно хлбавши, темной тучи темнй. И досада, и злоба, и какое-то неопредленное, связывающее чувство неодолимой любви къ двушк, которая была тутъ же въ одномъ съ нимъ дом, давили его. Вышелъ онъ въ переднюю, шубу у лакея рванулъ, чуть рукавъ не вырвалъ. Вышелъ онъ на крыльцо, постоялъ, обернулся къ дому и погрозилъ кулакомъ: ‘погоди же ты,— сказалъ онъ,— черная ворона, доспю же я дочку твою, мою милую суженую!’
Неизвстно, слышала ли эту угрозу Катерина Степановна или сама догадалась, но съ того же вечера стала беречь Марью Петровну, какъ птенца отъ лихого ястреба. Завелся въ Мельтюковк караулъ необыкновенный. По ночамъ двое дозорныхъ ходили подъ окнами, двое обходили деревню, двое объзжали на коняхъ околицу и вс стучали и колотили — кто во что гораздъ. Завели большущихъ собакъ, завели даже два ружья. И все-таки, несмотря на этотъ караулъ, досплъ-таки Карбагаевъ Марью Петровну. Онъ увезъ ее на масляниц, и не ночью, а среди благо дня, подъ вечеръ, когда она, вмст съ снными двушками, посл долгаго затворничества, вышла въ садъ съ ледяной горы покататься, и только-что выкатилась она на рзвыхъ санкахъ на широкій прудъ, какъ вдругъ, точно срые волки изъ прибрежныхъ кустовъ, выскочили четыре усача, схватили ее въ охапку и бгомъ уволокли куда слдуетъ…
За лскомъ ждалъ ее самъ Левъ Никитичъ на тройк бшеныхъ вороныхъ. Когда мчалъ онъ, окутавъ ее въ медвжью шубу, онъ былъ похожъ на мальчишку, который поймалъ какого-то рдкаго звря, котораго и боится, и радуется ему, и не налюбуется на него. А она и молила его, и стонала, и плакала, и обмирала, но видно сила любви велика даже въ дикомъ человк,— своими рчами любовными, ласками и слезами успокоилъ онъ, наконецъ, свою добычу-суженую и уговорилъ обвнчаться съ нимъ.
Точно въ тяжеломъ сн, поминутно вздрагивая, обвнчалась Марья Петровна въ далекомъ сел, за триста верстъ отъ Мельтюковки, въ другой губерніи, куда умчалъ ее въ одни сутки Карбагаевъ, на загодя подготовленныхъ крпкихъ подставныхъ. Когда до Катерины Степановны долетла всть объ увоз дочери, она едва не умерла отъ удара, цлыхъ четыре года она тосковала и мучилась въ одиночеств и умерла, пославъ благословеніе дочери и проклятье ея похитителю.
Посл замужства, на первыхъ порахъ, Левъ Никитичъ окружилъ свою краденую жену всмъ пыломъ своей бшеной любви, которой боялось и чутко не довряло ея робкое сердце.
И дйствительно, скоро прогорлъ этотъ пылъ. Потому ли, что измнилась, отлетла быстро краса Марьи Петровны, или уже такова была натура Карбагаева, что жаждала она неутомимо дикихъ восторговъ и тсно ей было при такомъ безотвтномъ, тихомъ существ, какъ жена его, но скоро эта натура выказалась и взяла свое.
И пошли прежніе кутежи и попойки. Сначала на сторон, за глазами, а тамъ, исподволь, перенесъ Карбагаевъ оргіи въ свою резиденцію и превратилъ свой домъ въ разливанное море… Въ минуты просвтлнія онъ являлся къ жен — просилъ, молилъ, валялся въ ногахъ, а тамъ, черезъ нсколько дней, снова принимался за прежнее. Но разъ выдалась долгая пауза. На второй годъ замужства у Марьи Петровны родилась дочь…
Во время родовъ (а роды были трудные) Карбагаевъ совсмъ потерялъ голову. Онъ ушелъ въ кабинетъ и, зарыдавъ, повалился на коверъ, но въ ту самую минуту дверь кабинета растворилась и бабка вошла съ поздравленіемъ и радостною встью, что Богъ даровалъ его милости дочку. Забывъ уже всякую осторожность, Левъ Никитичъ бросился къ родильниц, которая лежала въ забытьи, и своими безумными ласками чуть не отправилъ ее на тотъ свтъ. Потомъ онъ бросился къ дочери, схватилъ краснаго, еще не вымытаго ребенка на руки, цловалъ его крохотныя ручки, ножки, рыдая самъ, какъ ребенокъ, и приговаривая: ‘Моя родная дочурка, агунька, Львовна, Карбагаевка!’
Цлый мсяцъ Карбагаевъ ухаживалъ, съ свойственной горячностью и безалаберностью, и за женой, и за ребенкомъ, сбивая всхъ съ толку и поминутно волнуясь. Марья Петровна думала, что настала пора просвтлнія. Но кончился мсяцъ, двочку окрестили и назвали Екатериной. За ней приставили кормилицу и няньку. Все вошло въ обычную колею, и Левъ Никитичъ вошелъ также въ обычную колею.

IV.

Вся добрая жизнь, вся теплая, нжная любовь Марьи Петровны сосредоточилась на Кат. Если въ привязанности въ Льву Никитичу было у Марьи Петровны больше боязни, чмъ любви, то здсь, въ привязанности къ дочери, была любовь полная, открытая, ничмъ не связанная. И двочка какъ будто инстинктивно понимала всю силу этой широкой, свободной симпатіи. Пылкая Катя стихала передъ матерью. Бывало по-отцовски вспыхнетъ она, если чмъ-нибудь раздражитъ ее упрямая, своенравная нянюшка Пафнутьевна, а Марья Петровна скажетъ ей прямо отъ сердца, съ любовью, два-три слова ласковыхъ — и вспышка уляжется, и подъ тихимъ взглядомъ кроткихъ глазъ доброй матери двочка сама длается ясной и кроткой и ластится къ доброй мам-Маш, и цлуетъ глаза у ней.
Впрочемъ и Пафнутьевна, да и вс, кто только встрчался съ Катей, невольно чувствовали къ ней влеченіе, симпатію. Прежде всего ребенокъ былъ необыкновенной красоты: умное, оживленное личико, съ яркой близной и румянцемъ, съ черными, большими, смлыми и доврчивыми глазками, съ удивительно-пріятной, кроткой улыбкой на пухлыхъ, алыхъ губкахъ и съ черными вьющимися кудрями. И это личико постоянно мняло выраженіе. То сдвинутся черныя прямыя бровки и дадутъ глазамъ строгое, не дтски задумчивое, выраженіе, то расправятся он, приподнимутся и глаза смотрятъ грустно, ласково, то вдругъ они засмются, и засмются вмст съ ними алыя, пухлыя губки. Даже въ порывахъ гнва, когда тонкія ноздри Кати раздувались, какъ у Льва Никитича, и хмурились черныя бровки, и сверкали черные глазки,— даже въ это время въ лиц было что-то грустное и дрожащія губки силились улыбнуться, а на глазахъ выступали слезы.
— Ты моя Карбагаечка,— говорилъ Левъ Никитичъ,— въ меня уродилась, красавица!
Но въ этомъ-то и былъ вопросъ: уродилась ли она въ него? Если и были въ ней порывы неодолимыя, страстныя, то эти порывы даже въ ребенк не разыгрывали той бурной, полуживотной гаммы, изъ которой какъ будто была сплочена вся натура Льва Никитича. Напротивъ, въ Кат замчалось не только что-то кроткое, доброе, какъ и къ ея вматери, но даже солидное, сосредоточенное и степенное, какъ въ бабк ея Катерин Степановн. Впрочемъ, разв можно ршить, хотя приблизительно, откуда, изъ какихъ наслдственныхъ отдаленныхъ путей, подъ какими именно вліяніями складывается подвижной, впечатлительный характеръ ребенка, что принадлежитъ въ немъ природ, что самобытно, и гд границы привитого, навяннаго всмъ его окружающимъ.
Одинъ разъ у Кати вышла съ Пафнутьевной крупная размолвка. Было ей уже лтъ восемь, но порывы чисто дтскихъ, безумныхъ шалостей не покинули ее. Вся исторіи вышла изъ-за перины, на которой спала Пафнутьевна. Катя выдернула изъ перины перо и пустила его по втру сквозь растворенное окно. Потомъ выдернула еще и еще перо, нашла большую прорху и изъ нея вытащила цлую горсть. Въ конц игры перина была перетащена ближе къ окну и все ея содержимое цлымъ вихремъ закружилось вокругъ Кати. Это безконечное мельканіе перьевъ вокругъ, точно какихъ-то громадныхъ, безконечныхъ стай птицъ, до того понравилось ребенку, что онъ былъ вн себя, забылъ обо всемъ… Перья кружились, кружились, точно какой-то особый заколдованный міръ. И не слыхала Катя, какъ подошла Пафнутьевна и замерла на мст при такомъ разбо.
— Озорь, озорь!— разразилась она надъ Катей.— Настоящій озорь!— кричала она вн себя.— Точь-въ-точь озорникъ батюшка — безшабашный, разоритель, сударь Левъ Никитичъ!…
Это послднее сравненіе, хоть и было сказано вполголоса, вдругъ отрезвило Катю и обратило ее совсмъ въ другую сторону…
Бровки ея сдвинулись, глазки засверкали, щеки покраснли…
— Какъ ты смешь,— закричала она,— бранить папу!… Я это сдлала, а не папа,— какъ ты смешь бранить моего добраго папу?!…
Пафнутьевна оторопла. Она вдругъ сообразила, что хватила далеко, и хотя была твердо уврена, что Катя не выдастъ ея, что ребенокъ никогда ни на кого не жаловался, а расправлялся больше своимъ судомъ, какъ батюшка, но и такая реплика Кати озадачила ее и она раскрыла ротъ…
— За это,— сказала Катя сквозь слезы,— я съ тобой говорить не хочу, и не люблю тебя: ты — гадкая, злая…
И она съ такой гордостью, надувъ губки и закинувъ головку, твердою походкой прошла мимо Пафнутьевны, какъ будто ей было не восемь лтъ, а по крайней мр тринадцать.
И цлый вечеръ этотъ восьми-лтній ребенокъ былъ въ самомъ тревожномъ состояніи. Никакія игры и заигрыванья съ ней Пафнутьевны не дйствовали, а напротивъ еще больше- раздражали.
— Мама!— наконецъ спросила Катя,— скажи мн, Пафнутьевна добрая или гадкая, злая?
— Она добрая,— она любитъ тебя….
— Нтъ не любитъ… Она — гадкая, злая…— и, чтобъ не расплакаться, она быстро отвернулась и ушла въ садъ.
Спросили, что это такое, Пафнутьевну и Пафнутьевна объяснила, что ‘всю перину у ней раздергали’.
— Да ты врно что-нибудь ей сказала?— допытывалась Марья Петровна.
— А ничего не сказала,— что мн говорить?… Только и сказала, что нехорошо молъ такъ шалить… Хоть съ мста не сойти, ничего больше не сказала…
Когда вечеромъ Пафнутьевна укладывала Катю, она молчала на вс вопросы. Катя ворочалась долго въ постельк: ‘можетъ-быть она гадкая, можетъ-быть я гадкая?…’ Пафнутьевна тоже кряхтла и ворочалась. Наконецъ она встала, подошла къ Кат и встала на колни передъ ея кроваткой, нагнувшись къ ней.
— Матушка, барышня, красавица,— зашептала она,— прости ты меня, вдь ты крпко сшалила…
…Но Пафнутьевна не договорила слова,— Катя быстро приподнялась и порывисто обняла ее. Она и всхлипывала, и рыдала, и цловала морщинистыя, сухія щеки Пафнутьевны.
— Что тамъ?— съ просонокъ спросила Марья Петровна.
Пафнутьевна пришипилась, притихла, но, прежде чмъ она успла шикнуть, Катя уже вскочила стремглавъ, босикомъ, бросилась въ спальню къ матери, обняла ее, поцловала…
— Милая мама!.. Пафнутьевна — добрая, добрая!…— прошептала она и снова чуть не въ два прыжка очутилась на своей постельк.
Для Льва Никитича Катя была какой-то заповдной, дорогой игрушкой. Странное дло, онъ не только ее любилъ, онъ боялся ея, какъ будто собственная его совсть смотрла на него прямо, черными, большими, блестящими глазами Кати. Онъ прятался отъ нея, а за нее пряталась Марья Петровна. Никогда, во вс восемь лтъ своей жизни, Катя ничего не знала о безпутной жизни отца,— никогда она не видала его пьянымъ. Точно также и Марья Петровна избавилась отъ тяжелыхъ сценъ. Но разъ случай выдалъ все.
Разъ (ей было лтъ восемь) онъ пьяный увидалъ ее вечеромъ на лстниц, которая вела на антресоли, въ комнаты Марьи Петровны, подозвалъ къ себ, взялъ на руки и внесъ въ залу, въ веселую компанію.
А тамъ пиръ бушевалъ въ полномъ разгар. Пьяный хоръ выкрикивалъ дикими голосами буйную псню. Двое помщиковъ: Маликовъ, толстый, коротенькій и лысый, и Жереховъ, сдой, растрепанный старикъ, съ длинными блыми усами, весь красный, въ красной канаусовой рубах — отхватывали трепака. Одинъ изъ нихъ, подбоченясь и высоко поднявъ руку, повертывалъ ей и кричалъ: ‘Съ гусемъ, съ гусемъ, съ гусемъ!’ Все было пьяно, везд дымъ и чадъ и тусклое мерцаніе свчей. Какая-то полуобнаженная женщина валялась на заплесканномъ полу.
Карбагаевъ крпко обнялъ дочь и, тяжело дыша, покачиваясь, слъ на свое мсто, въ, голов стола, поставивъ Катю передъ собой. Нсколько мгновеній, пока она испуганно, съ сдвинутыми бровями, вглядывалась въ эту дикую, непонятную для нея картину, онъ молча цловалъ ея ручки и всхлипывалъ.
— Папа,— сказала она шепотомъ, отстраняя его отъ себя,— отъ тебя пахнетъ… А это все врно пьяные?… Прогони ихъ.
Онъ упалъ головой на столъ и, стукаясь лбомъ, громко заголосилъ:
— Пьяница я горькая! Погибшая душа моя гршная! Пожалй меня Карбагаечка, родная моя, невинная душа!
Многіе смутились. Псня оборвалась.
— Что завылъ,— закричалъ Жереховъ,— ровно песъ по покойник?!… Проспись, коли пьянъ.
Левъ Никитичъ быстро вскочилъ. По лицу его катились слезы, глаза горли, губы дрожали.
— Вонъ!— закричалъ онъ бшенымъ, громовымъ голосомъ.— Вонъ, пьяная сволочь, псы смердящіе!…— И онъ схватилъ стоявшую подл него бутылку и бросилъ въ Жерехова. Бутылка ударилась въ стну и со звономъ разлетлась въ дребезги. Вс, испуганные этимъ припадкомъ бшенства, бросились вонъ во вс двери, толкая и давя другъ друга. Всхъ обхватила неодолимая паника. Карбагаевъ взялъ поблднвшую, дрожавшую Катю на руки и самъ, весь дрожа, понесъ ее на верхъ. На дорог ему попалась подъ ноги валявшаяся женщина. Онъ чуть не упалъ и съ бшенствомъ оттолкнулъ ее ногой.
Посл этого кутежа онъ цлыхъ дв недли былъ и трезвъ, и ласковъ, и кротокъ, а тамъ отправился въ отъзжее поле и пропалъ на цлый мсяцъ…
Скучны были длинные осенніе вечера для Марьи Петровны. Сидитъ она молча, молча вяжетъ чулокъ Пафнутьевна, молча сидитъ подл нея Катя и все объ чемъ-то думаетъ, приподнявъ одну бровку, и вдругъ спроситъ:
— А что, мама, если лтомъ вдругъ настанетъ зима, куда же птички днутся?…
И рада бывала Марья Петровна, когда надетъ къ ней гостить молодая вдова, пятидворная помщица Анна Гавриловна, высокая, полная, съ какимъ-то надутымъ, точно оттопыреннымъ лицомъ. Мстные остряки звали ее Анной Говориловной. Такая ужь у нея страсть была говорить безъ умолку, точно въ голов у ней мельница вертится и языкомъ мелетъ. Разсказываетъ, разсказываетъ Анна Говориловна, мелетъ, мелетъ и все около одного и того же вертится, разскажетъ что-нибудь разъ, поговоритъ о другомъ и опять примется разсказывать старое, и не сойдетъ съ этого стараго три часа, точно на хорошее мсто попала, разстаться съ нимъ жаль. А Марья Петровна все слушаетъ и только по временамъ головой покачиваетъ.
Разъ въ одинъ такой длинный, ненастный вечеръ, когда погода на двор гудомъ гудла, вдругъ сквозь этотъ гулъ Марь. Петровн послышалось, что кто-то подъхалъ. ‘Врно онъ’ — подумала она и перекрестилась..
Глухо заговорили на двор, съ чмъ-то возились и, вотъ, громко кряхтя и тяжело, гулко переступая по ступенямъ, высокаго крыльца, что-то несутъ… Растворились двери, топочутъ въ передней и переговариваютъ: ‘въ двери-то осторожнй, головой не заднь!’ — слышится голосъ Сеньки Ярыгана. Марья Петровна вскочила и бросилась, сама не зная почему, съ лстницы. За ней бросилась и Анна Гавриловна. Въ залу медленно вносили трупъ Карбагаева. Голова его была разсчена, въ крови, одинъ глазъ весь черный, глубоко запалъ въ глазницу…
Какъ приключилась смерть Льву Никитичу, никто не могъ сказать положительно. Вс усачи-лихачи въ одинъ голосъ разсказывали, и притомъ весьма обстоятельно, что ‘самъ-де баринъ за русакомъ погнался, да на скаку съ коня слетлъ и объ пень. съ сучкомъ головой изволилъ удариться, индо пень затрещалъ и сломился’. Другіе, сторонніе, люди шептали, что была какая-то драка, ссора, и что ‘всхъ-де на томъ свт праведный судъ Господень разсудитъ!’

V.

Съ этого самаго случая стало Марью Петровну дергать: то лицо у нея перекосится, то лвая рука начнетъ ходить. Кое-какъ, съ помощью Анны Гавриловны, оправилась она посл похоронъ мужа и за дло принялась. И какъ ни непривычна была она къ дламъ, но сразу поняла, что вс имнья покойника Льва Никитича (царство ему небесное!) въ раззоръ разорены. Дв деревни продала Марья Петровна съ молотка, остальныя за безцнокъ сбыла съ рукъ и перехала въ свою Мельтюковку. Благо никакихъ родныхъ не нашлось у Карбагаева, которые пожелали бы потягаться съ ней.
Въ Мельтюковк растворились передъ ней двери стараго домика и точно могилой пахнуло изъ нихъ. Осмотрла она, крестясь и плача, вс комнаты, осмотрла и комнатку, гд отецъ ея на лежанк скончался.
— Возьми ты ее себ, Пафнутьевна,— сказала она,— да поминай въ молитвахъ покойника-батюшку.
Отпустила Марья Петровна почти всхъ старыхъ дворовыхъ на вольную и пенсіонъ положила имъ. И набрала она большую двичью изъ разныхъ двушекъ, сиротъ. Одн въ деревн нашлись, другихъ она купила у сосдей-помщиковъ. И только одного во всей дворн завела она мужчину, и то вдолг посл, по рекомендаціи Пафнутьевны, отставного солдата, Егора Мухоярова, добрйшей души, но, угрюмаго съ виду.
— Какъ же я его возьму!— совтовалась она съ Пафнутьевной.— Вдь онъ точно усачъ!…
— И, матушка,— оправдывала его Пафнутьевна,— онъ ничего, смиренный… Это онъ ужь отъ простоты сердечной волосами-то обросъ.
И зажила тихо Марья Петровна день въ день. Анна Гавриловна почти безсмнно гостила у ней. Сосди къ ней рдко являлись, да и она, какъ покойникъ Петръ Лаврентьичъ, не любила покидать теплаго мельтюковскаго угла. Во вс восемь лтъ житья въ Мельтюковк только разъ испытала она горе, когда свою Катю въ пансіонъ отправляла. А нельзя было не отправить. ‘Не безприданница она у меня,— думала Марья Петровна,— какъ же ей быть неученой, какъ двк простой…’ При этомъ вспомнила Марья Петровна, что подруга ея юности, еще назадъ тому двадцать лтъ, и бдная была, а все-таки въ пансіон воспитывалась.
То же самое совтовала и Анна Гавриловна.
— На что ужь нын купецъ,— говорила она,— лабазнику, какъ есть мужикъ, сермяга вонючая — и тотъ наровитъ по ученому говорить… А вонъ Толоконниковъ, такъ, слышь, даже въ Москву свезъ старшую-то дочку, Маланью Терентьевну, тамъ ее даже на фортупьян обучили… Какъ есть, стала барышня и не узнашь.
И вотъ поршили свезти мельтюковскую наслдницу за сто верстъ въ городъ, въ пансіонъ, но прежде еще этого ршенія Марья Петровна обратилась къ доброму сосду-помщику, Ивану Дормидонычу, съ покорнйшей просьбой създить и разузнать, все обстоятельно, какъ и что за пансіонъ, чему учатъ и чмъ кормятъ… Иванъ Дормидоновичъ създилъ и узналъ всю подноготную.
— Очень хорошій, матушка, пансіонъ!— докладывалъ онъ Марь Петровн.— Учатъ вразумительно и смотрятъ за воспитанницами старательно. Содержательница — такая почтенная дама, Софья Александровна Дитрихъ.
— Да не, строго ли тамъ, Иванъ Дормидонычъ? Не бьютъ ли ихъ, не скутъ ли?
— Ахъ, нтъ, сударыня, все очень деликатно!… Ну, впрочемъ, безъ строгости это и нельзя вдь, сами знаете… Вотъ, говорятъ, въ прошломъ году одну мамзель точно что выпороли… Такъ вдь это была особъ статья…— И Иванъ Дормидонычъ нагнулся къ уху Марьи Петровны.— Въ Бога, говоритъ, не врю,— сказалъ онъ, приподнявъ брови, отрывистымъ шепотомъ. Марья Петровна всплеснула руками и перекрестилась.
Черезъ недлю посл этого разговора, въ одно ясное сентябрское утро, изъ воротъ Мельтюковской усадьбы вызжалъ тарантасикъ, нагруженный чемоданами, коробками, кульками, мшками и мшечками, перинами, подушками и подушечками, и ко всему этому, какъ бы въ дополненіе, возсдали тутъ же Марья Петровна, Анна Гавриловна и между ними Катя.
Марья Петровна крестилась и плакала. У Кати сердце было не на мст,— ей тоже хотлось плакать,— но она сидла, удерживаясь, степенно и серьезно. Чуткимъ, маленькимъ сердцемъ понимала она, что горе ея разлуки — ничто передъ горемъ матери.
— Мама, а ты не плачь,— утшала она ее.— Вдь мы разстанемся только на зиму.— И она цловала ея руки, чувствуя, какъ у самой на сердце налегала ледяная гора и какая-то глыба подступала къ горлу.
Привезли, наконецъ, и сдали Катю въ пансіонъ.
— А вы, матушка, будьте съ ней ласковы,— упрашивала Марья Петровна содержательницу.— Вдь она одна теперь, безъ матери,, словно сиротиночка.
— Будьте покойны,— утшала содержательница.— Мы со всми ласковы. Нельзя же опять и потакать, если… Жизнь не балуетъ!…
И новый, невдомый для Кати, мірокъ обступилъ ее. Широко, испуганными глазами, смотрла она на цлый рядъ залъ, уставленныхъ столами, пюпитрами,— на дортуары, гд кровати составляли цлую перспективу,— на длинные, широкіе корридоры, и все это подъ акомпаниментъ постоянной возни, бготни, шума, гама… Ее окружили, теребятъ, тормошатъ со всхъ сторонъ.
— Ты — моя душка, царенокъ, я тебя буду обожать!— кривитъ ей подъ ухо одна кудряшка и страстно обнимаетъ ее, и цлуетъ.
— Нтъ, я, я!— кричитъ пухленькая блобрыска въ длинной перелинк.
— Нтъ, я, я, я!— оттолкнувъ ее, кричитъ смуглая брюнетка съ длинными косами.— У ней такія же косы, какъ у меня. Смотри!— и она безъ церемоніи теребитъ длинныя косы Кати.
А у Кати кружится голова. ‘Гд она, гд?… Во он или на яву?… А гд же мама, мама?!…’
И она снова бжитъ туда, къ содержательниц, въ гостиную, а пансіонерки не пускаютъ ее, бгутъ вмст съ ней…
Мама тамъ сидитъ на диван и подл нея сидитъ содержательница, Софья Александровна, высокая дама съ строгимъ лицомъ.
— Мама… не плачь, я здсь…
И мама сквозь слезы смотритъ на нее.
— Катюночка, ручки-то у тебя какія холодныя, поблднла ты!…
— Нтъ, мама, мн тепло… Мн хорошо здсь.— И она наклоняется къ ея уху,— А можно мн спросить ее, содержательницу, всему ли здсь учатъ?
— Можно… Только ты не надодай сильно.
И Катя вдругъ, покраснвъ, подходитъ къ Софь Александровн.
— А скажите, я узнаю здсь, отчего бываетъ громъ и молнія и отчего лтомъ солнце гретъ, а зимой не гретъ?— говоритъ она, нахмурясь.и гладя рукой бархатную салфетку на стол. Софья Александровна улыбается, и мама сквозь слезы улыбается.
— Все узнаешь,— говоритъ содержательница.— Всему здсь научатъ,— и она цлуетъ ее и крпко держитъ за руку.
А между тмъ близокъ часъ разлуки. Марья Петровна поднялась съ дивана, остановилась. Лицо у нея дергаетъ, руки дрожатъ.
— Матушка!— говоритъ она, какъ во сн, содержательниц и быстро, отрывисто обертывается къ Кат.— Прощай Катечка!— говоритъ она чуть слышно.
Катя освободилась изъ рукъ содержательницы. Она бросилась къ мам, и мама цлуетъ ее, прижимаетъ ее къ груди точно холодную, маленькую статую…
И не понимаетъ сама Катя, что съ ней длается, отчего все одервенло внутри ея, отчего ей тяжело выговорить слово, и говоритъ она какъ кукла на пружинахъ, а въ груди словно все пусто и точно тяжелая гиря придавила ей сердце… Вышли на крыльцо.
— Мы съ тобой будемъ, мы тебя не покинемъ,— говоритъ Августа Карловна, пухленькая, сентиментальная нмочка, пепиньерка, которую пансіонерки звали Tange benie. Она цлуетъ со слезами блдное лицо Кати, ея холодныя ручки.
Сли мама и Анна Гавриловна въ тарантасикъ.
— Вы бы, матушка, кулечки вынули,— свободне будетъ,— говоритъ Анна Гавриловна.
Тронулъ Егоръ Мухояровъ и лошадки побжали.
Мама высунулась изъ тарантасика, крестя воздухъ. Августа Карловна крпко обхватила Катю и повела ее, но едва вошли он въ переднюю, какъ легкій стонъ вырвался изъ груди Кати и она вытянулась и замерла на рукахъ пепиньерки. Поднялся шумъ, суматоха. Бережно взяли и перенесли Катю въ больницу. Многія пансіонерки расплакались, съ другими сдлалась истерика. Софья Александровна разогнала всхъ и послала за докторомъ.
Докторъ посмотрлъ, послушалъ и покачалъ головой.
— Каталептическій припадокъ!— сказалъ онъ.— Не надо ее тревожить. Тишина, спокойствіе, а завтра я приду…
Но вечеромъ больная очнулась. Августа Карловна и дв старшихъ воспитанницы сидли подл нея. Катя тупо посмотрла на всхъ, какъ посл долгаго сна. Августа Карловна обняла ее и тихо заплакала надъ ней.
— Катюночка!… ты будешь наша, родная.
Катя пристально посмотрла на нее. Краска тихо разливалась по ея лицу. Она судорожно прижалась къ ея груди.
— Мама, мама!— прошептала она и зарыдала.
Дв пансіонерки обернулись другъ на друга,— у обихъ катились слезы изъ глазъ.

VI.

Пансіонская жизнь была тогда такая же затхлая, рутинная, какъ и теперь во многихъ, если, не во всхъ, пансіонахъ. Всхъ учителей, даже священника или ‘батюшку’, пансіонерки раздляли на ‘обожаемыхъ’ и ‘презрнныхъ’, смотря по вкусу каждой. Нкоторыя обожали даже другихъ подругъ. Если ‘обожаемый’ былъ учитель, то вс уроки ему долбились какъ ‘Отче нашъ’. Но высшимъ доказательствомъ полнаго, обожанія считалось състь, по крайней мр, полкниги учебника.
— Ахъ, ma chere!— говорила иногда одна подруга другой,— дай мн, пожалуйста, твою грамматику,— я своей ‘причастилась’.
Если ‘обожаемая’ была пансіонерка, то обожающая ее подруга должна была ходить за ней, смотрть ей въ глаза, отдавать ей вс лакомства, съдать старые лоскутки отъ ея платья и каждый вечеръ становиться передъ ней на колни и молиться на нее.
Этотъ пансіонный культъ существовалъ давно, со времени основанія пансіона, и онъ не могъ не существовать, потому что у всхъ пансіонерокъ, кром разв самыхъ лимфатичныхъ, невольно развивалось то неодолимое, страстное чувство, которое рано или поздно появляется въ каждой женщин. Здсь оно развивалось преждевременно, болзненно, потому что много накоплялось условій къ тому и самое главное — это задавленность мысли, вслдствіе постояннаго долбленія. ‘Гд спитъ голова, тамъ работаетъ сердце!’
Но у Кати голова не спала, а сердце ея сжилось съ тмъ далекимъ мельтюковскимъ міромъ, который теперь являлся ей еще боле милымъ въ его отдаленіи,— являлся постоянно и въ мечтахъ, и во сн. Сидитъ она, бывало, въ своемъ темномъ пансіонскомъ платьиц, съ большой пелеринкой, застегнутой на маленькія пуговки. Темныя брови ея приподняты, глаза неподвижно стоятъ и ничего не видятъ, что передъ ней, за то видятъ они и большую мельтюковскую двичью, гд Пафнутьевна были и небылицы разсказываетъ, и садъ мельтюковскій съ. цвтами,— съ ея цвтами,— которые она такъ любитъ. ‘А будетъ ли ходить за ними Настя?— вдругъ спрашиваетъ она сама себя.— Вдь я ее такъ упрашивала… А теперь ужь врно отцвлъ пахучій піонъ?!…’
Но чаще всего ей представляется ея больная, дорогая мама-Маша. Объ ней она постоянно думала съ какой-то тупой болью въ сердц. И разсчитывала она и дни, и часы, когда опять съ нею увидится, когда кончится эта тяжелая пансіонская жизнь, гд все ей было чуждо и непріятно!… Вс подруги отшатнулись отъ нея и называли ее ‘Sauvage’ или просто ‘дикой индйкой’.
Порой эта отчужденность становилась тяжела для Кати. ‘Врно я въ самомъ дл дикая, нелюдимая, а он вс добрыя,— думала она.— И эта Люба Лапоткина, что мн третьяго дня пряникъ отдала… Я должна ихъ всхъ любить и угождать имъ’.
И она старалась съ ними сблизиться. Но та же добрая Люба Лапоткина, которую она поцловала, съ недоумніемъ посмотрла на нее, а другія засмялись!… ‘Что это ты въ нжности пустилась?’ — говорили он. И она съ горькимъ, оскорбленнымъ чувствомъ убгала отъ нихъ.
‘Можетъ-бытъ я оттого имъ кажусь чужая, что я — избранница’… И ей казалось, что она, дйствительно, что-то должна сдлать новое, великое, и мечты одна другой шире, фантастичне роились въ пылкомъ воображеніи. Она быстро ходила побольшому пансіонскому залу. А солнце такъ ободрительно свтило въ окна и сквозь нихъ блестлъ снжными искрами пансіонскій садъ съ голыми деревьями, по которымъ прыгали красногрудые снигири.
Порой, хотя и рдко, на нее налетали порывы безумнаго веселья. Въ особенности вдругъ обхватывалъ ее такой порывъ, когда выпускали всхъ пансіонерокъ зимой въ довольно большой пансіонскій садъ. Катя, сама не помня себя, съ хохотомъ и крикомъ бросалась бжать опрометью по большой расчищенной аллейк.
— Смотрите, mesdames, смотрите,— кричали ей вслдъ удивленныя подруги,— дикая индйка съ ума сошла!
— Это она волю почуяла!— объяснили он.
А Катя добгала до низенькаго забора и, остановись, смотрла въ даль. Тамъ, за этимъ заборомъ, открывалось большое поле въ снжныхъ сугробахъ, которые на горизонт тонули въ срыхъ облакахъ. И въ эту даль и на эту ширь неодолимо тянуло ее.
‘Еслибы тройкой на санкахъ по этому полю,— думала она,— ухъ!…’ И сердце ея замирало, глаза блестли, ноздри раздувались какъ у Льва Никитича.
Съ ея жаждой знаній случилось нчто странное. Потому ли, что въ классахъ, учителяхъ и учебныхъ книгахъ она не нашла отвтовъ на т вопросы, которые будили и затрогивали ея дтское любопытство, но знанія отошли на второй планъ, а первый заняли воспоминанія, мечты и фантазіи. Когда находило на нее веселое настроеніе, то и эти фантазіи принимали веселый, комическій характеръ. ‘А что,— спрашивала она себя,— если толстый пансіонскій сторожъ Кіонъ женится на Нунехіи Ферапонтовн, длинной, худой классной дам, которую вс въ пансіон ‘презирали’ за ея придирчивость,— что изъ этого произойдетъ?…’ И ея фантазія сочиняла цлый рядъ сценъ одна комичне другой. Катя начинала смяться изподтишка и, наконецъ, разразившись неистовымъ хохотомъ, срывалась со стула и убгала. А подруги съ недоумніемъ переглядывались и спрашивали другъ друга.
— Что, она съ ума сошла, что ли?
Фантазія и въ ученьи ея играла видную роль.
Когда посл двухъ лтъ пансіонской жизни Катя начала учиться географіи, то глобусъ и ландкарты, какъ образные предметы, громко заговорили ея воображенію. Въ географіи Греча были притомъ короткія описанія ‘естественныхъ продуктовъ’ разныхъ странъ,— описанія, иллюстрированныя маленькими политипажами. И эти рисунки были достаточны, какъ матеріалъ для фантазіи. Въ ней рисовались безконечные образы тропическихъ странъ, невиданныхъ, чудныхъ лсовъ и зврей, и вся земля, въ представленіи Кати, являлась въ вид женщины, увнчанной свернымъ сіяніемъ, съ ожерельемъ изъ льдовъ и съ ногами, закованными въ льды. Посреди ея пестрой одежды вился чудный поясъ, на которомъ жаркое экваторіальное солнце вышило красивые узоры изъ разноцвтныхъ цвтовъ, блестящихъ бабочекъ и пестрыхъ птичекъ. И вмст съ этими плодами воображенія выступалъ цлый рядъ вопросовъ… Она обращалась за отвтами къ учителю географіи. Она спрашивала его: ‘Почему на земл такъ мало земли, а много воды? Почему горы расположены такъ, а не иначе? Почему Италія похожа на чулокъ, а Скандинавія на лошадиную голову?…’ Но на вс эти вопросы учитель, добродушный старичокъ, прибавлявшій почти къ каждому слову ‘таково’ и ‘тово’, усмхался и отвчалъ весьма категорически:
— Таково ужь оно, тово, Богомъ устроено!
А подруги смялись и надъ нимъ, и надъ ней.
Въ урокахъ исторіи воображеніе также явилось на помощь. Сначала эти уроки шли вяло,— не гд было взять для нихъ образныхъ представленій. Но, къ счастію, въ пансіонской библіотек нашлась ‘Картинная галлерея’, нашелся ‘Ледрю-Ролленъ’, ‘Плутархъ для юношества’, въ плохомъ старинномъ перевод, и древній міръ римлянъ и грековъ всталъ передъ Катей какъ живой, съ его цльными, увлекательными характерами и полубогами.
Иногда въ класс, въ то время, когда учитель исторіи, забитый человчекъ, черный, сморщенный, съ красными, воспаленными глазками, читалъ ровнымъ, семинарскимъ голосомъ какой-нибудь эпизодъ изъ римскихъ войнъ, ей вдругъ, представлялись и шумъ битвы, и стоны, и кровь, и блестящіе глаза римскихъ героинь. Губы ея невольно шептали, она напвала маршъ и барабанила пальцами по классному столу.
— Что съ вами, m-lle Карбагаева?— вдругъ спроситъ удивленный учитель, и Катя вся сконфузится до слезъ. А подруги въ разныхъ углахъ фыркаютъ или хохочутъ безъ церемоніи.

VII.

На четырнадцатомъ году, случайно, въ руки ея попалось Евангеліе, и притомъ съ русскимъ переводомъ. Тогда это было рдкостью даже въ домахъ, а тмъ боле въ пансіонахъ и всякихъ учебныхъ заведеніяхъ. Она вся отдалась этому простому изложенію событій простыхъ и великихъ, но чмъ понятне для нея было это ученіе человчности, тмъ непонятне было для нея то ученіе, которое слушала она тутъ, на этихъ школьныхъ скамьяхъ, изъ устъ того же ‘батюшки’, на котораго она глядла съ трепетнымъ уваженіемъ.
Въ этомъ сденькомъ старичк, съ краснымъ носомъ и красными глазками, все казалось ей особеннымъ, таинственнымъ, начиная отъ его длиннополой темнокоричневой рясы, отъ его большого мднаго креста — распятія, висвшаго на его ше, на мдной гремучей цпи, до его особеннаго голоса — сухого, рзкаго, до его слова — славяно-церковнаго, фигурно изысканнаго, до его говора на о. И еще странне и недоступне казался онъ ей въ ризахъ, въ той небольшой церкви, куда ихъ водили ко всенощной и обдн,— въ церкви съ низенькими сводами, сырой, какъ подвалъ, и тусклой, съ маленькими окнами за желзными ршетками. Въ этой церкви ей все казалось святымъ, таинственнымъ, неприкосновеннымъ: даже истасканный, кожаный, высокій аналой и книги въ темныхъ переплетахъ, тяжелыя, большія, обкапанныя воскомъ,— даже т голуби, которые порой, поздней осенью, залетали въ алтарь.
‘Голубь — это Духъ Святой!— вспоминались ей при этомъ слова Пафнутьевны.— Кошку можно пускать въ церковь, а собаку нельзя: у кошки душа поганая, а шкура чистая, а у собаки хоть душа и чистая, да шкура поганая’… ‘Почему же шкуру считаютъ выше души?’ — думала Катя.
Въ особенности загадочнымъ былъ для нея алтарь, гд въ полумрак совершались таинства, гд стояли какіе-то странные сосуды на высокомъ престол. Тамъ, вроятно, былъ Онъ, въ этихъ синихъ облакахъ ладаннаго дыму.
Иногда, проникнутая трепетомъ священнаго ужаса, когда клиръ умолкалъ и среди наступившей таинственной тишины съ шумомъ отдергивалась завса и дьяконъ выносилъ чашу съ Его тломъ и кровью и хриплымъ басомъ, переносясь и нахмурясь, произносилъ надъ этою чашей: ‘Со страхомъ Божіимъ и врою приступите!’ — она повергалась тогда на землю и въ умиленіи, въ слезахъ и ужас, лежала ницъ, думая: ‘вотъ-вотъ предстанетъ Онъ надъ этой чашей!…’ А классная дама теребила ее сзади за платье:
— M-lle Karbagaeff! M-lle Karbagaeff! Vous vous oubliez, il faut du contenance!
И она просыпалась отъ этого волненія и слышала, какъ фыркали кругомъ ея подруги, закрываясь платками.
Еще страшне казалась ей та минута, когда шепчущія подруги проталкивали ее въ темный придлъ алтаря, гд ожидалъ ее тотъ же самый батюшка въ исповди. Какимъ-то могильнымъ ужасомъ вяло отъ этого придла.
А батюшка, весь проникнутый удушливымъ запахомъ ладана, строгимъ голосомъ говорилъ ей:
— А ты не возносись, не возгордись,— смирись духомъ, духомъ смирись! Блажени нищіе духомъ, яко тхъ есть царство небесное!
И она ужасалась своей небывалой гордыни. Слезы полнаго раскаянія, какъ капли весенняго дождя, текли изъ ея глазъ, когда она вся расплаканная выходила изъ придла.
— Mesdames, mesdames,— шептались подруги,— индйка расчувствовалась! Ей батюшка врно перцу задалъ!
Передъ наступленіемъ весны, когда теплый, нжащій воздухъ раздражалъ всхъ отъ младенца до старика и наносилъ міазмы и простуды, ее сильне и сильне охватывала мечта о Мельтюковк. Она съ нетерпніемъ смотрла на побурвшую отъ навоза дорогу, на снжныя полянки: ‘Ахъ, скоро ли он зазеленютъ, — думала она,— и прідетъ за мной тарантасикъ, и Пафнутьевна, и Анна Гавриловна, и срый Волчокъ съ ними прибжитъ, дорогая мама письмо пришлетъ!’
Случилось какъ-то, что за ней долго не прізжали. Ужь май мсяцъ, на этотъ разъ теплый, почти лтній, подходилъ къ концу. Катя уже нсколько дней бродила точно отуплая. Что-то постоянно давило ей и голову, и грудь. Она ко всему прислушивалась или по цлымъ часамъ простаивала у окна. Наконецъ въ одинъ жаркій и душный день, когда тучи находили со всхъ сторонъ, когда она сидла въ класс исторіи, въ ея любимомъ класс, и разсянно слушала, какъ учитель читалъ о смерти Агрипины, вдругъ за дверями раздался чей-то голосъ: ‘точно мама’, почудилось.Кат,— и въ одно мгновеніе Агрипина и мама слились для нея въ одинъ призракъ, что-то сильно сжало, стиснуло ей сердце и… больше она ничего не помнила.
Цлые сутки она лежала въ полузабытьи, какъ мертвая, и очнулась въ небольшой комнат, въ пансіонской больниц. Кат разсказали, что она все время была въ обморок, а она разсказала, что слышала все, что съ ней длали.
На другой день за ней пріхали изъ Мельтюковки и она съ какой-то пріятной усталостью отправилась въ свой сельскій пріютъ, гд ждала ее съ часу на часъ Марья Петровна, только-что оправившаяся отъ нервной горячки.
Затмъ прошелъ еще годъ, предпослдній годъ пансіонской жизни.
Вс пансіонерки измнились къ Кат. Нашли, что она вовсе не ‘Sauvage’, а такъ себ, странная, и все-таки une bonne et belle, и часто обращались къ ней за поправками французскихъ или нмецкихъ сочиненій.
Наконецъ Катя выучилась… чему?— она сама того не знала, да и никто хорошенько не зналъ. Важно было только одно: она познакомилась съ книгами, втянулась въ чтеніе. Мало этого, она получила, хотя и совершенно случайно, возможность даже въ Мельтюковк добывать книги. Братъ одной изъ ея пансіонскихъ подругъ далъ ей три адреса московскихъ и петербургскихъ книгопродавцевъ и она берегла эти адресы, какъ бережетъ иной театралъ билетъ на первое представленіе балета.
— Ты теперь уже какъ есть невста,— говорила ей Пафнутьевна,— къ чему теб ученье?
И дйствительно, изъ нескладной двочки сложилась теперь стройная двушка. Въ ея большихъ черныхъ глазахъ была то тихая дума, то вдругъ они одушевлялись и вс, черты лица ея совершенно измнялись и свтились восторгомъ.
— А вдь лобъ-то у нея большой,— говорила Пафнутьевна, сидя разъ вечеромъ въ Мельтюковк подл Кати и Марьи Петровны.— Лбомъ она въ бабку уродилась, а глаза какъ будто ваши, только темне будутъ, и такіе же добрющіе… А вотъ это мсто,— и она быстро нсколько разъ схватила себя за нижнюю часть лица,— въ покойника Льва Никитича, царство ему небесное!— и она крестилась.— И губки такія же пухленькія, и носикъ пряменькій!
Марья Петровна смотрла задумчиво, улыбаясь, на Катю и любовалась на нее.
— А знаете, барыня, если этакъ закрыть,— и Пафнутьевна закрыла рукой всю нижнюю часть лица до самыхъ глазъ,— то каждый человкъ на какого-нибудь звря похожъ? Ну, вотъ, скажите, на кого я похожа, а?!…— И, не дожидаясь отвта, сама разъяснила: — на корову!…
Марья Петровна, взглянувши на нее, слегка улыбнулась, а Катя не вытерпла и расхохоталась, показавъ вс свои блые, ровные зубки.
— Нтъ, это истинно такъ!— подтвердила Пафнутьевна.
И Катя задумалась. ‘Что же,— думала она,— можетъ-быть и дйствительно въ каждомъ человк есть что-нибудь отъ какого-нибудь звря’.
И вотъ, наконецъ, наступило въ пансіон для многихъ давно желанное время вылета.
Катя все заботливо вдумывалась, не забыла ли она чего, какую-нибудь книгу, тетрадку, но именно эти книги и въ особенности тетрадки пансіонскія ей не нравились. Она только цнила ихъ, какъ свой трудъ. Впрочемъ, изъ книгъ она уложила тщательно, съ любовью, краткое путешествіе Дюмонъ-Дюрвиля, Робинзона Крузе, Paul et Virginie и какую-то естественную исторію, которую ей подарили на экзамен ‘за успхи и благонравіе’. Наконецъ пріхала за ней сама Марья Петровна съ Пафнутьевной. Катя расцловала всхъ въ пансіон, со слезами сожалнія, какъ будто она хала въ свтлый міръ, а он оставались здсь, въ этомъ тмномъ, душномъ пансіон.
И дорогой, сидя въ тарантасик, ей такъ было весело. Сытыя лошадки бжали не торопясь. Свжій весенній воздухъ привтливо вялъ ей въ лицо. Ширь полей съ сро-зелеными озимями развртывались передъ ней и птички съ длинными хвостиками, плиски, грлись на солнышк…
‘Тамъ ждетъ меня настоящая жизнь и я буду дло длать’ — думала она.
‘Не возносись, не возгордись!’ — вдругъ вспомнились ей строгія слова, и она тихо перекрестилась, оглянулась и горячо поцловала руку у своей дремлющей мамы-Маши.

VIII.

Широко распахнулъ передъ нею маленькій мельтюковскій мірокъ вс свои двери и принялъ какъ родную, по для него-то она и была чужая!…
На третій или четвертый день посл ея прізда, утромъ, пришелъ мужичокъ изъ ближней деревни и привелъ съ собой двухъ двочекъ, какъ собачекъ, для двичьей Марьи Петровны. Одну изъ нихъ онъ продавалъ. Мужичокъ былъ веселый балагуръ. Онъ на всхъ смотрлъ открыто, добродушно, смющимися срыми глазками.
— Какъ же это ты привелъ продавать ее?— ужаснулась Катя, смотря на худое, желтое личико двочки, которая стояла насупившись, прямо и неподвижно, какъ деревянный солдатикъ, и крпко прижимала сложенныя одна на другую худыя ручонки къ тощему животу.
— А дляче не продать-то?— оправдывался мужичокъ.— Она сиротка, а твоя мамонька этимъ займуется… Ничего, купите, она смышлена така, хороша двчоночка!…— И онъ провелъ своей шаршавой, жилистою рукой по ея головк, покрытой обдерганнымъ полинялымъ платкомъ.— Сироточка она, слышь, у нашего Степана Кузьмина жила, да мать-то у него больно взъдлива. У-у, бда, какая лютая, змя!… Все ее треплетъ, кажиный день двочку-то треплетъ, совсмъ забила… Ну, барыня-то наша, какъ свдала про то, и говоритъ: возьми, говоритъ, Парменъ, сведи ее въ Мельтюковку къ Карбагаих, авосъ купитъ, а я-батъ, всего десять цлковыхъ за нее положу,— такъ, молъ, задаромъ отдамъ!— и мужичокъ махнулъ рукой…
— А энта,— продолжалъ онъ, указывая на другую двочку, которая пряталась въ складкахъ его смураго кафтана, крпко ухватясь за нихъ одною рукой, а другую силясь затолкать въ ротъ,— энта изъ большой семьи… У насъ есть баба, Лебедиха прозыватся, мужъ у ней лонесь померъ. У ней ихъ, двокъ-то, семеро осталось, да трое парнишекъ, тожъ махоньки. Въ изб-то, знашъ, имъ и тсно… Ровно щенята они тамъ пищатъ, да ползаютъ, мать-то совсмъ замаяли… Энту вотъ она сама, мать-то, просила отдать въ люди. Примите Христа-ради!— и онъ низко поклонился.— Она славна двчонка, весела така, да шустра!— И онъ погладилъ и эту двочку по длиннымъ и блымъ, какъ ленъ, полосамъ, а она еще больше отодвинулась назадъ и сильне засосала свою ручонку, косясь на всхъ веселыми глазками и улыбаясь.
Марья Петровна уже года три какъ не покупала и не принимала къ себ никакихъ двушекъ. Но въ послднее время помщицы, заслышавъ, что скоро всмъ ‘этимъ’ вольная выйдетъ, по старой памяти снова начали обращаться къ ней, стараясь сбыть свой товаръ, а Пафнутьевна спроваживала этотъ товаръ не торгуясь.
— И такъ полна двичья этой дряни, прости Господи!— ворчала она.— Только жрутъ какъ собаки, да съ жиру бсятся!…
И на этотъ разъ она хотла пугнуть порядкомъ мужичка, приведшаго двочекъ, но Катя вмшалась.
— Это онъ на мое счастье, няня, привелъ!— объяснила она.
Анна Гавриловна также подтвердила и Пафнутьевна махнула рукой. Двочекъ взяли.
Одну, сироточку, звали Варей, а другую — Лизой. Катя ихъ обихъ обласкала и пріютила у себя въ комнат. Могла ли она замнить имъ мать, семью, или нтъ, объ этомъ она не думала. ‘Воспитать, выучить ихъ, вотъ мое дло!’ — думала она.
А другое ‘ея дло’ было тамъ, въ этихъ сренькихъ, покривившихся избушкахъ и грязныхъ дворикахъ, Тамъ вс встрчали ее привтливо, хотя и не всегда искренно.
— Жалость ты наша!— говорили ей бабы и дарили ее всякою дрянью, которая казалась имъ дорогой, потому что была имъ необходима.
А она лчила ихъ и ребятъ ихъ, чмъ и какъ могла, вкривь и вкось, по старому, еще отъ Катерины Степановны оставшемуся, лчебнику.. И видла она, что нердко одно и то же лкарство принимали они отъ разныхъ болзней и выздоравливали. Видла она также, что и простая сахарная вода вылчивала, а иногда и наговоры знахарки изъ ближней деревни помогали.
Но тяжело было ей, когда вс наговоры, ея уходъ и лкарства оказывались безсильными, когда болзнь сламывала наконецъ чахоточнаго или золотушнаго ребенка и онъ, захлебываясь, умиралъ на рукахъ плачущей и тихо голосившей надъ нимъ матери. Слезы тогда душили Катю и вдругъ прорывались истерическимъ плачемъ. Падала она на колни передъ горюющей матерью и, припавъ лицомъ къ ея грязному, вонючему сарафану, долго рыдала.
— А ты не плачь, жалостливая!— утшала ее сама мать.— Такъ ужь значитъ должно ему помереть-то, Васютк-то моему!
— Да, видно, во всемъ Его воля неисповдимая!— успокоивалась Катя и грустная, заплаканная возвращалась домой, а дома приставала въ ней Пафнутьевна.
— Что это ты все, матушка, по избамъ-то шляешься!… Твое ли это дло? Опаршивешь ты съ ними, обовшивешь!… Вдь мужики они!
И тотчасъ же, чтобы смягчить попрекъ, задабривала ее:
— На-ко, съшь лучше сдобнушечку,— сама пекла: сласть хороша!…
Но Катя упорно отказывалась.
— И-и, Господь съ тобой,— махала рукой Пафнутьевна,— Христова рогулька, несъдущая!
И всего тяжеле были для Кати т минуты, когда она ясно сознавала, что она чужая этому міру,— что вс эти люди не только одвались, говорили, жили, но и думали и чувствовали совершенно иначе, чмъ она, по-своему.
И чмъ больше старалась она сблизиться съ этимъ міромъ, вглядться въ него, тмъ боле онъ казался ей непонятнымъ. Повидимому, простой, грубый, онъ поражалъ сложностью своихъ отношеній, множествомъ мелочей, которыя переплетались между собою, какъ петли какой-то крпкой, суровой сти. Бывало, подаритъ ена какой-нибудь убогой баб платокъ или серьги — и баба носъ подниметъ, и вс другія взъдятся на нее. ‘Вотъ я и посяла во всхъ зависть’ — думаетъ Катя.
Выпроситъ она у Марьи Петровны какому-нибудь мужичку, Дормидону Безродному, лсу на избенку и Марья Петровна велитъ датъ лсу, къ крайнему неудовольствію бурмистра, который клянется передъ ней, распинается, что Дормидонъ — мужикъ нестоющій. И вотъ въ первое же воскресенье этотъ Дормидонъ нестоющій дйствительно лсъ пропьетъ и, встртясь съ Катей, пошатываясь и покачиваясь, низко ей кланяется и что-то лепечетъ пьянымъ языкомъ, такъ что и разобрать нельзя. А вс на сходк накинутся на этого Дормидона нестоющаго и учинятъ ему какую-нибудь пакость.
Приводилось Кат и на этихъ мірскихъ сходкахъ бывать. Но на нихъ она ровно ничего не поняла. О чемъ-то шумятъ, кричатъ, чуть не дерутся. И только вдолг потомъ растолковали ей, что такое значитъ міродъ для цлой деревни. И поняла она, что одни изъ всхъ силъ стараются разбогатть, а другіе бьются изъ послднихъ силъ и не могутъ осилить своей безталанной жизни. ‘У имущаго отнимается и отдается неимущему’ — припомнилось ей. ‘И везд эта борьба бднаго съ богатымъ, слабаго съ сильнымъ. Куда ведетъ эта борьба?…’ Но до этого она не могла додуматься.
Иногда входила она въ задорную, крикливую семью, въ которой цлый день деньской бабы звенли на вс голоса, такъ что хоть всхъ святыхъ вонъ понеси. Съ миромъ въ сердц и съ желаніемъ мира входила она въ эту семью, заране радуясь и тихо, внутренно повторяя: ‘Блажени миротворцы…’ Но съ первыхъ же словъ ея подымался и крикъ, и вопль, и дымъ коромысломъ, и бабы, сцпившись, съ воемъ бжали къ бурмистру Михичу за разборомъ, и Михичъ разбиралъ ихъ и умиротворилъ живо и просто — крпкимъ словомъ, да подожкомъ калиновымъ.
Принималась она было учить грамот юную мельтюковщину и даже завела что-то врод школы, но вышла изъ этой школы какая-то сумятица непроходимая. Мальчишки на учительниц чуть верхомъ не здили, такъ что она отъ нихъ бгала, а двчонки сами отъ нея бгали. Иногда ей приводилось слышать, какъ мать гоняла своихъ дтей въ школу: ‘ступай, паскудникъ, или паскудница! Что нейдешь? Ишь барышня добрая… побаловаться съ тобой хочетъ… Не състъ, не побьетъ, азамъ тебя выучитъ’.
Впрочемъ, разсказы ея они слушали съ охотой, только мало понимали. Нердко она останавливалась среди разсказа: ‘Зачмъ это я имъ толкую?’ — думала она.
Случилось разъ ей разсуждать съ грамотнымъ, сдымъ старикомъ о грамотности.
— На что намъ она, эта грамота?— говорилъ онъ.— Не учонъ — не гршонъ, это я по себ знаю. Церковны книги попъ должонъ вдать, приказны крючки — писарь, затмъ онъ и писарь прозывается, а тамъ все, выходитъ, прочее — одно баловство и гршное дло!
И Катя напрасно старалась убждать его, что ученье — свтъ, а неученье — тьма. Старикъ только усмхался снисходительно на ея доводы, а другіе мужички одобряли его. ‘Знамо дло,— говорили они,— все это ученье бары завели!’
Разъ ей вдругъ пришло въ голову отпустить ихъ всхъ на волю, такъ что Пафнутьевна ахнула и перекрестилась, а Марья Петровна при этомъ желаніи ухмыльнулась.
— Погоди немного,— сказала она,— вонъ, говорятъ, въ будущемъ году и такъ имъ всмъ воля выйдетъ. Мн только бы дожить свой вкъ какъ-нибудь,— добавила она, какъ будто про себя,— а у тебя деньги есть! Да вдь, чай, не все же отнимутъ у насъ? По міру не пустятъ!
Когда же Катя заговорила о вольной съ мужичками, то вс они рты разинули и чуть не въ одинъ голосъ заголосили:
— А къ какому лшему намъ воля-то?… Притиснутъ насъ съ вольной-то, это ужь знамо дло!… Мы и такъ довольны Марьей Петровной,— не обижаетъ она насъ, и Митріемъ Михичемъ довольны,— онъ у насъ выборный!
И дйствительно они были довольны. Бойкій, дловой умъ Катерины Степановны укрпилъ хозяйство не только свое, но и крестьянское, такъ что не могли разорить его бурмистры ставленные, а тмъ боле выборные, при доброй барын Марь Петровн, которая почти не вмшивалась въ хозяйство. Управлялось оно какъ-то само собой, да Анной Гавриловной съ Пафнутьевной, вдавшей все досконально, что длалось на деревн и что длалъ бурмистръ Михичъ. Правда, при такихъ порядкахъ ничто не шло впередъ и Марья Петровна получала очень мало, но она не горевала и никому на то не жаловалась.
И стоялъ этотъ мірокъ въ своемъ глубокомъ мрак, никуда не стремясь и не порываясь. И неизмнно тяготли надъ нимъ міровые законы. Нарождались и умирали въ немъ люди въ какой-то постоянной, точно заколдованной, пропорціи. И женились, и разорялись, и богатли эти люди, какъ и везд, повинуясь все тому же неизвстному, но роковому, математическому закону.
‘Стало-быть они счастливы?— думала Катя.— Они довольны своимъ малымъ. Они счастливы этою коснющею, полуживотною жизнью. Къ чему же имъ и грамота, и этотъ свтъ?!… И почему я не могу остановиться на такой же жизни?’
И видла она, что вс они заняты, вс дло длаютъ, а лнивые хоть и безъ дла, да живутъ не скучая и даже припваючи. ‘Отчего же меня все тянетъ къ какому-то длу?… И гд оно, это мое дло?’
‘Воспитать, выучить ихъ,— вспомнилось ей о Вар и Лиз. Она пожала плечами.— Къ чему?… Не учонъ — не гршонъ!… Вдь и ‘эти’ вс счастливы!— подумала она о двичьей.— Да и они были также неученые — эти бдные, великіе рыбари галилейскіе!’ — и она, опустивъ голову на руки, глубоко задумалась.
‘Забыть все, разъучиться — вотъ что надо сдлать,— ршила она,— а главное — ни о чемъ не думать и всхъ любить!’ Но не могла она совладать съ ея постоянно куда-то влекущею думой, какъ не можетъ цвтокъ, завязавшись въ почку, не разцвсть или остановиться самъ въ своемъ цвтеньи до тхъ поръ, пока не созрютъ смена въ его завязяхъ.
И каждая вещь, каждый предметъ будили и увлекали ея мысль. Войдетъ ли она въ іюльскій знойный день въ боръ, что былъ передъ деревней, и каждая травка, каждый цвтокъ, дерево растутъ передъ нею таинственно, какъ будто зная свое дло и не сказывая о немъ никому. И невольно задумается она надъ этимъ невдомымъ дломъ.
Разъ она получила высланныя ей изъ Москвы книги, и какой праздникъ былъ для нея, когда Егоръ Мухояровъ привезъ изъ города тючокъ съ этими книгами!
Вс, вся двичья и Пафнутьевна дивились, чему она такъ радуется.
— Что въ учености?— сказала при этомъ Марья Петровна.— Я вкъ безъ ученья прожила. Какъ ни мудра, а выше Бога не будешь, и все — суета!…
Но Катя вся отдалась чтенію этихъ новинокъ и въ первый разъ книги освтили окружавшія ее потемки, хотя и немного тусклымъ, блднымъ свтомъ. Въ первый разъ она почувствовала ту сладость свободы, которую ведетъ за собой знаніе. И еще больше потянуло ее. къ неизсякаемому источнику свта.
Часто задумывалась она, стоя надъ прудомъ, въ тихій, жаркій полдень: ‘Что длается тамъ?’ Что-то странное гнздилось въ этой влажной, прозрачной глубин, на этомъ дн глубокомъ и темномъ. Отъ зеленыхъ травъ поднимались постоянно кверху серебристые пузырьки, между ними мелькали какія-то темныя, маленькія созданьица, водяной паукъ поднимался на поверхность, піявки извивались между лсомъ травъ. Порой стая рыбокъ приплывала къ берегу, мрно помахивая плавничками и быстро жуя маленькими ртами. Вс он смотрли во вс большіе, открытые глаза, какъ будто спрашивая: ‘нтъ ли чего пость?’ Катю тянуло въ это прозрачное рыбье царство, отъ котораго такъ пахло хорошо, какъ будто сырымъ бльемъ, и она шла къ тому мсту, гд прямо и далеко надъ прудомъ нависъ толстый стволъ ивы. Она быстро сбрасывала съ себя все на этотъ стволъ, стыдливо оглядываясь кругомъ, и весело бросалась въ свжую, нжащую, едва нагртую, воду. Долго она собирала и разсматривала и травы, и всякихъ водяныхъ червячковъ и улитокъ, пока холодъ не пронималъ ее. Разъ она отправилась купаться съ двумя двушками, которыя достали на деревн что-то врод намтки, да захватили съ собой большую банку. Съ визгомъ и хохотомъ набрали он въ банку всякой ‘водяной гадины’. Жуки, червячки, улитки и травы жили у Кати въ этой банк нсколько дней. Но многихъ червячковъ и улитокъ поли жуки.
‘И на земл, и подъ водой все одно и то же,— думала Катя:— везд борьба, везд сильные и слабые. Видно, самая жизнь есть борьба, часто невидимая, неслышная, а все-таки борьба!… Отчего же нтъ этой борьбы въ моей жизни? Да разв я не воюю съ няней?— усмхнулась она.— Да и зачмъ мн эта борьба? Точно я какой-нибудь Донъ-Кихотъ Ламанчскій!…’
Она не сознавала постоянной внутренней борьбы съ самой собою. Она привыкла къ ней.
‘Разв уйти туда,— думала она,— вонъ изъ этого тревожнаго, борющагося міра, въ мирный пріютъ, въ уютную келью и все время жить тихой, сладкою молитвой?’ И она молилась чуть ли не по цлымъ ночамъ и ходила тихо, съ спокойною улыбкой и грустною, восторженною думой.
А Пафнутьевна съ Анной Гавриловной въ-запуски гадали на картахъ и все прочили ей трефоваго короля.

IX.

Настали новые порядки. Т же самые мужички, которые прежде кричали: ‘а къ какому лшему намъ воля?’ — теперь уцпились за эту волю и грызлись за каждый клочокъ земли, но, благодаря Пафнутьевн и Михичу, Марья Петровна все устроила на новомъ положеніи довольно легко и даже удобно. И все пошло по-старому, какъ будто никакой перемны вовсе не произошло. Поволновалась только, да и то немного, одна Анна Гавриловна и за свои, и за чужія дла. Она всмъ разсказывала, что гд-то появилось знаменіе — звзда съ кольцомъ.
И Катя жила прежнею жизнью. Порой прізжали къ ней въ гости дв барышни, которыя постоянно хихикали, всему удивлялись и болтали очень мило всякій вздоръ. Катя бывала очень рада, когда он узжали. Прізжалъ также въ Мельтюковку молодой помщикъ, лтъ двадцати восьми, по фамиліи Талыгинъ, и Катя была всегда рада его прізду. Въ ея представленіи онъ былъ синонимъ книги, потому ли, что онъ всегда привозилъ ей книги, или потому, что часто прямо и просто она обращалась къ нему, какъ къ живой книг, съ какимъ-нибудь вопросомъ, который волновалъ ее. И Талыгинъ отвчалъ ей просто и умно, какъ можетъ отвчать не всякая книга. Но нердко онъ уклонялся отъ отвта. ‘Пусть сама дойдетъ своей умной головкой и выходитъ на новую дорогу’,— думалъ онъ. Ему интересно было наблюдать, какъ складывался въ этой головк совершенно своеобразно бойкій и оригинальный взглядъ. До основныхъ ея убжденій онъ не касался. ‘Ихъ нельзя ломать,— думалъ онъ,— ихъ надо перерости’.
Захавъ разъ случайно въ Мельтюковку но поводу порученія его матери, онъ потомъ въ продолженіе цлаго года зазжалъ туда каждый разъ, когда случалось ему прозжать мимо въ городъ. И все боле нравилась ему эта, какъ ему казалось, необыкновенная двушка. ‘У ней каждое слово,— думалъ онъ,— идетъ прямо отъ сердца и смотритъ она такъ просто, доврчиво въ. твои глаза съ постоянною думой или тихимъ восторгомъ’. И онъ не разъ мечталъ, какъ хорошо бы было идти съ ней рука объ руку въ жизни. Нсколько разъ онъ готовъ былъ просить у ней эту руку, руку участія,— того согрвающаго участія, которое невольно ищетъ человкъ, даже самый сухой и холодный, въ извстную пору жизни. ‘Мн нуженъ не столько умъ ея,— думалъ онъ,— какъ это постоянное стремленіе, эта страстность, скрытная и могучая, которая вызываетъ всегда новую мысль, а за ней и новое дло’.
И онъ готовъ былъ открыть передъ ней свое сердце и высказать ей о томъ, что давно, тихо, но сильно горло въ этомъ сердц. Да какъ-то случая не подвертывалось. Дла и дла, работа постоянная и безостановочная, которой онъ отдавалъ вс свои силы и время, не давали ему отдыха. ‘Кончу только съ этимъ,— думалъ онъ,— и буду свободенъ’. Но кончалъ онъ съ этимъ, являлось другое и, вздохнувъ, онъ откладывалъ ршительную минуту, которой хотлъ отдаться весь, безраздльно и безотчетно. ‘Но можетъ-быть она не любитъ и никогда не полюбитъ меня?— спрашивалъ онъ.— Любовь женщины — странное, капризное чувство!’ И сердце его сжималось при этомъ вопрос. ‘Нтъ, не можетъ быть,— утшалъ онъ себя,— не можетъ это любящее, доврчивое сердце не откликнуться на призывъ другого, которое готово любить такъ сильно, глубоко… Чувство дремлетъ у ней, потому что голова работаетъ, но оно проснется, и тогда…’
А она, дйствительно, не думала о немъ, да и ни о комъ не думала. Притомъ и на трефоваго короля онъ вовсе не походилъ. Это былъ блондинъ, довольно высокаго роста, хорошо, крпко сложенный, съ лицомъ слегка загорлымъ и мало подвижнымъ, высокимъ и крутымъ лбомъ, на который свшивались его довольно длинные и немного волнистые волосы, съ большими, задумчивыми свтло-голубыми глазами, надъ которыми выступали рзко очерченными выпуклостями надбровныя дуги, съ полными, слегка выдающимися губами и немного впавшими, но румяными щеками, изъ которыхъ на правой была небольшая, густо покрытая волосами, родинка. Несмотря на его постоянную живость, а можетъ-быть вслдствіе этой именно постоянной живости, онъ почти никогда не пылилъ, а въ тхъ рдкихъ случаяхъ, когда былъ сильно взволнованъ или огорченъ, онъ только приподнималъ брови, становился грустнымъ, какъ будто уходилъ въ себя, и когда при этомъ все дрожало внутри его, сильное соображеніе его еще боле прояснялось и смлая дума работала еще быстре, какъ будто все волненіе уходило въ нее.
Разъ онъ пріхалъ въ Мельтюковку грустный и пробылъ тамъ не боле четверти часа. Передалъ всть о смерти его отца, котораго нсколько разъ видла Марья Петровна еще въ двушкахъ у своей матери, погладилъ какъ-то разсянно по головк Лизу, которая при этомъ засмялась, а потомъ ухалъ и пропалъ. Прошелъ мсяцъ, другой, третій,— Талыгинъ не являлся. Катя, не знала, что придумать, и скучала. Она давно прочла и перечитала книги, которыя онъ привезъ. Отъ скуки она принималась за музыку. Марья Петровна черезъ одного знакомаго выписала для нея изъ Москвы довольно хорошій деми-рояль Мейбома. Но звуки, вмсто того, чтобъ отвлечь ее отъ думъ, напротивъ, будили ихъ, какъ будто трогая въ мозгу ея какія-то невидимыя клавиши. ‘Опять эти вопросы,— думала она, проводя рукой по лбу.— Не знаю, куда дваться отъ нихъ… А онъ все не детъ!’
Она подходила къ окну. Широкій дворъ, занесенный снгомъ, и за нимъ поле съ укатанною дорожкой манили ее, тянули въ даль. ‘Похать, разв, прокатиться,— придумывала она,— голов будетъ легче!’ И черезъ полчаса она уже вызжала со двора съ двумя двушками въ широкихъ саняхъ.
— Скоре, скоре, Егоръ!— погоняла она.
И Егоръ Мухояровъ, хотя и трусилъ, но погонялъ. Санки летли и ныряли въ ухабахъ. Двушки взвизгивали и хохотали. Но посл этого катанья Кат становилось еще боле тяжело и за что-то досадно на себя.
— Катя, что ты ходишь какая хмурая?— допрашивала ее Марья Петровна.— Не хочешь ли ты въ городъ създить? Теперь, слышь, балы начались, я тебя къ Лектеевымъ свезу.
Но она упорно качала головкой. Она во всю жизнь была только всего на одномъ балу. Скучно, дико и безалаберно показалось ей все на этомъ балу. Зала, сверкавшая огнями, какой-то раздражающій, наводящій истому ароматъ и волнующая, куда-то влекущая музыка,— голыя руки, обнаженныя плечи, бурно колыхавшіяся груди и блестящіе, пьяные глаза,— эти мущины, которые смотрятъ какъ-то странно и такъ крпко обхватываютъ тебя и говорятъ все какой-то вздоръ… Все это обаяніе замаскированнаго сладострастія оттолкнуло ее. И какъ-то странно вдругъ вспомнился ей тотъ буйный пиръ, на который разъ привелъ ее маленькую пьяный Левъ Никитичъ. ‘Точно они вс пьяные на этомъ балу’ — подумала она и упросила, чтобъ увезли ее домой. А балъ только-что началъ разгараться, вс барышни развернулись, глаза ихъ томно блестли, всмъ было весело…

X.

Пришелъ и прошелъ день рожденія Кати. Минуло ей девятнадцать лтъ. Къ этому дню вс двушки на-перерывъ торопились и въ одинъ день смастерили ей блое кисейное платье съ прошивками. Въ этомъ плать ей показалось еще скучне. Слзы навертывались у ней на глаза.
— А ты не ходи этакой печальной,— предостерегала ее Пафнутьевна.— Цлый годъ будешь горевать!
‘Он вс и всмъ довольны,— думаетъ она,— мн надо надть ихъ платье… Ахъ, еслибы можно было помняться съ ними и головой, и сердцемъ!…’
Пришли святки. Насталъ вечеръ крещенскаго сочельника.— Всхъ одолвало неудержимое веселье.
‘Надо попасть въ этотъ тонъ,— думала Катя,— настроить себя, какъ фортепіано. Неужели же, въ самомъ дл, нтъ у человка настолько силъ, чтобы вести за собою свои чувства, а не идти туда, куда они ведутъ его?…’
И она съ принужденной, деревянной улыбкой вошла въ двичью, откуда раздавались веселый говоръ, и смхъ, и псни.
Эта двичья была самая большая комната во всемъ дом. Ее устроила Катерина Степановна и при ней въ этой комнат былъ цлый заводъ или фабрика. Тутъ стояли станы, ткались полотна и даже цвтныя салфетки, тутъ боле дюжины взрослыхъ двушекъ и подросточковъ шили и вышивали на вс манеры: гладью, шелками, бисеромъ, синелью и золотомъ, по карт и глазету, для церкви Божіей.
Теперь двичья опустла. Вмсто становъ, тамъ стояли сундуки, сундучки и коробки, по величин которыхъ можно было судить о количеств способностей захватыванія ихъ владтельницъ.
Въ ту минуту, когда Катя вошла въ двичью, изъ этихъ владтельницъ на-лицо было четыре,— остальныя дв бгали гд-то по деревн. Тутъ была высокая, со строгимъ лицомъ, уже пожилая брюнетка Таня, которая считалась старшей въ двичьей. Была блдная, толстогубая, бловолосая, вся покрытая веснушками, еня — вялое, глупое, но доброе существо, была красавица Параня, съ большими свтлоголубыми, блестящими глазами, круглымъ лицомъ, съ тонкими неподвижными чертами. Глядя на это нжное лицо, можно было поврить разсказамъ Анны Гавриловны, что Параня не чистой холопской крови. Наконецъ, здсь же, облокотясь на столъ, стояла юркая, востроносая юла, Даша. Во всемъ этомъ собраніи предсдательствовала Пафнутьевна на высокомъ плетеномъ стул, повязанная, по обыкновенію, темнымъ платкомъ съ длинными, выпущенными напереди, концами, которые торчали, какъ рога. Она вязала неизмнный шерстяной чулокъ толстыми спицами, которыя блестли въ ея костлявыхъ рукахъ, какъ стальные шпицрутены. Смолоду она была красавица и даже была героиней романа, но теперь отъ прежней красоты остались у ней только черныя густыя брови дугами. Зорко и гордо озирала она всхъ изъ-подъ этихъ бровей небольшими карими глазами и постоянно ужимала тонкія губы, какъ будто что-то жевала беззубымъ ртомъ. На колняхъ у ней дремалъ коварный другъ ея — толстый, срый Васька и мурлыкалъ сквозь сонъ въ знакъ полнаго довольства и собой, и судьбой.
Въ то время, когда вошла Катя, Пафнутьевна, положивъ чулокъ на Ваську, ставила обими руками на столъ, покрытую платкомъ, деревянную чашку. Въ чашк лежали кольца.
— Барышня, матушка,— начала просить гнусливымъ голосомъ еня,— положите и ваше колечко!
— Разв барышня носитъ кольца?— останавливаетъ ее строго Пафнутьевна.— Окрестись, ефла!
Катя, дйствительно, не носила ни колецъ, ни серегъ. Она сняла ихъ еще въ пансіон, ‘чтобы не походить, какъ она объясняла, на дикую индйку’. Задумавшись, тихо подошла она къ окну, сквозь которое, вся проникнутая сіяніемъ мсяца, блестла ясная, морозная ночь. Таинственнымъ, фосфорическимъ свтомъ свтились снжныя поляны и манили на ихъ широкій просторъ.
— Даша,— сказала Катя,— пойдемъ погуляемъ въ поле!
— Пойдемте, барышня!— обрадовалась Даша,— Послушаемте, авось что-нибудь услышимъ…
И тотчасъ же она бгомъ принесла и накинула на Катю лисью шубку, а на голову платокъ. И сама покрылась платкомъ, а въ рукава на ходу натянула замасленный полушубокъ.
И он вышли на чистый, сухой, морозный воздухъ, который жегъ и сдавливалъ грудь. Быстро по скрипучему снгу прошли он черезъ калитку въ открытое поле, и весь просторъ торжественно сіяющей ночи обхватилъ ихъ со всхъ сторонъ. Мсяцъ свтилъ ясно, открыто, съ недосягаемой вышины. Отъ блеска снгу и всхъ, освщенныхъ тысячами отсвтовъ, предметовъ края неба какъ будто ушли въ даль и потонули въ темно-синихъ потемкахъ. Ни шороха, ни звука. Все какъ будто застыло и спитъ мертвымъ сномъ среди этой замерзшей ночи, освщенной не живымъ, далекимъ, не грющимъ свтомъ.
— Пойдемте, барышня, туда, къ амбарамъ,— шепчетъ Даша.— Тамъ лучше слушать.
Но барышня ничего не слышитъ. Ея грудь тихо и высоко поднимается подъ тяжелой, неразршимой думой. Теплый паръ, какъ серебристое облачко, вьется отъ горячаго дыханія надъ ея головкой. И чудится ей, что есть какая-то тайна и какая-то разгадка. въ этой спокойной, необъятной и непостижимой ночи, что въ ней другой міръ, совсмъ не тотъ, что въ этомъ маленькомъ людскомъ мір, гд она была сейчасъ, въ этомъ глупомъ гикань и смх.
Но гд же этотъ міръ и что ей нужно въ немъ?
‘Превратиться въ эту блестящую снжинку,— думаетъ она,— что блеститъ какъ брилліантъ въ сіяніи мсяца, и тогда все узнаешь, потому что не будешь чужая этому міру. А можетъ-быть ты и есть эта снжинка, никому ненужная въ этомъ громадномъ мір. Говорятъ: ‘люби и терпи’, но зачмъ, кого?… Ахъ, я чувствую, что могу любить вс эти брилліанты, разбросанные миріадами по снгу, и этотъ темный, задумчивый лсъ, и этотъ далекій, блестящій мсяцъ, и это небо и звзды на немъ. Но все это — чужое, все недоступное намъ’.
И у ней еще тсне становится дыханіе въ груди, правая бровь угрюме сдвигается съ лвой, на горячихъ, блестящихъ глазахъ выступаютъ слезинки, а мсяцъ играетъ въ нихъ своимъ блднымъ, серебрянымъ свтомъ.
— Барышня, пойдемте,— шепчетъ промерзлая Даша, перебираясь съ ноги на ногу.— Чай, ужь у насъ вс полегли спать и барыня давно ждутъ васъ.
Но вдали показывается черная точка и, рзко выдляясь на сверкающихъ блыхъ полянахъ, медленно приближается къ нимъ. Больше, ясне раздвигается этотъ предметъ. Кто-то детъ до глянцевито-блестящей дорог. Вотъ уже можно различить и заиндеввшую лошадку, бгущую мелкими шажками, и паръ, клубящійся около ея косматой морды, и маленькую, откинутую назадъ, дугу надъ ея опущенной внизъ и вытянутой шеей.
— Спросимте, барышня, какъ зовутъ!— подсказываетъ Даша.
И вотъ приближаются санки-розвальни. На передк, выставивъ прямо торчкомъ большія въ лаптяхъ ноги, сидитъ-дремлетъ въ бломъ, обдерганномъ полушубк, весь закуржевлый отъ морозу, мужичокъ и большая его шапка-малахай свсилась вмст съ головой на грудь.
— Спросите, барышня!— торопитъ нетерпливая Даша.
Санки ровняются съ ними и, визжа полозьями, прозжаютъ мимо.
Ясно разглядли и барышня, и Даша: стоитъ на санкахъ длинный, темный гробъ и сидитъ-дремлетъ мужичокъ на этомъ гробу.
Даша, раскрывъ ротъ, точно застыла и примерзла къ земл.
— Врно въ Вознесенское везетъ хоронить завтра!— прошептала, она дрожащими губами, перекрестясь большимъ крестомъ.— ‘Ишь угораздило! Не могъ раньше прохать!’ — сообразила она.
А Катя молча оглянулась на нее и, тоже перекрестясь, улыбнулась сквозь слезинки. ‘Тамъ,— подумала она,— разгадка всему. Тамъ — въ другой жизни!…’ Она посмотрла на темное небо, на сіяющій мсяцъ, оглянулась еще разъ на всю роскошь нмой и таинственной картины и, опустивъ голову, тихо пошла домой, къ полному удовольствію Даши. Въ дом, дйствительно, почти вс уже спали. Передъ маленькимъ образомъ въ теплой комнатк Кати тихо теплилась лампадка, зажженная Пафнутьевной.

XI.

На другой день солнце еще низко стояло надъ Мельтюковкой, красня сквозь густой дымъ, который валилъ изъ трубъ почти всхъ избъ, а многіе мужики уже отправились на ордань. Черезъ часъ и Марья Петровна, укутанная такъ, что только одн ея глаза были видны, съ Катей и Анной Гавриловной также отправились въ широкихъ, крытыхъ большимъ ковромъ, саняхъ въ ближнюю церковь, въ ту самую, гд слишкомъ двадцать лтъ тому назадъ она въ первый разъ увидала Льва Никитича. Позади саней хали пошевни съ Пафнутьевной, Таней и Дашей.
Глубокое, восторженное смиреніе, свтлое и радостное, вполн гармонировавшее съ свтлымъ, яснымъ утромъ, царило въ сердц Кати. ‘Что-жь,— думала она,— все это такъ и должно быть: великое и здсь недоступное откроется тамъ, въ этомъ невдомомъ мір, къ которому идетъ мостъ черезъ широкое человчное чувство, возвщенное людямъ Бого-человкомъ’. И она всмъ трепетнымъ сердцемъ молилась въ убогой, темной и холодной церцви, прося, ‘да обновится, возродится каждый человкъ новымъ крещеніемъ и да отлетитъ отъ него все темное, гнетущее его!’
Вернулись отъ обдни и въ маленькомъ мельтюковскомъ дом водворилась праздничная, томительная тишина. Двушки присмирли. Пафнутьевна ходила, крадучись, въ новомъ шумящемъ ситцевомъ плать, на всхъ смотрла угрюмо, что-то шептала и слизывала блымъ языкомъ со сморщенной ладони крошки просфоры. Варя съ Лизой, тоже въ новыхъ платьицахъ, ходили степенно, точно большія, и говорили шепотомъ. Даже Анна Гавриловна примолкла. Только въ столовой, въ облакахъ пара, шумлъ большой, свтло-вычищенный, точно праздничный, самоваръ, вокругъ котораго сидли Марья Петровна, Катя, Анна Гавриловна и пили чай. Вдругъ среди общей тишины, гд-то въ морозной дали, чуть слышно звякнулъ колокольчикъ, еще и еще разъ, рзче и громче, и вотъ зазвенлъ онъ въ деревн (вс насторожили слухъ), ближе и ближе, раздался наконецъ и на господскомъ двор — и съ шумомъ подкатили сани на тройк подъ маленькое крылечко мельтюковскаго домика, устланное чистыми половиками. Не успли еще остановиться сани, какъ изъ двичьей стремглавъ летли въ прихожую, фыркая и толкаясь, почти вс двушки.
— Дмитрій Павлычъ пріхалъ!— прокричала на бгу Даша.
— Зачмъ же вс?— замтила Марья Петровна. Но вс уже были въ передней, куда быстро, порывисто вошелъ Талыгинъ. Онъ ловко сбросилъ оленій ергакъ, снялъ шапку изъ крымскихъ смушекъ и, развязывая шарфъ, остановился на порог столовой.
— Пустятъ погрться или нтъ?— спросилъ онъ звучнымъ, веселымъ голосомъ.— Нтъ, не пустятъ, прозжайте дальше!— проговорила, вся просіявшая и покраснвшая, Катя.
— Ну, такъ я и безъ позволенья войду!— И онъ сбросилъ шарфъ, мховые сапоги и, обтирая короткіе свтлые усы и окладистую бородку блымъ, какъ снгъ, платкомъ, потягиваясь и обдергивая свой толстый, срый, клтчатый пиджакъ, вошелъ въ столовую.
— Здравствуйте! Какъ поживаете?— проговорилъ онъ.
Марья Петровна видимо оживилась и Анна Гавриловна тоже, даже Пафнутьевна расправила брови и, поклонясь Галыгину, улыбнулась какой-то кислой улыбкой. А Варя съ Лизой тотчасъ же подбжали къ нему и весело взяли его за руки.
— Что юла?!— обратился онъ къ Лиз и схватилъ ее обими руками за головку,— хорошо ли прыгаешь?!
Лиза хихикала.
— А какое это на теб платье!… Какъ шумитъ оно!…
— Это ново…
— Изъ чего же сдлано оно… изъ рогожки?
— Это ситцево,— объяснила Варя,— И на мн тако же!— Она съ важностью осмотрлась.
— А изъ чего же ситецъ длается?
Двочка задумалась.
— Гд это вы пропали? Не случилось ли чего съ вами?— озабоченно спросила Марья Петровна.
— Дла, дла, дла!— продекламировалъ онъ, садясь на подставленный Таней стулъ и придвигаясь къ столу.
— Какъ сажа бла!— съострила Анна Гавриловна, поставивъ чайникъ на самоваръ, и сама засмялась своему лубку, такъ что задрожали ея толстыя губы, полныя щеки и двойной подбородокъ, а большіе глаза совсмъ закрылись.
— Врно опять новый заводъ какой-нибудь завели?— спросила Марья Петровна.
— Нтъ, съ старыми едва могу справиться… Мошенничество, воровство, глупость, лнь, пьянство — чего хочешь, того просишь!
— Охота вамъ…
— Охота пуще неволи!
Катя подала ему большой стаканъ чаю. Анна Гавриловна пододвинула хлбницу, полную сухариковъ и крендельковъ.
— Ну, а вы какъ поживаете?— обратился онъ къ Кат, быстро мшая чай ложечкой.
— Все хандритъ она,— пожаловалась Марья Петровна,— незнаю, что и длать…
— Думаю, мама, а не хандрю!— оправдывалась Катя.
— Передъ новымъ годомъ вдругъ что выдумала!… Нарядилась въ сарафанъ и голову платкомъ повязала… ‘Мама,— говоритъ,— пусти меня туда, въ деревню, у меня будетъ тамъ дло. Мн весело будетъ…’ И, вдь, знаете ли, не шутя пристала, плачетъ!…
Талыгинъ посмотрлъ на нее вопросительно, а она, не смотря ни на кого и слегка покраснвъ, молча наливала себ чай.
— А я вамъ привезъ, что вы просили,— сказалъ Талыгинъ вставая,— и еще, что вы не просили… Извините, что запоздалъ,— И онъ быстро, въ нсколько шаговъ, очутился въ передней, взялъ тамъ довольно большой свертокъ въ бумаг и, развязывая его на ходу, вошелъ опять въ столовую.
— Да вы разв изъ города?— удивилась Марья Петровна.
— Изъ города… Вотъ вамъ соната Вебера, что вы просили, и соната Шумана, которую вы не просили…
— Какъ же это, мимо хали и не захала!— попрекала его Марья Петровна.
— Торопился, черезъ Тальги прохалъ… Вотъ вамъ книги.
— Ухъ!— ужаснулась Марья Петровна, взглянувъ на три большихъ тома.— И то она совсмъ зачиталась… Испортите вы ее у меня, Дмитрій Павлычъ!
— Или исправлю… Это можетъ узнать нынче: кто изъ насъ порченый, кто правленый? (‘И то правда,— подумала Марья Петровна,— вотъ и ты смотришь такимъ добрымъ, а наврно тоже порченый’) Да и вы вдь отдавали же ее въ пансіонъ?— продолжалъ Талыгинъ.— Зачмъ?…
— Ну, да тамъ учили ее только необходимому… А вдь это все ученость…
— Нтъ, и это необходимое… А вотъ вамъ то, что вы не просили,— обратился онъ снова къ Кат, которая уже съ жадностью перелистывала книги… И онъ подалъ ей Gereaii: ‘Essai sur la morale et l rligion’, а затмъ снова слъ на стулъ и принялся за чай, быстро обмакивая въ него сухарики и отправляя ихъ въ свой большой ротъ.
— Въ наше время,— заговорила Марья Петровна,— не знали этой учености.
— А когда же это было ваше время?— перебилъ Талыгинъ.— Вдь вамъ, я думаю, и сорока еще нтъ?
— Нтъ еще,— призналась стыдливо Марья Петровна и, слегка покраснвъ, быстро замигала большими вками, полузакрывавшими ея добрые глаза.
— Ну, а какъ въ ваше время будетъ?— рзко обратился Талыгинъ къ Вар, которая вмст съ Лизой стояла около Кати и об заглядывали къ ней въ книгу. (Варя потупилась, а Лиза захихикала.) Тогда все будетъ одна ученость, не такъ ли?
— Антихристъ народится!— ршила Анна Гавриловна и махнула рукой.
— Да онъ ужь народился!— сообщилъ Талыгинъ такимъ ршительнымъ и серьезнымъ тономъ, что Анна Гавриловна ротъ разинула, а Марья Петровна съ недоумніемъ и ужасомъ посмотрла на всхъ.
— Въ земл полуденной, въ град хананейскомъ Хаздраил, еже есть древній Вавилонъ,— продолжалъ Талыгинъ тмъ же тономъ, допивая стаканъ. Анна Гавриловна, не закрывая рта, слушала его, какъ пророческую книгу. Марья Петровна посмотрла на нее, на него и слегка улыбнулась.
А Катя не слушала его. Въ голов ея, подъ наплывомъ радостнаго чувства и книгъ, которыя она перелистывала, волновались какіе-то клочки безсвязныхъ представленій и думъ.
‘…Онъ пріхалъ,— какъ я рада!… Чему?… А, ‘Третій крестовый походъ’,— не надо учености!… Какъ ярко свтитъ солнце, такъ весело… ‘Тамъ’ все узнаешь… Темный гробъ… Въ новомъ крещеніи…’ И она боролась съ этимъ чувствомъ, которое тянуло ее къ книгамъ,— ‘вдь это грхъ?… Не учонъ — негршонъ!…’
— Катя, налей еще чаю Дмитрію Павлычу!— вызвала ее изъ думъ Марья Петровна.
— Мн полстакана… Я пойду въ залу и покурю. (Марья Петровна не могла выносить табачнаго дыму.)
И, взявъ налитой стаканъ, онъ ушелъ въ залу. Тамъ, закуривъ папиросу, началъ онъ тихо ходить большими шагами, приподнимая кверху руки или быстро махая ими, какъ будто желая, согрться этой гимнастикой. Подл него съ обихъ сторонъ ходили Варя и Лиза. Первая длала шаги съ припрыжкой, стараясь попасть съ нимъ въ ногу, другая передразнивала его, размахивая руками. Об смялись.
‘Сегодня кризисъ, ршительная минута…— думалъ Талыгинъ.— Кажется, я свободенъ на недлю по крайней мір. Выскажу ей все и жизнь осложнится еще больше, но будетъ за то полна… Какъ она хороша въ этомъ бломъ плать!…’ Что-то промелькнуло въ его сердц и мысль задернулась туманомъ… Онъ сильно взмахнулъ руками и потянулся.
— Катя, поди ты къ нему!— посылала ее Марья Петровна.— Катя!…
— Что, мама?— И она очнулась отъ думъ и оторвалась отъ книгъ, встала и, перелистывая на ходу Жеро, вошла въ залу.
— Тетя Катя, мы съ Митръ Павлычемъ ходимъ!— доложила ей Лиза.
Катя окончательно оторвалась отъ книги. Талыгинъ остановился.
— Что это вы такъ давно не были, такъ мало привезли?— упрекнула она его.— Опять пропадете на нсколько мсяцевъ и я останусь безъ книгъ… Когда вы къ намъ опять будете?
— Это отъ васъ зависитъ,— вдругъ захотлось сказать Талыгину и тутъ же высказать ей все… Но она не дала отвчать ему и снова продолжала:
— Впрочемъ, я даже боюсь и эти книги читать… Я теперь вообще боюсь книгъ… Къ чему быть книжникомъ? Вдь это гршно!…
Талыгинъ пожалъ плечами. Онъ вообще не любилъ, когда она въ разговор ставила еію на эту почву.
‘Опять она примется все раздлять на ‘одесную’ и ‘ошую’,— подумалъ онъ.— Когда же выростетъ она изъ этихъ пеленокъ?’
— Почему же гршно?— спросилъ онъ.— Гд вы нашли, въ какой святой книг, запрещеніе знанія? Разв вы не помните, что и въ Евангеліи сказано: ‘И уразумете истину, и истина освободитъ вы’. Что же можетъ быть выше этого свта истины? Къ нему стремится каждый человкъ, который думаетъ, а не спитъ (‘и не молится!’ — хотлъ онъ досказать, но остановился).
Отъ этихъ словъ Кат вдругъ стало легко, свободно. Съ нея свалилось сомнніе и широко распахнулись передъ ней ворота въ это необозримое, влекущее поле знанія. Сердце забилось сильне… ‘Какъ же это я не помню этого мста въ Евангеліи?— подумала она.— Но онъ не можетъ ошибиться…’ Она такъ сильно, почти слпо врила ему, какъ своему учителю.
— Неужели же въ этомъ одномъ знаніи и вся задача жизни?— подумала она вслухъ.— Неужели же нтъ другого дла?
— Какъ нтъ дла?— спросилъ онъ, и снова его завтная, сердечная мысль готова была сорваться съ языка. Сердце слегка затрепетало:
‘Неужели я трушу?’ — подумалъ онъ.
— Послушайте,— началъ онъ и голосъ его едва замтно дрогнулъ.— Дло есть, и серьезное, сложное дло, которому можно и должно отдать всю жизнь… Не гршно!— прибавилъ онъ и окончательно ободрился.
Въ это время они подошли къ окну, сквозь которое ярко свтило солнце и на одномъ изъ голыхъ сучковъ черемухъ, росшихъ въ полисадник, прыгали и ярко краснли своими грудками на солнц два снигиря… И вдругъ этотъ солнечный день и въ особенности эти снигири живо напомнили Кат пансіонскій садъ зимой и залу, освщенную солнцемъ, и какъ она ходила по немъ, мечтая, что она — ‘избранница’ и что она должна сдлать…
— Нтъ!— быстро перебила она Талыгина, слегка схвативъ его за рукавъ. Глаза ея засіяли.— Я чувствую въ себ силы, я знаю мое дло… Постойте!— она тихо отошла отъ него въ другой уголъ залы и быстро начала поправлять свои волосы за уши.
Какъ у большей части нервныхъ, восторженныхъ натуръ, новая мысль, еще не прояснившаяся, въ какомъ-то таинственномъ туман, но еще боле привлекательная въ силу этой таинственности, заволновалась въ ея головк и, становясь все ясне и ясне, какъ будто засвтилась въ ея глазахъ. Грудь ея заколыхалась.
— Послушайте,— сказала она, машинально перевернувъ легкій плетеный стулъ, который стоялъ возл ломбернаго столика, и облокотясь на спинку этого стула. Она безсознательно чувствовала, что такъ ей легче будетъ говорить.— Послушайте!— сказала она, смотря, съ едва замтной улыбкой, прямо, блестящими глазами на Талыгина.— Я поняла… Я понимаю теперь (поправилась она), почему меня постоянно куда-то влекло, на какой-то просторъ… Мн тсно здсь, душно!… (Ея тонкія ноздри раздулись. Она опять стала похожа на Льва Никитича, точно онъ въ ней говорилъ: ‘скучно, душно, душ покататься хочется’.) Мн здсь все чужое. Правда, я люблю этихъ мужичковъ, бабъ и няню… Я никогда не брошу дорогую маму (Машу подсказало ей сердце), какъ она, больная, такъ много перенесшая горя въ жизни, не броситъ своей Мельтюковки.— На всемъ подвижномъ лиц ея вдругъ промелькнуло глубокое, теплое чувство.— Но когда-нибудь я выйду же на широкую, новую дорогу. У меня есть силы, я чувствую ихъ здсь — въ голов, сердц… Все, что я знаю, чему научусь здсь, я принесу на пользу, на что-нибудь доброе (‘великое’ — хотла она выговорить, но не посмла). Скажите, неужели у женщины только и есть одна дорога: мужъ, семья?…— Она тише произнесла эти слова и потупилась. Талыгинъ сдлалъ какое-то неопредленное движеніе.— Неужели женщина не можетъ всхъ любить, всхъ, и длать добро словомъ, дломъ?…
— Можетъ, можетъ!— отвтила она сама въ какомъ-то вдругъ нахлынувшемъ экстаз.— Какія бы ни были препятствія, я поборю ихъ, сломлю вс, вс!…
Она протянула руку и гордо откинула голову. Въ ея сдвинутыхъ бровяхъ была сила, тонкія ноздри снова раздулись, сжатыя губы приняли упорное, строгое выраженіе, а глаза — страстные, блестящіе — куда-то устремились въ даль, какъ будто вызывая оттуда не человческій подвигъ. Она опять стала похожа на своего отца.
И Талыгинъ не могъ вынести этого нестерпимаго блеска глазъ. Онъ невольно отвернулся. ‘Еслибы ты знала, какъ хороша ты,— подумалъ онъ,— восторженная, экзальтированная головка!’ И въ то же самое время какое-то смутное, тяжелое чувство сжало его сердце. ‘А если дйствительно въ ней есть эта сила призванія, таланта? Можетъ-быть теперь, именно теперь проснулось въ ней сознаніе этого таланта’. И вдругъ ему показалось какимъ-то тормозомъ та обстановка мирной, замкнутой семьи, съ ея сложнымъ дломъ, которую онъ готовилъ для нея. ‘Не я свяжу,— подумалъ онъ,— эти молодыя силы. Пусть идетъ впередъ, въ другую сторону, къ иной цли, не мене великой. Разв я не могу любоваться на нее издали?’… ‘И только любоваться’ — подсказало горькое чувство.
— Что же вы молчите?— спросила она.
Онъ поднялъ глаза.
— Что же мн отвчать вамъ: идите, ищите, можетъ-быть и найдете! Только не ошибитесь и строго,— онъ посмотрлъ ей прямо въ глаза,— относитесь къ длу, безъ увлеченій самолюбія. (‘Не возносись, не возгордись!’ — припомнилось ей какъ будто изъ какого-то далекаго прошлаго.) Кто изъ насъ въ молодости не считалъ себя какимъ-то всемірнымъ геніемъ и сколько потратилось, пропало даромъ силъ самыхъ честныхъ на ложныхъ тропинкахъ. Не довряйтесь слишкомъ себ. Поврьте, что часто въ то время, когда мы ищемъ себ дла нашимъ умомъ гд-то вдали, оно лежитъ тутъ, возл, и не въ ум, а въ сердц, въ этомъ широкомъ чувств…
— Катя!— раздался голосъ Марьи Петровны.
Талыгинъ остановился.
— Что же?— спросила она.
— Катя!…
— Сейчасъ, мама!
— Ничего!… Работайте, а потомъ, потомъ… сами увидите.
— Я буду трудиться добросовстно.— И глаза ея, слегка потухшіе, снова загорлись!— А вы мн будете совтовать, руководить мной, да?…
— Насколько могу.
Она протянула ему руку и, прямо, съ улыбкой смотря блестящими глазами въ его глаза, крпко стиснула этой своей маленькой, нервной ручкой его большую, здоровую руку. Потомъ обернулась и быстро пошла въ столовую. Талыгинъ тихо пошелъ въ слдъ за ней.
— Ты что же не спросишь Дмитрія Павлыча,— обратилась къ ней Марья Петровна,— не хочетъ ли онъ закусить чего? Вдь дорога не ближняя, съ чаю сытъ не будешь, а до обда еще далеко. Я сейчасъ велю подать.
— Нтъ, не хлопочите. Я сейчасъ отправлюсь!— и онъ взялъ шапку и теплыя замшевыя перчатки.
— Какъ отправитесь?… Безъ обда?!
— Да, безъ обда. Дома ждать будутъ… Я общался вернуться въ четыре часа, а теперь и къ восьми не поспешь.— Онъ посмотрлъ на часы.— Еще придется кормить въ Ташловк.
— Такъ вы на дорогу-то закусите. Катя, что-жь ты стоишь!
Катя повернулась, но Талыгинъ отказался на-отрзъ и отъ закуски на дорогу. Ему хотлось скорй на просторъ. Видъ Кати какъ-то раздражалъ его. Онъ чувствовалъ, что не можетъ спокойно думать при ней. Сердце его колыхалось. Онъ протянулъ руку Марь Петровн и сказалъ: ‘прощайте’, потомъ молча протянулъ руку Кат и она снова крпко пожала его сильную, красную руку. Ей опять стало легко,— впереди засіяла широкая надежда.
— Кланяйтесь Агніи Петровн,— наказывала Марья Петровна въ дверяхъ, на порог лакейской, въ то время, когда Талыгинъ быстро надвалъ сапоги и шубу, какъ-то вырывая ее изъ рукъ ухмылявшейся Даши.
— Я васъ попрошу выслать моего Семена!— сказалъ онъ.
Марья Петровна не успла повернуться, какъ Даша уже бгомъ бжала въ кухню.
Варя и Лиза какъ-то протиснулись, пролзли впередъ изъ столовой, мимо столпившихся въ дверяхъ ея Марьи Петровны, Кати, Пафнутьевны, Анны Гавриловны, и стали передъ Талыгинымъ.
— Прощайте-съ!— сказала Лиза.
Онъ молча взялъ ее за головку, поцловалъ въ лобъ и улыбнулся.
— А меня-то?— обидлась Варя. Онъ и ее поцловалъ.
Сани подъхали къ крыльцу.
— Прощайте!— сказалъ онъ, поклонившись слегка, отрывисто надлъ шапку и вышелъ на морозный воздухъ. Тамъ онъ глубоко вздохнулъ, выпустивъ цлый потокъ пара.
Кучеръ, молодой парень, сидлъ, улыбаясь, въ большой шапк на бекрень и въ крытой сермягой волчьей шуб, съ поднятымъ воротникомъ, подвязаннымъ краснымъ платочкомъ. Лошади, застоявшись на мороз, фыркали и выбивали копытами снгъ. Талыгинъ быстро вскочилъ въ сани и они полетли. Колокольчикъ зазвенлъ.
— Ишь, какой прыткій!— замтила Марья Петровна, смотря изъ окна столовой, а Катя ничего не сказала,— она была вся внутри себя, тамъ передъ ней шире и ясне развертывался новый міръ, обтованная обитель.
— Чмъ бы теб не женихъ?— спросила Марья Петровна.
— И то правда, барыня!— подтвердила Пафнутьевна.
Катя съ тихой улыбкой, какъ будто не понимая, о чемъ он говорятъ, посмотрла на нихъ, покачала головкой и, медленно выйдя въ залу, стала ходить по ней взадъ и впередъ, то хмурясь, то улыбаясь и по временамъ тихо крестясь. Варя и Лиза ходили рядомъ съ ней.
— Онъ меня первую поцловалъ!— похвасталась Лиза.
Катя вдругъ нагнулась и крпко, порывисто обняла ихъ обихъ.
— Вы мои снигирики!— сказала она весело.
— Послушай, тетя-Катя,— прошептала ей прямо подъ ухо, обхвативъ ея шейку, Лиза.— Я снигирикъ,— и она показала на себя, а потомъ уставила пальчикъ на Варю,— а она?… Она — чижикъ!— и она громко засмялась.

XII.

Талыгинъ халъ гладкою дорогой, обставленной засохшими, красными елками, которая вилась по полотну замерзшей большой рки, изгибаясь около ея, береговъ. Солнце задернулось тучами, легкія рдкія снжинки какъ-то лниво кружились въ воздух и точно нехотя опускались на волчью шубу Семена. Колокольчикъ путался въ своемъ звон, захлебывался и вдругъ смолкалъ. Лошади, фыркая, бжали мелкою рысью.
Но ничего этого не видалъ и не слыхалъ Талыгинъ. Ему представлялась она съ своимъ восторженнымъ взглядомъ. ‘Не могу я разобрать ее и мои отношенія къ ней совершенно объективно,— думалъ онъ.— Видно, не одно самолюбіе, а всякое сильное, страстное чувство мшаетъ объективности.— И все-таки невольно разбиралъ онъ и ее, и эти отношенія.— Никакихъ особенныхъ силъ у ней нтъ,— думалъ онъ: — недюжинный умъ, да пылкое сердце и больше ничего. И даже для семьи она не годится,— слишкомъ неровна, восторженна…— Но тутъ же припомнилось ему ея часто задумчивое, честное, самоотверженное лицо, то упорство, съ которымъ она слдила за собой, ломала себя и одолвала всякій трудъ.— Да, она можетъ быть хорошей матерью-воспитательницею,— думалъ онъ. И какъ-то невольно манила и ласкала его эта дума, обвивая его сердце томительно-сладкимъ чувствомъ. То вдругъ гналъ онъ отъ себя, нахмуривъ брови, это, какъ ему казалось, мелкое чувство.— Вдь это самый узкій, скаредный эгоизмъ,— думалъ онъ,— Пусть идетъ впередъ, и чмъ дальше, чмъ шире захватитъ кругъ, тмъ лучше, тмъ больше пользы. Новый путь, новыя силы…— думалъ онъ.— Можетъ-быть, дйствительно, он и хранятся, незримыя, невдомыя, въ ея пылкой головк. Останется она въ двушкахъ, можетъ-быть надолго, и вся сила страстнаго, полового чувства будетъ волновать постоянно ея умъ до тхъ поръ, пока это чувство не одолетъ и не возьметъ свое’. И снова опомнившись, какъ бы въ просонкахъ, онъ оглядывался кругомъ на блое, матовое небо, на холмистые обрывы, заваленные снгомъ и покрытые голыми кустарниками, на легкій паръ, подымавшійся отъ широкой полыньи, журчавшей въ сторон, на ворону, молча скакавшую по дорог и улетавшую въ кустарникъ.
Иногда представлялась ему его деревня — Липки. Тамъ ждала его мать, добрая, веселая старушка, тамъ ждалъ его кипучій міръ постоянной обыденной дятельности, и вдругъ вспоминалось ему: ‘а шестерню въ Ломов надо перелить’.
— Погоняй, другъ Семенъ!— говорилъ онъ. И другъ Семенъ погонялъ, пробуждаясь отъ одолвшей его дремы и покрикивая: ‘Ей вы, лебедки-молодки!…’
Только позднимъ вечеромъ добрался Талыгинъ до родной кровли. Мсяцъ уже давно взошелъ, но, задернутый облаками, свтилъ тусклымъ, ровнымъ, мягкимъ свтомъ. И все небо казалось какой-то матовой опрокинутой чашей.
Колокольчикъ громче зазвенлъ. Въхали въ густой лсъ, расположенный по ущелью, которое называлось ‘Танькинъ врагъ’. Путаясь прихотливыми перегибами, переплетались и тянулись безконечно голыя втви кустовъ и деревьевъ, скупо пропуская томный, дремлющій свтъ. Вдругъ въ самомъ темном мст блеснули ярко два фосфорическіе огонька, точно далекія звздочки-близнецы. Лошади шарахнулись, прижали уши и зафыркали.
— Митрій Павлычъ, во-олкъ!— проговорилъ торопливо, шепотомъ, Семенъ и обернулся къ Талыгину.
— Гд, гд?— встрепенулся Талыгинъ и быстро доставалъ уже изъ саней, лежащій рядомъ съ нимъ въ кожаномъ чехл, короткій штуцеръ.
— Во, во… эво въ ложочк-то!— Семенъ придержалъ лошадей.
Прямо на встрчу мигавшимъ огонькамъ Талыгинъ пустилъ выстрлъ. Громко брякнулъ онъ въ тишин ночи. Эхо защелкало по лсу, дымомъ обдало лошадей и он бросились со всхъ ногъ.
— Тпру, тпру, окаянныя!— кричалъ Семенъ, завалившись совсмъ въ сани и натягивая возжи, а сани прыгали по пенькамъ и кочкамъ. Наконецъ, тройка остановилась, храпя и озираясь.
— Вернуться, что-ль?— спросилъ лниво Семенъ.
— Зачмъ?… Гд теперь его найдешь… демъ!— и, продувъ штуцеръ, Талыгинъ бережно опять уложилъ его въ чехолъ.
Семенъ пустилъ лошадей вскачь, до деревни оставалось всего дв версты и лошади летли, далеко разметывая рыхлый, запорошившій дорогу, снгъ. Колокольчикъ заливался и, вотъ, мимо промелькнулъ берегъ рки, большое, длинное, съ высокими трубами каменное зданіе паровой мельницы, широкій прудъ, и сквозь заиндеввшіе, голые сучья деревьевъ глянулъ господскій домъ. Въ немъ уже мелькали огни. Несмотря на свтлую ночь, кто-то съ фонаремъ бгомъ летлъ къ воротамъ. Мелькнулъ и этотъ фонарь мимо, вмст съ высоко державшимъ его, надъ непокрытою головой, и улыбавшимся мальчикомъ. И мимо поблвшихъ, заиндеввшихъ деревьевъ сада, тянувшагося за высокой деревянною ршеткой по обимъ сторонамъ дороги, сани влетли на дворъ и подкатили подъ широкое крыльцо-террасу. На ступеняхъ его стояли, улыбаясь, дв двушки со свчами, а посреди ихъ маленькая старушка, еще весьма моложавая, очень похожая лицомъ на Талыгина, съ такой же родинкой на щек, въ собольей кацавейк и покрытая большимъ тяжелымъ срымъ платкомъ.
— Ахъ, супостатъ! Ахъ, супостатъ!— кричала она, качая головой и махая руками.— Полуношникъ безстыжій! Гд пропадалъ? Ждутъ его, ждутъ не дождутся!…
А Талыгинъ уже бжалъ на крыльцо, громко топая по ступенямъ тяжелыми сапогами, звонко чмокнулъ старушку и, обнявъ ее, вмст съ ней вошелъ въ большую переднюю.
— Ужь наврно въ Мельтюковк сидлъ,— продолжала ворчать, улыбаясь, старушка.
— На полчаса захалъ, родная, только на полчаса!— оправдывался Талыгинъ, быстро сбрасывая и шубу, и сапоги, и шарфъ, и, цлуя руки у матери, онъ вошелъ съ ней въ большой кабинетъ, а за нимъ почти вслдъ внесли нсколько свертковъ и какіе-то тяжелые тюки, обшитые рогожей, сквозь которую торчали желзные прутья съ гайками.
— Вотъ это теб, родная, гостинца,— говорилъ онъ, развертывая одинъ изъ свертковъ.
— Ничего мн не надо… Иди скорй шь, да грйся,— проголодался чай съ дороги, озябъ,— и она выдернула у него свертокъ изъ рукъ и бросила на столъ.
— Ни-ни, ничего не хочу! Я въ Ташловк закусилъ и… вовсе не озябъ.
— шь, говорятъ теб, каторжный! Вдь я теб пельменей наварила и гуся подъ шпекомъ съ яблоками зажарила!— И она потащила его безъ церемоніи за рукавъ въ столовую. Талыгинъ отговаривался и упирался, однако услся: гусь подъ шпекомъ такъ хорошо пахъ. ‘Съмъ немного, чтобъ не огорчить ее’ — подумалъ онъ. Но только-что принялся онъ за ду и за разсказы, какъ изъ задней комнаты выглянулъ приземистый, довольно полный человчекъ съ русою бородкой клиномъ и съ длиннымъ плутовскимъ лицомъ. Это былъ уставщикъ и главный распорядитель на паровой мельниц. Агнія Петровна нахмурилась и замахала на него руками.
— Ступай, ступай! Посл придешь. Дай барину кусокъ-то проглотить…
Но баринъ уже увидалъ человка и закричалъ:
— Что надо, Петръ Анисимычъ?
Человчекъ низко поклонился.
— Да. маленько,— началъ онъ вкрадчивымъ голосомъ,— неполадки случились, такъ желалъ донести вашей милости.
— Что такое?
— Да въ маломъ привод ось-то, значитъ, хрупнула.
Талыгинъ бросилъ не доденный кусокъ и привсталъ.
— Ну?…
— Да вотъ мы, то-есть, принялись ее чинить, все значитъ, желали до вашей милости обладить, да варимъ, варимъ и не сваримъ.
Талыгинъ совсмъ всталъ.
— Какъ же она такъ?—спросилъ онъ.
— Это ее знатъ, какъ она у нихъ скопытилась. Я отлучился за маломъ дломъ на полчаса, а привезли тутъ съ Барыкова три куля крупицы. едоръ и говоритъ: засыпь, говоритъ, все въ крайнюю-то, ничего, говоритъ, умнетъ и пошабашимъ седни. Засыпали, а она, значитъ, какъ есть въ полномъ ходу, мелетъ да мелетъ, инда вся закрома ходуномъ ходитъ, да вдругъ какъ загудтъ, загудтъ…
Но Талыгинъ уже не слушалъ. Онъ бросился въ переднюю, быстро натащилъ сапоги на ноги, захватилъ шубу, на ходу всунулъ одну руку въ рукавъ, повалилъ два стула и бросился вонъ.
— Ишь воженый!— прошептала Агнія Петровна и принялась, сама за гуся подъ шпекомъ. За обдомъ она, въ ожиданіи сына, почти ничего не ла.
А Талыгинъ чуть не бгомъ бжалъ черезъ прудъ въ кузницу-слесарню, откуда черезъ широко растворенныя ворота ярко и далеко разливался свтъ, а изъ длинной трубы цлымъ снопомъ высоко кверху летли крупныя искры. Но не слышно было въ кузниц никакого стуку. Четверо рабочихъ съ усталыми, вспотвшими и блдными лицами стояли около остывавшей длинной полосы стали.
— Ну, что,— вскрикнулъ Талыгинъ,— носы повсили?
— Никакъ не совладамъ, Митрій Павлычъ,— сказалъ коренастый, рыжій, весь выпачканный въ саж, Прохоръ.— Песъ е знатъ! Умаяла она насъ до смерти.
— Ничего, авось совладамъ… Тащи живй, сыпь дубоваго угля, валяй во вс мха!— И работа закипла.— Петръ Анисимычъ, вы бы плавильнаго порошку, поживй,— тамъ онъ въ кладовой въ кадушк.
— Знаю, знаю!— отвчалъ на бгу Петръ Анисимычъ.
Черезъ полчаса пламя закипло нестерпимымъ блескомъ и жаромъ, стальная, почти на середин переломленная, ось поблла и упорная, крпкая сталь размякла и начала по краямъ какъ воскъ топиться. Ее вынули на наковальню и въ четыре молота принялись сколачивать изломанные куски. Но усталыя руки плохо служили,— дло не спорилось, сталь начала остывать.
Талыгинъ сбросилъ шубу, пиджакъ, засучилъ рукава и, схвативъ стоявшій въ углу молотъ, принялся крпкими и свжими руками изо всхъ силъ бить по стальной полос.
— Сильнй, дружнй, ребята!— кричалъ онъ, и блыя искры запрыгали, полетли во вс стороны. Ребята налегли,— откуда вдругъ силы взялись. ‘Ухъ — бацъ! Ухъ — бацъ!’ — раздавалось далеко по пруду, и черезъ двадцать минутъ ось была исправлена. Талыгинъ отеръ потъ, надлъ пиджакъ, шубу.
— Ну, до завтра,— сказалъ онъ.— Завтра обточимъ и я самъ установлю ее.— И живой, веселой поступью отправился онъ домой. ‘Завтрашній день,— думалъ онъ,— не пропалъ, а съ нимъ и выручка. Мельница, хотя съ полденъ, все-таки будетъ работать’.
Придя домой, онъ съ аппетитомъ долъ гуся.
Мсяцъ снова выглянулъ изъ-за облаковъ и морозная ясная ночь напомнила ему въ какой-то дали далекую Мельтюковку и двушку съ ясными, блестящими глазами. Сонъ уже клонилъ его, а на стол, въ кабинет, лежала довольно толстая конторская тетрадь, вся излинованная и исписанная цифрами недльныхъ отчетовъ. Агнія Петровна уже спала, но, еще не лождсь спать, она по обыкновенію заботливо осмотрла, хорошо ли приготовлена постель Мит, постланы ли чистыя простыни, потомъ помолилась за себя и за него, за всхъ живущихъ и за усопшихъ и, крестясь и мысленно благословляя все его, Митю, и прося ему помощи, тихо раздлась и улеглась въ большую кровать. А онъ поправилъ лампу и принялся проврять длинные ряды цифръ. Итоги за итогами выкладывалъ онъ на счетахъ. Лампа ровно горла и тихо летло время среди безмолвной тиши ясной, морозной ночи. Наконецъ, вся тетрадь была кончена. Талыгинъ сдлалъ нсколько отмтокъ карандашомъ, потянулся, зажегъ свчу, потушилъ лампу и отправился спать.
Въ голов у него шумлъ какой-то смутный шумъ, но когда онъ легъ въ холодную и жесткую постель, этотъ шумъ унялся и сквозь зажмуренныя вки ему чудилась качка дороги, визгъ полозьевъ, выстрлъ въ лсу, блескъ кузницы, шумъ горнаго огня и безконечный рядъ цифръ все пестре и пестре. Онъ уже началъ забываться, и вдругъ выше и ярче всхъ этихъ, обрывками мелькавшихъ, образовъ предсталъ все тотъ же образъ этой восторженной, но безконечно милой головки. Онъ открылъ глаза и тотчасъ, весь потянувшись, снова ихъ зажмурилъ. ‘Да будетъ на пути твоемъ все, что есть лучшаго въ мір,— пожелалъ онъ изъ глубины сердца,— и ты сама да будешь однимъ изъ лучшихъ, свтлыхъ образовъ въ этомъ мір’, и тихо и крпко заснулъ онъ въ какомъ-то дтскомъ умиленіи.

XIII.

А на другой день рано утромъ, окатившись холодною водой и стряхнувъ съ себя всю нжащую истому, онъ опять завертлся въ колес той бойкой дятельности, которой отдался весь отчасти по принципу, отчасти потому, что ‘охота пуще неволи’. Пустилъ въ ходъ паровую мельницу, осмотрлъ и поправилъ работы на гумн съ молотилкой и вялкой и отправился за десять верстъ на стеклянный заводъ, а оттуда прохалъ на поташный и винокуренный.
Вотъ уже шесть лтъ, какъ онъ запрягъ себя въ этотъ постоянный, безконечный приводъ всякихъ шестерней и рычаговъ, кубовъ и печей, окунулся въ глубокій омутъ всякой суетни и хлопотни, возни съ рабочими, не умющими или просто не длающими. Многое у него не спорилось, часто являлись прорухи,— ‘Прытокъ, да молодъ,— упрыгается!’ — говорили про него мужики и рабочіе. Но за то многое ужь шло полнымъ, надежнымъ ходомъ, росло и крпло.
Главная задача была — не зашибать деньгу, а поднять то, что лежало скрытое и даромъ пропадающее въ богатыхъ силахъ земли, въ промышленномъ, бойкомъ дух народа.
Онъ заводилъ ремесленныя школы, пропагандировалъ и постоянно боролся съ разными ддовскими рутинными пріемами, не ломая, но измняя ихъ, насколько можно ихъ измнить и улучшить.
Но и эта огромная и трудная задача была только средствомъ къ еще боле широкой и трудной дли…
‘Я лицомъ къ лицу встану къ народу,— думалъ Талыгинъ,— я поглубже посмотрю, насколько съумю, въ этотъ, почти не тронутый, родникъ. Съ нея, съ этой массы должно начать изученіе тхъ элементовъ, изъ которыхъ строится общество. Въ ней вс они проще, наглядне. Въ ней мало, почти нтъ ничего ломаннаго, искуственнаго. Въ ней воспитаніе просто и грубо, а потому вс типы и характеры цльне’.
И онъ тщательно, съ любовью, изучалъ этотъ рабочій людъ въ различныхъ проявленіяхъ его разнообразныхъ характеровъ съ точки зрнія разныхъ психологическихъ теорій.
Но именно эти теоріи сильно путали и смущали его. Прежде онъ увлекался, какъ математикъ, формулами теоріи Гербарта, потомъ онъ переросъ e, отвернулся также отъ нмецкихъ метафизиковъ, отъ этой туманной ‘чепухологіи’, какъ онъ называлъ ихъ, и остановился, хоть и не надолго, на англійскихъ сенсуалистахъ. ‘И у нихъ все дланное, придуманное’,— ршилъ онъ и собиралъ и записывалъ вс случаи и факты, противорчащіе или расширяющіе эту реальную психологію. Многое онъ проврялъ на себ, постоянно анализируя свои чувства и самый процессъ мышленія. Но этотъ анализъ еще боле сбивалъ его и часто выводилъ на ложную дорогу. ‘Нтъ во мн объективности,— догадывался онъ,— этого спокойнаго, широкаго индифферентизма. Да и натура моя ужь ломанная, осложненная,— въ ней нтъ непосредственной простоты и глубины. Я имъ чужой. Во мн нтъ простого склада ума, я уже отошелъ отъ этихъ элементарныхъ и своеобразныхъ комбинацій, изъ которыхъ какъ бы само собой рождается и новое мткое слово, и новый смлый шагъ, и широкая практическая мысль, которую зовутъ русскимъ толкомъ’.
И нердко при своихъ наблюденіяхъ онъ, дйствительно, чувствовалъ, что онъ имъ чужой. Какъ ни старался онъ быть проще съ мужикомъ, какъ ни замаскировывалъ и одежду, и языкъ, и пріемы, но мужикъ, какъ бы чутьемъ, слышалъ въ немъ человка другой породы, дичился его и становился къ нему тоже замаскированной, а не своей обыденной, естественною стороной.
Часто онъ останавливался, въ недоумніи, на перепутьи и чувствовалъ, что у него нтъ никакого критеріума. Замчалъ онъ, напримръ, что рабочіе охотно брали урочную работу и сами на нее напрашивались.
— Да зачмъ же я вамъ уроки буду задавать?— допрашивалъ онъ.
— Да оно какъ-то слободнй, охоче работать-то!— поясняли они и ничего не могли больше придумать.
‘Можетъ-быть этому народу нравится,— думалъ онъ,— что-нибудь опредленное, законченное. Ему вообще необходима эта ясность, даже образность, въ самыхъ отвлеченныхъ предметахъ. Или жаждетъ этихъ уроковъ наша родная лнивая натура, которая выгадываетъ, время для ничегонедланія: ‘отмахалъ, молъ, да и съ колокольни долой!’ Или нашъ рабочій не вритъ въ собственный судъ и думаетъ: сколько бы онъ ни сработалъ, все ему покажется мало,— лучше ужь пусть другіе ршаютъ… Или, забитый и задавленный работой, онъ радъ хоть на нсколько часовъ видть ей конецъ и стремится скоре, изъ всхъ силъ, къ этому концу? Или русской удали хочется отличиться: погляди, дескать, какъ я живо отвалялъ свой-то урокъ, да еще и теб помогу!… Или все это вмст существуетъ здсь, распредляясь по характерамъ?…’
Даже въ боле важныхъ, основныхъ вопросахъ на него нападало это раздумье. Онъ видлъ, что типы ‘кочевого’ и ‘осдлаго’ можно прослдить боле или мене ясно почти въ каждомъ характер. Но именно черты этихъ типовъ настолько измнились и перепутались, что онъ даже не зналъ, куда отнести тотъ или другой попадавшійся ему фактъ. Онъ видлъ, какъ многихъ подмывало уйти въ разгулъ, перекочевывать по фабрикамъ, бродить по заработкамъ, слоняться бурлакомъ по берегамъ Волги, таскаться въ извозъ или просто бродяжничать. Но гд останавливались эти черты? Не шли ли он дальше, не выказывались ли он въ пьяномъ удальств, не переходили ли въ лнь, безпечность?… И насколько участвуетъ здсь эта, въ извстную пору жизни всегда осдлая и неповоротливая, женская натура, привязанная къ своей печк и горшку? Какъ борются здсь дв стороны — осдлая и кочевая?… Что передается въ наслдственность?…
Однимъ словомъ, онъ путался. Передъ нимъ было чистое, почти не тронутое поле, на которомъ, какъ снжинки въ метель, кружились вихремъ, неслись и сталкивались одн голыя мысли и предположенія… Тяжелы были для него эти минуты сомннія и неопредленности, но еще тяжеле были для него т минуты, когда онъ видлъ гнетущую, безвыходную бдность и разореніе, когда передъ нимъ раскрывались во всей нагот глубокія, вками наболвшія, кровавыя раны народа и слышалъ онъ его глухой, подавленный стонъ…
‘Нтъ, не гожусь я для этой работы объективнаго изслдователя,— признавался онъ.— Врно усталъ я, слишкомъ изломалъ себя постояннымъ анализомъ… Нтъ во мн уже ни одного дльнаго мста, нтъ силы хладнокровно наблюдать надъ этими вивесекціями. На ломку, внутреннюю ломку, потратились эти силы!…’
Не хотлъ онъ или не умлъ признаться, что эта ломка здсь вовсе не виновата, что уже по самой натур его было въ немъ много мягкаго и что почти непрерывное напряженіе отъ усиленной работы, которая была въ пору для трехъ, четырехъ такихъ мышечно крпкихъ натуръ, какъ его, постоянно утомляло его нервы.
— Да ты брось свою возню, отдохни… Неугомонный!— уговаривала его мать.— Вдь ты похудлъ, шатаешься!
— Ничего, родная!— успокоивалъ онъ ее.— Это только нервы расшатались. Я вотъ сейчасъ кончу это и лягу, сосну часа три, а потомъ выкупаюсь, нажрусь до отвала и — машина поправится и буду опять готовъ.
— Не сговоришь съ тобой!— упрекала его Агнія Петровна.
А онъ, дйствительно, кончивъ работу, заваливался спать, только вмсто трехъ часовъ просыпалъ шесть, двнадцать, и вставалъ свжій, бодрый, и снова принимался за свое дло.
‘Хотя немного, одну каплю меду добуду,— думалъ онъ, перелистывая цлую пачку своихъ маленькихъ записныхъ карманныхъ книжекъ, которыя вс были исписаны, исчерканы.— Вотъ это и это годится,— перебиралъ онъ въ своихъ замткахъ,— и это пойдетъ въ ходъ… Да, соціальную теорію должно найти, а не выдумать!’ — повторялъ онъ слова Прудона, и шелъ за этими словами бодро, какъ за своимъ вдохновляющимъ и укрпляющимъ знаменемъ.
А товарищи по университету звали его на другую арену, бранили пропріетеромъ-технологомъ, философомъ-психологомъ. Одинъ разъ онъ получилъ восторженное., зовущее письмо. Въ это время, какъ нарочно, во всхъ его предпріятіяхъ вдругъ разомъ случились разныя неудачи и его сильно потянуло на этотъ зовъ. Онъ уже совсмъ былъ готовъ бросить все, даже слпого, умирающаго старика-отца, мать, вс свои широкіе планы, и скакать туда, въ самый центръ кипучаго движенія. Но, какъ часто случается, мысль, вдругъ, невдомо какъ, сложившаяся въ его голов, остановила его на мст.
‘Что-жь?— подумалъ онъ.— Вдь ихъ тамъ много. Неужели же я одинъ сдлаю какую-нибудь разницу, что-нибудь прибавлю или убавлю? Вдь не гожусь же я въ агитаторы’ — ‘Теб лнь или ты боишься!’ — упрекнулъ его внутренній голосъ. Но посмотрлъ онъ на свою жизнь, полную упорнаго труда, на свою завязанную руку съ глубокими ранами отъ осколковъ лопнувшаго котла, которыми чуть не убило его на дняхъ, и… остался. ‘Здсь также битва,— подумалъ онъ,— и также шансы удачи и неудачи’, а спустя нсколько дней онъ даже подивился, какъ могъ онъ увлечься своимъ порывомъ и, бросивъ положительное дло, спшить на трудъ для этихъ, какъ онъ думалъ, сочиненныхъ утопій.
И снова, какъ будто обновленный, онъ принялся за прежнюю двойную работу, не думая, что ‘за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь’, и вовсе не замчая, что его практическое дло брало перевсъ надъ тмъ, что онъ считалъ главною задачей, мало этого, оно сдлалось для него какой-то жизненною потребностью, органическою привычкой. Дйствовалъ онъ въ этомъ дл съ глубокимъ разсчетомъ, заводя понемногу все, что дружно помогало одно другому, какъ зубчатыя колеса въ какомъ-нибудь механизм. Подобно осторожному шахматному игроку, онъ выдвигалъ сначала пшки и, укрпивъ ими позицію, смло и увренно билъ фигурами. Сосди-помщики дивились этой игр, пугались его затй, смотрли на него съ завистью, ловили каждый его промахъ и кричали о немъ по цлому околодку.
Впрочемъ, до сосдей-помщиковъ ему было мало дла. Онъ рдко видалъ ихъ, не принималъ у себя и къ нимъ не здилъ. Только иногда посщалъ его школьный товарищъ — Канючковъ. За-то водился и братался онъ съ разными практическими людьми. Изъ этихъ людей старался онъ подыскать себ помощниковъ. Но практическій человкъ оказывался ‘себ на ум’, берегъ только свой карманъ и подчасъ очень ловко надувалъ Талыгина.
‘Все это проклятая шишка собственности, захвата, дйствуетъ,— думалъ онъ,— и ничмъ, никакими педагогическими мрами не искоренишь ее… Гд, въ какомъ отдл мозга или нервныхъ узловъ сидитъ она?… А сидитъ, врно, крпко, основательно, если такъ сильно распоряжалась она въ древней исторіи, развила даже цлое римское право. Да и нынче работаетъ она весьма исправно’. И дйствительно, видлъ онъ, что люди весьма развитые и цивилизованные, со всякими высшими гуманными взглядами, молодые его сосди были въ сущности т же кулаки и посредствомъ машинъ и разныхъ благоустройствъ набивали свой карманъ весьма обстоятельно и вовсе не гуманно.
Пробовалъ онъ заводить и общественныя мастерскія съ общимъ равнымъ раздломъ заработной платы. ‘Здсь,— думалъ онъ,— поневол уравняются стремленія и самъ собою сдлается невозможнымъ этотъ захватъ, а съ нимъ и поползновеніе къ нему’. Но, къ крайнему удивленію, видлъ онъ, что при этихъ порядкахъ одни рабочіе, вялые и неподвижные, окончательно бросали дло, а другіе, энергичные, пускались въ пьянство, какъ будто почуявъ для себя постоянную гарантію и вмст съ тмъ что-то связывающее широкій просторъ ихъ недюжинныхъ силъ, и выходила изъ этихъ мастерскихъ, съ одной стороны, наикомичнйшая чепуха, а съ другой — имъ ходу не давали…
Досадно было Талыгину чувствовать эти путы на рукахъ и ногахъ. А тутъ, какъ нарочно, прикатилъ къ нему братъ его и еще темне выставилъ эту темную сторону. Былъ онъ подполковникъ С… полка и управлялъ какимъ-то отдленіемъ въ Сибири. Проздомъ въ Петербургъ, онъ захалъ на нсколько часовъ къ Талыгину. Желчный, раздражительный и при этомъ глубоко честный, онъ какимъ-то счастьемъ, случаемъ да удачей держался на служб и даже шелъ впередъ довольно бойко. Правда, умлъ онъ иногда многое снести и на многое повліять своимъ сильнымъ и смлымъ умомъ. Твердой, мрной, не торопливою походкой, позвякивая шпорами и опустивъ голову, ходилъ онъ взадъ и впередъ по большому кабинету брата. Слегка потертый, черный форменный сюртукъ съ золотыми погонами и зелеными выпушками сидлъ свободно, мшкомъ, на его небольшой, худощавой, но стройной фигурк. На желтомъ, смугломъ лиц съ короткими черными усами и запущенной, щетинистою бородой съ курчавыми волосами надъ большимъ лбомъ было утомленіе и дума. Черные, небольшіе, блестящіе глаза изъ-подъ тонкихъ и сдвинутыхъ бровей смотрли не мигая, прямо, гордо и строго. Онъ по временамъ передергивалъ плечами и нервно улыбался на одну сторону, причемъ на его впалой лвой щек выступала рзкая складка. Иногда онъ подергивалъ одинъ усъ и при этомъ вынималъ изо рта пнковую трубку, которая слабо курилась. Талыгинъ разсказывалъ ему о своихъ планахъ, развивалъ ихъ и оправдывалъ.
— Мы теперь сами не знаемъ, куда идемъ,— разсуждалъ онъ,— потому что ршаемъ обо всемъ, не вглядываясь глубоко въ мелочи всхъ отношеній… Рубимъ съ плеча, какъ намъ лучше кажется, и потомъ еще жалуемся, что все не устраивается, что везд скверно, даже въ Америк. Мы все мечтаемъ — только бы все перевернуть, пустить въ ходъ извстную систему, и все пойдетъ хорошо…
Братъ его вдругъ остановился, какъ будто что-то хотлъ возразить, и тотчасъ же махнулъ рукой.
— Ничего, продолжай!— сказалъ онъ и снова началъ мрить комнату своимъ форменнымъ шагомъ.
— Дло вовсе не въ систем,— продолжалъ Талыгинъ,— а въ тхъ особенностяхъ человческой природы — сложныхъ, запутанныхъ и вовсе неизвстныхъ, которыя невольно противятся самой разумной апріористической систем.. Узнай ихъ, изучи, какъ он примняются ко всякому строю, и тогда дйствуй… Да это когда-то еще будетъ! Мало труженниковъ здсь, на этомъ пол. Да и гд найдешь ихъ?!— Онъ слегка вздохнулъ и замолкъ.
Братъ остановился передъ нимъ, нсколько разъ покачнулся и, запустивъ одну руку въ карманъ, началъ говорить съ усмшкой, ровнымъ голосомъ, отрывистыми словами, то вдругъ вскидывая, то сдвигая черныя брови. Едко и мтко, анекдотически, набросалъ онъ картину всякаго хлама, всей плсени, которая накопилась преданіями и рутиной. Онъ указалъ также, какъ далеко и глубоко раскинуты черныя сти, все опутывающія, такъ что изъ нихъ вс психологическія движенія становятся уродливыми, болзненными, и ничего нельзя разобрать въ этой путаниц.
— Изъ стараго новаго не выкроишь,— закончилъ онъ.— Теперь, при этихъ порядкахъ…— Онъ не договорилъ, стиснулъ зубы и, подойдя къ камину, стукнулъ объ него пнковую трубку. Онъ, вроятно, хотлъ выколотить изъ нея золу, но трубка разлетлась въ дребезги.
Рзкій ли тонъ его словъ, или самые доводы подйствовали на Талыгина, но только онъ почувствовалъ, какъ многое зашаталось при этихъ словамъ въ его сложной и трудной работ. Самая почва начала покачиваться подъ ней…
‘Неужели,— подумалъ онъ, слегка поблднвъ,— я строю домъ на песк и толку воду въ ступ?…’

XIV.

Проводивъ брата, Талыгинъ тотчасъ же, въ грустномъ раздумь, отправился въ свою лсную дачу, на пильную мельницу и толчею дубоваго корья. День былъ срый, туманный и холодный,— вроятно, гд-нибудь выпалъ градъ.
На дач встртилъ его надсмотрщикъ и главный лсникъ, прежній крпостной его, изъ крестьянъ, Маркъ Ереминъ Тугинъ, старикъ уже лтъ шестидесяти, но здоровый и коренастый. Про его молодость ходили темные слухи. Говорятъ, онъ былъ волжскимъ разбойникомъ и грабилъ бляны. Врно то, что былъ онъ долго въ бгахъ и самъ въ одно утро, къ удивленію всхъ, вернулся и упалъ въ ноги къ отцу Талыгина.
— Хочешь казни, хочешь милуй,— сказалъ онъ не вставая съ колнъ,— твой судъ, а вину свою признаю и заслужу ее. Тошно мн стало мыкаться какъ волку хищному!
Отецъ Талыгина пристально, задумчиво посмотрлъ на его испитое, темное, измятое страстями лицо, на дикіе, блуждавшіе глаза и длинные всклокоченные волосы.
— Богъ теб судья, а не я,— сказалъ онъ.— Очнись и будь человкомъ.
Онъ далъ ему прежнюю его землю, а спустя нкоторое время даже сдлалъ его лсничимъ, и Маркъ Ереминъ поселился въ лсу съ внучкой своей сиротой, какъ бобыль. По временамъ онъ вдругъ пропадалъ куда-то на день, на два и возвращался еще боле сумрачный и задумчивый.
Талыгинъ-сынъ сдлалъ его главнымъ надсмотрщикомъ всей лсной приволжской дачи. Разъ онъ обратился къ нему съ такимъ порученіемъ:
— Маркъ Ереминъ,— сказалъ онъ,— я посылаю тебя въ городъ. Вотъ теб тысяча рублей: уплати ты изъ нихъ Малкину восемьсотъ, а на остальныя купи вотъ все это, по записк,— и онъ прочелъ ему длинный резстръ закупокъ.— Я теб врю!… Ты отъ меня не корыствуешься,— сказалъ онъ.
Тугинъ взялъ деньги и поглядлъ на Талыгина изъ-подлобья, помялся, потомъ оглянулся назадъ, подошелъ къ нему и сказалъ съ усмшкой, шепотомъ:
— Было у меня разъ три тысячи рублевъ — все крестовиками серебряными. На лодк мы хали съ бабами и вс эти рубли я въ матушку Волгу глубокую покидалъ… Небось, Митръ Павлычъ,— прибавилъ онъ, слегка дотронувшись до его плеча,— твои деньги не пропадутъ у меня. Не денегъ я ищу…— и онъ махнулъ рукой и, нахмуривъ брови, отошелъ отъ, него.
Пріхавъ на Дачу, Талыгинъ вмст съ Тугинымъ остановились на мельничномъ пруд. Вс предметы тускло смотрли сквозь дымку сраго тумана. Но этотъ самый туманъ придавалъ мстности какую-то суровую величавость. Широкій прудъ, лежалъ въ обрывистыхъ склонахъ, на которыхъ росъ старый лсъ. Столтніе дубы вмст съ осокорями, то совершенно прямые, то искривленные, коренастые, дуплявые, нкоторые уже посохшіе, обрамляли прудъ слва. Длинное — изъ новаго, здороваго лсу — зданіе мельницы тянулось за плотиной. Выше, на полъ-гор, лпились еще постройки. Изъ длинныхъ трубъ валилъ дымъ и смшивался съ туманомъ, который заволакивалъ верхи горъ. Глухой шумъ и отъ воды, и отъ мельницы разносился по лсу. Какъ везд въ нагорныхъ мстностяхъ, чувствовалось здсь что-то широкое, суровое и величавое. Талыгинъ стоялъ съ Тугинымъ на правомъ берегу передъ тремя старыми дубами. Они, какъ исполинскіе грибы, выросли изъ одного корня и покривились въ разныя стороны. Широко разросшіяся, узловатыя, покрытыя ягелями, втви ихъ переплелись, перепутались и раскинулись огромнымъ шатромъ.
— Надо будетъ срубить ихъ!— сказалъ Талыгинъ.— Вотъ здсь пройдетъ проска, дорога,— и онъ указалъ рукой на гору,— а прямо мы положимъ новую запруду и сдлаемъ новый вешнякъ.
Тугинъ посмотрлъ на него угрюмо и, поморщившись, покачалъ головой.
— Негодится рубить эти дерева,— тихо сказалъ онъ:— это древнія дерева!
Талыгинъ посмотрлъ на него съ недоумніемъ.
— Да вдь они мшаютъ!… Что, разв теб жаль ихъ?— сказалъ онъ съ усмшкой,— Разв мало у насъ новой поросли? Вдь мы лучшаго мста для запруды не найдемъ.
Тугинъ выслушалъ молча и, вскинувъ глазами на дубы, опять повторилъ.
— А рубить ихъ все-таки нехорошо, Митрій Павлычъ!… Хоть твоя воля, а все-таки не моги ихъ рубить. Это дерева древнія!…
Талыгинъ раскрылъ широко глаза.
Тугинъ, поднявъ голову, взглянулъ на него и опять на деревья.
— Эти дерева,— началъ онъ все тмъ же ровнымъ голосомъ, глядя куда-то въ сторону,— еще ддъ твой, Даунъ Васильичъ, облюбилъ допрежь того, когда еще была здсь глушь и Божья благодать, и пустыня эта стройно и нерушимо стояла въ крас нерукотворенной. Когда здсь ручьи вольные съ горъ гремли и ходилъ и возился зврь лсной, тогда еще эти дерева были уже мощныя и онъ, слышь, ддъ твой, назжалъ сюда и разъ даже молебенъ подъ ними служилъ. ‘Здсь, молъ, говоритъ, Божье виталище!’
Талыгинъ еще боле раскрылъ глаза. Онъ никогда не думалъ, не подозрвалъ, чтобы Маркъ Ереминъ Тугинъ — человкъ практическій, дловой, дошлый, не богомольный и въ церковь не ходившій — могъ такъ думать и притомъ выражаться такъ фигурно.
‘Не даромъ онъ былъ для меня всегда загадкой’,— подумалъ онъ. А Тугинъ помолчалъ, покосился изъ-подлобья кругомъ и, переступивъ съ ноги на ногу, началъ опять, понизивъ голосъ:
— Мужички сказывали, что въ Касимовской дубров, запрошлымъ лтомъ, на экомъ древнемъ дерев икона Смоленской Владычицы объявилась, да скрылась опять…— Онъ какъ будто еще хотлъ что-то сказать, но остановился, потупился и замолчалъ.
Передъ Талыгинымь вдругъ мелькнули цлые вка, тысячелтія, ушедшія куда-то въ глубь таинственной, туманной древности, ‘какъ эти горы’,— подумалъ онъ, смотря на курившіеся верхи. Передъ нимъ мелькнули и лса Друидовъ, и темныя дубровы Чудской Керемети, и священные дубы Славянъ.
‘Нескоро сломишь то,— подумалъ онъ,— что укрплялось такъ долго и вросло могучимъ корнемъ въ весь организмъ этой живой массы.— И онъ посмотрлъ съ грустью на прямой путь, который онъ хотлъ проложить.— Силы что ли у меня нтъ,— подумалъ онъ,— ломать все безъ оглядки и съ твердою врой, что сломаннаго не воротишь?…— Онъ еще разъ посмотрлъ на дубы: ему живо представилось, какъ падутъ они подъ пилой и топоромъ, и онъ взглянулъ на Тугина. Тотъ стоялъ, нсколько сгорбивъ свою высокую, коренастую фигуру, и угрюмо смотрлъ, не мигая, въ упоръ, на Талыгина своимъ глубокимъ и дикимъ взглядомъ, какъ будто прямо изъ сердца.— Въ этомъ сердц, подумалъ Талыгинъ,— стоятъ дубы, которыхъ не возьмутъ никакіе пилы и топоры’. И онъ, опустивъ голову, быстро пошелъ назадъ, по плотин, на пильную мельницу.
Но не усплъ онъ дойти съ Тугинымъ до половины плотины, какъ съ горы, крича отчаянно и махая руками, скакалъ на неосдланной лошади прямо на нихъ мужикъ безъ шапки.
— А-а! Э-а! У-у-у… Маркъ Еремеичъ!— ревелъ онъ, задыхаясь.— Лсъ горитъ!… Дановскій участокъ.
Талыгинъ съ Тугинымъ остановились. Мужикъ подскакалъ къ нимъ и, не слзая съ лошади, весь мокрый, хрипло заговорилъ, едва переводя духъ:
— Съ полднъ горитъ… Такъ и палитъ, такъ и палитъ… А вчера, слышь, поле яровое, съ пшеницей-то, все градомъ положило… въ ло-о-оскъ!…
Талыгинъ приподнялъ брови. Сердце его слегка сжалось и въ то же время онъ весь ушелъ въ себя. Быстро зашагалъ онъ къ зданію мельницы.
— Ты дашь мн свою лошадь!— сказалъ онъ спокойно, на ходу, Тугину.
И черезъ нсколько минутъ онъ уже скакалъ на сухопарой, не большой, но горячей вороной башкирк. ‘Блотурка семьсотъ минусъ,— соображалъ онъ на скаку.— Поросль если вся… на шестнадцать лтъ, по 20%…’
Когда вмст съ мужикомъ доскакали они до горящаго лса, пожаръ ужь потухалъ. Поросль почти вся выгорла. Густой, удушливый, синій дымъ далеко разстилался, смшиваясь съ туманомъ. Кое-гд догорая, щелкали и курились деревца, да по сучьямъ на земл перебгали запоздавшіе огоньки.
Талыгинъ объхалъ погорвшее пространство и остановился передъ выбитымъ градомъ полемъ. Дымъ лъ ему глаза. Вся выписная блотурка, уже начинавшая колоситься, лежала спутанная, вбитая въ черную, сырую землю, точно сотни конскихъ табуновъ проскакали по ней.
‘Вотъ она настоящая ломка!— подумалъ Талыгинъ.— Все съ землей сравняло… Теперь далеко видно,— и онъ оглянулъ все поле и пожарище.— Нтъ, еще не дошли вс эти ломатели до этой шири, индифферентизма ни о чемъ не думающихъ силъ. Ихъ влечетъ разрушеніе… Оно раздражаетъ и удовлетворяетъ ихъ. И чмъ же засютъ они эту пустыню? Гд возьмутъ новыхъ, не выписанныхъ смянъ?… Бросить это поле на произволъ природныхъ силъ — и пойдетъ по немъ дичь, и снова выростетъ на немъ то же, что росло когда-то, или новое, только въ томъ же род… Природу не сломишь!’
Между тмъ около него собралось человка четыре мужиковъ съ топорами и баграми. У нкоторыхъ изъ нихъ волосы были опалены, рубахи взмокли. Они вернулись съ пожара.
— Эка чуда случилась!— заговорилъ одинъ рыжій и курносый, весь въ веснушкахъ.— Какъ его запалило, да какъ запалило и низомъ и верхомъ, такъ и деретъ, такъ и чешетъ. Эка чуда!… Вдь и втру не было, и сиверко…
— Отчего загорлось?— допросилъ Талыгинъ.
— Кто знаетъ?— заговорили вдругъ трое и вс вдругъ разомъ остановились.
— Хворостъ я счищалъ, Митръ Павлычъ,— заговорилъ опять рыжій,— вдругъ, мотрю, скачетъ дядя Памфилъ: ‘Горимъ!— кричитъ.— дубрава горитъ!’ — Видно, кто ни-на-есть сшалилъ,— говорю.
— А это когда выбило?— допросилъ опять Талыгинъ, не слушая его и показавъ на поле.
— Да вечоръ выбило,— отвчалъ одинъ приземистый, толстенькій, весь запачканый въ грязи, точно гномъ.— Така буря поднялась… Господи!…
— У верхнегорскихъ, слышь, двадцать десятинъ выбило,— перебилъ одинъ худощавый, смуглый, сгорбленный, съ прилипшими къ щекамъ мокрыми волосами.
Другой высокій, весь растрепанный, старикъ строго посмотрлъ на него:
— Вс подъ Богомъ ходимъ! На всемъ власть Господня!— сказалъ онъ внушительно, и вс замолкли. Нкоторые опустили головы.
Талыгинъ обернулся и посмотрлъ на всю эту группу.
‘Это тоже стихійная сила,— подумалъ онъ.— Она также вдругъ поднимется ураганомъ, закипитъ и встанетъ во весь ростъ, какъ громадная волна, и снова упадетъ, упадетъ подъ какое-нибудь ярмо…
Нужны и вка, и кровь, и борьба… Нужна та же равная ей стихійная сила, чтобы сломить или передлать ее… Нужны какія-нибудь атомистическія передвиженія, дйствующія медленно, но неотразимо… Да гд же и когда наберешь этихъ капель, пробивающихъ камень?… Строй общественный, ширь знанія и сила мысли — все здсь безсильно… Изъ всего, самаго лучшаго, выходитъ какая-то белиберда, двоемысліе, противорчія, разладъ слова съ дломъ… И гд-то въ чувств, въ страстныхъ движеніяхъ прячется эта невидимая сила!’ Онъ началъ припоминать свои замтки, наблюденія. Нсколько разъ ему казалось, что вотъ-вотъ разгадка дается ему въ руки: ‘органическая привычка, общій строй нервовъ, не скоро мняющійся’ — думалъ онъ, но затмъ мнимая разгадка опять путалась и терялась въ противорчіяхъ…
Лошадь его начала бить копытомъ землю, фыркать и мотать головой, вытягивая поводья. Онъ повернулъ ее и тихо похалъ назадъ.
Прояснило. Только на горизонт кругомъ собрались тяжелыя облака, точно поздней осенью, втеръ гналъ ихъ тяжелыя волны и он быстро катились, надвигаясь другъ на друга.
‘Какія-нибудь темныя волны,— думалъ Талыгинъ,—зальютъ и мое дло… При жизни моей или посл смерти,— все равно, фактъ останется фактомъ, хотя можетъ-быть и отрицательный… Я долженъ работать! Пойду ли я ложною дорогой (errare humanum est),— все равно, я долженъ искать эту разгадку… Не я — другой найдетъ, но ее надо, надо найти… И всякое самолюбіе тутъ, да, пожалуй, и везд, не у мста…— Онъ поднялъ голову и посмотрлъ впередъ, въ темную чащу лса. Быстро въ представленіи его мелькнула фигурка его брата.— Нтъ, онъ не вглядывался никогда,— подумалъ онъ,— во всю эту непроходимую чащу сомнній…’
Вечеромъ уже, когда онъ подъзжалъ къ мельниц, на встрчу ему издали, въ тишин яснаго вечера, несся шумъ и гулъ, какъ отъ большого водопада, да вправо, гд-то вблизи, рзко стучали топоры, кипла запоздалая работа. И его вдругъ потянуло туда. ‘Надо и на нихъ заглянуть мимоходомъ’ — подумалъ онъ…
Не сознавалъ онъ, что постоянно въ одну сторону тянуло его все то, что съ самаго дтетва незамтно, исподволь, вросло въ его умъ и сердце и полновластно овладло ими…

XV.

Отецъ Дмитрія Павловича Талыгина, Павелъ Наумовичъ, былъ типомъ тхъ русскихъ толковыхъ людей, съ свтлымъ, здоровымъ умомъ, которые часто выбиваются сами изъ самыхъ тяжелыхъ колодокъ жизни. Мошетъ-быть онъ рано, не по времени, родился, но кто знаетъ, нужны ли цльные характеры въ наше время? Самъ себя воспиталъ онъ, самъ себя образовалъ, самъ устроилъ свои имнья, доставщіяся ему отъ отца и отъ жены разоренными. Не было ему и двадцати лтъ, какъ отецъ его — желчный, взбалмошный деспотъ и знаменитый псовый охотникъ — женилъ его на богатой невст. Съ женой Павелъ Наумовичъ ни въ чемъ не сходился, была она не просто пустая бабенка, а бабенка съ придурью и съ норовомъ. Умерла она и — развязала руки Павлу Наумовичу. Можетъ-быть, обрадовавшись этой вол, онъ пустился во вс тяжкія, но вскор овладлъ собой и по закону инерціи ударился въ другую крайность: чуть не пошелъ въ монастырь и сдлался масономъ.
У отца онъ выпросилъ себ одно имніе, остававшееся въ заброс, потому что оно отъ всхъ рукъ отбилось. Имніе стояло на Волг, въ одномъ изъ центровъ пугачовщины, и мужички въ немъ жили преданіями, когда еще ихъ батюшка царь Петръ едоровичъ жаловалъ. Трудно было сладить съ этими преданіями, а Павелъ Наумовичъ все-таки сладилъ. Гд лаской, гд грозой, а главное — упорнымъ, чуть не двадцатилтнимъ, трудомъ онъ выработалъ изъ этого, какъ называли его, разбойничьяго гнзда, Елташовки, честныхъ, дятельныхъ и смышленыхъ работниковъ. Правда, на первыхъ порахъ, чуть не убили его, но за то потомъ вс уважали и любили.
Только все-таки не поселился въ этомъ гнзд Павелъ Наумовичъ. Мсто было бойкое, да непріютное. Выстроилъ онъ особнякомъ, на красивой рчк Ешк, въ липовомъ лсу, крпкій домъ съ большимъ мезониномъ и назвалъ этотъ выселокъ ‘Липками’. Комнатъ въ дому было не много, но были он большія. Любилъ просторъ Павелъ Наумовичъ и любимымъ мстомъ его былъ верхній балконъ, съ котораго широко открывалась мстность, поросшая лсомъ, и даже блестла вдали матушка Волга широкая.
Разошелся Павелъ Наумовичъ со всми сосдями-помщиками и ближними и дальними, и родными и свойственниками, и даже круто разошелся, такъ что вс его невзлюбили и прозвали ‘чудотворомъ Наумычемъ’.
Только и знался онъ, что съ назжими дловыми людьми — мастерами, прикащиками, подрядчиками, да купцами лсными и хлбными. Да былъ у него не то другъ, не то пріятель, а такъ себ — задушевный человкъ, однодворецъ, Петръ Семеновичъ Культяпчиковъ. Когда бы ни прозжалъ въ городъ Павелъ Наумовичъ, непремнно сворачивалъ съ дороги и зазжалъ къ пріятелю на хуторокъ, даже иногда и ночевалъ у него.
Культяпчиковъ былъ человкъ бывалый. Долго ходилъ онъ въ Сибири, на золотыхъ промыслахъ, штейгеромъ былъ,— былъ и звроловомъ, и въ Перми великой былъ: брусковый камень отыскивалъ и руду серебряную. Въ Пыскорьскомъ монастыр почти два года выжилъ. Но недобычливъ и незадачливъ былъ человкъ Петръ Семеновичъ. Вернулся онъ подъ старость на родину съ женой сибирячкой, не красивой, но тихой и порядливой, съ маленькою дочкой и плохимъ капитальцемъ, а его товарищи по странствіямъ шутя сотни тысячъ понаживали. Вернувшись, купилъ онъ клочокъ земли въ хорошемъ мст, на пригорк, обросшемъ дикою вишенью и бобовникомъ, надъ быстрою рчкой Бисертью. Выстроилъ онъ на этомъ пригорк хуторокъ и вокругъ его развелъ фруктовый яблонный садикъ. И хорошъ былъ этотъ хуторокъ весной, въ цвтущемъ саду, точно свжая двушка, въ блорозовомъ убор.
Пріютно и покойно жилось Петру Семеновичу въ этомъ хуторк посл всякихъ невзгодъ и приключеній. Сидитъ онъ, бывало, вечеромъ въ своемъ обыденномъ желтомъ верблюжьемъ чекмен, подтянутомъ черкесскимъ ремнемъ, сидитъ онъ на низенькомъ крылечк со столбиками, съ котораго виднется далеко вьющаяся въ логу дорожка, и круглое, красное, все въ морщинкахъ лицо его и хмурится, и улыбается. Голубо-срые глаза изъ-подъ нависшихъ ежомъ сденькихъ бровей зорко вглядываются въ даль. И вотъ издалека запримтитъ онъ тарантасъ Павла Наумовича и, улыбаясь, не торопливо, степенно, выходитъ черезъ калитку на тропинку встрчать дорогого гостя-пріятеля.
Хорошо было и Павлу Наумовичу въ чистыхъ горенкахъ тихаго хуторка. Пахло въ нихъ душицей, да новымъ сосновымъ лсомъ. Все смотрло въ нихъ порядливо и привтливо. Блые половики и занавсочки точно сейчасъ вымыты. Походная винтовка-турка Петра Семеновича блеститъ на стнк, какъ новенькая. Даже блая сибирская кошка, съ длинной шелковистою шерстью, постоянно умывается, облизывается и ходитъ по половикамъ такъ мягко, осторожно, точно боится ихъ запачкать. И въ особенности хорошо было тамъ Павлу Наумовичу по вечерамъ. Сальная свча горитъ ярко, потому что заботливо слдитъ за ней хозяйка и постоянно снимаетъ нагаръ щипцами (по-сибирски — съемцами). Лампадка передъ иконой тихо теплится, и тихо ведетъ свои разсказы Петръ Семеновичъ о томъ, какъ онъ цлый мсяцъ въ снгу выжилъ, какъ онъ съ тюленями дружбу водилъ, какъ своимъ кафтаномъ нельму ловилъ и даже какъ онъ рыбу кита видлъ. ‘Цлыя станицы ихъ ходятъ тамъ, ровно корабли плывутъ’,— сказалъ онъ и тихо повелъ рукою.
Подросла дочка Петра Семеновича, пошелъ ей семнадцатый годъ и стали къ ней женихи навдываться. Навернулся одинъ, который всмъ взялъ: и красивъ собой, и смышленъ, и съ мошной (самъ гуртами торговалъ). Посмотрла она на него и сказала матери:
— Не неволь, мамонька,— не пойду!
— Какъ не пойдешь, Аня?… Какого еще теб жениха,— за кого ты пойдешь?
— За Павла Наумыча.
Разсмялась мать, а Петръ Семеновичъ, который слышалъ это, улыбнулся и, махнувъ рукой, вышелъ въ садикъ. На другой день вечеромъ захалъ на хуторокъ Павелъ Наумовичъ и ему смхомъ разсказали, что ихъ дочка, Агнія Петровна, за него, слышь, замужъ собралась. Павелъ Наумовичъ тоже разсмялся и вспомнилъ при этомъ, какъ она, маленькая, играя и смючись, засыпала у него на рукахъ.
Не смялось и не шутило одно сердце Ани. А между тмъ она была веселая двушка. Цлый Божій день, бывало, она все надъ чмъ-нибудь шутитъ и смется. Ходитъ по саду, думаетъ о чемъ-то и все усмхается. И росла она въ своихъ думахъ и съ своимъ тихимъ, открытымъ смхомъ, одна-одиншенька, безъ подругъ и знакомыхъ. За то и мать, и отецъ были ей какъ истые друзья, съ которыми сердце ея и сжилось, и сроднилось.
Затосковала, загрустила Аня, когда ухалъ Павелъ Наумовичъ, и даже вся разнемоглась. Когда же онъ снова, черезъ недлю, мимоходомъ, захалъ, да подошелъ къ ея постели, на которой она лежала больная, въ жару, то посмотрла она на него своими голубыми, смющимися глазками и вдругъ, ничего не говоря, схватила его за об руки, тихо заплакала и начала цловать эти руки.
Смутился Павелъ Наумовичъ (а отецъ и мать давно были смущены), Вернулся онъ къ себ въ Липки и крпко задумался.
‘Неужели мн задать чужой вкъ?’ — подумалъ онъ и посмотрлъ на себя въ зеркало. Смолоду онъ когда-то красавцемъ слылъ, а теперь волосы его уже сильно посдли и не столько отъ лтъ (не было ему и пятидесяти), сколько отъ постоянныхъ думъ, хлопотъ, заботъ и ломанья себя самого. Борода большая, тоже почти сдая, высокій, крутой лобъ весь морщинами изрытъ, только глаза ясные, голубые, да щеки румяныя, да на полныхъ губахъ улыбка спокойная.
И вдругъ вспомнилъ Павелъ Наумовичъ одинъ масонскій стихъ:
Юность твоя въ тихомъ сн пройдетъ,
На старости тебя голубица ждетъ…
Задумался онъ надъ этимъ стихомъ и въ безсмысліи его искалъ смысла къ себ примнить. А тутъ же вспомнился ему и Авраамъ съ отроковицами…
‘Все равно,— подумалъ онъ,— не долго поживу я, лтъ десять, не больше, по крайней мр останется она, молодая вдова, дворянкой столбовой и не бдной, года ея не уйдутъ и мужа она себ молодого найдетъ, по сердцу’. И женился онъ на Агніи Петровн, къ крайнему скандалу и задору всхъ сосдей, изъ которыхъ нкоторые были женаты на собственныхъ крпостныхъ двкахъ, и вс съ злорадствомъ кричали:
— Слышите, слышите! Наумычъ-то на Культяпк, однодворк, женился!
Прожилъ Павелъ Наумовичъ съ Агніей Петровной не десять лтъ, а почти тридцать, прожилъ душа въ душу, въ любви и совт, какъ въ древнихъ сказаніяхъ жили какіе-нибудь добродтельные царь съ царицей. Правда, были они оба тихіе, да ровные. Онъ ее ни въ чемъ не упрекалъ, только любя совтовалъ, она ему ни въ чемъ не перечила и смотрла на него какъ на оракула. Когда она была недовольна чмъ или сердилась, то вся какъ будто уходила въ себя, приподнимала высоко русыя бровки и говорила грустно, не-торопясь. Если же дло доходило до слезъ, то плакала она втихомолку, гд-нибудь въ уголк.
И прижили они двухъ сыновей — Дмитрія, да Сергя. Было, правда, у нихъ и дв дочки-двойнички, да об он, по третьему году, въ одинъ день и чуть ли не въ одинъ часъ умерли.
Какъ ни старалась Агнія Петровна любить обоихъ сыновей поровну, по слову Апостола: ‘аще дщери и сынове имете, да равно возлюбите’, но все какъ-то больше любила младшаго Сергя, и не почему другому, какъ потому, что былъ онъ строптивъ, да своеволенъ, и отца не слушалъ и ею помыкалъ, и уродился ни въ мать, ни въ отца, а какъ говорили — въ дда покойника. А Дмитрій росъ мирно и тихо, какъ будто его вовсе не было. Посмотритъ на него Павелъ Наумовичъ, спроситъ что-нибудь, тотъ отвтитъ невпопадъ, неуклюже, и отецъ съ грустью, рукой махнетъ: ‘дуракъ будетъ!’ — подумаетъ онъ. Но, девяти лтъ, этотъ дуракъ самъ смастерилъ, перочиннымъ ножомъ, изъ лучинокъ мельницу, которая и молола, и толкла,— и смастерилъ такъ чисто и затйливо, что вс подивились.
Павелъ Наумовичъ воспитывалъ обоихъ сыновей не въ страх Божіемъ, а такъ какъ-то просто. Видлъ онъ на своемъ вку, что воспитывали дтей и въ строгости, и всякимъ наукамъ обучали, да выходили изъ нихъ или матушкины сынки, или батюшкины зорители. Правда, училъ онъ ихъ, да какъ-то все шутя. детъ онъ полемъ — разсказываетъ имъ, какъ каждый хлбъ растетъ. детъ лсомъ — толкуетъ, какое дерево лучше на дрова, какое на стройку. И въ каждомъ дл, даже въ самомъ серьезномъ, совтовался онъ съ ними. И нсколько разъ (правда, не очень много) когда онъ длалъ по ихъ совту, выходило удивительно хорошо и складно. А сдлаетъ вопреки ихъ совту — и вотъ, кажется, врно разсчиталъ, а проруха случится: червь хлбъ подточитъ, или цна на него вдругъ спадетъ. Точно гадалъ онъ но нимъ, какъ по книг царя Соломона.
Когда пошелъ одиннадцатый и двнадцатый годъ мальчикамъ, Павелъ Наумовичъ отдалъ ихъ въ гимназію пансіонерами къ одному учителю. Не безъ сожалнія и тяжелаго раздумья подчинился онъ этой рутин, которую не могъ обойти, даже съ его толковымъ умомъ. И вотъ начали они проходить всю педагогическую гимнастику. Проходили они такую исторію, въ которой никакой исторіи не было, а было описаніе разныхъ битвъ, мудрыхъ или злыхъ мужей и ихъ дяній. Проходили географію, въ которой были формулярные списки разныхъ земель, городовъ и тому подобная чепуха. Учили они и законъ Божій, въ которомъ, кром закона, почти ничего не было. Распвали они также, цлымъ классомъ, хоромъ, латинскую грамматику.
‘Много есть именъ на is Masculini generis:
Panis, piscis, crinis, finis,
Ignis, lapis, pulvis, cins…’
А учитель въ это время, превратясь въ капельмейстера, билъ линейкой тактъ и ехидно прислушивался, не фальшивитъ ли кто-нибудь. Пли они также хоромъ при окончаніи класса, и притомъ уже во второмъ класс, ‘памятку’:
‘Дв тетрадки въ три листа,
Три тетрадки въ два листа,
Чернильницу, карандашъ,
Перо, книгу, тряпку,
Аспидную доску,
Да еще указку,
А не то такъ — таску’.
И какъ разъ была таска тому, кто забывалъ въ слдующій классъ принести что-либо изъ ‘памятки’. Дмитрій слдилъ за братомъ, который былъ разсянъ, и подкладывалъ ему то тетрадку, то указку, за что Сергй сильно сердился.
— Что теб,— говорилъ онъ,— за дло до меня?!…
Вынесли братья и заушенья, и оплеванья, и даже распинанья, или стоянья на окошкахъ съ распростертыми дланями, изъ которыхъ въ одной была тяжелая грамматика Цумифта, а въ другой — не мене увсистый лексиконъ Кроненберга. Когда они разсказывали отцу о гимназическихъ порядкахъ, онъ хмурился, вспоминалъ свое воспитаніе или ломку и какъ бы въ раздумьи говорилъ: ‘терпи, казакъ,— атаманъ будешь!’ Дмитрій бралъ больше прилежаніемъ и сообразительностью, Сергй же учился шутя, схватывая, въ минуты нервно-желчнаго раздраженія, и мгновенно запоминая то, надъ чмъ многіе мучительно изнывали по цлымъ часамъ.
Въ гимназіи оба брата держались дружно, но когда на вакацію возвращались они въ свою семью, когда, среди теплаго, ласкающаго лта, покоемъ, нгой и свободой обхватывала ихъ родная среда, они расходились, какъ чужіе. Сергй большею частью бродилъ по сосновому бору, или лежалъ и читалъ Марлинскаго или Лермонтова. Дмитрій то возился съ какою-нибудь замысловатою механической игрушкой, то слушалъ внимательно, не подтски, дловой разговоръ отца съ зазжимъ купцомъ и вдругъ въ разговоръ вставлялъ свое слово, да такое дльное, что даже купецъ дивился. Посмотритъ онъ на него и скажетъ съ улыбкой:
— Разумникъ онъ у тебя, Павелъ Наумычъ! Видно, изъ молодыхъ, да ранній…
И мальчикъ весь вспыхнетъ и тотчасъ же опять сбжитъ краска у него съ лица. Приподниметъ онъ брови и вдругъ, забывъ, о чемъ они говорили, пристально уставится на купца и начнетъ разбирать его самого. ‘А онъ должно-быть добрый, а дти у него глупыя, и потому я кажусь ему разумникомъ… А когда онъ стъ, то борода у него жуетъ, какъ у папа… А дома у него толстая жена, тоже добрая, и цлые длинные амбары, все съ сушеной рыбой… Почему мн стало стыдно, когда онъ меня похвалилъ?… А что такое стыдъ?…’
Раннимъ утромъ, когда только-что начинали зарумяниваться верхушки деревьевъ и подымался, чуть видный, бловатый паръ отъ темнаго, гладкаго пруда, Дмитрій спускался къ нему. Наскоро нсколько разъ окунувшись въ холодной вод и весь продрогнувъ, онъ торопливо, на ходу, надвалъ верхнее платье, темную холстинковую блузу и почти бгомъ отправлялся на деревню, жадно подая на дорог, захваченный изъ дому, большой и круто посоленный кусокъ чернаго хлба. На деревн былъ у него пріятель, парнишка Мотя. Пріятель въ это время запрягалъ лошадь въ борону, собираясь хать въ поле.
— Что?— говорилъ онъ, искоса оглядывая Дмитрія,— снялъ свою говядину?
— Снялъ. Такъ свободне…
— То-то, слободнй…
Говядиной называлъ онъ форменный сюртучокъ Дмитрія съ краснымъ воротникомъ.
И пріятели, вмст сидя на одной лошадк, отправлялись въ поле и вмст, по перемнкамъ, боронили, а потомъ вмст полдничали квасомъ съ лукомъ и опять съ чернымъ хлбомъ.,
— Не барска это да!— объяснялъ Мотя.— Чай тебя дома-то все сдобнымъ кормятъ, да папушникомъ?— И онъ облизнулся.
— Я и это люблю. Промнешься,— все хорошо!
Мотя лъ молча. А Дмитрій думалъ: ‘отчего одно вкусно, а другое — нтъ, и отчего разные вкусы бываютъ? Отчего иногда хочется работать, и тогда все хорошо, а въ другой разъ нтъ?… А отчего Мотя спросилъ меня объ д? Онъ должно-быть завистливъ’,— и онъ пристально посмотрлъ на него, какъ будто на лиц его былъ отвтъ.
Разъ какъ-то онъ вступился за Мотю и подрался изъ-за него съ другимъ мальчишкой. Онъ разбилъ мальчишк носъ до крови, а тотъ сбилъ его съ ногъ въ грязь и разорвалъ на немъ рубашку. Дмитрій умылся, снялъ и замылъ панталоны, но разорванную рубашку нельзя было скрыть.
‘Къ чему скрывать?— подумалъ онъ.— Вдь это не въ гимназіи’.— Пошелъ и разсказалъ все, какъ было, матери.
— Ахъ, ты, драчунъ, драчунъ, забіяка!— сказала она, качая головой.— Это все оттого, что ты съ ними водишься, съ деревенскими мальчишками… Самолюбія у тебя нтъ… Сережа ни за что бы не связался,— онъ гордый!
‘А что такое самолюбіе?— задумался Дмитрій.— Само-любіе значитъ — должно любить самого себя.. Но тогда я долженъ защищать себя и драться, если меня обижаютъ, а за другихъ не заступаться… А что такое гордость?…’
Любилъ онъ разъзжать съ отцомъ по хозяйству: по полямъ и лугамъ, на пчельникъ, на толчею, на крупчатку или въ лсныя дачи, гд гонятъ смолу, сидятъ деготь и выжигаютъ золу на поташъ. Разъ Павелъ Наумовичъ взялъ его съ собой, за сто верстъ, на кирпичный и желзодлательный заводъ, гд у него были заказы. Точно новый міръ раскрылся передъ Дмитріемъ на этомъ завод. Тамъ пылало и кипло цлое огненное озеро въ огромной печи, домн, тамъ, сквозь темные валы, прокатывались огненные листы и съ громомъ падали одинъ на другой, тамъ стоялъ чугунный колоссъ, медвдь-ножницы, и разрзывалъ эти листы, тамъ гремли толстыя цпи и съ страшнымъ стукомъ гигантскіе молоты били по цлымъ глыбамъ раскаленнаго чугуна и множество огненныхъ струй потокомъ бжало по земл, а огненныя брызги летли во вс стороны. И везд огонь, крикъ, стукъ и черныя, закоптлыя фигуры рабочихъ снуютъ, мечутся въ этомъ аду… Ошеломленный первымъ впечатлніемъ среди оглушительнаго стука, Дмитрій не вдругъ понялъ, о чемъ ему толковали, кричали подъ ухо, но мало-помалу онъ оглядлся и началъ разбирать, догадываться: гд лежитъ руда, куда ее засыпаютъ, что такое крица, какъ выдлывается самое желзо, и даже запомнились ему разные термины. Когда же онъ уходилъ или, правильне, его уводили, то онъ еще разъ, съ сожалніемъ, оглянулся на длинный рядъ темныхъ, черныхъ залъ-сараевъ, гд мелькали уже въ отдаленіи огни. Ему жаль было разстаться съ этой кипучей, огненною дятельностью. Она тянула, разжигала его.
Дв ночи сряду онъ вскакивалъ съ постели и бормоталъ сквозь сонъ: ‘отворяй шилейзофенную!… Изложницы!… Тяни крицу!… Ей, ключевщикъ, печейняй!’
Черезъ нсколько дней ему попались, довольно плохія, дтскія жизнеописанія Жаккарта и Уайта. И онъ воображалъ себя то тмъ, то другимъ, придумывалъ, чертилъ или устраивалъ модели разныхъ машинъ съ рычагами и шестернями.
‘Механикъ будетъ!’ — думалъ Павелъ Наумовичъ и самодовольно улыбался.
А Сергй нигд не находилъ себ мста и покоя. Порой, когда онъ стоялъ на обрыв, надъ быстрою Бисертью, и его окружала успокоивающая, безстрастная тишина, передъ нимъ вдругъ вставало что-то свтлое, что-то манило его. Но это что-то не облекалось въ формы и снова уходило и пряталось за повседневною, прозаическою жизнью, въ которой все для него было мелко, вяло и тускло. ‘Вс эти Амалатъ-беки и Демоны — какая-то восторженная чепуха,— думалъ онъ,— а на самомъ дл вс только и думаютъ о томъ, какъ бы сть и спать. Изъ-за этого бьются и грызутъ другъ друга!’
Иногда, въ минуты неодолимой тяжести въ сердц, на него находилъ припадокъ истерическаго плача и, посл этихъ слезъ, онъ приходилъ къ матери, грустный, и клалъ свою голову къ ней на колни. Она ласкала его, не вря себ, что это онъ подошелъ къ ней приласкаться, а онъ вдругъ вскакивалъ, обрывалъ ее какою-нибудь остротой, мткой и грубой, и съ желчнымъ смхомъ опять уходилъ къ себ.
— Ахъ, ты, дикій волчокъ, зубастый!— говорила она, ошеломленная этою выходкой.
Въ гимназіи онъ зачастую бросалъ уроки и съ злобною, отчаянною покорностью переносилъ вс наказанія. Разъ, будучи уже въ пятомъ класс, онъ, раздраженный какою-то придиркой чопорнаго, методическаго и самодовольнаго нмца учителя, запустилъ въ него чернилицей, какъ Лютеръ въ чорта. Его посадили въ карцеръ. Директоръ созвалъ педагогическій совтъ для ршенія, что сдлать съ нимъ. А онъ, въ это время, воткнулъ себ въ лвый бокъ все большое лезвіе перочиннаго ножа и чуть не истекъ кровью. Рану залчили и цлый мсяцъ онъ прожилъ въ деревн. Желчь и нервы его немного отдохнули, но въ теченіе этого мсяца въ немъ установилось одно упорное, непреодолимое желаніе. Онъ пришелъ разъ къ отцу и, смотря спокойно, твердо, своими большими черными глазами въ его глаза, объявилъ, что онъ пойдетъ въ военную службу. Павелъ Наумовичъ посмотрлъ на его исхудалое, какъ лимонъ пожелтвшее, лицо и угрюмо сдвинутыя брови и сказалъ, какъ бы въ раздумьи:
— Ступай… Но ты не выдержишь!
Черезъ мсяцъ онъ отправилъ его въ З… полкъ къ двоюродному дяд подъ команду.
А Дмитрій прошелъ весь курсъ. Въ высшихъ классахъ онъ былъ постоянно на золотой доск, училъ товарищей математик (вмсто учителя, который ничего не могъ растолковать порядкомъ) и поступилъ въ Е… университетъ по математическому факультету. Когда прізжалъ онъ къ отцу на вакацію, онъ былъ дятельнымъ помощникомъ ему, и совтовалъ, и чуть не училъ, но въ то же время и самъ учился въ разговорахъ съ толковыми практиками. И тутъ въ первый разъ понемногу, неизвстно изъ какихъ мелочей, началъ зарождаться и развертываться тотъ планъ, та цль, которую онъ теперь такъ упорно преслдовалъ.
Курса онъ не кончилъ, считая это дломъ совершенно излишнимъ, въ чемъ усплъ убдить и отца, а отправился за границу и пробылъ тамъ боле двухъ лтъ. Въ Париж онъ прослушалъ курсъ въ Политехнической школ, изучилъ довольно основательно аналитическую химію и прохалъ въ Англію. Тамъ въ первый разъ его глубоко поразила эта двойственная жизнь. Съ одной стороны чистокровное, чопорное, изящное, окруженное ореоломъ пышнаго блеска, барство и тяжелая, могучая монополія капитала, а съ другой — задавленный ими трудъ разъединенныхъ рабочихъ силъ. Въ особенности досадно и тяжело ему стало разъ, когда его, несмотря на рекомендательное письмо, не пустили на одну фабрику въ Бирмингам.
‘Кулаки-карманщики!’ — подумалъ онъ.
Когда возвратился онъ въ родныя Липки и началъ еще при жизни отца вводить разныя реформы, то Павелъ Наумовичъ сначала косо и недоврчиво посмотрлъ на эти улучшенія, но когда четырехпольная система, введенная на немногихъ участкахъ, большой скотный дворъ и при немъ сыроварня, травосяніе и дренажъ дали доходъ весьма порядочный, то онъ махнулъ рукой и сознался, что ‘молодое впередъ идетъ, а старое старится’.
И, дйствительно, онъ старился не по днямъ, а по часамъ, и въ послдніе три года совсмъ опустился. Правда, шелъ ужь ему семьдесятъ восьмой годъ. Ясные глаза его потускли, заросли бльмами. Онъ совершенно ослпъ и тихо догоралъ, сидя по цлымъ днямъ на своемъ любимомъ верхнемъ балкон.
‘Жизнь пережить — не поле перейти’, скажетъ онъ, вдругъ поднявъ голову, и затмъ снова опуститъ ее и погрузится въ какую-то глубокую, дремотную, точно загробную, думу.
Онъ умеръ въ ясный лтній вечеръ совершенно покойно, точно уснулъ, такъ что Агнія Петровна, которая все время не отходила отъ него и теперь сидла возл, не замтила его смерти. Позвала она его идти въ комнаты,— становилось сыро,— и тутъ только разглядла, что передъ нею сидлъ уже не живой человкъ. Сердце у ней замерло, она оглянулась на ясное, румяное небо, по которому дв стрлки гнались одна за другой, торопливо крестясь, опустилась на колни передъ этимъ дорогимъ для нея трупомъ и, съ тихими слезами, припала къ его холоднымъ, высохшимъ рукамъ. Она вспомнила, какъ цловала эти руки, когда еще двушкой лежала больная, въ жару, и этимъ цлованьемъ, въ первый разъ, высказала ему всю свою глубокую любовь.
Вошелъ сынъ, посмотрлъ на эту картину и догадался, что совершилось то, чего онъ ждалъ горькимъ ожиданьемъ съ часу на часъ. Лицо его слегка поблднло, онъ наклонился и тихо поднялъ мать съ колнъ.
— Родная моя!— сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ,— вдь я у тебя остался. Я не покину тебя никогда!
И она обняла его, припала головой къ нему на грудь и еще сильне заплакала.

XVI.

Боле мсяца уже прошло съ тхъ поръ, какъ Талыгинъ въ послдній разъ, въ Крещенье, былъ въ Мельтюковк. Работы одна за другой выплывали передъ нимъ и онъ едва успвалъ справляться съ ними. Наконецъ, на масляниц, онъ улучилъ свободную минуту и поскакалъ за разршеніемъ все того же не разршеннаго имъ вопроса.
А Катя все время тоже работала почти безъ отдыха. Она съ жаромъ принялась проводить свою мысль въ дло или ‘экзаменовать свои силы’, какъ она выражалась. Только на другой день масляницы она все еще въ раздумьи, довольная и недовольная результатомъ своей работы, послушалась просьбъ двушекъ и отправилась съ ними въ садъ, на салазкахъ по пруду кататься. Звонъ колокольчика вызвалъ ее въ комнаты и она встртила Талыгина съ смущеніемъ, какъ своего судью.
— Не знаю, что и длать съ ней,— жаловалась ему Марья Петровна.— По ночамъ не спитъ, пишетъ. А то еще моду завела — малевать принялась. Пристала ко мн: подемъ да подемъ въ Вознесенское, тамъ есть дьячокъ, онъ, говорятъ, иконы пишетъ. Я у него научусь. Нечего длать — създили, достали ей это-всего — и красокъ, и кистей, и даже дьячку дала три рубля за выучку.
Катя слушала, улыбаясь, и съ тою же улыбкой молча вышла и принесла, поставила передъ Талыгинымъ небольшой мольбертъ съ полотномъ, на которомъ была тщательно выдлана головка Stabat Mater Dolorosa. Головку Катя взяла съ гравюры, а для колорита ей послужила натурщицей Параня. Головка вышла весьма недурно, тмъ боле, что Катя догадалась бросить на нее свтъ сверху. Правда, техника сильно хромала, но вдь не у кого было и выучиться ей.
Талыгинъ похвалилъ несмло, онъ признался, что не знатокъ въ этомъ дл. И дйствительно, какъ практикъ, онъ занимался только черченіемъ машинъ и построекъ.
— Но,— прибавилъ онъ, я убжденъ, что безъ таланта, такъ, прямо, начинать нельзя. Вдь вы прежде никогда не рисовали?
Катя отрицательно покачала головой.
Потомъ она принесла папку, развернула ее и показала съ десятокъ рисунковъ карандашомъ. Это были этюды съ натуры, наброски деревьевъ съ голыми сучьями или увеличенныя копіи съ разныхъ политипажей и литографій изъ книжекъ. Она принесла и самыя книжки для сравненія. Талыгинъ сравнилъ и одобрилъ.
— Теперь вы будете судьей моихъ литературныхъ подвиговъ,— сказала она и почти бгомъ принесла довольно толстую пачку исписанныхъ листовъ. ‘Быть или не быть’ — подумала она съ замираніемъ сердца.
— Только я вамъ не все еще прочту,— все еще не отдлано,— а одинъ отрывокъ, эпизодъ изъ жизни рыцаря Эбердина.
И она прочла — сперва взволнованнымъ, потомъ окрпшимъ голосомъ — что-то средне между романомъ и исторіей. Въ этомъ отрывк то и другое такъ тсно переплеталось, что нельзя было отличить, гд кончалась дйствительность и начинался вымыселъ. Здсь средневковая жизнь со всмъ ея безуміемъ, романтизмомъ, болзненною восторженностью выходила какъ будто изъ-подъ пера очевидца. Точно перенесла въ этомъ эпизод Катя свою собственную восторженность.
Когда она кончила, Талыгинъ вдругъ невольно всталъ, глаза его слегка блестли.
— У васъ,— сказалъ онъ съ какимъ-то тихимъ увлеченіемъ,— несомннный талантъ!— И онъ посмотрлъ на всхъ. Но эти вс, т.-е. Марья Петровна, Анна Гавриловна и Пафнутьевна, ршительно не понимали, о чемъ шла рчь, и что она читала, и что онъ говорилъ. Марья Петровна поняла только, что онъ хвалилъ Катю, ея Катю, и съ гордостью посмотрла на нее.
— Она, вдь, у меня умница!— сказала она.
— Постойте, это еще не все,— сказала Катя,— еще сюрпризъ. Была драма, теперь будетъ водевиль или комедія на закуску!— И она быстро развернула листы.
— А ты бы, Катя, отдохнула, да и Дмитрій Павлычъ, я думаю, усталъ тебя слушать. Да и обдать пора,— чай, ужь блины поспли.
— Я сейчасъ, мама, голубка моя, сейчасъ,— упрашивала она,— только нсколько страничекъ.— А Марья Петровна все-таки встала и пошла посмотрть, не подгорли ли монгольскіе блины.
Катя снова принялась читать. Голосъ ея, слегка взволнованной, былъ теперь веселъ и громокъ. Все лицо сіяло довольствомъ удачи. Она прочла нсколько сценъ, самыхъ простыхъ, изъ того простого мельтюковскаго мірка, который окружалъ ее и такъ хорошо былъ ей знакомъ. Это были фотографіи съ натуры. Подъ бойкими, мастерскими набросками мельтюковскіе мужички и въ особенности бабы выходили врными, характерными портретами. Вс ихъ мелочные и вмст съ тмъ глубокіе интересы, потому что они вытекали прямо изъ глубины самой простой и необходимой жизни, рисовались передъ глазами слушателя съ тмъ комизмомъ, сквозь который невольно слышатся готовыя вырваться на каждомъ слов слезы. Въ особенности хороша вышла послдняя сцена съ полоумной бабушкой едорихой, которую въ семь принимали за юродивую. Она долго разсуждала съ куриными яйцами, которыя были накоплены ея снохой, какъ съ живыми людьми, и, наконецъ, вс ихъ выбросила на дворъ, приговаривая: ‘курочка манахеинька къ Христову дню яичко снесла!’ И вс ршили, что она это сдлала къ добру.
Катя не подражала различнымъ голосамъ, но и въ простомъ чтеніи сцены выходили удивительно живы и комичны. Даже Пафнутьевна улыбалась. Варя съ Лизой постоянно хихикали, смотря на улыбающіяся лица другихъ, а Анна Гавриловна докладывала:
— Страсть, какъ хорошо написано!
Талыгинъ опять всталъ, подошелъ къ Кат и вдругъ взялъ ее за об холодныя руки, лежавшія на стол.
— Пишите, пожалуйста, пишите!— сказалъ онъ тономъ серьезной мольбы.— У васъ тонкая наблюдательность и необыкновенная сила передачи.
‘Откуда у ней взялось это чутье жизненной правды и простоты?’ — подумалъ онъ.
Катя встала, закрыла тетрадь. Грудь ея сильно волновалась. Она хотла что-то сказать и не могла, взглянула на Марью Петровну и вдругъ упала передъ ней на колни и, наклонившись къ ея рукамъ, начала быстро и горячо цловать ихъ.
— Катя, что съ тобой?…Катя!… Дмитрій Павлычъ, что съ ней?… Она плачетъ.— Но Катя такъ же быстро вскочила и убжала въ свою комнату. Тамъ она овладла слезами радости, но не волненіемъ. Стиснувъ холодныя руки, она обратилась къ маленькому образку, который вислъ надъ ея кроватью, и какимъ-то неслышнымъ шепотомъ, всмъ сердцемъ, всею мыслію прошептала:
— Ты далъ мн талантъ и Теб возвращу его, не какъ, рабъ лнивый и лукавый! Пусть пройдетъ этотъ талантъ сквозь сердца людей, которымъ суждено мн будетъ сказать слово обновленья, укрпленья и возвратиться къ Теб, Господи, съ богатой жатвой!
Все время обда она улыбалась, нсколько разъ поцловала Варю и Лизу совсмъ не кстати, отвчала совсмъ невпопадъ и смялась сама надъ собой вмст съ другими. Ей казалось, что сегодня какой-то праздникъ, большой праздникъ. Войдя въ двичью, она неожиданно поцловала Пафнутьевну и даже Ваську, спавшаго на сундук на мягкой подстилк.
— Вдь ты меня любишь, Васька? Ты хорошій!— и она погладила его, а Васька мурлыкнулъ самымъ нжнымъ образомъ и вдругъ перевернулся всми четырьмя лапами кверху.
А Талыгинъ говорилъ съ ней о нкоторыхъ сценахъ. Онъ толковалъ ей, что это непосредственное, наблюденіе надъ простыми типами весьма важно, и почему важно. Она слушала его разсянно и все-таки понимала. Въ такія минуты каждая мысль схватывается на лету и всегда кажется, что вс говорятъ какъ-то вяло, точно жуютъ.
Дорогой Талыгинъ все думалъ и доискивался, какимъ образомъ могъ возникнуть въ ней, сложиться этотъ талантъ писательницы, и какъ вообще складывается талантъ, и что онъ можетъ сдлать для человчества. ‘Одни слишкомъ идутъ впередъ,— думалъ онъ,— вонъ изъ среды, изъ вка, и тогда только становятся понятны, когда ихъ работа уже длается ненужной (онъ подумалъ о Шекспир). Другіе двигаютъ толпой и ведутъ ее… куда?— сами не знаютъ. И все-таки дйствуютъ на чувства, а потомъ уже черезъ него на умъ, на убжденіе, и все-таки, не вся масса двинется за ними. Эта масса, инертная, неповоротливая, не пойдетъ за убжденіемъ,— для нея нужно чудо, какой-то грубый мистицизмъ…
‘Что же,— подумалъ онъ,— если эта восторженная двушка и поведетъ за собой только извстный слой, все равно и это — дло!’
И опять передъ нимъ встала, какъ живая, эта умная, пылкая головка, которая теперь, именно теперь, была для него дороже, чмъ когда-либо…
‘И я хотлъ связать эти пвучія силы!’ — подумалъ онъ.

XVII.

Настала весна, ранняя и дружная. Почти везд снгъ согнало съ полей, но на нихъ еще торчали засохшіе стебли, какъ будто поминки по прошломъ лт. И деревья стояли еще съ набухшими почками, готовыми по первому призыву теплаго луча лопнуть и развернуться мелкими, яркими, пахучими листиками.
По настоянію Кати, въ столовой было уже выставлено одно окно, а сама она сидла въ зал и, пользуясь послдними лучами еще рано заходящаго весенняго солнца, вся была погружена въ работу. Передъ ней стоялъ мольбертъ и небольшое полотно, на которомъ была головка Мадонны. Кат захотлось дать этой головк другое выраженіе. Долго пробившись съ масляными красками, она отложила ихъ въ сторону и, не снимая фартука, принялась выдлывать карандашомъ на бумаг то, что ей неудавалось на полотн. Вся проникнутая волненіемъ, она быстро чертила, добиваясь жадно той минуты, когда это волненіе покажетъ ей рельефно, какъ стекла стереоскопа, именно то лицо, которое въ ея представленіи убгало постоянно въ какой-то туманъ.
И не слыхала Катя, какъ въ передней отворилась дверь и тихо вошелъ гость, въ Мельтюковк еще не виданный, стройный молодой человкъ, лтъ двадцати трехъ, въ легкой собольей шубк, пестромъ кашемировомъ кашне и круглой, черной войлочной шляп. Онъ подошелъ къ раствореннымъ дверямъ столовой и, приподнявъ шляпу, тихимъ, мягкимъ голосомъ спросилъ у изумленной, быстроглазой Даши:
— Дома Марья Петровна? Могутъ он принять меня.
— Дома-съ!— отвчала нершительно Даша.
— Вотъ потрудитесь передать имъ мою карточку.— И гость протянулъ къ ней визитную матовую карточку, на которой тонкимъ шрифтомъ было напечатано: ‘Михаилъ Ивановичъ Ратищевъ’.
— Это имъ, что ли, отдать?— недоумвала Даша.
— Да, передайте Марь Петровн и скажите, что я ихъ желаю видть.
Даша отнесла карточку и почти тотчасъ же на задней половин поднялась суетня. Вс двушки, одна за другой, неперемнно выскакивали въ столовую. Заглянула въ нее и Пафнутьевна. Толстая Настя пронеслась съ какимъ-то платьемъ. Послышался шепотъ: ‘проси въ гостиную!’
А гость какъ-то конфузливо, снявъ шляпу, стоялъ посреди передней.
— Пожалуйте, васъ просятъ туда, въ гостиную!— проговорила жеманно Даша, указывая на дверь. И Ратищевъ быстро сбросилъ шубку, кашне, калоши и остался въ черномъ рэйдъ-фрак, который неуклюже сидлъ на немъ.
Это былъ брюнетъ, средняго роста, съ лицомъ довольно правильнымъ и красивымъ, но вс черты котораго были слегка изогнуты. Разрзы небольшихъ карихъ глазъ спускались немного наружными углами внизъ, а брови, едва замтно переломленныя, были слегка сдвинуты. Не большой, но совершенно прямой лобъ выдавался надъ глазами и надъ нимъ слегка свшивались довольно коротко обстриженные, прямые и не гладко лежащіе волосы. Прямой носъ былъ нсколько нагнутъ къ верхней губ, которая была плотно прижата къ нижней, ярко-красной и презрительно выдававшейся впередъ. Едва замтные усы и бородка окаймляли правильный овалъ его матоваго, съ желтоватыми тонами и легкимъ румянцемъ, лица.
Ратищевъ дошелъ до половины залы и, остановясь, быстро надлъ pince-nez въ золотой оправ, которое висло у него на черномъ тонкомъ шнурк. Онъ былъ близорукъ и теперь только разглядлъ, что передъ нимъ стоитъ двушка около мольберта и должно-быть эта двушка рисуетъ.
‘Въ Мельтюковк барышня рисуетъ,— подумалъ онъ,— и при этомъ масляными красками!… Значитъ, здсь еще не совсмъ глушь.’
Поклонившись довольно развязно Кат, онъ мягкой, неслышною поступью прямо подошелъ къ ней. А Катя вся переконфузилась, не зная, остаться ей или бжать? Ее засталъ въ расплохъ незнакомый человкъ за дломъ, которое она до времени никому не хотла бы показывать.
— Вроятно, я имю честь видть дочь Марьи Петровны?— спросилъ Ратищевъ и, не дожидаясь отвта, продолжалъ.— Позвольте представиться: я — Ратищевъ… Если не ошибаюсь мы разъ съ вами встртились, хоть и давно, еще дтьми, у моего покойнаго батюшки.
Какъ ни безпорядочно вертлись отрывочныя мысли и представленія въ головк Кати, но она, дйствительно, вспомнила, что лтъ семь тому назадъ мать ея была за какимъ-то дломъ у губернскаго предводителя Ратищева и возила ее съ собой, и тамъ она видла какого-то юношу, который держалъ голову кверху и поминутно оглядывалъ ее съ головы до ногъ, что ее страшно смущало. Теперь этотъ юноша, самъ слегка смущенный, стоялъ передъ ней и она, протянувъ ему руку, крпко пожала его небольшую и жесткую руку, проговоривъ:
— Очень рада! Вы, врно, къ моей мамаш?
— Да. А вы рисуете?— спрашивалъ Ратищевъ, приглядываясь къ ея работ.
— Учусь только. Начинаю и не знаю даже, какъ начать. Не клеится.
— Отчего же? Для начала очень недурно… Только вамъ бы необходимо больше смлости, сочности,— говорилъ онъ, смотря на полотно.— У васъ слаба подмалевка, а потому приходится много работать мазкомъ. Этотъ тонъ мн кажется неестественнымъ, онъ, знаете… какъ-то,— и онъ повертлъ пальцемъ,— il est par trop terreux.
И Кат вдругъ тонъ, дйствительно, показался неестественнымъ, хотя на самомъ дл былъ весьма естественъ и вовсе не былъ terreux.
— А потомъ глаза, если позволите замтить,— продолжалъ Ратищевъ,— не совсмъ прямо поставлены. Если вы намтите une ligne normale de deux tiers, то она такъ пойдетъ,— и онъ показалъ мизинцемъ въ срой перчатк,— и пройдетъ мимо зрачка лваго глаза. Не правда ли? А относительно волосъ… Извините, что. я вмшиваюсь?…
— Ахъ, нтъ, пожалуйста, я очень рада!— подхватила Катя, совершенно оправившись и радуясь этимъ замчаніямъ знатока, какъ она думала. И Ратищевъ указалъ, что и волосы совершенно плоски, въ нихъ нтъ рельефа.
— Конечно, они еще не выработаны,— смягчилъ онъ свой приговоръ,— но въ нихъ нтъ натуры, они просто накрашены.
Потомъ онъ указала на недостатки въ тняхъ, въ контур лица, такъ что, наконецъ, отъ картины ничего не осталось не тронутымъ и всю ее приводилось начинать съ начала. У Кати опустилось сердце. Она вспомнила и ту картину, которую похвалилъ нершительно Талыгинъ, но и въ той были т же, или почти т же, недостатки.
Въ это время тихо вошла переодтая и пріодтая Марья Петровна. Ратищевъ раскланялся.
— Я рада, очень рада видть васъ,— проговорила Марья Петровна нервно-усталымъ голосомъ, подавая ему неловко руку и по чертамъ лица его вспоминая черты его матери, когда-то любимой и почти забытой подруги ея молодости.
Они вошли въ гостиную. Марья Петровна усадила гостя на кресло.
— Я пріхалъ передать вамъ одну вещь… Извините, что поздно. Я недавно нашелъ ее въ бумагахъ отца.— И онъ развернулъ небольшой свертокъ и передалъ что-то въ род книжечки, тщательно завернутой въ бумагу и завязанной на-крестъ черной ленточкой, изъ-за которой виднлась надпись уже пожелтвшими чернилами: ‘милому другу моему Маш Мельтюковой на память отъ несчастной Саши Ратищевой’.
Марья Петровна быстро, нервно сдернула ленточку и развернула бумагу. Глаза ея замигали, лвая половина лица начала сильно подергиваться. Въ бумаг былъ маленькій, очень хороша знакомый Марь Петровн, альбомъ въ красномъ сафьянномъ переплет, пансіонскій альбомъ матери Ратищева, въ которомъ было вписано рукой Марьи Петровны криво и безграмотно: ‘Я люблю милую Сашу всмъ сердцемъ и душой, никогда ее не забуду и желаю ей много счастья и хорошей доли’. Лицо Марьи Петровны потемнло при этомъ листк изъ какого-то далекаго, беззаботнаго времени. Передъ ней быстро промелькнула ея жизнь и жизнь ея подруги и она еще сильне замигала, вынула платокъ, торопливо отерла побжавшія слезинки и высморкалась.
— Благодарю васъ,— сказала она измнившимся голосомъ.— Мн очень жаль вашу матушку! Мы были такъ хороши съ ней (дружны, хотла она сказать).
Ратищевъ помоічалъ нсколько минутъ ради приличія и потомъ началъ боле мягкимъ и слегка смущеннымъ голосомъ:
— У меня есть еще до васъ небольшая просьба или, правильне, предложеніе., я желалъ бы съ вами помняться участками. Вамъ, вроятно, извстно, что ваши владнія входятъ въ мои черезполосицей. Лсъ по Межих клиномъ вошелъ въ мои поля.— Онъ помолчалъ, какъ будто ожидая подтвержденія, и, не, дождавшись, опять продолжалъ.— Еслибы вы согласились уступить этотъ клинъ мн, я предложилъ бы вамъ участокъ, что за нимъ лежитъ. Правда, въ этомъ участк лсу нтъ, но земля, кажется, хорошая… (онъ наврно зналъ, что на пол были мочежины).— А въ замнъ лсу я отрзалъ бы вамъ отъ Лепихинской дачи поросли дв десятины, такъ что земли набралось бы больше: за ваши десять десятинъ я передалъ бы вамъ около двнадцати… Мн только, вы понимаете, не хочется имть черезполосицы.
Марья Петровна уже забыла свое волненіе. Она усиливалась припомнить, сообразить, какой участокъ у ней просятъ и что ей предлагаютъ, и не могла вспомнить и понять. Только мигала глазами.
— Вы бы, Михаилъ Иванычъ,— начала она робко и ласково,— къ бурмистру Михеичу обратились бы, онъ лучше знаетъ, а я согласна. Вы ужь наврно меня, подругу вашей покойной матушки, не обидите.— Она кротко улыбнулась.
Михаила Ивановича слегка покоробило при этой надежд.— ‘Чего-жь ей въ самомъ дл надо?— подумалъ онъ.— Кажется, я ей предлагаю хорошій обмнъ’.
— Такъ я обращусь,— сказалъ онъ нершительно,— къ. вашему управляющему. Позвольте считать это дло поконченнымъ?
— Да, да, поконченнымъ.
— Акты вы подпишите?
— Съ удовольствіемъ подпишу.
Разговоръ прервался. Ратищевъ искоса оглянулся кругомъ. На стол передъ нимъ лежалъ развернутый томъ Gereau: ‘Essai sur la religion et la morale’. Онъ приподнялъ брови и, какъ будто не довряя глазамъ, взялъ книгу.
— Это, вроятно, ваша дочь читаетъ?— спросилъ онъ.
— Да, она у меня все читаетъ. Нынче все какъ-то по ученому пошло. Я, право, ужь и не знаю…— Она еще что-то хотла прибавить, но посмотрла на него пристально и остановилась.— Катя!— закричала она, какъ будто вдругъ что-то вспомнивъ.
А Катя была у себя въ комнат передъ своими рисунками. Она разложила ихъ въ глубокомъ раздумьи и разсматривала.— ‘Неужели я ошибаюсь въ себ?! Да и онъ тоже (она подумала о Талыгин)… Никто самъ себ не судья. Разв пойти показать, ему? Онъ, очевидно, знатокъ’. И чувство доврія къ авторитету, успокоительное, но часто обманчивое чувство, потянуло ее. Она сложила рисунки въ картонку.— Неужели онъ все забракуетъ?— спрашивала она.— Что-же изъ этого? Не надо лжи и ошибокъ… нигд’. И, захвативъ картонку, она вошла въ гостиную.
Ратищевъ сидлъ развалясь, нсколько сгорбившись, и перелистывалъ книгу.
— Катя!— обратилась къ ней Марья Петровна и, вдругъ остановись, почти съ ужасомъ посмотрла на нее. Катя была все въ томъ же темномъ холстинковомъ, клтчатомъ плать и даже фартукъ позабыла снять, даже не поправила своихъ густыхъ черныхъ волосъ, такъ что тяжелая, толстая коса ея немного свалилась на сторону.—‘Что онъ объ ней подумаетъ?!— соображала Марья Петровна.— Вонъ онъ даже въ. перчатк сидитъ’ — и она покосилась на Ратищева.
— А я къ вамъ съ просьбой,— обратилась къ нему Катя, слегка покраснвъ.— Посмотрите, пожалуйста, эти рисунки и скажите также объ нихъ ваше мнніе.
И она торопливо развернула картонку и показала ему то, что она уже показывала Талыгину, и еще нсколько новыхъ рисунковъ. Въ этихъ этюдахъ всего замчательне было разнообразіе въ манер рисовки. По нимъ знатокъ могъ бы ясно ни дть, какъ, шагъ за шагомъ, съ умнымъ, толковымъ разборомъ и терпньемъ Катя доходила до штриховъ самыхъ смлыхъ и обдуманныхъ. Но ничего этого не видалъ Ратищевъ. Онъ недоврчиво, съ худо скрытой небрежностью, молча пересмотрлъ эти рисунки. Катя пристально слдила за его лицомъ, стараясь прочесть на немъ свой приговоръ, но на этомъ лиц ничего не было, кром неподвижной, какой-то неопредленной мины.
— Это все очень мило и недурно,— сказалъ онъ наконецъ…— для начинающаго. Можетъ-быть у васъ разовьется талантъ… Такихъ рисунковъ я видалъ много въ рисовальныхъ школахъ… Напримръ, въ Дюссельдорф… Но знаете ли, можетъ-быть я и ошибаюсь, но мн кажется, талантъ, un vrai talent…— онъ остановился, пріискивая какое-нибудь сильное сравненіе, и не нашелъ его.— Талантъ не стсняется никакой школой, рутиной. Онъ самобытенъ. Вы его замтите въ каждомъ штрих… Par exemple, возьмите Густава Дорэ: это — талантъ несомннный. Я видлъ его рисунки, которые онъ длалъ еще десятилтнимъ мальчишкой,— просто перомъ, чернилами набросаны. Что это за-сила въ каждомъ штрих!… Впрочемъ,— прибавилъ онъ съ кисло-сладкой улыбкой, вглядываясь въ одинъ изъ рисунковъ,— я съ удовольствіемъ помстилъ бы вашу работу въ мой альбомъ… un croquis… У насъ какъ-то вообще женщины мало занимаются рисовкой.
Этотъ грубый комплиментъ окончательно отрезвилъ Катю.— ‘Значитъ, нтъ надежды,— подумала она,— если онъ хочетъ позолотить пилюлю’. И она тихо, какъ бы нехотя, собрала рисунки и положила ихъ опять въ картонъ. Ей вдругъ сильно захотлось куда-нибудь швырнуть этотъ картонъ и заплакать.
— Катя,— сказала Марья Петровна нершительно,— что-жь чай?
— Чай готовъ,— отвтила она недовольнымъ тономъ.— Милости просимъ!— и она быстро подошла и порывисто распахнула об половинки двери въ залу.
— Какъ же такъ?!— ужаснулась Марья Петровна.— Сюда надо!
— Сдлайте милость,— сказалъ вставая Ратищевъ,— пожалуйста не стсняйтесь мной. Я пойду, куда позовете или прикажете. Притомъ мн ужь и пора.— Онъ быстро вынулъ толстые золотые часы съ эмалью и взглянулъ на нихъ.— Хотлось бы мн засвтло добраться до Рагузина, къ одному знакомому.
— Да вы успете,— начала упрашивать Марья Петровна,— накушайтесъ чаю… Тутъ всего верстъ пятнадцать будетъ, а дорога теперь, говорятъ, хорошая, песокъ размокъ, не вязнетъ.
Ратищевъ молча поклонился и вс отправились въ столовую, гд около самовара хлопотала уже ad interim Анна Гавриловна. Катя начала задумчиво доливать чайникъ. Ей все казалось, что онъ, этотъ незнакомый, человкъ, затворилъ передъ ней одну половинку ставень въ ея свтломъ окошк. ‘Что-жь? Мн остается другая половина’ — утшала она себя.— ‘Полно, остается ли?’ — спрашивалъ ее изнутри строгій, смущающій голосъ.
— Какъ вамъ нравится эта книга Gereau?— спрашивалъ ее Ратищевъ, усвшись подл нея на стулъ.
— Право, не знаю, какъ вамъ сказать,— отвчала она съ едва замтной, грустной улыбкой.— Я не судья,— я только учусь. Мн кажется, онъ во многомъ правъ. Я только не знаю, почему часто авторы такихъ… какъ это сказать… разсужденій все пускаются въ какія-то отвлеченности. Мн кажется, тутъ и разсуждать вовсе не слдуетъ (гршно — хотла она сказать)… Надо только стараться примнить все это къ жизни, ко всмъ ея сторонамъ,— согласить, чтобы жизнь была лучше.
Онъ съ удивленіемъ посмотрлъ на нее. ‘Она неглупа и даже очень неглупа,— подумалъ онъ,— и такая хорошенькая’. Онъ ее не понялъ.
— Вы правы,— оказалъ онъ.— Всякій культъ тогда только и держится прочно, когда онъ многостороненъ, широкъ, когда онъ удовлетворяетъ разные слои общества и вмст съ тмъ не мшаетъ жизни. Но именно въ этомъ-то и задача.
Теперь она на него посмотрла съ недоумніемъ.
— Какъ это Вы говорите — слои, и чтобы не мшало жизни?— сказала она.
— Да, чтобы не связывалъ ее et du tout il faut la libert de la conscience… comme vous savez. Культъ можетъ въ грубомъ, простомъ его вид держаться крпко chez un peuple, если онъ не стсняетъ обычаевъ, потому что они, какъ вамъ, вроятно, извстно, держатся крпче всякаго культа… Et puis… можно встртить въ низшихъ слояхъ какую-то амальгаму изъ стараго и новаго… Возьмите, напримръ, le Carnaval, ce boeuf gras… или нашъ семикъ…
Онъ говорилъ какъ-то вяло, какъ бы выдавливая каждое слово, но твердо, дидактически, тономъ не допускавшимъ возраженій. Иногда онъ не вдругъ подбиралъ слово и при этомъ сосредоточенно хмурился, бгалъ глазками, длалъ жестъ рукой, а въ крайнихъ случаяхъ даже притопывалъ небольшой ножкой, обутой въ лакированный ботинокъ.
— Притомъ вы согласитесь,— говорилъ онъ,— что культъ въ его первоначальномъ, не тронутомъ вид можетъ быть только въ грубомъ обществ, а то… vous concevez, il y a des differents couches… одинъ надъ другимъ… Они требуютъ разныхъ оттнковъ культа, il y a des degrs du dveloppement… развитія…
‘Кто ихъ пойметъ!— думала Марья Петровна, усиленно хлопая глазами.— Какое-то развитіе…’ У ней являлось представленіе о развивающемся клубк.
— Однихъ удовлетворяетъ,— продолжалъ Ратищевъ,— только грубая вншность, обрядъ, суевріе. Другіе ищутъ символовъ и даже чего-то въ род философіи, напримръ, эти духоборцы… А тамъ еще выше является уже культъ pour ainsi dire, dpouill et distill… Возьмите, напримръ, этихъ унитаріевъ или (глазки его сильно забгали) этого Ренана… Онъ уже ведетъ къ деизму, пантеизму, а тамъ, дальше, начинается широкое поле всякихъ врованій… ad libitum, которыя заканчиваются…
— Катя, вдь, чай-то простынетъ, что же ты?!— напомнила Марья Петровна.
И Катя вдругъ спустилась съ облаковъ. Она всми силами старалась вдуматься, понять Ратищева и… не понимала. Ей казалось только, что передъ ней открывается что-то совершенно новое.
— Я не читала Ренана,— призналась она.
— Не читали?!… Да, онъ недавно вышелъ… Онъ мн кажется лучше Штрауса… il y a de la poesie… C’est un talent.
— Катя!— опять остановила ее Марья Петровна.— Ты точно спишь!…
Она окончательно проснулась, увидала, что наполнила свою чашку чуть не до-верху сахаромъ, улыбнулась, взглянула на Татищева и принялась наливать ему стаканъ.
— Пожалуйста, не крпко,— попросилъ онъ,— а сахару я попросилъ бы больше.
— Онъ, врно, нервный,— подумала она,— и любитъ сладкое.
— Знаете ли,— началъ опять Ратищевъ, принимая съ легкимъ поклономъ стаканъ и видимо довольный тмъ, что произвелъ сенсацію.— Вы совершенно правы,— здсь не надо разсужденій.
Lass die frommen Hypothesen,
Lass die heiligen Parabolen,
и не ищи никакихъ ‘verdammten Fragen!’ и будешь счастливъ… А la fin… люди всегда ищутъ лучшаго… За неимніемъ чмъ удовлетвориться вблизи, они… идутъ за предлы видимаго… Всякій культъ только тмъ и хорошъ, что онъ можетъ дать довольство, примирить съ окружающимъ, или дать надежду въ будущемъ. Вспомните римскихъ рабовъ…
Кат вдругъ показалось что-то темное, отталкивающее въ этихъ словахъ.
— Я не знаю,— сказала она,— мн кажется, вы ошибаетесь… Не религія даетъ довольство, а наши къ ней отношенія… И что-то еще… Вотъ у насъ есть мужикъ Степанъ, бобыль. Онъ очень доволенъ жизнію и счастливъ. И стъ каждый день картофель съ масломъ, который онъ очень любитъ. А священника бранитъ, никогда не молится и въ церковь не ходитъ,— говоритъ, тамъ ладаномъ пахнетъ.
— Это точно,— подтвердила Марья Петровна, обрадовавшись, что, наконецъ, разговоръ попалъ на что-то понятное.— Но только, вдь, это и мужикъ какой-то полоумный, прости Господи! А счастіе, я вамъ скажу, это — кому Богъ пошлетъ. Иной и милліоны иметъ, а все несчастливъ, все какъ будто чего-то ему недостаетъ, а другой и бденъ, да благодаритъ Господа.
Татищевъ молча слушалъ, выпивая маленькими глотками чай.. Катя подмтила у него при этомъ тонкую усмшку и не столько на губахъ, какъ въ прыгавшихъ, слегка прищуренныхъ глазкахъ.
На двор зазвенлъ колокольчикъ и къ крыльцу подъхалъ легкій тарантасикъ, въ вид коляски. Приземистый, неуклюжій, смуглый лакей, въ теплой ливрейной шинели, соскочилъ съ козелъ и вошелъ въ переднюю.
— А гд же были ваши лошади? — освдомилась Марья Петровна.
— Он были на деревн… Сломалось тутъ что-то, валекъ что ли, такъ его чинили.— И онъ допилъ стаканъ, медленно всталъ и началъ раскланиваться.
— Что-жь вы еще чаю?!— удивленно заговорила Марья Петровна.— Такъ торопитесь!…
— Мн, право, пора,— сказалъ онъ какъ-то нершительно и протянулъ руку Кат.— Очень радъ, что имлъ случай познакомиться съ вами,— сказалъ онъ, бгая глазами, и, слегка пожавъ ей руку, обратился къ Марь Петровн.
— Да вы не закусите ли чего-нибудь на дорогу?— поподчивала она,— легонькаго… грибочковъ?
— Нтъ, покорно благодарю, я никогда не закусываю.
— Милости просимъ въ другой разъ когда-нибудь къ намъ. Мы съ вашей матушкой очень, очень были хороши, когда она въ двушкахъ была.
Ратищевъ уже надвалъ въ передней съ помощью лакея шубу, кашне и калоши.
— Добраго вечера!— сказалъ онъ, расшаркиваясь, и вышелъ на крыльцо.
‘Синій чулокъ или просто une tete serieuse?— подумалъ онъ, садясь въ тарантасъ.— А, право, прехорошенькая!’
И почти всю дорогу онъ думалъ о ней, вспоминая ея слова и движенія. ‘Съ умомъ и съ тактомъ, tr&egrave,s destingue’ — и онъ вспоминалъ ея оживленное, умное лицо и свжій ротикъ, и блыя ручки съ длинными пальцами,— еще chte psychische Hand Каруса,— подумалъ онъ.— И этотъ стройный бюстъ, съ сдержанно волнующейся грудью. Ces formes sveltes et gracieuses!… На кого она похожа?— думалъ Ратищевъ и не могъ придумать…— Elle est tout fait originale,— и онъ пожалъ плечами,— une naturele de Meltukoffka!…’
А лошадки несли тарантасикъ легкою рысцой и черезъ два часа подкатили его къ маленькому флигелю, большого каменнаго дома, гд жилъ товарищъ Ратищева по университету, богатый помщикъ, Пенязевъ. Онъ встртилъ Ратищева шумно, какъ субъекта, съ которымъ можно болтать, оставилъ его ночевать и болталъ безъ умолку, вспоминая разные случаи, разныхъ Clemence и Hortense и разбирая до тонкости, гд и въ чемъ собственно у нихъ, у каждой, ess-bouquet сидитъ, а Ратищевъ слушалъ его разсянно и какъ-то недовольно.
— Да ты что?!— спросилъ его вдругъ Пенязевъ, наливая ему за ужиномъ замороженное шампанское въ плоскій бакалъ изъ тонкаго стекла,— влюбленъ, что ли?
— А что?— торопливо отвтилъ Ратищевъ и выпилъ вдругъ залпомъ весь бакалъ.
А Катя по отъзд его взяла свою картонку и въ глубокомъ раздумь снова пересмотрла вс рисунки.
— За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь!… Ну, а если и тамъ-ничего?…— И сердце у ней замерло. Опять какая-то темная пустыня открывалась передъ ней.
— Да кто же онъ?— вдругъ спросила она. И, отбросивъ вс рисунки и картонку, она отправилась къ Марь Петровн.
— Мама,— сказала она,— кто это такой?… Что такое онъ теб привезъ?… Ты была дружна съ его матерью?
— Ахъ, какой деликатный!— начала удивляться Анна Гавриловна.— Какой деликатный!… Вдь ему, матушка, говорятъ, посл Ивана Тимоеича осталось четыре тысячи душъ!
— Нынче, Анна Гавриловна, не считаютъ на души!— остановила ее съ нетерпніемъ Катя. А Марья Петровна посмотрла на нее, на Анну Гавриловну, на чулокъ, который она вязала, и принялась разсказывать, иногда прерывая свои слова слезами, о томъ, что давно случилось и поросло уже забвеніемъ, какъ травой могильной.

XVIII.

Родъ Татищевыхъ записанъ въ герольдіи въ Четвертой книг.
Иванъ Тимоеевичъ Ратищевъ изъ всхъ силъ пытался доказать свое происхожденіе отъ князей Варяжскихъ, но, истративъ на это боле тридцати тысячъ и не видя конца длу, съ крайнимъ огорченіемъ бросилъ его. Впрочемъ, въ вид утшенія, онъ повсилъ въ одной изъ парадныхъ залъ своихъ, въ золотой богатой рамк, огромную карту родословнаго древа древняго рода Татищевыхъ съ кружкомъ у корня, въ которомъ было вписано: ‘Радунъ, князь Варяжскій’. Съ тридцатаго года онъ безсмнно, по закону инерціи, каждое трехлтіе былъ избираемъ дворянскимъ губернскимъ предводителемъ.
Вся колоссальная фигура Ивана Тимоеевича поражала грандіозной, монументальною неподвижностью. На его одноцвтномъ сро-желтомъ лиц, съ гладко выбритымъ, выдавшимся подбородкомъ, съ большимъ, убгавшимъ назадъ, лбомъ, съ тусклыми срыми глазами, съ толстой нижней губой и съ неизмнной, какой-то благосклонной, точно окристаллизованной улыбкой, ничего нельзя было прочесть, кром спокойствія и безграничнаго величія. Онъ постоянно носилъ блый жилетъ и галстукъ, умлъ кланяться, не сгибая головы, и если поворачивался, то всегда всмъ корпусомъ, какъ будто шея у него была вовсе неподвижна, умлъ говорить, почти не оборачиваясь къ слушателю, какимъ-то изысканно-учтивымъ, но твердымъ, безапелляціоннымъ голосомъ. Въ дворянскомъ собраніи онъ завелъ что-то въ род тронной залы, гд предсдательствовалъ на высокомъ, обитомъ бархатомъ, кресл съ золотыми кистями. Губернскіе остряки звали его втихомолку ‘высокостульнымъ высочествомъ’, но явно, точно также какъ и вс, преклонялись передъ нимъ, передъ его богатствомъ и связями. Даже самый законъ нмлъ передъ нимъ, хотя онъ и былъ строгимъ законникомъ… тамъ, гд дло не касалось лично его. Онъ женился рано, на старой, безцвтной дв, также изъ древняго рода князей Опокчиныхъ. Овдоввъ посл пятилтней женатой жизни, онъ завелъ какую-то интрижку, которую тщательно пряталъ въ одномъ изъ своихъ отдаленныхъ помстій. Никто не зналъ о ней или не смлъ говорить. Сорока восьми лтъ, онъ, въ чин дйствительнаго статскаго совтника и въ новомъ каммергерскомъ мундир, съ огромнымъ ключомъ, собирался хать ко Двору — представляться. Къ этому представленію онъ приготовлялся какъ къ какому-то таинству и вдругъ на одномъ дворянскомъ балу былъ пораженъ замчательною красотой. Правда, на нее, на эту молоденькую, семнадцати-лтнюю, двушку засматривались почти вс и многіе увивались около нея. Стройная, высокая, она преклоняла предъ собою всхъ этой царственною стройностью, роскошью бло-матоваго бюста, правильными, почти античными чертами свжаго личика… Иванъ Тимоеевичъ просіялъ и потемнлъ въ одно время, увидавъ эту Венеру. Ему вдругъ представилось, какой бы блестящій эффектъ она произвела при Двор. Ему даже живо представилось, какъ вс замчательныя дипломатическія лица обернутся на нее и, не отрывая глазъ, начнутъ допытываться, кто это, кто это?!— ‘C’est m-me de Ratischteff’ — слышался ему одобрительный, восторженный шепотъ, и благосклонная улыбка его губъ при этомъ длалась еще благосклонне.
Не дале, какъ черезъ недлю онъ подкатилъ четверней съ двумя лакеями къ сренькому скромному дому той бдной.семьи, къ которой принадлежала будущая m-me de Ratischteff. Отецъ, владтель восьмидесяти пяти перезаложенныхъ душъ, оторопвъ и растерявшись, самъ не зная почему, напялилъ въ-попыхахъ потертый дворянскій мундирчикъ и выскочилъ въ залу принять высокую особу, сказочнаго принца. Низко кланяясь и не осмливаясь даже пожать милостиво протянутыхъ трехъ пальцевъ, онъ усадилъ Ратищева на диванъ. А тотъ, развалясь, заговорилъ о какомъ-то дл, давно завалявшемся въ его канцеляріи, о какихъ-то пяти черезполосныхъ десятинахъ, которыя оспаривалъ будущій его тесть у такого же, какъ онъ, мелкопомстнаго сосда. Ратищевъ общалъ содйствіе, покровительство, и будущій тесть постоянно кланялся. Онъ вызвалъ и жену, точно также надвшую какой-то праздничный парадный мундиръ. И она тоже кланялась и благодарила, сама не зная за что. Вывели, наконецъ, и дочь, одтую точно на-показъ, по-купечески, декольте. Она конфузилась и краснла, не мене отца и матери, но тмъ боле было поводовъ любоваться ею, ея стыдливымъ яркимъ румянцемъ, который разливался по всему роскошному, трепетно колыхавшемуся, бюсту. Сдержанно, пвучимъ голосомъ отвчала она на милостивые, слегка заигрывающіе, вопросы покровителя и будущаго супруга. А онъ все съ тою же благосклонной улыбкой доврчиво посматривалъ на отца и мать, какъ будто говоря: видите, какой еще она добрый, невинный ребенокъ.
Черезъ пять дней онъ прислалъ письмо съ формальнымъ предложеніемъ. Не согласиться на него было бы, конечно, безуміемъ, уголовнымъ преступленіемъ. Отецъ, прочитавъ его, и захохоталъ, и зарыдалъ, и тотчасъ же бросился служить молебенъ какой-то чудотворной икон. Мать, вся ликующая, разцловала у дочери и лобъ, и глаза, и руки въ экстаз художника, довольнаго и гордаго своимъ произведеніемъ. Даже маленькій братъ гимназистъ съ уваженіемъ посмотрлъ на сестру и съ важностью обдернулъ свой мундирчикъ передъ зеркаломъ. А она не понимала хорошенько, что съ ней длалось и что хотятъ съ ней длать. Она чувствовала только испугъ, рыдала долго, сосредоточенно, сама не зная отчего. Мать поила ее съ уголька… Няня опрыскивала настоемъ изъ плакунъ-травы и прочитала надъ ней наговоръ отъ переполоха. Слезы, наконецъ, унялись. Женихъ прислалъ ей богатое collier и пять кусковъ шелковыхъ матерій на платья. Все это какъ-то немного успокоило, утшило ее, какъ игрушка, новинка, ребенка. Вдь еще такъ недавно, прошлымъ лтомъ, бгала она въ деревн, совершенно по-дтски, въ перегонки съ дворовыми двушками. Эта деревня, блаженные ‘Задворчики’, съ свтлымъ, уютнымъ домикомъ, съ садомъ изъ яблонь и густыхъ старыхъ липъ, съ тихой тинистой рчкой и съ тихой, доброй подругой Машей Мельтюковой, представлялась ей теперь какимъ-то мирнымъ, надежнымъ пріютомъ, куда она могла спастись, убжать — отъ чего?— она сама не знала. Женихъ ей казался чмъ-то врод статуи командора въ домъ-Жуан и каждый разъ она крестилась прежде, чмъ выходила къ нему въ гостиную. А онъ обращался съ ней съ такой обязательной снисходительностью, иногда полушутливо давалъ ей совты въ дух религіозно-нравственномъ, или длалъ ей что-то врод экзамена изъ французскаго языка, причемъ, она должна была, красня и заикаясь, выкладывать передъ нимъ весь свой весьма скудный запасъ свдній въ этомъ діалект, пріобртенный ею въ теченіе двухлтняго пребыванія въ пансіон. ‘Плохо!— думалъ Иванъ Тимоеевичъ.— Надо будетъ нанять ей учителя!’ И дйствительно, впослдствіи онъ ей нанялъ учителя изъ поляковъ, пана Бржесневскаго.
Черезъ три недли ее, блдную и трепещущую, обвнчали, и стала она — изъ простой Саши Меркуновой — Александрой Павловной Ратищевой.
Иванъ Тимоеевичъ свозилъ ее какъ куклу на показъ ко всей своей многочисленной родн. Вс приняли ее съ изысканнымъ, приторнымъ радушіемъ и даже подобострастіемъ, одна только княгиня Алалова сказала Ивану Тимоеевичу: ‘Что это, батюшка, ты на старости лтъ бса въ ребро пустилъ, связался съ младенцемъ! Откуда соблазнилъ этакого ребенка? Вдь она теб во внучки годится!’ Представилъ онъ ее и ко Двору, но при Двор на Александру Павловну почти никакого вниманія не обратили.
Чуть ли не съ перваго медоваго мсяца она почувствовала безотчетный ужасъ безпощадной, пожизненной тюрьмы въ великолпныхъ, раззолоченныхъ, бло-мраморныхъ залахъ среди атласа, бархата и роскошныхъ пальмъ, которые гордо развертывали свои верные листы. Иванъ Тимоеевичъ медленно, какъ удавъ, сдавливалъ ее постоянно замчаніями и наставленіями. Она боялась и безотчетно ненавидла его тусклые глаза, и благосклонную улыбку, и любезно-твердый говоръ. Все кругомъ ея было монотонно, этикетно, величественно, все такъ чуждо всему, къ чему привыкло съ дтства ея сердце. Нердко ей представляся въ мечтахъ или во сн ея тихій деревенскій уголокъ (на яву Иванъ Тимоеевичъ не пускалъ ее туда), представлялась ей простая жизнь, ласковыя лица, добрый, тихій говоръ, звонкій, искренній смхъ и глубокая искренняя любовь, которая качала ее съ колыбели въ своихъ теплыхъ, сердечныхъ объятіяхъ. И вдругъ просыпалась она посреди ея громадной спальни, подъ великолпнымъ балдахиномъ, подл ея величаваго мужа-господина, окруженная всмъ холодомъ роскоши, и думала, думала, что съ ней сталось, и, наконецъ, ршила, поняла, что надъ молодой ея жизнью крышка захлопнулась.

XIX.

Черезъ годъ у ней родился сынъ. Медики, осмотрвъ ее, ршили, что другихъ родовъ она не перенесетъ,— что она poitrinaire. Иванъ Тимоеевичъ поморщился и отвелъ ей особую половину.
Когда она пришла въ себя и ей поднесли ея ребенка, ея сына, ей показалось, что передъ ней раскрылись двери темницы. Тихое, такъ давно не ласкавшее ее чувство любви обхватило ея сердце. Все, чмъ было полно оно до-замужства, вс тихіе восторги семейной жизни и весь пылъ, трепетъ женской страсти снова воскресли передъ ней въ ея сын. ‘Ты — моя радость, счастье, все!’ — шептала она, восторженно цлуя его. Теперь весь пустынный дворецъ Ивана Тимоеевича вдругъ наполнился для нея чмъ-то неопредленнымъ, но милымъ, жизненнымъ. Теперь, когда порой она просыпалась среди ночи, подъ тмъ же еще привычнымъ тяжелымъ чувствомъ пустоты, вдругъ мгновенно это чувство исчезало. ‘А сынъ?’ — вспоминалось ей и она, приподнявшись, смотрла, какъ спалъ подл нея этотъ сынъ.— ‘Ты моя друга, жизнь!’ — шептала она и крестила его.
Иванъ Тимоеевичъ далъ ему имя Михаилъ, въ честь заочнаго крестнаго отца его, генерала отъ инфантеріи, графа С… Онъ. выписалъ ребенку изъ деревни здоровую, породистую кормилицу, находя, вопреки совтамъ медиковъ, что его жен, Ратищевой, неприлично кормить самой своего сына. Не прошло и года, какъ, бдная мать съ ужасомъ убдилась, что власть Ивана Тимоеевича надъ ея сыномъ такъ же сильна, какъ и надъ ней самой.
Порой, когда она ходила по одной изъ бломраморныхъ залъ, укачивая своего сына, ей казалось, что она несла сокровище цлаго міра на своихъ рукахъ, что жизнь ея и всхъ была вся тутъ въ немъ, въ этомъ одномъ хорошенькомъ мальчик, херувим. ‘Никто, никакія силы не отнимутъ его у меня,— думала она.— Никакія муки не одолютъ меня’ (ей представлялись пытки, раскаленные клещи). ‘Все перенесу!’ — думала она, и глаза ея сверкали и все лицо дышало непреклонной силой мучениковъ… И вдругъ въ сосдней зал раздавались знакомые ей, не громкіе, но твердые, тяжелые шаги. Отворялась дверь и являлся онъ, во всемъ колоссальномъ величіи… Восторженныя струны ея вдругъ опускались, точно съ плохо навернутыхъ колковъ. На лиц быстро появлялись утомленіе и испугъ.
— Зачмъ вы вынесли его сюда? Здсь сыро,— замчалъ Иванъ Тимоеевичъ, пристально смотря на нее своими тусклыми, не мигающими глазами, точно магнитизируя ее.— И зачмъ вы сами укачиваете ребенка? На это есть нянька. Все это безпорядокъ!
Ей хотлось что-нибудь возразить, отвтить, но слова невязались, а мысли шли въ ту сторону, куда онъ повернулъ ихъ. ‘Что же, онъ правъ,— думала она.— Тамъ тепле, и это не порядокъ, и во всемъ онъ правъ’. И оскорбленное самолюбіе еще боле раздражало въ ней ненависть къ нему.
Мальчикъ подросталъ. Иванъ Тимоеевичъ требовалъ отъ нея, чтобъ она постоянно говорила съ сыномъ по-французски. ‘Не будете пріучать его,— объяснялъ онъ,— съ этихъ поръ, то на всю жизнь онъ останется такъ же косноязычнымъ, какъ и вы сами’.
Разъ Миш нездоровилось. Иванъ Тимоеевичъ тоже былъ не въ дух. Онъ требовалъ, чтобы ребенокъ подошелъ къ нему к по обыкновенію пролепеталъ: bonjour cher papa! Но ребенокъ изподлобья поглядывалъ на отца, не хотлъ подходить къ нему, несмотря на уговоры и увщанія матери, и крпко держался за. ея платье.
— Я вижу очень хорошо, je vois tr&egrave,s bien,— началъ Иванъ Тимоеевичъ по-французски своимъ любезнымъ и на этотъ разъ какимъ-то шипящимъ голосомъ,— что ребенка вооружаютъ противъ его законнаго отца… Я долженъ вамъ замтить, что если это продолжится, то я, къ сожалнію, найдусь вынужденнымъ отдать его на воспитаніе другой женщин, которая лучше, чмъ его родная мать, съуметъ внушить ему, чмъ онъ мн обязанъ.
Александра Павловна поблднла при этой угроз, она схватила сына и поднесла его къ отцу, но мальчикъ неистово закричалъ и началъ рваться изъ всхъ силъ.
— Assez, madame, pargniez moi cette drame,— сказалъ Иванъ Тимоеевичъ,— Пощадите сердце отца и унесите мальчишку въ дтскую. Я вижу,— прибавилъ онъ,— что я долженъ принять свои мры…
Вся перепуганная неопредленностью этой угрозы, Александра Павловна ушла съ сыномъ на свою половину. Тамъ, въ своемъ будуар, она нсколько мгновеній стояла не двигаясь, почти не дыша. Она смотрла машинально на пестрый узоръ бархатнаго ковра, на блескъ позолоченныхъ обоевъ и голова кружилась у ней. ‘Свои мры, свои мры, свои мры!’ — раздавалось у ней гд-то въ ушахъ или въ сердц, среди царственной, мертвой тишины молчаливыхъ залъ огромнаго дома. А Миша уже забылъ обо всей сцен. Онъ занялся раскладываніемъ на кушетк носоваго платка, который взялъ со столика.
Черезъ полчаса Иванъ Тимоеевичъ вспомнилъ, что теперь долженъ быть урокъ Миши у Бржесневскаго. ‘Пожалуй, она вздумаетъ отказать, по прихоти мальчишки!’ — подумалъ онъ и отправился на ея половину. Войдя въ будуаръ, онъ подозрительно, поворачиваясь всмъ корпусомъ, оглянулъ комнату. На кушетк, на бархатной подушк, лежалъ полуразостланный платокъ и на углу его крупными буквами было вышито: ‘Jean Brzesnewsky’. Иванъ Тимоеевичъ подался на шагъ впередъ, какъ будто не вря своимъ глазамъ, и пошатнулся. ‘Она,— представилось ему вдругъ въ какомъ-то кровавомъ туман,— его жена, Ратищева, съ какимъ-то проходимцемъ, полячишкой, Бржесневскимъ… А!’ Все лицо его вдругъ измнилось, осунулось, какъ у мертваго, вс мелкія вены его налились. Не измнявшая ему до сихъ поръ улыбка вдругъ улетла, углы рта опустились, нижняя толстая губа задрожала, въ тусклыхъ глазахъ засверкали зеленоватые огоньки. ‘Не можетъ быть!’ — успокоивалъ онъ себя. И, стараясь призвать на помощь все свое величавое спокойствіе, онъ подошелъ къ кушетк, съ чувствомъ отвращенія, гадливости взялъ платокъ и сунулъ его въ боковой карманъ. Потомъ, тяжело дыша, неслышными шагами, по ковру, онъ подошелъ къ дверямъ дтской и тихо приподнялъ портьеру. Ему представилась слдующая сцена. Миша на его высокомъ стульчик спалъ, положивъ голову на книгу. Жена съ Бржесневскимъ сидли сзади его. Онъ держалъ ея руку въ своей рук и прямо смотрлъ въ ея заплаканные глаза. Все лицо его преобразилось. Это былъ не обыкновенный, будничный Бржесневскій, который постоянно и смиренно прятался отъ всхъ, въ своей внутренней кель. Теперь въ каждой черт его, обыкновенно соннаго, задумчиваго, лица, въ его блестящихъ глазахъ была жизнь, сила, отвага. Онъ говорилъ съ жаромъ, но тихо, мягкимъ, задушевнымъ голосомъ, и рчь его, восторженная, поэтическая, лилась, несмотря на то, что онъ говорилъ по-французски съ легкимъ польскимъ акцентомъ: ‘Il faut de rsignation,— говорилъ онъ,— мужайтесь и терпите. Они теперь сильны, эти люди мрака, грубой, черной силы. Но вс, которые глухо и тихо стонутъ подъ ихъ гнетомъ, наконецъ будутъ первыми изъ послднихъ. Онъ придетъ: Dies ira, dies ilia,— желанный день воскресенія! Чистое, человчное, святое явится во всемъ его блеск мученической, лучистой правды…’
Иванъ Тимоеевичъ тихо отдлился отъ портьеры и всталъ прямо противъ него. Бржесневскій и Александра Павловна вскочили, какъ дти, захваченныя врасплохъ строгимъ учителемъ на невинной, но запрещенной игр. Ратищевъ силился что-то сказать и не могъ. ‘Вонъ!— закричалъ онъ наконецъ неистовымъ, прерывающимся голосомъ.— Вонъ, оборвышъ, гадина, ляхъ!’ — и съ монументальнымъ величіемъ онъ показалъ ему на дверь. Лицо Бржесневскаго вспыхнуло, жилы у него на ше и на лбу налились кровью, усы ощетинились, глаза засверкали. Онъ схватилъ лежавшую на стол аспидную доску и изъ всхъ силъ пустилъ ее въ Ивана Тимоеевича. Доска со свистомъ пролетла мимо и, запутавшись въ складкахъ тяжелой портьеры, неслышно спустилась на мягкій коверъ. Бржесневскій бросился къ Ивану Тимоеевичу, но какъ разъ на дорог стояла, ухватившись за стулъ обими руками, Александра Павловна. Онъ взглянулъ на ея блдное, помертвлое лицо и вдругъ потухъ, опустилъ глаза, сгорбился и, что-то бормоча, быстро повернулся и вышелъ вонъ.
— Сударыня,— сказалъ Иванъ Тимоеевичъ,— обратясь къ жен и стараясь найти свою прежнюю, благосклонную улыбку,— позвольте вручить вамъ вещь, которая, вроятно, вамъ дорога, а мн внушаетъ омерзеніе и къ вамъ, развратной женщин, и къ этому негодяю, вашему любовнику,— и онъ дрожащею рукой подалъ ей платокъ Бржесневскаго.
Александра Павловна взяла этотъ платокъ, не понимая, что ей даютъ и для чего она беретъ- въ глазахъ у ней вертлись зеленыя кольца, полъ качался подъ ея ногами. Она что-то хотла сказать мужу, который величественно повернулся и вышелъ изъ комнаты, она силилась произнести хоть одно слово и не могла. Глухой стонъ вырвался изъ ея сдавленной груди и она безъ чувствъ рухнулась на бархатный коверъ… Миша проснулся и съ пронзительнымъ крикомъ бросился къ ней…

XX.

Горничная и экономка Татьяна едоровна привели въ себя Александру Павловну. Черезъ нсколько часовъ она сидла на кушетк и съ тихою дрожью въ сердц цловала горячими, губами Мишу, который въ жару спалъ у нея на колняхъ. Портьера приподнялась и Лука едосичъ, камердинеръ ея мужа, человкъ толстый и весьма солидный, въ черномъ фрак, въ бломъ галстук и блыхъ перчаткахъ, съ почтительнымъ поклономъ подалъ ей, на серебряномъ, подносик, письмо его превосходительства Ивана Тимоеевича. Въ этомъ письм, написанномъ по-русски, твердымъ канцелярскимъ почеркомъ, было изображено слдующее:

‘Милостивая Государыня!

‘Посл того, какъ вы, поправъ вс священныя обязанности законной супруги и матери, унизили ваши чувствованія и запятнали честь моего стариннаго дворянскаго дома, я не нахожу боле для себя достойнымъ жить съ вами въ одномъ дом, а равно и вліяніе ваше на моего сына, единственнаго потомка и наслдника древняго дома Ратищевыхъ, считаю крайне вреднымъ, а посему покорнйше прошу васъ, по полученіи сего письма, немедленно изготовиться къ отъзду въ имнье къ моей двоюродной сестр, Анн Петровн Корнепольской. Я уповаю, что совты ея и наставленія, вмст съ добродтельною жизнью, направятъ васъ на путь нравственности и личнаго достоинства, на который тщетно я указывалъ вамъ, какъ любящій и законный, нын скорбящій супругъ вашъ.
‘Имю честь именоваться покорнйшимъ слугою вашимъ

‘Иванъ Ратищевъ’.

Передавъ это письмо, Лука едосичъ опять съ почтительнымъ поклономъ удалился. Александра Павловна распечатала дрожащими руками конвертъ, прочла письмо и тихо положила его на кушетку. Она не поняла, она не хотла его понять. Мысль о разлук съ сыномъ была до того страшна, безобразна, что при этой одной мысли ея руки холодли, она чувствовала, какъ останавливалось ея сердце, какъ снова начинала кружиться ея голова и передъ глазами опять вертлись зеленыя кольца. Она старалась ни о-чемъ не думать и, чтобы заглушить всякую мысль, усиленно, сосредоточенно повторяла вслдъ за ударами маятника въ сосдней зал: разъ — два, разъ — два! Порой, когда какой-нибудь шорохъ, тихій, отрывистый говоръ въ далекой комнат будили ее, ей представлялось, что вотъ кто-нибудь придетъ, что все это вдругъ кончится, улетитъ, какъ тяжелый сонъ, и все пойдетъ опять по-прежнему. Но время шло, маятникъ мрно стучалъ и тяжелый сонъ тянулся и давилъ ее невыносимо. Наконецъ, она тихо поднялась съ кушетки и переложила на нее Мишу. ‘Не можетъ быть,— шептала она.— Это не можетъ быть,— вдь я ни въ чемъ не виновата… Онъ не можетъ разлучить меня съ сыномъ,— этого нельзя… Я буду просить, умолять’. И она съ твердою ршимостью пошла на половину Ивана Тимоеевича. Человкъ, сидвшій у дверей парадной залы, всталъ и доложилъ Александр Павловн, что ихъ превосходительства нтъ у себя, что они уже съ часъ тому назадъ какъ ухавши въ Воскресенское (это была одна изъ дальнихъ деревень его), а когда вернутся — неизвстно. ‘Что же, я напишу къ нему’,— подумала она. Но что и какъ она могла написать? Вдь во всю свою жизнь она писала съ трудомъ безсвязныя записки къ роднымъ и подругамъ. И все-таки она написала, и притомъ длинное письмо, полное глубокой, задушевной и наивной мольбы. Она клялась Ивану Тимоеевичу всмъ святымъ для нея въ жизни, что платокъ, который онъ нашелъ въ ея будуар, попалъ туда случайно, по ошибк горничной, поднявшей его съ полу въ дтской. Она увряла, что никогда не измняла своимъ обязанностямъ къ Ивану Тимоеевичу, что она считали и считаетъ это ужаснымъ грхомъ. Она умоляла мужа позволить жить ей здсь, въ город, чтобы хоть одинъ разъ въ день или даже въ недлю видться съ Мишей, а безъ этого, писала она, ‘я просто жить не могу!’
Одну изъ горничныхъ она просила послать кого-нибудь нарочнымъ съ этимъ письмомъ къ Ивану Тимоеевичу.— Черезъ полчаса это самое письмо и на томъ же серебряномъ подносик подалъ ей Лука едосичъ все съ тмъ же почтительнымъ поклономъ и объявилъ ей при этомъ, что ‘его превосходительство строжайше изволили приказать: никакихъ распоряженій ея превосходительства относительно посылки куда-нибудь, съ какимъ бы то ни было письмомъ или запиской не исполнять, и повторили этотъ приказъ трижды, со всею строгостью. А относительно отъзда ея превосходительства изволили приказать распорядиться, чтобы былъ готовъ большой возокъ съ шестеркой лошадей къ завтрашнему утру и что ея превосходительство, въ этомъ случа, будутъ сопровождать Григорій Безпаловъ и горничная Дашка въ Глухово, къ Анн Петровн Корнепольской. Другихъ же приказаній онъ, Лука едосичъ, не получалъ’. Затмъ, еще разъ поклонясь почтительно, онъ вышелъ.
Что-то похожее на порывъ отчаяннаго протеста вспыхнуло при этомъ насиліи у Александры Павловны. Кровь бросилась ей въ лицо. ‘Убить себя и его, родного моего Мишу!’ — подумала она. Но эта вспышка такъ же быстро погасла, какъ и вспыхнула. ‘Къ кому обратиться, у кого искать защиты и помощи?’ — думала она, сдавливая обими руками голову. Отца и матери уже не было въ живыхъ, а вс ея родные и знакомые были такъ свтски любезны, такъ недоступно холодны и такъ преклонялись передъ ея мужемъ, что даже утопающій не могъ ухватиться за нихъ. О Бржесневскомъ она боялась, не смла думать. Одна мысль о немъ ей казалась уже преступленіемъ. Она не знала, что Бржесневскій самъ былъ въ затрудненіи и хлопотахъ. Онъ получилъ предписаніе оставить въ двадцать четыре часа С… и выхать на жительство въ В…
Она тихо подошла къ мальчику. Миша спалъ крпко, разметавшись, весь въ поту. Она смотрла на его покраснвшее личико, раскрытый ротикъ, черные, длинные волосы, слегка спустившіеся на лобъ. ‘Сиротинка моя родная!’ — подсказалъ ей какой-то голосъ въ сердц и вдругъ слезы подступили къ горлу. Она бросилась въ подушку и зарыдала истерически.
Когда стихъ этотъ пароксизмъ плача, она опять обернулась къ мальчику.— ‘Надо насмотрться на него надолго, можетъ-быть навсегда!’ — подумала она. И она смотрла на него, то поправляя, разглаживая его шелковистые волосы, то припадая къ его ручкамъ и цлуя ихъ тихо, беззвучно, съ такимъ же свинцовымъ, безвыходнымъ чувствомъ, съ какимъ прощаются съ мертвыми… А время шло незамтно, часы уплывали и тонкая синева поздняго утра уже разливалась холоднымъ свтомъ по большой комнат сквозь затянутыя ледяными узорами зеркальныя стекла большихъ оконъ.
Въ десять часовъ горничная, которая должна была ее сопровождать, степенная Даша, съ высокимъ, выпуклымъ лбомъ и угрюмымъ взглядомъ, вошла и спросила: ‘что угодно барын приказать къ отъзду и что взять съ собою?’ Она спросила два и три раза. Барыня сидла неподвижно, не открывая большихъ, остолбенлыхъ глазъ отъ сына. Она спала на яву. Даша позвала Татьяну едоровну и он вмст разбудили ее и растолковали, что надо хать, что возокъ уже давно ждетъ и что надо укладываться. Но вс ихъ усилія добиться отъ нея какихъ-нибудь приказаній остались напрасными. Она только махала рукой и говорила несвязно, какъ во сн: ‘все хорошо!’ Она чувствовала нестерпимую боль въ голов, тяжелый камень въ груди и все-таки смутно понимала, что ее увозятъ, или ведутъ куда-то,— ‘на казнь’ — думала она. Ее одли и вс остановились. Миша крпко спалъ, улыбаясь сквозь сонъ. ‘Проститесь съ Мишей-то,—подсказала ей шепотомъ Татьяна едоровна,— авось скоро увидитесь. А ждать некогда, лошади на мороз застоялись, пожалуй еще бить начнутъ. Упаси Господи!’ Александра Павловна молча обернулась. Она чувствовала, какъ полъ снова закачался подъ ея ногами, быстро подошла она къ сыну, приложилась къ его ручк и рванулась вонъ изъ комнаты. ‘Скоре!’ — пролепетала она. Въ парадной зал она пошатнулась и ее почтительно поддержали Даша и Татьяна едоровна и подъ руки свели съ лстницы, уставленной цлымъ садомъ роскошныхъ растеній. Въ передней она вдругъ остановилась, провела рукой по лбу и упала на колни передъ Татьяной едоровной.— ‘Матушка, барыня, что съ вами!’ — бормотала съ испугомъ Татьяна едоровна, силясь поднять ее.— ‘Татьяна едоровна,— молила она надорваннымъ шепотомъ,— не оставьте его, онъ сирота теперь, а я буду молиться за васъ, какъ за мою благодтельницу!’ — ‘Будьте покойны, матушка! Будьте покойны, все сдлаю, все, какъ передъ Богомъ!’ И Татьяна едоровна всхлипывала и крестилась. Потомъ Александру Павловну подняли, вывели на крыльцо, уложили въ возокъ. Даша сла подл. Григорій Безпалый въ высокой папах и въ новой дубленк вскочилъ на козлы и оправилъ ремень съ кремневымъ пистолетомъ въ чушк и кожаную сумку на груди съ барскими деньгами. Кучеръ Панкратій крикнулъ на лошадей, возокъ тронулся и полозья завизжали по снгу.

——

Деревня, въ которую сослалъ жену свою Иванъ Тимоеевичъ, была глухой уголъ, принадлежавшій одной древней дв, поселившейся безвыздно въ этомъ углу уже лтъ тридцать. Одни разсказывали, что она схоронилась туда отъ какого-то грха юности, другіе шептали, что она была католичка и что даже у ней въ Глухов тайно жилъ какой-то переодтый патеръ или ксендзъ. Вся насквозь пропитанная черствой pruderie и ладаномъ, высокая, постоянно вся въ черномъ, съ желто-коричневымъ, сморщеннымъ лицомъ, точно покрытымъ какимъ-то непроницаемымъ лакомъ, она походила на мумію, которую позабыли схоронить.
— Въ тихомъ уединеніи могутъ улечься вс страсти бурнаго житейскаго моря, моя милая,— сказала она глухимъ шепотомъ Александр Павловн.— La penitence c’est l’echelle dans le ciel!— прибавила она въ вид утшенія и подняла палецъ къ потолку.
Александра Павловна дичилась и боялась ея. Нсколько разъ она пыталась просить и молить ее, на колняхъ, быть посредницей между ею и мужемъ и возвратить ей сына. Но на вс разсказы и доводы ея Анна Петровна говорила, что все это — испытаніе Господа и что Онъ знаетъ, когда положить мру.
И наконецъ эта мра исполнилась. У Александры Павловны развилось что-то врод меланхоліи. Никто бы не узналъ теперь въ сгорбленной женщин, съ осунувшимся пожелтлымъ лицомъ, съ дикими задумчивыми глазами, обведенными темной синевой, прежней веселой красавицы. Одинъ только разъ, въ теченіе своего заключенія, она встрепенулась. Иванъ Тимоеевичъ на Пасху прислалъ ей дагеротипный портретъ Миши. Когда она вглядлась въ этотъ портретъ и смутно поняла, что это такое, съ ней сдлался нервный, истерическій припадокъ. И съ этихъ поръ она уже не разставалась съ портретомъ и угасала тихо, незамтно даже для самой себя. Къ концу второго года ея пребыванія въ глуховской тюрьм у ней быстро развернулась скоротечная чахотка. Когда не было уже никакой надежды на спасеніе, Анна Петровна сочла за христіанскій долгъ обманывать ее и уврять, что Иванъ Тимоеевичъ ршился отпустить къ ней Мишу на свиданіе, только бы она не тревожилась. По цлымъ днямъ бдная мать сидла у окна и смотрла, и ждала, подавляя судорожный кашель въ груди, чтобы не проглядть и завидть издали того, кто сталъ для нея давно уже единственною приманкой къ жизни. Разъ вдали зазвенлъ колокольчикъ, ближе и ближе. ‘детъ! Онъ детъ!’ — хотла закричать она и не могла. Какая-то артерія порвалась у ней въ груди и, захлебнувшись собственной кровью, она упала мертвая на полъ.
Иванъ Тимоеевичъ, узнавъ объ ея смерти, выхлопоталъ разршеніе перевезти ея тло въ Воскресенское и положилъ его съ полной торжественностью въ фамильномъ склеп. На похоронахъ онъ усердно молился ‘за упокой души и объ отпущеніи грховъ рабы Божіей, болярыни Александры!’
‘Грха тяжкаго!’ — невольно подумалъ онъ при этомъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

XXI.

Смотрть за Мишей и воспитывать его было приставлено разомъ трое: гувернеръ французъ, m-r Порро, гувернеръ англичанинъ, мистеръ Смиссъ, и старая швейцарка, изъ кантона Ури, frau Фицъ. Первыхъ двухъ Иванъ Тимоеевичъ выписалъ изъ Петербурга, швейцарка же нашлась подъ бокомъ. Она была уже не молода, подслповата, шамшила и вообще весьма походила на стараго альпійскаго сурка въ чепчик, но имла свидтельство о воспитаніи нсколькихъ юношей и двицъ,— разумется, россійскаго дворянства. Французъ былъ тоже не молодъ, съ черными баками и усами и длиннымъ краснымъ носомъ, онъ выдавалъ себя за фабриканта мармеладу, но собственно былъ прикащикомъ въ одномъ изъ марсельскихъ бакалейныхъ магазиновъ. Кто былъ англичанинъ — неизвстно. Онъ обыкновенно молчалъ, вставалъ въ величественныя позы и говорилъ съ удивительной флегматичною важностью. Ивану Тимоеевичу онъ очень нравился.
— Вы, надюсь,— сказалъ онъ,— укрпите въ сын моемъ чувства долга и чести, соотвтственно его происхожденію?
— О, Yes, sir!— отвчалъ глубокомысленно мистеръ Смиссъ.
И они вс трое тащили мальчика въ три разныхъ стороны.
Англичанинъ наводилъ на него сплинъ постоянною флегмой. M-r Порро кричалъ на него и обращался съ нимъ comme avec na gamin. Постоянно пустая, порхающая натура француза не стсняясь отпускала какія-нибудь сальныя шуточки, но этихъ шуточекъ, грубыхъ и двусмысленныхъ, не понималъ мальчикъ и еще боле дичился и смотрлъ букой на своего наставника. Швейцарка была добра и даже слезно-чувствительна, но у ней сложились убжденія, что для дтей должна быть строгая выправка, въ особенности высокорожденныхъ — hochgeburte. Вслдствіе этого она постоянно водила Мишу на уздечк и поминутно дергала эту уздечку. Порой, когда она шепелявымъ голосомъ читала ему какую-нибудь нравоучительную повсть и у ней невольно навертывались на глазахъ слезинки, все подмчавшій и наблюдавшій мальчикъ подмчалъ и эти слезинки и ему становилось грустно.
— Meine liebe, Августа Францевна,— хотлъ сказать онъ,— varum veinen Sie ich liebe Ihnen.
Но Августа Францевна при этомъ тотчасъ же овладвала собой, длала строгую, даже злобную мину и, дергая мальчика за рукавъ, кричала ни къ селу, ни къ городу:
— Hhren Sie mal, seyen Sie artig, seyen Sie artig!
И мальчикъ опять уходилъ въ себя, подавивъ волненіе и сдвинувъ уныло брови.
Иногда онъ прокрадывался въ переднюю или даже въ людскую. Тамъ былъ веселый народъ, съ которымъ можно было сказать слово по душ. Но если на такомъ ужасномъ преступленіи его накрывалъ кто-нибудь изъ педагоговъ, то доставалось жестоко и ему, и людямъ. Въ особенности англичанинъ въ этомъ случа возмущался и съ обычною флегмой, но рзкимъ, отрывистымъ басомъ, сквозь зубы, читалъ ему длинное наставленіе: on the selfhumiliation and tendency to wild passions.
Такъ онъ росъ безъ ласки, безъ нги, безъ любви, скучно, однообразно, подъ постояннымъ неусыпнымъ надзоромъ трехъ аргусовъ.
Самолюбивый и раздражительный по натур, онъ краснлъ и блднлъ при каждой оскорбительной замтк его менторовъ, и въ то же время трусливый и запуганный, какъ его мать, онъ постоянно уходилъ въ себя, прятался и прижимался. За все отвчали игрушки, которыя онъ ломалъ безъ милосердія. Страдали также и т бдныя существа, которыя были ему подъ силу. Онъ съ наслажденіемъ обрывалъ крылья у мухъ или прикалывалъ ихъ къ подоконникамъ и внутренно хохоталъ, когда несчастная муха силилась улетть и жалобно жужжала. Иногда дтское любопытство просыпалось въ немъ. Его интересовало заглянуть, что у мухъ внутри, чмъ он движутся, и онъ разрывалъ ихъ на части. Одинъ разъ какимъ-то случаемъ онъ нашелъ въ саду мертвую кошку. Онъ тихонько утащилъ ее въ дальній, глухой уголъ сада и тамъ, весь дрожа, поминутно оглядываясь и прислушиваясь, всю ее разрзалъ перочиннымъ ножикомъ. Его въ особенности поразилъ видъ черной крови, тихо вытекавшей изъ перерзанныхъ жилъ.
Когда ему минуло восемь лтъ, то Иванъ Тимоеевичъ нанялъ ему еще педагога, длинноволосаго семинариста, который задавалъ Миш ариметическія задачи и проходилъ съ нимъ грамматику, по Гречу, исторію, по Смарагдову, и географію, по Арсеньеву. Кром того Иванъ Тимоеевичъ счелъ долгомъ пригласить къ нему соборнаго протоіерея, отца акова, для внушенія, какъ онъ говорилъ, ‘внутренняго божественнаго закона правды и милости’. И отецъ аковъ, высокій, плотный, съ большой черной бородой съ просдью, усердно внушалъ мальчику этотъ законъ. Иванъ Тимоеевичъ нарочно, всегда при Миш, съ почтеніемъ подходилъ подъ благословеніе отца акова.
Прошло еще пять лтъ и изъ всхъ трехъ педагоговъ остался одинъ, все тотъ же англичанинъ. Французъ попался въ весьма скандальной уголовной исторіи, а frau Фицъ совершенно оглохла и ослпла. Мистеръ Смиссъ не могъ достаточно нахвалиться Мишей и гордился имъ. Мальчикъ отлично учился, держалъ себя гордо, степенно, настоящимъ англичаниномъ. Иванъ Тимоеевичъ пригласилъ къ нему лучшихъ учителей изъ губернской гимназіи, находя, что его сыну неприлично сидть на одной скамь съ разночинцами и заражаться отъ нихъ всякими дурными наклонностями.
Въ это самое время въ первый разъ Миша увидлъ Катю. Мать ее привезла къ Ивану Тимоеевичу съ просьбой о какомъ-то дл. Миша также былъ при этомъ въ кабинет отца и гордо осматривалъ эту двочку, которая конфузилась передъ нимъ.
У Ивана Тимоеевича была очень большая библіотека, изъ которой впрочемъ онъ читалъ немного. Онъ завлъ ее собственно для того, чтобъ имть библіотеку, а при ней библіотекаря, и сказать при случа, что у него есть такое-то и такое-то, очень дорогія, изданія. Миш позволялось читать все, за исключеніемъ одного шкафа, ключъ отъ котораго Иванъ Тимоеевичъ держалъ у себя. Мало-по-малу думающій мальчикъ вълся въ чтеніе. Все, что внушали ему такъ упорно съ дтства, начало шататься подъ вліяніемъ энциклопедистовъ, хотя онъ имлъ ихъ не всхъ,— часть была спрятана Иваномъ Тимоеевичемъ въ секретный шкафъ. Въ его сердц шла упорная борьба двухъ діаметрально противуположныхъ сторонъ, но для этой борьбы уже не было въ этомъ сердц того чистаго родника, который хотя разъ, въ свтлой юности, журчитъ у самаго черстваго человка. Какая-то черная плсень чопорнаго педантства, мелочнаго эгоизма и всякой гнили мало-по-малу нарастала на этомъ сердц толстою корой.
Только-что минуло ему шестнадцать лтъ, какъ онъ поступилъ въ университетъ по историко-филологическому факультету, какъ хотлъ его отецъ. Но тутъ случилось странное обстоятельство. Молодой Ратищевъ вдругъ получилъ какую-то пассію къ медицин и преимущественно анатоміи. Вскрытіе труповъ, потемнвшихъ и полусгнившихъ, видъ холодной, почти черной крови, вытекающей изъ перерзанныхъ жилъ, какъ-то раздражали и притягивали его. Онъ изучалъ строеніе тла человка съ какой-то внутреннею страстью и наслажденіемъ и просилъ у отца позволенія перейти на медицинскій факультетъ. Но Иванъ Тимоеевичъ написалъ ему строгое письмо, въ которомъ объявлялъ о глубокомъ своемъ огорченіи: ‘Я никогда не думалъ,— писалъ онъ,— чтобы сынъ мой, Ратищевъ, будетъ питать привязанность къ какому-нибудь ремеслу, хотя бы самому полезному. Во всякомъ случа,— прибавилъ онъ,— теб надо сперва получить образованіе, быть гуманистомъ, а потомъ можешь копаться въ какой хочешь дряни’.
Ратищевъ жилъ студентомъ совершенно отдалясь отъ всхъ товарищей,— жилъ онъ грязно, въ скромной квартирк, и довольно большую сумму, которую посылалъ ему отецъ, тратилъ на книги. Въ театръ онъ ходилъ рдко. На какіе-нибудь круговые студенческіе сборы подписывался скупо и нехотя. Товарищи терпть его не могли и звали ‘чорствой коркой’.
Онъ пробылъ только два года въ университет, когда получилъ телеграмму, что отецъ зоветъ его, что онъ лежитъ при смерти. Полипъ, вросшій въ лобныя пазухи, задушилъ его. Ратищевъ прискакалъ въ то время, когда Иванъ Тимоеевичъ лежалъ уже на стол. Онъ посмотрлъ съ какимъ-то трепетомъ на его похудвшее, восковое лицо, съ высоко приподнятыми бровями, и въ сердц его шевельнулась все та же страсть: ‘хорошо было бы вскрыть его’, подумалъ онъ и тутъ же у сумрачнаго и тоже похудвшаго едосича спросилъ: ‘опечатаны ли вс дла и бумаги и это назначенъ душеприкащикомъ?’
Похоронивъ отца подл матери, Ратищевъ снова отправился въ университетскій городъ ‘доучиваться’, какъ думалъ онъ, и перешелъ на медицинскій факультетъ. Но собственно доучиваться ему не было никакой надобности. Къ наук онъ относился съ той же внутреннею холодностью, какъ и во всему въ мір. Онъ смотрлъ на нее педантически и вмст какъ диллетантъ. Удовлетворившись весьма скоро своими знаніями, онъ, движимый ненасытнымъ самолюбіемъ, пожелалъ быть выше всхъ своихъ товарищей и на третьемъ курс достигъ того, что зналъ нкоторыя науки далеко лучше профессоровъ. Но тутъ натолкнулся онъ на одного изъ нихъ, у котораго педантское самолюбіе было еще сильне. На экзамен онъ придрался въ какой-то мелочи, срзалъ Ратищева и поставилъ ему двойку: ‘высоко летать хочешь,— не больно еще топчи насъ въ грязь’, подумалъ онъ. Ратищевъ, озлобленный, бросилъ книги и вышелъ изъ университета. Наскоро привелъ онъ въ порядокъ дла по имнью и ухалъ въ Петербургъ.
Тамъ онъ встртился съ Пенязевымъ, товарищемъ по университету. Пенязевъ былъ совершенно безалаберный, хотя и не глупый малый. Онъ сходился со всми, сорилъ деньгами. Въ Петербург онъ встртилъ Ратищева съ распростертыми объятіями и завертлъ его въ омут холостой, клубничной жизни. Ратищевъ какъ-то невольно отдался этому верченію. Его замкнутое сердце почувствовало какую-то нгу и ширь среди женскихъ ласкъ, хотя и покупныхъ, этого демимонда, среди балетной и хоровой клубники. Онъ даже влюбился въ одну актрису, Берту Рамье, и совершенно незналъ, какъ посадилъ въ нее десять тысячъ.
Къ счастію или несчастію, актриса, француженка, не выдержала и убжала за границу съ кавалергардомъ. Это былъ послдній coup de grace его характеру. Нсколько дней онъ ходилъ злобный, желтый, и воспоминаніе о Берт осталось на всю жизнь. Онъ вернулся въ имнье. Длать ему было нечего. Перебралъ онъ вс книги отца и перечиталъ снова секретный шкафъ. Тоска душила его.
Нсколько мсяцевъ онъ жилъ затворникомъ и былъ на дорог къ полной мизантропіи. Въ это время, въ тишин зимнихъ, долгихъ вечеровъ, въ немъ сломились т убжденія, т взгляды, которые не могла поколебать вся послдующая жизнь. ‘Между людьми есть градаціи,— думалъ онъ.— Сэнъ-Симонъ правъ. Высшій типъ — это люди съ развитыми нервами, съ тонко работающимъ мозгомъ, съ понятіемъ объ искусствахъ, это и есть высшая передовая раса. Между нами (т. е. дворянами) есть, разумется, и дураки (въ семь не безъ урода), есть одичалые — это заблудившіеся. А тамъ, внизу, масса — ce bon peuple, изъ котораго все можно лпить… Мы длаемъ исторію, мы ведемъ человчество впередъ. Nous sommes la noblesse de la civilisation. Мы стоимъ на-сторбж государственныхъ интересовъ, и горе тому государству, въ которомъ стремленія грубыхъ массъ выдвинулись впередъ и овладли всмъ. Въ немъ все грубо, ибо въ немъ властвуютъ т, для которыхъ необходимы только…
… изъ роды въ роды
Ярмо съ гремушкою и бичъ!’
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прошло нсколько лтъ. Ратищевъ давно уже оставилъ свою берлогу. Пространствовавъ два года за границей и вернувшись, онъ принялся за хозяйство, какъ вдругъ получилъ письмо отъ Пенязева, который писалъ ему, что ‘… la question est dcide! Nous sommes la veille de l’abolition et du carnage… Реформа уже готова, пишутъ только манифестъ…’
Это извстіе перевернуло Ратищева.
‘Все это православное человчество,— думалъ онъ,— примется теперь за топоры и колья и начнетъ насъ скальпировать. И къ чему имъ понадобилось выпустить на свободу эти демократическія волны? Это значитъ отдать насъ всхъ, передовыхъ людей, cette fine fleur de la civilisation, въ жертву этимъ животнымъ. Qu’est ce que c’est que la dmocratie, даже въ Америк, c’est une синагога, балаганъ страстей! Только мы, стоящіе на высот, видимъ вс стороны жизни… Ну, разумется Ломоносовъ или — cet encore, какъ его, Кулибинъ, но все это окончательно развилось же подъ вліяніемъ Запада, его цивилизаціи. Конечно il у а des nationalits, но вдь разв можно о нихъ что-нибудь сказать? Это какая-то конкуренція расъ, c’est le moyen mais non pas le but!…’
Поздне, когда все успокоилось и вошло въ обычную колею, онъ поступилъ въ губернскій комитетъ… pour dfendre la cause de la civilisation,— какъ онъ выражался…
Разъ вечеромъ, перебирая бумаги отца, онъ нашелъ миніатюрный портретъ своей матери. ‘Хороша была!’ — подумалъ онъ, отодвигая портретъ и любуясь имъ. Стекло на портрет было разбито, какъ будто кто-то ударилъ съ силой его о что-то жесткое. ‘Можетъ-бытъ она того и стоила,— подумалъ онъ, вспоминая свою любовницу актрису.— Да и вс он стоятъ того же,— подумалъ онъ съ желчью,— и дуракъ тотъ, кто думаетъ, что женщина можетъ стоять на уровн мужчины. Женщина — это просто un animal, qui s’habille, babille et же deshabille…’
Разбирая межевые планы, онъ увидлъ, что клочокъ лсу, принадлежавшій къ его лсной дач, входилъ въ Мельтюковскую дачу. Его управляющій нмецъ, Кардъ едоровичъ Клаге, доказывалъ ему, какъ важно прирзать этотъ клочокъ къ его дач, ‘а не то,— говорилъ онъ,— mit diese dummen Kerle der Meltkoffka ist nichts zu thun. Alle sind die Diebe!’
Ратищевъ подумалъ, не създить ли въ Медьтюковку и предложить мн этой барын обмнъ, а тутъ кстати попался ему альбомъ. Онъ отправился осмотрть свою лсную дачу и нашелъ, что нмецъ правъ. Но когда сталъ подъзжать къ Мельтюковк, то взяло его раздумье. ‘Что за барыня?! Il y aura, пожалуй, du scandal, вдь наврно это изъ одичалыхъ’, и сильная нершимость напала на него.
‘Если лошади хорошо спустятъ съ горки и ничего не задержитъ, лучше проду мимо’,— подумалъ онъ.
Но лошади понесли. Кучеръ едва сдержалъ и на поворот какъ разъ пристяжная оборвалась въ канаву, а валекъ треснулъ и переломился.
Ратищевъ вышелъ изъ коляски, какъ-то кисло выбранилъ кучера и, распорядившись, чтобы какъ можно скоре было все поправлено, пшкомъ, одинъ, отправился въ Мельтюковку.
‘Пожалуй, еще собаки оборвутъ!’ — подумалъ онъ. Но собакъ въ Мельтюковк не было.

XXII.

Съ осмотра лсной дачи, какъ называлъ свою поздку Ратищевъ, или, правильне говоря, изъ Мельтюковки — онъ вернулся совсмъ не въ своей тарелк. Во-первыхъ, здсь дло шло объ одномъ изъ его убжденій, а вс свои убжденія, весь кодексъ ихъ, онъ считалъ непогршимымъ, чуть не святымъ. Во-вторыхъ… Но, во-вторыхъ, онъ самъ не могъ понять, что съ нимъ длаюсь. Какая-то легкая истома, или лихорадочное состояніе не давали ему ничмъ заняться.
‘Врно нервы’ — подумалъ онъ и даже принялъ сперва лавровишневыхъ капель, а потомъ фосфорной кислоты, но ни капли, ни кислота не помогли.
‘Все это творитъ деревенская скука! Разв не отправиться ли къ Фелицат Францевн?…’ И онъ посмотрлъ на часы. Фелицата Францевна была сосдка, вдовушка, уже не первой молодости, но еще хорошо сохранившаяся и весьма бойкая, моложавая, курносая бабенка.
И Ратищевъ отправился въ ней и пробылъ тамъ до поздней ночи… Но и это фармацевтическое средство не помогло.
‘Чортъ знаетъ, какая чепуха!’ — думалъ онъ съ досадой и усиленно читалъ. Но всякое слово, какой-нибудь намекъ даже самой серьезной книги вдругъ вызывали передъ нимъ все тотъ же загадочный для него образъ.
Прочтетъ онъ ‘волнистые’ и вдругъ ему представятся волнистые волоски на ше подъ черной, какъ смоль, и тяжелой косой. ‘Славные волосы, до пятокъ достанутъ!’ — подумаетъ онъ. Прочтетъ онъ ‘упорный’ и вдругъ подумаетъ: ‘А должно-быть она упряма и горда! За то врно и стойка,— не подастся. А впрочемъ… если попытаться…’
И вдругъ онъ бросилъ книгу на персидскій коверъ и началъ ходить какъ-то быстро, неровно шагая и перекачиваясь.
‘Вдь мн въ городъ надо!— ршилъ онъ наконецъ, остановившись (Мельтюковка была на дорог).— Отвезу я ей Ренана.— И онъ принялся рыться на стол, гд была навалена груда всякихъ книгъ.— А если попадешься?— вдругъ остановился онъ.— Ну, нтъ, не выдастъ!… А то вдь и отпереться можно, да и времена не т…’
Это было на оминой недл. Погода стояла праздничная, отвсюду дышало тепломъ, нгой, смолистыми почками, свжей зеленою травой. Раннимъ утромъ выхалъ Ратищевъ, какъ-то улыбаясь и хмурясь въ одно время. ‘Какое славное утро!’ — думалъ онъ, смотря по сторонамъ на озими, серебрившіяся подъ утренней росой, на рощицы, только-что начавшія распускать нжные, благоухающіе листики.
Черезъ нсколько часовъ онъ былъ въ мельтюковк. Его встртили какъ стараго знакомаго, потому что въ деревн гость, являющійся во второй разъ, считается уже старымъ знакомымъ. Въ особенности обрадовалась ему Катя.
Все это время она была сама не своя: возьмется за кисть, порисуетъ — и кисть выпадетъ изъ рукъ, съ карандашомъ — та же исторія.
‘И что такое культъ?— думаетъ она.— Неужели онъ правъ?… Нтъ, это что-то не наше, не отъ насъ зависитъ: это — гд-то тамъ, въ этихъ сіяющихъ облакахъ, въ этихъ торжественныхъ, ликующихъ псняхъ всей природы, что-то широкое, необъятное, непостижимое! ‘
Ей хотлось поспорить съ нимъ и поучиться у него. ‘Онъ, вроятно, много читалъ и много знаетъ’ — думала она. И онъ явился.
Она какъ-то восторженно, крпко пожала ему руку и сіяющими глазами посмотрла прямо въ его глаза. Онъ смутился и съ легкою дрожью въ голос освдомился о здоровь Марьи Петровны.
Но Марья Петровна сама вышла на встрчу,— вышла просто, по-домашнему, въ простой лтней блуз.
— А я сегодня во сн видла, что вы у насъ будете,— сказала она весело, подавая ему руку.— Право!…
И его безъ церемоніи ввели въ столовую и такъ радушно предложили чаю, что Ратищевъ съ удовольствіемъ принялъ предложеніе. Онъ услся и сбросилъ перчатки въ маленькую войлочную шляпу. Онъ привезъ небольшую книжку въ желтой обертк. Это былъ Ренанъ: ‘La vie de Jsu’.
— Это я вамъ привезъ,— сказалъ онъ, подавая Кат книжку съ легкимъ поклономъ.— Вы, кажется, желали прочесть.
— Ахъ, mersi!— вскричала Катя, слегка покраснвъ, и начала перелистывать книгу.
‘Ну, и этотъ началъ возить книги,— подумала Марья Петровна.— Зачитаютъ они у меня Катю!’
— Знаете ли, я много думала, о чемъ мы говорили,— начала Катя, — но мы лучше посл поговоримъ о томъ,— посл, когда я прочту это,— и она указала на Ренана.— А теперь… Видите ли, я должна вамъ сказать, что мн скучно жить безъ дла.
Она посмотрла на него съ дтской, откровенной улыбкой, думая, что и онъ улыбнется этому признанью, но Ратищевъ серьезно слушалъ ее.
— Вдь у всхъ есть какое-нибудь дло, занятіе, обязанности… Только мы, несчастные, осуждены шить праздно,— не жить, а мучиться среди деревенской скуки.
— Вотъ выйдешь замужъ — и будетъ для тебя дло, не будешь скучать…— вмшалась Марья Петровна, но тутъ же замолкла и покраснла. ‘А что, если онъ приметъ это за намекъ?’ — испугалась она и быстро замигала глазами.
— Ахъ, мама!— нетерпливо перебила ее Катя,— да я вовсе не о томъ…
Внесли шумвшій самоваръ и поставили передъ ней. Она принялась доливать чайникъ.
— Что же,— спросилъ Ратищевъ,— разв въ деревн нельзя найти занятіе?… Чтеніе, изученіе и затмъ столько развлеченій, въ особенности лтомъ.
— Ахъ, нтъ, вы меня не понимаете!— заволновалась Катя.— Я… я не хочу пустой жизни. Я не хочу также знать… для того только, чтобы знать… Я хочу дла, настоящаго дла!… Хочу участвовать въ общей умственной жизни…
Она налила и подала Ратищеву стаканъ.
— Я хочу что-нибудь ‘творить’!— прибавила она съ улыбкой.
Онъ молча мшалъ чай въ стакан и вопросительно смотрлъ на нее.
— Видите ли, я показывала вамъ, въ прошлый разъ, мои рисунки. Я, глупая, думала, что у меня есть талантъ къ рисовк, къ живописи… Вы меня въ этомъ разочаровали. Вы закрыли одну половину въ моемъ свтломъ окошечк… Вдь я такъ сильно мечтала, надялась…
Ратищевъ сдлалъ неопредленное движеніе. Катя остановилась, но онъ ничего не возразилъ, не поправилъ, и она снова продолжала:
— Но я должна признаться, что у меня есть еще другая половина въ томъ завтномъ окошечк… И вотъ мн хочется теперь показать вамъ эту половинку… Вы не откажетесь быть судьей, не правда ли?
— Съ удовольствіемъ!— поспшилъ отвтить Ратищевъ.— Не знаю только, могу ли.
— Я прочту вамъ,— продолжала Катя,— сценки деревенской жизни, и вы мн скажете правду… Только одну правду, не правда ли?… Я прошу васъ!…— серьезно добавила она и даже сложила и приподняла руки съ колнъ, какъ бы умоляя его.
— Повторяю: съ удовольствіемъ, съ большимъ удовольствіемъ!— сказалъ Ратищевъ.— Только мн кажется…
Но Катя уже не слушала его. Она вскочила и быстро, почти бгомъ, бросилась къ себ въ комнату и тамъ, такъ же быстро, собрала свои тетради. На ходу она припоминала набросанныя сцены. Он мелькали въ ея воображеніи. ‘Кажется, не дурно и это,— думала она.— Неужели и тутъ полная неудача?’
Принеся тетради и усвшись передъ Ратищевымъ, она начала читать. Но прежней самоувренности въ ней уже не было. Легкія, игривыя сцены казались теперь ей самой тяжелыми и пошлыми. Глубокая правда, подмченная въ натур и перенесенная во всей ея простот, не имла теперь силы. Каждый разъ, посл каждой сцены, когда она обращалась къ Ратищеву, то встрчала его равнодушные глазки, какую-то худо скрытую улыбку, и еще больше конфузилась.
‘Ну, теперь еще эту послднюю сцену,— подумала она.— Или панъ, или пропалъ!’ — и она начала ее съ упавшимъ сердцемъ.
Кончила, и настало молчанье. Руки у ней дрожали, губы слегка поблднли.
— Она у меня писательница,— похвалилась Марья Петровна, и Катя подмтила, какъ при этихъ словахъ слегка дрогнули губы Ратищева.
— Сцены написаны очень бойко,— началъ онъ тихимъ голосомъ.— У васъ есть талантъ, наблюдательность… Но… собственно если вы желаете знать мое мнніе относительно вашихъ авторскихъ способностей, то я право не знаю… Мн кажется, вы выбрали сюжетъ весьма легкій и пустой. Вдь что могутъ представить автору, даже талантливому (тогда еще не было ни Успенскаго, ни Ршетникова, ни Слпцова) эти грубые, такъ сказать элементарные типы, tous ces bonnes gens съ ихъ мелкими односторонними страстями, потребностями?… Все это можетъ-быть и интересно для натуралиста, если онъ задумаетъ изучать la vie prive de ces animaux съ какой-нибудь точки зрнія… Но для развитого, мыслящаго наблюдателя, съ точки моралиста, это — пустая трата времени на описаніе какой-то безразличной, неопредленной массы… Посмотрите, напримръ, на комки глины, которые разбросаны гд-нибудь на дорог. Между ними вы найдете множество очень странной формы, даже смшной, но вдь эта глина тогда только хороша, когда изъ нея выработано, quelque chose d’artistique, какая-нибудь ваза или статуэтка, когда матеріалъ грубый спрятанъ подъ эту изящную форму, эту поэтическую мысль художника…
Катя попробовала отстаивать свою работу съ точки зрнія Талыгина.
— Но если мы хотимъ сдлать что-нибудь изъ глины,— сказала она,— то вдь надо сперва изучить свойство ея,— свойство матеріала, изъ котораго хочешь работать. Если мы хотимъ устраивать общество, то надо изучить его психическія свойства, а въ простомъ народ они гораздо проще… Вы сами говорили, что это — элементарные типы…
— Да!… Но позвольте вамъ замтить, что можно во всемъ искать всего, что намъ нравится, и находить, хотя въ дйствительности оно и не существуетъ. Неужели вы думаете, что литература можетъ устроить какое бы то ни было общество, а въ особенности такое грубое, ces hordes des kosaks et des Tartares,— прибавилъ онъ тихо,— какъ наше православное общество?… Вдь это самообманъ литераторовъ…
— Какъ, вы отвергаете воспитательное вліяніе литературы на общество?— удивилась Катя.— А Гоголь, а Островскій?!…
— Tous a ce ne sont que des pures illusions!— ршилъ онъ дидактически.— Неужели вы думаете, что взяточничество par exemple или грубость нравовъ могутъ быть исправлены изящной литературой? Общество читаетъ романы, какъ романы, смотритъ комедіи, драмы et tout a…. смется, негодуетъ, восхищается, а привычки, les moeurs, les instincts, остаются все т же. Он измняются временемъ и воспитаніемъ, а не литературой… Укажите мн, гд, въ какой стран литература исправила общество?…
— Да у насъ!— сказала Катя.— Возьмите Блинскаго. Разв его вліяніе не отразилось на обществ? .
Ратищевъ опять пожалъ плечами.
— Помилуйте,— сказалъ онъ,— кто же читалъ и кто понималъ Блинскаго?… Литераторы, ученые, люди интеллигенціи, т, которые въ немъ не нуждались, для которыхъ онъ составлялъ высшее интеллигентное наслажденіе… А общество, массы его не понимали и на нихъ онъ дйствовалъ весьма мало…
— Все равно, его понимало молодое учащееся поколніе. А это-то и главное,— возразила Катя съ одушевленіемъ.
— Въ этомъ позвольте вамъ не поврить,— сказалъ Ратищевъ, допивая стаканъ.— Молодое поколніе понимало то, что толковали ему т, которые поучались прямо изъ источника. При этомъ и эти учителя, ces pauvres diables des matres d’cole, вы думаете, что они могли всесторонне понимать les questions sociales и толковать объ нихъ въ школахъ?… Поврьте, что истинное пониманіе этихъ вопросовъ принадлежитъ людямъ, которые воспитались цлымъ рядомъ поколній и унаслдовали, такъ-сказать, въ своей крови… многосторонніе общественные взгляды, эту, дйствительно можно сказать, race leve…— Ратищевъ даже покраснлъ отъ удовольствія при одной мысли объ этой race leve.— Притомъ, propos, вс лучшіе наши литераторы были изъ этой race leve. Возьмите… Пушкинъ, Лермонтовъ, фонъ-Визинъ, Грибодовъ, князь Одоевскій, Достоевскій. Ceux — la appartiennent la vrai noblesse de la socit… C’est l’aristocratie de l’intelligence!…
— Катя!— сказала вдругъ Марья Петровна,— ты показала бы Михайлу Иванычу нашъ садъ… У насъ садъ небольшой,— прибавила она, обращаясь уже къ Ратищеву,— но теперь въ немъ точно рай…
‘Пусть погуляютъ,— подумала она,— а у меня отъ ихъ учености даже вчуж голова заболла’.
‘Онъ очевидно аристократъ!’ — подумала Катя, быстро, машинально собирая свои тетради, и сложила ихъ на столъ.
— Что же,— спросила она прямо смотря на Ратищева,— пойдемте?…
— Съ удовольствіемъ,— сказалъ вставая Ратищевъ.— Теперь дйствительно лучше на воздух, нежели въ комнат.
‘Неужели это правда, что онъ говоритъ?… ‘А сцены очень бойко написаны’, вспомнились ей слова Ратищева.— Что-жь, вдь и это талантъ’,— подумала она съ радостью.
И они вошли въ залу. Но въ зал Ратищевъ неожиданно остановился передъ роялемъ.
— Вы играете?— спросилъ онъ Катю.
— Да… Только плохо,— призналась нершительно Катя.— Съ трудными allegro я вовсе не могу сладить.
— Все-таки, какъ умете. Прошу васъ!— сказалъ Ратищевъ и выдвинулъ изъ-подъ рояля табуретку.
Онъ не любилъ музыки. Она съ самаго дтства была чужда ему. Но теперь, именно теперь, ему захотлось какихъ-нибудь нжущихъ звуковъ, въ присутствіи этой хорошенькой двушки, съ яснымъ сердцемъ, подъ впечатлніемъ окружавшей его тихой, простой жизни, въ этомъ скромномъ, сельскомъ домик, окна котораго были открыты. Притомъ въ эти окна врывался праздничный пиръ весны, въ воздух звучали псни птицъ, а въ окна протягивались втки черемухи и акацій съ едва распустившимися листочками. И везд на ломберныхъ столахъ залы стояли, въ большихъ блыхъ кувшинахъ, пышные букеты ароматныхъ ландышей.
— Что же вамъ сыграть?— спросила Катя, усаживаясь и взглянувъ на развернутыя ноты.— Ахъ, вотъ что я вамъ сыграю: анданте изъ сонаты B-dur Бетховена.
— Пожалуйста!— попросилъ Ратищевъ.
— Это мое любимое andante,— продолжала Батя, прямо смотря на него.— Нкоторые находятъ его темнымъ, дикимъ… Но мн кажется въ немъ именно та глубина чувства, которая можетъ свести съ ума.
Ратищевъ ничего не отвчалъ. Онъ только улыбнулся неопредленно, прищуривъ глаза, и ждалъ, облокотясь на рояль.
Катя принялась за игру съ тою страстностью, съ которой она отдавалась каждому длу.
Она взяла первые, глубокіе, глухіе, какъ будто подземные, аккорды, которые длали такой рзкій диссонансъ среди окружающаго весенняго праздника, и рояль заплъ дикую, могучую мелодію. Звуки, одни странне другихъ, какъ будто боролись, и спорили, и молили о чемъ-то великомъ, неземномъ. Она жадно прислушивалась къ нимъ. Для нея самой они казались теперь новыми и повелительными. Какъ будто кто-то другой игралъ за нее и говорилъ ей о сует и мимолетности этой весенней ликующей жизни, о чемъ-то величавомъ и вчномъ.
Она кончила и взглянула на Ратищева.
— Не правда ли, это хорошо?— хотла она спросить его и остановилась.
Его лицо перемнилось. Оно было грустно, задумчиво. Какая-то печаль, можетъ-быть печаль дтства, погибшаго въ страшной, уродливой ломк, таинственно легла на него. Какъ будто эти таинственные, загадочные аккорды вызвали въ немъ гармоническій, отвтный строй.
— Сыграйте, пожалуйста, еще что-нибудь!— попросилъ онъ такъ искренно и просто, и въ голос его звучала дйствительная просьба.
Катя быстро перелистывала переплетенную тетрадь и развернула анданте изъ другой сонаты F-moll. Струны опять зазвенли,— зазвенли страстной, надрывающей мелодіей, какъ будто въ самомъ сердц Ратищева.
Онъ снялъ руки съ фортепіано и быстро отвернулся.
‘Съ музыкой нельзя шутить,— подумалъ онъ.— Она сильно бьетъ по нервамъ’.
Онъ не понималъ, что эта музыка была въ самыхъ его нервахъ.
Катя кончила.
— Не правда ли, это хорошо?— спросила она Ратищева.
Ратищевъ овладлъ собой.
— Да!… То-есть въ этой музык есть что-то сильное, но…
Онъ хотлъ что-то возразить и ничего не могъ. Онъ только въ смущеніи улыбнулся, нахмурился и посмотрлъ на свои тонкіе, длинные пальцы.
— Что же?— спросила Катя…
— Нтъ, такъ… Что же, мы пойдемъ въ садъ? Если вы желаете…
Катя ничего не отвтила и быстро двинулась впередъ. Они прошли гостиную и вышли на низенькій балконъ, небольшой, въ род террасы, огороженной перильцами, съ которой былъ сходъ въ садъ. Торжествующая весенняя природа, во всемъ ея блеск, обхватила ихъ со всхъ сторонъ и прежде всего къ нимъ бросилась стайка воробьевъ. Они сли на перильца, трепетали крылышками и вопросительно чирикали, повертывая головками.
— Это мои друзья!— пояснила Катя.— Они просятъ хлба. А вотъ впереди ихъ ‘смлый’, посмотрите… Онъ сейчасъ прыгнетъ мн на руку,— и она быстро поднесла къ нему руку. Но воробьи, испуганные этимъ быстрымъ движеньемъ, бросились въ разсыпную и улетли…
‘Точно Сандрильона!’ — подумалъ Ратищевъ и зорко оглянулся кругомъ, жадно вдыхая теплый, влажный, благоухающій воздухъ, который несся изъ цвтника.
Они спустились въ садъ. Тнистыя липы, которыя садилъ еще отецъ Павла Лаврентьевича, полукругомъ тснились около балкона, а сквозь нихъ, на зеленомъ фон, ярко блестли на солнц блорозовыя шапки только-что разцвтавшихъ яблоней.
— Не правда ли,— спросила Катя,— въ природ есть что-то широкое, успокоивающее, родное?
Ратищевъ не вдругъ отвчалъ. Въ немъ еще не улеглась музыка нервовъ. Притомъ вся обстановка раздражала его. Онъ даже съ ужасомъ почувствовалъ приливъ того волненія, которое когда-то обхватило его при первомъ сближеніи его съ Бертой.
— Это такъ, только кажется,— проговорилъ онъ, нахмурясь, и тутъ же пустился анализировать, какъ и почему природа дйствуетъ на человка. Подъ этимъ анализомъ все приняло какіе-то грубые, слишкомъ прозаическіе, реальные оттнки.
— Все, какъ видите, это обманъ, опьяненье чувствъ,— закончилъ онъ.
— Но неужели же вы не признаете обаянья красоты, изящнаго? Вдь это что-то неразъясненное… Положимъ, все, что вы говорили, совершенно врно. Я охотно допускаю и дйствіе озона, и эфирныхъ маслъ, и сочетаніе пигментовъ… Но форма? И зачмъ это все вмст какъ будто нарочно соединяется и такъ сильно дйствуетъ на насъ?…
Онъ хотлъ отвчать, но взглянулъ на нее и замолкъ.
Она была такъ хороша на этомъ фон изъ блдной серебристой зелени. Легкій теплый втерокъ тихо развивалъ маленькія пряди волосъ, выбившіяся изъ ея косы. Ея оживленный, вопрошающій взглядъ и эти сіяющіе, дтскіе, любопытные глаза, которые, казалось, были дверью, ведущею прямо въ сердце…
— Да, можетъ-быть что-нибудь и есть,— пробормоталъ онъ, нахмурясь, чтобы сказать что-нибудь.
‘Я, кажется, положительно влюбляюсь,— подумалъ онъ.— Надо бжать отъ всей этой опьяняющей чепухи…’

XXIII.

— Катя!— позвала Марья Петровна съ балкона.
— Пойдемте, насъ зовутъ!— сказала Катя и быстро пошла впередъ.
— Михаилъ Иванычъ!— заговорила Марья Петровна, когда они подошли къ балкону.— Мы рано обдаемъ… Милости просимъ, чмъ Богъ послалъ!
Ратищевъ посмотрлъ на часы. Былъ второй часъ.
‘Я не привыкъ такъ рано обдать’ — хотлъ онъ сказать, но ничего не сказалъ и медленно поднялся на балконъ.
Катя прошла въ комнаты.
— У насъ теперь хорошо въ саду,— проговорила томно Марья Петровна,— да и везд хорошо. Красота Божья!…
— Да,— согласился Ратищевъ, нервно вертя ключикомъ отъ часовъ.— ‘Божья идиллія!’ — подумалъ онъ со злобой.
Но эта идиллія незамтно и полновластно утягивала его въ свой простой, ласкающій міръ, который былъ до сихъ поръ совершенно ему чуждъ. Т струны, которыя звучали въ его сердц въ далекомъ, самомъ раннемъ дтств, еще цри жизни матери и подъ ея горячею любовью,— эти струны вдругъ проснулись теперь, запыленныя, разстроенныя, и снова зазвучали какъ-то робко и отрывисто.
‘Накормятъ меня какой-нибудь гадостью!’ — подумалъ онъ, идя въ столовую, вслдъ за Марьей Петровной, и подозрительно осматривая простую, но чистую сервировку стола.
Его усадили между Марьей Петровной и Катей, которая разливала крапивныя щи. Нсколько двушекъ въ новенькихъ платьяхъ, съ праздничными, улыбающимися лицами, немного суетясь и толкаясь, наперерывъ старались услужить ему. Марья Петровна то потчивала его, то разсказывала ему эпизоды изъ своей прежней жизни. Между прочимъ она завела разговоръ и объ исторіи его матери.
‘Какъ это безтактно!’ — подумалъ онъ и уткнулъ въ тарелку носъ, какъ будто не слушая.
— Конечно,— сказала Марья Петровна,— Богъ всхъ разсудитъ… Иванъ Тимоеичъ — царство ему небесное!— принялъ грхъ на душу… Но вдь и то сказать: гд же ему было знать все, что было. Вдь онъ никого не распрашивалъ.— И она разсказала все, что вс знали, кром Ивана Тимоеевича и его сына.
Передъ Ратищевымъ отецъ вдругъ предсталъ совсмъ въ иномъ свт. ‘Да еслибъ и была виновата она, мать моя,— подумалъ онъ,— то разв отецъ былъ святой?’
И въ первый разъ среди этой мирной, простой обстановки чуждой ему семьи въ немъ проснулось это дтское, нжущее чувство сознанія семейнаго кружка. Онъ искоса взглянулъ на Катю. Ему показалось, что въ ней есть что-то сходное съ его матерью.
Посл обда онъ тотчасъ же простился и ухалъ, отказавшись наотрзъ отъ кофе, который такъ радушно предлагала ему Марья Петровна. Въ голов и сердц его поднялся такой сумбуръ, что ему хотлось непремнно быть совершенно одному.
А Катя, проводивъ его, съ жадностью набросилась на Ренана. Она читала съ лихорадочною страстностью, перебрасывала страницы и съ ужасомъ, съ замираніемъ сердца останавливалась на тхъ изъ нихъ, въ которыхъ сила эрудиціи подавляла легендарную силу преданія. Часто она оставляла книгу отъ волненія и быстро ходила по комнат, стиснувъ ладонями виски, какъ будто желая остановить въ нихъ стучавшую кровь.
Нсколько разъ Пафнутьевна или Марья Петровна входили въ ней съ вопросами.
— Ахъ, оставьте меня пожалуйста, оставьте!— кричала она чуть не со слезами.— Дайте покой!…
Наконецъ, она дошла до послдней главы и прочла ее. Она поняла книгу. Мало того, она съ ужасомъ чувствовала, какъ она переходила въ ея убжденія. Что-то тяжелое надавило ей грудь: какъ будто она осталась одна, совершенно одна среди громаднаго, чужого міра.
Она бросила книгу и выбжала въ садъ.
Тихій теплый вечеръ спускался на деревья. Нсколько разъ она прошлась по аллейк, съ ужасомъ, порывисто останавливаясь.
‘Неужели?… Неужели?’ — шептала она, нервно перебирая пальцы холодныхъ рукъ и глядя прямо въ глубину потемнвшаго неба. Тамъ, въ самой темной вершин безоблачнаго купола, ярко сверкала блестящими искорками стайка кружившихся голубей. Она поднималась выше, выше и, наконецъ, исчезла, потонула въ темной синев неба…

XXIV.

Всю дорогу вплоть до города Ратищевъ не могъ оторвать думы все отъ одного и того же вопроса, который всталъ ему поперекъ сердца. ‘Не нужно было здить, вотъ что!— догадался онъ.— Ne touchez pas la hache?… Да разв она топоръ?— усмхнулся онъ.— Просто хорошенькая, умненькая двчонка и больше ничего, и просто можно съ ней сблизиться…’
Но именно при этой мысли онъ чувствовалъ, какъ какая-то перегородка вставала между нимъ и Катей, которую онъ не могъ опрокинуть, и злился.
Поздно вечеромъ подъхалъ онъ къ своему большому дому-дворцу. Въ этомъ дом было все пусто, заперто. Никто не ждалъ его. Какъ огромныя могилы, угрюмо и величаво, приняли его громадныя, роскошныя залы. Онъ веллъ приготовить себ постель въ кабинет. Тамъ, на стол, лежала новая посылка съ книгами.
‘Буду читать,— подумалъ онъ.— Завтра поршу дла… Проду въ деревню, а туда — ни ногой… Надо дло длать, а то пожалуй какъ разъ обабишься’.
И онъ сгоряча принялся съ жадностью рыться въ новыхъ книгахъ. Нкоторыя дйствительно его заняли, но не надолго. Опять каждое совершенно чуждое слово начало будить и вызывать въ немъ воспоминанія и наталкивать все на т же мысли и мечты.
‘Лучше спать!’ — ршилъ онъ и, притворно звнувъ, сбросилъ халатъ и потушилъ лампу.
Но среди ночной тишины вдругъ зазвучала музыка. Это заиграла гд-то запоздавшая шарманка. И мысль снова встрепенулась, и чувство, еще боле томительное, среди теплой весенней ночи, потянуло его все въ ту же сторону.
Онъ усиленно закрылъ глаза и стиснулъ зубы. Но и сквозь закрытые глаза передъ нимъ вставалъ тотъ же образъ, во всей чистой, нетронутой крас. Ему чудилось теплое дыханье и какія-то дтскія, простыя и вмст нжныя ласки, какихъ онъ никогда не знавалъ. Онъ со злобой сбросилъ одяло, порывисто вскочилъ съ постели и началъ ходить около стола. Большой, длинногорлый, глиняный кувшинъ, какой-то археологическій и цнный, поставленный здсь еще Иваномъ Тимоеевичемъ, попался ему подъ ноги. Отъ сильнаго толчка онъ съ глухимъ гуломъ закачался на своемъ пьедестал. Ратищевъ схватилъ его и со всего размаха ударилъ объ полъ. Громкій гулъ пошелъ далеко, по всмъ пустымъ громаднымъ заламъ. Ратищевъ началъ ходить снова взадъ и впередъ по комнат, отбрасывая осколки, попадавшіеся ему подъ ноги.
‘Ухъ!— вырвалось у него, наконецъ, изъ груди.— Правду говорятъ поэты, что весна — пора любви’.
Въ большой зал, что была подл кабинета, раздался какой-то неопредленный звукъ. Точно тихій, протяжный вздохъ пронесся и замеръ. У Ратищева морозъ пробжалъ по кож… Онъ тихо подошелъ къ дверямъ залы и съ замираніемъ сердца растворилъ ихъ. Сквозь большія окна, цлые потоки луннаго свта лились на потемнвшій паркетъ и что-то въ род тумана, какъ показалось Ратищеву, пронеслось по этимъ полосамъ. Съ дрожью въ сердц и на зубахъ онъ захлопнулъ дверь.
‘Чортъ знаетъ, что такое!— прошепталъ онъ.— Еще галлюцинаціи начнутся…’ — и онъ быстро подошелъ къ окну, какъ-то судорожно отдернулъ задвижки, распахнулъ его съ шумомъ и вдохнулъ всею грудью ночной воздухъ. Но воздухъ былъ тепелъ, въ немъ была нга, ароматы весеннихъ почекъ. Полный мсяцъ стоялъ высоко надъ крышами. Гд-то медленно и отчетливо-звонко часы пробили два раза. Большой мотылекъ быстро влетлъ и съ тихимъ, сухимъ журчаньемъ началъ биться о потолокъ.
Ратищевъ снова легъ, но не покрылся одяломъ. И опять какія-то любовныя, ласковыя рчи, точно рчи его матери, ясно послышались ему. Онъ чувствовалъ, какъ подъ ихъ теплымъ привтомъ что-то таяло въ его сердц. Невольно вставалъ вопросъ за вопросомъ безъ системы, какъ будто темные призраки являлись на судъ и улетали какъ призраки. Какъ-то легко, свободно становилось въ этой кривой и связанной натур. Онъ опять поднялся, вздохнулъ глубоко и опустилъ голову. И въ первый разъ, посл многихъ лтъ черствой, заскорузлой жизни, какое-то трепетное, робкое умиленіе спустилось въ его сухое сердце.
Тихій разсвтъ засинлъ въ окнахъ, когда онъ снова легъ, утомленный и тотчасъ же крпко заснулъ.
А на другой день онъ всталъ съ какимъ-то томленіемъ въ сердц, и въ первый разъ въ жизни онъ былъ не озлобленъ, а тихъ и грустенъ.
Онъ отправился въ губернскій комитетъ, гд засданіе уже началось. Предводитель, толстенькій человкъ, сдой, съ небольшой лысиной и звздой на фрак, всталъ и пошелъ къ нему на встрчу.
— Nous vous attendons!— сказалъ онъ многозначительно, пожимая ему руку и слегка обнявъ его за талію.— C’est le jour dcisive il у aura des dbats уже окончательные.
Ратищевъ посмотрлъ на него какъ-то неопредленно. А когда начались пренія, онъ предложилъ усиленный надлъ, и въ первый разъ въ этомъ собраніи голосъ его звучалъ какъ-то нершительно, какъ будто онъ шелъ въ потьмахъ, не зная куда ступить.
Вс изумились и посмотрли на него.
‘D’o viens ce rengat!— подумалъ предводитель, приподнявъ брови.— Онъ всегда мн казался подозрительнымъ и темнымъ. Il nous vand presant, улучивъ удобную минуту’.
Голоса раздлились почти пополамъ. Голосъ Ратищева перевсилъ.
До слдующаго утра Ратищевъ оставался въ город. Цлый вечеръ онъ провелъ, противъ обыкновенія, дома и долго ходилъ взадъ и впередъ по большимъ, роскошнымъ заламъ.
‘Она вроятно не видала такой роскоши,— вдругъ подумалъ онъ.— И я окружу ее этимъ блескомъ, среди него она будетъ хороша. Она увидитъ и пойметъ, что значитъ искусство’.— И онъ прищурилъ глаза, поднялъ голову и обернулся въ полъоборота. Подбородокъ его съ нижнею губой выдвинулся впередъ и лицо его вдругъ напомнило лицо Ивана Тимоеевича въ т минуты, когда тотъ мечталъ о представленіи ко двору своей жены, m-me de Ratischteff.
Но эта мысль или мечта овладла Ратищевымъ только на одну минуту. Онъ сдвинулъ брови, махнулъ рукой и снова началъ ходить по комнат. ‘Все это пустяки и глупости!’ — подумалъ онъ.
На другой день утромъ, часу въ двнадцатомъ, онъ прозжалъ опять мимо Мельтюковки. Томленіе снова охватило его. Онъ сдвинулъ брови. ‘Надо бжать и работать!’ — подумалъ онъ. Кучеръ остановилъ на поворот лошадей и соскочилъ съ козелъ.
— Что же ты сталъ?— закричалъ на него съ нершительной злобой Ратищевъ.
— А что, въ Мельтюковку не задите?
— Пошелъ, дуракъ, пошелъ!— закричалъ уже, выйдя изъ себя, Ратищевъ. И кучеръ вскочилъ быстро на козлы и погналъ лошадей. Ратищевъ глубоко вздохнулъ и улыбнулся.
‘Все-таки побда!’ — подумалъ онъ.
Но въ деревн его опять охватила все та же внутренняя борьба. Онъ нашелъ опять портретъ матери и посмотрлъ на него съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ.
‘Надо заказать на него новую рамку, а стекло перемнить,— подумалъ онъ,— и сдлать большую фотографію. Это было бы не дурно.— И онъ, отодвинувъ портретъ, щурился и любовался на него. Но вдругъ, нахмурясь, положилъ его на столъ и злобно усмхнулся.— Я, кажется, пускаюсь сентиментальничать даже съ мертвецами’ — подумалъ онъ.
Большой садъ, старый, тнистый и немного запущенный, стоялъ весь убранный благоухающею зеленью. Въ конц сада былъ небольшой сосновый боръ. Ратищевъ каждое утро, посл завтрака, гулялъ въ этомъ саду и бору. Теперь ему казалось, что все это полно какой-то общей дружною жизнью и только онъ, одинъ онъ, стоялъ вн этого міра совершенно чужимъ. Въ бору пара зябликовъ, играя и щебеча, выпорхнула изъ кустовъ. Самецъ гонялся за самкой.
‘И мн тоже надо самку!’ — съ желчной усмшкой подумалъ онъ, но тутъ же эта мысль упала. Тутъ же передъ нимъ живо всталъ все тотъ же образъ — дтскій, чистый, задумчивый, съ ясною мыслью въ добрыхъ глазахъ, и посмотрлъ на него со строгимъ укоромъ.
Ратищевъ провелъ рукой по лицу, опустилъ голову и быстро пошелъ домой.
Чувство одиночества, бездомности и тяжелой, безцльной жизни давило его со всхъ сторонъ.

XXV.

Въ это время въ ум и сердц Кати тоже бушевала буря.
Маленькая книжечка раскрыла передъ ней безконечный рядъ вопросовъ. Легендарный міръ, дтскія упованія, беззавтная вра въ силу и правду преданія — все, казалось, становилось обманчивымъ туманомъ и тихо расплывалось неосязаемое, неуловимое…
‘Что же такое истина?… Что добро?… Для чего же жить?’ — спрашивала она, съ отчаяньемъ ломая холодныя руки и быстро пробгая по аллейкамъ ликующаго сада.
— Катя!— говорила Марья Петровна,— да брось ты, голубка, думать-то… Посмотри: похудла, поблднла… Ничего не шь!…
— Ахъ, оставьте меня! Ради Бога, оставьте меня!—умоляла она и забивалась въ самую глушь сада, въ маленькую бесдку изъ акацій, въ которой было темно и сыро.
Но самыя мучительныя минуты были т, когда она поздно вечеромъ, передъ сномъ, по старой привычк, останавливалась передъ кроватью, надъ которой вислъ образовъ Спасителя.
Она падала на колни передъ кроватью и, стиснувъ зубы и закрывъ глаза, неподвижно, по цлымъ часамъ лежала на подушк.
— Тамъ — пусто, глухо!… Тамъ тьма!… О, хоть бы одна искорка утшенія, примиренія… откуда-нибудь!
И она кусала горячія, сохнувшія губы.
Одинъ разъ, среди солнечнаго дня, она сидла на скамейк передъ прудомъ. Кругомъ нея все было полно бойкой, неугомонной жизни. Весь садъ одлся густой листвой. Лужайки запестрли цвтами, загудли пчелами.
‘Гд же мой медъ? Неужели я безсильне пчелы?— думала она.— Он работаютъ, потому что любятъ трудъ… Что же мн любить?…’
‘Все и всхъ!— подсказало сердце.— Люби природу, людей… Люби добрыхъ, угнетенныхъ, страдающихъ… Люби ради любви и не думай ни о чемъ, кром того, что велитъ теб длать твое любящее сердце’.
И эта мысль, простая, широкая, вдругъ навяла миръ, тишину на ея угнетенное, испуганное сердце. Легкая краска залила ей лицо, грудь заволновалась. На глазахъ выступили слезы. Она быстро, порывисто поднялась со скамейки и обернулась.
Передъ ней стоялъ Ратищевъ.
Онъ былъ блденъ, желтъ, какъ будто похудлъ немного. За то волосы его были удивительно гладко причесаны. Весь лтній, свтло-срый, костюмъ сидлъ такъ элегантно. Отложные воротнички и срая батистовая фуражка придавали свжесть и дтскость его лицу, серьезному и немного грустному.
Катя слегка, удивленно, вскрикнула и радостно протянула ему руку.
— Какъ вы подкрались… незамтно!
— Я ужь минутъ пять смотрю на васъ (‘и любуюсь’ — хотлъ онъ сказать, но не сказалъ)… Вы такъ задумались… Марья Петровна сказала, что вы въ саду, и… немножко жаловалась на васъ.
— Что я хандрю и ничего не мъ?— спросила Катя и улыбнулась.
— Да!— признался Ратищевъ и задумчиво посмотрлъ кругомъ.
Они двинулись по аллейк.
— Я много думала,— призналась Катя,— надъ Ренаномъ. Мн кажется, что человкъ, такъ иного изучавшій, такъ долго писавшій эту книгу, не можетъ ошибаться,— не правда ли?
Ратищевъ медленно кивнулъ головой.
— Но вдь эта книга,— продолжала Батя,— ведетъ невольно дальше… Она заставляетъ усомниться во многомъ, во всемъ… Неужели?…
— Что?— быстро спросилъ онъ и забгалъ глазами.
— Ахъ, неужели все это правда?… И ничего нтъ, кром этой природы?… Для чего же жить?!
— Какъ для чего жить?… Оглянитесь кругомъ… Для чего живетъ все это — деревья, птицы, цвты… parce que la vie ordonne vivre. Cela se comprend par soi-mme. Въ этой жизни все обаяніе, tout le prestige de vivre. Спросите, par exemple, старика, который еле движется, для котораго жизнь — бремя, и онъ скажетъ вамъ, что не хочетъ смерти… Вспомните cette fble du bonhomme La Fontaine, le paysan et la mort…
— Вотъ жизнь!— сказала вдругъ Катя.— Посмотрите!— и она остановилась передъ двумя липами близнецами, между которыми большой паукъ выткалъ громадную сть-паутину и на этой паутин весьма ловко расправлялся съ несчастной мухой, которая отчаянно билась и жужжала во всю голову.— Вотъ, видите, она всегда такъ,— всегда въ ней борьба, всегда одинъ долженъ жертвовать для другого… ‘Да разв жертвовать собой непріятно?’ — прибавила она про себя.
Они снова подошли къ берегу пруда, въ скамейк, на которой Катя сидла прежде.
— Сядемте здсь,— сказала она.— Здсь такъ хорошо, въ тни, подл воды!
И дйствительно тамъ было хорошо. Свжая зелень деревьевъ серебрилась на солнц. Множество маленькихъ птичекъ свистло и перелетало съ мста на мсто. Отъ широкаго блестящаго пруда вяло освжительною прохладой.
Ратищевъ прислъ на кончик скамейки и закурилъ папироску.
— Посмотрите,— говорила Катя,— какъ хорошо тамъ, на томъ берегу, въ тни этихъ развсистыхъ изъ: маленькія, свтлыя, ярко-зеленыя мстечки… И какой нжный, пріятный оттнокъ кругомъ на всхъ этихъ деревьяхъ!
Ратищевъ посмотрлъ и согласился, что это дйствительно хорошо.
‘И я буду все это любить,— подумала Катя,— любить какъ прекрасное, какъ добро… Буду, жить и… пусть что будетъ, то будетъ! Можетъ-быть буду жертвой… Можетъ-быть онъ будетъ паукъ, а я — муха…’ И она вдругъ невольно покраснла отъ этой неожиданной мысли.
— Катерина Львовна!— началъ Ратищевъ какимъ-то глухимъ, нершительнымъ голосомъ, который тотчасъ же оборвался. Онъ съ досадой улыбнулся и слегка притопнулъ свтло-срой ботинкой.
Катя быстро обернулась къ нему.
— Вы, вроятно, потому не цните жизни,— снова началъ онъ,— что вамъ не приводилось, какъ мн, быть въ ея темниц.— Онъ затянулся, но папироса вдругъ съ трескомъ вспыхнула, онъ съ испугомъ отдернулъ руку и далеко отбросилъ папиросу.— Я не помню,— продолжалъ онъ,— своей матери, я на знавалъ никогда ничьихъ ласкъ… Toute mon ducation tait perverts. Меня воспитали чужіе люди, гувернеры…
Катя съ изумленіемъ смотрла на него. Онъ говорилъ совсмъ не такъ, какъ обыкновенно. И лицо его было какое-то особенное — грустное, задумчивое. Онъ не смотрлъ на нее и усиленно вертлъ большой часовой ключикъ съ головкой левретки.
— Мой отецъ,— продолжалъ Ратищевъ,— былъ для меня un portrait de famille… въ старинныхъ золотыхъ рамахъ и смотрлъ на меня, чтобъ я велъ себя… прилично и былъ величавъ, какъ онъ… Ни друзей, ни товарищей… Я росъ одинокимъ и постоянно прятался, вросталъ внутрь…
Онъ вдругъ замолкъ, вытянулъ ноги и какъ-то судорожна повелъ плечами. Его дрожащія руки покрылись холоднымъ потомъ. Въ первый разъ въ жизни онъ высказывался другому человку, а не себ, тогда какъ до сихъ поръ онъ прятался отъ всхъ и даже отъ себя самого. Онъ покосился: не улыбается ли она?… Но она такъ серьезно, съ недоумніемъ и глубокимъ участіемъ смотрла на него. Ея прямое сердце вдругъ почувствовало себя легко, свободно, подл другого сердца, которое хотя и скупо, но доврчиво открывалось передъ нимъ.
— Катерина Львовна!— снова началъ онъ тихо.— Въ мою темницу, dans ma prison intrieure, упалъ на дняхъ какой-то свтлый лучъ, и я увидалъ другую, лучшую, сторону жизни, отъ которой отворачивался до сихъ поръ… Въ жизни есть много чего-то хорошаго, чего мы еще не можемъ объяснить…. il у а une harmonie…. когда чувствуешь полноту, довольство жизнью — отъ сознанія, что у тебя есть отвтъ въ другомъ я, которое полно къ теб глубокимъ…. глубокимъ участіемъ.
Онъ говорилъ все тише и тише, отрывисте, и вдругъ замолкъ на нсколько секундъ. Затмъ быстро всталъ и принужденно звнулъ.
— А знаете,— сказалъ онъ, стараясь придать своему дрожащему голосу равнодушный тонъ,— у васъ здсь дйствительно хорошо! Недостаетъ только лодки.— И онъ посмотрлъ на часы.
Катя также приподнялась со скамейки и съ недоумніемъ смотрла на него. Она не могла еще придти въ себя отъ удивленія: какъ можно было такъ рзко и такъ неуклюже-грубо повернуть въ сторону. Въ ея сердц еще дрожали т струны, до которыхъ онъ коснулся, не вдая, какая могучая сила скрыта въ нихъ.
— Adieu!— сказалъ онъ, протягивая Кат руку и приподнимая другой легкую срую фуражку la jokey.
— Какъ же?… Что же?…— удивленно и машинально спросила она, протягивая ему руку.— Вы что-то не досказали…
— Въ другой разъ, когда-нибудь… Я немного растроенъ… Хандра…
И онъ быстро обернулся и пошелъ по аллейк.
— Какъ, вы ужь узжаете?— встрепенулась Марья Петровна.— А у насъ сегодня будутъ раки… Вы, врно, любите… И спаржа.
— Нтъ, не люблю!— сказалъ Ратищевъ.— Вдь они — красные, а я терпть не могу красныхъ…— И онъ улыбнулся.
Марья Петровна посмотрла на него съ недоумніемъ.
‘Разв велть не доварить ихъ?— подумала она.— Вдь, чай, жестки будутъ. Или это по-модному… хорошо?…’
— Прощайте-съ!— сказалъ онъ Кат и опять протянулъ ей холодную, дрожавшую руку и какъ-то пристально и грустно посмотрлъ на нее.
‘Онъ должно-быть очень несчастливъ!’ — подумала Катя.
И эта искра сожалнія мало-по-малу начала разгораться въ ея сердц. Ей живо представлялась его несчастная мать и онъ — постоянно одинокій, то съ грустнымъ, то съ насмшливымъ взглядомъ, постоянно всмъ недовольный.
Она, какъ-то машинально чертя карандашомъ, набросала его лицо. На портрет выраженіе вышло еще грустне и симпатичне. Она спрятала портретъ.
‘Ему тяжело жить,— думала она.— Жизнь его безцльна и пуста такъ же, какъ моя. Онъ не можетъ работать, потому что для всякаго дла прежде всего необходимъ внутренній покой, довольство самимъ собой,— а этого ему недостаетъ. Вотъ Талыгинъ: у него миръ на душ, и онъ спокоенъ, и ясенъ, и работаетъ постоянно за троихъ’.
И вдругъ нежданно-негаданно у нея явилась мысль: ‘А что, если я буду для него тмъ, чего недостаетъ ему въ жизни?— она смутилась и покраснла.— Это самообольщеніе,— подумала она.— Онъ изъ другой среды. Между нами бездна. Захочетъ ли онъ перейти ее, достанетъ ли у него для того силъ? Вдь это все-таки жертва, пустячная, но не для него. Онъ, вроятно, сжился съ этими предразсудками. Они вросли въ него съ дтства… Разв мн, мн самой быть жертвой?…’ Но въ чемъ собственно была бы эта жертва, она не могла себ объясните, только она не боялась, она желала ея и вмст отталкивала прочь, какъ несбыточную мечту. Но эта мечта сама собой навертывалась и обвивала ее теплыми, нжущими объятьями. Она и любила ее, и врила ей, и надялась. Страсть проснулась, наконецъ, въ ея сердц, и чмъ дольше она спала, чмъ доле сковывалъ ее умъ, тмъ бшене, неприступне вырвалась она теперь на свободу.
‘Господи! неужели я ни о чемъ не могу больше думать?’ — шептала она, протягивая, какъ прежде, руки къ образу, что вислъ надъ ея кроватью, и тутъ же вспомнила, что теперь нтъ у нея этой могучей поддержки, что тамъ все глухо. Все или почти все,— ничтожный дтскій обманъ!
Она принималась за музыку, но музыка еще сильне раздражала ее, раздражала до слезъ.
‘Хоть бы убжать куда-нибудь!’ — думала она въ отчаяніи и машинально шла въ садъ. Но цвтущій и поющій садъ еще боле наводилъ истому. И снова милая, свтлая мечта, незамтно для нея, закипала въ ея горячей голов.
‘Забудьте все,— говоритъ она ему въ этой мечт.— Забудьте прошлое… Выходи вонъ изъ душной темницы. Трудись, работай на счастье и благо всхъ. Я подержу тебя въ трудахъ. Я отдамъ за тебя все: послдній вздохъ, послдній трепетъ сердца’.
И онъ счастливъ, доволенъ. Онъ длается яснымъ, искреннимъ, любящимъ и умъ его становится сильнымъ, геніальнымъ.
‘О, дорогой мой!— шепчетъ она.— Врь, что существуетъ и красота, и добро, и свтъ истины! И все это отражается въ нашей глубокой любви и въ нашемъ полномъ счасть!…’
— Барышня!— кричитъ красавица Параша съ балкона,— кушать подано… Пожалуйте кушать, барышня!
Она оглядывается кругомъ. Вся зелень уже потемнла. На ясномъ неб уже проглядываютъ звздочки.
Глубокій вздохъ вырывается изъ ея стсненной груди. И жаль, и стыдно ей мечты своей.
‘Точно во сн я живу!’ — шепчетъ она и проводитъ холодною рукой по горячему лбу.
И сонъ этотъ тянется и не даетъ ей покоя. Плывутъ ясные, теплые дни и мучительныя, душныя ночи. Среди нихъ еще сильне, повелительне обхватываетъ волненіе. И тоскуетъ сердце, и горитъ голова. Он злы, он куда-то влекутъ, что-то общаютъ эти таинственныя безсонныя ночи, полныя раздражающаго аромата душистыхъ левкоевъ и розановъ. И сонъ бжитъ, и слезы не уносятъ раздраженія.
‘Ахъ, что это за безуміе!— шепчетъ она, ломая руки.— Неужели это и есть любовь и нтъ выхода?… Вдь я не знаю его, совсмъ не знаю. И все это — мечта и бредъ воображенія, глупость’.
Но въ томъ-то именно, что она не знаетъ его, и была притягательная сила. Въ этой неопредленности и былъ идеалъ.

XXVI.

А у Талыгина было глубокое горе. Его мать, его ‘родная’, лежала при смерти. И онъ дни и ночи просиживалъ у ея постели.
‘Что это: эгоизмъ или нтъ?— думалъ онъ.— Зачмъ мн нужна эта догорающая, усталая жизнь? Вдь она спла свою лсню. У нея были и бурныя, и тихія радости. Пусть задремлетъ и разрушится, пусть погаснетъ усталая лампадка’.
Но при одной этой мысли у него сжимало горло и онъ не могъ съ ней помириться.
Иногда въ безсонную ночь, когда онъ смотрлъ на это спящее, сморщенно-блдное, но кроткое и какъ-то весело улыбающееся, лицо, ему вдругъ представлялся вопросъ:
‘А что, еслибы пришлось помнять эту жизнь на ту молодую, бьющую свжимъ, многообщающимъ ключомъ,— на которую изъ двухъ привязанностей сильне откликнулось бы сердце?… Да, пусть живетъ,— думалъ онъ,— если въ ней дйствительно есть сила на общее благо. Но тогда я не прикоснусь къ ней никакою мыслью. Я не долженъ ее знать. Всякая мысль, здсь была бы преступленіемъ’.
Но тутъ же онъ встряхивалъ волосами и грустно улыбался.
‘Какія глупыя мысли,— думалъ онъ,— приходятъ въ разстроенную безсонницей голову!’
На Пасху, здивъ къ заутрени, Агнія Петровна простудилась. Тихая грусть, которая не оставляла ее со смерти Павла Наумовича, осложнила болзнь. Исходъ былъ весьма сомнительный. Просыпаясь среди ночи, она видла, какъ ея Митя сидлъ возл нея блдный, съ красными, воспаленными глазами.
— Ты что не ляжешь?— говорила она.— Полунощникъ!… Мн легче… Ничего не будетъ. И доктору ты не врь… Хилое дерево долго скрипитъ, и я еще долго проскриплю.
И, какъ будто для оправданія этой поговорки, она оправилась. Можетъ-быть постоянный, неусыпный уходъ сына спасъ ее.
За то какой праздникъ былъ для него, когда она, улыбаясь, шла, въ первый разъ, къ раскрытому балкону, сквозь который ярко свтило солнце, и блестла зелень, и ворковали голуби!
— Ишь, напоилъ! Ишь, напоилъ, разбойникъ!— шептала она, шатаясь.— Да пьяную еще ведетъ на Божій пиръ, на весенній праздникъ…
Въ этотъ же день (это было во второе воскресенье посл Пасхи) Талыгина ожидалъ другой праздникъ, который онъ дозволялъ себ каждое воскресенье.
На двор ждала его цлая толпа дтей. Это была его пассія или, какъ говорилъ онъ, его ‘слабость’. Для него было наслажденіемъ наблюдать надъ этою молодою, еще не сложившеюся, а потому боле простою, жизнью. Многіе мальчики приходили изъ школы, гд были воскресные классы, посл обдни. Эта школа была заведена еще Павломъ Наумовичемъ.
Съ шумомъ и радостными возгласами вся эта крикливая ватага бросилась къ Талыгину.
— Шш… Кышш!…— махалъ онъ на нихъ руками, а они еще боле лзли къ нему съ хохотомъ.
Но одинъ, самый малый, курносый, быстроглазый мальчикъ продрался впередъ и обхватилъ его ногу.
— А ты наперво поцлуй меня, а потомъ и шугай!— пищалъ онъ, нахмурясь, визгливымъ голоскомъ.
Талыгинъ поднялъ его и поцловалъ.
— На что же теб нужно, чтобъ я поцловалъ? Разв вкусно?
— Вкусно!— сказалъ, улыбаясь, мальчикъ.
— Ну, а что вкусне: поцлуй или пряникъ?
Мальчикъ задумался.
— Ха-ха-ха!— хохотала толпа.— Дай ему пряникъ, дай! Небойсь, онъ его любо сотретъ. Онъ надысь у Митьки Торгубова трешный пряникъ схамкалъ.
— Пьяникъ лучше,— сказалъ мальчикъ съ самою серьезною миной.
— И я думаю то же. Онъ ближе къ цли,— и Талыгинъ вынулъ изъ кармана и далъ ему пряникъ.
— Ну, и всмъ дамъ!— закричалъ онъ.— Только вотъ что, ребятки! Скажите, да смотрите — думайте: какъ мн вамъ дать такъ, чтобы никому не было ни завидно, ни обидно? А вотъ и пряники,— и онъ развернулъ передъ ними цлый свертокъ.— Вотъ тутъ большіе и малые, золоченые и простые. Вотъ есть и писанные, рисованные… Всякіе есть!
— Дядя-баринъ!— сказалъ одинъ,— ты мн самый большой дай, да смотри — золотенькій.
— Погоди! А ты думай: ну, я теб дамъ большой, а другимъ-то что?
Мальчикъ задумался и вс задумались, а Талыгинъ съ улыбкой вглядывался въ ихъ лица и наблюдалъ игру физіономій.
Вдругъ послышался топотъ и съ мягкимъ, едва слышнымъ, шумомъ къ крыльцу подкатилась карета. Нкоторые изъ мальчиковъ обернулись, другіе впились въ пряники. Талыгинъ и это подмтилъ.
Изъ кареты медленно вылзъ, потягиваясь и разминаясь, молодой человкъ, низенькій и толстый, съ большою головой, на которой была надта легкая широкополая панама. Срое широкое пальто сидло на немъ мшкомъ.
— Принимаютъ, что ли?— лниво и медленно спросилъ онъ какимъ-то кисло-усталымъ голосомъ и приподнялъ шляпу. Затмъ такъ же лниво вытащилъ изъ кармана большой батистовый платокъ и обтеръ имъ круглую, слегка облысвшую, гладко обстриженную голову. Обтеръ и лицо, полное, румяное, съ небольшими умными глазками и насмшливою улыбкой на тонкихъ губахъ, надъ которыми едва пробивались свтло-русые усики.
— Принимаютъ!— сказалъ, весело улыбаясь, Талыгинъ, и гость медленно началъ подниматься по лстниц, молча и лниво размахивая направо и налво платкомъ и разгоняя столпившихся дтей, которыя нехотя разступались передъ нимъ.
— Это Канючковскій баринъ,— прошептали нкоторые изъ нихъ.
— Что это у тебя тутъ?— спросилъ онъ.— Аинская гимназія, sous la belle toile?
— Нтъ,— отвтилъ Талыгинъ, пожимая блую, мягкую руку гостя, своего школьнаго товарища Канючкова.— Я вотъ имъ предложилъ задачу: раздлить эти пряники поровну.
— А-а!— протянулъ Канючковъ.— Une etude psychologique? sur la nature сихъ малыхъ изъ малыхъ. Хорошее занятіе!
Канючковъ слылъ за остряка. Онъ былъ малороссъ и богатъ. Ддъ его, Остапъ Канючко, какими-то путями нажилъ большое состояніе. Канючковъ много читалъ и въ этомъ проходило почта все его время. Порой онъ прізжалъ въ городъ или здилъ по сосдямъ, въ томъ числ и въ Талыгину. Это онъ называлъ: встряхнуть брюшину. Онъ жилъ особнякомъ отъ его большой семьи, въ отдльномъ небольшомъ домик, въ саду, и ходить, за нимъ были приставлены хорошенькая горничная и казачокъ. Талыгинъ звалъ его малороссійскимъ Эпикуромъ и любилъ говорить съ нимъ, какъ съ умнымъ человкомъ, но принималъ его рдко, за недосугомъ, на что Канючковъ ни мало не претендовалъ и не обижался. Самъ себя онъ называлъ: un chenapan brevet avec la garantie du gouvernement. Зиму онъ проводилъ въ. Петербург, большею частью въ Англійскомъ клуб, гд игралъ ‘по большой’ и гд его любили за его остроты и наивный характеръ. Этимъ остротамъ онъ былъ обязанъ успхомъ и удачей разныхъ длишекъ и похожденій. Разъ онъ пришелъ въ почтамтъ пшкомъ, ради моціона, и подалъ письмо и стертый двугривенный. Экспедиторъ не принялъ двугривенный. ‘Гладкіе нынче не ходятъ!’ — оказалъ онъ грубо. Канючковъ, молча, раза два тихо перевернулся передъ нимъ и развелъ руками.— ‘Помилуйте,— сказалъ онъ,— чего же глаже, а хожу!’ Экспедиторъ взглянулъ на его гладкую фигуру и лысую, круглую голову, расхохотался и принялъ двугривенный.
— Ну, что же, ребятки,— обратился Талыгинъ къ мальчуганамъ,— говорите, какъ же иц будемъ длить?
Но ‘ребятки’, смущенные присутствіемъ ‘чужого’, дичились и молчали.
— Вотъ что,— выскочилъ одинъ бойкій и встряхнулъ волосами.— Ты, дядя, самъ дли,— какъ знашь, такъ и дли! Мы т вримъ, пра, вримъ!
— Voil une resolution philosophique et bien pratique!— ршилъ Канючковъ.— Не длай того самъ, что за тебя могутъ сдлать другіе. Дли же скорй и пойдемъ въ комнаты. Здсь жарко.
Но Талыгинъ не бросилъ дла.
— Я могу раздлить,— сказалъ онъ,— да вдь разв это мое дло? Ваши пряники, вы и длите! Вотъ они вамъ,— и онъ положилъ ихъ на крыльцо.
Изъ толпы вдругъ протиснулся впередъ блдный мальчикъ въ розовой рубашк. Лицо его было грустно-задумчивое. Онъ сталъ передъ пряниками, обратился ко всмъ остальнымъ и началъ считать ихъ, говоря полушепотомъ: ‘первой, другой, третій… ‘
Талыгинъ и Ванючковъ молча смотрли и улыбались.
Сосчитавъ всхъ (всхъ вышелъ чотъ), онъ вынулъ изъ кармана небольшой складной ножикъ и началъ длить и рзать пряники такъ, чтобы каждому былъ ровный кусокъ отъ большихъ пряниковъ. Мелкіе онъ раздлилъ по-ровну. Потомъ онъ все разложилъ въ кучки и молча смотрлъ, какъ вс подходили и брали каждый свою кучку. Вс разобрали, ему ничего не осталось: онъ забылъ сосчитать себя. Талыгинъ молча вынулъ изъ кармана большой раззолоченный пряникъ и подалъ ему, но мальчикъ не бралъ и такъ же молча и вопросительно посмотрлъ на всхъ.
— Бери!— закричали мальчуганы.— Ничего, Ванюха, бери, не препятствуемъ!…
Мальчикъ нершительно взялъ пряникъ, потомъ вдругъ, какъ будто спохватившись, досталъ изъ кармана какой-то обрывокъ клтчатаго платка и началъ завертывать пряникъ въ эту тряпку.
— Что же ты не шь?— спросилъ Талыгинъ, видя, какъ вс другіе жевали и чавкали.
Мальчикъ посмотрлъ на него и улыбнулся.
— Сестричк снесу,— сказалъ онъ мягкимъ, задушевнымъ шепотомъ, улыбнулся и покраснлъ.
— Ah, gredin!— сказалъ Ванючковъ, поднявъ пальцемъ его подбородокъ кверху.— Tu aura de l’influence sur les masses,— и, подхвативъ Талыгина, потащилъ его въ комнаты.— ‘Фанатикъ будетъ’, поршилъ онъ про себя.
‘Свтлый будетъ’, подумалъ Талыгинъ.
— А я къ теб пріхалъ,— говорилъ Ванючковъ на ходу,— галушки сть.
— Да вдь ты ихъ каждый день дома шь.
— Одна и та же пища вредна,— говорятъ доктора.
— Какъ одна и та же? Вдь и здсь будутъ галушки.
— Совсмъ нтъ, здсь будутъ другія. Il aura une difference dans l’ide du galouschka,— понимаешь?… Впрочемъ, я пріхалъ съ теб съ своимъ виномъ. Ты не хлопочи. Вели только достать у меня изъ кареты бургонцу и ренвейнцу. Я знаю, что у тебя все питье — блаженная вода, не мутящая ума… А гд же твоя голубка?— остановился онъ вдругъ.
Талыгина и Агнію Детровну онъ звалъ: les deux pigeons amoureux.
— А вотъ мы идемъ къ ней на балконъ. Посмотри, какая она стала.
Канючковъ посмотрлъ и удивился.
— Что это съ вами?… Больны?
— Чуть не умерла.
Канючковъ покачалъ головой.
— Пожелали попасть въ списокъ умершихъ? Такое статистическое самоотверженіе…
Онъ не договорилъ и посмотрлъ кругомъ.
— А у васъ здсь хорошо!— сказалъ онъ.
И дйствительно, было хорошо на этой широкой террас. Она вся была уставлена гортензіями, вся убрана вьющимися растеніями. Передъ нею развертывалась клумба изъ розановъ, а дале полукругомъ поднималась ршетка изъ тхъ же вьющихся растеній: бріоній, вьюнчиковъ, турецкихъ бобовъ, хмлю. Густыя космы зелени ползли во вс стороны, разстилались по земл, свшивались сверху, цплялись за растрепанныя столтній ели, которыя почти сплошною стной поднимались сзади. Множество наскомыхъ: бабочекъ, пчелъ, мухъ — толпилось на цвтахъ, грлось на солнц, жужжало на вс лады.
Банючковъ тяжело опустился на широкую отоманку.
— Здсь что хорошо?— началъ анализировать онъ вслухъ.— Здсь чувствуешь, что природа сама себя любитъ и не мшаетъ сама себ, какъ многіе люди, въ томъ числ и ты,— указалъ онъ на Талыгина.— Потому здсь хорошо,— продолжалъ онъ,— что каждая травка, каждая мушка довольны и ты чувствуешь это довольство. Нтъ ни порываній, ни стремленій, никто не торопится, а каждый длаетъ свое дло съ наслажденіемъ, не замчая того. У людей дло составляетъ трудъ. Надо запречься въ хомутъ и тянуть лямку…
— Ну,— сказалъ Талыгинъ,— значитъ, ты совсмъ подходишь подъ эту категорію растеній и наскомыхъ и можешь зассть въ середину клумбы, на какой-нибудь розанъ, и сидть цлое лто, но только все-таки никакого дла не высидишь.
— Я, душа моя,— сказалъ Банниковъ съ простодушнымъ видомъ, обтирая лысину и смотря изъ подлобья на Талыгина,— и полагаю, что я нсколько тяжелъ для сиднья на розахъ. Матерія перетянетъ.
За столомъ разговоръ опять попалъ на ту же тему.
— Вдь вотъ,— разсуждалъ Талыгинъ, указывая на Канючкова,— умный человкъ, со способностями, а ничего не длаетъ… Ну, возможно ли это за границей, въ западной Европ?
— Какъ ничего не длаю?— оправдывался Банниковъ.— Каждый день, съ утра до вечера, не отдыхая, ношу три пуда собственнаго сала, а ты говоришь: ничего не длаю!
— Вдь на тебя просто смшно и противно смотрть,— продолжалъ Талыгинъ.— Еслибы дать тебя для анализа какому-нибудь психологу, то онъ крпко бы призадумался.
— Я полагаю,— возразилъ скромно Канючковъ, обгладывая телячью косточку,— что психологъ во мн ничего не разберетъ. Тутъ дло салотопа…
— И когда же, въ какое время бездльничаетъ?— продолжалъ Талыгинъ, не слушая его.— Когда все просыпается, когда намъ нужны вс наличныя силы…
— Душа моя, я не наличная, а безличная сила. Я всю жизнь только и хлопочу о томъ, какъ бы обезличиться, потому что лицо, хотя бы и не высокопоставленное, стоитъ уже прямо на пути превращенія въ особу… Его замтятъ, отличатъ, превознесутъ и разнесутъ во всякихъ газетахъ и журналахъ. Еслибъ я добился до подобнаго скандала, то меня бы ругали, оплевали, прославляли, превозносили. А тамъ, глядишь, лтъ черезъ пятьдесятъ (вдь у насъ во всемъ спшатъ медленно) воздвигли бы на городской площади монументъ для назиданія юношества. И поставили бы меня, въ вид мднаго болвана, съ открытою лысиной, на солнце и морозъ, а тутъ еще галки и вороны, которыя вообще народъ не цивилизованный и монументовъ не различаютъ…
Талыгинъ посмотрлъ на коротенькую, толстую фигуру Канючкова, подвязанную салфеткой, на его лысину, представилъ себ эту фигуру въ форм мднаго болвана и захохоталъ своимъ добрымъ, открытымъ смхомъ.
Въ концу обда раскраснвшійся Канючковъ больше поддакивалъ собесднику, чмъ его оспаривалъ. Посл обда онъ заслъ на мягкій турецкій диванъ, обложенный подушками, и когда Талыгинъ началъ развивать ему какую-то новую теорію, то черезъ пять минутъ Канючковъ испустилъ такой аппетитный: храпъ, что Талыгинъ умолкъ, плюнулъ и, пожавъ плечами, отправился на верхъ.
— Этакое противное сало!— проговорилъ онъ и, захвативъ одну изъ своихъ записныхъ книжекъ, вышелъ на тотъ балконъ, который такъ любилъ его отецъ.
Съ этого балкона, вдали, виднлась дорога въ Мельтюковку.
‘Ждетъ ли она меня?… Хорошая двушка!… И надъ чмъ, теперь работаетъ ея пылкая головка?…’ И онъ пристально посмотрлъ въ даль, туда, гд дорога терялась въ кустахъ, подернутыхъ мглистымъ туманомъ.

XXVIII.

Въ это самое время съ ‘хорошей двушкой’ совершались нехорошія вещи. Сила безнадежной любви длала свое дло. Катя чаще и чаще начала останавливаться передъ тмъ мстомъ пруда, гд она привыкла купаться. Она длала это совершенно безсознательно. Она бродила по саду, по дому, какъ бы во сн, стараясь только объ одномъ, чтобы не думать, не вспоминать о ‘немъ’, чтобы милый образъ, идеалъ, къ которому она прежде такъ сильно стремилась, не нарушилъ бы теперь ея насильственнаго покоя. Она давно сожгла вс свои тетради, рисунки, сожгла портретъ ‘его’, и теперь всею силой воли искала одного забвенія, безчувствія. Среди этихъ поисковъ чаще, повелительне являлась у нея мысль объ уничтоженіи… Какое-то страстное, томительное желаніе влекло ее туда, въ эту таинственную бездну… Вра, привязанности, мечты, думы — все было разбито, похоронено, и впереди манилъ неудержимо только одинъ этотъ желанный покой смерти.
Одинъ разъ она очнулась надъ самымъ прудомъ. Еще одна мгновенье — и она выпустила бы изъ рукъ стволъ ивы, нависшій надъ водой. Она бросилась бы съ наслажденіемъ въ это темное пространство тихой воды, изъ котораго таинственно смотрли какіе-то странные, уродливые образы: травы, заплетавшіеся сучья, упавшія каржи… Она очнулась, встала и снова начала свою отчаянную, бездумную прогулку.
Въ другой разъ она очнулась уже въ самой вод на аршинъ отъ берега. Сырой холодъ привелъ ее въ себя, она вышла на берегъ, вся дрожа и не понимая, какая сила завлекла ее въ воду. Въ дом она сказала, что оборвалась, стараясь достать блую лилію… И Марья Петровна, и Пафнутьевна стали слдить за ней еще сильне. Вс он давно уже съ ужасомъ поняли, что съ ихъ Катей творится что-то нехорошее.
Пафнутьевна клала ей подъ подушку чертополохъ съ ладаномъ и постоянно ворожила на картахъ.
— Онъ околдовалъ!— докладывала она шепотомъ Марь Петровн, и об съ ужасомъ крестились.
— Вдь какая была богомольная!— продолжала Пафнутьевна.— Подумайте-ка!… Ни всенощной, ни обдни не пропуститъ… А теперь поди-же на!… Подумайте-ка: ‘Не хочу! Не надо!…’
Марья Петровна плакала.
Наконецъ об подумали позвать священника на домъ и отслужить молебенъ матушк ‘Неутолимыя Печали’. Но и это средство не помогло. Катя заперлась въ своей комнат и не отвчала на стуки и зовы во все время молебна. Анна Гавриловна и Пафнутьевна пригласили окропить двери ея комнаты святой водой, что тотъ и исполнилъ весьма добросовстно, примолвивъ при этомъ шепотомъ:
— Видно сердце окаменло,— не ощущаетъ благостыни…
Одинъ разъ вечеромъ, когда Катя лежала у себя на постели, не двигаясь и стараясь, по обыкновенію, ни о чемъ не думать, дверь тихо скрипнула и вошла нершительно Марья Петровна, постояла, подошла къ постели и вдругъ упала на колни и, протягивая къ Бат руки, заговорила быстрымъ, сердечнымъ шепотомъ:
— Катя!… Голубка моя родная, что съ тобой?…— Слезы полились и не дали ей докончить.
Катя быстро вскочила и заговорила нетерпливо, съ дрожью въ голос.
— Мама, я еще люблю тебя!… Не тронь меня, не тронь! Ничего не поможетъ…
И она быстро, порывисто, выбжала изъ комнаты въ садъ и до поздней ночи сидла, опустивъ голову, передъ темнымъ прудомъ. А сквозь деревья слдили за ней и сторожили ее, чередуясь, красавица Параша, и бловолосая еня, и бойкая Даша.
На другой день вечеромъ, когда со всхъ сторонъ нашли тучки, мелкій дождь шелъ, не переставая, тихо и грустно барабаня въ ветхую крышу Мельтюковскаго домика, Катя вдругъ быстро поднялась съ постели, она тихо подошла къ зеркалу, посмотрла безучастно на свое исхудалое, изжелта-блдное лицо, на свои большіе, потухшіе глаза, поправила волосы, затмъ какъ-то быстро, отрывисто выдвинула комодъ, нашла какую-то заброшенную работу и тихо пошла въ спальню, къ Марь Петровн.
‘Надо встряхнуться, взять себя въ руки и… жить скотской жизнью!… Другаго выхода нтъ’,— подумала она.
Но стиснутые зубы ея стучали, исхудалыя руки тряслись и все прыгало и ныло внутри ея.
Марья Петровна обрадовалась и удивилась, когда она сла подл нея, на кресло, и принялась за работу. Она молча переглянулась съ Анной Гавриловной и, взглянувъ на образа, радостно перекрестилась. Частыя слезинки побжали изъ ея глазъ.
Катя пристально работала, не глядя ни на кого, съ тмъ упорнымъ, лихорадочнымъ напряженіемъ, которое сродни безумію. Она быстро длала стежки и чуть не вслухъ считала ихъ, мрно постукивая каблукомъ и стараясь ни объ чемъ не думать. ‘Я мертвая, мертвая, мертвая!’ — повторяло у нея мысленно гд-то въ мозгу…
Анна Гавриловна молча встала съ дивана и тихо удалилась въ двичью пересказать, что, дескать, барышн лучше стало…
Марья Петровна нагнулась въ Кат.
— Послушай меня, Катюночка моя!— зашептала она.— Я только два слова теб,— два слова, и больше не буду… Вдь сердце все выболло!… Послушай, родная моя, ты о ‘немъ’ не думай, не мечтай… Вдь три тысячи душъ… За него тамъ всякая хватается… Видишь, полебезилъ и — пропалъ…
— Да я, мама…— начала вдругъ Катя какимъ-то глухимъ, неестественнымъ голосомъ и не кончила.
Ея лвую руку и голову вдругъ дернуло, какъ у Марьи Петровны.
— Что это?… Господь съ тобой!— вскричала съ испугомъ Марья Петровна и. быстро поднявшись съ дивана, перекрестила ее.
А въ это время въ домику кто-то тихо подъхалъ. Какой-то чужой голосъ спросилъ: ‘дома?’ — и черезъ нсколько секундъ кто-то мягко, почти неслышно прошелъ залу, вошелъ въ гостиную и остановился на порог спальной.
Это былъ Ратищевъ.
Онъ былъ какой-то зелено-блдный, глаза ввалились. На ше былъ повязанъ наглухо большой черный платокъ. Онъ только-что немного оправился отъ тяжелой болзни. Съ ожесточеніемъ боролся онъ противъ страсти, которая такъ нежданно и серьезно захватила его. Онъ и бсился, и любилъ, и ненавидлъ. Порой, среди ночи онъ вдругъ вскакивалъ съ глухимъ стономъ съ постели, начиналъ дико хохотать, такъ что старый едосичъ прибгалъ къ нему въ испуг и съ недоумніемъ останавливался на порог спальни. Наконецъ, когда баринъ совсмъ пересталъ сть и не вставалъ уже съ постели, весь желтый, съ дикими, воспаленными глазами, онъ догадался пригласить доктора.
Оправившись отъ болзни, Ратищевъ разъ поздно вечеромъ, исхудалый и желтый, какъ лимонъ, сидлъ на балкон въ своемъ китайскомъ халат и въ первый разъ въ жизни почувствовалъ ея тягость. Голова его тихо кружилась и сердце ныло, и и каждый разъ при мысли о ‘ней’ оно радостно сжималось и чувство довольства, покоя разливалось по всему существу.
‘Ба, будетъ бороться!— подумалъ онъ.— Gouttons la noce! Чортъ не такъ страшенъ, какъ его малюютъ… Притомъ вдь и отецъ женился на бдной дворяночк… Видно ужь такова судьба de notre ancienne maison’.
И сердце забилось тихо и покойно-радостно, точно его выпустили на свободу посл долгой неволи.
Марья Петровна встрепенулась, увидавъ его, и какъ-то оторопла и сконфузилась. ‘Вотъ легокъ на помин’,— подумала она и протянула ему руку.
— Что это васъ такъ давно не видно?— сказала она съ кислой улыбкой.
— Я былъ боленъ,— сказалъ онъ и потупился и, вдругъ взглянувъ на Катю, весь встрепенулся и съ легкимъ восклицаніемъ бросился къ ней.
Марья Петровна быстро обернулась и взвизгнула.
Катя, блдная, съ раскрытымъ ртомъ, лежала опрокинувшись на кресл, въ обморок.
Марья Петровна, быстро и нервно дергаясь всмъ тломъ, бросилась вонъ съ крикомъ:
— Воды!!… Пафнутьевна!… Даша!…
Прибжала Анна Гавриловна, вбжала и Даша, и еня, и Параша,— принесли воды. Опрыснули, облили голову Кати, распустили лифъ… Она очнулась. Щеки ярко вспыхнули и неопредленная улыбка пробжала на ея губахъ…
— Что съ тобой… Катя, моя… дорогая?— шептала Марья Петровна, держа ее въ дрожавшихъ рукахъ.— Поди лягъ, успокойся, голубка!…
Катя стыдливо оглянула растегнутый лифъ, за который затекла вода, быстро поднялась съ кресла и ушла въ себ въ комнату.
За ней слдомъ пошла Анна Гавриловна, заковыляла Пафнутьевна и удалились вс двушки. Марья Петровна крестилась, шептала молитву и растерянно смотрла на Ратищева.
— Присядьте, Михаилъ Ивановичъ,— сказала она, наконецъ, дрожащимъ голосомъ.— Никогда съ ней этого не бывало…
— Нервы!— сказалъ глухо Ратищевъ и замолкъ. Сидя на кресл, онъ машинально вертлъ шляпу. Марья Петровна упорно молчала. Лвую руку сильно дергало и она придерживала ее правою рукой.
— Марья Петровна,— заговорилъ вдругъ Ратищевъ какимъ-то нершительнымъ голосомъ, оставляя шляпу на колняхъ.— Я… я пріхалъ къ вамъ съ предложеніемъ…— Онъ откашлянулся.— Я пріхалъ просить руки Катерины Львовны.— И онъ повелъ плечами, какъ будто морозъ пробжалъ по его спин.
Одна рука его крпко сжимала ручку кресла, другая дрожала за жилетомъ. Онъ весь скосился и какъ-то смиренно склонилъ голову на сторону.
Марья Петровна всплеснула руками и посмотрла пристально на него. Изъ заплаканныхъ глазъ ея снова побжали слезы.
— Да вы любите ли ее, Михаилъ Ивановичъ?— спросила она дрожащимъ голосомъ.— Вдь она у меня… добрая!…
Ратищевъ скорчилъ гримасу врод улыбки.
— Еслибъ я не любилъ ее,— сказалъ онъ,— то не сдлалъ бы предложенія.
Марья Петровна опять посмотрла нершительно. ‘Что-жь,— подумала она,— можетъ быть Катюша съ нимъ и будетъ счастлива. Вдь онъ околдовалъ ее’.
— Она бдная двушка, Михаилъ Ивановичъ,— сказала она.— Конечно, я дамъ за ней… тысячъ тридцать,— это еще бабка ей накопила,— да посл смерти моей Мельтюковка ей…— Она не договорила, всхлипнула и закрыла глаза платкомъ.
Ратищевъ молча сидлъ все въ той же поз, не поднимая глазъ.
— Вдь у васъ родня богатая, да знатная,— снова заговорила Марья Петровна, основательно высморкавшись.— Какъ-то примутъ ее? Она росла у меня въ любви…
— Я для себя женюсь на Катерин Львовн, а не для родни,— возразилъ Ратищевъ внушительно и желчно усмхнулся.
Прошло нсколько мгновеній молча. Ратищевъ сдлалъ нетерпливое движеніе.
‘Старая дура вздумала ломаться,— подумалъ онъ.— Мужицкіе нравы… Она, кажется, хочетъ что-то выторговать’.
— Я право не знаю, что сказать,— начала опять робко Марья Петровна.— Благодарю за честь… Я рада… Не знаю только… Катя…— и она робко оглянулась на дверь.
Въ это время какъ-то порывисто-быстро вошла Катя. Руки ея дрожали. ‘Зачмъ пріхалъ онъ?’ — спрашивала она себя еще въ своей комнат. Въ сердц ея неожиданно для нея самой вспыхнуло какое-то странное ожесточеніе противъ него. ‘Все равно,— подумала она,— онъ здсь, я должна съ нимъ объясниться и отдать ему его книгу… Пусть онъ не здитъ сюда’.— И она взяла книгу и, стиснувъ зубы, вошла въ гостиную.
— Катя!— сказала Марья Петровна, смотря на нее пристально и грустно.— Вотъ Михаилъ Ивановичъ проситъ твоей руки… Я благодарила за честь… Что ты скажешь?…
Брови Кати слегка дрогнули. Краска быстро разлилась по лицу и опять сбжала. Она пошатнулась и оперлась о косякъ двери.
— Я согласна!— прошептала она чуть слышно, не поднимая глазъ.
Наступило какое-то двусмысленное, тяжелое молчаніе, какъ будто въ хор кто-то вдругъ затянулъ фальшивую ноту и оборвался. Марья Петровна взглянула на него: онъ какъ будто приросъ къ креслу, съежился, замеръ,— потомъ взглянула на Катю. Губы ея слегка задрожали. Она быстро встала и ушла въ спальню помолиться.
— Катерина Львовна!— хотлъ сказать Ратищевъ и не могъ. Боль въ боку, гд у него была фонтанель, рзанула его какъ ножомъ, и онъ поблднлъ. Она взглянула на него. Яркая краска снова разлилась по лицу ея. Глаза вдругъ разгорлись и, вря и не вря себ, своимъ глазамъ, слуху, она подошла къ нему. Грудь ея бурно заволновалась. Все, чмъ такъ долго болло ея сердце, вдругъ поднялось, закипло. Она бросилась на кресло подл него, схватила крпко его руку обими руками и упавъ головой къ нему на грудь, громко, истерически зарыдала, какъ ребенокъ.
Ратищевъ отороплъ. Онъ сидлъ, не зная что длать, что сказать. Этотъ бурный, страстный порывъ испугалъ его такъ же, какъ въ дтств пугало его все стремительное, живое, шумное.

XXVIII.

Мельтюковка разцвла и запла. Въ двичьей составился постоянный хоръ подъ управленіемъ непремннаго регента Пафнутьевны. То двушки выкрикивали, визгливыми голосами, аллегро:
Брякнули, брякнули!
Брякнули кони во широки ворота,
Брякнули вони во ршетчатые.
Дрогнуло, дрогнуло!
Дрогнуло сердце Катеринушки,
Дрогнуло сердце нашей Львовны души.
Или затягивали они заунывное анданте:
Какъ у ласточки, у касаточки
На лету крылья подломилися,
Какъ у душечки красной двицы
Не въ ум было во замужъ идти…
Вся деревня ликовала. Бабы — и старыя, и молодыя — наперерывъ несли ‘доброй барышн’ и яицъ, и холста, и масла, и курицъ. Все удлялось отъ скуднаго, отъ семьи!
— Да на что это мн?— отказывалась Катя.
— А ты не обидь! Прими, родная наша! Вдь мы те на счастье — отъ сердца… Вотъ какъ!
И Катя махала рукой, а Пафнутьевна все припрятывала въ чуланъ.
— И-и, матушка!— ворчала она.— Береги яичко да ниточку, будетъ курочка да рубашечка!
Женихъ здилъ каждый день и каждый день привозилъ раззолоченную бонбоньерку конфектъ. Катя раздавала ее въ двичьей, такъ что вс двушки узнали ‘скусъ’ питерскихъ конфектъ.
Жизнь ея теперь длилась на дв половины, на время съ нимъ и безъ него. Съ нимъ былъ какой-то туманъ. Сердце трепетало и таяло… Безъ него была тишина, миръ, обдумываніе всего, что было пережито, перечувствовано съ нимъ. Каждое слово, каждая мелочь вспоминалась и разбиралась.
‘А это я напрасно сказала,— припоминалось ей.— Ему было очевидно непріятно… А почему же онъ, когда разсердится, тоначинаетъ тяжело дышать?… Впрочемъ, онъ весь ломанный, дланный… Много, много надо времени и труда, чтобы переломить, пересилить натуру, съ дтства изуродованную. И я это сдлаю. И онъ будетъ такъ добръ, ласковъ и свтелъ! Онъ уже и теперь свтлетъ’. И она вспоминала минуты, когда дйствительно внутри Ратищева свтлло, когда довольство своимъ чувствомъ,— довольство врой въ другое я, близкое, родное,— уносило всю ложь, всю связанность дланной, изуродованной натуры.
Въ особенности вспоминала она первые дни, когда обаяніе новизны чувства охватило ихъ обоихъ полною волной, подняло и закружило,— когда по цлымъ часамъ они смотрли другъ другу въ глаза, не замчая, какъ летятъ эти часы,— когда все было такъ ново и такъ обаятельно, какъ будто для обоихъ началась новая жизнь.
— Послушайте, Michel,— говорила она,— знаете, мн кажется теперь все другое, и этотъ садъ совсмъ другой. И этотъ прудъ, и мама, и вс, вс — другіе. Я какъ будто теперь только проснулась или начала жить, и все это потому, что вы…
— ‘Ты’!— подсказалъ онъ ей полушепотомъ.
— Что ты…— продолжала она храбро, но тутъ же остановилась и отвернулась. На глазахъ у нея выступили слезы.— О, Michel!— вскричала она,— мн кажется, нтъ ничего полне, выше жизни вдвоемъ, другъ для друга, душа въ душу. Отчего это такъ мало счастливыхъ людей на свт?… И неужели же мы будемъ несчастны?… Michel! отвчай мн прямо, неужели мы будемъ несчастны, неужели ты когда-нибудь разлюбишь, бросишь меня?…
Она схватила его за руку, она смотрла прямо на него своими блестящими, страстными глазами.
Его глаза прищурились, запрыгали, губы искривились въ улыбку. Онъ протянулъ торжественно руку къ небу и началъ декламировать съ комической важностью:
— Je jure de mon salut, du ciel et de la terre!…
— Нтъ, Michel, перестань,— я серьезно прошу тебя!
— Я серьезно люблю тебя, но какъ же я могу ручаться за свое чувство?… Разв я знаю, какъ я буду чувствовать черезъ двадцать лтъ, черезъ два года, черезъ два мсяца, que sais-je?!
— Нтъ, Michel,— вскричала она, проводя рукой по лбу,— это чувствуется здсь, внутри!— и она постучала пальцемъ по своей, тяжело вздымавшейся, груди.— Я это чувствую, знаю. Я знаю, что никогда, никогда не разлюблю тебя!…
— А ты никого никогда не любила?
— Никого никогда!…
— Такъ какъ же ты можешь ручаться, что не полюбишь опять, если кто-нибудь теб понравится?…
— Ахъ, Michel,— вскричала она и поднялась со скамейки,— какъ ты можешь такъ думать, такъ говорить!
— Да потому, что я опытне и старше тебя (онъ хотлъ сказать — умне).
Она опять сла подл него и взяла его руку.
— Здсь не опытъ нуженъ,— сказала она,— а вра… Понимаешь ли,— она стиснула ему руку,— вра въ силу сердца, въ силу чувства?
Онъ тихо высвободилъ руку и пожалъ плечами.
Пролетло нсколько дней и первый пылъ сердца прошелъ. И для нея теперь эти дни казались такъ далеко, давно прошли. А для него выступили вс мелочи, съ которыми онъ прежде мирился, которыхъ не замчалъ и которые теперь кололи ему глаза чуть не на каждомъ шагу. Уютная жизнь, которая такъ обаятельно дйствовала на него незнакомой ему стороной семейной жизни, теперь снова стала чужой, отталкивающей. Мельтюковскій домикъ напоминалъ ему ‘хижину убогу’. Простые, некрашенные полы, устланные половиками, и эти плетеные, хромые стулья, или эта мебель, обитая полуштофомъ, матеріей съ огромными разводами и этотъ ветхій портретъ — смотрли черезчуръ просто, элементарно. Притомъ ему приходилось здить въ этотъ домикъ изъ-за тридцати верстъ.
— А вы останьтесь ночевать у насъ,— предложила ему разъ Марья Петровна, когда онъ долго засидлся вечеромъ.— Мы вамъ въ гостиной на свжемъ сн постелимъ.
Онъ нахмурился и рзко отказался. Ему показалось противнымъ и смшнымъ это спанье въ Мельтюковк, на свжемъ сн, подъ одной кровлей съ своей Дульцинеей. ‘Par trop rustique!’ — прошепталъ онъ.
Одинъ разъ передъ праздникомъ онъ засталъ бабу, которая, подоткнувъ юбку выше колнъ, въ рубашк, безъ платка, усердно мыла маленькое крыльцо Мельтюковскаго домика. Со всего крыльца вода бжала цлыми потоками. Увидавъ его, баба растерялась.
— Какъ же это?!— вскричала она, поправляя платокъ на голов, съ огромными, выпущенными концами, которые, какъ рога, торчали въ разныя стороны.— А мы до те торопились обрядить-то, да не поспли… Погоди, батюшко родимый, вотъ я те постелю рогожку, а ты и пройди по рогожк-то.
И онъ прошелъ по рогожк, кисло встртилъ Катю, цлое утро преслдовалъ ее замчаніями и долго вспоминалъ потомъ le deluge de Meltjukowka.
— Что это ты какъ нынче одта?— спрашивалъ онъ Катю.
— А что?— спрашивала Катя, оглядывая свое простенькое кисейное платье.
— Да такъ, comme une bourgeoise de Faubourg.
— Я думала, что ты меня не для нарядовъ любишь.
Онъ началъ пыхтть.
— Et moi, je supposais,— началъ онъ тмъ же мягкимъ шепотомъ, которымъ въ оно время Иванъ Тимоеевичъ длалъ замчанія Александр Павловн,— et moi, je supposais, que tu desire me plaire… И потомъ вс твои костюмы — какое-то удивительное безвкусіе, c’est le got du temps du bon roi d’Ivetot…
И онъ подумалъ: ‘ей просто надо выписать костюмы пока хоть изъ Москвы отъ m-lle Fanny или Bibrat ‘.
И онъ послалъ въ Москву къ тетк просьбу о костюмахъ, послалъ также и старинное collier его матери,— которое еще подарилъ Иванъ Тимоеевичъ,— съ просьбой передлать его у Fulda по-модному. При этомъ онъ подумалъ, что collier стоитъ ровно столько, сколько онъ посадилъ на свою Берту,— ровно десять тысячъ рублей.
Когда черезъ дв недли онъ привезъ ей это collier въ бархатномъ футляр, торжественно раскрылъ передъ ней и поднесъ съ поклономъ, Катя нахмурилась.
— Для чего это?!— изумилась она.— Вдь я знаю, что ты богатъ, а я бдна… Но что-жь общаго между этими брилліантами и моей любовью въ теб, Michel?!… Вдь это цлое состояніе дли бдной семьи… Подари ихъ тмъ, которымъ нечмъ жить,— ихъ такъ много! А я… Ты, Michel, у меня богатство выше, дороже всхъ сокровищъ всего міра… Сказать теб, гд оно, сказать?— И она нагнулась къ его уху и страстно прошептала:— Въ твоемъ сердц… Да, да!
— Я вижу, что ты не понимаешь и не цнишь изящнаго,— сказалъ онъ съ кислой миной, захлопнувъ крышку экрана.— Но все-таки… это ты должна принять отъ меня и для меня.
И онъ тутъ же объявилъ, что завтра не будетъ у нея цлый день, что ему надо хать въ городъ, длать закупки и визиты. Въ сущности эти закупки, а тмъ боле визиты ему вовсе не нужно было длать, но онъ хотлъ немножко освжиться, подышать чистымъ городскимъ воздухомъ, ‘а здсь, dans l’atmosph&egrave,re de Meltjukowka, tu te sens absolument dpays и, пожалуй, совсмъ одичаешь’.
Но собственно его тянуло пощеголять своимъ новымъ положеніемъ, пофигурировать въ качеств жениха.
Прежде всего онъ захалъ въ княгин Завольской-Блокопытцевой, которая приходилась ему троюродной теткой и была его крестною матерью. Княгиня и лто и зиму жила въ город въ большомъ дом, убранномъ старинной позолоченною мебелью. Она окружила себя маленькимъ дворомъ изъ дальнихъ родственниковъ и приживалокъ. Толпа слугъ въ ливреяхъ постоянно торчала въ ея передней. Ратищевъ, зная ея привычки, постарался попасть къ ея большому выходу, который совершался въ два часа. Впереди обыкновенно шелъ мажоръ-домъ, толстый, сдой, лысый Якимычъ, въ красной ливре, въ чулкахъ и башмакахъ, онъ держалъ въ рукахъ нчто въ род булавы швейцара. За нимъ слдовали приживалки и дальніе родственники. Кто несъ подушечку, кто скамеечку, кто щетку, кто моську, кто лото, кто книгу. Посл всхъ шла сама княгиня въ черномъ плать, застегнутомъ до подбородка, въ огромномъ чепц,— шла сгорбившись, вытягивая длинную шею и посматривая изъ-подъ нависшихъ бровей своими маленькими, блестящими, холодными глазами. Ея сгорбленный, большой носъ нависъ надъ ввалившимися губами, которыми она постоянно жевала, причемъ дрожалъ и прыгалъ ея длинный, выдавшійся, подбородокъ и двигались впавшія щеки. Цвтъ лица у ней былъ темной охры. Она выходила въ большую, парадную гостиную, всю увшанную фамильными портретами, и усаживалась на диванъ, причемъ ей подкладывали подушечки, подставляли скамеечку, сажали моську и кота, а одинъ изъ дальнихъ родственниковъ, служившій въ качеств домашняго чтеца, развертывалъ французскій романъ и начиналъ читать съ ‘толкомъ и разстановкой’.
За такимъ занятіемъ засталъ ее Ратищевъ.
— Bonjour, maman! (весь разговоръ шелъ по-французски).
— Bonjour, mon fils!— и она подставила свою сухую, ввалившуюся щеку подъ его поцлуй, а затмъ вытянула костлявую, словно у скелета, руку и дала ему поцловать.— Садись!
Чтецъ, который сидлъ на кресл подл княгини, почтительно всталъ и уступилъ свое мсто.
— Какъ ваше здоровье?
— Плохо. Стара стала. Плохо можется.
— А я собираюсь новую жизнь начать… Je commence а me rajeunir,— сказалъ онъ съ нервной дрожью и косясь по сторонамъ.
— Что говоришь? Не слышу! Глуха стала.
— Собираюсь жениться.
— На комъ это?— и она посмотрла на него, встряхнувъ свою голову (она уже слышала, на комъ).
— На одной помщиц. Двушка очень миленькая, tr&egrave,s gentille et tr&egrave,s distingue.
— А какъ по фамиліи?
— Карбагаева.
— Ка-акъ?— и она повернула къ нему ухо, приподнявъ чепецъ.
— M-lle Karbagaeff…
— Корбаева, Каргаева, quel diable de noms ils s’ont en Russie!… Должно-быть изъ татаръ… Не слыхала, не слыхала! Корга, Karbaga… Dieu, Dieu, c’est s’stropier la langue!
Ратищевъ вытянулъ ноги и снова убралъ ихъ.
— Elle est tr&egrave,s distingue, tr&egrave,s distingue… Вы меня простите, милая maman,— началъ онъ тихо,— что я не спросилъ у насъ совта и… позволенія…
Она молча оглядывала коллекцію фамильныхъ портретовъ и шептала: ‘Karba, Karbaga’, и вдругъ вскричала:
— Kabarga! Fest ce pas, qu’il y a un animal, qui se nomme Kabarga… Каббарга… As tu remarqu ce portrait,— и она показала на портретъ красиваго мужчины въ кафтан Петровскихъ временъ.— C’est le prince Toulouguin, твой троюродный ддъ… Какъ онъ теб нравится? А эта дама,— и она показала на портретъ красивой дамы въ плать съ фижмами, съ мушкой. Она нюхала табакъ.— c’est la princesse Туракина. Elle tait un peu parente (comme on dit) la maison Hohen-Zerbein. Et ce portrait du comie Roumjanol. C’est votre aieul… Pense — y un peu… Это все кровные, добрые предки. Cst une race distingue, tr&egrave,s distingue!— Она посмотрла на него нсколько секундъ и затмъ отвернулась и быстро начала перебирать въ огромномъ ридикюл, на которомъ бисеромъ были вышиты два голубка, и зашептала:— Карба, Карбага… Каргоба.— Наконецъ вытащила пузастую табакерку, ссыпанную брилліантами, съ портретомъ Великаго Князя.
— Tous ces gens, mon ami,— начала она,— уважали своихъ предковъ и не портили крови благородной, une noble race… Они презирали msaillance…. une msaillance!!…— И она сдлала такую гримасу, что даже Ратищеву сдлалось противно.
‘Чортъ бы тебя взялъ,— подумалъ онъ,— съ твоей noble race!…’ (Съ самимъ собой онъ не стснялся въ выраженіяхъ.) Но тутъ же ужаснулся своего преступленія и, опустивъ глаза, началъ усиленно гладить свою шляпу.
— Il у а des moments dans la vie, ma tante,— началъ онъ, какъ виноватый,— когда человкъ дйствуетъ не по разсудку, а по влеченію сердца… И кто знаетъ, можетъ-быть Богъ… (‘Ну,— подумалъ онъ,— la guerre comme la guerre, пущу Бога въ ходъ, авось присмиретъ’) — можетъ-быть Богъ указываетъ мн мою судьбу, мое счастье.
Княгиня ничего не сказала. Она повела кругомъ глазами, какъ бы ища чего-то, при этомъ вс приживалки вскочили и вытянулись.
— Агаьюшка,— начала она, обращаясь къ одной изъ нихъ,— у меня въ кіот образъ Владимірской Владычицы… Знаешь?— большой, съ сапфиромъ.
— Знаю-съ.
— Принеси!…— и она подняла палецъ кверху.
Агаьюшка бросилась и черезъ десять минутъ торжественна внесла образъ.
— Voil,— начала княгиня.— Передай въ твой родъ. Этимъ образомъ меня благословилъ, умирая, князь Петръ Григорьевичъ. Я назначаю его въ твой родъ… Вотъ возьми…
Она взяла образъ, хотла благословить имъ, но Ратищевъ стоялъ, растерявшись, оттопыривъ впередъ шляпу, такъ что она просто передала ему. И потомъ вдругъ заговорила быстро и громко:
— И пожалуйста больше ничего не надо… И не знай меня..И не вози твою m-lle Карга, Карбага…
— Это будетъ, maman,— перебилъ Ратищевъ съ желчью,— m-me Ратищева, ваша дочь, моя жена…
— Ну, все равно,— недавно испечена, недавно…
И она замолкла и сидла, шамкая беззубымъ ртомъ.
Ратищевъ нсколько минутъ тоже молча держалъ образъ. На лицу его пробгали красныя пятна, губы его дрожали.
— Прощайте, maman!— сказалъ онъ.— Я весьма сожалю, что мой выборъ вамъ не нравится.
Она молча протянула ему костлявую руку, въ которой онъ приложился, а затмъ раскланялся и быстро вышелъ.
Вслдъ за нимъ, когда онъ былъ уже въ зал, раздался громкій шепотъ: ‘Каббарга!… Dieu, quelle horreur!…’
Ратищевъ быстро остановился, весь поблднлъ и еще быстре пошелъ въ переднюю.
Цлую дорогу онъ дулся и пріхалъ мрачный къ Наталь Михайловн Охлбышевой. Наталья Михайловна не была его родственницей, но была дама для всего города почтенная, вдова генералъ-лейтенанта, умершаго въ П… губерніи, въ своемъ имньи. Вс, начиная съ губернатора, платили дань невольнаго уваженія Наталь Михайловн. Въ город она прожила, почти безвыздно, цлыхъ тридцать лтъ, выдала замужъ дочерей, отпустила въ полкъ двухъ сыновей и жила окруженная внучками и племянницами. Домъ ея былъ какъ полная чаша, старинный, низенькій, съ высокою крышей и съ желзною ршеткой. Въ ней вс входили безъ доклада.
— А!— вскричала она, увидвъ Ратищева.— Добро пожаловать!— И она встала и пошла къ нему на встрчу, причемъ ея полная, шарообразная фигурка вся колыхалась и улыбалось круглое, подушкообразное лицо съ тройнымъ подбородкомъ и добрыми, ласковыми глазками.— Женишься, да?— Ну, поздравляю, поздравляю!… Давай поцлую! (она всмъ говорила ты).— Ратищевъ нагнулся и поцловалъ ея полныя, мягкія губы.— Дай теб Господь счастья и довольства,— говорила она, крестя его большимъ крестомъ,— любовь и совтъ. Я тебя маленькаго няньчила у Ивана Тимоеича покойника, царство ему небесное, когда матушки твоей уже не было въ живыхъ, царство ей небесное!… Ну, садись, садись! Пусти, Машурка, его ссть! Возьми прочь твоихъ куколъ!… Ну, разскажи, крпко полюбилась теб двочка, хорошенькая, что ли? Слышала я объ ней,— затворницей жила у матушки своей. Я и мать знаю,— разъ видла ее здсь, въ город, въ пансіон у madame Дитрихъ… Кроткая и послушливая двочка, говорятъ, и серьезница, все книжки читаетъ… А ты доброе дло задумалъ, я теб скажу! Что за краса кобелемъ бгать или на старости шелуху разводить, вотъ какъ Петръ Алексевичъ!…. Она будетъ тебя любить… Что богатство? Богатство — вздоръ! Ты своимъ богатствомъ съ бдной подлись. Она будетъ теб благодарна за богатство твое и за любовь твою…
— Я полагаю,— вставилъ Татищевъ, вспомнивъ гонку крестной матушки,— что не въ богатств дло, а въ воспитаніи.
— Что же, она, кажется, воспитана хорошо… А я вотъ что теб скажу, въ чемъ по-моему настоящее-то дло: въ добромъ сердц, сударь мой! Найдешь ты простое, доброе сердце, которое за тебя готово будетъ и въ огонь и въ воду, и дорожи имъ, не теряй и благодари Господа… Врь или не врь мн, а нтъ ничего выше и краше семейнаго счастья. Полно оно, какъ чаша Господня. Дтки вокругъ тебя, чистыя души, ангельчики Господни. Ты руководишь домомъ. Жена теб помогаетъ. Ты ее любишь. Она смотритъ теб въ глаза и думаетъ, не надумается, чмъ бы угодить теб… Люби, люби ее, а безъ любви нтъ блага, нтъ счастья ни здсь, ни въ той жизни!…
И у Натальи Михайловны слезы выступили на глазахъ, а Ратищевъ закосился и забгалъ глазами. ‘Мщанское счастье’ — прошепталъ онъ.
Отъ Охлбышевой онъ похалъ въ клубъ, тамъ обдалъ, дремалъ посл обда и остался проматывать вечеръ.
‘Мщанское счастье!…— думалъ онъ, дремля на широкомъ, мягкомъ диван.— Да чего же я ищу въ женитьб?!’
И онъ подивился, что ни разу не задалъ себ этого вопроса.
Вечеромъ его вс поздравляли и онъ опять вошелъ въ роль жениха.
— Dis moi, mon cher,— сказалъ ему Вашочковъ, смотря на него сонно и кисло улыбаясь,— tu veux te dnaturaliser.
— Позвольте васъ поздравить съ ‘начатіемъ дла’,— сказалъ ему извстный ловеласъ, франтъ Гримневъ, адъютантъ губернатора, и скорчилъ при этомъ такую невинную, подобострастную гримасу, что Ратищева всего перекосило.
Онъ засидлся долго въ клуб и на другой день всталъ поздно. На двор шелъ мелкій дождь. Въ Мельтюковку хать не хотлось.
‘Надо попробовать ладить съ своими чувствами. Ma ch&egrave,re Catrine подождетъ’.
И онъ остался въ город.

XXIX.

‘Сегодня онъ прідетъ!’ — была первая мысль, съ которой Катя проснулась. Прежде она просыпалась съ мыслью о Бог. Теперь этотъ міръ, крпкій, покойный, добрый и ласковый, закрылся, го нтъ. Тмъ свободне сердце. Оно полне можетъ отдаться любви къ нему, къ Миш!… Ей такъ нравилось это имя. Но она должна была перемнить его на Michel, по желанію Ратищева.
Нсколько дней уже она начала вышивать ему маленькій раravant для свчей, картинку съ гравюры. Она нарисовала на бумажной канв эту гравюру и затмъ проходила по этому рисунку шелками, темными и коричневыми крестиками. Картина изображала ожиданіе у колодца. Лицо молодой двушки было даже немного похоже на ея лицо.
‘Это будетъ мое ожиданіе, мое великое ожиданіе, то страшное ожиданіе…’
И теперь, когда она сопоставляла это тяжелое, прожитое время съ теперешнимъ,— о, какая радость вспыхивала въ ея сердц! Ей хотлось молиться, благодарить, но кого?…
‘Его, его!!… За вс радости, за всю сладость жизни…’
И она торопилась закончить картинку,— оставалось только нсколько стежковъ.
‘Надо было бы отдлать. Ну, да отдлаетъ самъ,— онъ богаче меня’. Она кончила, полюбовалась, затмъ завернула ее въ два чистые листа бумаги. Она воображала, съ какимъ торжествомъ, съ какой сіяющею радостью она поднесетъ ему.
‘Нтъ,— подумала она,— ненужно этой радости, недодлать все просто, глубоко просто, безъ восторговъ, степенно и серьезно, и тогда жизнь будетъ правильна. Но что же это за жизнь — скучная, сухая?… Нтъ, надо немножко радости, немножко восторженности, все въ мру, въ гармоніи, и тогда будетъ хорошо, очень хорошо… Но что же онъ не детъ? Ужь 12 часовъ. Онъ всегда пріжаетъ къ кофе’.
И она опять развернула работу, опять полюбовалась на нее, прищурясь и поворачивая головкой то на одну, то на другую сторону. Затмъ уже окончательно спрятала ее отдльно въ чистый, пустой ящикъ и, довольная, пошла въ садъ, пошла тихонько по аллейкамъ, улыбаясь внутри себя тихо и радостно.
День былъ ясный. Вс воробьи чирикали съ истиннымъ усердіемъ. Вс коноплянки перекликались съ такой неистовой радостью и солнце сіяло такъ тепло и ясно, что вся зелень отъ нестерпимаго блеска казалась темною, а по аллейкамъ все круглились маленькіе кружочки.
‘Всю жизнь съ нимъ,— думала она,— каждый день и цлый день… Неужели это можетъ надость?… У насъ будутъ дти, я буду ихъ воспитывать’.
И мечты, планы, одни за другими, сложне и фантастичне, полились, начали расти, развертываться. Она ходила все по одной и той же аллейк и та же кривая, старая липа каждый разъ задерживала ея вниманіе и мшала мечтамъ, но он утягивали сильне и сильне. Одинъ воробей самымъ нахальнымъ образомъ затрещалъ и пролетлъ мимо глазъ.
‘Я — мечтательница,— встрепенулась она.— И неужели всю жизнь можно наполнить мечтами?’
— Барышня!— кричитъ красавица Параша,— пожалуйте кофе кушать.
‘Кофе?… Что же онъ?! Врно что-нибудь задержало…’ И на сердце вдругъ упала какая-то тнь.
А на балкон уже Марья Петровна ждетъ давно пить кофе и Анна Гавриловна говоритъ, говоритъ безъ умолку.
— Теперь, матушка, если,— говоритъ,— взять кусокъ льду и посмотрть скрозь него на луну, то увидишь преисподнюю…
— Что же, Катя,— говоритъ Марья Петровна,— онъ врно не будетъ къ кофе?
Она не вдругъ отвтила. Посмотрла въ ту сторону, съ которой онъ долженъ былъ пріхать, и подтвердила:
— Да, врно, не будетъ.
‘Я буду разсудительна и осторожна’,— подумала она. А на сердц тнь ложится все гуще и шире.
Она сла… Стайка воробьевъ насла на перильца.
Она бросала имъ крошки,— они садились на полъ, на столъ. ‘Смлый’ бралъ у ней изъ рукъ.
Пафнутьевна, когда видла этотъ кормъ, всегда протестовала и разгоняла воробьевъ.
— Воробей, матушка,— говорила она,— птица нечистая. Въ домъ залетитъ — покойникъ будетъ. А вотъ осенью ихъ накрывать ршетомъ хорошо. Въ паштетъ идутъ. Они тогда страсть жирны бываютъ!
И она махнула рукой. Воробьи шарахнулись, но тотчасъ же опять вернулись. Два сли на краешекъ стола и, быстро повертывая головками и вверхъ и внизъ, чирикали. Катя бросила имъ крошки. ‘Если они схватятъ, онъ тотчасъ же прідетъ, сію минуту’.
Они быстро подскочили, схватили крошки и такъ же быстро удалились.
‘Какая я глупая! Разв они могли не схватить?… И я гадаю, точно Пафнутьевна’.
— Катя, ты что же не пьешь кофе?
Она опять оглянулась кругомъ.
— Я не хочу, мама. Я подожду, можетъ-быть онъ прідетъ.
— Что-жь,— сказала Марья Петровна,— ты посмотри, Пафнутьевна, чтобъ былъ горячій кофе.
— Я посмотрю, матушка!— перебила Анна Гавриловна.— На плиту поставить, духомъ вскипитъ.
Убрали кофе. Катя было опять сошла въ садъ, но тотчасъ вернулась и побжала опять взглянуть на свою работу. ‘Понравится ему, или нтъ? Разв показать мам? Нтъ, до него никто не можетъ взглянуть, ни однимъ глазкомъ,— никто!’ Она спрятала работу и снова пошла въ садъ, и снова чирикаютъ воробьи и, словно сквозь сонъ, снова сіяетъ солнце. Только на сердц теперь все шире и шире ложится тнь, словно вс кружочки, что рисуются на аллейкахъ, отпечатываются тамъ, внутри сердца, и каждый кружочекъ — это глазъ, которымъ онъ смотритъ въ ея сердце,— смотритъ оттуда, издалека… ‘А вотъ… можетъ-быть онъ уже детъ’. Она стала прислушиваться.
Полдневное солнце пекло. Невозмутимая тишь. Даже воробьи замолкли. Каждая травка точно уснула и ‘мама-Маша, врно, спитъ’. Вдругъ среди этой тиши раздается стукъ какого-то экипажа, кто-то детъ вскачь. ‘Это онъ торопится!…’ Она поблднла. Ближе, ближе… Она вся встрепенулась и какъ сумасшедшая кинулась бжать. Кровь ей бросилась въ лицо, на глаза выступили слезы. Она вбжала въ домъ, въ залу, подбжала къ окнамъ. Мимо двора катили двое роспусковъ. Мужики кричали и нахлестывали лошадей. Она стояла долго, приложа горячій лобъ къ холодному стеклу. Сердце стучало въ груди. ‘Это не онъ, это не онъ, это не онъ’,— повторяло оно. Тнь совсмъ заволокла все внутри. Больно, до слезъ больно!…
‘Я буду благоразумна и разсудительна!— промелькнуло у ней въ голов. И тутъ же она подумала: — Никогда не должно говорить ‘буду!’
Прибжали Варя и Лиза.
— Ття, Катя… Посмотри, это,— она говоритъ,— калина, а это — колокольчикъ… Вдь это колокольчикъ, да?
— Ахъ, отстаньте!… Что это вы цлый день не учитесь?… Что-жь, урокъ изъ грамматики знаете?
— Да вдь ты, ття, сама не велла учить,— сказала, что теперь намъ праздникъ, вакація пришла.
— Ну, подите прочь!… Ну, да, теперь праздникъ.
‘Только не для меня’. Она подошла къ роялю. Ей инстинктивно не хотлось выйти изъ залы. Все какъ будто было ближе къ нему.
Стоя, облокотясь на табуретку, она начала играть. Это была та самая соната, которая когда-то ему понравилась. ‘Боже мой, какъ это было давно!… Надо хорошенько разучить ее и съиграть ему и еще B-dur…’ И она порывисто сла и начала разучивать. Боль немного улеглась. Тни разсялись.
Она играла часъ, два. Она давно не играла,— онъ не любилъ музыки.
‘Что хе онъ не детъ?’ — сказала она, наконецъ. Тнь опять налегла.
Она встала и подошла къ окну.
‘Какое противное окно! Отчего у насъ нтъ окна на дорогу? Я непремнно выстрою окно или балконъ на дорогу, по которой онъ будетъ здить…’ И ей представлялось, что весь міръ теперь раздленъ на это окно и на все остальное. Это окно — это все, а тамъ — пустыня. Это окно — цль жизни.
Въ двичьей раздавались голоса. Двушки пли:
Плыла лебедь, плыла блая…
‘Господи,— сказала она, откидываясь,— что это за пытка… ждать! А многіе ждутъ безнадежно… Нтъ, это муки адскія… А сколько есть бдныхъ мужичковъ, которые ждутъ цлые часы, цлое утро у какого-нибудь богача на крыльц или въ сняхъ! Что-жь, можетъ-быть и я мужичокъ, а онъ — богачъ. Только я не стою у него въ сняхъ… Фу, Господи, какія глупости лзутъ въ голову!… Разв опять ариметикой заняться? Разъ — два, разъ — два. Нтъ, это ужасно!’ — и она вытянула и стиснула руки, такъ что вс пальцы хрустнули.
‘Миша, Michel, прізжай, я прошу тебя, зову тебя!… Michel! Michel! Michel!… Говорятъ, что если сильно пожелать чего, то непремнно исполнится… Я сильно, сильно буду желать’.
И она напрягла всю свою волю и въ какомъ-то восторженномъ, напряженномъ состояніи смотрла въ окно минуть двадцать. Но затмъ силы оставили ее, утомленье обхватило. Она въ полномъ изнеможеніи опустилась на стулъ, опустила руки на волни. Полная тнь покрыла сердце. Какая-то горечь во рту, какой-то комъ подступаетъ къ сердцу.
— Катя, что же ты обдать? Иди, голубка моя.
— Ххы,— хыкала Пафнутьевна.— Кофею не пила, ничего не ла. Онъ просто тамъ белендрясничаетъ, въ город то. Старыя шуры-муры справляетъ съ какой ни-на-есть амурашкой, а ты ничего не шь, его ждешь.
Катя вдругъ поднялась. Глаза ея засверкали.
— Ты лжешь, няня!… Слышишь?— ты жестоко лжешь!— закричала она, топнула ножкой и разрыдалась.
Марья Петровна подхватила ее и замахала на Пафнутьевну. Она увела ее въ спальню и уложила, крестя:
— Господь съ тобой, голубка моя, ангелъ Божій! Чего тутъ убиваться? Что-нибудь задержало, а ты уже совсмъ разстроила себя… Усни, Господь съ тобой!…
Катя долго плакала, уткнувъ голову въ подушку, пока сонъ не унялъ это волненіе.
Во сн ей снилось, что она сидитъ съ нимъ въ саду, какъ каждый день, и лицо его такое доброе, ласковое.
‘Michel,— говоритъ она,— мы никогда не разстанемся, никогда. Знаешь, вришь ли, я живу только тобой? Ты — мое солнце, мой воздухъ… Я не могу дышать безъ тебя’.
Она проснулась поздно. Былъ уже теплый, душный вечеръ. На улиц стояла пыль и розовла на солнечномъ закат.
‘Съ нимъ что-нибудь случилось!’ — вдругъ поднялся вопросъ и всю оледенилъ ее ужасомъ. Похолодли руки, ноги. Сердце перестало биться.
‘На него врно напали разбойники,— въ Осинкиномъ лсу шалятъ. Онъ халъ ночью, торопился ко мн. Напали, зарзали и ограбили!…’ И весь ужасъ этой страшной смерти пронизывалъ ее насквозь ледяными иглами. Голова закружилась.
Наконецъ, она не въ силахъ была овладть этимъ повелительнымъ, подавляющимъ страхомъ. Вся дрожа нервной, внутренней дрожью, она пошла къ Марь Петровн. Она застала ее на колняхъ передъ образомъ. Присутствіе другого человка сразу отрезвило ее и ей показались преувеличенными ея предположенія и мнительность.
Она невольно остановилась. Постояла съ полминуты и позвала подавленнымъ шепотомъ:
— Мама!
И вслдъ затмъ, какъ будто испугавшись, что мать не услышитъ ее, закричала: ‘Мама!’
Марья Петровна въ испуг вскочила съ колнъ.
— Что ты, Господь съ тобой!…
— Мама-Маша моя… Можетъ-быть его зарзали. Вдь въ Осинкиномъ лсу шалятъ. Анна Гавриловна разсказывала… (‘Разв можно врить Анн Гавриловн?’ — подумала она.)
— Господь съ тобой, Катуля моя,— заговорила Марья Петровна,— успокойся… Ну, гд онъ ночью подетъ? Да и какъ его ограбятъ? Вдь съ нимъ человкъ, кучеръ, врно ружье есть или сабля…
— Мама, помолись за меня!— вскричала она, опускаясь на диванъ, закрывая лицо руками и вся дрожа.— ‘Да зачмъ же,— думала она,— кому молиться? Тамъ все пусто, глухо, тамъ — уничтоженіе’.
— Я всегда молюсь за тебя, Катуленька моя!
И она перекрестилась.
— Ты вся дрожишь.— И она накинула ей на плечи свой платокъ.
— Не надо, мама.
— Наднь, моя родная. Согрйся… А то чаю напейся — съ ромомъ, или липоваго цвту… Что ты такъ растревожилась? Онъ можетъ-быть такъ почему-нибудь не пріхалъ, что-нибудь задержало… Какая ни-на-есть нужда. Мало ли къ свадьб надо что закупить, устроить, чего-нибудь смастерить… Катуля моя, а я теб вотъ что, радость моя, скажу: всякій мужчина заставляетъ ждать нашего брата,— безъ этого у нихъ ужь и не обойдется. Бывало, сколько разъ я ждала Льва Никитича,— не тмъ будь помянутъ, покойникъ!… Сидишь, сидишь вечеромъ… Ну, и привыкла, наконецъ. Помолишься Богу, перекрестишься (и она перекрестилась), скажешь: ‘да будетъ воля его святая’.
‘Да,— подумала Катя,— и мн прежде такъ легко было, покойно. Я точно игрокъ, который поставилъ va banque, все на одну карту… Все ему — вся жизнь, вс помыслы, все біеніе сердца, все!… Что если лопнетъ и все разлетится?…’
Въ это время въ столовой брякнула чашка и разлетлась въ дребезги.
Она вздрогнула всмъ тломъ и слегка поблднла.
— О, Господь Богъ надъ тобой… Что ты все пугаешься?… Чего вы тамъ бьете?… Все кое-какъ, не можете осторожне… Не напасешься на васъ.
— Это я, матушка,— затараторила Анна Гавриловна, влетая съ ручкой отъ чашки.— Хотла подвинуть, да рукавомъ какъ-то задла…
Катя встала.
— Куда ты?
— Пойду къ себ, можетъ-быть усну!…
‘Надо быть покойной. Да! Свершится все то, что свершится…. какъ стоики…’
Но тутъ же почувствовала, что это — напускное, что нельзя ей быть покойной, что тамъ внутри у ней натянута крпко, крпко нитка, которую можно только порвать, но не распустить,— такъ распустить мягко, покойно, чтобы сердце билось ровно, сладко…
Она прошлась по зал и постояла передъ окномъ,— передъ тмъ окномъ, за которымъ подразумвалась дорога.
Заря догорала. Деревья спали.
Она пошла къ себ и распахнула окно. (Пафнутьевна всегда запирала окна, если никто не сидлъ въ комнат, и гасила свчи.)
Вечеръ былъ душный. Въ воздух чувствовалась мгла. Ночной кузнечикъ рзво и сухо отбивалъ свою безконечную, трескучую трель. Въ тни липы, на трав, блестлъ свтлякъ. Она всматривалась въ этотъ зеленоватый огонекъ, въ эту блестящую искорку… ‘Это моя искорка, искорка надежды,— думала она.— Разгорится или погаснетъ? Да есть ли полно у меня теперь хоть одна искорка, хоть одна тнь надежды?— Она взглянула на небо: оно было совершенно ясно, ни облачка. И какая-то темная глубина была въ самомъ верху.— Тамъ и есть уничтоженье. Нтъ, оно здсь, кругомъ насъ. Тамъ нтъ ничего, ничего, а здсь — искорка. О, если разрастется она въ яркій, яркій свтъ любви!… Явится онъ, явится свтъ. Нтъ его и — тьма кругомъ, какъ въ могил. Если не будетъ его, я убью себя,— убью съ радостью. Какъ-нибудь, да убью… А мама-Маша?… Ей будетъ тяжело, жестоко-тяжело. Но и она исчезнетъ, и все исчезнетъ… Все катится, рождается, умираетъ, преобразуется и исчезаетъ. Гд же цль, конецъ?…’
И представленія развивались одно изъ другого, цплялись другъ за друга, какъ темныя чудища. Но среди вереницы ихъ безконечной она чувствовала все ту же натянутую нить. Порой она даже чувствовала, какъ эта нить дрожитъ и звенитъ въ ней. Она закрывала глаза, закрывала лицо руками. И все кружилось, кружилось передъ ней: онъ, свтъ, тьма, свтлякъ, мама-Маша…
Растворилась дверь. Она опять вздрогнула всмъ тломъ. Вошла Марья Петровну съ чашкой чая и хлбомъ.
— Выпей, Катуля, я теб чаю принесла. Выпей хоть чашечку.
‘Я выпью, чтобъ ее успокоить’,— подумала она. Въ двери выглядывала Пафнутьевна и смотрла пристально, сосредоточенно.
Катя нахмурилась и принялась за чай.
— Ну,— сказала она,— мама-Маша, теперь я сыта, а ты покойна. Я по горло сыта!— и она провела подъ горломъ и улыбнулась.— Я теперь спать лягу. Не буди меня.
И она принялась раздваться.
Но, сбросивъ платье, она надла кофту и опять сла подъ окно и просидла всю ночь напролетъ. И опять мысли и представленія кружились, катились волнами. Опять струна начинала звенть и кружилась голова. Она на мгновеніе закрывала глаза. Потомъ вздрагивала всмъ тломъ и опять тотъ же круговоротъ мыслей и представленій катился безъ конца.
Однообразно, неслышно тянулись часы ночи. Сверчокъ замолкъ. Какая-то птичка въ кустахъ малины пропищала тоненькія нотки и также замолкла. Гд-то далеко, далеко, чуть слышно, раздалось ржанье лошади. И снова тишина. Только шипящіе часы въ столовой усердно и звонко отбивали каждый часъ, два, четыре и посл послдняго удара каждый разъ долго гудлъ какой-то жалобный звукъ, точно воспоминаніе о свершившемся.
Но среди этой мирной тишины не успокоивалось сердце. Не налеталъ на него кроткій ангелъ мира. И все та же струна жгучаго, земного горя, отчаянія, ожиданія — звучала тоскующимъ звукомъ.

XXX.

Одинъ за другимъ проснулись и встали вс въ дом. Встали и Анна Гавриловна, и Марья Петровна.
Вышла въ столовую и Катя, Она надла платье, которое онъ какъ-то похвалилъ,— блое съ срыми узенькими полосками. Вышла и молча сла къ столу на свое мсто. Потомъ вдругъ поднялась и поцловала Марью Петровну.
— Здравствуй, мама!— сказала она.— Мы не здоровались еще съ тобой.
А Марья Петровна смотрла на нее во вс глаза и удержала, ее за руку.
— Катя, голубка моя, что съ тобой?!
— А что?— Ничего.
— Похудла, пожелтла. Ты врно дурно спала. Не стыдно ли такъ убиваться изъ-за пустяковъ!… Эхъ Катя, Катя!
— Ничего, мама,— сказала она, махнула рукой и улыбнулась.
И она думала, дйствительно все пройдетъ. И ея блестящіе, сильно блестящіе глаза щурились хмурились. По лицу перебгала нервная дрожь. Сухія губы потрескались.
Пафнутьевна смотрла на нее изъ подлобья. Ей было и жалко ее, и дулась она на нее за вчерашнее. Никогда еще во всю жизнь Катя такъ не кричала на нее.
‘Вотъ,— думала она,— воспитай ихъ, барскую-то породу. А она выростетъ и будетъ топать на тебя’.
Въ сердц Кати остановилась одна мысль, одно ршеніе: ‘надо помириться со всмъ’. Но именно это ‘все’ представлялось въ вид такой страшной бездны, что при одной мысли о немъ кружилась голова и замирало сердце.
Она опять пошла въ столовую къ тому окну.
‘Надо быть терпливой,— подумала она.— Терпніемъ до всего можно достичь, жгучимъ терпніемъ. Вдь это та же сила воли’. Но при этомъ ршеніи какъ-то связывалось, каменло сердце. Она чувствовала, что ей все равно, что она гд-то далеко, что ея даже вовсе нтъ, а здсь дйствуетъ одна машина, какой-то автоматъ.
Она прошлась по всмъ комнатамъ.
Въ двичьей вс давно чистили клубнику къ обду.
Ей было все равно — клубника или малина, чистятъ или нтъ. Исчезнетъ двичья, весь домъ, на мсто всего будетъ озеро, прудъ,— не все ли равно? Это потому насъ все такъ мучаетъ, что мы много думаемъ о себ. ‘Ахъ, да разв я о себ, а не о немъ думаю?’ И вдругъ при этомъ воспоминаніи опять замутилось сердце.
‘Ничего, ничего,— заторопилась она.— Я тиха, я мертва. Не надо волноваться. Терпнье, терпнье и воля!’ И она стискивала руки и кусала губы, опустивъ головку.
— Тетя Катя,— приставала къ ней Варя,— намъ и сегодня будетъ праздникъ, и всегда праздникъ?
— Да, и всегда праздникъ. И сегодня праздникъ. Только мн нтъ праздника. Ничего, ничего! Я мертва, я покойна, тиха!
И ей даже нравилось это новое положеніе, эта деревянность сердца. Она даже длала опыты. ‘Пойду къ мам,— что (сердце) скажетъ при мам?’
— Катя,— сказала Марья Петровна,— ты бы занялась чмъ-нибудь, а то ходишь какъ въ воду опущенная..
— Ничего, мама, я покойна, довольна!
‘Ничего, ничего! Я тиха, я мертва, я тверда!
‘Нтъ, лучше сидть тихо, тихо,— сидть часъ, два. Вообразить, что ты умерла, и сидть какъ мертвая. (И она услась все передъ тмъ, же окномъ въ зал.) И руки сложить крестомъ. Да зачмъ же крестомъ? Вдь это — ложь, обманъ. А какъ онъ великъ, этотъ крестъ? О, какой чистый и прекрасный!…
‘А что, если онъ къ кофе не прідетъ?… Ничего, я тверда, я тиха, я мертва’.
И дйствительно, онъ и къ кофе не пріхалъ. И она напилась кофе безъ него.
— Вотъ такъ-то лучше,— сказала при этомъ Марья Петровна.— Что его ждать-то. Когда не ждешь, Катя, тогда оно скоре бываетъ…
‘И это правда: когда не ждешь, оно скоре бываетъ. Я мертва, я тверда. Все пройдетъ,— чего же ждать?… Старости, смерти?— Она придетъ… Сама придетъ, холодная, деревянная. Я мертва!’
Лиза подбжала къ ней съ куклой.
— Тетя Катя, посмотри, такъ хорошо?— На кукл былъ надтъ внокъ изъ незабудокъ.— Это я на болот нарвала. Тамъ много ихъ.
— Да, хорошо.
‘Нтъ, я не мертва, я — кукла. Мы вс — куклы, и жизнь играетъ нами’.
И она опять пошла и сла къ окну.
‘А хорошо такъ, покойно. Покойно, когда никого не любишь. Не надо никого любить, никого, и будешь покойна. Надо быть эгоисткой. Но вдь тогда себя самое будешь любить. Нтъ, сдлать такъ, чтобы никого, никого не любить, и тогда будешь тверда и деревянна, будешь кукла. Да разв можно длать какое-нибудь дло и не любить его,— длать, какъ машина?… Отчего же нельзя? Вдь на фабрикахъ же работаютъ мастеровые какъ машины? Да разв я сама не работала какъ машина? Помнишь, въ то время, въ то страшное время?… Да теперь разв не то же время? Жизнь побаловала, улыбнулась и вдругъ… Нтъ, ничего, ничего! Я мертва, я тверда’. И она открыла глаза и снова взглянула кругомъ.
‘Какъ же я его встрчу, если онъ прідетъ? Побгу къ нему, или просто выйду. Скажу: Bon jour, Michel. Отчего ты вчера не пріхалъ? А я сдлалась безъ тебя мертва и деревянна…’
Чуть слышный стукъ экипажа раздался вдали. Ока открыла глаза — и вдругъ вс мысли, вс чувства, настроеніе въ одно мгновеніе вспорхнули и слетли прочь, словно фантастическія птицы.
‘Ничего, ничего. Я тверда, я мертва!’ Но сердце сказывалось жизнью, оно сжалось до боли — и вдругъ забилось, забилось неистово, и замерло.
Экипажъ подъзжалъ. Она смотрла въ окно.
‘Ахъ,— мелькнуло въ голов,— отчего я не вышла къ нему на встрчу! Мн непремнно надо было выйти къ нему на встрчу — за деревню, въ рощу’.
Показался тарантасу. Это былъ онъ. Онъ смотрлъ такимъ сіяющимъ..
‘Броситься къ нему! Выскочить на крыльцо!— Но руки похолодли, потемнло въ глазахъ.— Ничего, ничего! Я тверда, я мертва’.
Онъ вошелъ. Она вышла къ нему на встрчу. Внутри все было связано до боли. Голова кружилась.
‘Я тверда, я мертва!’
Онъ взялъ ее за руку. И вдругъ отъ ощущенія этой руки, мягкой, теплой, родной руки,— отъ взгляда этихъ милыхъ, любящихъ и любимыхъ глазъ все запрыгало, задрожало внутри, заходило ходенемъ. Она хотла улыбнуться, но губы задрожали, подбородокъ запрыгалъ, задрожали щеки, а изъ глазъ тихо, одна за другой, покатились полныя, крупныя слезы. ‘Ничего, ничего,— бормотала она внутри себя,— не надо, я мертва!… Онъ не любитъ слезъ’.
— О чемъ же ты плачешь? Calme-toi! Ничего, и онъ крпко, страстно поцловалъ, ея руку и обнялъ ее.
И не замчая какъ, какимъ-то инстинктомъ, они вышли на балконъ, въ садъ, сли на скамейку.
— О, Миш… Michel,— вскричала она,— еслибъ ты зналъ, какъ я люблю тебя! Ты для меня жизнь, свтъ, воздухъ, все… (и вдругъ она вспомнила, что все это ока говорила ему во сн).
Онъ взглянулъ на нее мягко и ласково. Онъ обнялъ ее и она припала головой къ его плечу. Ему вдругъ сдлалось необыкновенно легко дыщать и думать. Какъ будто другая душа раскрылась передъ нимъ свободно и просто и одъ смотрлъ черезъ нее и любовался на весь Божій міръ.
А кругомъ чирикали взапуски воробьи и перекликались овсянки. А на аллейки ложились тни кружочками, и казалось, что онъ смотритъ на нихъ сквозь слзы. И эти кружочки и слезы такъ чудно сливались съ теплымъ воздухомъ, съ зеленью и блескомъ солнца.
‘Да,— подумалъ онъ,— я понимаю… Да, я понимаю теперь, для чего люди женятся!’
И онъ съ любовью посмотрлъ на ея покойное, радостное, счастливое лицо, на ея горвшія щеки, на ея закрытые глаза. Это было лицо добраго, кроткаго ребенка, тихое и ласковое. Онъ залюбовался за него.
— Катя, Михаилъ Ивановичъ, гд вы?— кричала Марья Петровна съ балкона.
Они встрепенулись, встали и рука въ руку пошли въ балкону.
На балкон уже киплъ самоваръ и распоряжалась Анна Гавриловна, заваривая кофе.
И вдругъ ему вся эта обстановка показалась не такой отталкивающей, какъ казалась до сихъ поръ. Правда, она казалась ему въ такой неизмримой дали, а на первомъ план стояла она — та, которая не могла насмотрться на него.
‘Elle est tr&egrave,s gentille, tr&egrave,s gentille,— думалъ онъ.— И какъ идутъ къ ней эти легкіе кудерки на вискахъ’.
— А ты будешь еще пить?— спросила Марья Петровна.
— Буду, мама! Вдь я пила безъ него, а теперь съ нимъ, съ нимъ!— И она взглянула на него. Все внутри у ней блестло, играло. И все стало такъ радостно, празднично… ‘О, теперь и для меня праздникъ! Я ожила, я теперь живая!’
‘Ба! вдь это любовь наполняетъ все, весь міръ. Есть любовь — и міръ великъ и радостенъ. Нтъ любви — и везд пошлость и могила, везд одн глупыя игрушки!’
— Ахъ,— вскричала она,— какая я безпамятная!…
И она опрометью бросилась и, вся торжествующая, принесла свою работу.
‘Не надо волноваться,— шептала она на бгу,— надо быть ровной, покойной, воздержанной’.
Онъ былъ очень обрадованъ сюрпризу, хотя внутри наклюнулось вдругъ: ‘въ Мельтюковк барышня преподноситъ своему нареченному вышитую картинку: двица, ожидающая возлюбленнаго у кладезя любви’. Но онъ прогналъ тотчасъ же эту мефистофельскую тенденцію. Онъ былъ такъ голоденъ, а кофе такъ вкусенъ. И она была мила, очень мила, какъ-то воздушна, дтски-хороша. И все кругомъ сіяло.
Марья Петровна смотрла такъ свтло, радуясь чужой радости. Воробьи щебетали такъ весело. Даже Пафнутьевна расправила брови и кисло улыбалась.
Онъ пробылъ до поздняго вечера. Посл обда устроилось катанье на лодк. На вод Катя пропла романсъ:
Ты какъ въ зыбк, на зыби воды
Нжное сердце качаешься.
И заря догорала, отражаясь въ вод, и тонкимъ, раздражающимъ ароматомъ вяло отъ прохладной води, отъ цвтущаго луга. Никогда во всю жизнь свою онъ не былъ доволенъ цлымъ днемъ, прошедшимъ такъ пріятно, такъ радостно.
‘Да,— подумалъ онъ, узжая,— я знаю теперь, зачмъ люди женятся’. И опять семейная жизнь стала близка ему, и опять пахнуло вожделніемъ, жаждой, сладостью семейнаго очага.

XXXI.

Разъ вечеромъ Ратищевъ и Катя сидли по обыкновенію въ саду, на маленькой скамейк, подъ развсистой липой, надъ прудомъ.
— Michel,— сказала Катя,— говорятъ, что цпи брака тяжелы. Не врь этому, Michel, ихъ нтъ, этихъ цпей брака. Это римляне выдумали узы Гименея… Если когда-нибудь, когда-нибудь ты разлюбишь меня (и голосъ ея слегка задрожалъ, она не смотрла на него и тихо, отрывисто гладила его по рук). То… я не буду стснять тебя. Ты свободенъ въ ту же минуту. А я, я убью себя.— И она съ такою ршимостью, такъ упорно посмотрла на него, что онъ невольно отвернулся.
— Quelle horreur! — пробормоталъ онъ.— Tragdie eu un acte… Ну, а если ты меня разлюбишь, мн тогда надо убить себя?
— Я, я тебя разлюблю!?— Она схватила его за об руки.— Michel, посмотри на меня,— смотри прямо, прямо туда, мн въ душу,— разв это возможно?
Онъ опять отвернулся и взглянулъ ей на руки. Солнце пятномъ упало на ея мизинецъ и засверкало радужнымъ блескомъ на алмаз маленькаго колечка.
— Tiens!— Сказалъ онъ, взявъ ее за мизинецъ.— Я у тебя никогда не видалъ этого колечка. Это драгоцнный камень, или страза?
Она быстро сняла его.
— Это кольцо мамы. Когда она была въ невстахъ, ей подарила его мать твоя. Возьми его,— это кольцо твоей матери… Думала ли она когда-нибудь, что оно будетъ передано теб мною?
— Я думаю, что никогда не думала…— сказалъ онъ, примривая кольцо на свой мизинецъ. Оно вошло только на второй суставъ. И онъ помахалъ имъ въ воздух.— Sais-tu,— сказалъ онъ,— намъ надо обручиться. Онъ отдалъ ей кольцо.
— Зачмъ, Miehel? Разв мы ужъ не обручены? Разв слово, данное теб, не связываетъ сильне, чмъ десять обручальныхъ колодъ?…
— Нтъ! Je suis tr&egrave,s curieux de passer par cette crmonie. Я никогда не обручался. Надо все испытать въ жизни. Allons, назначимъ день и обручимся, какъ добрые христіане.
— Какъ хочешь… Только не смйся надъ обрядомъ…
— Смяться, право, не гршно надъ тмъ, что кажется смшно… Когда же? Въ воскресенье? Я сниму мрку и закажу кольца.
— Хорошо.
И онъ заказалъ массивныя кольца. Онъ хотлъ, чтобы на кольцахъ былъ вытсненъ гербъ Ратищевыхъ, но ювелиръ сказалъ, что этого никто не длаетъ. Притомъ,— сказалъ онъ по-нмецки,— вы напрасно заказываете такое тяжелое кольцо для невсты. Gndige Frulein будетъ неудобно носить это кольцо.
Насталъ вечеръ, назначенный для обрученья.
Ратищевъ долженъ былъ пріхать къ шести часамъ, но явился къ семи — во фрак, бломъ галстук и блыхъ перчаткахъ. Волосы его были гладко причесаны и все лицо выражало какую-то тонкую, до плоскости, оффиціальную торжественность. Даже подбородокъ какъ будто больше выдвинулся впередъ. Катя весело выбжала къ нему на встрчу и удивилась этой торжественности.
— Vous n’ tes pas pare?— спросилъ онъ, подавая ей руку, затянутую въ перчатку, и нахмурился.
— Но, Michel, я думала… это просто… Мы у себя… Ты сказалъ, чтобъ никого не было… Я не знала…
Онъ еще сильне нахмурился.
И она сконфузилась, какъ будто дйствительно была въ чемъ-нибудь виновата.
Изъ гостиной тихо выступила Марья Петровна, въ шелковомъ полосатомъ плать и въ какой-то парадной малиновой шали съ турецкими букетами. За ней виднлся батюшка въ толстой камлотовой ряс. Священникъ лысенькій, съ широкимъ, скуластымъ, краснымъ лицомъ, съ маленькимъ багровымъ носикомъ и жидкой сдой бородкой.
Ратищевъ торжественно подошелъ къ его благословенію, совершенно такъ, какъ когда-то, въ его дтств, подходилъ Иванъ Тимоеевичъ къ благословенію отца акова.
— Во имя Отца и Сына…— заговорилъ батюшка какимъ-то испуганнымъ, хриплымъ голосомъ, торопливо и высоко вскидывая благословляющую руку и придерживая другою рукой рукавъ рясы.
Ратишевъ поздоровался съ Марьей Петровной. Вс стояли нсколько мгновеній.
— Что же, Михаилъ Ивановичъ,— заговорила робко Марья Петровна,— не прикажете ли начинать? Батюшка здсь уже съ полчаса дожидается. Вы врно привезли кольца…
— Да, вотъ они,— сказалъ онъ, подавая кольца въ сафьянныхъ футлярчикахъ и медленно оглядываясь на всхъ, на Анну Гавриловну въ чепц, съ красными лентами, на Пафнутьевну, стоящую у дверей угрюмо, на Лизу и Варю, которыя рядомъ стояли у печки, возл кресла, об въ новенькихъ платьицахъ, съ широко раздутыми юпочками и декольте.
Вс двинулись въ залъ,— священникъ впереди всхъ, понуривъ голову и положивъ руку на грудь, косясь изъ подлобья по сторонамъ. Нершительнымъ шагомъ подошелъ онъ къ ломберному развернутому столу, накрытому скатертью, на которомъ стоялъ образъ ‘всхъ радостей’, сдобный хлбъ и солонка. Батюшка громко крякнулъ и степенно надлъ новенькій епитрахиль, который подалъ ему дьячокъ..
— Миръ вамъ!— произнесъ онъ, обертываясь и на всхъ глядя въ упоръ изъ подлобья.
— И духови твоему…— протянулъ тоненькимъ фальцетомъ маленькій дьячокъ, въ желтомъ нанковомъ подрясник.
Вс перекрестились. Марья Петровна нервно вздрогнула.
Когда женихъ съ невстою мнялись кольцами, кольцо Кати выскочило изъ ея руки, со звономъ брякнулось на полъ, подскочило и, прыгая, закатилось въ уголъ, подъ образъ.
Марья Петровна вздрогнула и поблднла. Анна Гавриловна громко ахнула. Двушки, толкаясь, заторопились поднимать его. Параня, вся покраснвъ, подхватила его и подала невст. Священникъ подумалъ немного, крякнулъ и продолжалъ обрядъ.
Марья Петровна перекрестилась и съ недоумніемъ переглянулась съ Пафнутьевной, та покачала головой неодобрительно и тоже перекрестилась.
Посл обрученья Ратищевъ какъ-то оффиціально подалъ руку Кат и впереди всхъ они прошли торжественно въ гостиную. Черезъ нсколько минутъ Анна Гавриловна также торжественно выступила съ большимъ подносомъ, на которомъ пнились высокіе, узенькіе бокальцы, и съ низкимъ поклономъ подошла къ Татищеву. Онъ медленно протянулъ руку и, взявъ бокалъ, съ любезной улыбкой нагнулся къ Кат.
— Allons, embrassons-nous,— сказалъ онъ, цлуя ее какъ-то холодно-вжливо.
Она постояла мгновеніе, восторженно смотря на него, и вдругъ порывисто обняла его и зарыдала.
— Qu’ as tu?… Что съ тобой?— бормоталъ онъ, сконфуженный и удивленный, но она такъ же быстро махнула рукой, нсколько разъ провела платкомъ по глазамъ и еще со слезинками на красныхъ глазахъ, кусая губы, бросилась къ Марь Петровн и сосредоточенно, долго, начала цловать ея руки, лобъ, глаза.
— Я твоя, мама, твоя!— шептала она.— Я люблю тебя не меньше, даже больше.
Марья Петровна крестила ее и тихо всхлипывала, причемъ каждый разъ у ней подергивалась правая рука. Потомъ Катя быстро схватила подъ руку Ратищева.
— Allons въ садъ, уйдемъ отсюда!— сказала она, какъ маленькій ребенонъ, которому пришла прихоть.
Онъ съ недоумніемъ, нехотя, двинулся съ ней къ балкону. Она увлекала его за собой, заставила почти сбжать съ балкона.
Теплая свжесть іюльскаго вечера и миръ природы, тихій говоръ столтнихъ липъ обвяли ихъ.
Она влекла его дальше. Ей хотлось быть дальше отъ всхъ, съ нимъ вдвоемъ, среди тихой природы.
— Michel,— сказала она, остановившись вдругъ посреди аллейки,— il y a un autre monde, кром этого, кругомъ насъ и этотъ міръ внутри насъ. Да, да! Не смотри такъ насмшливо, я его чувствую внутри меня, и тамъ, въ этомъ мір, стоишь ты и мы теперь съ тобой крпко, крпко связаны.
— C’est de la pure posie d’et,— сказалъ онъ насмшливо.— Mais je n’enchaine persone.
Впрочемъ, эти слова о крпкой, крпкой связи какъ-то болзненно отдались въ его сердц.

XXXII.

Наступилъ Петровъ день и всего три дня осталось до свадьбы. День былъ необыкновенно душный. Съ ранняго утра бло-розовыя, кудрявыя облака медленно заволакивали горизонтъ. Мстами он поднимались и расплывались въ блдно-срыя одноцвтныя, мглистыя тучки, которыя съ трудомъ отличались отъ яснаго, также мглистаго, неба и глухо рокотали.
Ратищевъ пріхалъ противъ обыкновенія рано, въ совершенно лтнемъ сромъ костюм. Катя была необыкновенно мила въ сромъ кружевномъ плать, нарочно сдланномъ, по совту Ратищева, къ этому дню.
— Voil! A prsent nous faisons bien la paire, — сказалъ онъ, намекая на одинаковый цвтъ его костюма съ платьемъ Кати и любуясь на ея оживленное лицо.
— Какая нестерпимая жара!— сказалъ онъ, отирая раскраснвшееся лицо блымъ душистымъ платкомъ съ широкими срыми коймами.— Мы будемъ длать шипучку, limonade gaseuse. Я привезъ машинку pour les eaux gaseuses и вс снадобья. Allons! Будемъ хозяйничать.
И онъ веллъ принести все привезенное и, загнувъ рукава щегольского сраго жакета и сбросивъ перчатки, принялся стряпать лимонадъ-газезъ — на удивленіе Марьи Петровны и всего дома. Лиза, Варя и Анна Гавриловна обступили столъ въ гостиной и жадно смотрли на операцію, которую онъ продлывалъ съ комическою важностью. Изъ двери выглядывали горничныя.
‘Un civilis parmi les indig&egrave,nes de Meltjukoffka’, подумалъ Ратищевъ, изъ подлoбья оглядывая насмшливымъ взглядомъ все собраніе.
— On purrait te prendre pour un escamotage,— шепнула ему на ухо Катя и онъ вдругъ нахмурился, даже его двая рука слегка задрожала.
— Давай же я теб буду помогать,— прибавила она, взявши одну коробочку съ содой со стола.
Онъ молча взялъ ее у ней изъ рукъ и снова поставилъ на столъ.
— Vous servez un escamoteur et vous risque d’tre prise а une escamotage!— прошиплъ онъ съ злобной усмшкой.
Катя слегка покраснла. Жаръ лтняго дня, высокій строй нервовъ бросили кровь ей въ голову при этомъ упрек. Но эта вспышка такъ же быстро и упала. Брови ея запрыгали, поднялись высоко, слезки едва замтнымъ блескомъ заволокли глаза. Она бросилась подл него на диванъ, схватила его руку съ чайной ложкой и со страстью поцловала нсколько разъ.
— J’ai plaeaat, je ne voulais pas t’offwwer,— прошептала она страстно.
Онъ хотлъ улыбнуться, но состроилъ кислую гримасу.
И она стала помогать и услуживать ему такъ предупредительно и радушно, что всякая непріязнь исчезла. Не исчезла только духота въ воздух. Вс птицы и наскомыя замолкли и даже кузнечики какъ-то лниво трещали. Со всхъ сторонъ на горизонт образовались синеватыя, кудрявыя, мглистыя тучин.
Обдъ прошелъ какъ-то сонно. Катя ничего не ла. Татищевъ только все пробовалъ и отъ всего отказывался, несмотря на отчаянное подчиванье Марьи Петровны. Даже Анна Гавриловна примолкла, обмахивалась платкомъ и увряла, что непремнно гроза будетъ.
Посл обда Ратищевъ торжественно довелъ Катю до дивана гостиной и въ изнеможеніи повалился на этотъ диванъ, проговоривъ,
— Quelle chaleur touffante!…
И это восклицаніе невольно и быстро, какъ бы электрическимъ токомъ, воскресило въ голов Кати тотъ періодъ пансіонской жизни, когда она старалась пріучить себя думать по-французски.
‘Il а raison,— подумала она,— mais je ne trouve pas que cela soit gnant. Au contraire — je me sens present plus mon aise’.
— Je pense,— прибавила она вслухъ,— que ce temps est favorable pour les mouches. Elles sont tout а fait leur aise.
И дйствительно мухи съ какимъ-то ожесточеніемъ и пронзительнымъ жужжаніемъ перелетали съ окна на столъ и снова на окно, он суетились и гонялись другъ за другомъ, какъ бшеныя.
— Elles me rappeknt,— началъ съ злой усмшкой Ратищевъ,— les fmnies. Celles-ci sont aussi insouciantes et voltigent sans penser a et l, n’apercevant rien et cherchant seulement les plaisirs.
— Meri, monsieur, pour la haute opinion! Que vous avez de nous,— mais je pense, que les hommes ressemblent plus aux mouches, que — les fmmes. Je me rappele mme une Chansonette qui dit.
Les hommes, les hommes — les mouches
Voltigent autour des fmmes…
Ils chercheut, perfides et louches,
Fletrir leur coeur et l’ame…
Flyez, Flyez les belles
Soyez aux hommes rebelles…
И Катя пропла шансонетку, грассируя и съ легкихъ кокетствомъ въ голос, играя глазами и обмахиваясь венеціанскимъ веромъ, который подарилъ ей Ратищевъ.
Ратищевъ потемнлъ. Этотъ голосъ, эта манера ярко напомнили ему его Берту, которая, такъ же грассируя, пла передъ нимъ шансонетки и такъ же обмахивалась веромъ, который онъ подарилъ ей. Что-то темное, зловщее поднялось со дна его сердца и заволокло голову.
‘Toutes les femmes sont fausses и perfides,— подумалъ онъ,— и дуракъ тотъ, который ими увлекается’.
— Ecoutez ma belle,— сказалъ онъ мягкимъ, но высокомрнымъ тономъ.— Vous n’tes pas assez spirituelle pour copier les franaises et carilloner leurs cliansonettes… Это вамъ вовсе непристало. Предоставьте это ces dames. Celui qui est bte, ne peut pas tre spirituel.
И тутъ же подумалъ: ‘да разв она не то же?’ — и пожалъ плечами.
Катя вдругъ поблднла и отбросила веръ.
— Ты шутишь!— сказала она подавленнымъ голосомъ.
Онъ медленно покачалъ головой и посмотрлъ на нее въ упоръ злобными глазами.
— Michel!— проговорила она съ трудомъ, тихо наклоняясь къ нему,— вдь это вспышка, вдь ты любишь меня, да?..
Онъ молча отодвинулся отъ нея въ противоположный уголъ дивана.
Она чувствовала, какъ нестерпимый холодъ медленно сжалъ ея грудь. Она встала и отошла въ другой уголъ комнаты.
Иногда пустое, ничтожное обстоятельство, жестъ, взгляду, слово освщаетъ бездну, въ которую толкаетъ страсть человка. Вс мелочи его характера, все стадо выходить передъ ней, какъ изъ бездны, освщенное мрачнымъ свтомъ. ‘Онъ никогда меня не любилъ и не думалъ любить,— догадалась она.— Онъ только обрадовался новому чувству, новому положенію, въ которомъ не бывалъ съ дтства. Она вспомнила, какъ широко всегда распахивалось передъ нимъ ея сердце, все существо ея, она передавала ему съ такою радостью всякое чувство, всякую мысль, промелькнувшую въ ея мозгу. А онъ?…
Но вмст съ этимъ освщеніемъ вставала опять бездна мрачной пустоты жизни, совершенно черная бездна, которую теперь ршительно нечмъ было наполнить. Сердце замирало, голова кружилась, руки и ноги холодли…
‘Нтъ, не можетъ быть,— думала она, быстро теребя и обрывая кружевца, которыми были обшиты ея рукава,— хватаясь какъ утопающій за соломенку.— Не можетъ быть. Это — вспышка, не боле. Это вліяніе духоты въ воздух. Ему тяжело дышать. Всякая мелочь его волнуетъ, сердитъ… У кого не бываетъ такихъ минутъ… У однихъ больше, у другихъ меньше…’
Она встала и твердо, доврчиво подошла къ нему.
— Michel,— сказала она съ легкой дрожью въ голос,— помнишь ли, въ тотъ разъ,— во второй разъ, когда мы видлись съ тобой, когда ты не былъ еще женихомъ,— ты говорилъ мн о твоемъ одиночеств, о твоемъ бдномъ дтств (‘почему же бдномъ?’ — подумалъ онъ)… Ты говорилъ мн тогда, что въ твое сердце упалъ свтлый лучъ, какъ въ темницу, и что ты видишь впереди другую жизнь, свтлую и радостную (‘Grand Dieu!— подумалъ онъ, пожавъ плечами,— какая риторика! Неужели я это говорилъ когда-нибудь?… Чего она вретъ, какъ на мертваго!’). Гд же эта жизнь?… Michel, вдь я люблю тебя такъ же, какъ и прежде. Я вся полна самоотверженія и любви къ теб. Кром тебя у меня нтъ… цли въ жизни…— Голосъ ея сильно задрожалъ.— Все, весь міръ,— все, что можетъ привлекать меня къ жизни — это твое счастье!… Но вдь для этого необходима и твои любовь, хоть немного ея… Пусть она будетъ блдна, скупа,— насколько можетъ любить твое сердце,— но мн необходима она…
Онъ упорно молчалъ, не смотря на нее, и барабанилъ пальцами по ручк дивана.
— Michel, намъ необходимо это объясненіе!… Michel, я умоляю тебя!…
Онъ нетерпливо пожалъ плечами и искоса взглянулъ на нее. И вдругъ сквозь черты ея лица — свжія, молодыя, полныя красоты и силы — на него выглянули старческія морщина и кислое выраженіе нервной Марья Петровны’ Ему даже показалось (или это дйствительно было), что лвую руку ея сильно дернуло… ‘И мы будемъ связаны на вкъ, на всю жизнь!— представилось ему.— Non, non! Pas si bte!’ — И онъ прямо, въ упоръ, взглянулъ на нее со злобной, презрительной усмшкой.
Она еще сильне поблднла и оперлась на столъ передъ диваномъ.
Въ это время, въ передней, послышался какой-то шумъ, хлопанье дверьми, затмъ твердые, скорые шаги. Дверь изъ залы распахнулась и вошелъ Талыгинъ, какъ и всегда, спокойный, ясный, сіяющій…
Онъ бросилъ бглый взглядъ на Ратищева и съ радостномъ лицомъ бросился къ Кат.
— Ждали, или не ждали меня?— сказалъ онъ. весело, протягивая ей свою широкую руку.
Она какъ, бы машинально протянула ему свою холодную, дрожащую руку и какъ-то судоржно-крпко пожала ее.
‘Что это, какая она холодная и блдная?’ — невольно подумалъ онъ и, обернувшись къ Ратищеву, слегка поклонился ему.
Ратищевъ, не мняя позы, кивнулъ ему головой медленно и небрежно.
— Позвольте познакомить васъ,— сказала Катя какимъ-то не своимъ, глухимъ, прерывающимся голосомъ:— это Дмитрій Павлычъ Талыгинъ, а это Михаилъ Иванычъ Ратищевъ… женихъ мой,— прибавила она чуть слышно.
‘Она торопится закрпить наши узы!— промелькнуло въ голов Ратищева.— Предусмотрительно!…’
Онъ медленно привсталъ и холодно-слабо пожалъ протянутую ему руку Талыгина, котораго лицо слегка поблднло и брови высоко вскинулись.
До сихъ поръ Ратищевъ только мелькомъ слышалъ отрывочные разсказы о Талыгин отъ Кати. При этихъ разсказахъ у него всегда поднималось какое-то неопредленное враждебное чувство. И вотъ теперь случай свелъ ихъ прямо лицомъ къ лицу.
Талыгинъ опять обратился къ Кат:
— Позвольте отъ души поздравить васъ!— и онъ протянулъ и крпко пожалъ ея холодную руку.— Я искренно и глубоко желаю вамъ полнаго счастья!…
‘Что же это значитъ?— подумалъ онъ.— Отчего она сама не своя? Неужели она выходитъ за него потому, что онъ богатъ? (Богатство Ратищева было извстно въ околодк.) Неужели она жертвуетъ для своей матери?’ — И онъ прямо и пристально посмотрлъ на Ратищева, который въ это время слдилъ за нимъ своими бгающими глазками и быстро отвернулся.
Ратищевъ думалъ при этомъ: ‘Можетъ-быть она любила его и предпочла меня. Кто разгадаетъ сердце женщины?— И онъ опять, невольно, вспомнилъ свою Берту.— Можетъ-быть она сама себя обманываетъ своей любовью… Pour elle c’tait un prestige — мое богатство, умъ… И ея это ослпляло’ — и онъ со злобой посмотрлъ на входящую Марью Петровну.
Она вошла, завивывая ленты чепца, который былъ надтъ немного на бокъ. Глаза ея щурились и слипались. На правой щек было большое красное пятно. Очевидно, ее разбудили и она вошла спросонокъ, не успвши даже заглянуть въ зеркало.
— Здравствуйте, Дмитрій Павлычъ! Что васъ давно не видно? Я даже дочку успла просватать…
Ратищева сильно покоробило при этомъ извстіи. ‘Этакая сонная деревенская дура!’ — подумалъ онъ.
Талыгинъ поздравилъ и ее.
— У меня была серьезно больна моя мать,— сказалъ онъ, садясь въ кресло подл маленькаго столика, на которомъ лежала книга Жеро. Марья Петрова начала участливо распрашивать, какъ и что случилось съ Агніей Петровной.
Въ это время Катя тихо пошла и сла въ уголъ, около печки, на кресло. Ей было трудно двигаться,— голова ея сильно кружилась. Что-то тяжелое надавило ей на грудь. Ноги и руки отнимались. Мысли, чувства — все смшалось, перепуталось, все проходило какъ будто во сн, въ какихъ-то темныхъ потьмахъ… Люди не люди — какія-то тни сидли передъ ней, говорили, что-то длали… Какой-то рзкій холодъ пробгалъ по спин. Она нервно вздрагивала и на мгновенье приходила въ себя, но въ это быстрое мгновеніе сильная тупая боль сжимала ей сердце и она опять застывала въ своемъ забытьи и неподвижности.
Талыгинъ машинально взялъ книгу Жеро, машинально перелистовалъ ее и обратился къ Кат съ вопросомъ, прочла ли она книгу?
Катя не могла отвчать. Она полусознательно поняла, что у ней спрашиваютъ, и кивнула головой.
— А вы не читали этой книги?— обратился Талыгинъ къ Ратищеву.
Ратищевъ отвтилъ многозначительнымъ кивкомъ.
— Что же вы объ ней скажете? Не правда ли, у него логика не всегда строга? Онъ, какъ вс французы, больше думаетъ сердцемъ, чмъ головой?
Ратищевъ откинулся отъ спинки дивана.
‘Такъ вотъ откуда у ней идетъ философія!— подумалъ онъ и у него вдругъ загорлось желаніе передъ нею, въ ея глазахъ, уничтожить этого доморощеннаго деревенскаго философа.— Пусть полюбуется!’ — подумалъ онъ съ злорадствомъ.
— Нтъ, я не совсмъ согласенъ съ вами,— сказалъ онъ.— Жеро, мн кажется, боле послдователенъ, чмъ многіе французы и нмцы. Но только я, вообще, не люблю сентенціозныхъ сочиненій. Они ложны… dans leur fondement mme.
И онъ началъ доказывать докторально и дидактически, что мораль и культъ — все это напускное, субъективное и мняется съ вками, съ народомъ и даже человкомъ,— что все абсолютное вообще химера, что мы часто гонялись и гоняемся за иллюзіями.
— Пора, кажется, понять намъ,— говорилъ онъ,— что человчество относительно такъ сказать высшихъ истинъ вертится все въ одномъ кругу, начиная съ нирваны буддизма… за три тысячи лтъ до насъ.— И онъ покосился на Марью Петровну, которая усиленно хлопала глазами, и на Катю, которая сидла неподвижно, опустивъ голову и крпко стиснувъ ее холодными руками.
Марья Петровна оглянулась на нее, быстро поднялась съ кресла и подошла къ ней…
— Что съ тобой, Катуля, родная моя?!— И она съ ужасомъ отняла ея холодную руку отъ головы и начала ощупывать эту горячую голову и ея блдное лицо.
— Оставь!… Не тронь меня!— прошептало съ трудомъ Катя сквозь стиснутые зубы.— Все пройдетъ…
— Что съ ней?— испуганнымъ шепотомъ спросила Марья Петровна, обращаясь къ Ратищеву, но Ратищевъ не смотрлъ за нее.
Она нсколько секундъ постояла, посмотрла на всхъ и пошла въ спальню.
— Господи, Господи!— шептала Марья Петровна, крестясь. Врно простудилась давеча,— стояла на сквозномъ втру, въ легонькомъ платьиц…

XXXIII.

Между тмъ Ратищевъ продолжалъ свою лекцію и чмъ дале, тмъ боле примшивалъ французскихъ фразъ.
— J’admets volontier — говорилъ онъ,— que la religion est une question rsoudre pour rhumauit. Но согласитесь сами, que c’est une question de pur evolution… А все развитіе въ сущности, весь прогрессъ вертится только, на улучшеніи матеріальнаго быта. Къ нему все идетъ, къ самоуслажденія, и въ немъ toute la force et le load de revolution.. Весь этотъ кодексъ морали — не боле какъ договоръ, un code dn droit de l’homme. Условіе — ты не бей меня, я не бью тебя, чтобы намъ можно было жить вдвоемъ и не състь другъ друга… И посмотрите, въ настоящее время этимъ кодексомъ боле пользуются всякіе плуты и дураки, а умному и честному весьма плохо жить, если судьба… si le dstin не доставила его въ независимыя условія (онъ подумалъ о своихъ средствахъ). Поврьте, что люди лучше поймутъ другъ друга,— я разумю людей развитыхъ (‘une race elev’, подумалъ онъ),— когда цивилизація, искусства, художества сдлаются культомъ. Возьмите par exemple Грецію, времена Перикла,— c’est l’ge d’or,— ну, и Флоренцію, въ средніе вка… Этотъ вкъ — la renaissance — также могъ быть золотымъ вкомъ, еслибы не помшалъ ему культъ… Весь этотъ вкъ былъ такъ-сказать борьбой съ культомъ, который, наконецъ, затянулъ его своимъ чернымъ покровомъ, и… началась эта histoire des papes… (При этомъ въ памяти его промелькнула ‘Histoire des Papes’, и даже въ сафьянномъ переплет, съ золотымъ обрзомъ, которая стояла въ секретномъ шкафу Ивана Тимоеевича.) Что же можетъ быть выше этой картины удобствъ жизни,— прибавилъ онъ,— среди возвышенныхъ, эстетическихъ наслажденій?’ — И онъ нарисовалъ, какъ могъ, тускло и вяло, картину этого идеала общественной жизни. Но картина вышла блдной, безцвтной. И вдругъ онъ рзко замолчалъ и нахмурился.
‘Я, кажется, разболтался,— подумалъ онъ.— Вроятно, я мечу только бисеръ, напрасно. Ce paysan philosophe ничего въ этомъ не смыслитъ’.
Во все время этого exposition de foi Талыгинъ не прерывалъ ни однимъ словомъ Ратищева. Онъ слушалъ молча, внимательно, облокотись на колно и подперевъ голову рукой. Онъ не любилъ спорить. Онъ спорилъ только для выясненія своихъ собственныхъ убжденій и тотчасъ же прекращалъ споръ, если видлъ, что противникъ старается только выгораживать собственное самолюбіе. По мр того, какъ Ратищевъ развивалъ свою теорію золотого вка, взглядъ Талыгина уходилъ все боле и боле куда-то въ глубь. Прошло нсколько секундъ прежде, чмъ онъ началъ возражать Ратищеву, и тонъ его голоса былъ задушевный и искренній.
— Мн кажется, вы ошибаетесь и смотрите односторонне.
Ратищевъ сдлалъ нетерпливое движеніе и слегка покраснлъ.
Не думая, не гадая, Талыгинъ уязвилъ его въ самое больное мсто. Ратищевъ считалъ себя всегда и во всемъ многостороннимъ.
— Я вообще не понимаю,— продолжалъ Талыгинъ,— какихъ-нибудь замкнутыхъ, конкретныхъ взглядовъ. Мн кажется, какъ въ математик величины идутъ въ безконечность, въ дв противуположныя стороны: отрицательную и положительную,— такъ и въ человческихъ взглядахъ, въ ихъ развитіи и во всхъ явленіяхъ. Правда, границы между этими взглядами могутъ быть приняты только условно, примняясь къ духу времени.
И онъ началъ доказывать постепенное осложненіе всхъ взглядовъ, идей, въ связи съ осложненіемъ положительныхъ знаній. Ратищевъ нсколько разъ прерывалъ его какъ-то рзко и небрежно.
— Помилуйте,— говорилъ онъ,— да кто же этого не знаетъ! Вы, вроятно, читали и Конта, и Литре… Но вдь это-то именно и есть односторонность.
И Талыгинъ соглашался, но тутъ же опять, вслдствіе этого самаго соглашенія, выходилъ на дорогу того широкаго скептицизма, который идетъ рядомъ со всякой теоріей, вызывая ее и потомъ роняя, когда она переживетъ свой вкъ, вызвавъ новое движеніе впередъ. Въ его взгляд прогрессъ являлся какимъ-то широкимъ, міровымъ, всеобхватывающимъ закономъ. Но этотъ взглядъ онъ не могъ высказать послдовательно,— Ратищевъ постоянно прерывалъ его. Онъ ссылался на разныя имена, даже на брошюры, самыя эфемерныя, о которыхъ Талыгинъ никогда ничего не слыхалъ. Но эти ссылки и возраженія не смущали его. Онъ ясно и твердо опрокидывалъ ихъ вс, такъ что наконецъ у Ратищева не хватало силъ бороться. Он длался боле и боле рзокъ и даже грубъ и наконецъ замолкъ. А Талыгинъ продолжалъ и кончилъ свой взглядъ.
— Поврьте,— заключилъ онъ тмъ же доврчивымъ, убждающимъ тономъ,— что весь матеріальный прогрессъ всегда будетъ служить только оболочкой для развитія міросозерцанія. Мы должны идти путемъ мелкихъ трудныхъ изысканій, часто тяжелыхъ. Только изъ нихъ, просвтленныхъ мыслію, выходитъ то движеніе, которое медленно, но неотразимо обхватываетъ цлыя массы и путемъ развитія ведетъ ихъ къ уразумнію истины.
Послдній слова Талыгинъ произнесъ выразительно, одушевленно, почти восторженно. Ратищевъ давно уже сидлъ отвернувшись отъ него и смотрлъ, насмшливо улыбаясь, куда-то въ стну, хотя глаза его продолжали бгать и коситься. При послднихъ словахъ онъ взглянулъ на Талыгина съ худо скрытымъ презрніемъ, ‘Un entousiaste enrag’ — подумалъ онъ.
— Я вообще не люблю спорить объ отвлеченныхъ предметахъ,— сказалъ онъ сухо и не глядя на Талыгина,— а въ особенности съ людьми мн мало знакомыми. Вы извините меня и согласитесь, что такой споръ не всегда бываетъ даже удобенъ…
Талыгинъ вспыхнулъ. Въ глубин его, глазъ сверкнулъ яркій огонекъ. Но тотчасъ же онъ овладлъ этимъ волненіемъ, стихъ и только на губахъ его появилась едва замтная улыбка недоумнія. Онъ провелъ рукой по лбу и волосамъ, всталъ, взялъ свою широкополую, срую, мягкую шляпу и медленно подошелъ къ Кат.
— Позвольте проститься,— сказалъ онъ,— и еще разъ пожелать вамъ полнаго, глубокаго счастья!
Она вздрогнула, съ недоумніемъ посмотрла на него и подала ему руку.
— Что съ вами!?… Вы, кажется, нездоровы?
Она не вдругъ отвтила.
— Да, кажется, больна…
Онъ обернулся кругомъ и посмотрлъ подозрительно на Ратищева.
Въ это время тучи, медленно собиравшіяся со всхъ сторонъ, заволокли все небо. Въ комнат сильно стемнло. Порывистый втеръ со стукомъ распахнулъ двери балкона. Катя вся вздрогнула и порывисто вскочила съ кресла. Поднялся и Ратищевъ. Талыгинъ бросился къ дверямъ, быстро закрылъ ихъ и плотно приперъ вс задвижки. Потомъ еще разъ пристально посмотрлъ на Катю, которая, казалось, не замчала его и стояла какъ статуя, опираясь на кресло, взглянулъ еще разъ на Ратищева и тихо, склонивъ голову, вышелъ.
Въ столовой онъ обратился въ Марь Петровн съ вопросомъ:
— Что съ ней, съ Катериной Львовной?…
— Не знаю… Господи! должно-быть простудилась… Давеча стояла, разговаривала съ нимъ, здсь, а тамъ былъ отворенъ балконъ… Говорю: ‘Катуля, милая, простудишься,— видишь, какая тяга…’
Въ это время Пафнутьевна и двушки торопливо затворяли везд овца. Втеръ несъ цлыя облака пыли.
Талыгинъ взглянулъ въ окно, посмотрлъ на часы и протянулъ Марь Петровн руку.
— Куда же вы,— удивилась она,— отъ чаю?! Въ эдакій втеръ и… сейчасъ дождь хлынетъ… Переждите лучше.
— У меня кожанъ… Я привыкъ… Засвтло надо домой поспть.
И онъ ухалъ.
Ратищевъ постоялъ нсколько секундъ около стола, побарабанилъ пальцами и растерянно посмотрлъ кругомъ, на весь этотъ, какъ онъ называлъ, belle entourage de Meltjukofka.— ‘Чортъ знаетъ,— подумалъ онъ,— это просто какое-то болото съ proph&egrave,te de la vrit… на кочк.
Онъ взялъ шляпу и тихо подошелъ къ Кат.
— Катерина Львовна!— сказалъ онъ.
Она опять вся вздрогнула и съ недоумніемъ уставилась на него.
— Vous tes indispose?!… Васъ можетъ-быть разстроилъ нашъ споръ съ этимъ paysan enrag или наша давешняя размолвка…
Она ничего не отвчала и смотрла на него неподвижными глазами.
‘Quelle position ridicule!— подумалъ онъ и пожалъ плечами.— Пожалуй, еще за водой придется бжать!…’
— Я вамъ совтую лечь, успокоиться… Усните!…
И онъ протянулъ ей руку.
Она не вдругъ, медленно, подала ему руку, холодную, какъ ледъ. Онъ слегка пожалъ ее.
‘Elle est tout- fait histerique… peut tre epileptique’,— подумалъ онъ съ ужасомъ и, какъ-то съжившись, быстро вышелъ изъ комнаты.
На порог столовой стояла Марья Петровна. Онъ холодно поклонился и протянулъ ей руку.
— Какъ, и вы узжаете?— вскричала она.— Въ этакій дождь!… А что же Катя?…
И дйствительно, цлый водяной ураганъ хлынулъ на землю, билъ, хлесталъ и гудлъ какъ бшеный.
— Къ сожалнію, я долженъ хать,— сказалъ Ратищевъ, пожавъ плечами.— Велите, пожалуйста, подать мою карету…— Даша, скричи!… Господи!…
Въ это время яркая, красновато-лиловая, молнія дважды освтила окна и почти вслдъ за ней раздался оглушительный ударъ.
Марья Петровна перекрестилась и въ ужас раскрыла ротъ.
На порог спальной появилась Катя. Она двигалась медленно, какъ автоматъ. Марья Петровна кинулась въ ней.
— Катуля моя, родная, что съ тобой?!…
Она тихо отстранила ея руку и глухо проговорила:
— Уснуть…
Глаза ея были полузакрыты и неподвижны.
Въ это время новая, еще боле яркая, молнія на нсколько мгновеній раскрыла все небо.
Ратищевъ былъ уже на крыльц, къ которому медленно подъзжала его карета. Страшный ударъ какъ бы упалъ съ неба. Лошади шарахнулись и попятились. Ратищевъ нагнулъ голову и быстро, инстинктивно, поднялъ руку кверху. Дождь хлесталъ со всхъ сторонъ, не переставая, и заплескивалъ все крыльцо. Ратищевъ, дрожа внутренней дрожью, началъ спускаться, слегка поскользнулся и чуть не упалъ.
‘Мельтюковщина проклятая! Que le diable t’emporte!’ — проворчалъ онъ, нервно дергая дверцу кареты.
— Ты гд же тамъ спишь?— закричалъ онъ злобно на кучера.— Пошелъ въ Рагузино, къ Пенязеву!
И онъ быстро вскочилъ въ карету и захлопнулъ дверцу.
Кучеръ отчаянно началъ хлестать лошадей.
Карета покатилась съ ляцканьемъ по лужамъ. Дождь захлопалъ, забарабанилъ по ея крыш. Еще новый ударъ полетлъ ей въ догонку.
Только въ полночь добрался онъ до Пенязева.
— Что это ты… нежданно-негаданно?!— удивился и обрадовался Пенязевъ.— Врно отъ невсты… Эй, человкъ! скоре сюда чего-нибудь закусить и бутылку холоднаго… Погрйся и вспрыснемъ… Сыро!… брррръ!…
Ратищевъ комфортно услся подл камина, въ которомъ трещалъ огонь, и съ наслажденіемъ потеръ руки.
— Ухъ!— вздохнулъ онъ свободно, точно сбросилъ какую-то страшную тяжесть.— Sais-tu que la passion est toujour une folie d’animal!…
— Amen!— сказалъ Пенязевъ, закуривая сигару.

XXXIV.

Цлую ночь Талыгинъ халъ или врне тащился къ городу. Въ полночь гроза унялась, но дождь не переставалъ, разошелся и грустно барабанилъ въ опущенный верхъ тарантаса.
‘Все это напускное,— думалъ онъ,— и все пройдетъ, какъ сонъ. Года отрезвятъ меня. Дло мое принесетъ что-нибудь (принесетъ ли пользу?— усомнился онъ). Явится новое чувство, боле широкое, индифферентное, объективное’.
Тарантасъ тихо толкнуло. Онъ съхалъ съ большой дороги на проселочную.
‘Пусть ее!— думалъ онъ.— Счастья, счастья! Довольства жизнью!… Полнаго, если возможно, желаю ей’.
Тарантасъ сильно встряхнуло. Лошади шли шагомъ.
‘Неужели она идетъ въ бездну?… Нтъ!… У сердца есть инстинкты, у ней есть умъ,— да, несомннный умъ… Она не отдалась бы безъ выбора. А можетъ-быть мать уговорила?… Но мать такъ ее любитъ. Все это — предубжденіе. Я не знаю его и сужу по первому впечатлнію, подъ самымъ невыгоднымъ вліяніемъ. Онъ воспитанъ, развитъ, богатъ, уменъ. Вроятно, женится по любви, по страсти… И будутъ они любить другъ друга’.
Онъ вздохнулъ.
— Семенъ, ступай скоре!… Этакъ мы къ завтрему не додемъ…
— Слякоть, Митръ Павлычъ. Ишь какъ грузно!… Эхъ, вы, намокли!…— Онъ нахлесталъ лошадей и он тронулись легкою рысцой.
‘Да, работать, работать, работать! Отдать всего себя длу! Шестерня!— подумалъ онъ.— Мои цли были нечисты, двоились. Для широкаго дла нужна полная свобода. Хотлось вкусить сладостей семейнаго очага, раздлить время между дломъ и отдыхомъ… Разв машина отдыхаетъ?… Оттого она и ровна, не брызжетъ страстью, не кипитъ, когда не слдуетъ… Пусть оно достается — это мщанское счастье — тмъ, кто живетъ для него и ради него въ своемъ узкомъ мір… ‘А у тебя широкая дорога?’ — спросилъ внутри насмшливый голосъ.— Пройдутъ года. Умаюсь! Можетъ-быть доплыву до пристани одинокимъ. Можетъ-быть случай пошлетъ другую…’
Но и эта ‘другая’ представлялась ему все въ томъ же миломъ, обольстительномъ образ, съ которымъ сроднилось его сердце. Онъ встряхнулъ головой и выглянулъ изъ-подъ зонта тарантаса. Дождь пересталъ. Впереди какъ будто свтлло. По дорог въ сторон тянулся безконечный лсъ.
‘Это Тельковскій,— промелькнуло у него въ голов и онъ вспомнилъ о своихъ плотахъ.— Какъ-то они дойдутъ? Опоздаетъ Иванъ Длинный. Не пригонитъ ихъ’. И мало-по-малу онъ погрузился въ свой обычный дловой міръ. И начали ему представляться колеса, рычаги, винтики… А небо дйствительно свтлло. Всходилъ уже хмурый, пасмурный день.
Громкій собачій лай вызвалъ его изъ думъ. Передъ нимъ разстилалось поле. Лошади бжали рысцой. Какой-то человчекъ, весь мокрый, съ огромнымъ ягдтажемъ и ружьемъ на плеч промелькнулъ мимо.
‘Qui va la chasse perd за place!— подумалъ онъ и горько усмхнулся самъ надъ собой.— А ты еще думаешь наблюдать надъ другими,— продолжалъ онъ съ тмъ же грустнымъ чувствомъ.— Сперва сломи себя, выдрессируй, сдлайся дйствительной шестерней, и потомъ съ совершенной объективностью изучай эти живыя, волнующіяся, глубокія силы’.
Блый день чуть-чуть началъ заниматься, когда Талыгинъ въхалъ въ городъ. Тарантасъ его съ громомъ запрыгалъ по мостовой и онъ очнулся отъ тяжелой, дремотной думы.
Въ город Талыгинъ пробылъ цлый день, шляясь по разнымъ дламъ и покупая разныя вещи. Между прочимъ, онъ зашелъ къ часовщику-жиду. Онъ напомнилъ ему Ратищева.
На другой день онъ выхалъ на разсвт. Прозжая мимо Мельтюковки, онъ выглянулъ изъ тарантаса.
‘Да будетъ миръ надъ тобой!— И тутъ же подумалъ:— Да разв можетъ выгорть это желаніе?…’
Подъзжая къ дому, онъ встртился съ верховымъ, который везъ ему ергакъ. Его выслала ему Агнія Петровна.
‘Посылать въ такую погоду человка! Отрывать отъ дла!— подумалъ онъ. Однако ергакъ надлъ, потому что дулъ холодный, сверный втеръ. И тутъ же другая мысль явилась въ голов:— Нтъ сильне этой привязанности, какъ привязанность матери! Жена любитъ для наслажденія, для себя… Только мать любитъ вполн самоотверженно, любитъ до старости, до гробовой доски, того, кого она дйствительно ‘.
А мать сидла у окна, закутавшись въ соболью шубку, и ждала его. Какъ только тарантасъ подкатилъ къ крыльцу, она съ ясной улыбкой и сіяющимъ лицомъ встала и пошла къ сыну на встрчу.
— Не подходи, не подходи!… Холодный!— закричалъ онъ.— Сейчасъ приду,— обогрюсь…
Въ передней его ждали два мужика. Одинъ изъ нихъ былъ, приземистый, уже пожилой, посдвшій, съ курчавыми волосами, курносый и съ добродушнымъ, улыбающимся, краснымъ лицомъ, которое было все въ мелкихъ складкахъ. Это былъ Архипъ, староста изъ ближней его деревни.
Другой былъ высокій, молодой парень съ блднымъ, угрюмымъ лицомъ, съ блыми, прямыми волосами, нсколько сутуловатый и некрасивый.
— Здравствуй, Митръ Павлычъ!— сказалъ Архипъ, при вход Талыгина, и отрывисто поклонился.
— Здравствуй. Ты что?…
— Да все насчетъ жердняку-то пришелъ, какъ, то-ись, обрядить прикажешь… Шутъ его знаетъ… Мы его все толкимъ вдоль, а онъ какъ быдто поперекъ лзетъ… Значитъ — претъ его это изнутри-то…
— А это кто съ тобой?— и онъ кивнулъ на парня, который поклонился ему въ поясъ.
— А это,— понижая голосъ и подавшись тломъ впередъ, заговорилъ Архипъ,— это… я те посл доложу.— И онъ кивнулъ головой и мигнулъ глазомъ… Это — Калинкинскій работникъ.
Парень смотрлъ изъ подлобья, въ упоръ, на Талыгина и молча мялъ шапку въ рукахъ.
Талыгинъ вошелъ въ комнаты и нсколько разъ поцловалъ мать.
‘Какъ будто похудлъ’,— подумала она.
— Ну, что же?— и онъ опять вышелъ въ переднюю и оглянулъ парня.
— Это онъ значитъ до твоей милости пришелъ,— заговорилъ Архипъ.— То-ись я значитъ его привелъ… (Отъ него нсколько пахло виномъ и дегтемъ. Онъ совсмъ подошелъ къ Талыгину и съ сильными жестами, размахивая руками и подмигивая, чуть не на каждомъ слов, началъ ему шептать подъ ухо:) Бяда у ево… То-ись значитъ одолла эта блажь,— ну, и полюбилась ему двка-то наша, у Семена Бабашки, дочь его… Двка-то, знашь, ничего… Хорбша двка… Рабоча и весела така… Да вотъ парня-то значитъ все сумленье беретъ… (Талыгинъ слушалъ внимательно. Онъ привыкъ къ этому безсвязному, безалаберному языку.) Бабашка-то тянетъ съ него… Мужикъ-то лихой, скулящій! ‘Ты, батъ, подай мн двадцать рублевъ и бери Машку-то. А то не по теб, батъ, невста. Мимо иди!’ — Песъ его знатъ, шутъ этакій!… Ну, оно хошь… А парень, значитъ, задачливый, охочъ къ работ-то. Одно слово — работй!… Ну, гд онъ эку-ту прорву денегъ заберетъ… А двка-то, слышь, ему по нраву пришлась… Удавлюсь, батъ, да и шабашъ!…
— Чего-жь ему надо отъ меня?— спросилъ Талыгинъ.
— А ты помоги ему, Митръ Павдычъ!… Онъ те заработать. Пра слово, заработать… Я порукой. Архипъ Михревъ порукой… Вотъ те!— И онъ всей пятерней, съ короткими моторными пальцами, ткнулъ по воздуху.— Помоги!
Онъ опять понизилъ голосъ и подвинулся къ Талыгину.
— Вотъ на Здвиженье будетъ у насъ сланье… Слать, али что?… Онъ те заработать.
— А ты ужь усплъ выпить?— спросилъ Талыгинъ.
Архипъ мотнулъ головой и опять, наклонившись къ Талыгину, проговорилъ все тмъ же хриплымъ шепотомъ:
— У Степана Шабалки седни истины были, а я, значитъ, кумомъ… Ну, и не обезсудь, виноватъ… Поднесли,— ну, и выпилъ.
Талыгинъ обратился къ парню и пристально посмотрлъ на него.
— Тебя какъ зовутъ?— спросилъ онъ.
Но парень не усплъ разинуть рта, какъ Архипъ отвтилъ за него.
— Иваномъ… Иванъ Толковый… Такъ и прозыватся: Толковый!… Помоги ему, Митръ Павлычъ,— пра слово, помоги!… Парень во какой работать — лютый!… А какъ Здвиженье-то будетъ, онъ те евося что наворотитъ!…
— Что же,— спросилъ Талыгинъ,— ты мн заработаешь?
— Заработаю…— сказалъ парень какимъ-то деревяннымъ внутреннимъ голосомъ.
— Какъ не заработать!… И-и-и…— началъ опять Архипъ,— на Здвиженье онъ те эвося…— Но Талыгинъ махнулъ на него рукой…
— Что-жь, полюбилась теб, что ли, крпко двка-то?
Парень потупился и усиленно завертлъ шапкой.
— И-и-и, грхи наши!…— проговорилъ Архипъ и икнулъ.
— Ну, я теб помогу. Смотри, заработай!…
И онъ вынулъ изъ бумажника и подалъ ему дв красныхъ депозитки. Парень, не торопясь, какъ будто нехотя, принялъ ихъ, потомъ медленно вытащилъ изъ-за пазухи кошель, развязалъ и бережно положилъ въ него деньги. Руки его слегка дрожали. Потомъ онъ опять взглянулъ изъ подлобья на Талыгина и вдругъ упалъ на колни и поклонился ему въ ноги.
— Что ты!… Чего?!… Вдь я не Богъ, не царь, не набольшій… Ты лучше заработай, не обмани!…— И онъ круто повернулся и вышелъ изъ передней…
‘Онъ купилъ ее!’ — вдругъ промелькнуло въ его голов. Но онъ тотчасъ же прогналъ эту обидную мысль и снова окунулся въ свою обычную работу.
Прошло нсколько дней, и никогда эта работа не шла такъ бойко и споро, какъ въ эти дни.
‘Я, кажется, дйствительно начинаю превращаться въ шестерню’,— думалъ онъ.
Только по вечерамъ, когда ему приводилось чертить планы, длать выкладки или записывать и сводить итоги дневныхъ наблюденій,— только въ эти тихіе, душные вечера, среди раздражающаго запаха липъ, блымъ цвтомъ обсыпавшихъ вс тнистыя деревья и весь лсъ кругомъ,— онъ чувствовалъ опять приливъ томительнаго волненія. Точно какая-то невидимая рука вдругъ сжимала его сердце и туманъ бросался въ голову. Онъ, на мгновенье, закрывалъ глаза, встряхивалъ головой и, вздохнувъ, снова, усиленно, принимался за цифры и чертежи. Но иногда волненіе росло, а не исчезало,— и ему приходилось бросать работу и, стиснувъ зубы, лежать, стараясь какъ-нибудь измнить ходъ мыслей и настроеніе.
До ‘Липокъ’ наконецъ долетла всть о томъ, что Мельтюковская барышня просватана,— та всть, сообщить которую своей ‘родной’ не доставало духу у Талыгина. ‘Къ чему?— подумалъ онъ.— Все равно узнаетъ отъ кого-нибудь’.
Она дйствительно узнала и стала слдить за нимъ. Ей не хотлось его спросить, но она подмтила по его лицу, похудвшему и постоянно озабоченному, не улыбавшемуся, по его серьезному, грустному взгляду, что въ его сердц идетъ борьба. Чуткое сердце матери угадало ее, но помочь ей она ничмъ не могла.
‘Время залчитъ’,— думала она и молилась Богу. Разъ она вошла въ кабинетъ сына, своей твердой, неторопливою походкой. Онъ сидлъ надъ чертежомъ, опустивъ голову. Когда она подошла къ нему и тихо поцловала въ голову, онъ вздрогнулъ и приподнялся съ кресла… Агнія Петровна улыбнулась, взяла его за руку и посмотрла на него.
— Митя,— сказала она,— если сердце болитъ, то это не поможетъ,— и она указала на чертежъ.
Онъ посмотрлъ на ея ласковые, голубые, умные глаза и добрую улыбку. Что-то поднялось у него изнутри сердца и захватило дыханье… Онъ обнялъ ее, припалъ къ ея груди и зарыдалъ.
Она ничего не говорила, только гладила его русые, слегка волнистые, волосы и цловала ихъ, а на эти волосы тихо падали слезинки изъ ея добрыхъ, старческихъ глазъ.
Онъ быстро встряхнулъ головой и утеръ рукавомъ глаза.
— Это ничего, родная,— оказалъ онъ,— это пройдетъ. Только теперь тяжело. Время все залчитъ… Ты правду говоришь.
Они нсколько секундъ молчали.
— Я думаю създить за границу не надолго, мсяца на три… Посмотрю на заводы, фабрики… Это отрезвитъ.
— Позжай, голубчикъ!— сказала она.— А я за тебя похозяйничаю. Буду скакать, какъ ты, изъ одного завода въ другой.— И она сквозь слзы улыбнулась. И онъ тоже улыбнулся въ первый разъ посл нсколькихъ недль тяжелой жизни.

XXXV.

Ратищевъ проболталъ съ Пенязевымъ до разсвта, разсказалъ ему и объ разрыв съ невстой. Быпили за этотъ разрывъ и даже разцловались.
— Ты теперь — нашъ, свободный человкъ! Un homme libre!— говорилъ Пенязевъ, радостно потрепывая его по колнк, и тутъ же подмигнулъ ему на хорошенькую горничную, случайно заглянувшую въ комнату…
На другой день Ратищевъ вернулся къ себ только къ вечеру. На письменномъ стол, въ кабинет, на самой середин, лежалъ портретъ его матери, все съ тмъ же разбитымъ стекломъ. Ратищевъ нарочно положилъ его тутъ, чтобы не забыть вставить новое стекло. Машинально взялъ онъ его теперь въ руки и посмотрлъ на него.
‘Вроятно, была такъ же глупа и еще можетъ-быть глупе,— подумалъ онъ.— И тоже чмъ-нибудь увлекла отца — ce vieux satyre! Вдь всякая женщина — не боле какъ отраженье, рабское и блдное. Мужчины. Он живутъ только сердцемъ, половой страстью…’
И онъ приподнялъ крышку бюро, бросилъ портретъ въ кучу бумагъ и принялся ходитъ по комнат.
‘Надо же, однако, формально кончить съ этой чепухой,— подумалъ онъ,— а не то скажутъ, что обрадовался предлогу, удралъ и спрятался…’
И онъ досталъ листъ почтовой толстой, сильно глазированной, бумаги съ гербомъ Ратищевыхъ и принялся писать.
Нсколько разъ онъ вставалъ, думалъ, пожималъ плечами, ухмылялся, перечеркивалъ написанное, наконецъ кончилъ и переписалъ брулльонъ. Вотъ это письмо:
‘Вы требовали отъ меня, вчера, объясненія. Мн кажется это объясненіе совершенно излишнимъ. Мы выросли въ разныхъ условіяхъ и другъ другу чужіе. Мои требованія отъ жизни выше и разумне вашихъ и между нами цлая пропасть. Вы не можете оцнить (онъ написалъ ‘понять’ и вычеркнулъ) моихъ возвышенныхъ, многостороннихъ стремленій. Для васъ вся жизнь заключена въ какой-то страстности. Выйдя замужъ, вы мучили бы и меня, и себя постоянной вашей самоотверженной любовью. Предвидя въ этой нашей общей жизни рядъ непріятныхъ и тяжелыхъ для обоихъ насъ сценъ, я долженъ по невол (онъ написалъ: ‘съ чувствомъ глубокаго сожалнія’ и вычеркнулъ) отказаться отъ чести быть вашимъ супругомъ и просить васъ принять увреніе въ моемъ отличномъ уваженіи.

‘Михаилъ Ратищевъ’.

‘PS. Возвращаю при семъ ваше обручальное кольцо и прошу передать мое почтеніе вашей матушк’.
Онъ медленно вложилъ это письмо въ конвертъ, запечаталъ большой гербовой печатью и надписалъ адресъ:
‘Милостивой Государын — Екатерин Львовн Карбагаевой’ (‘а не Ратищевой’ — подумалъ онъ и усмхнулся). Подписавъ внизу: ‘въ собственныя руки, въ Мельтюковку’, онъ подчеркнулъ, съ той же усмшкой, эти послднія слова.
Покончивъ съ письмомъ, онъ снялъ съ пальца обручальное кольцо, вложилъ его въ футлярчикъ, завернулъ въ толстую бумагу, обвязалъ тесьмой, запечаталъ, а на конверт письма приписалъ: ‘При семъ письм кольцо въ футляр’. Затмъ онъ потянулся, всталъ и отворилъ окно.
‘Вотъ какъ люди выходятъ на чистый воздухъ!’ — подумалъ онъ.— А теперь скорй укладываться и ‘Dahin! Dahin! Who die Citronen blhen!’… Тамъ жизнь сама сказываемся и даетъ знать свою силу’. И въ его скупомъ воображеніи блдно и въ туман обрисовались Тиволи и фраскатанка съ черными, жгучими глазами и южнымъ пыломъ въ крови.
Онъ сталъ укладываться. Ему попались наброски его курса анатоміи. Онъ съ любовью собралъ ихъ и уложилъ въ портфель.
‘Теперь работа закипитъ,— подумалъ онъ,— голова освжилась, эта умная голова, все преодолвающая!’ И онъ, отбросивъ портфель, гордо прошелся по комнат и взглянулъ, проходя, въ большое стнное зеркало.
‘Пожелтлъ же я однако,— подумалъ онъ,— avec ces bille vises de Meltjukoffka! Точно померанецъ…’
Вечеромъ, ложась спать, онъ отдалъ письмо и посылку едосичу.
— Это письмо и посылку отправить завтра пораньше въ Мельтюковку, съ Григорьемъ!— сказалъ онъ.— Пусть отдастъ толкомъ, въ руки. Отвта не нужно!
‘Пускай себ читаетъ на здоровье!— подумалъ онъ.— Желаю ей полнаго счастья и дюжину ребятъ!…’
И онъ съ наслажденіемъ потянулся и заснулъ.
Но письма она не читала.
Когда она разсталась съ Ратищевымъ, Марья Петровна проводила ее въ ея комнату. И она, не раздваясь, упала на постель и закрыла глаза.
Марья Петровна и Пафнутьевна долго уговаривали ее раздться, но не добились отвта.
— Пусть лучше выспится, голубка моя… Можетъ-быть, Богъ милостивъ, все пройдетъ сномъ,— сказала Марья Петровна.
И, перекрестивъ ее, она вышла съ Пафнутьевной и приперла дверь.
Гроза на мгновенье какъ будто притихла, только дождь лилъ по-прежнему.
Марья Петровна помолилась Богу отъ души и наплавалась досыта. Дождь почти пересталъ. Но черезъ часъ надвинулись новыя тучи и снова засверкала молнія и посыпались удары какъ будто надъ самымъ домомъ. Марья Петровна, Пафнутьевна и Анна Гавриловна зажгли свчи и молились.
Буря бушевала цлую ночь и на другой день вс проспали и встали поздно, сонные.
Марья Петровна, съ заспанными пазами, еще въ кофт и юпк вошла въ комнату Кати.
‘Спитъ… Такъ и не раздлась, голубка моя!’ — подумала она и подошла въ ней.
Катя лежала на спин. Руки ея были вытянуты, голова повернута на бокъ, глаза закрыты, а сквозь полуоткрытый ротъ ярко блли стиснутые зубы. Она какъ будто улыбалась. Какимъ-то страннымъ показалось ея лицо Марь Петровн — блдное, восковое, съ посинлыми губами.
‘Точно мертвая’ — подумала она и сердце ея сжалось.
Она тихо приложила руку къ ея лбу. Лобъ былъ холодный. Она взяла ее за руку, и блдная, сухая рука была холодна, какъ ледъ…
У Марьи Петровны все задрожало внутри. Не помня себя отъ страха, она торопливо вышла изъ комнаты.
— Пафнутьевна! А, Пафнутьева!— закричала она.— Поди сюда!… О, да брось ты тамъ!…
Пафнутьевна бросила недомытую чашку и съ раскрытымъ ртомъ, выпуча глаза, выплыла въ столовую.
— Посмотри скорй, что съ ней!… Она точно не живая… Господи!…
За Пафнутьевной выскочило нсколько горничныхъ, Анна Гавриловна, вс вошли въ комнату Кати и вс начали ощупывать, прислушиваться.
— Катя! А, Катя!…. Катулечка!… День уже!— дрожащимъ голосомъ звала Марьи Петровна, теребя ее за руку.— Господи! Господи!— твердила она и руки ея тряслись и судорожно сжинались.— Пафнутьевна!… вдь это смерть,— шептала она.
— Спрыснуть ее наде, что ли?— посовтовала Анна Гавриловна.
И ее спрыснули, потомъ окурили перьями. Но и это не помогло. Начали окуривать ладаномъ. Удушливый дымъ пошелъ по комнат. Кто-то закашлялъ. Кто-то завылъ. Въ двичьей сердитый голосъ прокричалъ:
— Барышня померла, а ты пристаешь!…
Наконецъ перепробовали вс средства, и руки у всхъ опустились. Настала мертвая тишина.
Марья Петровна, сидя на кресл, металась, прикладывала руки то ко лбу, то къ груди.
— А вы не убивайтесь, матушка, не убивайтесь!— уговаривала ее Анна Гавриловна.— Богъ милостивъ. Можетъ-быть она такъ только… обмерла, голубка!
— Голубушка наша!— послышалось въ заднихъ рядахъ.
И на этотъ возгласъ, какъ будто по сигналу, раздался общій стонъ и рыданіе. Вопли понеслись по всему дому, по двору, шире и шире. На дворъ бжали уже бабы изъ деревни, всхлипывая и причитая на бгу.
— За дохтуромъ бы послать,— посовтовала Пафнутьевна.
— Что ужь тутъ дохтуръ!… Что поможетъ?— началъ протестовать какой-то слезливый голосъ.
— Не поможетъ тутъ дохтуръ. Молоньей ее, видно, голубушку, Господь спалилъ… Власть на всемъ Господня.
‘Книжки все читала, вотъ и спалилъ’,— промелькнуло въ отуманенной голов Марьи Петровны.
— Пошлите, матушка, пошлите скоре за дохтуромъ,— затараторила у ней надъ ухомъ Анна Гавриловна.— Пошлите, и впрямъ онъ ужь въ этомъ какъ ни-на-есть средство знаетъ…. Вдь они на это обучены…
И, поддерживаемая Анной Гавриловной, Марья Петровна пошла къ себ. Вс передъ ней сторонились и, толкаясь, разступались. Она услась, стоная, передъ столомъ. Отыскали у Кати и принесли почтовой бумаги и перо. Отыскали сургучъ и какую-то печать, еще покойника Павла Лаврентьича. Все положили передъ Марьей Петровной.
— Какъ же?… Къ кому писать?— простонала Марья Петровна.
— Къ Княжичу пошлите,— посовтовала Анна Гавриловна.— къ самому Княжичу. Къ кому же больше и посылать. Окромя его никто не поможетъ.— И тутъ же разсказала, какъ одной больной въ Хлыновк простой знахарь помогъ.’ — Вотъ простой, сиволапый мужичишка, еще ему за прошлый годъ, князь Редвинскій пятьсотъ въ спину влпилъ, а все-таки помогъ.
Марья Петровна, поддерживая одну руку другой, написала письмо и надписала на конверт дрожащимъ почеркомъ кривыми буквами:
‘Его превосходительству. Осипу Францевичу Княжичу’.
И Егора Мухоярова отправили въ городъ.
— Да смотри — торопись, погоняй пуще, не жалй. Пуще погоняй!— наказывала Анна Гавриловна.
Княжичъ былъ провинціальный эскулапъ-тузъ. Слава о немъ гремла даже въ смежныхъ губерніяхъ. Боле полвка онъ практиковалъ и оперировалъ въ околодк и, говорятъ, нажилъ боле полмилліона. Не мало назжало въ губернскій городъ медиковъ молодыхъ съ новыми, свжими силами, знающихъ и талантливыхъ, но Княжичъ безъ труда, какъ бы шутя, двумя-тремя словами, сказанными дко, кстати, въ нсколькихъ домахъ, подкашивалъ подъ самый корень ихъ репутаціи и незыблемо сидлъ въ общемъ мнніи горожанъ, какъ сидитъ заржавленный гвоздь въ гнилой доск — крпко и непоколебимо. Эскулапъ былъ какой-то сомнительной націи: не еврей и не полякъ. Самъ себя онъ выдавалъ то за венгерца, то за чеха, то за поляка, смотря по надобности. Средняго роста, худощавый, съ крупными, но мягкими, закругленными чертами лица, съ высокимъ лбомъ, едва прикрытымъ волосами, съ нахмуренными бровями, изъ-подъ которыхъ свтились холодные, срые глазки, съ большими оттопыренными губами и ушами, съ подбородкомъ вложеннымъ въ высокій черный галстукъ — онъ непріятно поражалъ кисло-сладкимъ выраженіемъ лица. Говорилъ небрежно, растягивая слова, постоянно причмокивая, и при этомъ весь ломался, выставляя какъ будто на-показъ свои большія блыя руки съ длинными пальцами, которыми было сдлано такъ много весьма удачныхъ операцій.
Въ Мельтюковку онъ пріхалъ только на другой день въ вечеру. Катя лежала по-прежнему. Надъ ней успли уже отслужить молебенъ съ поднятіемъ мстной иконы. Анна Гавриловна уговаривала священника соборовать, но священникъ не согласился.
— Оно конечно,— сказалъ онъ,— душа ея еще витаетъ въ тл, но благодати она уже не восприметъ.
И, громко крякнувъ, онъ принялся служить молебенъ о здравіи ‘тяжко недугующей рабы божіей двицы Екатерины’.
Читая Евангеліе, онъ строго посмотрлъ на всхъ, и, давая цловать его, шепнулъ Анн Гавриловн:
— Отпвать въ четвертокъ, что ли, будете?…
Всю ночь на-пролетъ у постели Кати просидла Пафнутьевна. Сонъ клонилъ ее. Она твердила: ‘смертію смерть поправъ и сущимъ во гробхъ животъ даровавъ’. На ночь Анна Гавриловна догадалась поставить у изголовья постели чистый тазъ съ водой.
— Пускай ея душенька выкупается,— сказала она шепотомъ Пафнутьевн,— и чистая явится къ ангеламъ божіимъ.
Въ полночь въ тазу что-то сильно заполоскалось. Пафнутьевна протерла глаза, перекрестилась, навострила уши — и съ замираніемъ сердца, какъ кошка, подошла въ тазу. Въ тазу на заднихъ лапкахъ сидла большая мокрая мышь и глазки ея ярко блестли при свт лампады, теплившейся въ углу передъ образомъ.
— Ишь, шкура поганая!— проворчала Пафнутьевна.— Для тебя нарочно, что ли, тазъ-то припасли?!
И она взяла тазъ съ мышью, унесла его въ двичью, тамъ, схвативъ мышь за хвостъ, она, размахнувшись, крпко и хлестко ударила ее объ уголъ стола.
— Замоли о душ рабы божьей Екатерины!— проговорила она и, поднявъ оконную раму, съ силой выбросила мертвую мышь на широкій дворъ и высунулась въ окно.
Ясная, звздная ночь тихо раскинулась надъ спящей Мельтюковкой.
‘Гд-то ея душенька летаетъ теперь?’ — подумала Пафнутьевна, глядя на яркія звзды и, звнувъ, опустила раму.
На другой день вс нетерпливо ждали Княжича. Посылали нсколько разъ на дорогу. Наконецъ, къ вечеру, раздалось по всему дому:
— детъ, детъ!…
И вс уставились въ окошки.
На дворъ медленно възжалъ небольшой тарантасикъ, запряженный разношерстной, поджарой тройкой. Колокольчики скупо звенли. Какъ-то лниво, какъ будто нехотя, вылзъ изъ тарантасика Княжичъ, въ оленьей дох, съ которой онъ не разставался даже въ лтніе жары. Вслдъ за нимъ выскочилъ тоже медикъ, его ассистентъ, молодой человкъ, въ очкахъ, низенькій, вертлявый, съ сладкой улыбкой и полузакрытыми сонными глазками. Онъ, почтительно поддерживая Княжича подъ руку, ввелъ его на крыльцо.
Медленно, вяло, раскутывался Княжичъ, какъ-то подозрительно оглядываясь кругомъ, и, наконецъ, одернувъ черный длинный сюртукъ, искривившись всмъ тломъ и опустивъ кисти рукъ внизъ, какъ длаютъ собаки, сидя на заднихъ лапахъ, вошелъ въ столовую.
— Здравствуйте!— проговорилъ онъ слащавымъ голосомъ.— Гд же больная?…
Его повели и за нимъ тихо пошла толпа. Онъ медленно, приставивъ руку въ глазамъ въ вид зонта, оглянулъ всхъ и, подойдя въ Катиной постели, слъ на самый край ея и потеръ руки.
— Давно это она у васъ?…— спросилъ онъ, носясь на Катю.
— Со вчерашняго утра,— заговорила дрожащимъ голосомъ Марья Петровна.— Я вчера утромъ вошла въ ней… Съ ночи должно быть…
— Съ ночи будетъ,— перебила Анна Гавриловна.
Онъ медленно оглядлъ съ ногъ до головы Анну Гавриловну, затмъ потрогалъ руки Кати и опять потеръ свои. Потомъ досталъ изъ бокового кармана длинный стетоскопъ и, вставивъ одинъ конецъ его въ свое большое, оттопыренное, ухо, другой приставилъ въ распахнутой груди Кати. Потомъ опять посмотрлъ на ея лицо, приподнялъ пальцемъ одну вку, почмокалъ и сказалъ:
— Д-да!
И онъ опять прислъ на край постели.
— Perilepsis!— процдилъ онъ сквозь зубы и взглянулъ на своего ассистента, который стоялъ, почтительно нагнувшись, около него.
— А вы бы шторы тутъ, что ли, повсили!— заговорилъ онъ вдругъ.— Вдь ей свтъ прямо въ глаза.
И онъ помахалъ рукой.
Вс переглянулись.
— Ставни можно закрыть,— догадалась Анна Гавриловна.— Мы и такъ на ночь вс запираемъ. Все сохранне…
Онъ опять всталъ и началъ ей постукивать грудь и животъ, тяжело надавливая своими длинными, жесткими пальцами. Потомъ немного отошелъ отъ постели, прямо уставивши глаза на лицо ея, перегнувшись назадъ и подпершись фертомъ.
— Д-да!— процдилъ онъ сквозь зубы, покачиваясь.— Двушка хорошенькая!
У него была дочь однихъ лтъ съ Катей.
Кто-то въ заднихъ рядахъ началъ тихо всхлипывать. Онъ быстро обернулся и замахалъ руками.
— Ахъ!… Вы ужь пожалуйста!— заговорилъ онъ громичргь, рзкимъ, гнусавымъ тономъ.— Не безпокойте ее. Подите вонъ!
И онъ опять раздражнно махнулъ обими руками.
Вс испуганно попятились и тихо вышли. Остались только Пафнутьевна, Анна Гавриловна и Марья Петровна.
Онъ опять молча уставился на лицо Кати, на открытую грудь ея. Что-то сладострастное, холодное и острое, какъ анатомическій ножъ, сверкнуло въ его стальныхъ глазкахъ.
— Придется, пожалуй, вскрыть, какъ скоропостижную…— сказалъ онъ вполголоса и, не договоривъ, вдругъ остановился.— Ну,— сказалъ онъ, помолчавъ немного и оборачиваясь въ полъоборота къ Марь Петровн,— тутъ намъ, собственно говоря, длать нечего.— Онъ чмокнулъ и искоса взглянулъ на потерянное лицо Марьи Петровны.— А вамъ нужно спокойствіе, сударыня, главное — спокойствіе… Прощайте-съ!
И онъ протянулъ свою большую руку, обернувъ ладонью кверху и широко разставивъ пальцы.
Но Марья Петровна, не подавая руки, вдругъ, какъ стояла, такъ и упала передъ нимъ, съ тихимъ стономъ, на колни.
Княжича всего покоробило и повело.
— Ваше превосх… Осипъ Францевичъ!… Человкъ вы…— заговорила она, всхлипывая, дрожа всмъ тломъ и какъ-то подтски хватая его за длинныя полы сюртука. Она захлебнулась слезами и начала гнуться къ полу.
— Ахъ!— заговорилъ Княжичъ быстро и раздраженно, выставивъ об ладони впередъ.— Я не Богъ! Вдь я не Богъ!— И, совершенно искрививъ голову на бокъ, продолжалъ:— Помилуйте, къ чему это отчаянье?… Ну, Богъ милостивъ!…
— Poslouchay kochany pane Boleslawe,— обратился онъ по-польски къ ассистенту,— тамъ, въ маленькой аптечк… что-нибудь… Ну, хотя aqua lauro-cerasi…
Пане Болеславе опрометью бросился въ переднюю, быстро раскрылъ привезенный имъ ручной шкафчикъ и, схвативъ обими руками сткляночку, такъ же быстро принесъ и подалъ ее Княжичу.
— Вотъ, вотъ!… Это въ вод. По десяти капель, черезъ часъ… Вамъ надо серьзно лчиться, сударыня, серьезно!— прибавилъ онъ, видя, какъ ее дергаетъ.
Анна Гавриловна взяла одною рукой сткляночку, а другой поддерживала Марью Петровну.
— Ну, до свиданья! До свиданья… Богъ милостивъ!— И онъ быстро обернулся и пошелъ вонъ.
Въ передней, жуя и чмокая, онъ такъ же медленно началъ окутываться.
Марья Петровна вдругъ всполохнулась и опустила быстро руку въ карманъ.
— Анна Гавриловна, матушка, вдь я забыла ему деньги-то!— И она вынула дв новенькія серіи, заране приготовленныя и сложенныя вчетверо.
Анна Гавриловна, ничего не говоря, выхватила деньги и бгомъ отправилась съ ними въ переднюю.
— Ваше превосходительство!— кричала она на бгу,— ваше превосходительство!…
Княжичъ навострилъ уши.
— Вотъ-съ… деньги забыли отдать. Извините-съ!
Онъ какъ-то неохотно протянулъ руку, но, увидавъ серіи, быстро, судорожно сжалъ ихъ въ большой кулакъ и сунулъ въ боковой карманъ.
— Благодарю-съ!… Напрасно-съ!— проговорилъ онъ.
Потомъ, одвшись, онъ постоялъ молча, какъ будто что-то раздумывая, развелъ руками и прибавилъ:
— А я заду еще дня черезъ два. До свиданья-съ!— прибавилъ онъ съ сладкой улыбкой и медленно вышелъ.
Съ отъздомъ его какъ будто все опустилось и всякая надежда лопнула. Но настало то состояніе, которое во всякомъ случа лучше виснья между небомъ и землей, жизнью и смертью.
Потолковали и ршили еще подождать до завтра. Порядокъ въ дом рушился. Все шло необыкновенно. Ставни были закрыты. Вс говорили шепотомъ. Время тяжело тянулось на свинцовыхъ крыльяхъ. Опять насталъ вечеръ, ночь и смутное ожиданіе чего-то опредленнаго: произнесенія приговора.
‘Хоть бы словечко промолвила, послднее мн словечко!’ — подумала Марья Петровна, смотря на полуоткрытый ротикъ Кати, и при этомъ вдругъ припомнила ея послднее слово: ‘Уснуть!’
— А вдь надо бы гробикъ заказать,— проговорила тихо и нершительно Анна Гавриловна.— Чай скоро-то не поспетъ…
— Что же, заказать можно,— сказала Пафнутьевна.— Вдь надо въ городъ. Къ послзавтрешнему утру бы…
Вс помолчали.
— Какъ мрку-то снять?— спросила Пафнутьевна.— Вдь живую мрить-то не годится…
— А такъ просто на глазъ,— сказала Анна Гавриловна.— А то по платью можно. Вотъ генеральшу Блищину хоронили. Гробочикъ заказали, а мрку-то забыли. Такъ платье старое у кого-то въ город нашли,— ну, и смрили.
Смрили по платью и отрядили опять того же Егора въ городъ.
— Въ послзавтрему, къ утру!— наказывала Анна Гавриловна.— Не забудь: розовый, атласный, позументъ серебряный, съ лапками…

XXXVI.

На другое утро, ранехонько, Анна Гавриловна подошла къ Кат. Пафнутьевна дремала подл на кресл.
— Пафнутьевна! А, Пафнутьевна!— вдругъ проговорила она испуганнымъ шепотомъ.
Пафнутьевна вдругъ вскочила и вытаращила глаза.
— Вдь голубушка-то наша,— посмотри-ка,— кажется, тронулась… Упокой, Господи, душу ея!— И она, заморгавъ глазами, начала креститься.
Пафнутьевна подошла, нагнулась въ Кат, постояла и… начала тоже всхлипывать и креститься.
Разбудили Марью Петрону, которая только-что забылась на полчаса. Поднялись вс, началась суматоха и опять плачъ и вопль… Сомнваться доле имъ казалось грхомъ и Искушеніемъ.
‘Врно ужь и тогда она была не живая’ — подумала Анна Гавриловна.
И вс поврили, вс принялись за дло.
Не врило только одно сердце матери. Оно цплялось, скользя и обрываясь, за всякій блдный призракъ надежды. Страшна была для него эта темная, непроглядная ночь, эта безцльная, одинокая жизнь.
Она подошла къ тлу Кати и начала громко звать и толкать его. ‘Теперь уже все равно, не повредитъ’ — подумала она, путаясь въ сужденіяхъ.
— Катя, Катулечка!— говорила она.— Вдь это я зову,— я, твоя мама-Маша… Проснись родная, голубка… единств…
И, не договоривъ, съ глухимъ стономъ она упала безъ чувствъ на это безотвтное, холодное тло. Ее отняли, унесли и уложили въ постель.
Тло раздли и начали обмывать. Анна Гавриловна распустила ей косу.
— Гляди-кось! Ниже пояса… Чай до пятокъ достанетъ.— И она вытянула волосы. Дйствительно, коса достала до пятокъ.— Двушки, дайте-ка мн ножницы,— я отржу кусочекъ на память!…
И она отрзала небольшую прядь волосъ и отнесла Марь Петровн.
— Возьмите-ка, матушка, на память!— сказала она.— Схоронятъ, такъ ничего не останется!…
Марья Петровна машинально взяла, посмотрла, догадалась. Судорожно сжала она въ рук, поднесла къ губамъ эту милую прядь и… опять впала въ забытье и закрыла глаза.
Потолковали, въ чемъ положить Катю. Подвнечное платье еще не было готово. Двушки доказывали, что всего лучше одть въ блое, кисейное, съ прошивками. Он вс шили, въ прошломъ, году, это платье во дню рожденія и кончили его въ одну ночь.
И ее одли въ это блое платье и перехватили тонкую двичью талію блымъ атласнымъ поясомъ. Потомъ сложили ей. руки на груди и понесли бережно, какъ большую, дорогую куклу, суетясь и тяжело переступая. Въ зал уже были накрыты два ломберныхъ стола чистой скатертью и лежала вся кружевная подушка. Но подушка оказалась низка. Подложили томикъ Жеро, подвернувшійся подъ руку. На грудь положила Пафнутьевна маленькій образокъ Спасителя, снявъ его изъ ея комнаты, изъ угла.
— Невста Господня!— раздалось изъ толпы и кто-то громко зарыдалъ. Кто-то завылъ пронзительно, неистово. Это были красавица Параня. Ее съ трудомъ вынесли въ сни. Она билась и стонала.
— Цвтами бы убрать ее,— прошептала Анна Гавриловна.— У Еленьтевыхъ, третьяго года, тоже дочку хоронили,— та вся въ цвтахъ лежала. Страсть, какъ хорошо было глядть!… И духу-то меньше. Значитъ — отъ цвтовъ-то хорошій духъ идетъ и отбиваетъ… А на ночь-то все чай надо будетъ тазъ со льдомъ подставить. Вдь жара теперь…
— ‘Она любила, голубушка моя, цвты. Въ дда покойника была’ — подумала Пафнутьевна.— Двки!— скомандовала она.— Айдате, рвите вс цвты, къ чему оставлять?… Все было ея, съ ней все и въ гробъ пойдетъ.
Двушки торопливо пошли въ садъ, въ цвтникъ, и начали обрывать и обрзывать вс ея любимые левкои, гвоздики, махровыя розы.
— Посмотри-ка, двынька, кака краса Господня!— сказала Даша, указывая на блую лилію, которая пышнымъ цвтомъ развернула на царственномъ стебл большіе, снжно-блые, сладко-пахучіе цвты. Срзала и ее.
— Это ей на грудь! Въ ручки,— сказала еня!
Таня посмотрла и ничего не отвтила. Она, молча всхлипывая, обрзывала розы. Изъ глазъ ея катились крупныя слезы и какъ росинки падали и сверкали на этихъ розахъ.
И тло убрали цвтами.
Лиза и Варя принесли тоже цвты,— он набрали ихъ съ лужаекъ, съ пруда,— т самые цвты, по которымъ она учила ихъ строенію цвтка. Он сплели внокъ. Это тоже она ихъ выучила.
— Вотъ такъ!— сказала Анна Гавриловна, оглядывая все кругомъ.— Пусть лежитъ, какъ въ цвтничк своемъ, райская душа!— И, отступивъ отъ стола, она тяжело опустилась на колни своимъ массивнымъ тломъ и, тихо, истово, перекрестясь, поклонилась въ землю.
Подняли и привели Марью Петровну. Тихо, вся дрожа, подошла она къ столу и, наклонясь надъ рукой Кати, поцловала эту восковую, хорошенькую ручку съ блдно-синими, длинными ноготками.
— Святая моя…— шептала она,— замоли Господа о моей душ гршной, чтобы скоре свидлись мы… съ тобой… тамъ, гд никто и ничто не разлучаетъ…
И она тихо опустилась на колни и, вся дрожа, тоже поклонилась до земли. Но встать уже не могла. Ея подняли и отвели опять въ спальню.
День становился жаркимъ. Тучки собирались и бродили по небу, тсня одна другую, и проносились мимо съ тихимъ втеркомъ
— Ставни-то надо бы закрыть!— сказала Анна Гавриловна.— Одно вотъ это окно е запирать. Все будетъ прохладне!… Да и мухи не станутъ плевать на нее…
Давно уже послали за священникомъ. Онъ пріхалъ теперь, вошелъ, кряхтя и охая, согнувъ голову, и сказалъ всмъ: ‘Миръ вамъ!’
Началась панихида. Понесся синій дымъ ладана изъ кадильницы. Цпи ея тихо бряцали и вс тихо крестились.
Черезъ два часа пришелъ читальщикъ — сденькій старичокъ съ маленькими, слезящимися глазками.
Вечеромъ, когда полный мсяцъ поднялся надъ Мельтюковкой, посл сильнаго напряженія нервы у всхъ начали опускаться и всхъ клонилъ сонъ.
— Что-жь,— сказала Анна Гавриловна нершительно,— надо все-таки кому-нибудь ночевать въ зал.
— Да вдь читальщикъ будетъ,— замтила Пафнутьевна.
— Ну, а отлучится онъ куда?…
— Я лягу въ зал,— сказала Параня.— Я не боюсь мертвецовъ.
Анна Гавриловна посмотрла на нее.
— Нтъ, теб не годится. Теб еще со сна что почудится. Ты и такъ спишь непокойно… Нтъ,— сказала она, нахмурясь и махнувъ рукой,— сама, я лягу… Только креселко бы сюда перенести, въ немъ можно спать.
И она расположилась въ зал на кресл и вскор захрапла.
Часу въ третьемъ къ ней пришла Пафнутьевна въ кофт и юпк и разбудила ее.
— Не спится все мн, матушка,— зашептала она неровнымъ голосомъ.— Все она мн, голубушка, мерещится. Все какъ будто я ее на рукахъ укачиваю… Вдь воспитанница она моя была!…
И она захныкала, отирая кофтой слезы.
— Подите тамъ сосните, а я посижу.— И она услась на мсто Анны Гавриловны.
Уже въ растворенное окно срло утро и даль туманилась сквозь тихо покачивающіяся втви черемухи. Свжій втерокъ тянулъ изъ окна и отклонялъ пламя свчей. Читальщикъ читалъ вялымъ голосомъ и нюхалъ табакъ.
Пафнутьевна крпко спала. Читальщикъ послушалъ, какъ она громко храпла, раскрывъ ротъ, искоса посмотрлъ на усопшую, на ципочкахъ вышелъ вонъ и притворилъ двери.
Часы летли, утро свтлло ясне и ясне и заря шире и шире разливалась по небу. На верхушкахъ черемухи трепетно, робко заалли листочки отъ первыхъ лучей восходящаго солнца. Въ черемух проснулись и громко зачирикали воробьи.
Въ это время Пафнутьевн снилось, что Катю уже хоронятъ и гробикъ поставили надъ могильной ямой. ‘Что это у батюшки лицо-то какое нехорошее!’ — думаетъ она. А батюшка вдругъ вскидываетъ на нее глазами — черными, строгими, и они горятъ, какъ угли, и смотрятъ прямо въ ея темное, дряблое сердце…’Ты — грховодница!— говоритъ грозно священникъ.— Ты все гадала и ее уморила. Жизнь твоя теперь никому ненадобна!’ — ‘Да, никому ‘ненадобна, ваше превосходительство!’ — говоритъ Анна Гавриловна и тоже, смотритъ строго на Пафнутьевну’.
‘— Ее надо зарыть, вмст съ ней,— говорятъ кругомъ Пафнутьевны,— вдь она воспитала ее’.
Батюшка, совсмъ черный, грозно кричитъ:— ‘Зарыть, зарыть!…’ Пафнутьевяа падаетъ на колни.
‘— Ваше превосходительство!…’ — хочетъ сказать она и не можетъ… Языкъ, руки, ноги нмютъ и она падаетъ въ могилу. Земля съ страшнымъ стукомъ и громомъ рушится на нее.
‘— Няня, няня!’ — зоветъ ее изъ гробика, гд-то подъ землей, тихій, ласковый, знакомый голосокъ. Она хочетъ открыть ихъ и не можетъ…
Во время этого сна два воробушка робко влетли въ комнату. Это былъ ‘смлый’ съ его подругой. Они трепетно покружились надъ Катей и опустились. ‘Смлый’ слъ ей прямо на грудь и чирикнулъ, клюнулъ цвтокъ, опять чирикнулъ и клюнулъ образъ. Потомъ клюнулъ ей палецъ и вдругъ оба воробья шарахнулись и опрометью бросились въ окно.
Катя быстро отдернула руку и вся потянулась. Потомъ медленно поднялась, сла на столъ и тихо протерла тяжелыя, не поднимавшіяся вки.
Цвты посыпались съ нея дождемъ. Образокъ покатился и съ рзкимъ стукомъ ударился объ полъ. Пафнутьевн показалось во сн, что на нее рушится земля.
Тупая, ноющая боль поднялась въ рукахъ, въ ногахъ Кати, во всхъ суставахъ, мышцахъ. Жизнь вернулась въ нее и начала, свое дло…
— Няня!— тихо позвала она, увидавъ наконецъ Пафнутьевну.— Няня!…
Пафнутьевна вздрогнула, открыла глаза… Ее обдало ужасомъ. ‘Это опять во сн… Вдь она — мертвая!’ — подумала она и снова закрыла глаза:
— Няня!— опять тихо позвала Катя.
Пафнутьевна взглянула на нее и очнулась, уразумла. Она вся задрожала, затряслась. Съ радостнымъ воплемъ кинулась къ ней и обхватила ее руками.
— Няня,— проговорила съ трудомъ Катя,— я вдь не умерла… Я все слышала…
Но Пафмутьевна не слушала ея. Дрожа всмъ тыловъ, она стащила ее со стола вмст со скатертью.
— Матушка!… Святители!… Заступница Небесная!— бормотала она.— Вернулась ты къ намъ… Изъ гроба встала… Свтъ ты нашъ!— и, крпко обхвативъ ее, слабую, едва двигавшуюся, она повела ее, вся дрожа и качаясь, въ спальню.
— Барыня!— кричала она, рыдая.— Матушка!…— но голосъ ея обрывался.
И, какъ только ввела она ее въ спальню, Марья Петровна, какъ была въ рубашк, въ юбк, вся, однимъ движеніемъ всего тла, бросилась къ ней, упала подъ ноги и начала цловать ея руки.
А тамъ уже бжала Анна Гавриловна, вся перепуганная, изумленная. И съ разныхъ концовъ сбгались вс: кто еще въ одной рубашк, кто плача и охая, но у всхъ глаза блестли радостью.
— Ишь ты, чудо какое свершилось!— говорили, крестясь, набжавшія бабы.
Пафнутьевна все держала ее, обхвативъ крпко руками, точно приросла къ ней.
Катя тихо потянулась къ креслу и нсколько рукъ бросились и усадили ее.
Марья Петровна встала рядомъ. Она точно помолодла и вся переродилась. Катя положила голову на грудь къ ней и какъ-то странно казалось ей быстрое біеніе этого родного ей сердца — сердца матери.
— Мама!— сказала она.— Мн тебя стало жалко… А умирать такъ хорошо, покойно!…
А Пафнутьевна наскоро опустилась передъ образами, помолилась и сла подл нея на полъ.
— Ненасмотрнная ты моя!— шептала она, утирая кулакомъ слезы.
Варя и Лиза стояли въ однхъ рубашечкахъ подл.
— А это я теб, тетя, положила водяной цвтокъ. Я сама его достала,— сказала Варя.
Катя тихо посмотрла на нее и погладила ее по головк.
Двочка заплакала.
— Ангелъ нашъ блый!… Изъ рая къ намъ вернулась,— говорила, плача, Параня.
— Точно причастница сидитъ,— прошептала, всхлипывая, еня.
И вс он радовались такъ просто, поло и открыто этой молодой вернувшейся жизни. Вс цловали руки, ноги, платье Кати.
‘Для всхъ для нихъ нужна моя жизнь,— подумала она.— И буду я жить для нихъ, для всхъ’.
Не обрадовался только одинъ человкъ. На дворъ медленно възжала телга съ гробомъ. Но бабы тотчасъ же начали гнать гробовщика со двора и звонкими голосами разсказывать наперерывъ, что случилось.
Гробовщикъ сумрачно поглядлъ на окна и, медленно соскочивъ съ телги, вошелъ въ сни съ задняго крыльца.
‘На радостяхъ врно поднесутъ и за гробъ хоть половину заплатятъ’, подумалъ онъ.

XXXVII.

Только черезъ пять дней по отъзд Ратищева за границу привезли письмо его и кольцо въ Мельтюковку. Получивъ его, Марья Петровна встрепенулась и испугалась.
‘Что еще онъ тутъ написалъ?’ — подумала она и долго прятала письмо, молилась, со всми совтовалась и, наконецъ, спросила Катю.
— Мама,— сказала она,— мн все равно! Я умерла… Дай я прочту или сожгу его… Мн все равно!
И она прочла письмо безъ всякаго волненія.
— Мама,— сказала она,— надо отослать ему кольцо его и брилліанты.
Болзнь или припадокъ мнимой смерти сдлалъ переворотъ въ организм Кати, такой же таинственный, еще необъясненный современною наукой, какъ и сама болзнь. Княжичи назвали бы это состояніе анеміей, недостаткомъ иннерваціи, но въ сущности ихъ вовсе не интересуетъ и никогда не интересовали подобные, не карманные, вопросы. Болзнь Кати произвела ту перемну въ ея нервахъ, то состояніе, котораго она тщетно добивалась, когда боролась со своею страстью. Это состояніе можно назвать полною пассивностью. Въ немъ не было ни горечи, ни того кисло-сладкаго чувства, которое остается посл тяжелой болзни или долгаго раздраженія. Это былъ полный индифферентизмъ, полное отсутствіе всякаго внутренняго импульса.
По цлымъ днямъ она просиживала на одномъ мст, всего же чаще въ саду. Все возбуждало въ ней мысли, но только на одно мгновеніе. Вс эти мысли тотчасъ же обрывались и она погружалась въ какой-то тихій совъ на яву. Проходили цлые часы, но она ихъ не замчала.
Иногда она пугалась этого спокойствія. Ей представлялась опять возможность повторенія глубокаго сна смерти.
‘Хорошо, если умрешь,— думала она — а если опять придется ожить?… И что опять будетъ съ мамой?’
И только этою любовью или этой привычкой, этимъ инстинктивнымъ чувствомъ она жила.
Все въ Мельтюковк ей казалось чужое. Гд-то вдали двигались эти знакомыя съ дтства лица. Они смялись, волновались, страдали, шумли,— словомъ, жили прежней мелочною жизнью. И эта жизнь была для нея теперь совершенно чужая. Она не понимала ея.
— Катулечка!— говорила иногда Марья Петровна сквозь слезы, смотря, какъ она сидла, какъ будто задумавшись, за столомъ, не дотрогиваясь до кушанья, все съ тмъ же исхудалымъ, мертвенно-блднымъ лицомъ.— Катуля моя, что съ тобой?
И Катя пробуждалась.
— Мн хорошо, покойно, мама!— тихо говорила она.— Не бойся, я не умру. Я — вся твоя.
И она принималась за ду и, не кончивъ ея, снова погружалась въ свою апатію.
Такъ иногда бываетъ съ испорченными часами. Ихъ толкнешь: они пойдутъ и — снова остановятся.
Иногда по цлыми вечерамъ она просиживала около матери, у которой голова теперь постоянно тряслась. Это было слдствіе послдняго удара, который словно колесомъ прохалъ по ея сердцу. Марья Петровна говорила обыкновенно простыя слова, давала пустыя ршенія и сентенціи. И Катя молча слушала ихъ и отвчала коротко и часто не впопадъ. Ей были пріятны эти тихія, сердечныя рчи, этотъ добрый, ласковый голосъ. Онъ чуть чуть, какъ легкій, нжущій втерокъ, пробгалъ по ея дремавшимъ нервамъ и возбуждалъ въ нихъ какой-то слабый слдъ тихаго чувства.
Одинъ разъ, въ своей комнат, она принялась за книгу. Сначала многое, что было прежде для нея такъ ясно, теперь вдругъ стало совсмъ непонятнымъ наборомъ словъ. Она принудила себя съ трудомъ вдумываться въ каждое слово и только мало-по-малу, какъ-то медленно, начала выдаваться изъ этихъ словъ связная мысль. Голова у ней начала болть и кружиться.
Вошла Марья Петровна. При вид этого ненавистнаго чтенія голова ея затряслась сильне. Губы что-то зашептали. Она тихо подошла къ Кат и сла съ ней рядомъ, на кровать.
— Катя,— оказала она тихо и робко,— вдь ты мн говорила, что ты — моя, вся моя…
Катя тихо оторвалась отъ книги и посмотрла на нее съ недоумніемъ.
— Зачмъ же,— спросила Марья Петровна еще тише,— ты опять принялась за книги, Катуля моя? Страшны он мн… Я безъ нихъ вкъ прожила.
Катя ничего не отвчала. Марья Петровна нершительно протянула руку къ книг.,
— Катуля моя, ради моего спокойствія!… Вдь можетъ-быть я уже не долго проживу.
И Катя отдала ей книгу.
— Я ихъ вс спрячу, сохраню. Только бы он на глаза теб не попадались, не соблазняли тебя.
Катя тихо, молча, кивнула головой.
‘На что мн въ самомъ дл эти книги?— подумала она.— Я теперь знаю все резъ нихъ. Я знаю, что въ этомъ мір есть два міра. Одинъ міръ — чувства. Имъ я жила и отжила вполн. Другой — которымъ живутъ камни и воздухъ. Они не трепещутъ, не волнуются, они покойны какъ мохъ, какъ плсень, они стоятъ на рубеж этихъ двухъ міровъ, и я теперь на рубеж ихъ,— скоро, можетъ-быть, я опять уйду въ этотъ міръ полнаго покоя. Вчный круговоротъ жизни и смерти катитъ свое колесо… Куда?— Въ неизвданную даль!…’
И ей смутно представились нкоторыя мста изъ книгъ, гд именно толковалось объ этомъ круговорот. И эти мста теперь какъ-то странно примнялись въ ея жизни. Да еще представлялось ей во всемъ необъятномъ, мистическомъ величіи эта буддійская нирвана. Она посмотрла на небо, ясное, голубое.
‘Что же,— подумала она,— можетъ-быть и я буду тамъ’.
Изъ ея пассивности всхъ сильне будила ее Пафнутьевна. Она чуть не на каждомъ шагу приставала въ ней съ кушаньемъ.
— Не стъ, да и только!— докладывала она Марь Петровн и тутъ же ла сама то, что предлагала ей.— Душа-то у ней еще не принимаетъ, матушка!— поясняла она и при этомъ вдругъ восторгалась:— Господи!— говорила она взволнованнымъ голосомъ,— шутка ли сказать, гд была душенька ея! Въ садахъ Господнихъ летала!— Она перекрестилась и вдругъ, насупившись, подумала:— ‘А хорошо, что мышь-то я въ т поры догадалась убить. Это видно она, поганая, замолила вернуться ея душеньк…
Разъ Катя сидла въ саду. День былъ ясный, жаркій, но она сидла укутанная въ тепломъ бурнус. Ей было постоянно холодно. Передъ ней стояли Варя и Лиза. Она тихо толковала имъ, изъ чего состоитъ земля и какъ она переходитъ въ траву, какъ распускаются разныя соли въ вод, которыя кормятъ растеніе, и что все это длаетъ солнце. ‘А траву стъ овца, корова. Стало-быть то, что было въ трав — т соли перешли въ овцу и корову. И когда умираютъ овца и корова, то он гніютъ и опять становятся землей. Такъ все одно переходитъ въ другое и обращается въ землю’, заключила она.
— Вдь это Богъ все такъ длаетъ?— спросила Варя.
Катя пристально посмотрла на нее.
‘Для каждой поры,— подумала она,— для каждаго возраста есть свои понятія и врованія. Этотъ великій образъ чего-то могучаго, недоступнаго, таинственнаго и постоянно волнующаго человчество — необходимъ ихъ дтскому сердцу и представленію’. И она сказала.
— Да, это Онъ все длаетъ.— И начала говорить имъ о Бог-человк, о томъ, какъ онъ любилъ всхъ, какъ онъ любилъ правду, чтобы никто не лгалъ,— поясняла она,— чтобы сердце у всякаго было открыто…
— Разв у него, тетя, есть дверцы?— спросила Лиза.
Но вдругъ и Варя, и Лиза насторожили уши и, вытянувшись, посмотрли изъ-за кустовъ.
По аллейк раздались чьи-то торопливые шаги. Это шелъ Талыгинъ.
Онъ похудлъ, немного поблднлъ, но теперь на щекахъ его набжалъ румянецъ отъ волненія, которое онъ не могъ подавить. Глаза его тихо сіяли.
Онъ былъ уже въ Петербург и писалъ письмо въ матери, что завтра вызжаетъ въ Варшаву, когда принесли ему телеграмму.
‘Р.,— телеграфировала Агнія Петровна,— отказался отъ ея руки. Прізжай скоре!’
Она долго думала, прежде чмъ послала эту телеграмму.
‘Ну, а какъ я вызову его понапрасну?— думала она.— Можетъ-быть она не захочетъ быть его женой. Съзжу сама и все разузнаю, а можетъ-быть и устрою’.
Но тутъ опять нападало сопніе.
‘Можетъ-быть что-нибудь напутаю. Вдь это дло его сердца и его головы. Нынче они все сами устраиваютъ. Оно и лучше. Пошлю телеграмму. Какъ ршитъ онъ… Пусть прилетитъ хоть на денекъ. Еще посмотрю на него’.
И онъ дйствительно летлъ на паровоз, на пароход и на пятые сутки ужь обнималъ мать.
Катя не замтила въ немъ никакой перемны. Онъ ей показался такимъ же чужимъ, какъ и вс.
— Здравствуйте!— сказала она и тихо протянула ему руку.
А онъ смотрлъ на нее съ сжатымъ сердцемъ, которое вдругъ все наполнилось сожалніемъ къ этому слабому, опустившемуся существу, къ этимъ потухшимъ, но все-таки прекраснымъ глазамъ, которые казались теперь больше отъ желтыхъ, впалыхъ щекъ и приподнятыхъ бровей.
— Какъ вы перемнились!— сказалъ онъ.
— Да, я была больна сильно. Чуть не умерла… Вы, вроятно, слышали…
— Вамъ теперь надо скорй поправляться, оживать, выходить на… (‘прежній путь, съ новыми силами,— хотлъ сказать онъ и остановился.— Ей ненадо ничего напоминать изъ прошлаго,— подумалъ онъ.— Все это еще будетъ тревожить ее’).
— Зачмъ?— спросила она какъ-то безчувственно, какъ будто и этотъ самый вопросъ ее нисколько не интересовалъ.— Вдь я умерла для всего. У меня нтъ внутри ни силъ, ни энергіи,— ничего ни въ сердц, ни въ ум. И это такъ хорошо!… Зачмъ же мнять?… Чтобъ опять волноваться и страдать?… (‘въ этомъ мір’ — подумала она).
Талыгинъ покачалъ головой.
— Это временное состояніе у васъ, Катерина Львовна,— сказалъ онъ.— Это пройдетъ. Въ жизни даже у здороваго человка есть приливы и отливы. Иной разъ все кажется не такъ и все спрашиваешь себя: зачмъ, да къ чему? Что это все за глупости такія?… Но такая хандра можетъ приходить только отъ разочарованія, а у человка съ цлью ясно опредленной и широко поставленной ея нтъ. Ему кажется только порой, что онъ всхъ любитъ, а порой, что онъ никого не любитъ, въ томъ числ и себя… У васъ это пройдетъ.
— Нтъ, не пройдетъ,— сказала она тихо, покачавъ головой.— Перечувствовать боле того, что я перечувствовала, я не могу. Я помню очень хорошо, какъ была полна эта привязанность, которая такъ быстра завладла моимъ сердцемъ. Но эта привязанность, Димитрій… (она не вдругъ вспомнила, какъ его зовутъ) Павлычъ, ничто передъ другими чувствами. Я помню, какъ рыдала и обмирала надо мной моя мать. Я пережила тогда… Да, я поняла ея чувства. И поврьте, нтъ ничего ужасне, какъ лежать мнимо мертвой… Слышать, сознавать и — не откликнуться на это чувство… Эти минуты такъ глубоко потрясаютъ весь организмъ, что посл нихъ дйствительно становишься мертвымъ и все кругомъ умираетъ.
И она все это говорила тихо, ровно, спокойнымъ, точно искуственнымъ голосомъ.
— Катерина Львовна,— сказалъ Талыгинъ и съ нетерпніемъ сжалъ свои руки,— вы ошибаетесь. Я увряю васъ, что ошибаетесь. Вы живы… Вы вернулись къ жизни. У васъ съ сердца свалился этотъ темной, тяжелый кошмаръ, который такъ долго давилъ васъ… (она не вдругъ поняла, о чемъ говорилъ онъ) Въ васъ есть способности,— да, большія способности, силы. Он только дремлютъ. Вы обязаны жить и отдать всему живущему эти способности…
Она посмотрла на него съ недоумніемъ.
Варя и Лиза шли подл нихъ, смялись, рзвились и лепетали дтскими живыми голосами, он прятались другъ отъ друга то за Катю, то за Талыгина.
— Кто же меня обязываетъ?— спросила Катя.
— Все!… Даже воздухъ, которымъ вы дышите, солнце, которое такъ скупо васъ гретъ… Каждый обязанъ трудиться для движенія впередъ, для развитія. И если мы чувствуемъ боль жизни, вс невзгоды ея, то мы обязаны….— да. мы обязаны позаботиться о томъ, чтобы будущія поколнія не знали ихъ… Только постояннымъ самопожертвованіемъ,— и можетъ-быть длиннымъ рядомъ пожертвованій и трудовъ,— можно выйти на ту широкую дорогу, о которой мы такъ горячо мечтаемъ, такъ неопредленно, и которой мы вовсе не знаемъ.
Она съ трудомъ понимала его. Она чувствовала, что ее зовутъ куда-то, опять на борьбу, изъ того міра, въ которомъ такъ тихо, покойно спали и сердце и умъ ея. И она слабо защищалась.
— Что де я могу длать, еслибы даже и были у меня силы? Гд же это дло?…
‘Вдь вы же имли его,— хотлъ сказать онъ.— Вы шли полнымъ ходомъ. У васъ блисталъ несомннный талантъ…’ Но не сказалъ онъ этого.
Въ это время они подходили къ балкону. Варя и Лиза совсмъ расшалились.
— Это будетъ твой конъ, а это мой,— говорила Лиза и ухватилась за Талыгина.— Мы будемъ каждая прятаться за свой конъ.
Талыгинъ схватилъ Лизу за об руки и, какъ ни сопротивлялась она, выдвинулъ ее впередъ передъ Катей.
— Вотъ вамъ дло, Катерина Львовна!— сказалъ онъ.— Она играетъ жизнью и жизнь играетъ въ ней, и когда она, эта жизнь, обернется къ ней своей строгой, серьезной стороной, какъ мачиха (онъ выпустилъ изъ рукъ Лизу, которая барахталась и вырывалась), то застанетъ ее врасплохъ, и горе ей, если въ ея сердц и ум не будетъ силъ вступить въ борьбу.
— Я учу ихъ и воспитываю,— сказала Катя.
— Катерина Львовна!.— Онъ остановился и посмотрлъ на нее какъ-то сосредоточенно.— Поврьте, что эта задача гораздо сложне, чмъ вы думаете. Повидимому, вопросъ простой: сдлай изъ ребенка человка! Но кто же изъ насъ знаетъ человка? Нтъ, еще не ршена эта задача древнихъ философовъ… Знаете ли вы, насколько сложна эта жизнь, которая теперь играетъ въ ней (онъ указалъ на Лизу) такъ беззаботно и кажется такой простой? Многіе думаютъ, эти присяжные сердцевды, что же можетъ быть проще воспитанія?… Развей умъ, подчини ему страсти, чувства, и — задача ршена… Вдь это такъ просто!… Но я васъ спрошу: вотъ эти два маленькія созданія, которыя теперь играютъ около насъ,— что они?— Это сумма всего, что было пройдено въ разныхъ поколніяхъ ихъ предковъ, подъ разными условіями, да прибавьте къ этому среду, которая ихъ будетъ окружать, во время ихъ развитія, да ваше воспитаніе, которое вы дадите имъ по вашему крайнему разумнію… Разберите все это — и вы невольно запутаетесь и ужаснетесь той задачи, которую такъ беззаботно берутъ на себя воспитатели.
Онъ помолчалъ.
— Я тружусь надъ этою задачей, Катерина Львовна, уже пять лтъ…
Она посмотрла на него и подумала: ‘Онъ ничего не говорилъ мн объ этомъ до сихъ поръ. Странно!’
— Я не много сдлалъ,— продолжалъ Талыгинъ,— да не много сдлаютъ и т, которое будутъ трудиться надъ этой задачей упорно, еще много лтъ… Но пусть трудятся.
Онъ провелъ рукой по лбу и волосамъ и посмотрлъ на нее. Ея лицо немного оживилось. На немъ явились вниманіе и усиліе понять его.
— Катерина Львовна!— началъ онъ снова,— пять дней тому назадъ я былъ въ Петербург (голосъ его сталъ ровенъ, взглядъ потухъ, онъ ушелъ къ себя) и только сегодня вернулся,— меня вызвала оттуда телеграмма моей матери. Вотъ она, прочтите ее!— и онъ вынулъ изъ кармана и подалъ ей телеграмму.
Она съ удивленіемъ прочла и опустила руки.
— Катерина Львовна, хотите вы вмст работать со мной надъ этимъ общимъ великимъ дломъ?… Не говорите мн теперь ни да, ни нтъ,— вы посл скажете. Посл завтра я пріду къ вамъ. О моихъ чувствахъ я ничего не говорю. Зачмъ… А теперь до свиданья!— И онъ протянулъ ей руку.
Она тихо протянула ему свою руку и онъ пожалъ ее крпко, отрывисто, своей горячей, слегка дрожавшей рукой, затмъ быстро пошелъ къ балкону, но вдругъ остановился и вернулся въ ней.
— Я объ одномъ прошу васъ, сказалъ онъ:— Мн не надо сожалнія,— я не хочу его… Я ищу любви къ длу, которому отдалъ себя. Эта любовь, однако, можетъ связать насъ такъ…— Онъ не договорилъ.— До свиданья!— сказалъ онъ и, быстро отвернувшись, опять пошелъ въ дому.
— Ття,— сказала Варя,— посмотри, я нашла тотъ цвтокъ, что мы тогда искали съ тобой.
Она молча взяла этотъ цвтокъ и тихо пошла въ дому. Когда она подходила, то услыхала стукъ отъзжавшаго тарантаса.
И вдругъ этотъ далекій, окружавшій ея міръ, и этотъ садъ, съ цвтущими липами, и вся обстановка Мельтюковки — все придвинулось къ ней и стало опять своимъ.
Въ первый разъ въ эту ночь она уснула спокойно, какъ спитъ совсмъ здоровый человкъ, и долго спала поутру.
Марья Петровна испугалась и, вся замирая, подошла въ ея постели. Но дыханіе ея было ровно. На щекахъ выступилъ румянецъ, на лбу потъ, на губахъ стояла тихая улыбка.
— Христосъ съ тобой!— прошептала Марья Петровна и, полюбовавшись на нее и крестясь, вышла тихо изъ комнаты.

XXXVIII.

Было уже позднее утро. Солнце высоко свтило и воробьи громко чирикали въ саду, когда Катя проснулась. Она машинально перекрестилась, какъ прежде, по привычк, и сердце ея забилось, какъ прежде, тихо и радостно. Дтское игривое настроеніе обхватило ее.
Она быстро приподнялась, оперлась на подушку, приподняла шторку и, прищурясь, посмотрла въ садъ, ярко освщенный солнцемъ. Все блестло въ немъ посл сильнаго дождя, который шелъ всю ночь. Воробьи копошились въ акаціяхъ и подъ ихъ шаловливымъ перелтомъ гнулись ихъ гибкія втви, обвшанныя свтлозелеными стручками.
Было что-то торжественно-радостное въ этомъ утреннемъ солнц и въ свжей умывшейся зелени, блествшей подъ тысячами прозрачныхъ, хрустальныхъ капель. За акаціей вставали липы въ ихъ темномъ убор, а тамъ, вдали, виднлись ивы и тихая вода пруда ярко блестла на солнц сквозь мглистый туманъ.
‘Господи!— подумала Катя,— какъ хороша природа! И неужели все это вышло само собой, случайно, и нравится намъ и находитъ отвтъ во всемъ нашемъ существ тоже случайно?— Нтъ, нтъ!… Что-то есть во всемъ этомъ… Что-то скрыто, что, любитъ насъ и любитъ эту природу… И намъ не надо думать надъ этимъ, а надо такъ же любить, любить безъ конца, вчно!… Если есть жизнь въ вчности… Господи!— и она перекрестилась уже сознательно и слезы выступили у ней на глазахъ,— вришь въ Тебя, во Твою любовь и — все полно жизни и значенья… Улетаетъ вра и — все холодно, мертво и пусто, какъ холодная могила!…’
Она долго сидла, вытянувъ руки, и машинально сгибала и разгибала пальцы, а радостныя слезы тихо катились изъ ея глазъ. Мысли какъ то обрывками проносились въ ея голов, обхваченной волненьемъ, и только сердце усиленно, восторженно билось тихимъ, радостнымъ боемъ.
— Катя, Катя!… Что-жь ты все спишь!— послышался за дверью голосъ Марьи Петровны.
— Я сейчасъ, сейчасъ, мама! Я здорова, совсмъ здорова. Встаю!— И она радостно вскочила и начала одваться.
‘Сегодня онъ будетъ за отвтомъ,— думала она,— что же я отвчу ему?… Сердце молчитъ, не замираетъ, какъ тогда… (Она поскоре прогнала всякое воспоминаніе о ‘томъ’, когда-то миломъ…) Что-жь я принесу ему?… Холодную, разсудочную привязанность?— Но мошетъ-быть она свяжетъ насъ сильне. Страсть скоро потухаетъ. Онъ честенъ, добръ. Въ немъ есть что-то симпатичное — простое, свтлое и вмст съ тмъ крпкое. Будемъ работать вмст надъ его сложнымъ дломъ’.— И она принялась умываться.
Въ комнату ворвались Варя и Лиза.
— Тетя, тетя!— кричала Лиза.— У насъ везд по алейкамъ прыгаютъ маленькія лягушечки… Такъ много, много!… Таки маненьки, маненьки!… А Пафнутьевна говоритъ: нельзя ихъ брать въ руки,— руки опоганишь.
— Лиза!— спросила Катя, вытирая лицо, и быстро нагнувшись къ двочк,— ты любишь Дмитрія Павлыча?
— Люблю, тетя. Я всхъ люблю… Только волковъ не люблю. Они, говорятъ, злые.
— А ты, Варя, любишь его?
Она задумалась.
— Люблю! Онъ — добрый… А тотъ, что, помнишь, еще тогда былъ… Еще ты цловалась съ нимъ.
Катя зажала ей ротъ и строго сказала:
— Шш!… О томъ не говори никогда!…
На балконъ вынесли уже второй самоваръ, когда она вышла къ чаю. Теплый, влажный воздухъ стоялъ надо всмъ. Облака то двигались нехотя, серебристыми клубами, надвигаясь на все небо, то расходились и уносились въ даль. Птицы — и старыя, и только-что вылетвшія изъ гнзда — весело чирикали. Воробьи маленькими стайками перепархивали съ дерева на дерево и, какъ только вышла Катя, вс бросились, посыпались на балконъ, на столъ и впереди всхъ ‘смлый’ и прыгалъ, и чирикалъ, и топорщился, подымая хохолокъ. И въ первый разъ Катя, посл своей болзни, хотя слабо, откликнулась сердцемъ на этотъ зовъ.
‘Они разбудили меня,— подумала она,— отъ сна смерти и теперь зовутъ въ свой волнующійся міръ!’
И она начала кормить ихъ и говорить имъ т нжныя слова, на которыя они прежде такъ любили откликаться.
Зазвенлъ колокольчикъ ближе и ближе и въ переднюю пронеслись двушки. Точно он ждали кого-нибудь.
‘Кто это еще?— подумала Марья Петровна.— Я еще неодта’.
У Кати сердце слегка дрогнуло и опять оправилось и забилось тихо и ровно.
‘Я ршилась,— подумала она.— Чего же волноваться понапрасну’.
Вошелъ Талыгинъ, всмъ сказалъ ‘здравствуйте’ и слъ подл Марьи Петровны.
Воробьи было шарахнулись въ сторону и опять мало-по-малу налетли.
— Вамъ кофе или чаю?— спросила покойно и просто. Катя и пристально посмотрла на него.
Тутъ только замтила она, что онъ похудлъ и измнился.
‘Мн не надо сожалнья!’ — промелькнуло у ней въ голов.
— Дайте чаю!— сказалъ онъ.— Здсь можно курить?…— И онъ, не дожидаясь отвта, закурилъ папиросу.
— Да!— отвтила Марья Петровна и какъ-то испуганно посмотрла и на нее, и на него.
‘Опять онъ сталъ здить,— подумала она.— И будутъ говорить объ учености’.
Катя подала ему стаканъ чаю и снова принялась за кормленіе воробьевъ. Марья Петровна молча допивала четвертую чашку кофе (это была ея страсть). Вс молчали. Только чирикали птицы, да издали, изъ двичьей, доносились голоса и тихій смхъ.
— Мама,— сказала тихо Катя, но твердо и ровно,— Дмитрій Павлычъ хочетъ, чтобъ я была его женой. Я ршилась… Но безъ твоего согласія не пойду!…
И Марья Петровна, и Талыгинъ быстро приподнялись съ креселъ. Марья Петровна съ недоумніемъ смотрла то на него, то на дочь. А она спокойно пила чай. Она какъ будто еще не вышла изъ той пассивности, которой жила такъ недавно и такъ долго.
‘Я сдлала свое дло,— подумала она,— а тамъ пусть ршаютъ за меня случай и другіе…’
— Марья Петровна!— сказалъ Талыгинъ съ легкимъ волненіемъ въ голос,— это было давнишнее желаніе мое и моей матери. Обстоятельства не позволяли мн высказать этого раньше… Впрочемъ, можетъ-быть я и самъ одинъ виноватъ въ этомъ (‘да и во всемъ, что случилось’ — подумалъ онъ).
А Марья Петровна, раскрывъ ротъ и сложивъ руки, точно на молитву, смотрла на него.
‘Какъ же это,— недоумвала она,— сама высказала, а не онъ, и такъ вдругъ, точно отрубила… Да и онъ вдь — не тотъ. Онъ точно родной. И смотритъ такимъ добрымъ, хорошимъ…’
— Господь съ вами!— сказала она.— Я вдь никому помхой не была и не буду. Ея счастье — мое счастье. Только бы она была счастлива, а мн ничего не надо.
У ней потекли слезы и ноги задрожали.
— Да мы что же стоимъ!?— спросила она.— Садитесь.
И он сли
— Я, Дмитрій Павлычъ, вкъ изжила одинокой,— начала она, утервъ глаза платкомъ и какъ бы разсуждая сама съ собой.— Не было у меня опоры… Моя жизнь вся какая-то растерянная. Всего я боялась. Думаю я, хоть теперь, можетъ-быть, на конц дней моихъ, посл недавняго испытанія, Господь посылаетъ мн покой и счастье…
Она замолчала и прямо смотрла на него, а ему вдругъ стало, жаль этой измятой, искалченной жизни, которую пришибло такъ рано и сильно на первыхъ порахъ ея весны и едва не доконалъ недавній громовой ударъ.
— Марья Петровна,— сказалъ онъ просто,— у меня есть одна ‘родная’ мать… Вы будете другой и тоже ‘родной’.
Онъ всталъ, взялъ ее исхудалую, дрожащую руку и крпко поцловалъ. А она перекрестила его и взявъ за голову обими руками поцловала въ лобъ.
— Господь съ тобой,— сказала она, посмотрвъ ему прямо въ глаза.— Ты точно родной… Право!…
И вс замолкли. И всмъ вдругъ стало легко, хорошо и все ясно. Точно вс они дйствительно были родные.
— Пафнутьевна! А, Пафнутьевна!— позвала, улыбаясь, Марья Петровна.
И Пафнутьевна вошла, какъ кошка, косясь на всхъ, съ раскрытымъ ртомъ.
— Что же ты не поздравишь жениха и невсту?
Талыгинъ и Катя переглянулись черезъ столъ и оба, разомъ, уставились на Пафнутьевну, а она, еще больше раскрывъ ротъ и приподнявъ брови, посмотрла на всхъ и вдругъ, всплеснувъ руками, начала дивиться:
— Господи!… Святители!… Матушка барыня! Вдь онъ мн во сн снился… Ей-богу, снился! ‘Что ты, говоритъ, няня, мн свою голубку-то не отдашь?… Вдь я ее не на деньги покупаю, а на сердце мняю…’ И такъ онъ это хорошо таково сказалъ!
Она помолчала, пожевала и поглядла на него.
— Родной ты!… Сердечный нашъ!— сказала она.
‘Ну, и для нея родной’,— подумалъ Талыгинъ и улыбнулся.
Она подошла къ нему.
— А ты ее люби!— оказала она.— Не мудруй надъ ней. Вдь она у насъ смиренна,— охъ, кака смиренна! Иной разъ и надоешь ей чмъ, ничего не скажетъ. Только ручкой махнетъ… Ясные вы мои!…
Она повернулась, перекрестилась, совсмъ было ушла и вдругъ снова вернулась.
— А тотъ былъ,— заговорила она шепотомъ,— совсмъ чужой, да злющій! Вдь правду, барыня, говоритъ пословица: понравится сатана пуще яснаго сокола!…
Но она не договорила. Катя нахмурилась и замахала рукой.
И Пафнутьевна умолкла и вышла, такъ же махнувъ обими руками, какъ будто говоря: ‘ну, я все сказала!…’
Но не успла она и пяти минутъ пробыть въ двичьей, какъ въ столовой раздались голоса, шепотъ, и вдругъ, робко толкаясь, вс двушки, подъ предводительствомъ бойкой Даши, вышли на балконъ. Красавица Параня заливалась, плавала отъ радости.
— Дмитрій Павлычъ! Барышня Катерина Львовна… Матушка барыня!— заговорила Даша кланяясь.— Пришли ‘прыздравить’. Дай вамъ Богъ счастья, талану, совтъ да любовь!
Талыгинъ быстро всталъ и, доставъ изъ портмоне десятирублевку, протянулъ имъ.
— Вотъ вамъ,— сказалъ онъ,— на гостинцы!
Даша не брала.
— Что-жь вы, глупенькія, не берете!— удивилась Марья Петровна.— Вдь онъ на радостяхъ вамъ, даритъ, отъ полнаго сердца…
И Даша, закраснвшись, взяла и поклонилась.
И вс поклонились и чуть не бгомъ побжали назадъ въ двичью, точно дти.
А на балконъ взбжали Варя и Лиза.
— Тетя,— сказала Лиза, запыхавшись и едва удерживай слезы,— ты опять замужъ выходишь и опять умрешь?— и она расплакалась.
— Нтъ,— сказала Катя, цлуя ее,— я теперь буду жить и трудиться,— и она съ улыбкой взглянула на Талыгина.
А въ двичьей вдругъ хоромъ раздались звонкіе, визгливые голоса. Они запли свадебную псню. Но Катя вдругъ поблднла.
— Мама,— сказала она торопливо,— я не могу!… Волнуетъ, напоминаетъ!…
Она не договорила и, прежде чмъ Марья Петровна успла встать, Талыгинъ уже бросился въ двичью и пніе прекратилось.
Передъ отъздомъ въ Мельтюковку, прощаясь съ матерью, Талыгинъ сказалъ:
— Я, можетъ-быть, вернусь къ обду, родная! А если не вернусь до вечера, то ты меня не жди. Значитъ — я счастливъ!
— Ступай, ступай! Будь счастливъ, мой родной!— сказала она и перекрестила его.
— Да зачмъ же ты крестишь меня? Вдь ты знаешь, что я этого не люблю.
— Да вдь я для себя, а не для тебя крещу, бусурманъ некрещеный!… Вдь тебя не убудетъ.
И Талыгинъ пробылъ въ Мельтюковк цлый день.
Онъ дйствительно былъ счастливъ, какъ ребенокъ, самъ не замчая этого счастья. Цлый день шли у нихъ тихія, простыя рчи. Они говорили и не могли наговориться и часто перебивали другъ друга. Она разсказала, что чувствовала во время летаргическаго сна, и онъ слушалъ ее съ замираніемъ сердца. Они разсказывали и вмст совтовались другъ съ другомъ.
Такъ встрчаются, посл долгой разлуки, братъ съ сестрой. И все, и обо всемъ имъ хочется передать другъ другу въ тихихъ, сердечныхъ рчахъ.
Вечеромъ Даша не вытерпла.
— Что это за свадьба!— роптала она.— И псню спть нельзя, когда у те внутри душа сама поетъ… Айда-ти, двки, на задворки!… Споемъ тамъ!
И двки составили хороводъ и запли:
Ты, улица узка, хороводъ широкій,
Вы, люди, раздайтеся, разодинньтеся,
Дайте мн, младешеньк,
Поскакати, поскакати — поплясати.
А Настя приплясывала и прищелкивала въ середин хоровода и припвала:
У меня-ля, младешеньки, свекровь-то лихая,
Журитъ, бранитъ свекровушка,
Съ бла свта гонитъ!…
И всмъ имъ при этихъ словахъ представлялась Пафнутьевна, въ вид злой свекрови.
Талыгинскій кучеръ, Семенъ, обнявшись съ Егоромъ и покачиваясь, бродили но двору.
— Ты разсуди!— философствовалъ Егоръ.— На все есть качество… А одначе напл… Поцлуемся въ уста сахарны.
И они поцловались.
Когда Талыгинъ поздно вечеромъ выхалъ со двора, то миновали они деревню благополучно, но на спуск Семенъ чуть не опрокинулъ тарантасъ въ канаву.
— А ты не обсудь,— лепеталъ онъ,— Митръ Павлычъ!… Другъ я твой!… Должонъ я чувствовать!…
И онъ плакалъ.
Талыгинъ уложилъ его въ тарантасъ и, взявъ возжи, слъ на козла и похалъ самъ.
Ночь широкимъ, нжущимъ просторомъ спустилась на спавшую землю. Тарантасъ халъ лугами, по окраин долины. Подъ горой, на болотин, трескучимъ крикомъ кричалъ коростель. Отовсюду пахло свже-скошеннымъ сномъ. Свжестью тянуло изъ лсу. Лошади фыркали и бодро бжали по пыльной дорожк. Полная чаша прозрачнаго сровато-синяго неба опрокинулась надъ широкою луговиной.
‘Жизнь моя полна теперь, какъ полная чаша,— думалъ Талыгинъ,— и я плыву на полныхъ парусахъ. Надо сдлать такъ, чтобы ни одна капля изъ этой чаши не пропала даромъ!…’

ЭПИЛОГЪ.

Прошло около восьми лтъ.
Многое измнилось въ Мельтюковк. Усадьба опустла. Садъ стоялъ заброшенный. Дворъ заросъ крапивой, репейникомъ и дикимъ волчецомъ. Домикъ снова стоялъ безъ жильцовъ, пустой, одинокій, съ заколоченными ставнями. Только въ кухн его жилъ Егоръ Мухояровъ, въ качеств сторожа, вмст съ какой-то полуслпой старухой, пріютившейся Христа-ради.
Марья Петровна уже покоилась на Вознесенскомъ кдадбйщ. Подл нея лежала Пафнутьевна. Надъ обими шумли молодыя березки.
Двичья вся расползлась. Вс ушли на вольные заработки. Одна красавица Параня отстала и улеглась также на кладбищ.
Старое улеглось, а новый узелъ жизни, не завязывался, и напрасно Агнія Петровна съ прежнимъ кроткимъ терпніемъ ждала внука или хоть внучку. Явился, пожалуй, внукъ, но только раньше времени, хиленькій, слабый, который простоналъ цлый день и на другой скончался. Доктора нашли у Кати какое-то органическое поврежденіе и долго она не могла оправиться посл этихъ несчастныхъ родовъ.
Хуже всего было то, что болзнь оставила какое-то легкое и легко вспыхивающее раздраженіе въ ея и безъ того раздражительной, нервной натур. За всякое дло она стала приниматься съ лихорадочной живостью: чтеніе или письмо все равно горло въ ея рукахъ. И понятно, много выходило недодланнымъ, недодуманнымъ, во многомъ схватывались одн верхушки, хотя, правду надо сказать, въ этихъ верхушкахъ и была главная суть дла.
— Катя, дорогая моя, бери съ меня примръ,— говорилъ Талыгинъ.— Я не мечусь, не волнуюсь, а работаю, какъ машина…
Но именно всего меньше она могла брать съ него примръ и походить на машину.
Вскор библіотека Талыгина, въ которой собрано было все ‘существенное’, вышедшее на всхъ языкахъ, въ два послдніе вка, стала тсна для нея. Не встрчалось многаго необходимаго для ея быстрой работы или для ея пылкой фантазіи.
Чуть не каждый мсяцъ привозили изъ города новый тючокъ съ книгами.
— Ну, опять дрова привезли!— говорила Агнія Петровна.— Куда будешь новую полнницу ставить? Мста ужь нтъ!
И дйствительно, кабинетъ Талыгина становился уже тсенъ. Везд по угламъ были навалены эти полнницы, а Катю все тянуло въ даль, въ новыя окна, и двери, въ новыя стороны свта, и она представляла Талыгину новые списки книгъ, брошюръ, которыя нердко нельзя было найдти и достать, которыя трактовали даже о такихъ спеціальныхъ вопросахъ, какъ вліяніе болотистыхъ мстностей на приростъ населенія и его умственное развитіе… Не могла она еще сознать одного — безпредльности знанія и безсилія передъ ея безграничнымъ просторомъ ограниченной природы человка.
‘Синій чулокъ вырабатывается изъ ней’ — съ ужасомъ думалъ Талыгинъ.
Но всего мене изъ нея могъ выработаться синій чулокъ. Не голова, а сердце тянуло ее въ свтлую область, и только на то она отзывалась, что влекло неудержимо ея доброе сердце.
И смутно начала она догадываться, что и здсь, у Талыгина, ей мало воздуха. Ее тянуло туда, въ столицу, въ т завтныя книгохранилища, гд все, или почти все, можно достать.
Одинъ разъ, зимой, вся семья сидла на верху, въ комнат съ тмъ балкономъ, на которомъ когда-то умеръ Павелъ Наумовичъ. Эта комната была общеизлюбленной, зимней и лтней, резиденціей.
Талыгинъ работалъ въ одномъ углу, за конторкой. За большимъ письменнымъ столомъ работала Катя. Она длала какую-то компиляцію изъ двухъ толстйшихъ томовъ.
На угольномъ, необозримомъ диван, обитомъ полосатымъ тикомъ, засдала Агнія Петровна и сооружала какое-то колоссальное вязанье для дома.
Вдругъ на двор послышалось бряцанье бубенчиковъ, въ прихожей раздались голоса, возни и по лстниц бойко и легко вбжала Лиза. За ней шелъ степенно, не торопясь, земскій врачъ Шапшиловъ.
Изъ Лизы выросла живая, пухлая блондинка съ вздернутымъ носикомъ. Она сошлась и жила цлый годъ съ докторомъ ‘на испытаніи’, повинуясь его теоріи, въ силу которой никто не долженъ жениться съ оника, а сперва испытать ‘сродство натуръ’ и ихъ ‘симпатичность’, какъ онъ выражался. Талыгинъ и Катя сначала удивились и даже возмутились этой теоріей, но Шапшиловъ съумлъ помирить ихъ съ нею.
Невысокаго роста, плотный, некрасивый, угреватый, онъ поражалъ необыкновенно умнымъ, нсколько задумчивымъ выраженіемъ лица.
Для Талыгина онъ былъ стимуломъ новаго поворота въ его работахъ. Ученикъ и горячій поклонникъ Сченова, онъ все подводилъ въ ‘рефлексамъ’ и ‘задерживающимъ центрамъ’, такъ что даже Талыгинъ находилъ крайности въ его психологическихъ взглядахъ и теоріяхъ. Тмъ не мене это не мшало имъ говорить по цлымъ часамъ, оспаривать другъ друга по цлымъ, долгимъ зимнимъ вечерамъ, искать новыхъ путей, боле крпкихъ и глубже уходящихъ въ темную чащу психическихъ явленій.
— Тетя,— сказала Лиза, вбжавъ и цлуя Катю,— мы привезли письмо отъ Вари. Чудо какое интересное!…
— Мы къ вамъ только на минуту,— говорилъ Шапшиловъ, протягивая руку Талыгину и смотря на часы,— захали проздомъ. Торопимся въ Шапшиловку.
Поздоровавшись со всми, принялись за письмо.
Оно было изъ Петербурга.
Вотъ уже нсколько мсяцевъ, какъ Варя ухала туда съ одной знакомой дамой. Высокая, стройная, серьезная двушка, съ большими, карими, задумчивыми глазами, Варя кончила курсъ въ мстной гимназіи, выдержала экзаменъ на званіе домашней учительницы и, всми помыслами и стремленіями, рвалась въ Петербургъ.
— Тетя,— говорила она,— тамъ кипитъ работа. Тамъ закладывается новая жизнь. Пусти меня положить въ нее мой камешекъ…
И Талыгины, воспользовавшись первымъ случаемъ, снарядили ее въ столицу.
Шапшиловы привезли теперь первое письмо отъ нея и Катя принялась читать его вслухъ:
‘Дорогая моя Лиза! Вотъ уже дв недли, какъ я здсь,— писала Варя,— а до сихъ поръ не выбрала даже свободной минутки писать къ вамъ,— такъ была занята. Но теперь все устроилось и я на верху блаженства. У меня въ недлю два урока, по десяти рублей въ мсяцъ. Достала срочный переводъ съ нмецкаго, по двнадцати рублей съ листа, и кром того небольшую корректуру въ редакціи ‘Дтскаго Журнала’. Я обезпечена, довольна, счастлива. Каждый день приноситъ что-нибудь новое. Все идетъ впередъ. Профессора: Кавелинъ, Сченевъ, Стасюлевичъ, Пеликанъ, Ценковскій, Костомаровъ — читаютъ лекціи въ Пассаж. Это просвтители просыпающагося общества, и еслибы ты видла, какъ жадно, съ какимъ благоговніемъ слушаетъ ихъ восторженная публика. Везд собираются кружки. Спорятъ, толкуютъ, обсуждаютъ. Везд чувствуется біеніе жилки обновленія, переустройства. У насъ образовалась община. Мы живемъ, какъ братская семья. Заря надъ нами! Заря новой жизни! Ахъ, Лиза, какъ радостно бьется сердце!’
— Ну, двочка немного фантазируетъ!— прервалъ Шашпиловъ.— Молодое пиво бродитъ и сколько въ немъ дрожжей, это мы еще увидимъ, а не мы, такъ наши дти. А намъ пора,— добавилъ онъ, вставая и посмотрвъ на часы.— Надо засвтло добраться до Шапшиловки.
— А письмо?— спросила Катя.
— Письмо мы вамъ оставимъ. Кушайте на здоровье!
Талыгинъ и Катя проводили ихъ до крыльца и затмъ, возвратясь снова на верхъ, дочли письмо Вари. Оно все было проникнуто восторгами и свтлыми надеждами на будущее.
…’Лиза, дорогая Лиза!— такъ заканчивалось письмо.— Мы такъ долго жили въ потьмахъ, безъ воздуха и свта, что теперь, когда настаетъ эта желанная и такъ долго жданная пора обновленія, сердце не можетъ пережить ея восторговъ, а что еще ждетъ впереди! Что еще совершится!…’
Сердце Кати забилось усиленно. Ее всю потянуло туда, въ этотъ кипучій омутъ предразсвтной работы,— потянуло такъ же, какъ нкогда, нсколько лтъ назадъ, тянуло Талыгина.
И жажда быть тамъ, гд кипитъ это движеніе мысли, знанія, новой, строящейся жизни, стала мучить ее съ каждымъ днемъ сильне и сильне. Она чувствовала, что голова ея несвободна и сердце влечетъ невольно въ это передовое окно, въ которое льется къ намъ свтъ развитія.
— Митя!— сказала она на третій день борьбы,— я не могу. Меня тянетъ, влечетъ туда…
— Куда?!— удивился Талыгинъ, которому было такъ покойно и хорошо среди его сложной работы.
— Туда, ближе къ свту..
— Разв здсь ты не можетъ работать?!— снова удивился онъ.
— Нтъ… Вс книги, все идетъ къ намъ оттуда, съ Запада. Притомъ я хочу видть, какъ строится новое зданіе, какъ кладутъ его фундаментъ. Мн хочется пожить, хотя немного, этой лихорадочной, трепетной, радостной жизнью, слиться съ движеніемъ этихъ молодыхъ, юныхъ головъ и сердецъ… Пусти меня!…
— Позжай!— сказалъ грустно Талыгинъ, пожимая плечами.— Это разстроитъ мои планы и работы, но ничего!… Я долженъ проводить тебя.
И Катя оживилась и дятельно принялась собираться.
Она торопила Талыгина и онъ оборвалъ кое-какъ вс свои работы.
‘Я не надолго!— думалъ онъ.— Устрою ее и вернусь’.
Черезъ недлю, посл этого, они были уже въ Петербург и устроились не далеко отъ набережной Невы, въ маленькой чистенькой квартирк изъ трехъ комнатъ, въ третьемъ этаж, съ балкономъ, съ котораго открывался видъ на Неву.
Черезъ нсколько дней квартирка оказалась тсна. Въ нее чуть не каждый вечеръ собиралось человкъ тридцать. Здсь были юные и пожилые уже офицеры, были студенты и журналисты, было все, что жаждало знанія, новыхъ идей, новыхъ началъ, жаждало свта.
Каждый вечеръ въ этомъ импровизованномъ клуб шелъ бурный разговоръ. Тутъ выяснялись и сталкивались разныя теоріи. Тутъ въ первый разъ проводились простые принципы, которые могли бы быть примнены прямо къ жизни, устроить ее, еслибы люди были дйствительно людьми. Но дло терялось въ этихъ долгихъ, оживленныхъ спорахъ, которые чуть не каждый вечеръ тянулись далеко за полночь и которые заставалъ въ самомъ горячемъ мст разсвтъ блой петербургской ночи.
Талыгинъ обыкновенно не принималъ участія въ этихъ дебатахъ, боле потому, что не одобрялъ споръ ради спора. Для него давно уже здсь было все ршено. Онъ пошелъ даже дальше въ своихъ выводахъ. Онъ слушалъ молча и наблюдалъ, какъ въ увлеченьи оживленнаго спора высказывается характеръ того или другого изъ спорящихъ, какъ влеченія въ альтрюизмъ или къ собственному я играютъ на этой разумной скрипк, которая называется ‘человкомъ’.
Точно такъ же мало участвовала въ этихъ спорахъ и Катя, можетъ-быть изъ безсознательнаго подражанія Талыгину. Но тмъ съ большимъ жаромъ она разсматривала вс ближайшіе вопросы, задваемые въ этихъ спорахъ.
Каждое утро, какъ только отпирались двери Публичной библіотеки, она уже была тамъ, у своего рабочаго столика, отъ котораго не отрывалась почти до вечера.
Напрасно Талыгинъ пытался отвлечь ее отъ сухой книжной работы и увлечь въ тотъ міръ фантазіи и образовъ, изъ котораго когда-то, еще въ Мельтюковк, она представила ему отрывки. Катй отговаривалась, что теперь не до ‘образовъ’, фантазіи, теперь надо дло длать и разрабатывать ближайшіе экономическіе вопросы, хотя бы только теоретически. Напрасно онъ убждалъ ее, что экономическіе принципы безсильны, что дло — въ людяхъ, въ ихъ характерахъ, въ ихъ психической постройк… Она въ этомъ съ нимъ никакъ не сходилась.
Впрочемъ и убждать ему было некогда. У него самого явилось столько мелькихъ, чисто практическихъ вопросовъ, которые надо было разршить. Сегодня онъ осматривалъ сельско-промышленную выставку, завтра новый способъ очищенія коноплянаго масла, посл завтра слушалъ лекцію о новыхъ способахъ сыроваренія и т. д. безъ конца…
Отъ этой мелочной технической толкотни онъ былъ вдругъ, сразу, оторванъ и разбуженъ.
Возвратясь одинъ разъ домой изъ вольно-экономическаго общества, онъ нашелъ Катю, по обыкновенію, сидящую за ея рабочей лампой. Свтъ лампы, упавшій какъ-то странно на лицо ея, вдругъ указалъ ему то, что онъ не замчалъ до сихъ поръ.
— Катя!— сказалъ онъ садясь подл и вглядываясь въ ея лицо,— ты ужасно измнилась.
— Я!?…— Она еще что-то хотла сказать и вдругъ закашлялась.
Кашель былъ весьма нехорошій — глухой, надрывающій, петербургскій кашель.
— Это ничего,— съ трудомъ, улыбнувшись, проговорила она, схвативъ Талыгина крпко за руку, а другой держась за грудь.— Я вчера простудилась… Знаешь ли, втеръ такой былъ острый, сверный. Я здила утромъ на Пески.
— Катя!— этого нельзя запускать, я завтра же пошлю за докторомъ.
— Хорошо… Только это — пустяки!…
Докторъ ничего не могъ сказать опредленнаго, но совтовалъ остерегаться.
— Главное: бросьте занятія, на время, берегитесь и не простужайтесь.
Но занятія бросить она не могла, какъ не можетъ мотылекъ оторваться отъ той свчи, которой пламя уже жжетъ его крылья. Талыгинъ уговаривалъ, просилъ, молилъ, сидлъ съ ней по цлымъ днямъ. Знакомые условились чередоваться около нея, не покидать ее, и вс общими силами берегли ее отъ простуды и занятій.
Вс врили въ ея силы. Вс ждали отъ нея многаго. Она выдавалась въ ихъ шумныхъ собраніяхъ, составляла авторитетъ. Нердко она руководила дебатами. Многое началось по ея иниціатив…
Но никакія старанія не могли спасти того, что должно было неизбжно погибнуть.
Хроническій катарръ разгорался, превратился въ острый. Петербургская ранняя весна торопила разрушеніе и скоротечная чахотка явилась на свой привычный праздникъ.
Талыгинъ совсмъ опустился, въ первый разъ въ жизни опустился отъ этого удара, который разразился такъ тяжело и неожиданно. Онъ собралъ консиліумъ изъ лучшихъ докторовъ. Лучшіе доктора посылали на югъ, но онъ не поврилъ имъ, а поврилъ старому товарищу, доктору не знаменитому, но грубо откровенному.
— Вотъ что я теб, братъ, скажу,— обратился онъ къ Талыгину, когда они посл осмотра Кати остались вдвоемъ.— Мазуны все врутъ! Я уже насмотрлся на эти петербургскія каверны. Заростаютъ, проклятыя, да не надолго. А у ней, видишь самъ, горитъ полымемъ и прогоритъ мигомъ. Повезешь куда-нибудь въ Соренто и тамъ похоронишь на берегу синяго моря.
Талыгинъ поблднлъ. До этого разговора у него еще тлла маленькая искра. Теперь и она погасла. Сердце сжалось, руки задрожали. Онъ чувствовалъ, какъ нестерпимый холодъ мрачной, одинокой жизни медленно, но крпко захватываетъ его своими цпкими, безпощадными когтями.
Онъ не похалъ на югъ и предсказанье сбылось.
Это совершилось въ воскресенье, на Пасху, вечеромъ. Весь день былъ точно лтній, ясный, рдкій гость на петербургскомъ неб. Часу въ шестомъ солнце уже низко опустилось къ горизонту.
Къ Талыгину собрался почти весь кружокъ, но разговоры не клеились. Вс сидли угрюмо. Вс чего-то ждали съ безнадежною грустью.
Катя чувствовала себя лучше.
— Мн удивительно легко!— повторяла она всмъ, сидя у отворенныхъ дверей балкона. Яркіе солнечные лучи врывались въ эти двери и падали красными пятнами на потолокъ и вершины стнъ. И вся Катя подъ ихъ теплымъ свтомъ казалась окруженною какимъ-то розовымъ сіяньемъ…
— Мн такъ хорошо,— говорила она,— на этомъ весеннемъ воздух. Говорятъ, чахоточнымъ вреденъ этотъ воздухъ… Это неправда! Имъ такъ легко дышать. Ихъ дышешь — ненадышешься!— И она закашлялась и долго лежала въ забытьи.
Вс молчали, думая, что она спитъ. Солнечныя пятна на стнахъ становились блдне, гасли. Съ улицы едва доносился гулъ экипажей.
Катя очнулась.
— Что это?!— заговорила она чуть слышно.— Мн кажется… везд свтъ… сіяніе… Нтъ, это такъ кажется…— И она снова забылась. Талыгинъ хотлъ высвободить свою руку изъ ея горячей руки.
Она снова очнулась и заговорила
— Мн снилась мама-Маша и Мельтюковка… Темная Мельтюковка… и онъ, онъ… тоже темный, совсмъ темный… Michel… А ты, ты… ты… свтлый…
Она помолчала.
— Митя,— сказала она,— скоро ли же они пойдутъ?…
— Кто?— тихо спросилъ онъ.
— Они… вс они… къ свту… Ахъ, какое сіяніе!…
Варя на цыпочкахъ подошла къ ней и старалась заглянуть въ ея глаза, широко раскрытые и неподвижные…
Они уже начинали тускнть.
— Не мшай!…— чуть слышно, невнятно, прошептала она. Отвернулась, вытянулась и… началась агонія…
Когда послднее клокотанье въ горл замолкло, Талыгинъ молча нагнулся и поцловалъ ее въ холодный лобъ, затмъ обернулся и посмотрлъ на всхъ какъ-то тупо, растерянно.
Многіе плакали. Варя приникла къ ея рукамъ и обливала ихъ слезами.
Шатаясь, Талыгинъ вышелъ на балконъ. Солнце сло въ огромную, тяжелую тучу. Она медленно ползла, поднималась выше и выше, какъ темносизая, мрачная мгла, и ему казалось, что эта туча надвигается на все, что еще такъ не давно было освщено яркимъ свтомъ теплыхъ надеждъ. Въ ней чувствовалось что-то роковое, мрачное, свинцовое, пророческое…
Дрожащая рука его держалась за чугунныя перила. Тамъ, внизу, открывалась какая-то бездна, мрачная, холодная… Голова у него закружилась.
Онъ отошелъ отъ перилъ и, скрестивъ руки, облокотился о колодную стну.
Изъ комнаты долеталъ до него шумъ тихой, торжественной возни. Тамъ убирали тло Кати.
Точно тяжелый, безвыходный сонъ окружилъ его и надавилъ ему на сердце.
Онъ чувствовалъ, что еслибы слезы подступили къ горлу, хлынули изъ глазъ, ему легче бы было.
Но мрачная, сухая туча надвигалась на его сердце, а въ голов проносилось что-то безсвязное, отрывочное… И все мерещились ему ея послднія стремленія, порыванья къ свту…
И думалъ онъ, что это стремленье всего человчества. И гд же предлъ ему?…
Отъ свта въ свту… боле и боле яркому, чистому…
Онъ взглянулъ на небо. Мрачная туча обхватила полнеба. Сухой, холодный втеръ летлъ съ нея.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Котъ Мурлыка.

‘Русская Мысль’, NoNo 1—4, 1883

Вагнер Николай Петрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Красавица, Филипс Фрэнсис Чарльз, Год: 1891
  2. Третья книжка праздных мыслей праздного человека, Джером Джером Клапка, Год: 1886
  3. Семья и школа, Хвощинская Надежда Дмитриевна, Год: 1880
  4. Новая барышня, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1875
  5. Мещанское счастье, Помяловский Николай Герасимович, Год: 1860
  6. Наваринская битва, или Ренегат, Мок Анри-Гийом-Филипп, Год: 1830
  7. Сверчок за очагом, Диккенс Чарльз, Год: 1845
  8. Маленький горбун, Сегюр Софья Де, Год: 1864
Электронная библиотека